ь на совет. - Я считаю, что подобное заявление, поступившее от Глафиры Сергеевны Рыбаковой, знающей два языка, - сказал Гурий, - является честью для нашей школы. Я видела, что француженка просто кипит, - мне даже казалось, что от нее идет пар и слышно бульканье и шипенье. Гурий кончил. Француженка взяла слово. Она поблагодарила Глашеньку за "неслыханную честь". Относительно двух языков она сказала, что от души рада за товарища Рыбакову, хотя и не видит прямой связи между знанием иностранных языков и географией родной страны. Тут она сделала подлый намек на Глашеньку, назвав ее "особой", и хотя вообще в этом слове не было ничего особенного, но в данном случае оно прозвучало подло. Мне кажется, именно в эту минуту у меня наступило то странное состояние духа, которое я даже не знаю, как объяснить, и которое еще и теперь иногда бывает у меня, но с каждым годом все реже: как будто время останавливается и все вокруг себя я начинаю видеть в новом, неожиданном свете. Барышня в беленьком полушубке явилась предо мной как наяву, румяная, нежно-хрупкая, с большими глазами. Она стояла на дворе у Львовых и вытряхивала из рукавички записку. Митя выбежал к ней, взволнованный, без шинели. Он гордо вел ее, она шла улыбаясь, и они были полны той любви, перед которой у меня занялось дыхание. И другая Глашенька вспомнилась мне - та, которая зимним вечером явилась к нам вместе с холодом и звонким побрякиванием упряжи на разлетевшейся тройке. Забившись в мамину постель, я смотрела, смотрела на тонкие руки, сжимавшие голову, на волосы, рассыпавшиеся по рукам, на мрачное лицо с широко открытыми глазами. "Поздно, - вот что говорило это лицо. - Теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты"... - Удовлетворим ли мы просьбу Глафиры Сергеевны Рыбаковой? - услышала я, как во сне. - Кто "за" - поднимите руки. "За" были Гурий, один из учителей, бывший чиновник и Володя. У француженки стало торжествующее выражение лица, и все уставились на меня, потому что я не подняла руку. Это было ужасно. Рука висела и была очень тяжелая и, наверно, я сошла с ума, потому что мне одновременно и хотелось поднять ее и не хотелось. Гурий посмотрел на меня долгим презрительно-укоряющим взглядом, и через минуту все кончилось. Глашенька провалилась. Зав, который, между прочим, воздержался, объявил об этом с сожалением. - Сомневаясь, приходим к истине, - сказал он. - Ходатайство отклонено. Когда мы выходили из школы, Гурий догнал меня: - Одну минуту. Я обернулась. От волнения у меня задрожало лицо, но я сразу же справилась и даже гордо откинула голову, как будто мне было глубоко безразлично то, что я услышу сейчас. Если бы безразлично! - Вот что, - холодным голосом сказал Гурий, - ты поступила подло, и мы объявляем тебе бойкот. ДУМАЮ Из школы я забежала в Дом культуры: мне нужно было спешно посмотреть слово "бойкот" в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Сидя на полу в библиотеке, я читала статью об этом слове, когда Агния Петровна налетела на меня, пощупала лоб и руки, сказала, что жар, и прогнала домой. Это было очень странно, но ничего не переменилось в нашей комнате, несмотря на то что я совершила подлость, причем общественную, а не личную, поскольку я была обязана предупредить ребят, что голосую "против". Кошка сладко спала в кресле - ей было все равно, что Гурий объявил мне бойкот. Часы за стеной у Марии Петровны захрипели, долго собирались пробить и не пробили, успокоились - так было вчера и третьего дня. Уходя, мама оставила на столе картошку и нож, чтобы я почистила - она не любила картошку в мундире. Все как было! Что же случилось со мной? В энциклопедии было сказано, что такое бойкот. Так звали, оказывается, какого-то капитана, который заявил, что не будет платить арендных денег за землю, и тогда "земельная лига" приказала местным жителям - это было в Ирландии - "забыть о его существовании". Почтальоны не носили ему писем, ни один человек не здоровался с ним, от него ушли рабочие и домашняя прислуга, и в конце концов сам господь бог послал убийственный град на его поля, - стало быть, даже бог интересовался, внес ли капитан арендные деньги. Но ведь это были деньги, из-за которых - даже странно было подумать - некогда объявляли бойкот! А в данном случае это было неправильно, хотя бы потому, что Гурий должен был прежде выяснить мотивы, по которым я голосовала "против", а уже потом объявлять бойкот. Но хорошо, что он не стал выяснять эти мотивы! Все равно я не могла бы выразить их теми обыкновенными словами, которыми мы всегда говорим. Я шагала по комнате и думала, думала... Итак, я подлец, и мне объявили бойкот. По каким же мотивам голосовала я против Глашеньки? Я не люблю ее? Не знаю. Правда, встречая ее, я всегда переходила на другую сторону улицы, хотя Глашенька все равно не узнавала меня. Но мне просто неприятно видеть ее такой нерешительной, робкой, в этом странном пальто из клетчатой шали. Мне было жалко ее, пока не приехал Митя. Пока не приехал Митя? Эта мысль поразила меня. "Да, - продолжала я думать, как будто распутывая в душе какой-то клубочек, в котором была спрятана тайна. - Мне не понравилось, что он побежал к ней в первый же вечер, оставив даже гостей, что было вообще неприлично. Но мало ли что еще не понравилось мне. Он должен был, например, спросить меня, как я живу, как учусь. Он не должен был называть меня Тонечкой, как будто я ребенок, о котором можно не думать - обидится он или нет. Когда мы сломя голову бежали на Развяжскую, он мог бы не рассказывать о Курочкине - просто так, чтобы о чем-нибудь говорить, а хотя бы вспомнить то время, восемнадцатый и почти весь девятнадцатый год, когда Львовы голодали и мы с мамой ездили по деревням, меняя на продукты мебель и разные вещи. Юлий Генрих Циммерман уехал в Париж, и Агния Петровна отдала Музотделу все его инструменты, но одно пианино осталось, и мы с мамой очень выгодно обменяли его на крупу. Нам пришлось взять в свои руки все хозяйство в "депо" - об этом-то Митя мог бы сказать хоть слово! Но при чем же здесь Глашенька, боже ты мой?" Мама пришла сердитая и сказала, что у станции Ашево бандиты напали на почтовый поезд. Мы ужинали, и она все говорила об этой истории, хотя ничего особенного не произошло: почтовые служащие отстрелялись. ...День прошел, и даже Андрей не заглянул ко мне, а он-то, без сомнения, давно уже знает все от Гурия или от Нинки! День прошел - вот и мама ложится. Сейчас она погасит свет и уснет, и я снова останусь одна и снова буду думать - о чем? Я уткнулась в подушку и немного поплакала - тихонько, чтобы не слышала мама. Где я читала, что усилием воли можно заставить себя уснуть? Я постаралась в душе сделать это усилие. Не знаю, помогло ли оно, но я стала засыпать - уже смутно услышала скрежет ключа в замочной скважине и грузные шаги Надежды Петровны по коридору. "Как хорошо, что кончился этот день!" - подумала я, а почему хорошо, уже не могла вспомнить, забыла. И вдруг сон пропал. Поджав ноги, я села на постели и прислушалась. Но все было тихо вокруг, я снова легла, и тогда кто-то точно взял меня за руку и привел к домику, где жила Глашенька на Развяжской. Темные окна отсвечивали под луной. По снежному голубому полю медленно шла Глашенька, и мы с Митей ждали ее. Как это было страшно, как стыдно, что она хотела встать перед ним на колени! Как томительно отозвался во мне этот крик, полный треки и счастья и еще какого-то непонятного чувства, от которого мне захотелось убежать куда глаза глядят, чтобы ни один человек на свете в ту минуту не увидел меня... Всю ночь я ворочалась, читала, старалась уснуть, ела холодную картошку, долго стояла в одной рубашке у окна, за которым была ночь, и ночной снег, и ночное зимнее небо. Потом пришел день, очень грустный, потому что заболела мама. С утра она еще храбрилась, даже задумала перетопить прогорклое масло и чуть не устроила пожар, пытаясь вопреки законам физики смешать масло с соленой водой. Но часам к двенадцати села на кровать, очень бледная, и сказала, чтобы я сбегала в швейную мастерскую предупредить, что сегодня она не придет. Я побежала, но сперва к доктору Беленькому, который всегда лечил маму, а потом в мастерскую. Был прекрасный воскресный полдень, солнце сияло так, что на снег было больно смотреть, и уже весна чувствовалась в этом теплом сиянии, а я шла несчастная-пренесчастная и думала о том, что у меня странная душа, в которой не помещаются огорчения. Из моей души они всегда почему-то торчат, и все видят их хвостики и видят, как мне хочется, чтобы огорчения кончились поскорее. И я мысленно спрятала хвостики и сделала непроницаемое лицо - очень кстати, потому что в эту минуту из-за угла выскочила и вприпрыжку побежала ко мне навстречу Леночка Бутакова. Я училась тогда во втором классе второй ступени, а вся наша компания в третьем. Леночка тоже училась в третьем, но она была еще такая маленькая, что играла в куклы и читала "Голубую цаплю", о которой сказала мне однажды, что это самая хорошая книга на земле и она не понимает, как можно написать еще лучше. И вот эта Леночка, на которую мы смотрели, как на ребенка, подойдя ко мне, закинула голову и, не здороваясь, прошла мимо как ни в чем не бывало. Все ясно! Не только Гурий, весь третий класс презирает меня. Скоро я не смогу показаться не только в школе, но просто на улице, если от меня осмелилась публично отвернуться даже эта маленькая Леночка Бутакова. От волнения я пробежала мимо Власьевской, на которой жил доктор Беленький, и вернулась, стараясь издалека рассмотреть, не идет ли еще кто-нибудь из третьего или нашего класса. У доктора был маленький сын, и когда он открыл мне дверь, я стояла несколько мгновений молча, как дура, точно этот мальчик лет десяти, весь в чернилах, тоже мог показать, что он презирает меня. Но мальчик только втянул носом воздух и сказал, что папы нет дома. Одним духом пролетела я Власьевскую - на этой улице была городская библиотека. Не глядя ни на кого, пробралась я через толпу мальчишек и девчонок, стоявших в очереди у кино. Расстроенная, взволнованная, забежала в швейную мастерскую, сказала, что мама больна, и вышла черным ходом, чтобы попасть не на улицу Карла Либкнехта, а на Овражки. Солнце зашло, деревья на Овражках стояли некрасивые, черно-голые, снег потускнел и лежал не блестя. Вот такая же потускневшая, скучная я вернулась домой и на лестнице догнала Андрея. Он принес новый номер "Юного пролетария", в котором была интересная статья, и не менее получаса мы говорили об этой статье, как будто ничего не случилось. Потом Андрей осторожно сказал, что вчера Гурий просидел у него целый день. Они спорили. Я спросила: "О чем?" - он ответил: - Об антропоцентризме. Я тогда не знала, что это идеалистическая теория, согласно которой человек считает себя центром вселенной, и не поняла, какое отношение имеет антропоцентризм ко мне. Но на всякий случай я сказала иронически: - Вот как! Мама охала и кряхтела за ширмой, и Андрей сказал, что он попросит Митю зайти, чтобы посмотреть ее. Я поблагодарила. Потом спросила небрежно: - Итак, что ты думаешь об этой истории? - Я думаю, - серьезно сказал Андрей, - что это трагедия. Мне захотелось спросить: для кого трагедия, для меня или Глашеньки? Но я не спросила. - Вот как? Почему же? - Потому, что Митя может бросить ее, - продолжал Андрей. (Значит, для Глашеньки. ) - И тогда будет лучше, если она останется в нашей школе, а не в школе для взрослых. Почему лучше, это было неясно. Но другое поразило меня. - Как бросить? - Очень просто. Кончится отпуск, и Митя уедет - возможно, даже в Москву. Ты уверена, что он возьмет ее с собой? У него там, между прочим, нет квартиры. И вообще, мне кажется, для нее было бы лучше, если бы она не любила его. - Почему? - Потому, что тогда она казалась бы ему загадкой. Он давно разлюбил бы ее, если бы она не убежала с Раевским. - Какая ерунда! - Нет, не ерунда, - медленно возразил Андрей, - я бы тоже давным-давно ее разлюбил. - Ты? - Да, я. Ведь это только кажется, что мы с Митькой не похожи. Я закричала: - Ого-го! - Так могла бы ответить и лошадь, - сказал Андрей. - У нас семейное сходство. Я прежде не думал об этом, а теперь часто думаю, особенно с тех пор, как он приехал. Насчет бойкота я тоже буду думать - вот только еще не знаю когда. - Ах, вот как? Еще не знаешь когда. Это прекрасно. Андрей помолчал. - Бойкот - это вообще устаревшая форма. Так что я считаю, что Гурий принципиально не прав, - сказал он. - Другое дело, если бы он согласовал свою точку зрения с ячейкой. Послушай, а ведь я понял, почему ты голосовала "против". Мама опять закряхтела - как раз в ту минуту, когда я собралась сказать Андрею, что он понял то, чего я не понимала сама. - Из-за Америго Веспуччи, - сказал Андрей, - и я считаю, что с этой точки зрения ты была совершенно права. Преподавательница географии обязана знать подобные вещи. Америго Веспуччи? Я едва успела сделать значительное выражение лица. - Но остается неясным, почему ты не предупредила ребят. Я объяснил это так: ты забыла об этом и на заседании вспомнила. Спохватилась, но поздно, а пойти против совести не могла. "Забыла об этом"? Я чуть не спросила: о чем? - А ты в данном случае пошел бы против совести, вот скажи? - Нет. - Ну вот. Тогда за что же, - сказала я с горечью, - Гурий объявил мне бойкот? Уставясь на меня, Андрей замолчал, и я увидела по его глазам, что он мысленно удаляется от меня, от этой комнаты, от нашего разговора. - Что такое бойкот? - наконец спросил он. - Вынужденное одиночество, верно? Однако Робинзон Крузо тоже находился в вынужденном одиночестве - и что же? Это только обострило его способности, кстати сказать, очень средние, поскольку он, вообще говоря, был человеком средним... В конце концов мне удалось выудить у него историю с Америго Веспуччи. Оказалось, что в школе для взрослых один из слушателей спросил Глашеньку, кто открыл Америку, и она сказала, что Америго Веспуччи, а то, что это была именно Америка, а не Индия, доказал Колумб. Конечно, это было просто смешно, что с подобными знаниями Глашенька хотела преподавать географию в семилетке, которая дает право на поступление в вуз! Если бы я раньше знала об этом факте - да кто же может сомневаться, что я голосовала бы "против"? Все возвращалось на свое место, и когда мы с Андреем прощались, мне уже казалось, что нет на свете девушки честнее и благороднее, чем я... РАЗГОВОР С ГЛАШЕНЬКОЙ Мы вышли вместе, потому что мама просила меня зайти в кооператив и в аптеку, и, возвращаясь, я все думала о том, насколько серьезнее Андрей относится к жизни - безусловно, искреннее и серьезнее, чем я! Он правдивый и внутренне отвечает перед собой, а я, очевидно, не отвечаю, иначе не схватилась бы за этого Америго, в то время как в глубине души... Но я не успела на этот раз заглянуть в глубину души, потому что, войдя в переднюю, услышала голоса и мигом поняла, что у нас Глашенька и Митя. Это было странно, что он пришел с Глашенькой, и я только потом догадалась, что просто он повсюду ходил с ней - вот так же явился и к нам. Они только что сняли пальто и здоровались с мамой - оба молодые, красивые, румяные, точно умывшиеся снегом, - кажется, в целом мире невозможно было подобрать лучшую пару. Я не помню, чтобы прежде Митя был так весел, так разговорчив, так любезен, - можно было подумать, что ему немедленно нужно завоевать уважение и даже восхищение мамы. Он сделал вид - это было особенно мило, - что пришел не для того, чтобы посмотреть маму, а просто в гости. Каждую минуту он называл ее по имени-отчеству, а меня - Танечка, причем не ошибся ни разу. Мама спросила его, надолго ли он в Лопахин, и он отвечал, что пробудет еще недели две, а потом поедет в Москву, потому что на фронте сделал одну работу по сыпному тифу и его пригласили в научно-исследовательский институт. На этот раз он нисколько не хвастался. Очень весело он рассказал, как на какой-то станции попал в плен и ему удалось не только самому убежать - это было нетрудно, - но и перегнать на нашу сторону белый санпоезд. - Правда, пришлось по-дружески поговорить с начальником поезда, - сказал он и живо обернулся ко мне. - Танечка, вы не играете в шахматы? Так вот - он оказался в цейтноте. Я показал ему револьвер, он немного подумал и согласился, что проиграл... Но не для нас с мамой была эта вежливость, и стремление очаровать, и веселая энергия, с которой он рассказывал о своих приключениях, а для той, которая молча сидела за столом и, как кукла, поворачивала большие глаза то к маме, то к Мите. Точно что-то хрупкое, построенное, похожее на карточный домик было у нее в душе, и она старалась не очень шевелиться, боясь, как бы не упал этот домик. Я смотрела на Глашеньку и сердилась, но не на нее, а на себя: за то, что мне было не все равно, какая она и почему не смеется, а лишь едва улыбается в ответ на Митины шутки. Между тем Митя очень ловко перевел разговор на медицину, рассказал о том, как, занимаясь сыпным тифом, он сам захворал и чуть не умер, и когда мама стала жаловаться на свои болезни, вдруг сказал весело: - Да, кажется, у меня стетоскоп с собой! И вытащил из кармана пальто стетоскоп. Вот тут я пожалела, что Андрей не предупредил, когда Митя зайдет, чтобы послушать маму! У нее действительно часто болело сердце, но я была уверена, что это нервная болезнь, связанная с ее увлечениями, о которых я, разумеется, не могла говорить при маме. Например, в 20-м году, когда мы только что переехали на Михайловскую и в доме не было ничего, кроме сушеных овощей (так что мне приходилось каждый день класть в кастрюлю одинаковое количество палочек моркови, свеклы и репы), мама вдруг увлеклась кино. Сперва все было хорошо, может быть потому, что шли картины из иностранной жизни и мама оставалась равнодушной к страданиям чуждых ей "королев полусвета". Но потом содержатель кино нашел где-то в самом Лопахине много русских картин с участием Мозжухина и Веры Холодной, и мама так увлеклась, что ни о чем больше не могла ни думать, ни говорить. Каждый вечер, возвращаясь из кино, она приглашала Марию Петровну и Надежду Петровну и, помолодевшая, повеселевшая, с воодушевлением рассказывала очередную фильму - тогда говорили не фильм, а фильма. Особенно сильные сцены она изображала в лицах и однажды чуть не выбросилась через окно, играя Лисенко в "Не подходите к ней с расспросами... " - это была знаменитая фильма. Это повторилось совсем недавно, когда мама вдруг затосковала по Петрограду, по Нарвской заставе, вообще по тем годам, когда она работала у мадам Бризак за восемь с полтиной в месяц. Я стала доказывать, что это политическая незрелость, но она ответила: "Ах, Танечка, ты не понимаешь, я была тогда молода!" Давным-давно она не вспоминала о Василии Алексеевиче Быстрове, а тут вдруг села писать ему на Путиловский завод и рассердилась, когда я стала подшучивать, что этот загадочный Василий Алексеевич, наверно, был в нее когда-то влюблен. Две недели только и было разговоров о том, что летом мама возьмет отпуск, поедет со мной в Петроград и найдет Василия Алексеевича, который теперь, после революции, по маминому мнению, должен был стать по меньшей мере председателем горсовета. Но вот кончилось и это увлечение, и в несколько дней мама так изменилась, что ее стало трудно узнать. Скучная, усталая, она бродила по комнате и жаловалась на сердце. Какой-то врач велел ей прикладывать к сердцу блин из белой глины, и каждый день она прикладывала этот блин, но сердце не проходило. Вот о чем мне непременно нужно было рассказать Мите! Но было уже поздно, потому что он сказал весело: - А теперь я послушаю Наталью Тихоновну, а этих девушек мы попросим исчезнуть, как дым. Он ласково взглянул на Глашеньку и прибавил извиняющимся голосом: - На десять минут. Десять минут! Еще из передней услышав Глашенькин голос, я решила, что даже если мне придется умереть, все равно я попрошу у нее прощения и расскажу обо всем. Но я не знала, что она будет сидеть молча и лишь едва-едва снисходительно улыбаться в ответ на Митины, такие остроумные, шутки. Я не знала, что у меня каждую минуту будет останавливаться от волнения сердце - от волнения и непонятного чувства, казавшегося мне ненавистью к Глашеньке - к Глашеньке, которая была не виновата ни в чем! Словом, в ту минуту, когда мы вышли в переднюю и, небрежно оглянувшись, уселись на сундук, еще недавно принадлежавший прокурору судебной палаты, я почувствовала, что мне гораздо легче проглотить язык, чем произнести хоть слово. - Глафира Сергеевна, - помолчав, пробормотала я сдавленным голосом, - я хотела сказать, что это я провалила вас на школьном совете. Я голосовала против вас, и как раз одного голоса не хватило. Мне было бы легче, если бы она удивилась. Если бы хоть спросила меня - почему? Но она молчала, и только в глазах мелькнуло и скрылось осторожное мрачное чувство. - Возможно, что это было подлостью, - продолжала я с отчаянием. - Но мне сказали, что в школе для взрослых вас спросили, кто открыл Америку, и вы ответили - Америго Веспуччи. Глашенька засмеялась. - И правда, я что-то напутала, - сказала она, - но это было давно, в прошлом году. А что? Разве мое заявление обсуждалось на школьном совете? Боже мой! Она ничего не знала! Перед собственной совестью я призналась, что лучшие друзья были правы, считая меня подлецом. Я не могла понять, что со мной, и наконец решила, что большего несчастья у меня не было в жизни. А та, из-за которой началась эта мука, поднялась эта буря, даже не знала, что ее заявление обсуждалось на школьном совете! Это было просто смешно, и я бы от души рассмеялась, если бы мне не захотелось заплакать. - Вот хорошо, - сказала я очень спокойно. - А мы-то волнуемся! Значит, для вас это все не имеет никакого значения? Глашенька закинула руки, зажмурилась, потянулась. - На той неделе уезжаем в Москву, - сказала она. - Ох, как я рада, передать не могу! Надоел этот Лопахин противный, повернуться нельзя, сплетни на каждом шагу... Я немного проводила Глашеньку и Митю и по дороге рассказала им о маминых увлечениях. Митя сказал, что это не беда, пускай увлекается, но сердце все-таки очень больное. Не ясно, отчего эти припадки, вроде сегодняшнего, - может быть, от повышенного кровяного давления? Нужно пойти в больницу и прежде всего измерить кровяное давление. Я вернулась и стала пугать маму. Но она возразила, что у нее вообще нет и никогда не было кровяного давления и что когда придет Мария Петровна, она попросит ее поставить банки. ДЕБЮТ В "Юном пролетарии" появилась статья "Член РКСМ не имеет права съесть кусок хлеба, если часть его не отдал голодающим". Мы обсудили ее, и Гурий предложил поставить спектакль в пользу Помгола. До сих пор мы устраивали только сборы, которые давали немного. В Лопахине не было театра, и приезжие актеры выступали в бывшем клубе Дворянского собрания, где теперь помещался Дом культуры. Но в двадцатом году к нам пришел пароход-театр "Красный волгарь". Тесьма была мелка для него, приходилось далеко идти по мосткам над водой, и мне запомнились эти дрожащие, прогибающиеся мостки, которые вели - трудно поверить! - в самый настоящий московский театр. Шла трагедия "Коварство и любовь", но с переделанным концом, потому что заключительные слова президента: "Он простил меня" - противоречили идеологическому направлению спектакля. Вообще "коварство" было показано в более сильных красках, чем "любовь", очевидно чтобы доказать, что самая высокая любовь гибнет, когда страной руководят подобные президенты. Спектакль был поставлен странно: занавеса не было, на полу лежало хорошее, почти новое сукно, и мне было жалко, что по нему ходили. Но все равно! В каком-то оцепенении смотрела я на сцену, Нина толкала меня, Гурий шепотом восторгался, уверяя, что такой постановки не увидишь даже в Москве, а я сидела неподвижная, похолодевшая... Грузчики - большинство зрителей были грузчики - заволновались, стали шуметь и стучать ногами, когда президент приказал арестовать Луизу. Лишь тогда я очнулась от этого заколдованного сна. Разумеется, мы не смогли рассчитывать на подобную постановку - со сложной бутафорией и тонкой психологической игрой. Театральный кружок, который мы с Ниной организовали в школе, никак не налаживался по разным причинам, самой важной из них была, по-моему, та, что все хотели играть главные роли. Но на этот раз мы дали слово беспрекословно слушаться Гурия как режиссера - это был выход из положения если не для нас, то для него, потому что он предложил нам поставить свою пьесу. В пьесе главную роль должна была играть я, и, мне кажется, именно это незаметное на первый взгляд обстоятельство повлияло на оценку моего поведения на школьном совете. Впрочем, когда в городе узнали, что Глашенька едет с Митей в Москву, наша ссора стала какой-то бесцветной, хотя оказалось, что вообще это даже интересно - выяснять отношения и объявлять друг другу бойкот. Я сказала, что Гурий предложил поставить пьесу. Но фактически это была не пьеса, а киносценарий - вот в чем заключалась главная оригинальность его предложения! Мы должны были играть молча, как в настоящем кино, а ведущий тем временем объяснял бы зрителям, что происходит на сцене. Ведущего играл, разумеется, Гурий. Это была самая большая роль, потому что объяснять приходилось много: на сцене происходили важные военные и политические события, которые очень трудно было изобразить при помощи одних только движений. Но и у меня была интересная роль - женщины-героини Анны, которая остается в городе, занятом белыми, и выведывает их тайные планы, появляясь то в главном штабе, то у секретного телеграфа. Конечно, мы не могли достать фанфар и другого реквизита; кроме того, многое в сценарии происходило при помощи каких-то театральных машин, о которых сам автор не имел никакого понятия. Но это не имело большого значения, поскольку Гурий доказал, что даже Шекспир, когда у него не было денег на декорации, выходил на сцену и говорил: "Лес" - если нужно было, чтобы зрители увидели лес, или: "Буря" - если по ходу пьесы происходила буря. Весь апрель я разучивала свою чудную роль. Тогда у меня еще не было книги "Великие актеры и актрисы", и мне приходилось самой догадываться, какими движениями выражаются гордость, готовность к борьбе, надежда, угроза. Каждое утро, не произнося ни слова, я перед зеркалом "репетировала лицо", принимая разные выражения, соответствующие тем или другим местам моей роли. По мнению Гурия, это был лучший способ придать лицу артистическую "эластичность". Не знаю, удавалась ли мне эластичность, но мама всякий раз с ужасом смотрела на меня и говорила: "Свят, свят!" Накануне премьеры Гурий объявил, что нужно "бросить все и уйти в себя с целью сосредоточиться на внутренней проверке своей готовности к роли". Для некоторых актеров, например для Нины, это оказалось нелегко, потому что она никак не могла определить, ушла ли она в себя или еще нет. А для меня - легко. Бледная, похудевшая, я бродила по городу, и мне становилось то холодно, то жарко, то как-то торжественно - особенно когда я представляла себе почти бездыханную Анну, лежащую на холме среди дыма курящейся земли, в то время как в глубине сцены проходят радостные войска в парадных мундирах. Она погибает, свершая свой долг. Перед смертью она обращается к врагам со следующей речью: "Злодеи! Напрасно вы поднимаете руки к небу, которое отказалось от вас. Вы первые бросили нам вызов! Но знайте же, что, когда вы расстреливали невинных, я была среди них". Увы! Лишь в моем воображении Анна произносила: эту пылкую речь. По ходу действия она должна была молча лежать на холме, в то время как ведущий объяснял зрителям, о чем она думает, умирая. В общем это был интересный опыт, который, безусловно, удался, поскольку в публике он имел шумный успех. Правда, это был несколько другой успех, чем мы ожидали, потому что спектакль был задуман как трагический, а зрители почти все время смеялись. Но их нельзя за это винить, потому что автор сознательно пошел на искажение жизненной правды. Например, ведущий не должен был говорить: "Появляется верхом на лошади молодая женщина, черты лица которой нам знакомы", в то время как молодая женщина (это была я) появлялась пешком. Понятно, что публика начинала кричать: "Где лошадь?" и т. д. Потом Гурий упрекал ребят в бедности воображения. Но, по-моему, он был не прав. Мы живем не во времена Шекспира, и слова ведущего должны были хотя бы до некоторой степени совпадать с тем, что происходило на сцене. Еще хуже вышло с занавесом. У нас не было занавеса, и Гурий утверждал, что это очень хорошо, потому что занавес давно устарел и на сцене его должна заменить абсолютная темнота. Но абсолютной темноты не получилось, и всякий раз, когда гасили свет, становились видны ребята из младших классов, сидевшие между кулисами на полу и кричавшие то громко, то тихо, чтобы получилось впечатление, что они то наступают, то отступают. Но все это были мелочи, а главное - то, что мы играли, впервые в жизни играли на сцене! Я выходила, и таинственный, темный зал начинал следить за каждым моим движением. Я была уже не я в этом новом, страшном мире освещенной сцены. Все дрожало во мне, и не до чего нельзя было дотронуться, потому что все вокруг было такое же горячее и дрожащее, как я. Наконец кончилось это счастье, это мученье! В зале захлопали, взволнованный, потный Гурий нашел меня за матами и вытащил на сцену. Я поклонилась. Нинка говорила, что кланяться нужно, не выходя из роли; я вспомнила об этом и поклонилась снова, но уже в духе моей героини. В зале засмеялись, и когда я вышла второй раз, это был уже наш привычный школьный зал, в котором я стала даже различать отдельные лица. НОЧЬ НА ПУСТЫНЬКЕ Как всегда после волнения, у меня немного болела голова и хотелось, чтобы вокруг было тихо. Что-то осталось в душе после нашего спектакля, и я чувствовала, что разговариваю и смеюсь, а сама невольно берегу это чудесное "что-то". Короче говоря, когда Гурий предложил вместо танцев отправиться на Пустыньку - так назывался заброшенный монастырь на берегу Тесьмы, - я охотно согласилась и уговорила Нину. Одна девочка, жившая рядом со мной, обещала зайти к маме и сказать, что я вернусь очень поздно. Почему с такой силой запомнилась мне эта ночь, о которой я даже не знаю, что и как рассказать? Так хороши, как никогда еще, были Овражки с первой сквозящей зеленью вязов, с лежащими на земле тенями маленьких листиков и тоненьких веток, с этими неясными купами на берегу Тесьмы, в которых трудно было узнать старые ивы, слившиеся со своими тенями! Мальчики спорили о спектакле, причем Гурий все время говорил "теамастерство" или "теастихия" и защищал "новые формы, властно зовущие театр из душных коробочек на вольные просторы площадей". Потом перешли на статью Луначарского, который писал, что в консерваторию нужно принимать не по социальному признаку, а по таланту. Андрей вдруг сказал: - А вы знаете, что Ленин был в Лопахине? Все закричали: "Как был, когда?" - и Андрей рассказал, что Ленин на лето приезжал из Симбирска, еще когда был гимназистом. - Но возможно, что Митя напутал... Мне Митя сказал, а в биографии - я нарочно еще раз прочел - об этом ни слова. Но я все-таки решила, что был, и мигом вообразила Ленина-гимназиста в мундире с блестящими пуговицами, в открытом крахмальном воротничке, с выпуклым лбом и зачесанными назад светлыми волосами. Вот в садике перед гимназией он узнает о казни старшего брата. "Мы пойдем другим путем". Вот он выходит на Овражки задумчивый, стараясь не наступать на тоненькие тени веток... - Чьи это слова? - спросил Володя. Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво... - Вот загадка! Пушкина, - ответил Андрей. И мальчики заспорили о том, что такое "прекрасное" и знает ли гений о том, что он совершает прекрасное, или не знает. Гурий утверждал, что не знает и что, по мнению Пушкина, прекрасное, то есть великое, может совершить лишь тот, кто "психологически одинок", то есть свободен от чувств - все равно, плохих или хороших. Он прочел: ...Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? - Между тем человек никогда не бывает психологически одинок, - сказал он. - В самом деле, только что родился, как у него появляется мать. - Ты хочешь сказать: он появляется у матери... - Не вижу разницы. Он подрастает, поступает или не поступает в школу, кончает или не кончает вуз и совершает тому подобные поступки, свойственные человеческому индивиду. Так? - Допустим. - С первой минуты жизни он находится в условиях, исключающих одиночество. И эти условия отнюдь не мешают ему участвовать в создании величайших творений. Ты согласен со мной? - Согласен. - Ага! - с торжеством закричал Гурий. - Следовательно, ты считаешь, что Пушкин не прав? Мы расхохотались, и Ниночка объявила, что в такую ночь грешно заниматься философией. Но Андрей даже не улыбнулся, и я почувствовала, что этот спор глубоко волнует его. - Что значит "великое"? - возразил он. - Египетским фараонам казалось, что они совершают великое, воздвигая пирамиды. Мы убеждены, что великое - это то, что совершается во имя и для счастья народа. В основе одиночества лежит разочарование, ненависть, злоба. Чтобы совершить великое, надо любить. Он сказал это, когда мы стояли на старом плавучем мосту и смотрели, как одна баржа стала отходить, чтобы пропустить расшиву - так у нас на Тесьме назывались парусные грузовые суда. Расшива была видна издалека, еще когда мы шли по Овражкам, а теперь приблизилась, и можно было различить, как под большим надувшимся парусом двигаются и что-то делают люди. Мне почудилось, что руки Андрея, лежавшие на перилах рядом с моими, немного дрожат. Я взглянула на него - и поразилась. У него были полузакрыты глаза, и лицо с крепко сжатыми губами было торжественным и сумрачно-важным. Трудно поверить, но я поняла в этот миг, что в его душе еще звучат слова: "Чтобы совершить великое, надо любить", - и что они сливаются с этой картиной ночной реки, расшивы, которая под белым трепещущим парусом гордо прошла, точно разрезала мост пополам. Лоцман стоял на корме в полушубке и закуривал - выбивал искры из кремня - и искры гасли и гасли... Вот и Пустынька! Она была незнакомая ночью, ручьи шумели на дне оврага, лунный свет был не такой, как в городе, - таинственнее, мягче. Пустынька стояла на четырех оврагах, и прежде через них вели мосты. Но мосты давно прогнили, сломались, и теперь нужно было знать тропинку, чтобы подойти к монастырскому зданию. Мы спустились этой тропинкой в овраг, и стало так темно и так шумно, что мальчики, которые спорили теперь о том, что такое любовь, должны были почти кричать, чтобы услышать друг друга. Володя подхватил меня и перенес через ручей так бережно, как будто я была стеклянная и, если бы он уронил меня, разлетелась бы на кусочки. Он был очень милый, я чувствовала, что он волновался, и в этот вечер мне было все равно, что он немного туповат и однажды признался мне, что никак не может одолеть "Мертвые души". На дне оврага был свой, шумный, пахнущий сыростью мир, и когда из этого мира мы поднялись наверх, я даже ахнула - таким необычайным показалось мне здание старого монастыря с его чистыми строгими стенами, глухими окнами и высокой башенкой, в которой виднелись колокола. Мы зашли во двор - как все пустынно, печально! Каменная панель вела к разрушенному зданию ризницы. Толстая железная дуга была подвешена на цепи посреди двора. Гурий постучал по дуге палкой, и сдержанный суровый звон отозвался и замер. До утра мы бродили по Пустыньке, ломали черемуху, пели. Потом Андрей куда-то пропал; я нашла его на развалинах монастырской стены, над обрывом, с которого далеко виднелась Тесьма, и мы долго сидели и молчали... - Да, совершить великое, но не вообще, а конкретно, - наконец сказал он. - Например, открыть тайну белка. Ведь это было бы подвигом в науке? - О да! Я чуть не спросила его, можно ли совершить подвиг, посвятив свою будущность театру, но такой вопрос показался мне легкомысленным в сравнении с тайной белка. - Как ты думаешь, чтобы решить такую задачу, нужно быть гениальным? - Я думаю, да. Андрей замолчал. Потом переспросил упавшим голосом: - Да? Очевидно, он не считал себя гениальным. - Да, но мы можем стремиться к великому, - вдруг живо сказал он. - Представь себе, насколько все становится яснее, когда в жизни появляется главная цель. К ней можно прислушиваться и проверять себя. Ее можно хранить в тайне или доверить только близким друзьям. Ты знаешь, я убежден, что очень скоро в нашей стране великое будет совершаться почти ежедневно. Я спросила: - А несчастья? Он не понял, и я объяснила, что борьба с эгоизмом - внутренняя, а есть еще внешняя - против несчастий и огорчений, которые тоже очень часто встречаются в жизни. Андрей подумал и ответил, что в подобных случаях должна помочь воля, а воля и стремление к цели - это две стороны одного и того же явления. Звезды стали бледнеть, первые лучи солнца скользнули по башенке, по куполам, потом спустились прямо на нас. Большой красный шар стал подниматься на той стороне Тесьмы, над полями. Похожая на флаг сосна стояла на обрыве шагах в двадцати от нас. До сих пор она была незаметная, ночная, а теперь под утренним солнцем стала красная, стройная, точно ее преобразило какое-то чудо. Стрижи взвились с колокольни прямо к солнцу, крылышки блеснули, как будто кто-то рассыпал в воздухе осколки стекла. Все вокруг - на небе и на земле - было теперь красным и золотым от солнца, и уже не прежние угрюмые купы стояли на берегу, а серебристые ивы с молодыми листьями, поворачивающимися под утренним ветром своей нежной, беленькой стороной. Как все было прекрасно! Как великолепно было, что наступило утро, и что я вижу солнце и небо, и что никто не знает, как я счастлива, и только я знаю, что буду еще счастливее - счастливее всех людей на земле! Почему-то много народу было у нас в передней, - так рано? - когда я вернулась домой. Какие-то женщины громко говорили, ахали и вдруг замолчали, расступились, увидев меня. Мария Петровна в пальто, в туфлях на босу ногу, непричесанная вышла из нашей комнаты и, поджав губы, уставилась на меня. - Что случилось? - Ничего, ничего! Кто-то белый был в нашей комнате; я вошла и увидела Митю в халате. Разобранный шприц лежал перед ним на столе, он укладывал его в коробочку и, когда я вошла, зачем-то рассматривал одну иголку перед лампой. У него было усталое, напряженное лицо, энергично-хмурое, со сдвинутыми бровями. - Что случилось? Он поспешно бросил иголку, подошел ко мне к взял мои руки в свои. Я бросилась к маме. Она лежала ровно, неподвижно, с неподвижным лицом. Она была такая же, как всегда, только глаза закрыты и руки крест-накрест сложены на груди... НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ Митя ушел, еще раз крепко пожав мне руки, какие-то женщины заглядывали в нашу комнату и долге разговаривали в передней, я слушала и не слышала их и, помнится, удивилась, когда Мария Петровна рассказала, что мама очень ждала меня и, когда ей становилось полегче, все говорила: "У Тани будет успех, оттого что она по натуре артистка". С мам