динственного моего -- как получила, так и упала и в себя, говорили, месяц не приходила. И глаза стали все хуже, хуже с той поры... и памятью совсем ослабла... Как ты сказал, тебя звать? -- Сережа. Сергей Иванов. -- И еще здесь есть кто-то? -- Маше. Жена моя. -- Вы садитесь, дети, на лавочку. Вот она...-- Старуха нащупала скамью рядом с собой. Сергей и Маша сели. -- ... У меня теперь одно дело -- думать. Раньше жила -- ни про что не думала, а теперь думаю, думаю целыми днями.., И вот думаю: зачем живем? Кого ни спросишь -- не знаю, говорит. Поп туман напускает. Лектор тут один приезжал из общества "Знание" -- тот и вовсе чушь наговорил: живет, мол, человек, чтобы работать. Я так понимаю -- работаем мы, чтобы жить, а он все наоборот вывернул. А ведь должно же быть что-то... Да вот жизнь кончается, а я так и не знаю... И еще, дети, стала я раздумывать, и получается; все, что мне казалось важным, -- теперь оказалось мусор, а чего не ценила -- самое, самое вышло главное: вот просто смотреть, видеть людей, солнышко, все вокруг видеть -- вот же оно главное, вот счастье-то. Да для того, чтобы понять,-- ослепнуть надо, вот беда... Ну, я вас, дети, заговорила... Да ведь все одна, одна, одна... никому не нужна, а оказывается, надо обязательно быть нужной хоть одному человеку на свете... А то пустота, чернота кругом... И бьешься -- зачем живешь, зачем жила... -- Как же "зачем"? Сколько вы людей вырастили, нянечка...-- сказал Сергей.-- Разве это не смысл жизни? Сотни, наверное, выходили, в жизнь пустили... Разве это пустяк? Вот я вас, Пятихворовна, почему искал? Ведь мать вы мне. Мать. У каждого мать должна быть. У меня -- вы... Другой не было. Старуха достала из кармана платок, вытерла глаза. -- Ну, спасибо, родной, спасибо тебе... Идите, дети, я устала, разговорилась, старая дура... Сергей и Маша пошли к выходу, к воротам. Шли они печальные. Грустной была встреча... -- Иванов Сергей! -- выкликнул, открыв дверь в приемную, секретарь приемной комиссии -- младший лейтенант в летной форме. Сергей поспешно пробрался сквозь ожидающих, как и он, своей участи абитуриентов Военно-воздушной академии. Приемная комиссия состояла из офицеров и военных врачей. В то время, как Сергей входил, один из врачей показывал другому рентгеновский снимок и указывал какое-то место на нем. -- Садитесь, пожалуйста, -- сказал Сергею председатель комиссии. Сергей сел, опасливо косясь на врачей, рассматривающих рентгеновский снимок. Председатель полистал лежащие перед ним документы. -- Мы ознакомились с вашим личным делом, товарищ старший лейтенант, -- сказал он, -- ознакомились и с заключением медицинской комиссии.... По данным личного дела у вас есть все основания быть допущенным к вступительным экзаменам... Сергей понял, что сейчас последует "но", что дело его плохо. Однако председатель пока еще не говорил "но". Он продолжал: -- Вы хорошо воевали, старший лейтенант... После Аджимушкая с осени сорок второго вы были в десантной группе войск Западного фронта, так... Затем в бригаде особого назначения на Первом Украинском... так... Награждены орденом Красного Знамени за форсирование Днепра... так... И, наконец, "Отечественная война" второй степени, так... Медали... Шестьдесят вторая армия, демобилизован в Берлине в июне сорок пятого... Кстати, Иванов, почему вы запоздали с подачей документов? -- Разыскивал жену, товарищ полковник, она была на другом фронте. -- Отыскали? -- Отыскал, товарищ полковник. Тоже демобилизовалась. Батальонный санинструктор, товарищ полковник. В Аджимушкайской эпопее участвовала. Отвечая, Сергей тревожно поглядывал на членов комиссии, которые о чем-то перешептывались. -- Ну так вот,-- с сожалением произнес наконец полковник,-- к великому огорчению нашему, мы не можем допустить тебя, Сергей, к экзаменам... Хоть и ожидал этого, Сергей вскочил, побледнев. -- Товарищ полковник... -- Медики простучали и просветили тебя самым внимательным образом... У тебя сидит осколок у сердца -- это раз, и сильнейшие последствия дистрофии... видимо, аджимушкайской еще... Не годишься ты, старший лейтенант... сам должен понять... -- Я летчик, -- крикнул Сергей, -- понимаете, я летчик, я для того только живу!.. Медики вечно перестраховываются... -- Товарищ старший лейтенант... -- пытался строго остановить его полковник, постукивая карандашом по графину. Но Сергея понесло. -- ... осколок? Да я оперируюсь, пожалуйста... Я абсолютно здоровый человек... -- Ладно, пусть выговорится,-- махнул рукой полковник. И Сергей заговорил спокойнее, хотя и на том же градусе возбуждения; -- ... Я в училище... есть же у человека чувство, зачем он родился... вот тут, в руках у меня машина... а вместо неба меня швырнуло в подземелье... камень над головой... Ну, думал, если выживу... Выжил -- война, не до летной учебы, воевал, куда бросали... Неожиданно Сергей сник, умолк, опустил голову. Члены комиссии с сочувствием смотрели на него. -- Все понимаем, друг,-- сказал полковник,-- но права нам такого не дано... Получишь документы в канцелярии. Все. Давайте следующего. Выйдя из академии, Сергей остановился, не зная, не понимая, куда ему идти. Он стоял подавленный, в нерешительности, его обтекали прохожие. Из здания академии вышел летчик, капитан, и, увидев Сергея, бросился к нему: -- Серега! Неужто ты?.. И почему такой мрачный? Сергей с удивлением взглянул на него и вдруг, узнав, улыбнулся. -- Андрей... Друзья обнялись. Потом стали разглядывать друг друга, и только тут Сергей заметил на груди Андрея звездочку Героя над тремя рядами орденов и медалей. -- Елки-палки... ты вон, оказывается... -- А я про тебя во всех летных соединениях справлялся... Что же, в пехоте воевал? Как так? -- А вот так, брат, получилось, такая везуха. И сейчас выставили, к экзаменам не допустили... -- Быть не может! -- Медики проклятые!.. Я и скис. -- С ума сойти! Помнишь, твой первый вылет? Пойдем, брат, все же отметим встречу. -- Пойдем, К Маше бы надо... Она знает, как я этого боялся... -- Маша? -- Да, Маша, жена. -- Вон как... Ну, пойдем, потом заглянем к тебе, познакомишь. И они "заглянули". Поддерживая друг друга и героически пытаясь держаться ровно, друзья ввалились к Маше, которая испуганно отскочила от окна. -- Маша, -- сказал Сергей, -- все... эти... клистирные трубки, как Чапай говорил... Он произносил слова с трудом, повалился на стул, опустил голову на руки. Андрей протянул Маше огромную лапищу. -- Мы из одной летной школы с Сережкой... Андрей меня зовут... Мы чуть-чуть отметили, может быть, немного заметно... -- Заметно, заметно... Я тут чуть с ума не сошла от беспокойства. Не допустили Сережу? -- Не допустили, гады... Он лучшим курсантом был в школе... природный летчик... Опустив голову, Сергей сидел за кухонным столиком -- единственной фундаментальной вещью в их комнатенке, освещенной тусклой лампочкой, свисавшей из-под потолка. -- Что делать... -- говорил Андрей. -- Хорошо бы Сергею поступить в Автодорожный. Я ему говорил, да он сейчас слушать не хочет. А у меня там ректор свояк. Да и без того Сережке все права.' Сергей вдруг выпрямился и ударил кулаком по столешнице. -- Не буду! Не хочу! -- закричал и замотал головой. -- Ничего не хочу... ничего не буду... ничего не буду... ничего не буду... -- Переживает... -- сказал Андрей. Маша подошла к Сергею, обняла, погладила по щеке, потом показала палец. Сергей перестал мотать головой и уставился на палец, с недоумением посмотрел на Машу, снова на палец, ничего не понимая. Затем в глазах его мелькнула искорка воспоминания, и, вспомнив наконец все, жалко улыбнулся и захватил Машин палец своим указательным. -- Ой! Сломаешь!-- засмеялась она. ДЕКАБРЬ СОРОК ШЕСТОГО Сергей проснулся оттого, что Маша вскрикивала во сне. Он встал, включил свет. Тусклая лампочка зажглась под потолком, осветив крохотную комнатку, две койки, кухонный столик у окна, книжную полочку и бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло. -- Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь. Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза. -- Опять катакомбы?..-- сказал Сергей. Наконец Маша проснулась окончательно. -- Просто удивительно, -- сказала она, -- сколько всего было с тех пор, а снится все то же. Опять душат нас газами... -- Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо... -- Есть хочешь?-- спросила Маша. -- Нет. -- Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло. -- Только с тобой вместе. -- Ну, давай. И поправь шинель -- ребенок простудится. Сергей подтянул сползающую шинель, которой была укрыта девочка в корзине, и взял с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу. Стакан с остатками повидла пришлось отдирать ножом -- он примерз к ледяной корке, покрывшей оконное стекло. Вся комната была полна книг -- они лежали не только на полочке, но и на столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники. -- Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова! Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник. -- Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком. Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались. Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами. -- Что ей снится? -- сказал Сергей. -- Может быть, мы с тобой? -- Скорей всего какие-нибудь туманности... В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной -- все было, но где взять бешеные деньги? Картошка -- сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься. Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес. Слепые, безногие, безрукие -- сколько их было на рынке, не сосчитать... Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею. Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них. А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу. Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,-- преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно... Вот, кажется, подходящая старушка -- ласковая улыбка, добрый взгляд... Маша неуверенно остановилась возле нее. -- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?.. Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась. -- Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу... -- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации... -- А у самой-то что -- нету молока? Нисколько? -- Нет. -- Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку? -- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так? -- Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют... Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок. Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина -- злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом: -- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная. -- Ходят тут...-- ворчала старуха,-- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет -- кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,-- обратилась она к соседке,-- только и смотрят -- обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые... Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка. Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула: -- Эй ты! Постой. Маша оглянулась. Старуха протягивала ей бутылку молока. -- Возьми, черт с тобой, не тебе -- ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают... Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской. Анатомичка. Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку... -- Получайте. Как огурчик,-- сказал он.. Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна. Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом. Маша осталась в стороне у колонны. -- Ну, что будем делать? -- подошел к ней Шаров. -- Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание... -- Но ты же на фронте не такое видала... -- Это другое, совсем другое... -- Именно другое -- там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный -- уже не человек, не труп даже -- материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно... К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо. -- Мария,-- сказал он,-- на вот -- бери папироску, закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не почуешь, ни тебе ничего. Бери... Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной Иваном спички, затянулась и закашлялась. -- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь. -- Слушай, Пастухов,-- откашлявшись наконец сказала Маша,-- что там у тебя случилось? -- Бред какой-то,-- сказал Шаров,-- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было? -- Что?.. Дневник был... -- Ну и что ты там?.. -- Мысли писал. Подумаю и запишу. -- Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся. -- Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...-- хлопнул Шаров Ивана по плечу. -- Ребята, что же вы?..-- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну. Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации. Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем -- Ниной Орловой -- сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами -- то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки -- вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд. Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек. Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила: -- ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование... -- Подожди,-- сказала Маша,-- все-таки конкретно -- что там у Ивана в тетрадке? Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал: -- Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите... -- У Ваньки -- философия? -- насмешливо спросила Маша. -- Да, представьте себе. А насчет солипсизма -- прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место. -- "Ходил вчера в Петровский парк,-- прочитала Нина,-- и подумал: если я закрою глаза -- сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза -- снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"... -- Ну, вот, куда дальше -- солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...-- сказала Нина,-- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации. -- Прочти. -- Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится -- читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной -- потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца. -- Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,-- сказал декан,-- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор. -- Ставлю на голосование... -- Подожди,-- сказала Маша,-- у меня вопрос. -- Давай. -- Кто украл у Ивана тетрадку? -- Это не имеет никакого отношения к делу. -- Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика. Поднялся шум. Маша встала. -- Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал. -- Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет. -- Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается! -- Я взял тетрадь,-- встал с места красивый паренек. -- Ты?..-- привстал потрясенный Пастухов.-- Ты?.. Быть не может... -- Хорош дружок,-- сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга. -- Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже... -- Вот что, ребята,-- вмешался декан,-- так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,-- о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно. -- Хорошо,-- сказала Маша,-- только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово? -- Будешь говорить, Пастухов? -- спросила Орлова. Пастухов встал. -- Ты с какого года, между прочим? -- Орлова заглянула в бумаги.-- двадцать восьмого? -- Ага, с двадцать восьмого. -- Не из кулаков? -- Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу... -- Но, но... язык придержи. -- Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли.. мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди. -- Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах. -- Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?.. -- Я тебе, Пастухов, не Нинка. -- Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину -- не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев. -- Ладно, вопрос ясен,-- сказала Орлова,-- садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки. Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки. Декан посмотрел на него. -- А ты, Шаров, что -- против? Или тебе особое приглашение требуется? И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку. -- Кто против? Поднялись две руки -- Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола. -- Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против -- два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым. -- Бумажные души,-- сказала Маша. -- Много себе позволяешь,-- ответила Орлова. -- Да...-- Маша собирала со стола свои вещички: авторучку, блокнот.-- Насчет совести у вас тут, братцы... -- Поучи, поучи нас... -- Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость -- и все. Это тебе... ну, не шахматы -- сбросил фигурки и давай по новой... по-другому сыграю... -- Тут, Ковалева, подлостей никто не делал,-- сказал декан,-- и ты не очень... -- Это кто как считает,-- отрезала Маша,-- что подлость, а что достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров. -- Знаешь, Маша, декан меня вызывал... Не останавливаясь, Маша сказала: -- В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой.-- И ушла. Подняв воротник своей железнодорожной шинели, поеживаясь от холода, Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум свадьбы. Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель была вынесена, а вместо нее из столов и гладильных досок составлен один общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот вечер взяла к себе комендантша. Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол уставлялся тарелками с капустой, свеклой, турнепсом, который в те времена перешел из кормушек животных на столы москвичей. Народу набилось видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах. -- Одни, правда, гарниры, но зато от пуза! -- кричал летчик Андрей, разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт. -- А где же Маша? Что за свадьба без невесты? -- Одевается у комендантши. -- Э, нет, нет,-- говорил Сергей, пересаживая гостей,-- так не пойдет. Что ж это получится -- мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно. А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь. Шло веселое переселение однокурсников Сергея -- студентов-автодорожников -- к студентам-медикам, а более всего -- к медичкам. -- Интеграция, интеграция!-- кричал кто-то.-- Девушки, сюда! Кончилась очередная пластинка, и тут как раз появилась Маша с двумя подружками. Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог -- платьице в горошек, туфли на высоких каблуках и прическа -- самая настоящая парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами. -- Братцы!-- крикнул Ваня Пастухов.-- Вы смотрите, Маша, оказывается, почти красавица! -- Спасибо, Ваня, за "почти". Видно, у тебя остатки совести сохранились. Смеялись, шумно рассаживались за столом. -- За вас, ребята; Маша, Сережа... -- Нет,-- сказал Сергей,-- за тех, кто не вернулся. Все поднялись, молча выпили. Постояли. -- Ну, а теперь за молодоженов! -- Горько! -- Горь-ко! Горь-ко! Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо: -- Подумай, мы живы... Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты, пытались петь, сыпались анекдоты. -- Да это что -- детский сад? -- кричал прежде всех захмелевший студент по прозвищу Тихоня.-- Я вам сейчас потрясающий анекдот расскажу. Где у вас тут отдушина? Смеялись. Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития. -- Можно к вам? В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков. -- Вы?..-- Маша с удивлением смотрела на него. -- Простите, что без приглашения... -- Заходите, Михаил Степанович. Вслед за деканом вошла его жена. Оба были нагружены свертками, тяжелыми авоськами. -- Не обессудьте, мы тут с некоторым харчем, так сказать... Это жена -- Валентина Алексеевна. Проще -- Валя. -- Знакомьтесь, ребята, кто не знаком. Это наш мединовский декан Михаил Степанович и его жена... -- Валя... Валя,-- говорила жена декана, протягивая студентам пухлую руку в кольцах,-- просто Валя... -- Еще раз простите, что ворвались без приглашения...-- говорил декан,-- примите в компанию. -- А вы извините, что так тесно. Садитесь, пожалуйста. Только вот продукты зачем же?.. -- Ну, это ты, Серега, брось,-- усаживал Сергея на место Толкунов.-- Продукты как раз очень уместны... Э... да тут и вино и водочка... братцы, тут и колбаска и сыр -- живем! Ну, товарищ декан, это очень симпатично с вашей стороны. А то у нас тут, -честно говоря, одни только гарниры, гарниры, гарниры... -- Позвольте мне тост,-- поднялся декан. -- Тихо, ребята, дайте послушать... -- Сегодня у нас с Машей произошло на комсомольском бюро нечто вроде столкновения. Принципиальное расхождение, если хотите... И тем не менее -- вернее, тем более -- мне захотелось зайти, поздравить ее... Декан говорил гладко, как человек, часто выступающий и привыкший к тому, что его внимательно слушают. За толстыми стеклами очков в черной роговой оправе его глаза смотрели строго и умно, Он говорил хорошо поставленным низким голосом: -- ... удивительный процесс происходит ныне в вузах: свежий ветер ворвался в наши аудитории. Вместо мальчиков и девочек со школьной парты, вместо детей, не нюхавших еще жизни, пришли вы, люди, опаленные войной, знающие о жизни такое, о чем иной старый мудрец не подозревает... Хочу выразить вам, товарищи, свое глубокое уважение, особенно же вам. Маша, и таким, как вы, девушкам, прошедшим дорогами войны, дорогами крови и страданий,-- нашим дорогим сестрам. Земной вам поклон. Простите за некоторую высокопарность, но, поверьте, она от переполненного сердца. Декан сел на место, и все шумно зааплодировали. Тихоня, может быть, даже более шумно, чем требовалось, бил в ладоши, высоко поднимая руки и скандируя: -- Вер-но! Вер-но! Мо-ло-дец, де-ка-ни-ще! -- За тост спасибо,-- сказала Маша, наклоняясь через стол к декану,-- но Ваню Пастухова не отдадим. Вы про фронтовиков еще не все знаете. -- Ребята,-- кричал кто-то из коридора,-- дали бы для атмосферы музыку! -- Пластинки у меня не первой молодости,-- оправдывался Толкунов, вращая ручку патефона. -- Ничего, крути давай! Летчик Андрей налил декану. -- Ему нельзя...-- зашептала Андрею за спиной мужа Валя, жена Проскурякова. -- Ничего, это же разбавленный.-- Андрей протянул свою кружку.-- Давай, декан, чокнемся. Ты хорошую речь толкнул. Правильную речь. Давай. И чтоб до дна. Они чокнулись, выпили. -- Бр-рр...-- Декан поспешно закусил и опустился на место.-- М-да...-- сказал он, оглядывая комнату,-- невелика жилплощадь. Надо будет поставить вопрос... семья-то перспективная... Андрей рассмеялся: -- Настолько перспективная, что вот справляем свадьбу, а у них уже имеется Катерина восьми месяцев от роду. Зашипел патефон. При первых же аккордах Маша и Сергей переглянулись. Послышался голос певицы: Утомленное солнце Нежно с морем прощалось... Маша закрыла уши руками. -- Только не это!-- крикнул Сергей.-- Сними, сними, пожалуйста...-- И сам бросился к патефону, остановил его. -- Ладно, не надо музыки. Семи давайте споем... Пели. Пели и пили. Валя безуспешно пыталась удержать мужа, когда ему подливали спирт в стакан. -- Товарищи, пожалуйста, вы не знаете, ему нельзя пить... -- Отстань,-- говорил досадливо декан. Он быстро хмелел. Подпевал студентам. Пил то с одним, то с другим на брудершафт. Он снял очки, и лицо его оттого необыкновенно преобразилось: глаза теперь не казались уже ни умными, ни строгими -- это. были круглые, глупые и страшноватые глаза совы. . Общий разговор сменился множеством частных -- по два, по три человека говорили, каждая группа о другом, и все сливалось в невообразимый гул. Приходилось перекрикивать его. Одни кричали о смысле жизни, другие о карточках, третьи выясняли, что есть любовь... Кто-то доказывал, что он умнее всех, кто-то поносил чинуш и бюрократов... Валя все тревожнее смотрела на мужа и перехватывала стакан, когда Проскуряков протягивал к нему РУКУ. Увлеченный беседой с сидящим рядом, летчиком Андреем, декан не замечал маневров жены... Пьянел декан -- жестче становилось лицо, злее глаза, резче голос. Внешне опьянение ни в чем больше не выражалось. Но он уже не болтал, как прежде, то с одним, то с другим. Разговор теперь шел только с Андреем, только к нему обращался Проскуряков. --...общество наше,-- говорил он,-- разделено теперь вот так, красной чертой: по одну сторону вы, фронтовики, по другую -- все мы, остальные, второй сорт. Я не оспариваю -- были на фронте подвиги, конечно, были. Но, если разобраться, понимаете, копнуть. поглубже... Что такое фронтовая жизнь? Мы сидели на голодной норме, в иных местах просто голодали, а все шло куда? Фронту, фронту, фронту... К Проскурякову постепенно стали прислушиваться. Затухали другие беседы, и в конце концов декан оказался в центре общего внимания... Он не замечал этого и продолжал говорить, обращаясь только к Андрею. -- ...Конечно, определенный риск быть раненым или убитым... Но риск был далеко не всегда. Знаем, как жили офицеры... -- Миша,-- дергала мужа за рукав жена,-- Миша, нам домой пора, послушай, Миша. -- Знаем и про трофейные шоколады и французские коньяки... Было ведь это? Было. Давайте справедливо. Сергей сидел, повернувшись в сторону декана, как бы напряженно ожидая чего-то. Маша, побледнев, взяла было его руку. Но Сергей встал, обошел стол и остановился рядом с Проскуряковым. Глаза декана зло поблескивали, ноздри острого носа раздувались, зубы хищно посверкивали за тонкими губами. -- ... А как раздавались награды...-- говорил Проскуряков,-- что ж мы не знаем, сколько штабным деятелям сыпали боевых орденов?.. А девицам тоже знаем, за что давали... не секрет... Жена декана, видя, что катастрофы не избежать, опустила голову. -- ... Что такое одна женщина среди сотен мужиков? Фронт, фронт, а физиологию не отменишь... Ведь не отменишь, верно? -- Встать! -- крикнул Сергей, схватив декана за грудки, и поднял его с места. Не поняв, что произошло, не протрезвев,. Проскуряков с недоумением уставился мутным взглядом на Сергея: -- Что случилось?.. -- То случилось, что "позвольте вам выйти вон", как сказано у Чехова. Сергей и Андрей повели декана к дверям и вывели на лестничную площадку. Кое-кто из студентов попытался выйти туда же, но Андрей плотно прикрыл дверь, сказав: -- Не надо, ребята, у нас тут будет разговор. Подайте только его вещички... Сергей между тем хлестнул декана по физиономии -- раз, другой и третий. -- Будешь отвечать! -- неожиданно высоким, женским голосом взвизгнул Проскуряков. -- Ответим, ответим.-- сказал Андрей. Кто-то просунул в дверь деканову шубу и шапку, шепнув: -- Ребята, может, подсобить? -- Не волнуйся, справимся,-- ответил Андрей и снова закрыл дверь. Продолжая по-прежнему держать декана левой рукой за грудки, Сергей поднес к его носу большой костлявый кулак: -- Помни, мразь, слякоть обывательская, если еще раз посмеешь сказать слово "фронтовик" своим поганым ртом, узнаю и убью, помни, сволочь, не спрячешься, найду... В дверь просунулась рука с куском колбасы: -- От его колбасы вот осталось. Вместе с Андреем Сергей свел декана вниз и открыл дверь. -- Пусти...-- просительно сказал Андрей и, отодвинув Сергея, поддал декану так, что тот вылетел на улицу прямо в снежный сугроб. Сергей кинул ему шубу, шапку и захлопнул дверь. Андрей подобрал с пола колбасу, открыл дверь и тоже кинул вслед. Митя Шаров, только было собравшийся уходить со своего поста, увидел, как некто вылетел из двери общежития и хлопнулся в сугроб. Подойдя ближе и узнав декана, Митя растерянно сказал: -- Михаил Степанович... что ж вы ушли так рано... Плакала навзрыд Валя, деканова жена, и сквозь слезы бормотала: -- Стыд... Стыд какой... Боже мой, какой ужас... идти надо... -- Да плюньте вы на него, садитесь к столу... Все успокаивалось, студенты рассаживались на свои места. Сергей шепнул, усмехнувшись, Маше: -- Кажется, я наладил твои отношения с деканом. -- Переживу как-нибудь,-- ответила Маша и поцеловала его. Общее настроение, однако, было испорчено. Все молчали. -- Черт, нехорошо все-таки получилось. Декан как-никак...-- сказал Тихоня,-- подлец, конечно, но декан... -- Да, пожалуй, скандала не избежать... Ничего, однако, не произошло. Ровно ничего. Никто никого никуда не вызывал, никого ни о чем не спрашивали -- будто ничего не случилось. Декан, держался как ни в чем не бывало. Нормально здоровался со студентами, в том числе и с Машей. Деловито отвечал на деловые вопросы, словом, исполнял свои обязанности так, будто никогда ни на какой свадьбе и не бывал. И промолчал, когда общее комсомольское собрание не утвердило решение бюро об исключении Пастухова, ограничившись выговором с предупреждением. Зима в тот год стояла свирепая и тянулась бесконечно. Холодно было в аудиториях, холодно, в общежитии. Комендантша Котеночкина забирала к себе каждое утро Катю, возилась, кормила, ухаживала за ней, как за родной, но при этом, зайдя за ребенком, всякий раз с некоторыми вариациями выражалась примерно Так: -- Уроды, чистые уроды... и кто только дал вам права. детей рожать?.. У самих в кармане вошь на аркане, а туда же -- семья, детей производят... И нет, чтобы ребенка ростить,-- куда там... "Мы ученые, мы книжки читаем, мы в тетрадочки пишем, мы по институтам бегаем"... День-деньской бегаем, бегаем, а дите Котеночкина пеленай, Котеночкина смотри, Котеночкина корми... Котеночкина обстирывай... Когда же комендантша оставалась наедине с ребенком, она давала волю своей любви, без конца целовала Катю, давая ей ласковые прозвища. Дурно сложилась жизнь этой женщины -- без любви, без детей, и все доброе, что накопилось, что требовало душевного выхода,-- все обратилось к чужому ребенку, что стал ей родным и так нуждался в ней, так радостно отзывался на ее ласки. Стоило Кате увидеть Котеночкину или только услышать ее голос, как круглая Катина мордочка расплывалась в улыбке. Как только грозная комендантша брала ребенка на руки. Катя хватала ее за нос или за губу и беззубо смеялась, ни за что не соглашаясь отпустить. И эти часы были счастьем, отпущенным Котеночкиной. Маша женским чутьем разгадала все это и старалась не задеть, не обидеть ее чувство. Комендантша принесла керосинку и велела Маше ставить ее с прикрученными, чуть-чуть горящими фитилями под бельевую корзину, в которой. спала Катя, ибо холод в комнате стоял ужасающий. Однажды ночью Маша проснулась оттого, что под одеяло к ней забрался мышонок. Маша не испугалась, не' почувствовала ни отвращения, ни брезгливости. Она просто вытряхнула его и плотнее завернулась в суконное одеяло, подоткнув края со всех сторон под себя. Однако через некоторое время мышонок снова оказался под одеялом и замер, прижавшись к Машиному бедру. От холода, что ли, спасался? Маша спала одетой, под суконным одеялом, и то никак не могла согреться. В общем, мышонок остался и каждую ночь стал забираться к Маше под одеяло, а к утру исчезал. Сергей смеялся и оставлял в углу то крошки, то корки хлеба. Так из-за холодов их семья увеличилась на одну мышь. Случалось, что комендантша Котеночкина, все так же грубо отчитывая Машу и Сергея, приносила им то супу в кастрюльке, то несколько картошек. Благодарить ее было невозможно. При первой же попытке она так их срезала, что больше они ей никогда и ничего не говорили, молча принимая драгоценные дары. Возвратясь однажды домой, Маша увидела на подоконнике небольшую закопченную кастрюлю. Заглянула -- видимо, суп. Его было немного -- примерно одна тарелка. Хоть и голодна была Маша, не прикоснулась, оставила суп Сергею. -- А это что?-- спросил он, увидя на столе кастрюльку, возле которой лежала ложка и кусок хлеба. -- Котеночкина супу принесла, Я разогрела. -- А ты-то ела? -- Конечно. Ровно половину. Ешь, Сережа. Катя гуляет, скоро явится. Она уселась против Сергея и стала смотреть, как он ест. Сергей ел, набирая ложкой прямо из кастрюльки, и закусывал хлебом. Маша всегда любила смотреть, как он ест. На этот раз был миг, когда Маше показалось, что в глазах Сергея мелькнуло странное -- не то удивление, не то другое что-то. -- Не нравится?-- спросила она. -- Да нет. Очень здорово. Молодец комендантша. Когда Сергей расправился с супом, пришла Котеночкина с ребенком. В свободной руке она держала тарелку, на которой лежали четыре картофелины. Ворча, как всегда, она швырнула тарелку на стол и сунула ребенка в корзину. -- Интересно, что б вы делали, если бы не Котеночкина? Сколько я буду с вашим дитем нянькаться? Завели моду сбрасывать на меня ребенка... Интеллигенция... А где же кастрюлька? Я в ней картошку варила в мундирах да грязную воду оставила. Маша и Сергей переглянулись. -- Вот ваша кастрюлька, -- сказал Сергей, -- я ее вымыл... И, едва дождавшись ухода комендантши, они бросились, хохоча, друг к другу. В институте у Маши возникла серьезная проблема: она не могла привыкнуть к анатомичке. Казалось бы, после всего пережитого, после тысяч раненых, после бесчисленных смертей -- что ей эти наформалиненные, отпрепарированные трупы, которые всеми воспринимаются просто как материал для работы... Но стоило войти в анатомичку, Маше становилось дурно от специфического запаха, стоявшего тут всегда. Она заставляла себя подойти к прозекторскому столу, но сейчас же шла прочь. Что только Маша не проделывала по советам бывалых студентов -- пробовала курить, глотала какие-то таблетки, ничего не помогало. На других девчонок ни запах, ни вид подготовленных для работы трупов не производили ровно никакого впечатления. Они болтали, разворачивали в перерывах занятий пакетики с едой, жевали свои бутерброды тут же, присев на оцинкованный стол, рядом с наполовину отпрепарированным трупом. Однажды, сбросив халат и выйдя в отчаянии из анатомички, Маша села на ступеньку гранитной лестницы. Тошнота постепенно проходила. Но что делать? Неужели бросать медицинский из-за этой дурацкой реакции?.. -- Дочка, а дочка...-- услышала она хриплый голос. Рядом стоял старик -- тот, что выдавал студентам трупы для занятий, вытаскивая каталки железным крюком из холодильника. Старик был какой-то весь дергающийся -- то дернется него плечо, то вертанет головой, то на ходу одна нога зайдет за другую. Курил он непрерывно, сворачивая толстые скрутки махорки. Другой раз, поднося скрутку ко рту, он вроде бы промахнется, ткнет раньше в щеку или в подбородок, а уж потом только схватит губами. Некогда седые, а теперь ржаво-желтые прокуренные усы тоже по временам у него дергались. Как звали старика по-настоящему, никто не знал, а прозвище у него было Периформис. Это было название одной из мышц, и студенты давних еще наборов почему-то окрестили им странного старика. И, несмотря на то, что слово было иностранное, а старик очень русский, название подходило к нему. К старику обращались