ым выражением. - "Тридцать лет и три года"! - злобно повторила мама. - "Вот почему я решил остаться здесь навсегда. Суди меня, мне нет возврата, судьба решается моя, и если ждет меня расплата, пускай за все отвечу я. Или по крайней мере до 1921 года, когда кончится новый договор - пять лет без вычета процентов натурой... " Хорош? А я тут живи - подыхай! Больше я не слушала ее. Неужели отец не вернется к нам никогда? Вот отчего мама не спит по ночам. Она не говорила со мной об этом письме, потому что стеснялась, что отец отказался от нее. Он бросил нас оттого, что с нами ему тяжело, а на Камчатке ему будут платить жалованье без вычета каких-то процентов натурой. Я не плакала. Но если бы в эту минуту он явился ко мне в том прекрасном наряде, который я придумала для него и который он, наверно, никогда не носил, я бы сделала вид, что даже не знаю его. Я бы не сердилась, как мама. Я бы равнодушно спросила: "Кто вы такой?" И если бы он бросился передо мной на колени, я бы скорее умерла, чем простила его. Прежде я не очень-то прислушивалась к маминым рассказам - все казалось, что мама говорит не о себе, а о ком-то другом. А теперь каждый вечер я просила ее рассказывать и слушала, слушала без конца. - Отец решил отдать меня в город к портнихе учиться. И что же я увидела в этом ученье? Мы были две девочки, и хозяйка нас клала в прихожей вместе с собакой. Мы радовались этой собаке - она была мохнатая, теплая, а из-под двери ужасно, Танечка, дуло... Но пришел отец и взял меня от этой портнихи. У нас была семья шесть человек, и он получал в день семьдесят пять копеек, как рабочий, но он был гордый человек и сказал, что не потерпит, чтобы его дочь спала рядом с собакой. В это время приезжает к матери двоюродный брат портной и помогает устроить меня в придворную мастерскую. Много раз я слышала историю о том, как мама работала на Малой Конюшенной, в придворной мастерской, но никогда прежде мне не приходило в голову поставить себя на место маленькой девочки, двенадцати лет, которая каждое утро выходила из каких-то загадочных Нарвских ворот и два с половиной часа шла на работу. Два с половиной часа! За это время наш Лопахин можно было обойти по меньшей мере три раза. - Почему я не ездила? Потому, что конка - это был расход: шесть копеек внизу, четыре наверху, а мой отец оставался на Путиловском молотобойцем и все время стоял на семидесяти пяти копейках. Вот я и шла с Чугунного к Нарвской заставе, потом по Старо-Петергофскому, Екатерингофскому, мимо Мариинского театра, а там уж было недалеко совсем - по Казанской. Зато ночью, когда возвращалась домой, это было, Танечка, жутко! Подходишь к Нарвским - кабак, потом мостик, река Таракановка. Потом поле, развалины и снова кабак - положительно на каждом шагу. Я по тротуару не шла - он был гнилой, дощатый, - а по мостовой, и то приходилось все время перебегать с одной стороны на другую. Пьяные, страшно, темно, того и гляди отволтузят... И вот работаю я года три, научилась не хуже других, сижу на сарафанах - это была такая парадная форма, из бархата лилового, голубого и желтого цвета. Сижу я на сарафанах, а нужно так шить, чтобы примерка была без булавок - как надела платье, так и сняла. А жалованья мне платят восемь с полтиной. Я прошу: "Мадам Бризак, - наша начальница была мадам Бризак, - я работаю третий год и на княгиню Юсупову шью полгода". А она мне говорит: "Девочка, ты прибавки от меня не дождешься. Не годится быть такой гордой, ты очень бедная и очень серая". Я прихожу к мастерицам, а они спрашивают: "Ты ей руку поцеловала?" - "За что? За мою работу?" А старшая услышала и говорит: "Ты молоденькая, живешь на заводе, у вас волнения, и я тебе советую держать язык за зубами". До сих пор мама рассказывала громким голосом, очевидно с целью показать всему дому, что она не такой человек, чтобы целовать у какой-то мадам Бризак руку. Но после слова "волнения" она начинала говорить шепотом, и я догадывалась, что сейчас речь пойдет о Василии Алексеевиче Быстрове. Василий Алексеевич был тоже рабочий, как мамин отец, но его часто сажали в тюрьму, так что в конце концов он стал "нелегальный". Однако в тюрьме он нисколько не исправился и, едва его выпускали, опять начинал работать в какой-то "организации" - это слово мама произносила так тихо, что его можно было угадать только по движению губ. Он был "большевиком", как старший Рубин. Почему у мамы становилось нежное лицо, когда она рассказывала об этом человеке? Почему она задумывалась и вдруг со смехом вспоминала, как Василий Алексеевич однажды пригласил ее в Екатерингоф на гулянье и вздумал пройти по вертящемуся столбу и свалился? Почему от Василия Алексеевича она неизменно переходила к истории о том, как однажды она ехала на конке и какой-то приличный господин с пушистыми усами подсел к ней и спросил, что она читает. - А я читала "Воскресение" Толстого и только поняла, что ради Катюши Масловой Нехлюдов бросил свое богатство. Господин говорит: "Вы правы. Позвольте вас проводить". А я отвечаю: "Нет. Я из рабочей семьи и вам не пара". Этот господин с усами был мой отец - и тут кончался мамин рассказ, начинались слезы... Должно быть, письмо отца и то, что он отказался от нас, заставило меня надолго забыть о Львовых. Шесть недель, проведенных мною в "депо", теперь стали казаться мне каким-то мгновением, подобным тому мгновению, когда падает звезда и нужно успеть пожелать самое заветное до того, как она упадет. Она сверкнула и исчезла, а я не успела ничего пожелать - вот чувство, с которым я вспоминала о Львовых. Несколько раз я проходила мимо "депо" - толстая крыша из снега висела над вывеской, все так же весело задирали вверх свои хвостики большие белые буквы. Что случилось в этом доме после того, как я ушла из него? Вернулась ли Агния Петровна? Женился ли Митя на Глашеньке? Едва ли, потому что весть о подобном событии донеслась бы и до посада. Вывел ли Андрей заключение из своей "таблицы вранья"? Разумеется, я могла просто зайти к нему - ведь теперь мы были прекрасно знакомы. Но это было нелегко - зайти, когда тебя никто не зовет. Кроме того, Львовы могли подумать, что я пришла, чтобы напомнить Агнии Петровне ее обещание отдать меня в прогимназию Кржевской. Но вот наступил день, когда я пришла в этот дом и подняла в нем целую бурю. День этот начался прекрасно. С утра запел кенар - это было, оказывается, хорошим предзнаменованием. Ситный теперь редко удавалось достать, а я достала свежий, да еще с изюмом. Веселые, мы сели завтракать, и мама, как всегда, когда у нее становилось легче на душе, рассказала о екатерингофском гулянье и об особой "копорской дорожке", по которой всегда гуляли девушки из Старорусского уезда, приезжавшие к лету на огороды. Эта дорожка виднелась издалека, потому что девушки были в розовых, желтых, зеленых платьях, юбки до земли, с воланами... И мама принялась подробно описывать "копорские" платья.. На зимнее пальто (для меня) и ботинки (для мамы) давно были отложены пятнадцать рублей, и после завтрака мы пошли на базар. Правда, все время получалось, что если купить пальто получше - не останется на ботинки, а если ботинки получше - не останется на пальто, так что мы бродили целый день и до того измучились, что пришлось посидеть у менялы и съесть расстегай с луком. Но в конце концов мы все-таки купили отличное пальто с бобриковым воротником и ботинки на шнурках, совершенно целые и почти до колена. Было уже темно, когда мы вернулись домой. Мама стала разогревать обед, а я забралась на постель с ногами - замерзла. И вдруг я услышала, что мама свистит. Она чудно умела свистеть и, когда я была еще совсем маленькая, всегда не пела, а насвистывала мне колыбельные песни. Но это было давно, а за последние годы я и думать забыла, что мама умеет свистеть. Должно быть, старое и очень хорошее вспомнилось ей. Я вскочила и крепко поцеловала ее. Потом мы пообедали, и я уселась за "Новый полный чародей-оракул". Глаза слипались после утомительного морозного дня на базаре, но я время от времени крепко зажмуривала их, чтобы прогнать сон, и продолжала писать. В нашем доме редко случалась тишина, а тут вдруг настала, только из "Чайной лавки" доносился как бы сдержанный гул голосов да где-то далеко позвякивала упряжь, скрипели полозья, ямщик окликал лошадей... Далеко, далеко! А вот и поближе. Еще поближе. Еще - и все оборвалось, но не у "Чайной лавки", где обычно останавливались тройки, а подле нашего крыльца. Что за чудо? Кто-то быстро взбежал по лестнице и распахнул дверь не стучась. Это был Синица. - Наталья Тихоновна, дома ты? - спросил он нетерпеливо. - Звездочета нет, а я баришню привез, гадать хочет. В Петров едем... Ну? Быстро надо. Он говорил, как цыган, - "баришня". Почему я подумала в эту минуту, что Синица привез Глашеньку и что они с Митей едут в Петров венчаться, - не знаю! Это мелькнуло мгновенно и даже как будто еще прежде, чем тройка остановилась у нашего дома. Еще прежде, чем Синица сбежал вниз и другие, легкие шаги послышались на лестнице, я знала, я была твердо убеждена, что это Глашенька. И не ошиблась. Она была в том же беленьком полушубке, в котором я впервые увидела ее у Львовых, но шапочку держала в руке, и волосы, небрежно заколотые, вот-вот готовы были рассыпаться по плечам. Она была совсем другая, чем тогда, хотя такая же хрупкая и с таким же нежным румянцем на тонком лице. Но в этой хрупкости теперь было что-то отчаянное, как будто она решилась или была готова решиться на опасный, рискованный шаг. Мама сделала движение, чтобы встретить ее, и Глашенька вдруг бросилась к ней. Это было так, как будто мама, которую она видела впервые в жизни, могла еще спасти ее - от кого? - Что, барышня, милая, голубчик мой? Глашенька так же порывисто отшатнулась. Прошло немало времени, прежде чем сквозь туман детского обожания я разглядела Глашеньку Рыбакову. Но тогда... Кого не поразили бы эти глаза, полные мрачного света, как бы изнутри озарившего Глашенькино лицо, когда она склонилась над картами, которые неторопливо раскладывала мама? Глашенька сидела, опершись локтями о стол, обхватив голову руками. Распустившиеся волосы упали на руки, но она не поправляла их. Мама переставила лампу со стола на комод, чтобы было просторней гадать, свет падал Глашеньке прямо в лицо, и она не отстранялась, не заслонялась, как будто нарочно для того, чтобы я запомнила ее навсегда. - ...И будут тебе от этого короля хлопоты, - медленно говорила мама. - И через хлопоты получишь богатство. А еще предстоит тебе дорога дальняя. Поздняя, - прибавила она, и хотя уже давно стемнело и было ясно, что Глашеньке предстоит поздняя дорога - как будто не эта, а другая, страшная дорога открылась в картах на гадальном столе. - Но этот король фальшивый, и ждет тебя с ним одна пустая мечта. Тысячу раз я слышала, как гадает мама, и всегда так знаком звучали для меня эти привычные слова, которые она складывала то так, то эдак, стараясь угадать "судьбу". И еще привычнее было взволнованное выражение доверия, надежды, которые я видела на лицах приходивших к ней женщин, перед которыми она испытывала - так мне казалось - полусознательный стыд. Но в этот вечер я слушала ее, как будто она была какая-то чародейка, которая действительно знала то, что, кроме нее, не знал ни один человек на земле. Червонная дама легла между семеркой и восьмеркой бубен - это означало измену; потом пошли пики и пики: восьмерка - слезы, десятка - разлука. И мама все назвала - и разлуку и слезы. Понимала ли она то, чего не понимала я, сколько ни глядела на эти тонкие руки, сжимавшие голову, на волосы, рассыпавшиеся по рукам, на мрачное лицо с широко открытыми глазами? Разумеется, понимала. Недаром же, оторвавшись от карт, она вдруг грустно сказала не "гадальным", а своим обыкновенным голосом: - Эх, барышня! Себя обманываешь, кого винить будешь? И Глашенька вздрогнула и взглянула ей прямо в лицо. Это была минута, когда я вдруг испугалась, что вовсе не с Митей едет Глашенька венчаться в Петров. Почему он остался внизу? Что он делает у крыльца, на морозе? Я слышала, как Синица что-то спросил у него - он не ответил. Наконец, разговаривая, они стали подниматься по лестнице, и первым вошел и остановился у порога ямщик, а Митя остался в коридоре, точно скрывался от нас. Почему? - Пора, баришня, пора, - сказал Синица. От него пахло холодом, он похлопывал по валенкам кнутом, а за ним в глубине стоял и молчал Митя. Молчал и все не заходил. Почему? Я тихонько вышла в коридор. Это был не Митя. Это был Раевский. Я сразу поняла, что это он, хотя он был в штатском, в огромной шубе с поднятым воротником и стоял в стороне, точно прячась. Под бобровой шапкой было видно его полное, взволнованное лицо. Я негромко ахнула и побежала назад. Мне были известны такие истории. В кино "Модерн" я видела драму, в которой барышня была влюблена в своего жениха, а убежала с другим, но для этого у нее были серьезные причины! Ее жених был старик, и ему не нравилось, что она играет на сцене. Но тут было совсем другое. Как живая, стояла передо мной Глашенька - не эта, мрачная, с распущенными волосами, а веселая, обрадовавшаяся, когда Митя выбежал к ней из дому, застенчивая, когда он предложил ей руку, гордая, когда она приняла ее свободно, как королева. Она любила его! Почему же вдруг разлюбила? Как она могла променять Митю на этого полного, неприятного человека с короткими ногами, который, как медведь, ворочался в коридоре, а потом зашел и, не здороваясь, положил на стул кучу смятых трехрублевых бумажек? Какое-то странное оцепенение нашло на меня. Кажется, я видела, а может быть, и нет, как мама, кончая гаданье, наудачу вытащила последнюю карту, и этой картой оказалась десятка пик - удар или больная постель, как Глашенька каким-то несмелым движением смахнула карты со стола, встала, качнулась и упала бы, если бы Синица не подхватил ее. Он понес ее по лестнице на руках, но чуть не выронил, и Глашенька спустилась сама. Я выбежала вслед за мамой. ...Путаясь в шубе, Раевский сел подле Глашеньки и стал застегивать полсть. У него пальцы не слушались. Синица крикнул: - Эй вы, распрекрасные, дети любимые! И снова забренчала упряжь, заскрипели полозья - только что близко, а вот уже дальше и дальше. Мы вернулись домой, и все время, пока мама, вздыхая, жалела Глашеньку, ругала Раевского, мне казалось, что я слышу далекий скрип и бренчанье убегающей тройки. И потом, вернувшись к себе, я еще долго прислушивалась к этим звукам, точно было невозможно допустить, что Глашенька уехала, а мы ничего не сделали, чтобы помочь ей, остановить ее... Ах, какое у нее было лицо, когда она встала и смахнула карты со стола! Мне было жаль ее. Но еще больше я жалела Митю. Быть может, я должна сразу же бежать к нему? И мне представилось, как я бегу по набережной, глухо, грустно звенят тополя, Ольгинский мост открывается под ясной луной. Вот и "депо", Митя не спит, а играет на скрипке. Запаянная трубка с ядом кураре лежит у него на столе. Дрожа, я говорю ему, что Глашенька убежала с Раевским. Он отвечает: "Я презираю ее". И снова берется за скрипку, как будто ничего не случилось. А может быть, действительно ничего не случилось? Может быть, он поссорился с Глашенькой? Может быть, у него уже прошла любовь? Ведь недаром же Андрей говорил, что "для людей типа Мити прошлое вообще не имеет значения". Может быть, компания в конце концов повлияла на него и он раздумал жениться? Я все лежала, и думала, и прислушивалась - и все чудилось далеко-далеко позвякиванье упряжи, скрипенье полозьев, глухой стук копыт по наезженной, крепкой дороге. Еще когда я уезжала от Львовых, Андрей дал мне книгу "Мысли мудрых людей", так что у меня был прекрасный повод, чтобы отправиться к нему и спросить, знает ли Митя, что Глашенька убежала с Раевским. Прежде мне казалось неудобным возвратить книгу, пока я ее не прочла. А теперь я решилась, тем более, что это была довольно скучная книга. Оказалось, что это трудновато: подойти к "депо" и позвонить не с кухни, а в парадную дверь. Но я все-таки позвонила и, когда Агаша открыла, сказала ей вежливо: - Доброе утро. Она стала ахать, что у меня хорошенькое пальто и что я сама стала хорошенькая. Я поблагодарила: - Спасибо. Андрюша дома? В эту минуту он сам вылез из своей комнаты, какой-то бледный, с завязанным горлом, и сказал: - Здравствуй. Ты молодец, что пришла. Иди-ка сюда, я тебе покажу одну штуку. У него ничего не переменилось в комнате, только сильно пахло валерьяновыми каплями и на полу стояла большая стеклянная банка. Я сразу заметила, что в ней тараканы, но не обыкновенные, рыжие, а черные которых, говорят, нарочно разводят, чтобы они приносили счастье. Андрей внимательно посмотрел на меня. Кажется, ему понравилось, что я не удивилась. - Я их усыпляю, - сказал он. - Понимаешь? А потом буду вскрывать. Хочешь мне помочь? Нужно сесть на банку. На банку, оказывается, нужно было сесть потому, что, если просто закрыть ее картонкой или фанерой, тараканы не уснут или уснут в ужасных мучениях. Когда я пришла, Андрей как раз ломал себе голову над этим вопросом. Он уже влил в банку эфирно-валерьяновых капель, и эфир испарится, если кто-нибудь не сядет на банку. Он бы сам сел, но ему нужно готовить какие-то препараты. Я сказала: - Ну, пожалуйста. И хотела снять пальто. Но Андрей сказал, что так даже лучше. И вот в новом зимнем пальто я уселась на банку. Это было довольно глупое положение, в котором я не могла, разумеется, завести разговор о Мите, раздумал ли он жениться на Глашеньке и знает ли, что она убежала. Я только спросила: - А они будут долго? - Что долго? - Засыпать. Андрей сказал, что черных тараканов ему не приходилось усыплять, но они похожи на жуков, а жуки от эфира в конце концов засыпают. - Тебе неудобно сидеть? - заботливо спросил он. - Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать? Я поблагодарила и отказалась. Интересно, что, сидя на этой банке, неудобно было разговаривать не только о Мите. Я спросила: - Ну, что нового? И даже этот вежливый, обыкновенный вопрос показался мне каким-то неловким. Но Андрей, кажется, не заметил, что я смущена. Озабоченный, он сидел на корточках и долго смотрел на тараканов. Потом вышел, вернулся с доской, на которой рубили мясо, и начал вкалывать в нее булавки. Я спросила беззаботно: - А зачем тебе их вскрывать? Он посмотрел на меня, не видя и думая о чем-то своем, - я знала это выражение с раздвинутыми от внимания бровями. - Видишь ли, я хочу выяснить, есть ли у них сердце. Я мог бы просто спросить у дяди, он знает наверняка, потому что даже сказал, как называется черный таракан по-латыни. Но мне хочется самому. Я поспорил с Валькой, что есть, а он говорит, что поверит только в том случае, если увидит собственными глазами. Это его девиз: "Верю тому, что вижу". В бога он не верит тоже потому, что не видит. Валька - это был Коржич. Значит, Андрей с ним помирился. - Но это вообще интересно, верно? Я согласилась, что интересно. Тараканы налезали друг на друга и издалека трогали стенки усами. Смотреть на них можно было только сбоку и то, если поднять пальто. По-моему они и не думали засыпать, хотя я сидела очень плотно и могла поручиться, что ни одна частица эфирно-валерьянового газа не пропала напрасно. Но Андрей сказал, что они засыпают. - Это у них возбуждение, - объяснил он. - Кошки бесятся от валерьянки, а тараканы, вероятно, сперва возбуждаются, а потом засыпают. Мы помолчали. Потом я спросила: - Ну, как Агния Петровна? Вернулась из Петрограда? - Вернулась. - Отменили волчий билет? - Отменили. Митя едет в Ивановск. Я твердо решила спросить насчет Глашеньки, когда тараканы заснут. Но не выдержала. - Что же он? Как видно, раздумал жениться? - Нет, не раздумал. Не раздумал! Я чуть не вскочила, во вовремя опомнилась и только немного повертелась на банке. - Интересно. А помнишь, ты говорил, что они, возможно, убегут венчаться в Петров? - Помню. И что же? - Ничего. Я помолчала. Тараканы все шевелили усами, и я опять не выдержала: - А вот и не убегут. Наверно, у меня в голосе было что-то трагическое, потому что Андрей бросил свою доску и с удивлением обернулся ко мне: - Почему ты думаешь? - Потому, что Глашенька уже убежала. Прежде я не замечала, чтобы у него так быстро менялось выражение лица. Только что было видно, что он глубоко занят тараканами, как будто на лице было написано: "Тараканы". А теперь кто-то мгновенно написал: "Глашенька убежала". - Этого не может быть, - медленно сказал он. - Как убежала? - Вчера вечером она заезжала к маме погадать, и с ней был этот Раевский. Мама сказала, чтобы я не говорила, что они были, но раз Митя не знает, я считаю, что было бы подло скрывать. Я подобрала пальто и посмотрела на тараканов с такой ненавистью, что если у них было сердце, как предполагал Андрей, оно бы сжалось от этого взгляда. - Она не хотела. - Кто? - Глашенька. Не то что не хотела, а расстраивалась. Она была в отчаянии, - сказала я торжественно, - потому что любит Митю, а убежала с другим! Тут надо было бы рассказать, как Глашенька, войдя, бросилась к маме, как, сжимая виски, смотрела на карты, точно ждала спасенья от этих растрепанных карт. Но, сидя на тараканах, я не могла рассказать об этом. - Вот что, - сказал Андрей, - ты останься, а я сейчас же пойду. - Куда? - К нему. Теперь у него стало решительное лицо. Он сжал губы и вышел. Вероятно, это было подло с моей стороны, но, подождав немного, я осторожно встала и на цыпочках пошла за Андреем. Это было свыше моих сил - в такую минуту усыплять тараканов! Кроме того, я надеялась, что они прекрасно подохнут под доской, которую я положила на банку. Митя был в столовой, зубрил, обложившись книгами, - наверно, твердо решил получить в Ивановске золотую медаль. Дверь в коридор была открыта. Когда я на цыпочках подошла к ней, Андрей стоял у буфета - очевидно, только что начал говорить, потому что я еще видела, как Митя поднял к нему недовольное лицо - сердился, что ему помешали. У меня сильно билось сердце, и я была убеждена, что Андрей сейчас прямо скажет ему: "Убежала с Раевским", как он однажды прямо спросил у меня: "Тебе хочется знать, отчего у меня распух нос?" Ничего подобного. Он мялся, и я видела, что ему очень трудно. - Ты не беспокойся, - наконец мягко сказал он, - тем более что это может оказаться неправдой. Но, видишь ли, дело в том... ко мне пришла Таня, и она говорит, что вчера Глашенька гадала у Таниной мамы. - Гадала? - Да. И Таня говорит, что она была не одна. - Андрей говорил совершенно как взрослый. - Она была с Раевским. Он замолчал. Он не смотрел на Митю. - В общем, они уехали. Таня говорит, что в Петров. Митя встал. Я никогда не думала, что можно так побледнеть. Он коротко крикнул - не знаю что, просто так - и взялся руками за стол. Мне показалось, что он взялся, чтобы не упасть, а он вдруг двинул стол и с грохотом повалил его, так что тетради и книги посыпались на пол и, между прочим, разбилась прекрасная белая лампа, которой Агния Петровна гордилась и говорила, что какой-то артист привез ей эту лампу из Вены. Потом все произошло очень быстро. Митя выскочил в переднюю, сорвал с вешалки шинель. Стук палок раздался в коридоре - это старый доктор, услышав крик, вышел из своей комнаты и спросил тревожно: - Что случилось? Андрей сказал ему странным голосом: - Дядя, идите сюда, скорее, скорее! И я увидела, что Митя, полузакрыв глаза, стоит у стены и, шатаясь, трогает стену руками. Но вот он шагнул, распахнул двери, и, когда мы с Андреем выбежали за ним, только шинель, которую он перекинул через плечо, мелькнула в калитке. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ С этого дня я стала снова бывать у Львовых - во-первых, потому, что понравилась старому доктору, а во-вторых, потому, что все-таки интересно было узнать, если ли у тараканов сердце. Но сперва я расскажу о Мите. Агнии Петровны не было дома, когда мы сказали ему, что Глашенька убежала с Раевским, и Андрей решил, что нужно "немедленно найти маму, потому что Митя может покончить с собой". Он привел меня в Митину комнату и взял со стола трубку с ядом кураре. - Возможно, что это и не кураре, - сказал он. - Но на всякий случай нужно убрать его подальше. Дай-ка платок. Он завернул трубку и сказал, чтобы я держала ее в левой руке. - Ты можешь упасть, - объяснил он. - А падая, человек инстинктивно опирается на правую руку. А теперь отправляйся домой, а я пойду искать маму. Это было глупо, что я согласилась: пока я дойду до дому и вернусь обратно, у Львовых могли произойти важные события. Я подумала об этом, но поздно - уже когда шла через Ольгинский мост. Теперь оставалось только снести яд и поскорее вернуться. В кухне у Львовых - на этот раз я позвонила с кухни - было большое общество и сидели даже какие-то важные люди - например, горбатый чиновник, о котором гимназисты говорили, что он страшный силач. Агаша стояла у плиты и рассказывала о Мите. Оказывается, она служила у Львовых с 1904 года, и с Митей еще тогда было мученье: как увидит даже на той стороне улицы мальчика или девочку, сразу перебежит и побьет. Потом она рассказала, что Митю ищут по всему городу и нигде не могут найти, хотя прошло уже пять часов с тех пор, как он, выйдя от Рыбаковых, бросился вниз по Сергиевской, к Тесьме, - и пропал. В этом месте она собралась зареветь, но удержалась, потому что горбатый чиновник придвинулся к ней и спросил: - А яд-то? И Агаша ответила загадочно: - Так и не можем найти. Я еще слушала не понимая. - Очевидно, отравился - и в прорубь, - заметил чиновник. Агаша заревела. Все задумчиво смотрели на нее. Я - тоже. И вдруг я поняла: яд! Они думают, что Митя отравился ядом кураре! До сих пор я тихонько стояла в углу и даже немного боялась, как бы меня не прогнали, а теперь вышла и встала подле Агаши. - Агашенька, Агния Петровна думает, что Митя отравился тем ядом, который лежал у него на столе? Она сказала, что да и что Агния Петровна чуть не упала в обморок, а теперь ходит с жандармом и ищет Митин труп. И что Андрей тоже как ушел с утра, так и нету. - Хорошо. Тогда я пойду к дяде, - сказала я твердо. - Мне нужно сказать ему несколько слов. Без сомнения, старый доктор тоже беспокоился насчет Мити. Он привстал с кресла, как только я появилась в дверях, и спросил тревожно: - Нашли? Я сказала: - Здравствуйте, дядя Павел. Как ваше здоровье? Дело в том, что Агния Петровна напрасно беспокоится: яд у меня. Это трубка с чем-то красным. Андрей дал ее мне. Она в комоде. Если хотите, я принесу. Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся, хотя, кажется, я не сказала ничего смешного. - Да, да, - сказал он. - Мы взволновались, хотя я говорил Ане (так он называл Агнию Петровну), что это не может быть кураре и вообще, вероятно, не яд. Но все-таки где же Митя? - Видите ли, дядя Павел, - сказала я оживленно, - интересно еще, где Андрей. Понимаете, Андрей ведь тоже пропал. Это меня утешает. Доктор был без очков, когда я пришла, а теперь надел и снова посмотрел на меня, как будто увидел впервые. - Так, так, - серьезно сказал он. - Почему же это тебя утешает? - Потому, что он тоже беспокоится и пришел бы домой. А он не пришел. Значит, у него есть причина. - Почему ты думаешь? Я сказала, как Андрей: - Потому, что сделала заключение. В самом деле, дядя Павел. Куда Андрей мог пропасть на весь день? Он не вернулся домой из-за Мити. Вы читали "Злой рок шахт Виктория"? Он следит за Митей, как Нат Пинкертон. Следовательно, они придут оба в одно время, один за другим. Я была в таком вдохновении, что прослушала звонок и в первую минуту не поняла, почему Агаша сказала: "Ай, батюшки!" Она выбежала в коридор, я за ней, но сразу вернулась, потому что старый доктор потянулся к палке, лежавшей на полу, и чуть не упал. Я подала ему палку. Агашины гости высунулись из кухни, чтобы посмотреть, кто пришел. Это был Митя. Он снял шинель в передней. Проходя мимо Агашиных гостей, он двинулся на них и сказал грозно, совершенно как Агния Петровна: - Это еще что такое? Потом прошел к себе и закрыл дверь на ключ. А через несколько минут снова раздался звонок, и пришел Андрей. Он пришел страшно замерзший и долго отмалчивался, шмыгая носом и мрачно глядя на свои посиневшие пальцы. Я сказала, чтобы он приложил их к животу - верное средство. Он приложил. Оказалось, что он все время сидел во дворе у Рубиных и ждал Митю. Он не хотел показываться, чтобы Митя его не прогнал. Но в общем, сказал он, это была ерунда, потому что он играл с ребятами в снежки и стал замерзать, только когда этих ребят позвали обедать. Агния Петровна тоже пришла - откуда-то она уже знала, что Митя нашелся. Она сняла пальто и, сердито протирая запотевшее пенсне, долго стояла в передней. Все от нее удрали. Она постучалась к Мите, и я слышала, как он сказал: - Мамочка, если можно, потом. Я ушла. Старый доктор почему-то поцеловал меня, когда я заглянула к нему, чтобы проститься. Павел Петрович предложил заниматься со мной по всем предметам прогимназии Кржевской, и я стала ходить в "депо", как в прогимназию, с тетрадками и книжками, которые дал мне Андрей. Это были книжки по арифметике и географии, а по природоведению и по русскому доктор сказал, что не нужно, потому что он и без книг знает эти предметы. Я приходила и садилась у его ног на скамеечке. Он спрашивал - между прочим, строго, а я отвечала. Теперь я нисколько не боялась, а, напротив, привыкла к старому доктору и полюбила его. Входя к нему, я всегда чувствовала, что для того, чтобы заговорить со мной, ему нужно вернуться откуда-то издалека. Я чувствовала, что он одинок. Например, он любил прочитать газету и поговорить о политике, а кроме меня, никто не хотел его слушать. Я расстраивалась, когда его обижали. Он очень обрадовался, когда Митя решил пойти на медицинский факультет, и хотел по этому поводу прочитать ему свою статью, которая называлась "Защитные силы", но Митя сказал: "Ох, дядюшка, ради бога!" - и это было так грубо, что Агния Петровна сделала ему замечание. Старому доктору было скучно постоянно находиться в своей комнате, иногда он выходил посидеть на крыльце, и Агния Петровна сразу же начинала ворчать, как будто это было трудно - подать ему шубу и шапку и немного поддержать под локоть в дверях. Словом, непонятно почему, но в "депо" были как бы две партии: одну составляли Агния Петровна и Митя, а другую - этот старый человек, очень вежливый, который ничего не требовал, ни на что не жаловался и только сидел в своей комнате и писал. Мне казалось, что очень трудно быть вежливым, когда приходится ходить, опираясь на палку и тряся головой, висящей как-то отдельно от тела. Я давно хотела поговорить с Андреем об этих странных отношениях, тем более что он жалел Павла Петровича и часто заходил к нему. Наконец решилась, и Андрей ответил, что мог бы объяснить, но не стоит, потому что я все равно ничего не пойму. - Ты знаешь, что такое принцип? - спросил он. - Нет. - А что такое микроб? - Тоже. - Вот видишь. Но я стала приставать, и тогда он сказал, что Агния Петровна рассердилась на доктора за то, что он из принципа отказался лечить за деньги. К другим врачам бедняки не ходят, а к нему ходят, потому что он с них ничего не берет или самое большее двадцать копеек. Между тем он мог бы зарабатывать десять рублей в день. - Андрей сам слышал, как Агния Петровна сказала об этом Агаше. Но немного он все-таки зарабатывает, главным образом на медицинские журналы, которые ежегодно выписывает из Петрограда и Москвы. Он интересуется микробами, но из этого тоже ничего не выходит, потому что тут главное - опыты, а для опытов нужны аппараты. Впрочем, может быть, старому доктору они не очень и нужны, потому что он занимается плесенью. Как это ни странно, он считает, что плесень не только совершенно безвредна, но действует лучше многих лекарств. Когда-то он жил в Петербурге, но потом его выслали, потому что он выступил против царя на каком-то съезде. В Лопахин он попал не сразу, а сперва три года провел где-то в Сибири. - Между прочим, ко времени моего рождения он уже ходил с палкой, - добавил Андрей. - А потом, когда мне стало года четыре, - с двумя. Я спросила, чем болен Павел Петрович, и Андрей объяснил, что это тяжелый ревматизм, которым он заболел, когда его отправляли в Сибирь по этапу. Но он не лечился, потому что большинство лекарств, по его мнению, - сплошное жульничество, за исключением двух-трех, которые были известны еще Гиппократу. - Знаешь, кто такой Гиппократ? Мне хотелось учтиво промолчать, чтобы вышло, как будто я знаю, но Андрей понял и сказал: - Эх ты, Гиппократа не знаешь! И он объяснил, что в древности был такой врач, который мог даже не осматривать больного, а только посмотрит ему в глаза - и готово! Уже известно, выздоровеет больной или нет. Стало быть, Агния Петровна сердилась на брата из-за какого-то принципа? Или из-за Гиппократа? Я долго думала над этим вопросом и решила, что Андрей ошибается. Просто доктор был стар и болен, а на старых и больных всегда сердятся. Это я заметила еще, когда у меня была бабушка, которая умерла в 1913 году. Особенно если нечего надеяться, что они когда-нибудь смогут заплатить за еду и квартиру. На другой день после истории с Митей я принесла в "депо" трубку с ядом кураре, и старый доктор приветливо закивал, увидев меня: - А, злой рок шахт Виктория! Это было у крыльца, он сидел закутанный, только длинные брови торчали из-под нахлобученной шапки. - Ну как, сделала заключение? Я сказала: - Здравствуйте, дядя Павел. Как ваше здоровье? Насчет чего заключение? - Насчет яда кураре, - сказал доктор и засмеялся. Разумеется, он шутил, я и не собиралась делать заключение насчет яда кураре. Я сказала: - Между прочим, Андрей думает, что это не яд. Вот посмотрите, дядя Павел. Хотя он красный, но прозрачный. А яд - например, жидкость для клопов - он мутный. Доктор взял у меня трубку и положил ее на перила. Потом расстегнул шубу и достал из кармана перочинный нож. Он вывернул карман и вытряхнул из него комочки ваты и крошки. Он нисколько не торопился, так что мне и в голову не могло прийти, что он собирается делать. Я только ахнула, когда он взял в правую руку нож и сильно ударил им по стеклянной трубке. - Дядя Павел! Кончик отлетел, и доктор налил немного яду кураре на ладонь и понюхал его, потом тронул языком и энергично сплюнул. Я заорала: - А-а-а! Он сказал сердито: - Молчи, болван! Потом засмеялся, бросил трубку в снег и сказал, что это вода, подкрашенная кармином. Андрей потом говорил, что здесь сыграла роль быстрота плевания и что он берется таким образом попробовать даже какую-то царскую водку. Но водка, даже и царская, было одно, а яд - совершенно другое. Кто еще в Лопахине решился бы попробовать яд? Митя уехал в конце января, и в "депо" стало пусто без него - так много говорили о нем и столько он всем доставлял беспокойства. Перед отъездом он зашел к Глашенькиным родителям и просидел у них страшно долго; Андрей потом рассказывал, что Агния Петровна уже принялась было искать в его комнате записку: "Прошу в моей смерти никого не винить". Когда он надолго пропадал, она прежде всего искала эту записку. Я спросила у Андрея, как он думает, почему все-таки Глашенька любила Митю, а убежала с Раевским, и Андрей объяснил, что это сложный вопрос, в котором может разобраться только наука. Но в литературе ему известны подобные факты. Например, в пьесе Островского "Бесприданница" одна девушка чуть не убежала с богатым купцом, и когда жених стал упрекать ее, она отвечала: "Поздно! Теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты". Возможно, что то же самое произошло и с Глашенькой, тем более что отец Раевского - директор банка и в Лопахинском уезде ему принадлежит большое имение "Павы". Но они убежали не в имение, а в Петроград, потому что Раевский все равно собирался перевестись в Петроград. Он хочет кончить Училище правоведения и стать дипломатом. Мне запомнился вечер, когда уехал Митя. Компания устроила ему проводы, и Агния Петровна стояла у ворот и смотрела, нет ли поблизости городовых, потому что гимназисты пели запрещенные песни. Мы с Андреем вышли во двор, и она нас тоже заставила сторожить, хотя пение едва доносилось из-за двойных рам, был десятый час и городовые спали. Потом извозчики подали к крыльцу и оказалось, что товарищи едут провожать Митю за пятнадцать верст на вокзал, хотя и непонятно было, как они поместятся в двух маленьких санках. Они вышли, обнявшись, в расстегнутых шинелях, с фуражками на затылках, и Агния Петровна снова стала бояться - уже не полиции, а гимназического начальства. Наконец все расселись, уехали, и наступила та пустота, о которой я уже рассказала. Теперь я бывала в "депо" почти каждый день и оставалась, даже когда Андрея не было дома. Случалось, что Агаша просила меня помочь: я убирала комнаты или топила печи. Но чаще я сидела у старого доктора и читала что-нибудь или смотрела, как он пишет. Мы подружились. Я рассказала ему, как мы с мамой живем в посаде и как коврики и половики совсем перестали брать, а гадать ходят теперь к звездочету, хотя он только обманывает публику своими фокусами да звездами на заборе. Доктор попросил меня объяснить значение карт, и я объяснила, что бывают разные способы гаданья - цыганский и французский "Ленорман-Етейла". Самый трудный - французский, а самый верный - цыганский, потому что только одни цыгане еще верят в судьбу. Но это было уже из "Оракула", которого, кстати, пришлось вернуть, потому что букинист набавил за день четыре копейки. Потом доктор наудачу вытащил семерку, десятку, короля и валета бубен и спросил: - Ну-ка, что это значит? И я, не задумываясь, ответила: - Это значит, что после прогулки вы свидитесь дома с вашим предметом и вступите в брак, к досаде и огорчению старого родственника. Доктор слушал с интересом. - Значит, "Ленорман-Етейла", - сказал он задумчиво. - Так... А сколько семью девять, ты знаешь? Я сказала, что знаю только до "шестью шесть", и он задал мне до "семью девять". В другой раз я рассказала ему, как к маме приходил жандарм с женой, и Павел Петрович сказал загадочно: - Крысы бегут с тонущего корабля. Я видела, что ему хочется поговорить о политике, и нарочно спросила: - Дядя Павел, а при чем же здесь крысы? И он объяснил, что в данном случае монархия, то есть самодержавие, - это корабль, а крысы - это те, кто догадывается, что он непременно потонет. Но догадываются далеко не все, тем более что самодержавие устраивает заговор, чтобы победить народ, который стремится к свободе. - Дядя Павел, а вы стремитесь к свободе? Он засмеялся и сказал: - О да! В свою очередь, помещики и буржуазия тоже устраивают заговор, чтобы устранить царя, потому что они боятся, что у царя не хватит сил справиться с народом. Но из всех этих заговоров все равно ничего не выйдет, потому что народ просыпается или уже проснулся, и низвержение самодержавия, безусловно, произойдет - возможно даже, что через три или четыре года. Это было очень трудно выговорить - "низвержение самодержавия". Но потом получилось, и заодно я рассказала Павлу Петровичу