алеко. На углу Садовой. Я уж донесу его прямо... Он, кажется, легко ранен. В руку, повыше локтя. Патруль остается позади. Но не успевает он, судорожно сжимая рукоятку нагана, отойти и десяти шагов, как слышит резкий оклик: -- Эй вы, послушайте, вернитесь! Несколько секунд он стоит неподвижно. -- Итти, или?.. Или броситься бежать?.. или?.. Он оборачивается и мерным шагом возвращается к патрулю. Офицер снова наводит на него фонарь и молча вглядывается в лицо. -- Я не был уверен в том, что вы вернетесь добровольно, -- говорит он и заканчивает, поднеся руку к козырьку, -- простите за беспокойство! Проходите, пожалуйста! Шахов свернул за угол и, дойдя до угла Инженерной, снова остановился, задыхаясь, и снова положил тело на землю. Только теперь он почувствовал страшную усталость, в которой было что-то сходное со смертельной болезнью. Он разогнул спину и снова с болью согнул ее, поднял руки и беспомощно опустил их. Ноги у него дрожали, он стоял прислонившись к столбу и бессмысленными, смертельно усталыми глазами смотрел на неподвижное тело, которое два часа назад он спас от верной смерти и которое несколько минут назад подарило ему неверную жизнь. И вдруг это закостеневшее, бесчувственное тело, в жизнь которого он почти не верил, пошевелилось. Рука, закинутая вверх, согнутая в локте, медленно разогнулась... x x x В пятом часу утра он вернулся в Зимний. Дворцовая площадь была пуста. Только костры горели на углах и бродили туда и назад караулы солдат и красногвардейцев. Каждый свой шаг делая ценою болезненных усилий, Шахов прошел во дворец и разыскал начальника охраны, невысокого бородатого моряка, который во все время разговора с Шаховым рассеянно играл своим револьвером, поблескивающим голубой сталью. -- Я направлен комендантом дворца в ваше распоряжение... -- сказал Шахов, с трудом поднимая тяжелые чугунные веки. Матрос пристально смотрел на него. -- В мое распоряжение? Это хорошо! Так, значит, в мое распоряжение? Шахов, качаясь от усталости, старался преодолеть тупую боль в глазах. Он тяжело дышал, челюсти судорожно сжимались. -- Да. С тем, чтобы получить назначение по охране дворца. -- Идите спать! -- яростно закричал матрос, -- вы на ногах не стоите! Если в мое распоряжение, так я отправляю вас спать! Айда! Доброй ночи!  * КНИГА III *  I Солдат, забрызганный грязью, проскочил на велосипеде мимо наружной охраны Смольного, ловко лавируя между автомобилями, подкатил к подъезду, наспех приткнул свой велосипед к стене и бросился бежать вверх по лестнице. Постовые матросы схватили его за руки и отбросили назад. -- Да какой вам пропуск, дерьмо собачье, -- серьезно сказал солдат, -- я с донесением... с фронта! По лестнице, вдоль которой пестрели плакаты и лозунги, он поднялся в третий этаж и ткнулся в двери Военно-Революционного Комитета. Посредине комнаты стоял, покачиваясь на длинных ногах, высокий человек в офицерской шинели, накинутой на плечи; он негромко бормотал что-то, должно быть самому себе, потому что, кроме постового красногвардейца, который спал на скамейке, у дверей, уронив голову на грудь и крепко сжимая ногами винтовку, -- в комнате никого не было. -- Мне нужен прапорщик Турбин, -- хрипло сказал солдат. -- Я и есть Т-турбин, -- отвечал военный, немного заикаясь. Солдат отряхнул пот, катившийся по лбу. -- Вот... Он протянул клочок бумаги. -- Донесение от Комитета второго царскосельского полка. Шатаясь от усталости, он отошел в сторону, разбудил караульного, потребовал у него табаку и долго крутил козью ножку, ни слова не отвечая на расспросы красногвардейца. Наконец, садясь с осторожностью (чтобы не коснуться натертого седлом места) на лавку, он сказал серьезно: -- Да что, товарищи? -- Сами видите... говно -- дело! Высокий офицер, меньше всего похожий на офицера, мучительно морща лоб, читал донесение. -- Хм, чорт их возьми! Третий корпус, а? П-пустяки дело, -- сказал он самому себе совершенно с таким выражением, как если бы говорил какому-то другому лицу, которого, никто, кроме него, не видел. -- Что ж... значит крышка? К-корпус? Это не меньше десяти тысяч. Н-нет никого. Сейчас же всех собрать н-нужно. В штабе что ли? П-пустяки дело! Солдат с недоумением прислушался, аккуратно подклеил оторвавшийся клочок цыгарки и вдруг, подмигнув в сторону Турбина, хлопнул себя по лбу и помотал рукой. -- Не того, а? Не в порядке? -- А шут его знает, -- хмуро отвечал караульный, -- не то, чтобы не того, а так... все время, шут его, разговаривает! Я седни ночью в карауле был, так он всю ночь сам себе разговаривает. Чудной какой-то, шут его знает! Чудной прапорщик вдруг пришел в себя, бросил донесение на стол, подошел к карте и с напряженным лицом принялся водить пальцем по однообразным линиям окрестностей Петрограда. x x x Именно к этому прапорщику Турбину -- одному из членов так называемой "Военки" (Военной организации партии большевиков) -- был направлен Шахов. Утром 26 он отправился разыскивать давешнего коменданта Зимнего, который за ночь успел переменить больше должностей, чем любой гражданин Республики за год, начиная с начальника пикета и кончая начальником штаба. Шахов нашел его в Главном Штабе, где он бросался от телефона к столу и обратно, отдавая приказания, принимая донесения, налету подписывая бумаги и время от времени принимаясь торопливо ощупывать раненую руку, висевшую на грязной повязке. Он переговорил с Шаховым, наскоро набросал записку и тут же исчез в коридорах сумрачного здания, где еще вчера бродили растерянные офицеры в мундирах с белыми аксельбантами и черными просветами погон. Шахов развернул записку: она была адресована прапорщику Турбину и в двух словах рекомендовала "подателя сего", как бывшего офицера, опытного в военно-инженерном деле. Через полчаса он был у подъезда Смольного; октябрьский ветер уже рвал и взметывал вверх узкий клочок бумаги -- первый военный бюллетень гражданской войны, сообщавший о том, что третий конный корпус угрожает подступом к Петрограду и о том, что "армия и красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих". -- Товарищ Турбин здесь? Крепкий чернобровый матрос, сменивший сонного красногвардейца, молча вышел в соседнюю комнату; сквозь притворенную дверь, в синем табачном дыму мелькнули смутные лица, наклонившиеся над столом. Шахов разглядел одно из них -- квадратное лицо с запавшими, почерневшими глазами. -- Его нет на заседании. Он только-что уехал. -- Куда? -- В Главный Штаб. -- В Штаб? Да я только-что из Штаба! -- Так значит разъехались... Нет и десяти минут, как он уехал... Поезжайте в Штаб, если спешное дело. ............... Трамвай полз медленно, солдаты грушами висели на нем с обеих сторон. На углу Литейного красногвардейский патруль отнимал у долговязого мальчишки газеты; мальчишка ругался, дамы в шляпках, окружившие красногвардейцев, бодро размахивали руками и кричали что-то о французской революции. Перед зданием думы тесными шпалерами стояла толпа -- по лестнице бегали туда и назад игрушечные офицеры и студенты с белыми нарукавниками, на которых красными буквами были отпечатаны три слова: "Комитет общественной безопасности", из которых ни одно не соответствовало истине. Кое-где Шахов заметил красногвардейцев, которые меньше всего походили на людей, только-что совершивших революцию; они молча стояли на своих постах, толпа кричала им что-то, потрясая кулаками. Вдоль Невского тянулись бесконечные колонны солдат, проходивших мимо, не обращая никакого внимания на всю эту суматоху. "На фронт"... -- подумал Шахов. У Главного Штаба он сошел с трамвая и, поднявшись во второй этаж, вернулся в ту самую комнату, которую покинул час назад. Немного не доходя до этой комнаты, он встретился в полутемном коридоре с высоким человеком в офицерской шинели -- с тем самым прапорщиком Турбиным, которого он в течение трех часов искал неудачно, -- и прошел мимо, даже не взглянув в лицо офицера. Но если бы он взглянул в это лицо, он вряд ли прошел бы дальше, не остановившись ни на одно мгновение: Турбин отшатнулся, с перекосившимся лицом бросился к Шахову и тут же дернулся назад, вытаращенными глазами смотря ему вслед и с дрожью потирая руки. В коридоре никого не было; никто не слышал, как этот длинноногий офицер, так непохожий на офицера, бормотал, потирая лоб и растерянно моргая глазами: -- Д-да, не... да не может-быть... Д-да, ведь это же он... Он, Шахов! И он прибавил, вдруг усмехнувшись и нелепо взметнув головой: -- П-пустяки дело! II Вечером того же дня (ему так и не удалось увидеться с Турбиным, и Кривенко завалил его утомительной работой по снаряжению и вооружению отряда), вечером того же дня Шахову удалось добраться до Кавалергардского переулка. Галина сидела на кровати, обложенная подушками; ее лихорадило, большой мохнатый плед был накинут на плечи; на этом пледе лежала забинтованная от плеча до локтя рука. Лицо ее, немного постаревшее, утомленное, было почти незнакомо Шахову; она не напоминала нисколько ни девочку, которую он оставил год назад, ни молодого офицера, которого, рискуя жизнью, он тащил накануне на своих плечах через весь город. Она заговорила с ним как-то неловко, даже сухо, и он сразу насторожился. -- Я очень благодарна вам... Вы вчера помогли мне. Я почти ничего не помню... Помню только, что увидела вас там, наверху. Вы, должно быть, очень устали? Можно было подумать, что путешествие накануне ночью от Дворцовой площади до Кавалергардского переулка под угрозой немедленного расстрела было спортивным упражнением или увеселительной прогулкой. Он отвечал медленно, немного теряясь, не зная, как говорить с этой, почти незнакомой ему, женщиной. -- Да нет, пустое. Вот за сегодняшний день я в самом деле устал немного. Он осторожно прибавил немного погодя: -- Вы так долго были в обмороке, что я уж было испугался... Рука болит? -- Нет, ничего... Доктор говорит, что сквозная рана. Через три дня буду здорова. Шахов машинально взял со стола какую-то безделушку и начал вертеть ее в руках. -- Однако ж, я не ожидал вас таким образом встретить, -- сказал он торопливо, -- как-то это все на вас непохоже... Вы как-то переменились за этот год. Если бы мне за час перед тем сказали, что я встречу вас так, как я вас вчера встретил, я бы... Но и это не произвело на Галину никакого впечатления, как-будто курсистке Высших Женских Курсов и полагалось носить форму прапорщика и быть в самое опасное время на "защитных постах армии, верной Временному Правительству". -- Я не знала, каким образом вы вчера попали во дворец. Нет, ничего не помню, -- снова повторила она, сощурив глаза, и Шахов сразу же узнал это движение... -- Так, что же, значит, выходит, что мы... -- Выходит, что мы... -- повторил Шахов. Он напряженно засмеялся. -- Выходит, что мы вчера воевали друг против друга с той разницей, что вы в чине прапорщика, а я -- простого солдата. На этот раз Шахову пришлось еще раз убедиться в том, что эта бледная с забинтованной рукой женщина незнакома ему. Галина сказала, криво усмехнувшись: -- Что же, вы -- красногвардеец? -- А разве вы вчера не успели в этом убедиться? Галина сощурилась, помолчала. -- Знаете ли, Константин Сергеевич, если бы вчера ночью вы попались в мои руки и сопротивлялись так, как я сопротивлялась, так я бы, пожалуй, приказала вас расстрелять. -- Я считал, что вы для нас неопасны, -- сухо отвечал Шахов, не глядя на нее, -- мы немного выиграли бы от вашей смерти. Таким, как вы, вчера оставляли оружие. Все это пустяки какие-то... Галина снова усмехнулась. "А пожалуй, таким, как она, не следовало оставлять оружие", -- подумал Шахов и добавил сердито: -- И, кроме того, я думал, что мне не придется раскаиваться в том, что я вчера помог вам добраться до дому. Она, не отвечая, потянулась было за портсигаром, лежавшим на стуле возле кровати, но не дотянулась и снова прилегла на подушку: видимо рука у нее сильно болела. Шахов подал ей портсигар и несколько минут молча смотрел на маленькие пальцы, державшие папиросу. -- Так вы говорите, что юнкерам вчера оставляли оружие? -- Почти все юнкера отпущены на честное слово. -- Ну, вот видите... а я-то... -- Что вы? -- Я-то ведь никому честного слова не давала. Ведь вы вчера вынесли меня из дворца тайком? -- Да от кого же мне было таиться? -- неохотно сказал Шахов. Галина глядела на него с любопытством. -- Стало-быть, вы нарушили вашу обязанность и поступили против вашего долга. -- Я беру на себя ответственность за то, что я вчера по отношению к вам сделал, -- сдержанно сказал Шахов. -- Мне пора итти. Я зашел для того только, чтобы проститься с вами. Галина быстро взглянула на него и вдруг принялась старательно сгибать и разгибать пальцы больной руки; потом также неожиданно бросила это занятие и закурила новую папироску. -- Вы уезжаете? -- Не знаю. Может-быть, завтра отряд отправят на фронт... И, кроме того... Он принялся глазами искать свою шляпу. -- И, кроме того, все может случиться. Он взглянул на нее и вдруг с удивительной четкостью вспомнил это бледное, закинутое вверх лицо, маячившее перед ним вчера под светом фонаря на мокром тротуаре, и горьковатый запах пороха, и темноту, и разбитые подвальные окна... Он вдруг протянул к ней руки; она поспешно отвернулась, ища в подушках карандаш и записную книжку. -- Послушайте, -- глухим и напряженным голосом сказал Шахов, -- я вас ни о чем спрашивать не хотел... Что ж... нам, может-быть, и говорить-то не о чем. Я знаю, что я виноват перед вами... Я уехал тогда, не известив вас ни одним словом, я скрывался от вас, я не отвечал на ваши письма. Но теперь-то, Галя, когда мы увиделись наконец, неужели вы не хотите даже спросить меня, почему же я все это... В дверь постучали; он с побледневшим лицом оборвал и оборотился. Давешний гвардейский офицер, который вчера встретился ему на Кавалергардском, быстро вошел в комнату и тотчас же бросился к Галине. -- Ах, боже мой, что с вами, вы ранены?.. -- спросил он с беспокойством, -- мне Мария Николаевна говорила... Я беспокоился, остался здесь, в городе, заходил к вам два раза, никого не находил дома. Но я представить не мог, что вы в самом деле решились... Шахов молча отошел в сторону. -- Руку прострелили? Сквозная рана? -- торопливо спрашивал офицер, -- нужно к хирургу. Я сейчас же еду... -- (Он пошел к двери и тотчас же возвратился обратно.) -- Право, я все-таки считал вас благоразумнее... Пойти в эту суматоху, в эту омерзительную возню, рисковать своей жизнью... да и не только своей... Он все еще не замечал Шахова. Шахов стоял спиной к нему и с напряженным вниманием разглядывал свои красноватые, сразу вспотевшие руки. -- Я ухожу, до свидания, -- сказал он вдруг, перебивая гвардейца. Тот остановился на полуслове и, вскинув голову, слегка сощурив светлые глаза, посмотрел на Шахова. Галина познакомила их. -- Тарханов. -- Шахов. Гвардеец с особенной вежливостью щелкнул шпорами. Шахов едва кивнул головой. -- Вы останетесь еще на несколько минут, -- сказала Галина. -- ...Да пустяки, кто может серьезно думать об этом! -- весело говорил офицер, -- еще день, два, и они сами над собой будут смеяться. Меня другое беспокоит -- немцы все дальше продвигаются в глубь России, с минуты на минуту можно ожидать высадки десанта в Финляндии. Вот что страшно! А с большевиками можно расправиться в два счета -- либо это кончится вмешательством союзников, и тогда военно-полевые суды покажут этим шутникам, что такое закон и порядок, либо... -- А я вот думаю, -- неожиданно для себя самого сказал Шахов, -- что это кончится победой большевиков, и тогда не иностранные, а русские военно-полевые суды покажут контр-революционному офицерству, что такое настоящая народная Революция! Тарханов посмотрел на него своими светлыми и наглыми глазами. -- Вы так думаете? -- спросил он, твердо и насмешливо улыбаясь. -- Я в этом не сомневаюсь, -- хмуро отвечал Шахов. -- Так вы, может-быть, принадлежите... -- Если вам угодно знать, я -- красногвардеец. -- Ах, так, -- весело сказал офицер, -- так значит красногвардейцы умеют не только грабить дворцы, но еще и вести политические разговоры... Он тотчас же спохватился и с нарочитым ужасом обратился к Галине: -- Извините, ради бога, Галина Николаевна, вы нездоровы, а мы тут... Шахов взглянул в упор на это красивое и насмешливое лицо, и вдруг знакомое чувство радостного бешенства начало овладевать им. -- А вот красногвардейцы умеют еще и... -- начал он и вдруг замолчал. -- Кажется, нет необходимости продолжать этот разговор, -- презрительно морщась, сказал Тарханов. -- Да, этот разговор мы кончим где-нибудь в другом месте, -- отвечал Шахов, неестественно улыбаясь. Лицо его было бледно, нахмурено и чуть подергивалось. Только теперь Галина вмешалась в разговор; до сих пор она молчала, полузакрыв глаза и откинувшись головой на подушки. -- Константин Сергеевич, вы, кажется, снова хотите устроить взятие Зимнего дворца и на этот раз у меня в комнате? -- сказала она, усмехнувшись. -- А вам я советую лучше обороняться, чем накануне ваши единомышленники, -- обратилась она к Тарханову, -- я могу удостоверить, что они оборонялись плохо. Если бы вы были вчерашний день во дворце, так и вы, быть-может... Впрочем, бросим говорить о политике. Вчера политика продырявила мне руку, сегодня она ссорит моих знакомых, -- бог с ней. Гвардеец, весело и вежливо улыбаясь, тотчас же согласился и принялся рассказывать о том, что вчера вечером, как раз в то время, когда происходила вся эта суматоха, он преспокойно слушал Шаляпина в Народном доме. -- Он был бесподобен в "Дон-Карлосе"... Какая игра! Шахов смотрел на его лицо, свеже-выбритое, слегка припудренное, на прямой и твердый подбородок, на длинные белые руки, и чувство горечи, и недовольства собой, и злобы мутило его. III В тот же вечер, уйдя от Галины, Шахов снова встретился с Главецким. Он бродил по городу, сам не зная куда и зачем, с непонятным вниманием следя торопливые силуэты прохожих, бессознательно щуря глаза, чтобы свет фонарей, тусклых, как рыбий глаз, в эту сумрачную осеннюю ночь расходился тонкими стрелами. Раза два или три он останавливался на углу знакомого переулка, от которого не мог уйти в эту ночь; вот тот дом с крытым подъездом, и другой, и третий, а там... И он поворачивался и снова начинал бродить по голым улицам, с огромными, выщербленными стенами, гулким стуком шагов пугая людей в пенснэ, вооруженных детскими пистолетами и стоявших в нишах ворот, на почетном карауле охраны своей безопасности. Город был спокоен и мрачен: он напоминал опустевшее поле сражения, на котором только-что умолкли крики раненых, с которого только-что подобрали трупы, чтобы на утро с новыми силами начать яростную и беспощадную работу Революции. Шахов увидел знакомое лицо с лисьим подбородком за окном запоздалого трактира, в одноэтажном деревянном домишке где-то на углу Болотной. Лицо было совсем близко к стеклу и при ясном свете электрической лампочки казалось нарисованным с удивительной четкостью. Главецкий подносил ко рту бокал и косил глазами на улицу. Деловитое, неподвижное выражение его как-будто нисколько не изменилось при виде Шахова, -- он только отнял бокал от рта и, не отводя скошенных глаз, подул на пену. То, что он нисколько не удивился и не обрадовался при виде Шахова, а только подул на пену (что должно быть, повидимому, подчеркнуть уверенность в превосходстве), -- все это испугало Шахова. Он отвернулся и торопливо отошел прочь. И тут же он сразу понял, что за эти два дня, как-будто не оставлявших ни одного свободного мгновения, чтобы думать о чем бы то ни было, -- он ни на минуту не забывал о Главецком и о его "варшавском анекдоте". На углу ближайшей улицы он остановился, с напряженным вниманием разглядывая темную и пустую витрину, на которой и при ясном свете дня не мог бы увидеть ничего, кроме выцветшего бархата и нескольких карманных фотографий. Незаметно для себя самого он отошел от витрины и несколько раз прошелся туда и назад по Болотной. Прошло десять или пятнадцать минут -- не больше чем нужно для того, чтобы умереть или родиться, или принять это пустое решение зайти поздней ночью в трактир, разумеется, с единственной целью -- согреться и выпить чаю. Уже отворяя дверь, он вдруг вспомнил, что, может-быть, Главецкий его и не видел вовсе... -- Да ведь наверное не видел... ведь он же на свету был, а я в темноте, за окном... И тут же, как-будто подталкиваемый сзади чьей-то рукой, которой не было силы сопротивляться, он перешагнул через порог и направился прямо к тому столику, за которым сидел Главецкий. Главецкий вскочил, роняя стул, и бросился ему навстречу. -- Вот не ожидал встретить! -- вскричал он, счастливо улыбаясь и протягивая Шахову сразу обе руки, -- не ожидал встретить! Ведь я вас второй день ищу и никак не могу доискаться. Шахов, заложив руки за спину, смотрел на него растерянно: впрочем, он тут же пришел в себя, сел за соседний стол и, не глядя на Главецкого, заказал себе чаю. -- Вот и отлично, теперь и поговорим, -- пробормотал Главецкий, нисколько не смутившись тем, что ему не подали руки, и с особенным удовольствием устраиваясь на стуле, -- теперь и поговорим. А то, ведь, прямо беда! Ни адреса, ни телефона, решительно никакого намека на местопребывание... Шахов посмотрел на это постоянно меняющееся лицо с лисьим подбородком, с острым носиком -- лицо мигнуло ему и, гримасничая, придвинулось ближе. Он молча отвернулся. -- Ах, вот как, вам со мною и говорить не угодно, -- сказал Главецкий, придвигаясь еще ближе и суетливо ерзая на стуле, -- очень жаль! А у меня есть для вас кое-какие новости... -- Что вам от меня нужно? -- негромко спросил Шахов. -- То-есть, как это, что мне нужно? да ведь мы же с вами вчера условились встретиться. Ведь это вам со мною переговорить нужно. -- Да я сюда зашел не для того, чтобы... -- начал было Шахов и тут же с чрезвычайной силой почувствовал, что зашел сюда именно для того, чтобы... -- он оборвал и докончил кратко: -- мне с вами говорить не о чем! -- Как не о чем? А хотя бы на счет... Шахов резко оборотился к нему, сжав кулаки; Главецкий пугливо мигнул глазами, но остался на месте. -- Дело в том, -- заговорил он вдруг тихим голосом, -- что ведь бумажку-то я разыскал. -- Какую бумажку? -- Известную вам бумажку. Он взглянул на Шахова и вдруг весь сжался и втянул голову в плечи. -- Никак не пойму, -- продолжал он все тем же сдержанным голосом, -- никак не пойму, отчего вы на меня так сердитесь? Ну что же, скажем, у меня на руках имеются некоторые документы, которыми можно, так сказать, пролить свет на ваше прошлое. Вам, допустим, это в данное время невыгодно, неудобно. Ну, и что ж из этого? Тут дело, если можно так выразиться, коммерческое. Вы вручаете мне некоторую сумму, по соглашению (он повысил голос и сделал ударение на этом слове), именно по соглашению, я взамен возвращаю вам эти документы. Вот и все. Ну есть ли тут из-за чего волноваться? -- Ведь я уже говорил вам, что у меня денег нет, -- пробормотал Шахов. -- Знаю! Я и не расчитывал, что получу сейчас же звонкой монетой. Так сказать -- "гони деньгу и никаких двадцать"! Я готов принять не только монетой, а хотя бы... ну, хотя бы ценными предметами. Эти последние слова он выговорил как-будто с опаской. -- Вот, например, ценные предметы, -- тотчас же продолжал он, -- так сказать, дворцового происхождения. Некоторым лицам, которые стоят, если можно так выразиться, близко к самому делу, ничего не стоит, например, будучи где-нибудь там в карауле или... -- Нужно уйти, уйти сейчас же, просто повернуться и уйти, не говоря больше ни одного слова, -- подумал Шахов и сейчас же нарушил это решение. -- Покажите мне вашу бумагу, -- сказал он хрипло, стараясь смотреть мимо Главецкого. Главецкий как-будто только и ожидал этой просьбы. -- Виноват, -- сказал он, вскакивая и хватаясь за борт шинели, -- тут может-быть... тут может-быть неудобно. Может-быть, мы туда (он махнул рукой в сторону двери), туда, на улицу выйдем. На пять минут, не больше! Шахов послушно встал; они остановились недалеко от трактира, прямо под фонарем; свет его падал на огромные фабричные стены на разбитый цементный забор, усеянный стеклом и жестью. Главецкий отступил назад на два шага и начал торопливо расстегивать шинель. -- Извиняюсь, -- снова начал он, немного подхихикивая, должно быть для того, чтобы придать больше вежливости тому, что он говорил, -- я бы попросил, так сказать, ради предосторожности, на всякий случай... Заложите, пожалуйста, руки за спину. Шахов молча исполнил его просьбу. Тогда началась длиннейшая история с вытаскиванием бумаги; Главецкий, отвернувшись к забору, расстегнул шинель, вывернул на изнанку карман, отстегнул где-то в подкладке французскую булавку, долго шарил в шинели, засунув руку до локтя. Наконец, он оборотился к Шахову, держа бумагу в руках; бумагу эту он осторожно развернул и лицевой стороной показал Шахову. -- Вы слишком далеко держите. Ничего не могу разобрать, -- сказал Шахов тем чрезвычайно ровным голосом, который появлялся у него в минуты сильного волнения. Главецкий медленно разогнул руки, бумага придвинулась к Шахову на полшага. -- Канцелярия Варшавского военного-губернатора, -- разобрал он и попросил: -- Еще немного поближе. От напряжения, с которым он на таком расстоянии разбирал некрупный канцелярский почерк, он произносил вслух почти каждое слово. -- "Содержащийся в Мокотовской тюрьме до приведения приговора суда в исполнение государственный преступник Константин Шахов сообщил следователю военно-полевого суда полковнику Собещанскому... Краска отливала у него с каждым словом. И вдруг тут же между строк, или над ними, или на этой разбитой цементной стене он увидел серое, как пепел, лицо человека с завязанными за спину руками, и тень виселицы над его головой, и этот последний взгляд сочувствия и сожаления, обращенный к нему, к Шахову, к человеку, который останется жить. Главецкий следил за ним, напряженно щуря глаза, бумага в его руках чуть-чуть дрожала. -- В виду важных услуг... -- читал Шахов, выдавливая из себя каждое слово, -- настоящим прошу ваше высокопревосходительство о помиловании"... -- Помиловании... -- повторил он медленно и раздумчиво, как-будто впервые услышал это слово и, вдруг рванувшись вперед, с силой ударил Главецкого кулаком в лицо. Главецкий отлетел в сторону и налету бросил куда-то скомканную бумагу. Кровь показалась у него на губах, тыльной стороной руки он вытер кровь, ощупал языком зубы и оглянулся. Никого не было вокруг, только босой, несмотря на выпавший снег, мальчишка стоял в воротах и с любопытством ожидал продолжения драки. Впрочем, никакого продолжения не было; Шахов с омерзением вытер запачканную кровью руку и быстро пошел в сторону. x x x Поздней ночью он вернулся к своему отряду и никого не нашел. Павловские казармы, в которых временно разместился отряд, были пусты. В караульной команде ему передали клочок бумаги; на нем рукой Кривенки было нацарапано приказание немедленно ехать вслед за отрядом, отправившимся, согласно распоряжению Военно-Революционного Комитета, на фронт Гатчино-Царское Село. IV "Армия и красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих". Огромная толпа, с вкрапленными в нее ротами солдат, пушками, грузовиками и телегами, двигалась по широкому, прямому шоссе, уже посеревшему от первого снега. Мужчины с оружиями, со свертками проволоки, с патронташами поверх рабочей одежды, женщины с лопатами, с кирками, иногда с патронными сумками, шли на фронт. У них не было офицеров, -- ими командовала уверенность в том, что они отправляются умирать за революцию. А за революцию нужно умирать весело! На полях, по обе стороны шоссе, женщины и старики копали окопы и протягивали длинные цепи проволочных заграждений. Отряды солдат шли не в ногу, высмеивая кое-как одетых красногвардейцев; кляня по обыкновению все на свете в бога, в душу и в мать, шли матросы. За ними, разбрызгивая серую грязь, медленно ехали грузовики, с торчащими во все стороны штыками. Кое-где встречались санитарные каретки, и женщины с перевязью Красного Креста, высовывались из-за зеленого полотнища и кричали что-то в толпу, размахивая руками. Недалеко от Пулкова Шахов встретил крестьянскую телегу, медленно двигавшуюся по направлению к городу. Мальчик с лицом белее полотна сидел на ней, согнувшись над разорванным животом; он монотонно кричал, мотая головой. Далеко к северу разорвались тучи, и на плоской, болотистой равнине замаячили в пепельном утреннем свете квадратные очертания Петрограда. Оттуда еле слышно доносились тревожные завывания фабричных гудков: армия и красная гвардия революции нуждались в немедленной поддержке рабочих. V -- Шах. ............... -- Вы думаете о вашей даме и забываете о вашем короле. -- Вы не угадали; я потому и играю так плохо, что слишком много думаю о моем короле. Француз вскинул глаза; Тарханов вежливо наклонил голову и переставил фигуру; он играл белыми: его королю грозил мат, а он только-что объявил шах королю противника; это значило, что он не потерял еще надежды выиграть партию. Это было вечером двадцать седьмого октября. Не прошло еще и суток, как Гатчина была занята "Верховным главнокомандующим, прибывшем во главе войск фронта, преданных родине и революции". Офицеры Гатчинского гарнизона и штаба третьего конного корпуса собрались в столовой Павловского дворца; на краю стола Тарханов играл в шахматы с французским офицером, немного в стороне у огромного белого камина шел разговор о последних петроградских событиях. -- Вздор какой происходит, ерунда, пустяки, -- говорил румяный, свежий офицер с рыжеватыми усами. -- Все расклеилось, все куда-то в сторону прет. Большевики? Да при чем тут большевики? Большевиков и нет совсем! Их выдумали, это просто-напросто солдат устал воевать... Вот сейчас, сию минуту заключить перемирие, так ведь им тут же и крышка. Впрочем, нельзя! Этого сейчас делать нельзя... Они и без того больше семи -- восьми дней не продержатся. -- Господа, Смолянинов говорит, что большевики продержатся восемь дней, -- сказал, немного покраснев, молоденький прапорщик, которому поручили заведывать чаем, -- хотите пари со мною, что через пять дней, не позже первого или второго, от них и следа не останется? -- Отлично, я держу пари, -- быстро сказал третий офицер. Пари было слажено в несколько минут. -- Да вы вообразите себе, что большевикам никто не оказывает ни малейшего сопротивления, -- говорил рыжеусый офицер, -- ну, вот допустим, что мы стоим сейчас не под Петроградом, а где-нибудь у чорта за пазухой, в Острове... Допустим, что большевикам ничего не угрожает... Ну, и что же произойдет? Да ничего не произойдет, пустота, гладкое место... Но за то потом... Рыжеусый офицер вдруг загорелся. -- Потом мы взялись бы за дело! -- Русские очень плохие политики, -- вежливо сказал Тарханову француз, взявшись двумя пальцами за ладью и размышляя о том, куда ее двинуть. -- И очень хорошие солдаты, -- докончил он быстро и, оставив ладью, решительно взялся за королеву. Разговор прекратился было, но вскоре заговорили снова, на этот раз о Керенском. Старый подполковник рассказал о том, как какой-то сотник на его глазах отказался подать Керенскому руку. -- "Поручик, я подаю вам руку". -- "Виноват, господин Верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки. Я -- корниловец". Молоденький прапорщик так живо представил себе эту сцену, что пролил свой чай на ковер. -- Ну, и что же Керенский? -- Да ничего! Велел взыскать с этого офицера да и только. -- Он же баба! -- снова заговорил рыжеусый, -- он же баба, слюнтяй страшный! Какой же он верховный, главнокомандующий? Он помощник присяжного поверенного, а не главнокомандующий. Подполковник остановил было его, но тут же прислушался с интересом. -- Мне Книрша рассказывал, как он упал в обморок, когда ему принесли телеграмму от Духонина. А пока адъютанты прыскали одеколоном и махали на него платками, Книрша поднял с пола телеграмму. -- Знаете, что там было написано? "От имени армий фронта заявляю о полном подчинении Временному Правительству". Все рассмеялись. -- А что, господа? -- продолжал разгорячившись рыжеусый, -- ведь сказать по-правде, разве нам такой человек нужен? Тарханов медленно отвел глаза от шахматной доски, обернулся к рыжеусому офицеру. Он ответил ему кратко. -- Он нам еще нужен. -- Зачем? Тарханов как-будто с прежним вниманием обратился к шахматной игре. Он пробормотал, немного погодя. -- Он нужен нам как приманка. -- Какая приманка? Для кого приманка? -- Для кого? Для известного сорта рыбы. Все вдруг замолчали. -- Вот она где у нас сидит, эта известная рыба, -- проворчал подполковник. Щеголеватый офицер быстро вошел в комнату. -- Поручика Тарханова Верховный главнокомандующий просит присутствовать на штабном совещании, -- сказал он поспешно. Тарханов извинился перед своим партнером и вышел. -- Этот... этот того, -- неопределенно сказал рыжеусый, кивая вслед ему головой, -- из этого человека будет толк, помяните мое слово! VI Вторая молодость мага и волшебника Временного Правительства наступила тогда когда он решил наконец взглянуть вокруг себя открытыми глазами. Это простое решение было принято после пяти месяцев руководства полторастамиллионной страной и после того, как семимиллионная армия отказалась исполнять его приказания. Иными словами, этот человек, имя которого бессмертно главным образом в истории денежного обращения, поступил точно так же, как разбойник, державший с хирургом пари о том, что он откроет глаза после своей смерти. Как легко, может догадаться каждый, открыть глаза после своей смерти стоит только для того, чтобы снова закрыть их. Все было решено накануне ночью. Теперь, на утро этот человек сидел на председательском месте, в неизменном френче; у него было бледное, бритое и нездоровое лицо, на котором красными полосками лежали тяжелые опухшие веки. Вокруг круглого мраморного стола, собрался почти весь корпусный штаб. Здесь были и случайные люди -- политические деятели, бежавшие накануне из Петрограда, комиссары Северного фронта, отказавшегося повиноваться распоряжениям верховного командования. По правую руку от председателя сидел статный, красивый человек, средних лет, с выправкой отличного спортсмена, в полувоенном платье. Через плечо его на кожаной ленте висел полевой бинокль. Он наклонил свое проницательное и в то же время неподвижное лицо к маленькому, сгорбленному, лохматому человеку со скомканной бороденкой, который быстро говорил ему что-то, часто моргая веками. Когда Тарханов вошел в гостиную, где происходило совещание, речь шла о наличных силах третьего конного корпуса. -- Итак, наличные силы, которыми мы располагаем, -- говорил маленький казачий офицер, нервно потирая длинные сухощавые руки, -- это три сотни девятого Донского полка, две сотни десятого Донского полка, одна сотня тринадцатого Донского полка, восемь пулеметов и шестнадцать конных орудий. Таким образом, людей едва хватит на прикрытие артиллерии. Итти с такими силами на Царское село, где гарнизон насчитывает десять тысяч, и далее на Петроград, где не менее двухсот тысяч, -- невозможно. Посмотрим теперь, какие надежды имеются на подход подкреплений. По последним сведениям начальник Ревельского гарнизона отменил погрузку трех Донских полков, впредь до выяснения обстоятельств. Две кавалерийские дивизии исчезли в пути. Судя по телеграфным сообщениям, никаких эшелонов на север не идет. При создавшемся положении единственным разумным исходом будет... -- Он перевел дыхание и небольшими крысиными глазками быстро оглядел всех присутствующих. -- Единственным разумным исходом будет: вступить в переговоры с большевиками. Чопорно одетый, весь подтянутый, генерал с жесткой бородой и смелыми чертами лица, возразил офицеру. -- Подсчет сил, произведенный есаулом Ажогиным, грешит неточностями, -- сказал он, -- мы можем и должны рассчитывать на подход подкреплений, я только-что получил сведения о том, что первый осадной полк в составе восьмисот человек погрузился в Луге и сегодня ночью будет в нашем распоряжении. Я согласен с есаулом Ажогиным, что при других условиях итти с столь незначительными силами на Петроград -- было бы просто безумием. Но гражданская война -- не война; ее правила иные; в ней решительность и натиск играют главную роль. Занятие Царского и наше приближение к Петрограду должно повлиять морально на гарнизон и укрепить положение войск, верных Временному Правительству. Я подаю голос за наступление на Царское Село. Тарханов встретил его взгляд, жесткий и повелительный. Легким движением бровей он дал понять, что знает, как должно вести себя на этом совещании. Человек со скомканной бороденкой заговорил о политическом положении в Петрограде: "войска отказываются итти за большевиками, в полках раскол. Нет никаких сомнений в том, что большевики через два-три дня окажутся изолированными. Второй съезд покинут всеми фракциями, кроме большевистской. Фронтовая делегация объявила съезд незаконным. Наступая на Петроград, мы выполняем требование Центрального Исполнительного Комитета первого созыва..." Листок бумаги, сброшенный случайным движением, слетел со стола и, ныряя в воздухе, плавно опустился на пол. Человек со скомканной бороденкой внезапно замолчал, следя за его планирующим спуском. Тарханов вскочил и подал листок человеку во френче, сидевшему на председательском месте. "Наличные силы... приличные силы... отличные силы... разорвать связь..." -- успел прочесть Тарханов. Председатель молча поблагодарил его, кивнув головой. -- Ваше мнение, Борис Николаевич? -- сказал он. -- Мое мнение известно вам, Александр Федорович, -- быстро и сухо ответил спортсмен с биноклем, в полувоенном платье. -- Ваше мнение, поручик? Тарханов поднялся и кратко изложил свое мнение, приводя в пример взятие Гатчины, где лейб-гвардии Измайловский полк сдался одному сотнику с десятью казаками, указывая на то, что в ближайшие два дня силы отряда по скромным ожиданиям должны увеличиться в пять или шесть раз и, принимая во внимание колеблющиеся настроения Царскосельского гарнизона, он предлагал на рассвете 28 начать наступление на Царское Село. -- Главным козырем большевистской игры, -- вдруг заговорил проникновенным и истеричным голосом председатель, -- является немедленный мир. В ночь на двадцать шестое они захватили самую сильную в России царскосельскую радио-станцию (он с каждым словом повышал голос) и тотчас же стали рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию, на постыдные "замирения" по-ротно и по-взводно. Необходимо во что бы то ни стало разорвать все связи между петербургскими большевиками и фронтом; через несколько дней будет уже поздно. Никакого иного выхода, кроме предложенного вами, господа, я не вижу. Поэтому властью, врученн