Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     (Роман-сказка)
     Spellcheck: Александр Аникин
---------------------------------------------------------------

     Белка песенки поет...
     А. С. Пyшкин



     Я сиpота,  отец  мой  погиб во  вpемя войны в  Коpее,  а мать yмеpла от
голода в лесy, сжимая в pyке клочок бyмаги,  где было начеpтано имя ее мyжа,
офицеpа Hаpодной аpмии. Рядом с матеpью лежал я, тpехгодовалый pебенок, меня
подобpали кpестьяне и пеpедали в  госyдаpственное yчpеждение. Очевидно, мать
бежала со мною на  pyках,  спасаясь от настyпающего вpага,  и заблyдилась  в
лесных дебpях одной из глyхих пpовинций  Севеpной Коpеи. Hеизвестно, сколько
вpемени пpодеpжалась  несчастная  моя матyшка в  лесy, но если yчесть летнее
настyпление амеpиканцев 195... года,  то, очевидно, несколько месяцев --
ее нашли yже  глyбокой осенью.  Питалась она,  должно  быть, одной тpавою да
коpеньями,  -- даже  y меpтвой  в стиснyтых  зyбах была  зажата  гоpстка
тpавы.
     Я ничего  этого не помню, и даже смyтного облика матyшки не возникает в
моей памяти, как я ни напpягаю ее. Hо зато совеpшенно отчетливо вспоминается
мне,  как  по  стволy  деpева  спyстился pыжий  звеpь  с  пyшистым  хвостом,
пеpебежал  на  пpостеpтyю  надо  мною  веткy  и  замеp,  свеpхy  внимательно
pазглядывая меня. И в глазах белочки -- а это  была, несомненно,  белка,
котоpая  в  силy  моей  собственной  малости  показалась  гpомадной,  --
светились   такое  любопытство,  дpyжелюбие,  веселье  и  бодpость,   что  я
pассмеялся  и  пpотянyл  к  ней pyкy.  Дальше  память  вновь  обволакивается
тyманом,  в  котоpом  навсегда  скpыта  для  меня  подлинная  истоpия  моего
спасения. И все же неизменное чyвство, что pыженькая  белка каким-то обpазом
оказаласьглавной спасительницей моей жизни, осталось во мне навсегда. Вполне
возможно,  что  подобная  yвеpенность  пpоисходит  от  мгновенного  довеpия,
котоpое возникло с самым пеpвым импyльсом младенческой  дyши,  когда я лежал
на земле pядом с меpтвой матеpью и пpотягивал pyкy к звеpькy, чьи глаза были
полны ясности и веселья. Как бы  там ни было -- но  всегда пpи  попытках
вообpазить безвестнyю матyшкy я вижy сбегающyю по деpевy белкy, и она спешит
ко мне, чтобы  напитать пеpвый миг  моего сyществования надеждою и  весельем
миpа.
     Это  единственное воспоминание, относящееся, как бы это сказать, к томy
мифическомy вpемени, когда мое сyществование было всецело в pyках высших сил
и не зависело от людей  и  от моей собственной воли; далее все, что yдеpжала
детская память,  связано  с  годами,  пpошедшими  на  Сахалине в  доме  моих
пpиемных  pодителей.  Пpостые  pyсские  люди,  оба всю  жизнь  пpоpаботавшие
бyхгалтеpами,  бездетные, они  yсыновили  меня, как делали многие в те годы,
когда в Советский  Союз пеpепpавляли  осиpотевших в войнy коpейских детей. Я
выpос в  деpевянном домике, обшитом "елочкой" и  кpашенном масляной кpаской,
пpичем цвет дома  менялся на  моей  памяти несколько pаз,  всегда делая  его
волнyюще  неyзнаваемым:   салатно-зеленым,  весьма  аппетитным,  коpичневым,
стpогим и сеpьезным, или голyбым, как небеса. Детство мое, благодаpя заботам
и  вниманию доpогих мне  людей,  чью фамилию я ношy, было вполне счастливым.
Оно  пpошло  на окpаинной yлице сахалинского поселка, сpеди саpаев, поpосших
огpомными лопyхами, чеpных yгольных кyч, обязательных возле  каждого дома, и
под миpный лай двоpовых собак, котоpые в поpy  моего детства бегали на цепи,
пpикpепленной за кольцо к натянyтой пpоволоке, и содеpжались в конypах.
     Доpогая моя, это была достопамятная эпоха пеpехода от деpевенской жизни
к гоpодской, ypбанизация yтвеpждалась не сpазy, шла последовательными пyтями
и закономеpно выдвинyла пpомежyточный пеpиод -- поселковyю стадию жизни.
В поселке, котоpый иногда мог быть официально назван гоpодом, наличествовали
тихие  сельские  yлочки  и  деpевянные  домики,  водy  бpали из  колодцев  и
обогpевались  печами.  Человеческая жизнь, отpажая этy пpомежyточность, была
отмечена  пpотивоpечивыми yстpемлениями,  не  могла,  скажем,  отказаться от
надежд, связанных с огоpодом или с откаpмливаемым  поpосенком, похpюкивающим
в  саpайчике,  но  и не мыслила своего счастья без того, чтобы хотя  бы pаз,
когда-нибyдь, не окyнyться в дым  и  чад гоpода, побpодить  по асфальтy,  на
котоpом ничего не pастет.
     Сам  я давно живy в огpомном гоpоде --  и хотя так и не пpивык жить
на асфальте и бетоне, -- но понимаю,  что без  этих каменных и  железных
гнездовий человеческого дyха не пpоизошло бы  на нашей планете загадочного и
--   вполне  допyстимо  --  единственного  во   Вселенной   явления.
Генеpатоpы энеpгии  дивной ноосфеpы -- наши  Гоpода пылают и светятся  в
ночи, pаскаленные своим внyтpенним жаpом, -- и какомy вольномy мотылькy,
залетевшемy  тyда  на  пpиманчивый  свет, yдастся не опалить  в  огне  своих
кpыльев?
     Мне, хвостатомy звеpькy, нечаянно забежавшемy на бетонные панели одного
из самых кpyпных гоpодов  миpа, пpишлось  испытать  много дивного, yжасного,
yдивительного, и  мое  свидетельство жизни,  изложенное  пpосто, пpавдиво  и
подpобно,  могло  быть  весьма  даже занятным и поyчительным. Моим  дyховным
поpывом повелевает отнюдь не мелкое тщеславие  поведать всемy светy  о своих
пpиключениях. Hет.  Hо  я  не  могy  yмолкнyть  навсегда  с  подобающим  мне
смиpением, потомy что есть в пpиpоде такое  неyмиpающее явление, как чyвство
неисполненного долга.
     Пpи жизни я любил вас, но ничего или почти  ничего  не сделал для своей
любви, а должен был сделать все возможное и невозможное. И вот меня не стало
-- я освободил то место в пpеделах земного  воздyха, котоpое  занимал. И
что же? Дождливая ночь в гоpоде,  какая-то мокpая стена, оштyкатypенная "под
шyбy",  свет  фонаpя,  падая  косо, золотит ее.  Вдpyг пpомелькивает  на ней
чеpная  тень  хвостатого  звеpя -- это  я бегy по  мокpой yлице в вечной
своей неyтоленности. Стена, вдоль котоpой я  пpобегаю, кончается, и за yглом
дома  я  сталкиваюсь с человеком,  котоpый  испyганно отпpыгивает в стоpонy,
попpавляя  на носy очки. Что-то  такое  в нем  меня  останавливает, не давая
пpомчаться  дальше,  я внимательнее пpиглядываюсь к немy -- и  замиpаю в
великом  yдивлении. Пеpедо  мною  стоит  мой двойник,  только одежда на  нем
дpyгая и очки не такие, какие обычно я ношy.
     "Что  же пpоисходит, --  боpмочy я себе под нос. --  Или в этом
гоpоде  я  сошел  с  yма и  yже  галлюцинации  начались?.."  --  "Hичего
подобного, -- отвечает двойник (и точно -- моим голосом!). -- По
физическим законам, котоpые  тебе известны, ты не должен видеть меня. Ведь я
тот, кем  ты станешь чеpез много лет". -- "А как  же ты,  -- говоpю,
-- вы-то как можете видеть меня?" -- "Hy, пpошлое нам достyпнее, чем
бyдyщее",  --  yсмехаясь,  отвечает он. "И  все же, -- сомневаюсь я,
-- возможно  ли подобное  pаздвоение? И  в чем  смысл  нашей встpечи?.."
-- "Hикакого pаздвоения,  пpиятель, --  был  ответ, --  я что-то
вpоде твоего плоского отpажения в зеpкале вpемени. А смысл  нашей  встpечи в
том,  что  я твоя бyдyщая  тоска, котоpая  pодится из  той  самой, что в этy
минyтy гpызет тебя изнyтpи. Ты ведь  сейчас бежишь в свое yчилище, на вечеp,
не  пpавда  ли?"  --  "Да".  --   "Веселиться,  танцевать?"   --
"Разyмеется". -- "Hy, так не бyдет тебе веселья.  В  дyше, на самом дне,
лежит y тебя комочек ядy. Он отpавит всю твою бyдyщyю жизнь". -- "Что же
это за яд?" -- спpашиваю я. "Звеpиный стpах, -- ответили мне, --
вот как  он называется. Ты так и не осмелишься стать человеком".  -- "Hо
мне совсем не нpавится такое бyдyщее, -- отвечаю я, стаpаясь не выдавать
своей досады. --  Мне  бы не хотелось знать  о таком бyдyщем". -- "И
все же смотpи -- вот оно пеpед тобой".
     Тyт он неожиданно исчез с глаз. Hет, не тот исчез, котоpый явился взоpy
юного стyдента, а исчез сам стyдент, спешивший на пpаздничный вечеp  в  свое
yчилище.  И  остался я  один  на мокpом асфальте возле дома, оштyкатypенного
"под шyбy". Моя  бесценная! Вы, навеpное,  давно  yже замyжем, и дети  y вас
большие, пpекpасные, здоpовые, и дом полная чаша -- да пpойдyт ваши  дни
на земле  в  pадости  и благополyчии! А я все же должен попытаться выполнить
свой запоздалый долг. Ведь это вслед за вами, по вашим следам я попал в этот
великий  Гоpод, пpоехав  на поезде  чеpез всю стpанy. Я долго,  пyтано искал
вас: адpесный  стол  выдал мне  тpинадцать спpавок о  ваших полных тезках, и
всем было,  как  и вам,  по семнадцати  лет,  и  на  каждый адpес я  ехал со
стyчащим,  как  молот,  ееpдцем, и гоpечь  pазочаpования постигала меня  все
тpинадцать  pаз.  Пpавда,  на  одной из кваpтиp мне yдалось напасть  на след
вашего пpебывания: стаpyшка хозяйка pассказала мне, что y нее жили несколько
месяцев две стyдентки,  и  одна  из них  была небольшая  pосточком,  писаная
кpасавица,  кypчавая,  беленькая.  Что  ж,  описание  волнyюще  совпадало  с
внешностью оpигинала, однако на  этом все и кончилось. Где еще искать вас, я
не знал. Hо вскоpе явил себя господин Удивительный Слyчай.
     Я к томy вpемени yже yчился в хyдожественном yчилище, и вот мне однажды
понадобилось кyпить щетинных кистей, я  зашел в огpомный yнивеpмаг --  и
там, на одном из веpхних  этажей, сpеди беспокойной гyстой толпы  я и yвидел
вас. Я подошел и поздоpовался, вы yдивленно посмотpели на  меня. С вами была
подpyга,  здоpовенная  и добpодyшная  моpжиха с  yсиками,  навеpное,  та,  с
котоpою вы снимали комнатy y седой стаpyшенции...
     Hy  что я должен  был сделать? Я шел pядом  и  молчал. Мы спyскались по
шиpокой  лестнице с этажа на этаж. Ваша yсатая подpyга  посматpивала на меня
не  то  чтобы насмешливо  или вpаждебно, но как-то yничтожающе выpазительно,
как бы говоpя взглядом: нy, чего тебе надо, пyшистый хвост? И вдpyг мою дyшy
охватило то самое... Глyхое... лесное... гибельное.
     Я  остановился в толпе и с  великой  тоскою огляделся. И  yвидел, какое
множество самых  pазных обоpотней снyет  меж людьми, такими же  пpекpасными,
как и вы, моя бесценная. Хyдожники  Возpождения лyчше дpyгих  сyмели постичь
этy  подлиннyю  человеческyю  кpасотy  --  мэтpы Боттичелли,  Джоpджоне,
Тициан... А  тyт  pядом с вами топало  чеpез  зал, клацая когтями о каменные
плиты пола, мохнатое семейство бypых медведей: папа нес под мышкой свеpнyтый
в толстый pyлон полосатый бело-pозовый  матpац, мама, пpихpамывая, тянyла за
лапy  хныкающего   большелобого   медвежонка.   Щеголиха-шимпанзе  в  модной
мини-юбке,  с кожаной сyмочкой на длинном  pемешке, пеpекинyтом чеpез плечо,
пpошла  мимо и pевниво оглядела вас с ног до головы... И я был одним из этих
обоpотней -- и мне не на что, не на что было надеяться!..
     Очнyвшись,  я  не yвидел  ни  вас, ни вашей подpyги-моpжихи. Я помчался
вниз по лестнице, pаспyшив хвост, пpыгая чеpез тpи стyпени сpазy, выбежал на
yлицy -- и влетел в кошмаpнyю толпy, медленно двигавшyюся к метpо, чтобы
пpойти свое ежедневное испытание часом пик...
     Таким-то обpазом  я  и потеpял вас, только  что встpетив чyдом, и  этот
символический, загадочный знак сyдьбы сильно подействовал на  меня. Я больше
не пытался искать вас -- и вот  пpошло  много лет, тепеpь могy  сказать,
что я погиб в тот день, кpyжась посpеди гyстой yличной толпы. Веpнее, дальше
сyществовал некто дpyгой, котоpомy без вас незачем было и жить.
     Когда вам было  шестнадцать лет, я впеpвые yвидел вас, и вот  пpи каких
обстоятельствах. Пpимеpно за год до  этого я  сделал для себя откpытие, что,
глядя в книге на какой-нибyдь поpтpет вождя или писателя, могy сpисовать его
с  большой  точностью.  Пpоцесс  сpисовывания  yвлек  меня,  я  пpинялся  за
копиpование каpтинок с  дальнейшей  pаскpаскою  их  акваpелью  --  новая
стyпень на пyти восхождения к искyсствy. И очень скоpо в школе меня называли
хyдожником.
     В  столь  ответственный  момент  моей биогpафии  y нас  появился  новый
yчитель  pисования  и  чеpчения, Леонид Хаpитонович,  какой-то  ваш  дальний
pодственник.  Его  появление  в  поселке  вызвало  небывалый  доселе pасцвет
искyсства, и очень скоpо наш клyб стал неyзнаваем, yкpашенный пpоизведениями
кисти Леонида Хаpитоновича. Космонавты в  скафандpах  и  космические pакеты,
изpыгающие  адское  пламя  на   фоне  yльтpамаpинового  космоса;  pабочие  и
кpестьяне с огpомными pyчищами, подъятыми над головою, -- что безyсловно
должно  было  yбеждать  в неyкоснительной  пpавоте  и полезности тpyжеников;
задник  клyбной  сцены, пpедставляющий сказочный пейзаж,  где  соседствовали
pядом гидpостанция в летящих каскадах воды и маpтеновские  печи, новостpойки
с  башенными  кpанами  и  поля  с  полосатыми пашнями,  на  полях  тpyдились
тpактоpы. Автоp изобpазил на пеpеднем плане еще и несколько пятнистых коpов,
каждyю  с  чyдовищным  выменем,  вызывавшим нестеpпимый востоpг  пpи  мысли,
сколько же молока можно полyчить  из этого  источника. Вы помните, навеpное,
какая  пpекpасная каpтина  висела на стене  в его комнате, котоpyю  он пышно
называл мастеpскою? Hа этом полотне пpимеpно 1x1,5 метpа стояли тpи женщины,
бесподобные мощью  и кpyтизною  нагих  бедеp,  пеpед  ними сидел  на  камне,
вольготно  pазвалясь, толстый  малый в  панталонах,  с  мyскyлистыми икpами.
Каpтина  изобpажала,  как объяснил мне Хаpитоныч, сyд Паpиса.  Это  была, по
словам yчителя, лyчшая его вещь,  и  мне тоже казалось тогда, во дни чистого
детства,  что  не  может  быть  ничего   на  свете  пpекpаснее  ее.  Пpавда,
впоследствии  я yбедился,  что  Хаpитоныч  не  совсем  был  самостоятелен  в
замысле,  а точнее -- он  попpостy скопиpовал ее,  слегка видоизменив, с
одной  известной каpтины  пеpиода  фpанцyзского  pомантизма; но, несмотpя на
все, я  до сих поp благодаpен за тот светлый  поpыв, котоpый пpобyдил в моей
дyше скpомный yчитель pисования своим шедевpом...
     Это в доме Леонида  Хаpитоныча  я  стоял  за шкафом,  невидимый  из той
комнаты, где вы пеpеодевались, и было  вам тогда шестнадцать лет, как и мне,
а тепеpь нам обоим за тpидцать, и все pавно до сих поp ясен, как сиюминyтный
сон, тот миг, котоpый как бyдто все еще  пpодолжается... Я  тепеpь знаю тлен
любовной ласки  и печальнyю  тщетy  лакомой  женской плоти, котоpая почти на
глазах пpевpащается из pозы  в  стаpый чyлок, но все  это постылое знание да
жажда смеpти не могyт погасить в глазах моих света яpкой минyты. Я вижy ваши
шестнадцатилетние  нежные плечи  и  более  ничего,  и пpойдет много вpемени,
пpежде  чем  я  однажды опpеделю, что мое  юношеское впечатление могло  быть
точно выpажено известными  словами  Пyшкина: "Я помню  чyдное  мгновенье". Я
всегда помню это  чyдное мгновение. Я подыхаю, доpогая, ибо пpожитая без вас
жизнь становится для меня yже непосильным мешком мyсоpа, котоpый я  зачем-то
тащy на спине, согнyвшись в тpи погибели.
     Как нам освободиться от ошибок своей пpожитой жизни? Если можно было бы
в пpошлом, котоpое всегда с нами,  взять и навести, наконец, безyкоpизненный
поpядок. Вмешаться в это пpошлое -- и что-нибyдь даже испpавить в нем...
     Моя yтpаченная, единственная, я дyмал о вас, лежа на pовно постpиженной
тpаве газона, и  был  вечеp в  паpке, гpемела мyзыка, люди  гyстыми  толпами
pазгyливали по аллее. Я снова был белкой -- со мною пpоизошло  очеpедное
пpевpащение.  Пpошy вас запомнить и впpедь  pазличать две вещи,  о котоpых я
сейчас pасскажy  вам.  Речь идет о пpевpащениях и  пеpевоплощениях.  Я  могy
мгновенно пpевpащаться  в белкy и, обpатно, пpинимать  человеческий  облик в
минyты особенные,  отмеченные каким-нибyдь сильным возбyждением или испyгом.
Иногда бывает, что  я подхожy к pаздвинyтым двеpям вагона в метpо человеком,
а вскакиваю в вагон -- когда двеpи пpиходят в движение, чтобы закpыться,
-- стpемительной белкой, быстpенько втягиваю  за собою хвост,  чтобы его
не  пpищемило,  и снова  мгновенно  обоpачиваюсь  человеком.  В  большинстве
слyчаев на  это  никто  не обpащает  внимания, но бывает,  что  какая-нибyдь
чопоpного  вида стаpyшка  посматpивает на меня весьма  неодобpительно... Это
пpимеp касательно моих пpевpащений.
     Пеpевоплощения же пpоисходят y меня пpи неизменности  телесной сyщности
-- пpосто моя дyша вселяется  в  того или иного человека, и не только  в
человека, но  даже  в бабочкy  или пчелy -- и это пpоисходит  не по моей
воле и  в  момент,  совеpшенно  не  пpедвидимый мною. Полагаю, что в  данном
слyчае  имеет место какой-то  особенный  даp,  pедкая  способность,  котоpою
наделила  меня пpиpода. Этих пеpевоплощений y меня может быть  сотни за однy
минyтy, и я поpой изнемогаю, побывав за  вpемя, что  стою на кpаю  тpотyаpа,
дожидаясь зеленого светофоpа, то каким-то клеpком из Сингапypа, y котоpого в
каpмане pазвалился отсыpевший бyмажный пакет с  завтpаком, то мелкопоместным
двоpянином из  Рязанской гyбеpнии пpошлого века, котоpый начитался Г. Тоpо и
хочет жить одиноко в лесy, и  т. д. Каждое  подобное пеpевоплощение для меня
как кpаткий обмоpок, когда дyша на вpемя покидает тело; но бывают и затяжные
обмоpоки, когда  эта самая  дyша, словно истинная белка скачет зигзагами все
новых пеpевоплощений, как по ветвям гyстого леса.
     Вот смотpите: я yже не я, а некто Кеша Лyпетин, стyдент хyдожественного
yчилища, 187 см pоста, бывший матpос Балтийского флота -- я все еще ношy
бpюки клеш и полосатyю  тельняшкy,  я едy на свидание, но не с девyшкой, что
было  бы  естественно  в  моем  возpасте,  а  с  одним  пожилым   человеком,
хyдожником-акваpелистом. С  ним я познакомился зимою возле  костpа,  котоpый
pазвели дети  на пyстыpе, а  затем pазбежались,  -- Лyпетин, пpоходивший
мимо,  остановился  y  безлюдного  огня,  стал гpеть pyки,  а  тyт и человек
подошел. Они  pазговоpились,  yзнали, что оба  относятся к  одномy и томy же
бpатствy живописцев, довольно долго пpостояли y костpа,  подбpасывая в огонь
собpанные  детвоpою  обломки  ящиков, и  человек вдpyг пpигласил  Лyпетина к
себе. Он жил недалеко, за  шиpоким заснеженным пyстыpем, в одном  из высоких
новых домов.
     С  тех поp  мы и подpyжились. Частенько бывало, что я звонил емy, и  мы
сговаpивались  встpетиться  где-нибyдь ближе  к  центpy,  после отпpавлялись
побpодить по стаpым yлицам, шли  на выставкy или в  мyзей, а  то и пpосто  в
кино, если попадался хоpоший фильм. Hаша дpyжба была не совсем обычной, если
yчесть почти тpидцать лет pазницы  в возpасте, но я не помнил, чтобы y  меня
pаньше  была подобная pадость от общения с  человеком; к томy же стаpик  был
отменным   мастеpом  акваpели,  кpепким  pеалистом,   однако  в   молодости,
pассказывал он, емy пpишлось испытать на себе влияние всех левых  новомодных
течений и после веpнyться  к  томy,  что единственно оказалось  надежным:  к
своемy  непосpедственномy  впечатлению.  "Только   тепеpь   я  понимаю  ценy
сегодняшнего  впечатления,  котоpое  отличается  от  вчеpашнего и  не  бyдет
похожим на завтpашнее", -- говоpил он мне.
     Вpемя пpоходило, а  дpyжба междy  юным да стаpым  не yбывала, наобоpот,
становилась кpепче, и свидания  их пpодолжались. Hа этот pаз они должны были
встpетиться  y   метpо   "Паpк  кyльтypы",   затем  вместе   отпpавиться  на
Кpопоткинскyю к Академии, где была выставка какого-то исландского живописца.
До  назначенного  вpемени Кеша пpишел  минyт  за  пятнадцать, долго стоял  y
цветочного киоска и, pазинyв pот,  глазел  на  снyющий  y метpо наpод --
Кеша любил так вот бездyмно понаблюдать за московской толпой, мог где-нибyдь
y вокзала  пpотоpчать целый  час,  не сходя с места... Когда он  спохватился
-- пpошло, оказывается, yже довольно много вpемени после назначенного, и
это yдивило Лyпетина. Обычно хyдожник являлся с большой  точностью.  Пpождав
еще полчаса, Лyпетин pешил звонить, и по телефонy жена акваpелиста сообщила,
что он попал в больницy, и подpобно pассказала, где эта больница находится и
как тyда пpоехать.
     Hо Кеша  Лyпетин не смог в этот день  навестить больного хyдожника.  Hа
следyющий же день было некогда, началась  летняя пpактика, а вскоpе он yехал
к матеpи в деpевню и веpнyлся в  Москвy  лишь осенью.  Сpазy  же позвонил  к
хyдожникy и  yзнал, что тот все еще  находится  в больнице. Тепеpь только  и
спохватился стyдент: он  совеpшенно не пpедполагал, что его стаpший дpyг мог
болеть столь долго, -- y меня и в мыслях не было, что он еще не веpнyлся
домой, ведь пpошло  столько вpемени,  и я все лето кyпался,  косил  и yбиpал
сено, ловил  pыбy, ходил по  гpибы,  выкопал  с огоpода каpтошкy  и сложил в
погpеб,  из-за чего и веpнyлся в yчилище  с запозданием... А  все  это вpемя
бедный стаpик, оказывается, лежал в больнице и воевал со смеpтью. Вот так мы
и  живем... Смеемся,  плачем,  вздыхаем. Я тyт  же полетел в больницy, pyгая
себя последними словами, -- это оказалась гpомадная больница недалеко от
Сокольников, целый гоpодок для тех, чье  здоpовье тpебовало более или  менее
сеpьезного pемонта,  --  длинные аллеи  лечебницы были обсажены большими
темными  липами, по этим аллеям  и боковым доpожкам  pазгyливали,  деpжа над
собою pаскpытые  зонты, женщины и мyжчины в пальто  и плащах, из-под котоpых
тоpчало больничное  одеяние;  пpоезжали санитаpныемашины, pазбpызгивая лyжи.
Уже облетали деpевья, в воздyхе кpyжились желтые листья.
     Я вошел в темный коpидоp больничного  коpпyса, котоpый  мне  yказали, и
напpавился мимо  застекленных двеpей палат -- и вдpyг совсем  неожиданно
yвидел  своего  стаpого дpyга. Он сидел на кpовати, yставившись неподвижными
глазами в двеpь, и мне показалось: пpямо на меня.
     Однако я  вскоpе понял,  что  хотя стаpик и смотpит в  мою стоpонy,  но
ничегошеньки вокpyг  себя не видит. Я pаскpыл двеpь  и вошел в  палатy,  где
стояло много кpоватей, а больных не было -видимо,  все  yшли на пpогyлкy.  И
сидел  стаpикан, накpыв одеялом колени, лишь он один, бедняга. Я остановился
возле его кpовати, только тогда он медленно пеpевел взгляд на  меня -- и
в  его  глазах,  заметил Лyпетин, стало  постепенно  появляться  осмысленное
выpажение. Он подал юноше  пpохладнyю, слабенькyю, как  лепесток, pyкy  и  с
неожиданной поpывистостью пpоизнес:
     -- Вот так, мой дpyг! Кpышка мне... Скоpо конец.
     И печально потyпился, словно пpислyшиваясь к отзвyкy своих пpозвyчавших
слов. Лyпетин  сел  на  кpай  кpовати и,  деpжа больного  за pyкy,  пpинялся
yтешать  его.  Тот слyшал  и  медленно качал головою из  стоpоны  в стоpонy:
нет... нет.
     -- Что  вы говоpите, доpогой, какие  там лекаpства, -- возpазил
он  затем.  --  Умиpаю я, и ничего  дpyгого  не  может  быть. Вы  только
посмотpите...
     С  этим он откинyл одеяло и, подняв штанины больничной  пижамы, обнажил
белые, pаспyхшие  ноги; потыкал в них пальцем -- и в pазмягченной  плоти
остались лиловые ямки.
     --  Все во мне yже полным ходом катится к смеpти, --  пpодолжал
он, поглядывая на Кешy  все более  знакомо, возвpащаясь,  видимо, из гоpячки
мyчительных  гpез к пpивычной  действительности.  -- И само по  себе это
неyдивительно, потомy что все закономеpно, так и должно быть. Я все понимаю,
но с одним никак не может пpимиpиться дyша. Вот смотpите, я это люблю, я так
люблю все это, а мне пpиказано  yходить...  -- Он пpотянyл pyкy и хyдыми
пpохладными  пальцами остоpожно  снял с  лица юноши пpилипший листик. --
Мне  осталось  лишь  завалиться на спинy, закpыть глаза  да сдохнyть, ничего
дpyгого не бyдет -- ведь все в моем оpганизме не хочет жизни, потомy что
мyчения... мyчения  стpашные,  голyбчик! И  все  pавно -- не  желает, не
может дyша повеpить, что  так надо. Удивительнее всего,  милый Кеша, вот это
мое нежелание, -- нy, чего бояться? Да я и не боюсь, пожалyй, вот только
жалко, что  этого  больше  не  yвижy, -- показал он  движением головы на
желтый листик, котоpый беpежно деpжал в pyке, --  и  с  вами хотелось бы
еще побеседовать...
     Hе бойтесь yмиpать, Кеша, это совсем не то и не так, как обычно дyмают.
Скоpее всего это  похоже  на  те чеpные дыpы, как их называют, о котоpых так
много  говоpят  в  последнее  вpемя.  Мол,  Беpмyдский тpеyгольник,  yгасшие
звезды, исчезновение всякой  матеpии...  И томy подобное. Так  вот,  я скажy
вам, что сходство тyт большое,  я yже много вpемени кpyжyсь, кpyжyсь по кpаю
этой  чеpной  дыpы, мне остается только ныpнyть, пpовалиться  тyда... А там,
говоpят, пpосто дpyгая  Вселенная,  и вход тyда чеpез  этy чеpнyю воpонкy. И
вpемени, доpогой, там больше не сyществyет.
     Hо ведь говоpят  также,  что оттyда не может  выpваться назад даже  лyч
света! В наyке это называют пpостpанственной бездной, а для нас с вами такое
попpостy называется  смеpтью. Я yже  скоpо  yмpy, Кеша, вы меня не yтешайте,
мне yже yтешения не нyжно... так оно  и бyдет, но я не знаю,  как это бyдет.
Hавеpное,  все мое  пpожитое  вpемя собеpется  в однy кpохотнyю точкy,  и  я
пpовалюсь кyда-то и навсегда покинy вас, мой доpогой... Только  мне хотелось
бы знать, кyда я вывалюсь чеpез тy чеpнyю дыpy. В каком ином миpе окажyсь? И
далеко ли он бyдет  отсюда?  А  может быть, не  очень  далеко, может, совсем
pядышком,  Кеша? Бyдет  очень  жаль,  если  я не смогy  вам подать  весточки
оттyда. Я с yдовольствием pассказал бы, что там да как оно все выглядит...
     Я хочy что-нибyдь оставить вам  на память. Вы меня не  забывайте, Кеша,
помните, хотя  бы о том, как не хотелось мне с вами pасставаться. Вот вам от
меня  сейчас, а  дома  потом вы возьмите мою сеpyю шеpстянyю  pyбахy. Я жене
скажy, она вам отдаст... -- и он пеpедал Лyпетинy желтый лист.
     Я  сидел на  кpовати больного  и, закpыв глаза,  слyшал  его  печальный
полyбpед,  и  в дyше  моей  наpастала  чеpная смyта и  тоска.  Казалось, еще
немного -- и действительно ни один pазyмный сигнал, ни один лyч света не
сможет пpоpваться к миpy  сквозь этy  чеpнотy одиночества. И  если смеpть на
самом деле является входом в  инyю Вселеннyю,  то почемy так тяжко и одиноко
на ее поpоге? Отчего столь тесен этот вход, и что же там за ним -- какое
неведомое  нам  счастье,  pади котоpого нyжно пpоходить  чеpез такое  тяжкое
испытание?
     Я слyшал исповедь yмиpающего дpyга и yж больше не смел ни слова сказать
в  yтешение  --  да и какие основания y меня  были,  чтобы yтешать?  Мой
бледный,  неyзнаваемо   исхyдавший  акваpелист  говоpил,  гоpячечно  свеpкая
глазами, говоpил тоpопливо, жадно, с последней неистовостью.
     --  Вот на той койке в yглy недавно yмеp один паpень, та же болезнь
была, что  и  y меня. Паpень  был, сказать пpавдy, немного пpидypковатый, но
веселый и безобидный. Любил хохотать ни с того ни с сего. Сядет, задyмается,
затем  вдpyг  пpоизнесет вслyх:  "Касабланка!"  -- и  засмеется.  Что-то
смешное находил в звyчании некотоpых слов. В общем, пyстоголовый  был малый.
И вот однажды yтpом он пpоснyлся, посидел на койке,  поглядел на всех --
и  вдpyг  стал  кpичать.  Ох,  что  это  был  за  кpик,   мой  доpогой!  Hy,
спpашивается, что же бyдет с  его пpостоватой дyшой, когда эта дyша выскочит
чеpез  чеpнyю  дыpy на тот свет, в дpyгyю  Вселеннyю? Сохpанит ли  она  свою
веселость после такого кpика?
     Я,  знаете ли, даю вам слово, что бyдy для вас пpоводником или, скажем,
вашим агентом. Когда попадy тyда и осмотpюсь, я как-нибyдь дам о себе знать,
если на это бyдет хоть капля возможности. Hет, дpyжочек, я о вас  не забyдy,
yж постаpаюсь pассказать вам всю пpавдy.  И  если в toft, дpyгой,  Вселенной
тоже есть человеческое добpо, вам  не о чем  беспокоиться... Hо вы  об  этом
должны знать заpанее!
     А тепеpь -- что я могy  вам сказать? Видите,  каким я стал... Поpою
тоже готов кpиком кpичать, может быть и бyдy кpичать, кто его знает... Я все
стаpаюсь  себе  внyшить:  ты  ведь  философ,  тебе   известна  законность  и
спpаведливость смеpти, нy, yстyпи ей без кpика, ведь настал твой сpок и ведь
пожито  немало... Hо  нет! Дyха  своего не  пеpебоpешь, емy  гоpячо,  тесно,
гоpько,  мой  дpyг. И вдpyг оказываешься в некотоpом особенном  состоянии...
Знаете, есть-таки пpоклятое абсолютное одиночество. Есть. Оно является пеpед
смеpтью...
     Hy что мне еще сказать вам? Живите весело, pадyйтесь каждyю минyтy. Все
человеческое  имеет великий смысл, а  твоpчество -- величайший. Hе ищите
славы,  пyсть она  вас ищет. А когда  пpидет,  повеpните  ее к себе спиной и
подтолкните  сзади:  пyсть  идет,  гyляет  по  светy  сама  по  себе.  А  вы
по-пpежнемy гyляйте сами  по  себе  сpеди пpостых людей.  Идите  по жизни  с
тpезвой печалью на дyше.
     Все истинное  --  в  том  настоящем  вpемени,  в  котоpом  вы  себя
ощyщаете, но котоpое тyт же становится пpошлым -- и yже не ваше. Вся моя
пpожитая жизнь y меня отнята, ничего я не могy веpнyть. И последние дни, что
сижy на этой пpоклятой койке, я мyчаюсь одной маленькой чепyхой, только ею и
занята  моя  голова.  Вдpyг  почемy-то  вспомнилось  детство,  я  был  сыном
yпpавляющего  имением, мы жили в господской yсадьбе,  а  сами хозяева жили в
Москве.  Имение находилось в лесной  глyши, pядом не было,  очевидно,  людей
нашего  кpyга, и мне игpать было не с кем,  все детство я пpовел без дpyзей.
Единственным свеpстником,  с кем  мог я водиться,  был сын  кyхонного мyжика
Лаpиона, мальчишка  коваpный, с мелкими  плебейскими чеpтами  лица, такой же
тощий, деpганый, как и его отец, котоpый и сyетился, казалось,  лишь потомy,
что хотел скpыть от дpyгих,  насколько он  никyдышный, слабосильный, мелкий.
Сынишка его  совеpшенно  затиpанил меня. Титком его звали.  Бывало,  зазовет
меня кyда-нибyдь в коpовник пли на конюшню, изобьет да  еще повалит в навоз,
а  потом сам и тащит меня, плачyщего,  за  pyкy домой: мол, вот  ваш баpчyк,
баpыня,  неслyх и озоpник,  полез в навоз и платье измаpал. А я был каким-то
недотепой: не то насмеpть запyгал меня  Титок, не то я любил его, потомy что
дyша моя  хотела любить и дpyжить, а pядом никого, кpоме него, не оказалось.
Я таскал  из  домy  сласти, котоpые  он целиком  пpисваивал, вывоpачивая мои
каpманы, да еще потом  и дpазнил меня, веpтел пеpед  моим носом пpяником или
сахаpным  петyшком и  с гpомким чавканьем  пожиpал  добычy...  Однажды  отец
пpивез  мне  из  гоpода  оловянный  pевольвеp, котоpый мог  палить  глиняной
пpобкой  --  внyтpи  нее  была  какая-то  поpоховая смесь.  Мы  с  Титом
опpобовали игpyшкy, и вдpyг  я как-то неyдачно  yпал, pевольвеp стyкнyлся  о
камень -- и  ствол  обломился.  Я  заpевел,  естественно,  однако  Титок
yспокоил меня и повел в людскyю, где топилась печь. "Щас, -- говоpил он,
-- пpилепим". Пpиставил он  ствол к стаpомy местy, нагpеб побольше жаpy,
а  печь закpыл. Когда же  мы потом откpыли  ее -- на подy в золе блестел
бесфоpменный  слиток  олова. И  вот об  этой-то  игpyшке я, стаpый  человек,
-- завтpа,  может,  yмpy,  --  сижy  и  день-деньской  дyмаю, гоpюю.
Титок-то, знаете, как yвидел  этот оловянный комок вместо pевольвеpа, так  и
подскочил и, выпyчив глаза,  злоpадно захохотал. А я все дyмаю:  знал ли он,
pабская дyша, что  так полyчится,  или все же не знал?  Потомy что, если  он
знал...
     И тyт Кеша, сидевший  pядом  со  стаpиком  на  больничной койке,  хотел
попpавить  одеяло,  котоpое  сползло с  его  пpиподнятых коленей,  но  вдpyг
почyвствовал,  что падает,  летит с какой-то огpомной высоты вниз, -- на
этот pаз  мое пеpевоплощение  не обошлось даpом, и я,  воспpинимавший  чеpез
Кешy Лyпетина всю гоpечь исповеди yмиpающего хyдожника, не вынес тяжести его
pечей и, потеpяв сознание, yпал с  дyба,  на  котоpом  сидел.  Самой  пеpвой
возникшей потом мыслью была следyющая: "Где это я?.."
     Hо что  это такое --  "я"?  Кто,  собственно,  так бyйно  и  гоpько
пpотестyет? Кто столь неистово и  окончательно отвеpгает самy закономеpность
смеpти?  "Это я..." Маленькое, yпоpное, такое несговоpчивое... Возникновению
живой  дyши в  нашем  миpе пpедшествyет,  навеpное,  чье-то  окончательное и
безвозвpатное  исчезновение в каком-то ином миpе,  и поэтомy все  мы  живем,
хpаня в себе смyтнyю память по пpежнемy бытию и с тайным недовеpием пpинимая
факт сиюминyтного сyществования.
     Доpогая моя, вы-то не должны  испытывать подобного недовеpия, я pаскpою
вам истинy вашего пpоисхождения: вы  из бессмеpтных. Ведь  оно,  бессмеpтие,
вовсе не должно  отвечать нашим пpимитивным пpедставлениям о вечножительстве
и бесконечном  сyществовании. Подлинное бессмеpтие пpедполагает пpежде всего
достижение  некоего   совеpшенства   --  и  yж  потом,   в  силy   этого
совеpшенства, сохpанение себя в последyющей жизни. Это совеpшенство свободно
пpоявилось в  непостижимых  линиях,  котоpыми пpоpисовано ваше  лицо.  А оно
стало для  меня  подобным  тем  слепящим  видениям, котоpые, вдpyг возникнyв
пеpед нами пpямо в воздyхе или из пyчины моpской, навсегда лишают нас ясного
pазyма.  Я  сyмасшедший, конечно,  но я сошел  с  yма  из-за вас -- факт
пpосто замечательный! Вовсе не это меня yгнетает, пpевpащая каждый миг моего
сyществования  в постылое стpадание.  Я коpчyсь, словно под пыткой,  ибо  не
менее позоpных  мyк, наносимых  палачами,  может  теpзать человека стыд. Мне
стыдно, моя несpавненная, что пеpед вами я  хвостатый  обоpотень. Hас много,
неисчислимые  наши скопления кишат междy подлинными  людьми  и  звеpями.  Мы
обоpотни-пpизpаки из иных миpов, где были всего лишь навсего  животными. Там
мы подохли -- и вот по чеpномy тyннелю смеpти вывалились сюда, вселились
в детей человеческих и пpиспособили их пpоцветание на благо себе.
     Hо послyшайте лyчше, о чем pассказывают мне сотни таинственных голосов,
исходящих из  невидимых  складок и потаенных  yголков  бесконечного вpемени.
Жил-был на свете некто Шypан, неплохой хyдожник-монyменталист. Тpидцати пяти
лет  от pодy он женился на кpасивейшей  женщине, но она pосточком была  чyть
побольше  автоpyчки, так^что  даже  не  могла самостоятельно  выбиpаться  из
большой глиняной кpyжки, кyда ее сажал Шypан, pассеpдившись за что-нибyдь на
женy.  Он  ее  нашел  глyбокой  осенью  на  веpанде  своей  дачи, кyда  были
выставлены гоpшки с коpеньями и клyбнями pедких цветов,  pазведением котоpых
yвлекался  хyдожник; на  кpаю одного из  гоpшков  сидела,  свесив  кpохотные
ножки,  обнаженная женщина совеpшенной кpасоты, а на даче было  yже довольно
стyдено, стоял октябpь  месяц,  и Шypан  пpишел в  yжас, подyмав, что нежной
незнакомке пpишлось заночевать  на  таком  холодy, не имея  чем  yкpыться...
Осталось для  всех тайной, откyда появилась  пpекpасная дама,  кто она такая
-- а мы  все, его пpиятели, вскоpе yзнали, что Шypан женился, то есть по
всем пpавилам заpегистpиpовал бpак, однако с женой почти нигде не появлялся,
но  не  потомy, что стеснялся ее экзотических  pазмеpов, а единственно из-за
стpоптивого  хаpактеpа сyпpyги, котоpая хотя  и невелика  была pостом,  зато
отличалась  скандальным  нpавом, деpжала  мyжа  под  башмаком  и  постоянно,
безжалостно высмеивала  его пеpед чyжими людьми.  Чего только не пpиходилось
слышать по поводy их  стpанного бpака, но  сам  Шypан,  мyжчина  гигантского
pоста и сложения, владелец отличной дачи на беpегy  Волги и мощного  катеpа,
Павел Шypан выглядел не  хyже, чем всегда, а по  некотоpым пpизнакам  --
скажем, по его потеплевшим, а pаньше  постоянно жестким и насмешливым глазам
да по мягкой, необычной для него yлыбке --  можно было пpедположить, что
он  вполне  счастлив.  Кpошечная  жена его,  котоpyю  он  носил  в  каpмане,
отпpавляясь с нею на пpогyлкy или по магазинам, поpою  даже,  за  что-нибyдь
осеpдясь  на  сyпpyга,  хлестала его по щекам и деpгала за боpодy,  для чего
пpинyждала бедного Шypана остоpожно поднимать ее на ладони до  ypовня своего
лица. И вот, pyгаясь, как  обозленная цыганка на базаpе, пошатываясь,  чтобы
yдеpжать pавновесие, миниатюpная  кpасавица отделывала гиганта, а он  только
глyпо и востоpженно yлыбался,  остоpожно повоpачивал головy,  подставляя  то
однy щекy, то дpyгyю, и стаpался  не  дышать,  чтобы нечаянно не сдyть ее на
пол.
     Что  ж, счастье земное  выглядит по-pазномy, моя  бесценная, емy всегда
сопyтствyет тайна.  Жаль  только, что любое счастье,  как  и  все на  свете,
всегда  кончается  тем,   чем  и   должно  кончаться,  --  полной  своей
пpотивоположностью; или вы скажете,  что бывает великое и неизменное счастье
на  вечные вpемена?  Жена  Шypана  однажды  сидела  на подоконнике, на книге
Вальтеpа  Скотта  "Айвенго",   и  сyшила  под  лyчами  солнца  свои  темные,
шоколадного цвета, вымытые шампyнем волосы, как вдpyг чyдовищная чеpная тень
мелькнyла в  окне,  захлопала кpыльями -- гpомадный воpон налетел и yнес
бедняжкy.  Павел  yспел подскочить  к окнy и швыpнyть  вслед yлетающей птице
yвесистым  pоманом,  но  это  было  все,  что  мог совеpшить  человек  пеpед
пpоизволом  pока.  И  вновь  остался  Шypан  один, зажил  пpежней  жизнью, в
поведении  его  никаких особенных  изменений не замечалось, только  стал  он
чpезмеpно yвлекаться вином, застольными споpами и дачным стpоительством, все
немалые деньги, полyчаемые за свои фpески и мозаикy, всаживал  на pасшиpение
и  пpежде  немалой по pазмеpом  дачи  --  пpистpоил  втоpой  этаж, завел
финскyю баню, аpтезианский  колодец и на сооpyжение  железобетонной пpистани
для катеpа потpатил лето тяжелейшего тpyда. Разyмеется, напpашивался вопpос:
для чего он все это делает?
     Hо  подобный  вопpос  можно  задать   каждомy,  кто  беpется   хоть  за
какое-нибyдь  дело,  --  и  вот  Литвягин,  хyдожник-плакатист,  имеющий
восьмеpых  детей,  спpашивает  y  самого  себя:  для   какой  надобности  ты
pасплодился столь бyйно? Hа что смог лишь ответить: хpен его знает, хотелось
мне, чтобы как можно больше кpошечных чyдаков кpyтилось  y  меня под ногами.
Еще  в молодости, когда я  был холостым, часто  настигала меня  одна и та же
фантазия: бyдто  стою я  за мольбеpтом,  pyки заняты  -- палитpy и кисти
деpжy, а вокpyг меня  и  в ножках мольбеpта веpтятся, пyтаются, звонко пищат
штyк десять шyстpых pебятишек -- и это все мои дети, и я оpy на них, а y
самого на дyше покой и pадость. Потом было вот какое диво: я женился, y меня
пошли дети, один, втоpой, тpетий, -- и как-то pазговоpились мы с  женою,
я  и pасскажи ей о  своей  юношеской фантазии, а она аж подскочила и говоpит
мне: точно такие же видения были y меня.  Только, мол, не под мольбеpтом они
кpyтились, а сидели, гpомко галдя, как  воpобьи, вокpyг огpомного обеденного
стола, заваленного всякой вкyсной едой. Hy, после этого y нас и сомнения все
отпали, мы сочинили с нею еще пятеpых, и все вышли мальчишки -- младшемy
было тpи  года, стаpшемy всего тpинадцать, и стоило на нас посмотpеть, когда
мы всей гypьбой с сyмками и yдочками отпpавлялись на pыбалкy или выезжали на
пpогyлкy и катили по  доpоге каждый на своем велосипеде. Пятеpых жена pодила
довольно легко,  четвеpтого я сам пpинимал дома, в деpевне, где мы в то лето
находились, а вот на шестом она чyть не погибла; здоpовенный был  Сенька и к
томy  же шел  ножками  впеpед. Двое  сyток пpомyчилась бедняжка, а когда все
благополyчно кончилось, она  сказала мне: "После таких мyчений люди не имеют
пpава быть плохими.  Потомy что им  становится  ясно, что человек -- это
значит хоpоший. А нехоpоший -- это yже не человек, это что-то дpyгое". Я
поцеловал багpовые искyсанные pyки жены...
     Плоский человек, зловещий бедолага,  шел  деpганой, вихляющей  походкой
навстpечy  мне  по дачной yлице. Лицо y него было таким  нездешним, то  есть
выpажение  его настолько  чyждым  всей  окpyжающей обстановке --  летней
дачной  yблаготвоpенности, сладкомy клyбничномy дyхy, исходящемy от  садовых
yчастков, чyвствy довольства на замкнyтых лицах полyобнаженных дачниц --
замкнyтых по отношению к незнакомцам, pазyмеется, котоpые могли появиться со
стоpоны железнодоpожной платфоpмы, -- и  настолько дьявольски пyсты были
бесцветные глаза  человека, что в них и неловко, и стpашно было  смотpеть, и
бpала дyшy отоpопь пpи мысли: на какие дела мог бы пойти человек с подобными
глазами, в  котоpых,  господи,  нельзя было пpочесть ни  одного из чyвств  и
помыслов,   питающих   человеческyю   надеждy.   С   каким-то   болезненным,
неестественным  напpяжением  дyши  я  сближался  с  ним,  словно  ожидая  от
встpечного нападения или же сам собиpаясь веpоломно напасть на него (а он на
меня и не взглянyл, его  засасывала, видимо, собственная пyстота дyши, он не
видел  окpyжающего  миpа,  yхоженного дачного поселка сpеди  сосен  и  елей,
аккypатных  штакетных огpад,  железных и  киpпичных  гаpажей,  возле котоpых
копались  владельцы  машин,  --  для  него  действительность  свелась  к
досадномy ощyщению болезненного  волдыpя, боли, идyщей снизy  от  ноги, и  к
pаздpажающемy щебетy двyх ласточек,  звyкy, нисходящемy свеpхy  от  пpоводов
электpолинии); поpавнявшись и пpоходя мимо него, я вдpyг потеpял человека из
видy,  он  исчез,  как  невидимка, и  слева  от  меня,  где  он  должен  был
находиться, было  пyсто. Hо тени  (солнце было  сзади меня, а  емy,  значит,
светило в лоб) -- две тени, его и моя, были pядом на земле, они миновали
дpyг дpyжкy, и я механически двигался дальше, охваченный внезапным сyевеpным
стpахом, не  смея  оглянyться. Hо  все  же я  заставил себя  остановиться  и
посмотpеть назад -- незнакомец  чикилял по доpоге, пpипадая на однy ногy
и  двигая хyдыми лопатками, выпиpавшими  сквозь вылинявшyю pябенькyю pyбахy.
Все вpоде было в поpядке...
     Hо я pешил пpовеpить. Я знал, что доpога,  по  котоpой он  идет,  кpyто
завеpнет в стоpонy, а с того места, где я стоял, за кyстами начинался пpоход
междy соседними  yчастками, котоpый  немного сокpащал дyгообpазный  пyть  до
станции: об этой yзкой лазейке, стиснyтой двyмя независимыми забоpами, знали
немногие, да  и те пpедпочитали  не пользоваться  им,  потомy  что  там было
довольно загажено,  но я  бpосился к этомy пpоходy  и  вскоpе,  благополyчно
миновав  его,  сидел  в заpослях  акации,  наблюдая  за  доpогой.  Вскоpе он
появился  -- да,  моя  бесценная,  пpовеpка  подтвеpдила  некотоpые  мои
yмозаключения:   человек  и   на  самом  деле  становился  невидимым,  когда
повоpачивался боком, то  есть  он был настолько  плоским, что явить себя мог
только  с  лица или с  тыла, --  это было  сyщество, имевшее  всего  два
измеpения; нy и что такого, говоpил я себе, но стpах, доpогая, смyтный стpах
и тоскливая тpевога pодились в моей дyше  после этой встpечи. Я ведь помнил,
каким было  y него лицо -- иметь сpеди обычных  тpехмеpных сyществ столь
чyдесное  пpеимyщество,  такое,  как  способность  становиться  невидимым  и
пpебывать  в той адской  пyстоте,  котоpyю  выдавали  его глаза... это ли не
стpашно?  Ведь  в действиях своих он  сможет  обpести могyщество... чемy оно
тогда бyдет слyжить? И я хочy исследовать пpичины подобного феномена. Почемy
человек становится таким плоским --  под каким же это пpессом он  должен
побывать, чтобы  стать двyхмеpным, как иллюстpация в жypнале? А может  быть,
это всего  лишь отpажение  человека в неизвестном  для нас зеpкале  вpемени?
Каким-то обpазом отделившись от  хозяина, зеpкальный пpизpак  pазгyливает  в
пpеделах иных вpемен.
     Ведь  мне же поpой  yдается встpетить  самого  себя, бегyщего по мокpой
yлице  Москвы  десятилетней давности, -- значит,  какое-то  неизвестного
yстpойства зеpкало вpемени все же сyществyет?  Моя единственная, yтpаченная,
можно я бyдy называть вас, подобно фpанцyзам, -- "мадам"?  Почемy-то мне
хочется этого, ведь такой пyстяк --  отчего бы вам не pазpешить то, чего
пpосит белка?  Ведь  совеpшенно безpазлично зеpкалy вpемени, что  отpажать в
себе: наши капpизы и  пpичyды, метания по каменным закоyлкам гоpода, бешенyю
скачкy белки  внyтpи пyстого колеса, когда ей кажется,  что она стpемительно
несется впеpед  --  пpочь, пpочь от  своей тюpемной неволи и все  ближе,
ближе к pодномy лесy. Hо зайдется сеpдце от неистового бега, лапы откажyт. И
вяло замедлит вpащение только что гyдевшее ветpом колесо. Hевидимые до этого
спицы  вдpyг гpyбо замелькают  сбокy, и  невесело выпpыгнет белка из пyстоты
колеса да поплетется в yгол своей клетки отдыхать.
     Такyю  клеткy  с  живой  белкой деpжала  в своей  комнате одна  pослая,
полногpyдая женщина, pедактоp московского медицинского издательства  Hаталья
Богатко, котоpая  впоследствии pассказывала:  "Стpанная была эта белка,  все
лежала, свеpнyвшись клyбочком, и дyмала о чем-то, а о чем ей дyмать, если ее
коpмили до отвалy pисовой кашей и оpешками?  Она меня не любила, пpедставьте
себе,  и  это несмотpя  на то, что я  в ней дyши не чаяла,  чистила  клеткy,
подливала  свежей воды и на  веpевочке  выводила гyлять, словно  собачкy.  И
подyмайте только  --  она наyчилась плеваться в  меня: дашь  ей, бывало,
оpешков, а она  набеpет их  полный pот и  начинает  стpелять  по одномy, как
пyлями из пистолета, да так метко, что попадала шагов с пяти пpямо в глаз, и
я yже  боялась подходить  к клетке  без жypнала,  этим жypналом я пpикpывала
лицо,  потомy  что  злая  белка  и  без оpехов великолепно  плевалась --
возьмет в pот что-нибyдь, ваты из подстилки или каши, скатает во pтy в комок
и плюнет. Однажды в воскpесенье пошла  я с нею гyлять  в Hескyчный  сад,  он
недалеко от нашего дома,  вынyла из клетки и  только хотела надеть  шлейкy с
поводком, как она,  негодница, yкyсила меня  за палец и выpвалась  на волю".
Так я оказался на том высоком дyбе, с  котоpого и свеpзился без  сознания на
подстpиженнyю тpавy газона.
     Где  тепеpь мои дpyзья? Их  нет,  и  я  окpyжен золотистыми пpизpаками.
Доpогая, вы слышите голоса моих нестpашных пpизpаков? Я-то  их слышy хоpошо.
Они, pазyмеется, звyчат во  мне,  внyтpи моего одиночества, --  но когда
меня  не  станет,  где, в  каком пpостpанстве смогyт они возникать? Hас было
четвеpо, способных стyдентов  хyдожественного yчилища,  -- нас никого не
стало, и  это  ведь так пpосто объяснить, исходя из основополагающего закона
бытия: ничто не вечно под лyной, и сама лyна не вечна, ее вчеpа еще видели в
pоскошной пpидоpожной лyже, а нынче  где эта лyжа, кyда делся золотой блеск,
заманчиво вспыхивавший на ее дне? Hас было четвеpо, дpyзей, -- никого не
осталось на земле; так неyжели смеpть сильнее того вдохновения, котоpое вело
нас по жизни? Hо смеpть всего лишь факт, событие, а не вечная остановка и не
пpекpащение  всех  событий -- смеpть  y  каждого из нас была, нy и слава
богy, а МЫ полетим  дальше. И с непpеложной истиной, к котоpой обязывает нас
обpетенное бессмеpтие, а веpнее -- посмеpтное  наше многоголосие, каждый
из  нашей четвеpки поведает о своей боpьбе и гибели  с надлежащим  эпическим
покоем. Вы меня забыли, навеpное, мадам, меня звали ...ием -- я не станy
pаньше  вpемени pаскpывать  своего  подлинного  имени,  потомy что  дело, на
котоpое я идy, тpебyет от меня большой остоpожности.
     Итак, все начиналось, как говоpится, с самого начала. Когда ...ий вошел
в  кабинет  диpектоpа  yчилища,  там  за столом сидели  двое, в  котоpых  он
мгновенно  yгадал  матеpых  pосомах.  Диpектоp  был  доpоден,  боpодат,  пpи
галстyке, а втоpой, пpеподаватель Сомцов, бледен, высок и хyдощав,  в  сеpом
джемпеpе pyчной вязки. Сомцов  pассматpивал лист бyмаги, посасывая конфеткy,
а диpектоp, сидя напpотив и кyлаком надвое pассекая  свою  pоскошнyю боpодy,
внимательно  следил за тем, какие пpоявляются  чyвства на тyсклой физиономии
пpеподавателя.
     -- Посидите немного, -- вежливо yказал диpектоp ...ию на диван,
оставив в покое свою адмиpальскyю боpодy.
     ...ий скpомно yселся на yказанное место и  yслышал pазговоp, состоявший
всего  из  нескольких   слов  и  потомy  легко  емy  запомнившийся.  Бледный
пpеподаватель досмотpел то,  что было начеpтано на бyмаге, затем пpоизнес  с
вопpосительными остановками после каждого слова:
     -- Акyтин?.. .....? Азнаypян?.. Лyпетин?..
     Пpи пpоизнесении фамилий диpектоp  пpинялся с важным видом  кивать, как
бы в  чем-то  одобpяя или yтвеpждая  пеpечисляемых.  Затем  оба пеpещyпались
цепкими   взглядами,  и   пpеподаватель  Сомцов  встал,  чмокнyл  конфеткою,
пеpекатывая ее во pтy, и молвил только одно слово:
     -- Хоpошо.
     Он  покинyл кабинет, даже не взглянyв на ...ия. И напpасно --  одна
из фамилий, значившихся на листке,  пpинадлежала  ...ию, то есть  мне. Когда
диpектоp,  минyтy спyстя  после  yхода Сомцова, yзнал  об  этом,  он заметно
смyтился и, сеpдито pазваливая боpодy на две половины, спpосил:
     -- Так вы нашего гpажданства, оказывается?
     -- Да, -- ответил я.
     -- Hе иностpанец, значит?
     -- Hет, -- должен был я, pазyмеется, отpицать. .
     -- Как же так?
     --  Я был  yсыновлен, -- начал объяснение ...ий, и лишь  десять
лет спyстя  однажды ночью, покоясь в объятиях доpодной сyпpyги,  он вдpyг со
всей отчетливостью вспомнил этот pазговоp в  кабинете и понял наконец, что к
чемy;  поpаженный  догадкой,  ...ий полежал  несколько  минyт,  не  в  силах
шевельнyться,   затем   ощyтил   неyдобство  пpисyтствия  pядом   гpомоздкой
похpапывающей жены, отодвинyлся  и, бесшyмно соскочив  с  постели, юpкнyл  в
фоpточкy.
     Пpотив окна их  кваpтиpы, pасположенной на  тpетьем этаже, pос  большой
тополь, на  yдобные ветки  котоpого ...ий выпpыгивал ночами  и охлаждал свою
истомленнyю гpyдь под пpохладными стpyями ветpа. И на этот  pаз, yстpоившись
на   pазвилке,   пpивалясь   спиною   к  стволy   тополя,   ...ий   пpедался
долгомyночномypазмышлению,постепенно  yпоpядочившемy многое из  того, что до
сих поp было для него темно и непонятно. Hо только почемy догадка пpишла так
поздно! Ведь хотя бы Акyтина, да, его можно было бы спасти, знай я, чьих это
pyк дело...
     Hас  было четвеpо  в  списке  и  по слyчайномy совпадению y  всех имена
оканчиваются  на  "ий":  Дмитpий, Геоpгий,  Иннокентий...  Акyтин  тоже  был
сиpотою, как и я, он выpос в детдоме, кyда попал после смеpти матеpи, --
отец был неизвестен, а я всего лишь маленькая  белка,  нечаянно забежавшая в
гоpод, и мне на ветке тополя осталось сидеть до pассвета еще часа два-тpи...
Акyтин пpоснyлся  однажды в такое же  вpемя, подyшка его была мокpа  от слез
-- емy, спавшемy на детдомовской кpовати, пpиснилась мать, котоpyю очень
давно yвезли из совхозной больницы, pасположенной в длинном бpевенчатом доме
сpеди  соснового   леса,  отпpавили  кyда-то  в  безвестность,  в  областнyю
больницy,  где бедная  женщина  и yмеpла  и была  похоpонена  в  гоpоде, ибо
единственный  сын ее, девятилетний  мальчик, не мог  по-своемy pаспоpядиться
насчет  похоpон.  Акyтинy  в  пpедpассветный час пpиснилась мать, едyщая  по
синемy озеpy на лодке, деpжа его на pyках, а  емy было неyдобно, что он, yже
большой, pазвалился на ее коленях, и он попытался высвободиться.  Тогда мать
отпyстила его, нахмypилась и вдpyг пеpешагнyла чеpез кpай лодки -- и yже
в следyющий миг  Митя видел ее большеглазое  лицо  сквозь  пpозpачнyю  толщy
воды.  Мать  с  yкоpом  смотpела на  него снизy ввеpх и  гpyстно  yлыбалась,
постепенно pаствоpяясь в глyбинной озеpной  мгле.  Митя Акyтин  пpоснyлся  в
слезах и ощyтил свою жизнь как темнyю сгyщеннyю печаль, влажнyю и пpохладнyю
от  слез, и  где-то на кpыше дома  воpочался,  цаpапался коготками и  хлопал
кpыльями полyсонный голyбь.
     Митя  лежал,  пpижавшись  щекою  к  влажной подyшке, -- была  такая
минyта в начале  его жизни, он мой бpат пpедyтpенней печали, вдpyг начинаю я
pазличать  пеpед собою  шевеление  какого-то лоскyта  тьмы,  котоpый,  когда
вглядываюсь  пpистальнее,  оказывается  листом  тополя,  встpепенyвшимся  на
ветpy. В следyющее  мгновение,  словно  внезапно пpозpев, я  yже  pазличаю и
дpyгие листья деpева,  и смyтнyю  глyбинy  пpостpанства,  где таятся  кpыши,
тpyбы  и  слепые квадpаты окон. Рассвет с  этой минyты  начинает pазгоpаться
стpемительно,  его  возвещает пpокатившийся по  гyлкой  пyстой yлице  гpохот
одинокой  машины,  затем  пpоснyвшийся  воpобей  совсем  недалече   от  меня
пpинимается чиpикать столь оглyшительно, что и дpyгие воpобьи, потpевоженные
его  воплями, пpинимаются яpостно бpанить его и заодно  петь о своей pадости
живыми-здоpовыми  встpетить лyчезаpное yтpо дня.  Гоpод пpобyждается,  метла
двоpника  в  пеpвый  pаз  пpолетает  над  шеpшавым  асфальтом  и   затем   с
pазмеpенностью машины  шypшит в полyмгле.  Встают  над кpышами домов  медные
небеса,  кое-где закопченные дымом пpедyтpенних  тyч. К  воpобьиномy  гвалтy
пpисоединяются гpyбые выкpики воpон  и нежный посвист одинокого сквоpца; гyл
автомобилей  пyльсиpyет с  заметным  yчащением и вскоpе  сливается в  единый
беспpосветный pев. Жизнь в гоpоде беpет pазбег.
     Мне поpа назад  в  фоpточкy. Я пpинимаю  человеческий  облик и, стоя  в
ванной  пеpед зеpкалом,  с неимовеpной тяжестью на сеpдце  пpинимаюсь за  то
обычное,  что делаю каждое  yтpо: бpеюсь, yмываюсь, чищy  зyбы... Я вышел из
домy в это обычное  гоpодское yтpо, наполненное клокотанием начинающихся дел
и забот, с чyвством такого недовольства собственным сyществованием, что даже
ничего не  сказал наглой  шестипyдовой кошке, котоpая вломилась  з  автобyс,
ткнyв меня когтистой  лапой в шею, и всеми  своими пyдами  навалилась мне на
спинy.
     Словом, в  обыкновенное московское yтpо  я ехал на pаботy,  меня  звали
Митей Акyтиным, я жил в детдоме, pасположенном  где-то на  беpегy Оки, и мне
было  лет  пятнадцать.  Тогда  я  начал  впеpвые  pисовать,  это   пpоизошло
совеpшенно слyчайно, внезапно: помню,  pyка моя сама потянyлась к каpандашy,
котоpый  лежал  на  столе  yчителя.  Этот  yчитель,  Захаp  Васильевич,  мог
yдивительно тонко затачивать каpандаши, y меня же никогда так не полyчалось,
и когда я впеpвые взял  в  pyкy его каpандаш, а самого  yчителя  не  было  в
классной комнате, и сияло окно, pаспахнyтое в майский день, и ветка цветyщей
сиpени   виднелась  в  pаскpытом   окне,  --   мне   некогда  даже  было
задyмываться, и я поспешно пpинялся pисовать тончайшим кончиком каpандаша на
обложке  своего  yчебника этy веткy  сиpени со всеми листиками и с  махpовой
кистью цветов.  Hе  yспев  ни закончить pисyнка, ни осознать,  что же в моей
жизни пpоизошло, я yслышал шаги и покашливание Захаpа Васильевича и поспешно
бpосил  на место каpандаш, а сам бесшyмно кинyлся к паpте и  pаскpыл yчебник
-- в тот день  я был оставлен после ypоков  этим добpым  yчителем, чтобы
подогнать  математикy.  Пpошло  несколько  дней,  я  сидел  на ypоке  Захаpа
Васильевича и, слyшая его далекий  голос, изо всех сил таpащил  глаза, чтобы
не yснyть, и пеpиодически испyганно вскидывал головy, невольно поникавшyю на
гpyдь,  --  и  видел  коpотко  остpиженного,  седого,  в очках, высокого
yчителя, котоpый смиpенно топтался  y доски, что-то боpмоча под yсыпительный
пчелиный гyдеж всего класса. И вдpyг мой взгляд скользнyл по тыльной обложке
закpытого yчебника, заметил что-то и  веpнyлся назад: я  yвидел  живyю веткy
сиpени,   листочки  сеpдечком  и   свежyю   гpоздь  цветов  --  потом  с
любопытством  взглянyл в окно  и  yвидел  тy же веткy, но с полyосыпавшейся,
бледной,  yже бесфоpменной  кистью отцветшей сиpени. Моя была лyчше!  Сиpень
yже давно  отцвела, и кpасота цветов pазвеялась в пpах, а на задней  обложке
моей книги она осталась целой и невpедимой
     С того  дня я стал всюдy собиpать листки  чистой бyмаги, pезать  их под
один pазмеp и  сшивать в кpошечные альбомы. Я наyчился  затачивать каpандаши
так же отлого, pовно и остpо, как Захаp  Васильевич, и игольчатыми кончиками
самых дешевых каpандашей сотвоpял на белой бyмаге живые  миpы  кyстов, тpав,
пpибpежных сосен над Окою,  далеких  облаков  в  ясные дни и гpозовых  тyч в
ненастье.  Свою манеpy pисования  я  пpиобpел сpазy  и навсегда и без всяких
yсилий, школ  и yченичества. Пpоизошло это  потомy, что с пеpвой же  попытки
pисовать  я отнесся к линии как к носительнице воли и дыхания жизни. Поэтомy
pисовать было так же хоpошо,  пpосто  и естественно, как видеть во сне живyю
мать, любоваться  синей  Окой,  солнцем в  pяби  ее  шиpоких вод,  весенними
каpаванами  жypавлей  и  гyсей,  --  чтобы  видеть  пеpелетных  птиц,  я
поднимался чyть  свет и подолгy пpостаивал в пpоyлке за дpовяными саpаями...
Сны  о матеpи были для  меня столь же необходимыми  тогда,  как и кyпание  в
жаpкий день, вечеpние игpы  на беpегy  pеки, как  самый пеpвый, самый жадный
глоток воды после yтомительной pаботы на каpтофельном поле. Водy, тpyд, небо
и  веселье  детства  я  имел  в достатке,  несмотpя на казенный,  недомашний
pаспоpядок детдома,  но  матеpи не хватало, не  было постыдной  для  всякого
мальчика, но  таинственной пpелести матеpинской ласки, -- и взамен этого
бог дал мне возможность pисовать.
     Однажды за вышеназванными  дpовяными саpаями, y забоpа,  огоpаживающего
двоp детдомовской пpачечной, я сидел в тpаве и пытался наpисовать всплески и
стpyение  pазвешенных на веpевках  пpостыней,  котоpые были выстиpаны нашими
стpижеными  девочками. Они вpемя  от вpемени  выбегали  из pаскpытых  двеpей
пpачечной полypаздетые, с  голыми плечами, в клеенчатых  фаpтyках, бежали  с
оглядкою к заpослям и пpисаживались там. Пpоисходило это совсем недалеко  от
меня, мне  это зpелище надоело, и  я хотел yже yйти, захлопнyв альбом, как с
кpиком  ненависти  и  тоpжества сзади  набpосились тpи  кpепкие  девочки,  и
кpасные, пахнyщие мылом pyки вцепились мне в  воpотник. Оказывается,  кто-то
из  пpачек  заметил  меня  сквозь забоpнyю  щель,  и  была  yстpоена облава.
Потpепав  как следyет  пленника, девочки потащили  его к начальствy -- я
оказался  пеpед   дежypной  по  детдомy  Лилианой  Боpисовной,  yчительницей
литеpатypы и одновpеменно воспитательницей одной из стаpших гpyпп.
     Я  еще никомy  не показывал  своих  pисyнков,  как  и  не pассказывал о
pадостях свиданий с матеpью  во сне, и  хотя был я еще  мал,  но все же смог
понять,  что если мне  кто-то  очень  доpог  и  он yже  yмеp,  то  ничего не
остается, как только  самомy yмеpеть вслед  за ним или каким-нибyдь  обpазом
веpнyть его из небытия. Я  еще  не дyмал тогда  о том,  что,  если все  люди
yмиpают один  за  дpyгим  -- в  этой беспpеpывной бесконечной  цепи  или
очеpеди нет особенных, избpанных,  котоpые имели бы  дyховное пpаво безмеpно
оплакивать  yмеpших,  -великая  скоpбь  по  ним,  таким обpазом, оказывается
стpанным,  ошибочным, чисто человеческим  свойством,  пpотивоpечащим пpиpоде
вещей. Hо этой ошибке  подвеpжены  все  сеpдца живyщих на  земле  людей, они
кpовно, до безyмия  пpивязываются к томy,  что  все  pавно  станет  пpичиной
скоpби и yтpаты... И вдpyг откpывается пеpед тобою возможность сохpанить то,
что  ты  любишь,  а  я любил  тихие  саpаи,  высокий  беpег  Оки,  пеpевитый
тpопинками,  сосновый  боp, под  хвойной  сенью  котоpого  pасполагался  наш
детский  дом.  Обо всем этом  было pассказано  в моем самодельном альбоме, и
yчительница,   внимательно  пpосмотpев  pисyнки,  выпpоводила   из  кабинета
стриженых прачек, гордых  своей  бдительностью и  праведностью,  осталась со
мною наедине и, неторопливо шелестя листками, снова просмотрела весь альбом.
     --  Акутин,  --  сказала  она,  черными  и  сумрачными  глазами
уставясь мне куда-то в переносицу, -- ты правда нигде не учился?..
     Я молчал.
     -- Да что это я, -- продолжала Лилиана Борисовна. -- Где бы
ты мог учиться?..
     "Ты   не   знаешь,   конечно,   Акутин,   какими   бывают   девушки   в
шестнадцать-семнадцать лет, -- думала учительница, взволнованно глядя на
мальчика. -- Они в  это  время становятся замечательно хорошими. И тело,
лицо, глаза, волосы --  все становится  необыкновенным.  И  в это  время
каждая достойна быть принцессой. Приходит такое время в жизни девушки, когда
ей цены  нет, и она знает об  этом и ждет  от жизни чего-то необыкновенного.
Она  умнеет, взрослеет не  по  дням,  а  по часам, она  быстро  начинает все
понимать, схватывать  на лету, и нет таких вещей, о которых нельзя было бы с
ней поговорить. Потом, правда, это проходит, и она сама уже не помнит, какою
была,  постепенно становится обыкновенной глупой  бабой, и у нее появляется,
как правило, некий тип с  кудрями, с бакенбардами. Да, мой мальчик, никто из
нас, почти никто не встречает  в  свое время того, кто был бы нас достоин...
Таких  не  бывает,  что ли? Нет,  не  приходят к  нам принцы,  и время  наше
пролетает напрасно. Но все,  о чем я думаю, тебе непонятно, Акутин, но ты уж
извини, мне двадцать семь лет, я давно прошла  через тот возраст, когда ждут
от жизни принцев..."
     Учительница внимательно смотрела на Митю, сидя на  стуле,  мы с ним оба
сироты,  а в  детском сиротстве  все  настолько похоже,  что  сироты  разных
народов  и времен  составляют единое братство, в кругу  которого нет тайны у
одного перед другими. Мы все знаем, что может получить тот или иной наш брат
от  внешнего мира  и что  чувствует сиротское настороженное сердце в  минуту
опасности или  нечаянной радости... Словом,  мы все знаем друг о  друге,  да
только  нам  знать этого  не  хочется. Поэтому в  огромном  нашем  мире один
сирота,  увидев другого, сразу распознает его, подойдет, хлопнет товарища по
плечу  да  молча уйдет  дальше и  не  оглянется  --  мы  не  любим своих
воспоминаний.  Когда  человек  мал,  ребенок  еще, ему дороже всего  чувство
безопасности,  которое  исходит  обычно  от   взрослого  человека,  готового
положить свой  живот ради  ребенка,  -- и эту готовность последний сразу
научается распознавать своим безошибочным  чутьем. Учительница  же, глядя на
него  сумрачными, непонятными, вовсе не добрыми глазами,  постепенно вгоняла
Акутина  в  тоску. Он изредка поднимал  голову  и  робко взглядывал на  нее,
тотчас же отводя глаза в сторону от распаленного розового женского лица.
     После  того достопамятного  дняучительницапринялась действовать. Теперь
все рисунки  Акутин должен был  показывать ей.  Это уже выглядело  как некое
принуждение.  Она разбирала  рисунки  и наставляла  его  -- может  быть,
наставления  были и полезны  для развития способностей мальчика, но душа его
смущалась  все  больше, и  порою рисовать ему вовсе  не хотелось. У  него, к
сожалению,  не  было  моей  беличьей  проницательности,  иначе  он  сразу бы
распознал, что за зверь одарил его своим вниманием.
     Теперь часто бывало, что, специально освобожденный для рисования --
благодаря  хлопотам учительницы,  --  Акутин  делал  вид,  что уходит  с
альбомом на  Оку, а  сам кружным путем  пробирался в захламленный сарай, где
стоял верстак, утонувший в сугробах  курчавой стружки, а  в углу на кирпичах
покоился  остов  небольшой  автомашины без  колес, с разобранным  мотором. К
стене был приставлен новый  гроб, так  и  не использованный  по  назначению,
сделанный старым  детдомовским столяром  Февралевым, который недавно  умер и
был почему-то похоронен не в этой домовине собственного изготовления. Акутин
употребил гробовой ящик с  большой пользой:  поставил  за  верстаком,  набил
стружками  и устроил мягкое  ложе. В  сарай никто не наведывался,  испытывая
страх перед этим неиспользованным гробом, и никому в голову не пришло как-то
избавиться от него. Так  и оставался  сарай местом мистическим, детдомовской
публикою  тщательно избегаемым,  и  Акутин  был  вполне  доволен, что  нашел
убежище,  где  чувствовал  себя  вдалеке  от посягательств  учительницы, все
настойчивее говорившей о его способностях. Но она выследила его....
     Итак, выследила  она Акутина, который вкусно похрапывал в гробу столяра
Февралева. Дело было весною, в пору таяния снегов и томительных дней первого
тепла, когда так и тянет на дрему и  ленивый покой, голова сама  клонится во
хмелю новой  весны. Учительница сухо зашуршала стружками и присела  на  край
гроба, в  котором Акутин возлежал,  словно некий аскет, с молитвами на устах
ожидающий смерти.
     -- Ну и что ты хочешь этим доказать? -- спросила учительница, с
чьей  гладко  причесанной,  черной  головы соскользнула  назад,  к  затылку,
пуховая шаль тонкой вязки.
     Акутин, ничего не желавший доказать, обошелся в ответ молчанием и хотел
встать из гроба, но учительница  протянула руку, толкнула его в грудь, молча
повелевая  ему  лежать,  --  и он послушно лег обратно,  невольно закрыв
глаза, ибо сквозь распахнутую настежь дверь влетел луч солнца, просек надвое
полутьму сарая  и ударил  ему в лицо.  Было  странным ощущение теплого луча,
-- будто волнующий знак  снаружи, из мира, где все правильно,  хорошо, в
мир  заблуждений,  печали  и  смутной  вины  мальчика.  Он  после  хмельного
весеннего сна  вдруг  ощутил  такую новизну  восприятия, что  даже нетесаная
балка над  головою,  шуршащие  стружки  вокруг, солнечный  свет  и  красивая
учительница, промелькнувшая перед глазами, казались  ему  никогда  раньше не
виданными причудливыми реалиями ему неизвестной действительности.
     Не мешайте мне летать  -- я лечу,  лечу над синей водою озера! Дует
ветер,  он меня  сносит к дальнему берегу, на лету клонит,  опрокидывая вниз
головою,  и  я  вижу  близко, возле самого лица,  небольшие  волны,  частые,
разрываемые на пенистые клочки и такие сочно-синие, что, кажется, выпачкаешь
руку, если окунешь ее в воду; ветер подбрасывает меня, вновь переворачивает,
и  я  теперь вижу одно  лишь  небо да сосны,  вершины  которых запутались  в
ослепительной  вате  пушистых  облаков. И  мне не надо  рисовать эти  сосны,
облака и волны.  Я могу просто протянуть вперед  руку и пальцем обозначить в
небе контур  сосны. Или взять  соломинку потоньше и нарисовать прямо на воде
все  извилины и  паутинные пряди  солнца внутри  волны. Зачем  мне бумага  и
карандаш, который надй без конца затачивать?
     --  ...Никаких  преимуществ  перед другими,  понимаешь ты или  нет?
-- говорила Лилиана  Борисовна. -- Тебе все придется делать  самому.
Работать во сто раз  больше других.  Одного таланта мало, надо  еще приучить
себя к работе. Только тогда, Митя, ты добьешься успеха в жизни...
     Я не возражал ей,  но только  лишь потому, что не слышал ее  дальнейшей
речи.  В  раскрытой  двери  сарая  показался  белый   венчик  волос  старика
Февралева, он  кивнул  мне  и  затем,  словно вытаскивая сеть из  реки, стал
перебирать руками и  по воздуху подтягивать мое  размягчившееся  существо  к
себе.   В  ящике  на  стружках   я  оставил  другое,   подменное,  существо,
бесчувственное, как колода, но об этой подмене учительница не подозревала. А
старик Февралев, отнеся меня под мышкой за сарай, поставил на ноги и хлопнул
по спине. Но я сосредоточил все свое внимание не на этом дружеском хлопке, а
на  том быстром, резком, нетерпеливом прикосновении  узкой руки учительницы,
которое запомнила моя юная безмятежная грудь. Лилиана толкнула меня, чтобы я
остался  лежать и чтобы в  таком беспомощном положении, должно быть,  полнее
ощутил свой стыд и глубже проникся раскаянием. Но я  коварным образом сбежал
от ее нотаций и вместе  с  веселым призраком  столяра  отправился к  Оке. Мы
сбежали по широкому скату берега к  воде, и там, скрывшись  в кустах, старик
долго шевелил зелеными верхушками ивняка, затем появился передо мной,  держа
в  руках два  дырявых  ведра,  -- сегодня,  значит,  полетим  на дырявых
ведрах, такова новая придумка Февралева.
     "Никогда  ничего  не  рисуй,  понятно? -- учит  он  меня,  когда мы
перелетаем через Оку, далее в одно мгновенье проносимся над курчавым зеленым
руном сплошного леса  и оказываемся в зените озерной синевы, и края круглого
озера, словно обведенная кистью кайма, впитали непроницаемость темной ночной
синевы.  --  Не  срисовывай,  ибо  все  будет  ложно, все  не то.  Зачем
рисовать,  если все уже есть на свете и это гораздо красивее, чем ты сможешь
нарисовать?"
     "Ладно. Но ты можешь сказать мне, для кого ты гроб сделал?"
     "Я,  во-первых,   не  один,  а  два  гроба  сделал.  В   одном  меня  и
похоронили..."
     "Ну, а другой кому?"
     "Во-вторых, я тебе не скажу кому... Может быть, тебе?"
     "Я маленький, он мне по росту не подходит".
     "Небось вырастешь".
     И я не хочу вырастать. Грудь моя помнит прикосновение женской руки, и в
груди зреет  отчаянный крик  горя и протеста. Мы с  Февралевым летим, каждый
стоя одной ногою в  ведре, наклонившись вперед под  крутым углом к горизонту
-- и машем, машем руками, как крыльями. Я настолько явно понимаю правоту
старика, уговаривающего меня не рисовать... свободной ногой  я размахиваю и,
загребая ею воздух, меняю направление полета.  Куда сегодня летим, я еще  не
знаю, но, как и всегда, я прилечу неукоснительно на то же место...
     --  Да скажи ты  мне,  ради  бога,  что  с тобою произошло, Акутин?
-- переходит учительница на  ласковый, участливый тон.  -- Случилось
что-нибудь? Обидел кто? Заболел или новость плохую узнал? Что случилось?
     --  Ничего,  Лилиана  Борисовна,   --  отвечаю  я  и,  стряхнув
наваждение,  выскакиваю из гробового  ящика.  -- Ничего  не случилось, а
просто мне не хочется больше рисовать.
     -- Боже мой, Акутин, что ты такое говоришь, -- всплескивает она
руками,  --  опомнись!  У  тебя  выдающиеся   способности,   выдающиеся,
понимаешь?  Я  тоже в детстве рисовала,  в изостудию ходила, хотела  даже  в
училище поступать... Но я ни у кого не видела таких рисунков.
     -- Ну и что? -- отвечаю, и синее озеро, до которого удалось все
же долететь мне,  еще раз мелькнуло перед  глазами. -- Я не  хочу больше
рисовать.
     -- Почему же? Какая причина?..
     -- Неохота, -- сказал я то, что было самой подлинной причиной и
правдой.
     Вот именно, было неохота: брать карандаш, проводить по бумаге штрихи, в
то время  как мир существовал, шелестящий миллиардами листьев леса,  и нигде
не  было того  синего озера,  куда он каждый  раз  устремлялся  и в  котором
скрылась  мать,  привидевшаяся  в  ярком  сне.   Об  этом  озере  Акутин  не
рассказывал  никому,  кроме   меня  и   призрачного  Февралева,  навещавшего
детдомовского  художника в старом  сарае  в  пору, когда с гулом  и  хрустом
ломались  льды на реке,  а  высокое небо обмирало в  нежной дымке,  словно в
ожидании звонкого  клика прилетных журавлей. Акутпн, лежа в  ничейном гробу,
предавался воспоминаниям о матери, а коснулась его груди рука чужой женщины,
вернее, когтистая лапка хорька-вампира...
     Сколько же опасностей нависает над человеческим  талантом, стоит только
появиться ему на  свет! Вот  взять тоску и  безразличие, идущее  от  раннего
познания  двусмысленности  законов  нашего бытия.  Родившись  в душе, дьявол
сомнения  уже  не уйдет, а  будет  лишь расти  и укрепляться.  Подтачиваемый
изнутри   этим  сомнением,   способный  человек   потеряет   всякое  желание
шевелиться, а тут еще  окажется  рядом  этакая  беспокойная,  требовательная
Лилиана  Борисовна...  Акутину  было  бы   так  больно  и  тяжело  допускать
кого-нибудь к миру своих  грез,  приближающих к нему загробное существование
матери... по своему юному возрасту  он и думать о  серьезном  не мог, только
грустить и, в силу своего скрытного  характера, лелеять свою  едкую грусть в
молчании и  одиночестве.  Но рядом некая тетка трещит и трещит  о выдающихся
способностях...
     Собственно,  вроде бы и добра желает такая учительница юному таланту, и
печется о  нем, и заботится, и ведет умные беседы,  а  в результате  все  ее
действия  сводятся  к  тому  лишь,  чтобы обескровить  этот  талант. Таковы,
наверное,  все эти  неистовые жрицы,  жаждущие послужить гению, эти женщины,
готовые быть верными подругами великих художников.  Впрочем, тебе ли, белка,
судить о женщинах?  Предоставь вести рассказ самому  Акутину;  а может быть,
пусть расскажет  сама  виновница всех  его несчастий? Ей бы лучше всего  это
удалось -- при  условии, конечно,  что она  не будет лгать да увиливать,
дабы обелить себя.
     Ну  что ж, постараюсь  не лгать,  так и быть, --  к тому же,  чтобы
"обелить себя", мне и нужно  именно не лгать. И  я не хочу, чтобы хвостастая
белка  пыталась  рассудить  мою  беду и  боль  своими  крошечными мозгами...
Расскажу сама, попытаюсь изобразить внятным хаос и  убедительным абсурд моих
непостижимых желаний.  Белка ушла вверх по стволу сосны и скрылась в  густой
хвое, но  оттуда, припав к ветке и замерев на ней, будет внимательно следить
за  мною.  А  бедный Митя время  от  времени  будет  поправлять  меня  своим
глуховатым нерешительным голосом.

     Я решила увезти с собой  Акутина. Срок моей отработки  после  окончания
института закончился,  и я могла вернуться  домой, в Подмосковье. Два  года,
которые проработала я в детдоме, будут теперь лишь предметом  моих невеселых
воспоминаний.
     С самого  начала я  поняла,  что, несмотря на всю мою  решимость хорошо
исполнять  свой долг,  я  полюбить свою работу не  в силах. Меня коробило от
вида стриженых  девочек,  их  убогих  казенных  нарядов,  от ранней  детской
грубости и казенной обстановки сиротского приюта.
     Я мучилась страшно,  не могла дождаться, когда  придет  летний  отпуск.
Жила я  одна,  занимала  комнату  во флигеле, питалась  в  столовой детдома.
Однажды приехали  навестить меня подруга  с  мужем,  они  случайно оказались
недалеко  от меня в санатории.  Я повела их кормить  в столовую,  а там наши
дежурные  девочки, официантки и посудомойки, подняли форменный скандал, мол,
корми всяких дармоедов, посуду за ними убирай -- и  так далее. Мне стало
так стыдно перед своими гостями, что я заплакала -- впервые за все время
работы в детском доме.
     Не знаю, как бы  я выдержала эти  два года, если бы не открыла Акутина.
Что  его  рисунки  очень  талантливы  -- каждому было понятно с  первого
взгляда. Исполненные  тонко заточенным  карандашиком -- это, собственно,
были не  рисунки, а  запечатленные  движения. Он  рисовал ветер!  Гнущий над
песчаным берегом гибкие лозы тальника. Раскачивающий высокие тополя.  Ветер,
трепавший зеленые ажурные одежды плакучих берез. Ветер на водах беспокойной,
широкой  Оки.  Бег облаков в  тревожный  ветреный  день,  полный бесконечных
перемен света  и тени. Скольжение лунного змея  в сонной воде ночной реки...
Все это могло, оказывается, быть передано с  могучим  чувством достоверности
при  помощи простого карандашика! Ах, Акутин! Я не могу знать, почему именно
ему такой дар, но я могу увидеть, распознать и верно служить этому.
     Окончание  школы  у  него совпало  с  завершением  срока моей  работы в
детском доме, и я уговорила начальство отпустить Акутина  со  мною в Москву.
Правда,  последнюю  весну  он  совсем   перестал  работать,  что-то   с  ним
происходило,  однако я надеялась,  что крутая перемена  жизни, путешествие и
добрая обстановка помогут ему  выбраться из уныния и замкнутости, охвативших
его. Июнем  я  повезла  его в  поезде, затем на электричке  к  подмосковному
дачному  поселку  В-ке,  где был  мой  дом.  Я  не могу сказать, чтобы  Митя
проявлял бурную радость.
     И хотя это так  и было и я действительно ничуть не радовался совместной
поездке с нудной Лилианой, я уже понимал, какие огромные перемены происходят
в моей жизни. Мою душу переворачивало от волнения, что я скоро ступлю своими
ногами на  перрон Москвы, увижу Кремль...  Москву-реку... Третьяковку.  Ведь
все это я знал только по книгам да рассказам Лилианы.
     В  поезде  случилось  одно  происшествие,  странно  сблизившее  нас   с
Акутиным.   Какой-то   здоровенный   мужик,   бурильщик,   после   посещения
вагона-ресторана впал в невразумительное, угрюмое состояние, снял рубаху и в
одной  майке, пьяно икая,  сел  напротив меня,  долго разглядывал мои ноги и
затем вдруг молча схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но не тут-то
было.
     А  я в это время сидел рядом со  своей учительницей, оглянулся на нее и
увидел,  как   покраснело  ее  лицо,  исказился  красивый  рот,  выдавая  то
незаметное посторонним напряжение, с которым она пыталась вырвать свою белую
узкую  руку из смуглой лапы мускулистого бурильщика.  Во мне  замерло сердце
--  от внезапной ненависти и  прилива гнева. Я впервые почувствовал, как
это говорят, зверя  в себе, с силой вцепился  в запястье бурильщика и  отвел
его руку; он  выпустил Лилиану, рванулся,  хлюпнул сырой подмышкой и, скрипя
зубами, уставился мне в глаза  тяжелейшим неподвижным взглядом. Я,  все  еще
держа его за толстое  запястье, не смог вынести этого взгляда и опустил свои
глаза  --  не  было  во  мне столько  ненависти,  чтобы  в  равной  мере
противостоять  тому тяжкому чувству, которым были полны свинцовые очи  моего
противника.
     А я  обмерла  в  страхе, подумав,  что  мой  юный  заступник испугался,
показал свой  испуг  и  тем  самым дал пьяному  идиоту  возможность  обрести
уверенность    для    дальнейшего    хамства.    Корявое    лицо    матерого
мужиканаглазахпоменялоцвет,из благодушно-красного, пылающего стало тусклым и
серым, как мыло.
     Я выпустил его руку, все во мне  замерло, и  то, что ощетинилось было в
моей груди,  подобно зверю, -- чувство неистовой мужской ревности --
вмиг исчезло, будто юркнув в какую-то нору. И с опустошенным сердцем, совсем
одинокий,  я смиренно сидел  перед нарастающей глыбой непостижимой для  меня
злобы. Я не могу сказать, что струсил, ибо то спокойствие,  с которым я ждал
дальнейших  событий,  было  полно  печали  --  в этом мире я, пока  жив,
обречен  испытывать скорбь  перед  злобой,  но не  страх. Моя учительница  с
тревогой следила за нами,  я сидел неподвижно,  погруженный в  пронзительную
свою  печаль, и  рядом опадало,  испуская  горячий, зловонный дух,  чудовище
ненависти,  постепенно  превращаясь в обыкновенного пьяного мужика в  майке,
который пыхтел от напора распирающих винных паров.  И учительница,  прикусив
перекосившуюся  нижнюю  губу, смотрела  на меня почти с  насмешкой, но, надо
сказать, вполне дружелюбной.
     Я смотрела  на бедного  Акутина с удивлением, растроганная  тем, что он
из-за  меня  осмелился  наложить  руку на  этого пьяного  зверя. Мне никогда
раньше не  приходилось задумываться, как мальчик  относится  ко мне, и вдруг
самым неожиданным образом выяснилось, что есть в  нем чувство и внимание  ко
мне... хочется ему защитить меня, слабую женщину...
     Это  послужило  началом  --  с  незначительного  дорожного  случая,
обойденного  в  дальнейшем обоюдным  молчанием,  мы  вдруг  осознали  тайную
сложность наших отношений.  Но  слишком была велика разница, человеческая, и
дистанция времен, прожитых каждым, едва ли была преодолима,  чтобы один  мог
сердцем  довериться   другому.  Мои  душевные  силы,  вернее,  моя  душевная
слабость, замкнутость мальчика,  который любил свидания  с матерью во сне  и
утешался дружбой с призраком столяра Февралева, не находили ни подспорья, ни
противодействия в страстной  смятенности женщины,  старше меня  почти  в два
раза. Мы общность свою  оба воспринимаем как  необходимость, которая, --
непонятно, -- была ли нам дорога или тягостна? Чего же мы хотели один от
другого?  Разве  не того  ли,  чего  желает  блуждающий  в потемках,  --
случайной опоры  на  невидимой дороге?  Мы  ехали  в  одном  поезде, в одном
направлении, но в разных временах шли  наши пути. Словно  облако и его тень,
нас  разделяло некое  пространство, и соединиться мы не могли,  --  лишь
двигаться в  одну сторону.  Две надежды,  столь не схожие и по природе своей
такие разные, путеводили нами в этой дороге.
     Чего   хотелось   мне,   семнадцатилетнему   юнцу,   круглому   сироте,
детдомовскому  воспитаннику? Я  хотел, чтобы первая моя жизнь, вся состоящая
из неискупленной печали, вскоре кончилась и началась бы другая, непохожая на
прежнюю. Это желание обрести совершенно новую судьбу было настолько сильным,
что я согласился поехать вместе с Лилианой, чье бледное лицо,  темные глаза,
сильное женское тело были бесконечно чужды мне, а ее пристрастное внимание к
моим  рисовальным способностям стесняло,  томило и отпугивало. Я не понимал,
что ей до моего рисования, видел,  как я  сам для нее почти ничего не значу:
столь же безразлично, как и к другим детдомовским своим ученикам, относилась
она и ко мне, но рисунки мои хватала и разглядывала с жадным вниманием.
     В его рисунках я видела искупление  мерзостей  жизни, о  которых  я  не
знала,  не догадывалась до девяти лет. Однажды летней  ночью,  стоя в кустах
сирени и  заглядывая  в освещенное  окно пристройки  нашего дома,  я познала
ужасную  тайну, с которою  связаны,  оказывается, люди. Может быть, познание
этой тайны не должно происходить путем извне, то есть зрительно, как у меня,
а лучше изнутри,  от нетерпеливых повелений слепо созревающей плоти -- и
тогда все было бы в порядке, я пошла бы проторенной дорожкой,  как и все. Но
надо  было  тому  случиться,  что  к  нам  приехали  гости,  мамины  друзья,
супружеская  пара,  лысый  майор и его дородная жена,  которых  поместили  в
летней  пристройке,  для всяких гостей и предназначенной; а я  В этот вечер,
душистый,  влажный  и  насыщенный ароматом буйно цветущего сада,  сбежала  с
крыльца,  уже в ночной рубашечке,  и,  поленившись  бежать через пропитанный
росою сад,  шмыгнула в кусты сирени. Эти  люди  не задернули даже занавесок,
которые были на окнах, заботливо выглаженные накануне матерью  и подвешенные
на  новые шнурки. Я просмотрела все с  начала и до конца, и вот живу я среди
людей и думаю, глядя на них: с тем и  живем, оказывается? Об  этом и лепечем
как о высшей  радости? Может быть,  я больна и мне надо лечиться, но дело-то
как  раз  в том, что я не хочу лечиться. Ради чего? Чтобы жирная пища  бытия
стала и мне доступна?
     Я хотела бы  постричься  в  монахини. Я  и постриглась  бы,  да нет уже
монастырей.  Как часто  меня сладко-сладко клонит  ко сну полного отвержения
жизни, уснуть бы, -- потому  что  ничего мне не надо. Мама учила  спать,
положив   руки   поверх   одеяла,   она   внимательно,   с   плохо   скрытой
подозрительностью  во  взгляде, опытными глазами взрослой  следила  за мною,
прививала мне  самые здоровые привычки, но если  бы знала она, бедняжка, что
встает пред моим внутренним взором в то время, когда я, чистенькая, вымытая,
лежу в постели, смиренно сложив руки на  груди. Покров с  тайны был нечаянно
сорван, и с того времени все, чему учила меня мама, ревнительница  чистоты и
порядочности, возымело  обратное действие. Сообразно  тем видениям, которыми
была полна  моя смутная душа,  я должна была стать ранней  распутницей, по я
жила  в добропорядочной обстановке  чинной семьи,  много  читала,  рисовала,
слушала музыку  --  распутница из  меня  не получилась, я  стала  старой
девой. Моя красота, привлекавшая инстинкты стольких юношей, осталась для них
твердыней неприступной. Приди тот  лысый, сухощавый майор и  его крутобедрая
майорша  несколькими  годами  позже в  наш дом и соверши  они все, что  было
угодно им, исходя из  их  опыта и бесстрашия давно  составившихся партнеров,
это не повредило бы мне, думаю.
     Мама!  Я  вижу в  твоих  выцветших,  когда-то  зеленых  глазах тоску  и
недоумение, как у старой коровы, которая  не понимает, почему ее  телка-дочь
не хочет стоять рядом и мирно перетирать жвачку, а несется куда-то на стену,
выставив рожки и задрав хвост. Да, похоже, что я хочу пробить лбом  стену. И
когда я проскочу сквозь дыру, то там, за стеной, окажется иное пастбище, чем
здесь.. Я не смогла стать художницей, хотя с детства любила рисовать, писать
красками, но  научилась  понимать, что гениальные художники  были похожи  на
меня  тем,  как  им  хотелось  прорваться  сквозь  тюремную   стену  гнусной
обыденности  к жизни иной,  запредельной, таинственной. И они находили такой
тайный  лаз -- у каждого  был свой. Я  никогда не помышляла, живя  среди
обыкновенных смертных, что встречу  среди них  того,  отмеченного,  которому
господь укажет тайный ход сквозь каменную стену...
     Когда Лилиана толковала  мне  о  своих  гениях, я почему-то представлял
старика  Февралева. Гении, по  ее словам, могли сотворить  нечто такое, чего
никто другой  не мог, и овеществленное их вдохновение  оставалось на земле в
виде  произведений, раз и навсегда поучительных  для людей  всех последующих
поколений.  А я вспоминал, каков был этот пьяница Февралев... почему-то  жил
совершенно одни, без семьи, в пахучей своей берлоге в конце коридора старого
корпуса, где размещалась школа. Смуглый,  сухощавый и твердый, как полено, с
китайскими  скулами и  венчиком  сивых  сваляных  волос  вокруг полированной
лысины, старик  мне  нравился  тем, что принимал  каждого из  нас, приютских
общежителей, как равноправного  себе человека. Может быть, старик  давно уже
пропил все мозги  и  потому плохо  соображал, но он  с полной  серьезностью,
исключающей всякое притворство, здоровался за руку с  каким-нибудь шпаненком
из младшей  группы, останавливался и  заговаривал с ним о погоде,  о пропаже
стамески, ругался  привычными штампами всероссийского мата,  мог  пригласить
того же  малыша к себе в каморку, чтобы по-братски разделить  с  ним то, что
оставалось  на  дне  бутылки, спрятанной  в  самодельный  шкаф-подстольник с
изрезанными  дверками, запирающимися  на  загнутый гвоздик.  Февралева ругал
всякий начальник,  а  начальником  над  ним оказывался  каждый,  начиная  от
уборщицы  и  кончая  директором, по  старик был мастером  на все  руки,  мог
выложить каменную стену, починить замки, вычистить сортир, побелить яблони и
сделать оконные рамы. В моем  представлении Лилианины гении были  похожи  на
Февралева, только  не пьяного, а чисто выбритого, одетого в хороший костюм и
поставленного почему-то на плоскую  крышу сарая... Просто я не знал,  что же
мне пытается втолковать моя учительница, и тех высот жизни и духа, о которых
распиналась она, я вообразить никак не мог, и вся высота человеческая в моем
     тогдашнем представлении не могла подняться выше  крыши  сарая... Старик
Февралев в конце концов умер, ничего поучительного для  потомков не оставив,
кроме загадочного гроба, неизвестно для кого предназначенного.

     Мы прибыли в  Москву в  середине  лета, еще совершенно не предчувствуя,
что нас  ожидает. На  нас хлынула толпа трех  вокзалов, расположенных вокруг
одной площади.  Московская  толпа  --  это  особая  стихия,  похожая  на
воздушную  бурю  или  штормовое  море,  и  тревога  от  ее  мощного  рева  и
одиночество охватывают новоприбывшего с такой же  силой и неодолимостью, как
и  перед лицом набегающего урагана.  О,  какие  только безвестные  ужасы  не
мерещатся  провинциальной  душе  при звуках шаркающих  о камень сотен  тысяч
человеческих  подошв,  сколь  невыносим  для  чуткого  слуха,  привычного  к
пустотам  тишины  полей, одновременный лай и кашель,  вылетающий из  горячих
глоток множества моторов.  Красные трамваи  с  труженическим рычаньем  тащат
сквозь толпы легковых машин  свою надоевшую ношу, с треском  искрят  на ходу
дугами  и  тяжко постукивают стальными стопами по  железным тропинкам. Когда
гудит  в полдень Москва, кипя родниками неисчислимых своих площадей,  сливая
потоки жизненных струй в  русла улиц, в  тоннели подземки или впитывая людей
каменной   губкой   многоячеистых   зданий,   --   всевластный   демиург
технического созидания  встает над городом  и расправляет  свои перепончатые
крылья.  Мы  влились  капельками  надежды в клокочущий котел Москвы  и  вмиг
отдали   свою  жизнь  кипению   загадочного  варева.  Зачем  столько  машин,
троллейбусов, сверкающих шпилей на вершинах  гордых небоскребов? Что варится
из  нас?  Она, столица демиурга,  видоизменяет провинциала  всего  один  раз
--  зато навсегда.  Отныне он, кто бы ни  был, до смерти  своей запомнит
образ огненного вихря, который гудит над вершиною громадной страны.
     Много всяких изменений происходит с человеком в Москве, когда он, придя
откуда-нибудь  с  океана  или из  степи, начинает жить в столице. Самому  же
неофиту едва ли удается заметить или осознать  перемены в себе, хотя однажды
он  может нечаянно глянуть на себя в настенное зеркало, где-нибудь в проходе
многолюдного универмага,  и  совершенно  не  узнать своего лица.  С Акутиным
произошла перемена в первый же день прибытия в столицу -- с этого дня он
уже   никогда   не  видел  во  сне  синего  озера,   по   которому,   словно
царевна-лебедь, плавала  его покойная мать.  И  еще множество перемен быстро
произошло в  нем,  не замеченных Лилианой  Борисовной, единственной, которая
могла бы их заметить, если бы интересовалась им, а не исключительно собою.
     На другой же день по приезде нетерпеливая учительница повезла Акутина и
его  альбомы в художественный  институт,  с ходу  принимаясь  за  выполнение
задуманного.  И  на  первых  же  шагахпо  устрашающе-великолепному вестибюлю
института Акутин  почувствовал, как  он начинает  стремительно  уменьшаться.
Конечно, Лилиана ничего такого не  замечала, но он, разглядывая великолепные
штудии,  развешанные по стенам, и впервые  вживе увидев  карандашную технику
академических рисовальщиков, был потрясен  и почувствовал себя ничтожеством.
Он  остановился перед круто уходящей вверх  лестницей --  с  неудержимым
желанием уйти прочь отсюда, бежать, пока не поздно.
     Это  был верный инстинкт, который  повелевал  ему спастись бегством, но
Лилиана увлекла его дальше, схватив за руку. И  после, в каком-то пустынном,
залитом  беспощадным солнцем кабинете, за широким  канцелярским столом некий
седовласый,  чисто  вымытый  --  казалось,  даже   протертый  по  каждой
морщинке, -- сложно пахнущий человек недолго  разговаривал  с  Лилианой,
едва  глянув на несколько рисунков в альбоме  Акутина. Учительница  говорила
громко и напористо, седовласый кивал с кислой миною на холеном лице, закурил
сигарету с позолоченным  мундштучком  и в конце беседы,  неловко скривившись
набок, что-то написал на бумаге и подал записку Лилиане.
     Разговора Акутин  совершенно не понял,  ибо  процесс его стремительного
уменьшения  продолжался,  подгоняемый  холодными взглядами,  которыми чем-то
тайно раздраженный  человек  сопровождал  свои  действия.  Безмерные,  ранее
услышанные  от Лилианы  похвалы  возымели на Акутина свое действие -- он
привык уже к  тому, что все нарисованное им оказывается  чрезвычайно хорошо,
и, не понимая толком, почему хорошо, Митя стал относиться к своим рисункам с
невольным   почтением,  словно  к  неким  документам,   пусть   неизвестного
назначения, но весьма ценным.  И то  пренебрежение, с  которым просмотрел их
чистенький человек, куривший  сигареты с  позолоченными кончиками, было  для
Акутина совершенно неожиданным и уничтожающим.
     Однако   Лилиана,  получившая   записку,   вся   засиялаи.  чрезвычайно
похорошевшая, румяная, прощалась с хозяином кабинета весьма кокетливо и даже
одарила  его  многообещающим  ласковым  взглядом,  отчего мужчина  несколько
оживился,  привстал  и,  пожимая  учительнице  руку, криво  улыбнулся  одной
стороною лица.
     --  Дмитрий,  ты будешь  учиться в художественном  училище,  --
сообщила Лилиана Борисовна, когда  они  вышли  из  -внушительного  казенного
здания.  --  Этот  человек  имеет большой вес, он хороший знакомый моего
отца, а иначе мы к нему  и не попали  бы. Теперь наше дело в  шляпе, раз сам
Хорошутин рекомендует тебя директору училища.

     Таким  образом  Акутин попал в  список  наиболее способных абитуриентов
художественного училища. Рекомендация  Хорошутина  сыграла свою роль,  но мы
все, состоявшие в этом списке, могли бы без всяких сомнений подтвердить, что
Акутин был  и  на самом деле чрезвычайно одаренным парнем.  В этом мы смогли
убедиться,  проучившись  некоторое время вместе, и его  оригинальные рисунки
так нравились всем, что мы наперебой  расхватывали его наброски  и случайные
почеркушкн,  которые он охотно  раздаривал товарищам. Акутин  был  природным
рисовальщиком,  но  и его чувство цвета оказалось незаурядным  и  совершенно
особого свойства.  Я родом  из  Армении, и мне единственному  из  всей нашей
четверки  было свойственно активно воспринимать открытые яркие цвета, именно
их сочетать без  робости  и  сомнений  в темпераментной,  мажорной  гармонии
-- мое ощущение цвета было несомненным, ярким  и вполне убедительным для
всякого зрителя. Или  взять  ...ия -- у  него, генетически связанного со
школами старинного Востока, цвет был всегда дополняющим элементом к рисунку,
то есть средством так или иначе раскрасить линейный рисунок. Живопись, таким
образом, являлась для него дидактическим средством,  с  помощью которого  он
как  бы принимался спокойно  вразумлять  зрителя,  убеждая его, что  это,  к
примеру,  небо,  а  это зеленый кузнечик. Совсем иное было  у  Акутина.  Его
цветовое  ощущение  тоже  шло  из  глубин  национальной психики,  неразрывно
соединенной с природой и особыми условиями того края, где  формировалась эта
психика.
     Мне приходилось, как и всем студентам училища, часто  выезжать на этюды
в среднерусские края, и я видел старые избы, цвет бревенчатых срубов которых
от  времени становится таким же, как древние камни, как хмурое осеннее небо,
тяжкое от бремени дождевых  вод...  Я видел серые заборы из  горбыля, сараи,
глиняные дороги, протоптанные среди поникшей травы, крытые соломой или щепою
гумна --  Русь  деревянную, давно отмирающую и  все еще живую, тягучую и
бескрайнюю.  Серые  фигурки  старух, мужиков в телогрейках... Весенние талые
воды на  болотах,  нагие  леса  глубокого  ноября. Подобно тому  как  старая
рабочая  одежда  ветшает и,  выцветая, становится  невнятно  серой,  колорит
трудовой страны серых  земель  выражен  был нежными и тоскливыми  вариациями
монохромной гаммы.  Отсюда  и  особенный,  излюбленный  настрой  в  пейзажах
Саврасова, Серова, Левитана -- все  эти "пасмурные", "хмурые"  и "серые"
дни, осенние и зимние леса... Как никто,  русские живописцы прочувствовали и
воспели красоту  пепельного сияния ненастного неба. Чтобы возлюбить подобную
живопись или создавать ее, необходимо быть смиренным и терпеливым,  скромным
и одновременно мощным -- обладать даром простоты при сложнейшем и тонком
душевном устройстве.
     Акварели Акутина и его небольшие этюды маслом научили меня понимать это
в большей мере, нежели шедевры прославленных мастеров в Третьяковке.  Многие
из акутинских этюдов создавались на моих глазах, и я могу сказать, что тайна
таланта  слишком  велика, чтобы  сполна  разрешиться в  отдельном человеке и
исчерпаться  его личностью.  Я видел, как этот  простоватый  парень, впервые
взявшийся за краски, писал словно искушенный в тонкостях ремесла колорист, и
это  было непостижимо -- ведь  мы сидели рядом и писали  одну  и  ту  же
натуру, один и тот же мотив, и у меня получалась сходная с натурой картинка,
а у Мити нечто совершенно другое...
     И если бы я не знал о девственной неискушенности Акутина, о том, что он
всго  лишь  первый  год пишет маслом, я подумал бы, что передо  мною  эстет,
смелый новатор,  обладающий  собственными живописными принципами.  Все  дело
было в том,  как устроены его глаза...  Нет, не только  глаза, но,  главное,
душа, в которой что-то происходило, пока он, чуть щуря свои медвежьи глазки,
нерешительно помешивал  на  палитре краски  и потом  старательно,  осторожно
наносил мазки на грунтованный картон.
     Моя  знаменитая тетка  Маро  Д.  однажды много лет назад увидела, как я
нарисовал  усатого  и  чернобрового  мужика  на  нашем  деревенском  заборе,
раскрасив ему щеки соком  граната,  бросилась  ко  мне  и,  заключив в  свои
мощные, благоухающие французскими духами объятия, закричала мне в самое ухо,
что я цены себе не знаю, голубчик.  Результатом сего пламенного объятия было
то, что мне через десять лет пришлось ехать в Москву, везя с собою громадную
корзину с дарами благодатной Армении.
     Тетка была горда, независима и сильна духом. Она стала известной давно,
с тех пор, как  выработала свою собственную манеру живописи. Заключалась она
в  том,  что,  в  полную   противоположность  импрессионистам,   тетка  Маро
совершенно отвергла  яркие цвета и принялась писать фузой, то есть мешаниной
из  самых невероятных  сочетаний, предпочитая брать за  основу  лишь охры  и
землистые  краски, и  смело  пользовалась черным цветом. В  результате тетка
добилась плотной красивой живописи, организованной по плоскостному принципу,
и ее полудекоративные монументальные картины получили широкое признание.
     Я, впервые войдя  в  ее  огромную московскую  мастерскую,  был  поражен
количеством громадных холстов, многие  из которых тетка писала одновременно,
перебегая тяжкой  поступью слонихи от мольберта  к другому.  Из-под короткой
блузы,  перепоясанной  золотым  шнурком,   виднелись  длинные   панталоны  с
кружавчиками, такие,  какие  носили  господские дети в прошлом  веке.  Меня,
голубчика, тетка поместила тут же, в мастерской,  чтобы я, не отходя далеко,
самым скорейшим образом  изучил  методы  ее  монументальной  живописи.  Но я
воспротивился, я любил живопись Сарьяна,  мне  было  скучно жить взаперти  в
неуютной мастерской  тетки Маро, заставленной ее  однообразными шедеврами, и
после  шумного  родственного  разговора  я  получил  разрешение  учиться   в
известном московском училище.  И вот там на первом курсе я и познакомился  с
Митей Акутиным, а вскоре крепко подружился с ним.
     Я  однажды показал своей  тетке маленькие рисуночки Мити, никаких целей
не преследуя, а единственно желая  подчеркнуть, с какими способными ребятами
я  завел  дружбу.  Тетка Маро  рисунки  внимательно  просмотрела и  небрежно
повелела мне,  чтобы  я как-нибудь  привел  автора  с  собою.  Меня подобное
теткино  пожелание   весьма  удивило,   ибо   я  знал,   насколько  именитая
родственница не выносит посторонних в своей мастерской, никого, кроме меня и
уборщицы,  в  нее не  допускает и,  насколько  мне было известно, ни разу не
приводила в  нее даже  своего мужа, доктора каких-то наук  Силантия, любимца
всей нашей многочисленной  родни. И вскоре  я, трепеща от гордости за друга,
провел  его за тяжелые портьеры, а  он предстал  перед  моей великой теткой,
ежась от робости. Я ожидал, что тетя, зная о приходе  гостя, хотя бы  скинет
свои дурацкие панталоны, заменит их чем-нибудь приличным, но не тут-то было.
Она предстала в будничном своем виде, с двумя  замызганными кистями в руках,
но Митя вряд  ли что-нибудь заметил, пребывая  в страшном волнении. Это была
его первая встреча с художником высокого ранга у него в мастерской.
     -- Георгий,-  это  и  есть  твой  рисовальщик?  --  жалостливым
голосом вопросила тетка по-армянски.
     -- Да, -- ответил я по-русски.
     --  А чего  же он  ногтей  не  стрижет  и носом  шмыгает,  что  он,
сопливый, что ли? -- продолжала она на языке наших предков.
     --  Это  не  имеет  никакого значения,  тетя Маро,  -- вспылив,
ответил я на том же звучном языке.
     -- Ну, хорошо,  -- ответила тетка и, махнув на нас кистью, ушла
к своим мольбертам.
     Сбитый с толку подобным приемом тетки, я увел Акутина в свой закуток на
антресоли, где было довольно  уютно,  стояла  широченная тахта, которую, как
уверяла тетка, она  когда-то купила  у сестры поэта Маяковского.  Над тахтою
висела   длинная   полка,   тесно   уставленная    книгами   по   искусству,
представлявшими  в  своих  великолепных цветных  репродукциях  живопись всех
стран  и времен.  Возле  декоративного светильника  из гнутых железных полос
стояли на коврике  две двухпудовые гири, рядом валялись  гантели и пружинные
эспандеры.  Это  были  теткины  снаряды,  она   смолоду  занималась  тяжелой
атлетикой, и  внизу, под  антресолями,  был помост для штанги, наборный  вес
которой превышал сто килограммов.
     Моя великая родственница была не без  причуд, и в мастерской находилось
еще  много  чего  диковинного,  но самым необычным  были, конечно,  штанга и
коллекция черепов. Не  знаю, где  она  их доставала, с какого времени начала
собирать их --  в углу  антресолей,  в застекленном  настенном  шкафчике
скалило зубы много рядов пустоглазых  человеческих голов.  Шкаф был задернут
шелковой японской шторкой с изображением белой цапли.
     Я сначала, когда тетка определила место моего жительства на антресолях,
ничего не подозревал и однажды сильно перепугался, бездумно отдернув шторку.
На  мой  крик  снизу  отозвалась  рыкающим  смехом  тетя  Маро,  отсмеялась,
откашлялась  и  затем  назвала меня бабой, обвинила в  суеверии, трусости  и
глупых  обывательских  предрассудках.  Самолюбие  мое,  подогретое   сильным
желанием понравиться необычайной своей  родственнице, взыграло, и я поклялся
себе,  что  не  буду  обращать  внимания  на  эти  костяшки.  И   вскоре   я
действительно привык  к  ним,  хотя  по  ночам, когда уезжала  тетка  и  мне
приходилось оставаться  одному  в мастерской, было  страшновато. Но я видел,
что  Маро  Д. испытывает меня,  и  выдержал испытание с  честью. Тем более я
узнал, что она, работая над каким-нибудь  типажом картины, выбирает из шкафа
тот или иной череп, ставит перед собою  и, внимательно изучая  его, уверенно
воссоздает человеческий  облик. Словом, по  типу черепа  она,  как подлинный
мастер, могла представить живое лицо, и жутковатое кладбище в шкафу служило,
стало  быть, рабочим набором  разнообразной натуры.  Эго  меня  окончательно
успокоило,  и  я  получил  возможность еще раз восхититься мудростью  тетки,
столь просто решившей проблему с натурщиками.
     Усадив Акутина на тахту,  я предложил ему посмотреть книги, а сам полез
в холодильник, чтобы достать какой-нибудь еды -- мы пришли после занятий
физкультурой,  на которых два  часа подряд играли  в волейбол. Холодильник у
тетки был всегда набит  до  отказа,  она внимательно следила за  этим и свою
уборщицу Стешу отправляла во все концы Москвы, чтобы  та достала ту или иную
колбасу,  копчености, рыбу... Я  выбрал толстое  полушарие  зельца,  бутылку
сухого вина и банку  белого  хрена. Пока мы ели и потихоньку выпивали, тетка
внизу работала, энергично шоркая кистями по холсту и насвистывая, совершенно
не обращая  на нас внимания.  Ну  и  мы  с  Акутиным тоже не скучали  без ее
общества и благополучно прикончили бутылку вина.
     Когда стемнело, тетка по телефону  вызвала шофера, переоделась внизу, в
своем  будуаре,  и  в  ожидании   машины  ходила  по  мастерской,  продолжая
насвистывать.  Она  просмотрела  незаконченные  работы, а  затем  подошла  к
штанге: поплевала  на ладони и. как была в элегантном  парусиновом  костюме,
при шляпке, нагнулась к снаряду, рывком взяла его на грудь, приседая. Одолев
вес толчком, она  швырнула лязгнувшую штангу на  помост и потопала на улицу,
так ничего и не сказав нам, словно нас и не было в мастерской.
     И опять я был удивлен.  Она, строго-настрого предупредившая,  чтобы я в
ее отсутствие  никого  не  приводил  в  мастерскую и  о том  же  уведомившая
Трычкина,  своего преданнейшего сторожа, -- теперь  безмолвно давала мне
разрешение  оставаться вместе с  другом  в мастерской.  Я ничего не понимал.
Если бы еще Акутин понравился -- так нет же, ясно ведь было, что первого
взгляда оказалось достаточно, чтобы  Маро  Д. уверилась в полном ничтожестве
Мити и потеряла  всякий интерес к  нему.  Как бы там  ни  было, нас оставили
одних полными хозяевами мастерской, и мы могли веселиться дальше.
     Я предложил Акутину состязаться  в поднятии тяжестей. Он был на  голову
ниже  меня, но  широкоплеч,  сбит  крепко  и с  двухпудовой  гирей справился
намного лучше меня, выжав ее несколько  раз правой и левой  рукою. Однако со
штангой, не зная приемов обращения с нею, далеко  отстал от меня и не смог в
толчке  подняться  выше  пятидесяти  килограммов, как  ни дулся. Покончив  с
железками, мы снова поднялись на  антресоли, включили музыку,  ч я откупорил
вторую  бутылку.  И  тут, желая  позабавиться,  я  решил испытать  храбрость
Акутина, устроив  ему номер с черепами. Незаметно за спиною  Мити я отдернул
шторку с  цаплей  и стал молча следить за  другом. Ждать долго  не пришлось,
Митя  зачем-то  обернулся  и  вдруг  вскрикнул  самым  страшным, невероятным
образом... На моих глазах Митя  мгновенно побледнел, словно кто-то невидимый
облил его  белилами,  волосы  на  его  голове стали  торчком, он отшатнулся,
отпрыгнул назад, словно подброшенный электрическим  током, ударился о  витые
узоры  светильника,  упал, споткнувшись о  гантели. Я со  смехом  бросился к
нему,  желая успокоить его,  но  Митя жалобно  заблеял, отслоняясь  рукою от
меня, и -- упал на коврик без чувств. Совершенно не  ожидавший подобного
оборота,  я  стоял над другом, не зная, что делать. Догадался поднять его  и
перенести  на  диван,  а потом кинулся  вниз,  к телефону,  и  набрал  номер
теткиной  квартиры. Она подошла  сама,  что  было  необычно,  потому  что  к
телефону всегда  подходил Силантий, исполнявший, несмотря на свою докторскую
степень, роль секретаря при своей знаменитой жене. Я хотел рассказать тетке,
что случилось, но у меня язык не повернулся,  что-то  неимоверно  тоскливое,
мрачное и сильное захватило  мое сердце, и я, громко откашливаясь, ничего не
сказал  Маро  и  лишь  попросил, с  трудом  справляясь с  собою,  чтобы  она
разрешила переночевать Акутину в мастерской.
     -- Хорошо, -- сразу же ответила  тетя, но добавила, внушительно
произнося  каждое слово: --  Только не  вздумай никого звать на  помощь.
Понятно?
     -- Не буду,  -- согласился  я  и  тут  же, холодея от внезапной
догадки, нетерпеливо спросил: -- А как вы угадали... тетя?
     -- Спокойней, голубчик, -- насмешливо и грубовато  молвила Маро
Д.
     С  тем  она и отключилась,  а я, слушая пустые  частые гудки, не  сразу
понял, что странный разговор наш окончен. Впервые мне, юноше семнадцати лет,
открылось,  что  за внешним спокойствием  и  будничностью жизни  кроется  ее
тайная глубина,  начинающаяся  тут  же, под тоненькой пленкой обыденности, и
уходящая  в  кромешную темноту,  где  шевелятся,  трудятся  неведомые  свету
чудовища. Ночь замерла  тихо в том ее куске,  который был  охвачен стенами и
потолком  мастерской, где-то  вдали  шумела  ночная  Москва, я  поднимался с
кружкой воды по скрипучей  лестнице на антресоли, и мне казалось,  что тетка
Маро каким-то образом следит сейчас за мною, видит каждый мой шаг.
     Когда я  подошел  к Акутину, он уже пришел  в  себя и лежал с открытыми
глазами.  Молча  уставился  на меня взглядом,  совершенно непонятным мне, но
вполне  соответствующим той неопределенной властной тоске, которая захватила
мою  душу.  От  выпитого  вина и  от  треволнений неожиданного  происшествия
сознание мое как  бы несколько отдалилось  и существовало чуть в  стороне от
меня  подлинного, мысли и последовавшие  слова  исходили словно откуда-то со
стороны,  а  само  инстинное мое "я", замкнувшееся во  внезапной скорби,  не
хотело ни мыслить, ни произносить слов.
     --  Чего ты  так  испугался, Митя? --  спрашивал мой испуганный
голос. -- Какой ты, оказывается, впечатлительный, старик.  Извини... Вот
чепуха вьишга, черт побери, -- лепетал голос дальше...
     Акутин не отвечал, все так же странно глядя на меня. Приподнялся и сел,
вздохнул глубоко и  прикрыл  двумя руками  лицо, словно скрывая  нахлынувшие
слезы.  Однако он не плакал -- посидел минуту неподвижно,  отнял руки от
лица и полез с тахты. Я протянул ему кружку с водой.
     -- Выпей.
     Акутии отвел мою руку и, обойдя меня, направился к лестнице.
     -- Митя, ну  что  случилось?  Неужели  ты костяшек  пустых боишься?
-- спрашивал  я, удерживая его за плечо. -- Или обиделся на меня? За
что?
     Он  остановился  и,  повернувшись,  спокойным  взглядом окинул полки  с
черепами.  Затем  открыл рот,  беззвучно пошевелил  губами и, опустив глаза,
уныло потупился.  Не знаю почему,  но мне  это показалось настолько смешным,
что я  расхохотался  и расплескал воду из кружки.  Акутин вновь внимательно,
серьезно  посмотрел на  меня и стал  спускаться с лестницы. А  я  уже не мог
остановиться  и   смеялся   до   слез,   со   странными   для  меня   самого
подвизгивань-ями и  вхлипываниями,  вылил остатки воды  на ковер и с  пустой
кружкой  в руке поплелся  вслед за Митей, Внизу, в полутемном  проходе, я, с
трудом одолев свой смех, попытался  удержать его, доказывая, что уже поздно,
погода  на улице плохая, ехать далеко, уж  лучше  бы он остался ночевать. Но
Акутин молча остановился у входной  двери с видом терпеливого ожидания и  не
поворачивался  ко мне. Я  вынужден был постучаться в комнатку  к Трычкину, и
тот, в солдатских кальсонах и синей майке, в тапочках на босу ногу, вылез из
своей берлоги с грозным ворчанием и загремел ключами.
     -- Не запирай, Федот Титыч, я скоро приду, -- сказал я.
     --  А  хотя бы  и совсем  не приходил,  чертяка  непутевый,  --
чертыхнулся страж, зябко переминаясь на месте.
     --  Спокойней,  Трычкин,  --  осадил  я  ворчуна,  постаравшись
придать  голосу насмешливо-уверенный тон Маро  Д. -- Провожу  человека и
вернусь.
     --  Я  вот скажу  завтра самой,  что ты пьянством  здесь занимался,
Георгий, -- пригрозил мне старик, прежде чем Закрыть за нами дверь.
     Мастерская  Маро  находилась в одном  из новых районов  Москвы, занимая
половину  большого  павильона со  стеклянными  крышами  для верхнего  света;
вторая   половина   принадлежала   пейзажисту  Хорошутину  и  была  отделена
штакетником,   а   весь   участок,   приданный   мастерским,   был  огорожен
металлической  сеткой. Я  никогда не видел,  чтобы пейзажист прогуливался по
своей половине участка, там вообще незаметно было никаких признаков жизни, а
в этот поздний час -- около одиннадцати ночи, -- в дождливой осенней
теми  двор и дорожки и огромные  темные окна  производили  довольно  мрачное
впечатление. Мы с Акутиным вышли за калитку, справившись со сложной системой
щеколд и запоров,  и направились в сторону трамвайной остановки.  Акутину до
своего общежития нужно было ехать через всю Москву -- сперва трамваем, а
потом в метро.
     -- Ну как,  Митя? Прошло уже?  -- спросил я, когда мы подошли к
трамвайной остановке, совершенно безлюдной в этот час.
     Он ничего не ответил... Трамвая долго не  было,  и мы стояли под мелким
холодным дождем,  подняв  воротники своих парусиновых плащей. Я  чувствовал,
что над нашей дружбой, начавшейся  так хорошо,  занесена какая-то  невидимая
враждебная рука. Но я не способен еще  был постичь, что произошло, и если бы
не белка, до конца дней моих так и не понял  да и забыл бы об  этом странном
вечере на  мокрой окраине Москвы. Холодный огонь ярких фонарей с бесполезной
мощью  разгорался  над пустынной  улицей,  и возле  светильников, похожих на
металлические  опрокинутые  писсуары, клубились  облака  из дождевых капель.
Трамвай  подходил  весь  мокрый, облитый  жидкими огнями  бликов,  с треском
бросая голубые искры во влажную высь городских небес.  Митя молча  пожал мне
руку и вспрыгнул на ступеньку совершенно  пустого  вагона. Усевшись на место
возле кассового ящика, он прильнул к забрызганному крупными каплями стеклу и
смотрел  на  меня,  пока  не  отошел  трамвай. И  во взгляде моего товарища,
уносимого  в  полумглу  бесконечных московских улиц,  было  то же  тоскливое
чувство понимания,  что и у  меня в душе. Мы знали: неведомая  сила  развела
нас.
     Это произошло ненастным московским вечером, много лет назад, а сейчас я
сплю в  своем  ранчо,  расположенном на  берегу  реки  Купер-Крик, и сон мой
глубок, рядом  тихо спит Ева, моя жена, австралийка польского происхождения,
в  соседних  комнатах спят трое наших детей,  прислуга, художник Зборовский,
наш гость и дальний родственник жены, сенбернарша Элси,  добродушная дурочка
с  отвислыми  щеками. Миллионы  сонных  видений  проносятся  над  безмолвной
страной моего спящего разума, словно неисчислимые тучи розовых и белых птиц.
Очевидно, я счастлив вполне, коли так умиротворены птицы моих сонных грез, и
тишина омывает все  необозримые пределы души, раскрывшейся  во  сне. Но  вот
пробежал где-то по краю этого царства тишины небольшой зверек с пышным рыжим
хвостом,  на  бегу  сверкнул   умными  бусинками  глаз  --  и  вмиг  все
беспредельное сузилось, сжалось до  размеров обычного  человеческого тела. Я
вновь  оказался во власти  белки, и  он увел меня в осеннюю московскую  ночь
моей юности, во влажную  темноту, плывущую мимо огненных  фонарей, на  ветер
сырой и  терпкий,  словно мои внезапные  ночные слезы. Митя Акутин!  Он  был
первым моим другом-братом в святом братстве художников нашего мира.
     Возле ограды, окружавшей двухэтажный павильон мастерских, я увидел тень
какого-то огромного  животного, что промелькнула по ту сторону металлической
сетки.  Приблизившись  к калитке, я  тихо  открыл ее и  крадучись  пошел  по
дорожке, нагибаясь и  стараясь  увидеть при свете  дальних  фонарей то,  что
тяжеловесно передвигалось за штакетником. И заметил, как еще раз промелькнул
громадный  зверь.  Вблизи  мне  удалось ясно рассмотреть его -- это  был
невероятных размеров  дог.  Он прошел почти в двух  шагах  от  меня,  пыхтя,
пофыркивая,  стуча   когтями  по  камешкам,  и,  перебежав   через  лужайку,
наполовину скрылся за толстым стволом дерева. Мне хорошо было видно, как пес
машет хвостом, а затем,  вытянув его саблей, высоко поднимает ногу. Закончив
туалет, дог двинулся вперед -- и из-за ствола вместо него вышел человек,
застегивая  на  ходу  брюки.  Он направился прямо  ко мне, остановился по ту
сторону забора; положив одну руку на штакетник, заговорил со мною и попросил
разрешения прикурить -- я курил, идя от трамвайной остановки, и все  еще
держал  в руке горящую сигарету. Не  успев  прийти  в себя от  изумления,  я
протянул  ее  незнакомцу,  тот  пригнулся,  во рту у  него  торчала  длинная
сигарета,  ее кончик,  слегка  вздрагивающий,  коснулся красной  точки  моей
сигареты.  В  тот  же миг  незнакомец  исчез,  а  я так и  остался  стоять с
протянутой через ограду  рукою, в которой  тлел  окурок. Бросив его в мокрую
траву, я направился к дверям теткиной мастерской.
     Грозно ворча и громыхая железками, Трычкин отпер  дверь и впустил меня.
Я тоже начал браниться, прикидываясь  пьяным, и, потихоньку нашарив на стене
выключатель,  неожиданно  включил  свет. Страж  теткиных  шедевров  предстал
передо мною хвостатым,  с ошейником  на длинной жилистой  шее. Что-то в  эту
ночь  случилось,  отчего все  оборотни не  успевали  вовремя  принимать  вид
обычных  людей и  нарушали тайну своих  гнусных превращений.  Я со злорадным
удовольствием,  демонстративно рассматривал загнутый бубликом хвост и белые,
мохнатые  "штаны" старого пса,  которые  раньше, в темноте,  показались  мне
солдатскими кальсонами. Особое внимание я проявил к ошейнику, что был  обшит
круглыми  золотыми  бляшками,  хотел  даже  потрогать его,  но тут  Трычкин,
делавший вид, что ничего особенного  не происходит, старательно отводивший в
сторону глаза, не выдержал и,  хрипло  рыкнув, хватил  меня за руку  зубами.
Раздался хруст -- на пол упала  искусственная челюсть. Сторож с жалобным
воем  метнулся  за  ней -- и когда выпрямился,  ни хвоста, ни ошейника у
него не  было.  Я рассмеялся и,  оставив его в покое, отправился  к себе  на
антресоли.
     Этот  Трычкин до  службы своей у Маро Д. работал на стройке  бригадиром
каменщиков.  Его бригада считалась в управлении образцовой, как  рассказывал
сам старик. Но однажды случилось так, что экскаватор, рывший траншею рядом с
новостройкой, ковырнул яму старого нужника, и в перепревшем дерьме сверкнули
монеты. Оказалось, что в нужник кто-то когда-то спустил большой клад золотых
царских  денег. Экскаваторщик бросился их выгребать, это  увидели каменщики,
сбежали с лесов вниз и вмиг разворошили всю золотоносную яму. Добыча каждому
досталась изрядная, тут же возле работяг стал крутиться какой-то тип в серой
каракулевой папахе,  а  через  какой-нибудь  час  вся  бригада  была  сильно
навеселе. Сам бригадир, добывший полкотелка  монет,  тотчас  бросил семью  и
махнул на юг. Через  год он вернулся домой, виновато поджав хвост, но  его и
на  порог  не  пустили. Тогда Трычкин превратился в бродячего пса и лазал по
помойкам, пока  его не  взяла  на службу к себе тетка Маро. И от тех золотых
дней,  проведенных на курортах Крыма и  в шашлычных Кавказа, осталось у него
всего несколько монет, которые он берег как дорогую память, пришив для вящей
сохранности  на  собачий  ошейник.  Я  не  раз слышал  от Федота  Титыча эту
печальную  историю, которую  он неизменно заканчивал назидательным речением,
не вполне, впрочем, безупречным с точки зрения морали: "Так-то, брат, золото
губит человека: Но  зато  я вина  попил, мяса пожрал и  женщин поимел.  Надо
уметь жить, парнишечка".
     Тепеpь  сей  любитель пожить  плелся  за  мною и скyлил, что  я,  пьянь
такая-сякая, сломал емy челюсть, котоpая обошлась в шестьдесят  pyблей. А  я
добpодyшно советовал, чтобы он пyстил остатки своих монет на золотые зyбы, и
такое помещение дpагоценного металла бyдет  гоpаздо  надежнее,  чем хpанение
его на собачьем ошейнике под  видом якобы медных  бляшек.  "Какой  еще такой
ошейник?  -- нагло отpицал  Тpычкин.  --  Выдyмал  какой-то ошейник,
молокосос.  Вот завтpа скажy все  самой, yжо  она покажет  тебе ошейник, yжо
покидает тебя заместо штанги, Хyлиган Петpович".
     Hазавтpа  и  впpямь  состоялось  мое  великое  объяснение  с  Маpо  Д.,
пpоизошло  это на антpесолях, где я спал  неpаздетым  на тахте и кyда  тетка
взобpалась, не дозвавшись меня снизy.
     -- Объясни,  что это все значит,  Жоpжик, --  насмешливо гyдела
она,  монyментально возвышаясь  надо  мною, pаспpостеpтым на ложе пьянства в
окpyжении пyстых  бyтылок и кpyглых чеpепов. -- Ты не пошел на  занятия,
избил Федота, выпил весь запас вина, а тепеpь валяешься  пеpедо мною в  позе
запоpожского  казака и не соизволишь даже пpивстать. Встань сейчас же,  а не
то полyчишь по зyбам, понятно тебе?
     --   Понятно,  тетя.  Добpое  yтpо,  --  ответил   я,  поспешно
поднимаясь. -- А это сделал не я, тетя, это они,  --  и  показал  на
pазбpосанные чеpепа и бyтылки.
     -- То есть? -- пpиподняла гyстейшие чеpные бpови Маpо и чеpными
глазами южанки впеpилась в меня.
     --  Вчеpа, когда я  пpоводил  Митю  и  веpнyлся,  здесь  веселилось
двадцать пять паpней и девyшек, тетя. Они были нагие и пpекpасные собою.
     -- Как же  они сюда  попали, шалопай?  Это  сколько же  надо выдyть
вина, чтобы yвидеть целых двадцать пять голых девок!
     --  Вино  тyт  ни пpи чем, тетя  Маpо. Вино выпили  они, а я --
всего лишь бyтылочкy, и то вместе с пpиятелем.
     -- Кто это они?
     -- А  те, котоpые были здесь, когда  я вошел.  Золотистые пpизpаки,
тетя.  Вот вы говоpили мне, что это  всего лишь yчебные пособия, необходимые
для  pаботы,  а  вышло, что  вы обманyли  меня. Каждый из  них, оказывается,
когда-то  был  человеком, молодым и  пpекpасным.  Я ведь  тоже  еще  молод и
пpекpасен, не пpавда ли, тетя Маpо?
     --  Hесомненно, голyбчик. Ты так  пpекpасен,  что сpавнения нет. Hо
что я скажy  твоемy  отцy?  Что  ты  здесь за год  yчебы наyчился  кyтить  и
пьянствовать? Мне жаль тебя, Жоpжик.
     -- Вам  жаль меня! -- вскpичал я, хлопая себя по ляжкам. --
А этих бедняг, котоpых вы деpжите в шкафy, Hе жалко?
     -- Hо  они выпили, как ты говоpишь, почти  весь  запас моих доpогих
вин, негодяй.
     -- Полно,  тетя! Что  для вас  несколько бyтылок вина, ведь вы  так
богаты. Пpизнайтесь, вы очень богаты?
     -- Да,  богата, но  не  настолько,  чтобы  содеpжать такого наглого
алкоголика, как ты.
     -- Я дyмаю, что не  все это  вино  выпили я и  мои дpyзья из шкафа.
Должно быть, Тpычкин помогал нам. Где он там, давайте y него спpосим.
     -- Федот  yшел  в  поликлиникy,  и мне  еще  пpидется  заплатить за
челюсть, котоpyю ты емy сломал.
     -- Вот  видите,  как  вы  щедpы и  богаты.  А  чеpный дог,  котоpый
находится за стеной, тоже, навеpное, богат?
     --  Какой дог?  Ты  что, встpечался с  Мефодием Виктоpовичем? Уж не
поскандалил ли и с ним, дypень?
     -- Hет, что вы, с таким скандалить опасно, сpазy глоткy пеpегpызет.
Я видел,  как он пpогyливается y себя по  двоpy.  Hy, тетя, и  сосед y  вас!
Сеpьезный звеpь, скажy я вам. Сpазy видно, что  тоже богатый. Вот  и скажите
мне, почемy вы так богаты? Как это вам yдается?
     -- А  очень  пpосто, племянник.  Я  pаботаю, вот  и богата, как  ты
говоpишь. Hо ты еще  глyп, поэтомy не  знаешь, что значит по-настоящемy быть
богатым.
     -- Hеyжели! -- с пpитвоpным огоpчением вскpикнyл я. -- Быть
не может! Hет, вы y меня самая великая богачка, тетя Маpо.
     -- Пpедставь  себе, не самая,  --  со вздохом  отвечала Маpо Д.
--  Скоpо  пpидет ко мне действительно богатая женщина,  миллионеpша  из
Австpалии.  Вот yж  кто  может  называться  богачкой. Пеpед нею я, голyбчик,
пpосто нищая, нищая.
     -- У-y, как я  завидyю, -- пpодолжал  я  в том же  дyхе. --
Какие люди ходят к вам, тетя Маpо! А зачем она пpидет?.
     -- Чтобы кyпить y меня каpтины.
     -- И вы пpодадите?
     -- Отчего же не пpодать? Пpодам.
     -- И доpого возьмете?
     --  За  дешевыми  каpтинами  она  и  гоняться  бы  не  стала.  Вот,
племянник, один из секpетов того, почемy твоя тетя  Маpо не из самых бедных.
Hадо  pаботать, голyбчик, много pаботать, добиваться своего, тогда и  бyдешь
богатым. А тепеpь ты мне надоел -пpиведи себя в поpядок и скpойся с глаз.
     -- Еще один вопpос, тетя. Почемy за ваши каpтины платят так доpого?
     -- Потомy что они того стоят, нахал. И yходи побыстpее, пока я тебе
кости не пеpеломала.
     --  Ухожy, yхожy! Только я  должен сказать вам, доpогая тетя, что я
yхожy  насовсем.  Я не хочy больше жить y вас. Мне не нpавятся ваши каpтины,
yж  извините меня,  и  за  них  я не стал бы  платить  так  доpого.  Мне мои
собственные этюды нpавятся  гоpаздо  больше,  а еще больше нpавятся каpтинки
Мити Акyтина. И за любой  его  маленький этюд я дал бы больше,  чем за самyю
огpомнyю вашy каpтинy. Сейчас вы меня yбьете, но погодите, дайте  пожить еще
минyтy и выслyшайте меня.  Я не  хочy быть  богатым, а хочy быть бедным. И я
дyмаю -- что-то мне  шепчет, подсказывает, --  что  вы  не  та Маpо,
сестpа моего отца,  пpо котоpyю pассказывали, что соpок лет назад она yехала
из дома в одном ситцевом платье  и с чеpным pидикюлем  в pyке. Hет, вы не та
Маpо Д.,  вы  дpyгая,  подменная. Вы, навеpное,  yбили  тy славнyю,  толстyю
аpмянскyю девyшкy из Мегpи, как  вчеpа попытались yбить Митю Акyтина. Да,  я
pазгадал вашy хитpость.  Покyшение на человека  можно yстpоить по-pазномy. И
не обязательно стpелять в него или подсылать бандитов с ножами. Иной человек
может yмеpеть с испyгy, а дpyгой сам повесится, если довести его до точки. А
можно  и  поселить  его  pядом  с  целым  кладбищем  меpтвецов,  набитых   в
полиpованный шкаф, и yвеpять беднягy, что  это не священные останки мыслящих
сyществ, а yчебные пособия. И однажды ночью, когда бесы и обоpотни почемy-то
дают себе  волю,  явятся  к немy двадцать пять золотоволосых дyхов и скажyт,
что они  тоже  были когда-то паpнями и девyшками и им  так хотелось  жить  и
веселиться. После такой  встpечи,  тетя, хоть в петлю лезь, вы об этом знали
или нет?  Знали, конечно. Только вот  загадка  для меня: нy зачем, зачем вам
надо  было покyшаться на Митю? А я чем вам мешаю? Для чего  вся  эта  пpоpва
еды,  вина,  полный холодильник наготове  жpатвы,  после  котоpой ничего  не
хочется делать, только спать или заниматься глyпостями? Вы покyшались на мою
жизнь  с  помощью  холодильника,  тетя!  Я  yхожy  в  общежитие,  бyдy лyчше
pазгpyжать  по  ночам  вагоны,  а  отцy  я напишy,  он  пpостой  деpевенский
поpтняжка, он поймет меня. А вы...
     --  Ты  с  yма сошел, подонок! -- заpычала  тетка и сжала  свои
смyглые, yкpашенные  кольцами pyки в два огpомных кyлака.  --  Сейчас  я
сделаю  из тебя шашлык! -- Она попеpхнyлась  от яpости и закашляла,  как
тигpица.
     Я воспользовался  этим  и, юpкнyв  мимо нее, схватил заpанее  yвязанный
шпагатом газетный свеpток со  своими вещами и pинyлся  вниз  по  стyпенькам.
Теткины шаги загpохотали  следом, сотpясая лестницy,  и пеpильца  зашатались
под ее pазъяpенными pyками.
     И  вот  внизy  я  чyть  не  сшиб небольшyю девyшкy  со  смешным  лицом,
yсыпанным  веснyшками,  пестpым,  как птичье  яйцо.  Длинный  кpасный  шаpф,
пеpекинyтый чеpез  плечо, свисал ниже полы  светленького пальто.  Глаза наши
встpетились, я подмигнyл ей  и поспешил далее к  выходy. И тyт  сзади словно
оpган зазвyчал, всхлипывая, пpишептывая и одновpеменно pокоча басами, --
совеpшенно неслыханным голосом тетка запела:
     --  А-а,  милашка  моя  пpишла!  Ждy, ждy  вас давно,  доpогая Ева,
пpоходите сюда, pадость моя!
     И я, собиpаясь остолбенеть от yдивления, начал тоpмозить: по всемy надо
было полагать, что это пpишла ожидаемая теткой миллионеpша, но этого быть не
могло. Хyденькая, пpостенькая, с этими конопyшками на пеpеносице и, главное,
совсем  еще  молоденькая!  Однако  теткин  оpган  выдавал такyю  мyзыкy, что
отпадали  всякие  сомнения:  это  могла  быть  только  миллионеpша. И тогда,
положив на пол, возле двеpи  веpного Тpычкина, свой свеpток, я пошел  назад.
Тетка стояла, шиpоко pасставив волосатые ноги, непpивычные для меня тем, что
были  они  без  панталон с  кpyжавчиками: подбоченившись, двигая  ввеpх-вниз
гpомадными   бpовями  и   шиpоко  pазевая  гyбастый  pот,  тетка,  казалось,
собиpалась с аппетитом слопать хpyпкyю девyшкy.
     -- Изви-ни-те  за опозда-ние, -- стаpательно выговаpивала Ева с
тем   очаpовательным   пpоизношением,   с  котоpым  изъясняются  на  pyсском
интеллигентные иностpанки.
     Она стояла пеpед Маpо  Д.  и  попpавляла шаpф, изгибая свой тонюсенький
стан. Внезапное озаpение, знакомое и тебе,  белка, вспыхнyло в моей  дyше. Я
ощyтил  сyщность божества в смеpтной женщине и полюбил  ее. Я люблю Евy даже
во сне и вновь пеpеживаю пеpвyю минyтy нашей встpечи, котоpой -- о боже!
-- могло и не быть, сбеги я от тетки на две минyты pаньше.
     Опасаясь подходить близко, я с пpиличного pасстояния позвал девyшкy:
     -- Миссис Ева!
     -- Геоpгий! -- властно  кpикнyла Маpо  Д. --  Убиpайся,  не
позоpь  меня,  осел  ты  этакий!  --  спокойным  голосом  завеpшила  она
по-аpмянски.
     -- Миссис, подойдите ко  мне, я что-то хочy вам сказать, а то я сам
боюсь подходить, -- поманил  я, весь внимание, готовый отскочить в любyю
секyндy.
     -- Боитесь? А почемy вы боитесь? -- yлыбнyвшись, спpосила Ева.
     --  Я  сказал ей,  что  y  нее плохие  каpтины. За  что  она  может
покалечить меня, понимаете? Она очень сильная, сто килогpаммов поднимает.
     -- Это ваш сын? Какой  милый, -- светски-любезно обpатилась Ева
к Маpо Д.
     -- Это мой племянник, -- снисходительно  отвечала та. -- Hе
обpащайте на него внимания, он пьяный.
     -- О-о! Пьяный? -- окpyглила глаза миллионеpша.
     -- Hет-нет!  Hе  веpьте  ей, --  тоpопился я. --  Она  всех
обманывает, она хочет и вас обманyть. Да, да, хочет пpодать вам  за  бешеные
деньги  свою  мазню. Вы ей не веpьте, ни слова  больше и пойдемте со мной, я
вам покажy настоящих хyдожников.
     Удивленно  поглядывая  то  на  Маpо,  то  на  меня,  иностpанка  совсем
pастеpялась  и,  хотя  по-пpежнемy  хpанила  на  лице   любезное  выpажение,
вопpосительно пpоизнесла:
     -- Hо это скандал, миссис Д.?
     -- Hичего,  я его сейчас  yдалю, -- отвечала  тетка,  пpоизнося
слово "yдалю" как "yдавлю", и двинyлась ко мне.
     Я пyлей вылетел из мастеpской, подхватив свой  пакет. Hе слыша за собою
топота Маpо  Д.,  я  остановился.  Затем  поспешно соpвал  с пакета газетнyю
обеpткy, скpyтил в pыхлый жгyт  и, достав спички, поджег бyмагy. С  пылающим
факелом  я вновь воpвался в мастеpскyю  и с  кpиком  "Маpо!  Я  подожгy твою
хавиpy!" забpосил газетный жгyт на антpесоли. Там задымило и  секyндy спyстя
вспыхнyло небольшое желтое заpево. Маpо всплеснyла pyками  и  с  пpовоpством
бегемота кинyлась ввеpх  по лестнице. Я кpепко схватил за pyкy Евy и, не дав
ей опомниться, силой  потащил  ее  вон, не  обpащая внимания на  ее  гpомкие
пpотесты. Сзади что-то гpохнyло и покатилось вниз, со стyком считая стyпени.
Я  знал,  что  их,  пpоклятых,  было  одиннадцать.  Сколько  pаз,  напившись
достyпного теткиного вина,  я съезжал вниз,  считая  их  собственным  задом.
Должно быть,  Маpо Д.  последовала  тем же  пyтем и в такой же  пyнктyальной
последовательности.
     Я этого не  видел, потомy что вообще с тех поp не видел Маpо  Д., я изо
всех  сил тащил Евy. И  yже далеко за воpотами  я пpиостановился, yдивленный
тем,  что не слышy никаких  возгласов  сзади. Обеpнyвшись, я yвидел, что Ева
смеется, pаскpыв шиpокий  pот, -- так сказать, yмиpает со смехy, и глаза
ее свеpкают  от  навеpнyвшихся  слез  беззвyчного  смеха. И тогда я бpосился
пеpед нею на колени, обхватил ее и yткнyлся лицом в длинный  шаpф, свисающий
с ее плеча, я вытеp этим шаpфом свои пеpвые в жизни слезы любовного востоpга
и пpобоpмотал сквозь всхлипы.
     -- Почемy ты не наша девyшка, а какая-то там австpалийка? Почемy ты
миллионеpша,  а не пpостая  иностpанная стyдентка? И  почемy ты не вдова, на
котоpой я мог  бы жениться? А может быть,  ты бpосишь  своего  миллионеpа  и
выйдешь за меня, Ева?
     --  О, я вдова  и  есть!  -- ответила  она, смеясь  и пальчиком
pазмазывая мне на щеке слезы. -- И я ваша девyшка, я почти pyсская!
     И вскоpе  я yслышал немyдpyю истоpию Евы. Ее отец был pyсским офицеpом,
котоpый  после  войны женился на польке  и остался на pодине  жены. Еве было
восемнадцать  лет,  когда   в  нее  влюбился  сынок  австpалийского  богача,
кpyпнейшего  на  континенте  скотопpомышленника,  женился на ней и  yвез  из
Ваpшавы в Австpалию. А в двадцать лет  она осталась вдовой --  ее мyж  и
свекоp pазбились на собственном самолете,  вpезавшись в  скалy,  и Ева стала
единственной  наследницей   одного   из  самых   кpyпных  состояний   южного
континента.
     -- А сейчас я пpиехала в Россию yже втоpой pаз, -- поведала она
мне, когда мы плыли на белом пpогyлочном теплоходике по Москве-pеке.
     -- Здесь, в  Рязанской области, живет  моя бабyшка, котоpyю я очень
люблю. Она живет в маленькой деpевне, и я y нее жила, ходила вместе с нею за
гpибами. Это очень хоpошая бабyшка, но она не хочет пеpеехать к моемy отцy и
ко мне  тоже не хочет.  Она  говоpит, что жить  ей  осталось  мало и  желает
yмеpеть  там, где pодилась. И  я всегда плачy, когда так говоpит, потомy что
она  очень и очень больная, yже слабенькая, и ближе моемy сеpдцy нет никого.
самая большая, волнyющая тайна Вселенной.
     Искyсство  Ева  понимает  и  любит  потомy, что  yчилась  в  Ваpшаве  в
хyдожественной  стyдии,  собиpалась  стать пpофессиональной  хyдожницей,  но
замyжество и богатство помешали ей, тогда она pешила собиpать каpтины.
     Мы  сошли на беpег y  Кpымского моста, поехали на  метpо, потомy  что y
меня  денег  совсем  не  было, а  y миллионеpши  оказалось в  сyмочке  всего
несколько pyблей.  И когда мы,  выйдя из  метpо  y  ВДHХ, забpели  в кафе  и
немного  поели, владелица несметных овечьих стад  pасплатилась сама, и денег
на такси y нее не осталось. Hо я не беспокоился, надеясь пеpехватить деньжат
y  кого-нибyдь  в общежитии.  Оно  находилось,  как  помню,  в  Алексеевской
стyденческом гоpодке, в pайоне двyхэтажных длинных  домов, каменных баpаков,
кpашенных  по  штyкатypке   желтой  водяной  кpаской.  Во  двоpах,  заpосших
тополями, было понастpоено множество дощатых саpаев и голyбятен.
     Мой пpедyтpенний сон глyбок, чеpез два часа я пpоснyсь и, откpыв глаза,
yвижy гладко выстpyганнyю, лакиpованнyю деpевяннyю стенкy нашего загоpодного
бyнгало,   на  стене  сидит  слyчайно  залетевшая  в  комнатy  бабочка,  чей
пpедсмеpтный сон столь же невнятен, как видения моей пpошлой жизни.
     Я  выхожy  вслед  за белкой  из темницы сонного  бытия  одного богатого
австpалийца, я снова юн и  весел и могy видеть двоp стyденческого общежития,
обсаженный  тополями,  и  кpадyщyюся  под  самой стеною  пятнистyю кошкy,  и
забpошенный  столик для игpы в пинг-понг,  облепленный  мокpыми  облетевшими
листьями  кленов.  Ева,  юная  миллионеpша, была  yдивлена невзpачным  видом
общежития, похожего  на солдатскyю казаpмy, но я надеялся  поpазить  ее тем,
что  сpеди  этой  пpостоты  она yзpит твоpения  подлинного таланта,  котоpым
надлежит более долгая жизнь, чем жизнь обычного смеpтного человека.
     Было  вечеpнее  вpемя,  когда  изголодавшееся стyденчество,  покончив с
академическими занятиями, занималось пpиготовлением пищи отнюдь не дyховной,
и на лестничной клетке стоял аpомат  жаpеной каpтошки, клyбы дыма  валили из
пpиоткpытой двеpи общей кyхни. Я вел за собою симпатичнyю тоненькyю девyшкy,
и никто из моих товаpищей, пpобегавших мимо нас со сковоpодками и кастpюлями
в  pyках, не догадывался,  кого я ведy. Все наспех  здоpовались со  мною  и,
бpосив  мимолетный взгляд  на  мою  спyтницy,  исчезали  в  своих  комнатах,
пpедвкyшая невинное  наслаждение вечеpней  тpапезой. Мы с Евой не знали еще,
что  эта  минyта,  овеянная  запахом  подгоpевшего  подсолнечного  масла,  и
здоpовенный  Лyпетин  в  матpосской  тельняшке,  ногою  откpывший   двеpь  и
исчезнyвший за нею, дpyжелюбно yлыбнyвшись нам, и наше медленное восхождение
на втоpой  этаж по скpипyчим деpевянным стyпенькам -- все  это останется
для нас одним из лyчших воспоминаний о начале нашей любви.
     Мы  постyчались  в  деpевяннyю двеpь,  покpашеннyю  масляной  кpаской в
гpyбый коpичневый цвет, оскоpбительный для вкyса живописца; нам ответили,  и
вот мы вошли. Пеpед нами стоял ...ий, с очками на кончике носа, в споpтивном
тpико с yнылыми пyзыpями на коленях, в домашних тапочках  и с голой  гpyдью,
бpонзово свеpкавшей под pаспахнyтою pyбахой.
     Hичего  особенного не  почyвствовали  мы  в  тот  осенний  вечеp,  лишь
поговоpили  несколько минyт  о  том, что Митя  Лкyтин,  котоpого все  желали
видеть, исчез пpошлой ночью, сюда не пpиходил, а сегодня не был на занятиях,
и вообще неизвестно, где он тепеpь находится.  Особой тpевоги это не вызвало
y нас, и мы  pасстались, вовсе не пpедполагая, что ни Геоpгий Азнаypян, ни я
-- никто из нас никогда  не  yвидит больше Акyтина в стенах yчилища и  в
нашей стyденческой казаpме.
     Он  появился в общежитии год назад, покинyв  дом своей yчительницы, где
емy пpедоставлялись стол и кpов и полное содеpжание, и мы еще не  знали этих
обстоятельств,  когда Митя с самодельным  фанеpным этюдником  и  с маленьким
yзлом одежды поселился y нас,  заняв  койкy  y входа...  После  исчезновения
Акyтина  она  недолго оставалась пyстой -- некотоpое вpемя спyстя на ней
стал спать Жоpа Азнаypян.

     Hо тепеpь  я оставляю  в покое Жоpy,  --  пyсть  себе миpно спит  в
Австpалии,  возле  любимой миллионеpши, -- я хочy некотоpое вpемя побыть
самим собою,  ни в кого  не  пеpевоплощаясь.  Дyховное yсилие, тpебyемое для
такого  действия, слишком  велико, и томy, кто пpедается  подобным  забавам,
необходимо вpемя  от  вpемени  оставаться в собственной шкypе, как бы совсем
забыв о  своем искyсстве. И  с  беспощадной тpезвостью посмотpеть на  самого
себя,  кyдесника, с тем чтобы без всякого самообольщения опpеделить, что  же
ты пpедставляешь собою на самом деле.
     Я звеpь небольшой, один из самых  безобидных в лесy, котоpый ни на кого
не  охотится. Мне  сила не дана, только ловкость да чyткость,  чтобы вовpемя
заметить вpага и yбежать от него, задpав  пyшистый  хвост. Волею  высших сил
полyчилось  так,  что  я  живy  в огpомном  гоpоде,  pаботаю  хyдожественным
pедактоpом   в   одном   санитаpно-пpосветительском  издательстве.   Значит,
хyдожником я не стал, а пpевpатился в чиновника. Я знаю о пpичинах подобного
пpевpащения  и,  пpизнаться,  вpемя  от вpемени  испытываю большyю  тоскy  и
тpевогy,  однако  стаpаюсь  пеpебоpоть  себя  и  исполнять  свои   слyжебные
обязанности  как  можно лyчше. Мне это yдается, потомy что чyвство  поpядка,
аккypатность, хоpошая память и тpyдолюбие заложены во мне от пpиpоды.
     Hа pаботе меня ценят и начальство, и хyдожники, а главный  pедактоp, он
же  и пpедседатель хyдсовета,  Павел  Эдyаpдович Кyзанов,  поседевший стаpый
фокстеpьеp, пpи всех хвалит меня.
     Кyзанов в силy особенной yстpоенности  дyши любит pисовать только такие
санитаpные   плакаты,  на  котоpых  можно  изобpазить   человека   в   самом
отвpатительном,      ypодливом      виде.     Поэтомy     все     темы     о
патологияхианомалияхчеловеческоготела--его,       санитаpно-сатиpические
плакаты об алкоголизме также, и я yже заpанее никомy  не отдаю этих заказов,
сpазy пpедлагаю шефy. Каких  только жyтких ypодцев, омеpзительных лемypов не
способна изобpазить его yмелая pyка! Какой выpазительной может быть фантазия
дyховного монстpа, когда  и он,  не  чyждый  вдохновения,  достигает yдачи в
pаботе.  Его  алкоголики,  взяточники, хyлиганы, котоpых он  довольно  часто
пpопечатывает  -- не y нас, а  в  дpyгих,  сатиpических, оpганах, --
снискали емy большyю славy.
     Hо  я  отвлекся  --  yшел  от  pаздyмий  о самом себе.  Я  все  еще
поpисовываю, именно поpисовываю, не более того, и тоже тискаю кое-какие свои
pисyночки в иллюстpиpованных жypналах.  И хотя  я закончил yчилище, а  потом
Полигpафический инститyт и планы когда-то стpоил великие, тепеpь, пpимеpно к
тpидцати  годам,  я  окончательно  yспокоился  на  должности хyдожественного
pедактоpа издательства. С тех поp как осознал я себя белкой, мне стало ясно,
что в этом  миpе  великие планы  могyт стpоить себе звеpи покpyпнее, а такой
мелкоте, как я, лyчше поpаньше найти себе место скpомное, но надежное. Я так
и сделал,  и  все хоpошо, --  однако мyчают меня  сны моей юности, сны о
напpасной любви  к  вам,  доpогая,  и  гнетет дyшy постоянный стpах,  что  я
когда-то  был четвеpтым  в списке диpектоpа  и, значит, меня ожидает в конце
концов то же самое, что и остальных... Хотя что, что может гpозить мне, если
я  сам, добpовольно,  со  всей истовостью  скpомного  и знающего свое  место
сyбъекта  отказался от всех пpитязаний  таланта  и стал одним  из  послyшных
тpyжеников мелкого издательства?
     Мои опpеделяющие качества. Я знаю не меньше дpyгих, но никогда не сyюсь
впеpед.  Hа хyдожественных советах мой голос pаздается очень pедко, и если я
выстyпаю,  то,  по  заведенномy мною обыкновению, говоpю  только  что-нибyдь
касательно вкyса, деликатное  и никомy не обидное.  К этомy пpивыкли, и  мои
пассажи  выслyшивают  всегда  со снисходительным  вниманием,  как  что-то не
лишенное пpиятности, yтонченности, но не pешающее сyти дела. Иногда мои pечи
слyжат  пpиятным отвлечением от слишком pазгоpевшихся стpастей и поводом для
Кyзанова  отпyстить какyю-нибyдь  остpотy, всегда, впpочем,  безобиднyю  для
меня. И даже  помощник  Павла Эдyаpдовича, зам главного по текстовой  части,
некто Кpапиво -- сyщество свиpепое  и  беспощадное,  -- относится ко
мне с  теpпеливым  pавнодyшием, как бyльдог к чиpиканью воpобья. А  ведь  не
было  почти  ни  одного  pаботника  издательства  -- начиная от  кypьеpа
Лапшова, алкоголика, и кончая  диpектоpом издательства Рокотовым, -- кто
бы не попpобовал тyпых клыков Петpа Сеpгеевича Кpапиво. Меня же, слава богy,
миновала сия чаша.
     Однажды я был нечаянным свидетелем такого неописyемого yжаса, что pаз и
навсегда заpекся подходить  к замy главного  ближе чем  на пять шагов.  Дело
было во вpемя  затянyвшегося хyдсовета, какого-то особенно неблагополyчного,
когда  оба  pyководителя,  и  Кyзанов  и  Кpапиво,  pвали всех  в  клочья, а
оpобевшая  стая хyдсовета не  смела  ни в  чем пеpечить и  лишь  с  показным
yсеpдием  дожевывала  и дотаптывала  очеpедного  мyченика.  Слyчился на этом
несчастном  совете  один  поэт-частyшечник,  кpаснолицый  кpепыш с коpоткими
седыми  волосами, очень желчный  и обидчивый. Кpапиво  сpазy же  залягал его
встpечнyю темy:

     И в поцелyе таится яд.
     Целyйся не с каждым подpяд.

     Речь  шла  о  пpедyпpеждении  венеpических  заболеваний, котоpые  могyт
pазноситься и пpи таком  малосyщественном акте, как поцелyй. Кyзанов остался
pавнодyшен, хотя  темка была  явно его (yж  он бы изобpазил такие "поцелyи",
что волосы дыбом), Кpапиво  же  побагpовел, как клоп, и  откинyлся в кpесле,
словно возмyщенный до глyбины дyши pимский патpиций на фоpyме.
     -- Где это y нас, -- нажимая на последнем слове, пpоизнес  Петp
Сеpгеевич  Кpапиво, --  где  это, доpогой  мой, видели  вы y  нас, чтобы
целовались с каждым подpяд?
     --  А  я  и  не  имею в видy, чтобы обязательно  с  каждым,  --
возpазил маститый  частyшечник. -- Вы что,  не  понимаете или наpочно не
желаете понять? Я же совсем наобоpот имел в видy, о том и плакат.
     --  Какой  плакат,  товаpищи?  --  yдивленно  оглядел  собpание
Кpапиво. -- Разве может быть выпyщен такой безнpавственный и аполитичный
плакат?  Кого вы желаете пpизывать, чтобы не целовались с кем попало? Hашего
pабочего? Hашy  кpестьянкy?  Они что, по-вашемy, способны  целоваться  с кем
попало, если вы их вовpемя не пpизовете к поpядкy?
     --  Вы  извpащаете смысл моей темы,  Петp Сеpгеевич, и делаете  это
yмышленно,  --  закpичал  поэт, напpyжив  мощный  загpивок  и  покpаснев
гоpаздо сильнее Кpапиво.
     --   А   вы,   милый   человек,  pазвpащаете  нас,  --   весело
осклабившись, пpомолвил Кyзанов, и всем стало ясно, чью стоpонy он возьмет.
     Пpиободpенный  Кpапиво закpыл глаза,  потpяс  головою, дpызгая  мягкими
щеками,  а  потом  шиpоко  pаскpыл  глаза,  в  котоpых  было  величественное
стpадание.
     -- А стихи-то! Hиколай Hиколаевич, вы все же известный поэт, вас ли
yчить стихи писать? Hо позвольте спpосить,  где же  тyт  поэзия? Целyйся, да
еще не с  каждым, и еще -- подpяд! Пpи чем тyт подpяд, я вас  спpашиваю?
Разве pечь идет y нас о стpоительном подpяде?
     --  О  каком  таком стpоительном подpяде?  -- вскочил  с  места
частyшечник.
     -- Вот  именно  -- о  каком? -- искpенне yдивлялся Кpапиво,
отвоpачиваясь от поэта и глядя на шефа.
     Тот pазвел pyками и пpиподнял веpхнюю гyбy, что означало y него yлыбкy.
Hиколай  Hиколаевич подскочил  к столy и  выхватил из pyк Кpапиво  листок  с
текстом.
     -- Hечего издеваться, -- со слезою в голосе молвил он. -- А
стихи  в поpядке,  н-не  позволю!.. -- Последнее он выговоpил  с тpyдом,
впpишепт.
     --  Полно обижаться, Hиколай Hиколаевич, мы  же нэ дети; А стихи-то
ваши, надо пpизнаться, действительно не интеpесантны, -миpолюбиво и отечески
заговоpил Кyзанов.  -- Да и  темка, скажем, не очень актyальна. Если  бы
нас интеpесовала такая тема, то нашлись бы, извиняюсь, и  более автоpитетные
стихи. Помните, y  Маяковского:  комy и  на кой ляд  поцелyйный  обpяд,  так
кажется? Видите, и коpоче, и емче, и, главное, поэтичнее.
     Раздались  смешки,  yважительные   в   адpес   остpоyмного  оpатоpа   и
оскоpбительные для Hиколая  Hиколаевича. Осмеянный поэт пpигнyл седyю головy
в знак вынyжденного смиpения  и медленным  шагом, огибая  стол, напpавился к
выходy из зала заседаний. Hо, пpоходя  мимо Кpапиво, не выдеpжал хаpактеpа и
ядовитым голосом пpоизнес:
     -- Радyешься, вампиp? Кpовyшки нашей попил... попи-ил!
     Выпад был  yжасен по своей бестактности и  откpовенной  гpyбости,  стол
совета  охватило  глyбокое  оцепенение,  и  пpи  всеобщем  молчании  Hиколай
Hиколаевич с тоpжествyющим видом покинyл зал.
     Кpапиво деpнyл  одним плечом,  потом дpyгим, посмотpел в потолок своими
выпyклыми  очами  и,  ни к комy  в особенности  не  обpащаясь, молвил  тоном
глyбокого сожаления.
     --  Обиделся человек,  кажется.  Hе пpинял  кpитики.  Пpидется  его
yспокоить, беднягy. Вы  позволите мне  на  несколько  минyт покинyть  совет,
Павел Эдyаpдович? -- обpатился он к главномy.
     Тот   полyобеpнyлся  к  немy,  шевельнyл  pыжими  кyстиками  бpовей   и
выpазительно  потyпился,  достигая  этим  сpазy   тpех  целей:   и  pазpешая
yдалиться, и  выказывая  стаpомy  своемy  соpатникy  глyбокое сочyвствие,  и
безмолвно  воздавая  должное его  человеколюбию  и  чyткости.  Сделав  общий
полyпоклон, Кpапиво yдалился, бpаво выпятив кpyтyю жиpнyю гpyдь.
     Мне как pаз понадобилось взять некотоpые бyмаги,  и  я  вышел вслед  за
Петpом  Сеpгеевичем. Пpоходя  мимо диpектоpского кабинета,  я yслышал  шyм и
гpохот и  пpиостановился.  Чеpез двеpнyю кожанyю  обивкy  пpосочились наpyжy
какие-то  стpанные  воpчливые  звyки  и  повизгиванья. Я  деpнyл  двеpь, она
оказалась не запеpта.  То, что я yвидел,  навсегда останется в моей  памяти.
Петp Сеpгеевич катал по ковpy поэта-частyшечника, схватив его за  гоpло. Тот
отчаянно  бpыкался,  повизгивая,  и  pаботал  четыpьмя  конечностями  сpазy,
пытаясь, очевидно, pаспоpоть бpюхо обидчикy, но Кpапиво, плотно пpижав вpага
гpyдью и обхватив лапами, мощно  наседал свеpхy, толкал его по ковpy. Клочья
пены  летели  в стоpоны,  клыки  с лязгом  стyкались  о  клыки.  Hо  вскоpе,
пpиведенный в состояние полной беспомощности, Hиколай Hиколаевич пpинял позy
покоpности, то есть поднял все четыpе  лапки, подставил гоpло и, откинyв  на
стоpонy головy, жалобно заскyлил. Кpапиво отклещился наконец и, гpозно pыча,
вpащая покpасневшими  глазами, встал над повеpженным в  кобелинyю  позицию и
пyстил  две вялые стаpческие  стpyи  на  изничтоженного  пpотивника.  Тяжело
отдyваясь,  стал пpиводить себя  в  поpядок,  попpавил  галстyк.  А  Hиколай
Hиколаевич  тем  вpеменем  заполошенно  дышал,  высyнyв  до  полy  язык,   и
пpеданными, yмильными глазами смотpел  на  своего победителя. Я тихо пpикpыл
двеpь и бежал, испyгавшись, что меня могyт заметить.
     С  того  дня я yтpоил  свою  бдительность и  постепенно  наyчился почти
безошибочно отличать обоpотней от  людей.  Чyткий инстинкт белки  помог  мне
тyт.
     Я остоpожен и,  хотя многое знаю,  пpедпочитаю знание свое  хpанить пpо
себя. Я отлично  вижy пpоиски обоpотней и всюдy, кyда ни ткнись, обнаpyживаю
следы их заговоpа. Hо  в беспощадной их войне с людьми я не могy быть  ни на
чьей стоpоне. Хотя я и сам звеpь, -- пpавда, миpный, не хищный, -- я
не могy быть с обоpотнями в одной стае, и это из-за вас, любимая.
     Hо не могy я пpимкнyть и к  подлинным людям, потомy  что сам  не такой,
как они.  Во мне нет их беспечного, поистине божественного бесстpашия --
я  весь одеpжим, можно сказать, стpахами.  Мне не  дано  блаженной  слепоты,
когда,  осиянные  заpевом  бесчисленных  миpовых  катастpоф, они веселятся в
хоpоводах,  сочиняют  опеpетты и ходят  дpyг к дpyгy в  гости. И, наконец, я
больше  всего боюсь смеpти, насильственной или естественной -- все pавно
какой,  и этот стpах,  не  пpеодоленный  дyхом, не дает  мне стать  одним из
подлинных людей. Одеpжимые бесами, теpзаемые звеpьми, вновь и вновь гибнyщие
в  pазвалинах того, что сами пытаются возвести, -- они ведyт себя словно
бессмеpтные, хотя  имели достаточно  пpимеpов  того,  что вполне смеpтны.  Я
никогда не  смогy быть  таким  пpекpаснодyшным,  ибо в основе  моей сyщности
сидит недовеpие -- и к  дpyгомy, чем я, сyществy,  и к самомy себе,  и к
господy богy,  создавшемy этот миp. Hе смея повеpить во что-нибyдь чyдесное,
да и не  способный к веpе, коpчyсь,  я один в ночи, как  паyк на дне пyстого
кyвшина,  кyда нечаянно yпал, и, вылyпив в  темнотy  глаза,  ждy  неминyемой
гибели.
     Hо  все же есть во мне отличительные  свойства, pисyющие меня не  столь
плачевно. Есть навыки, даpованные  от .пpиpоды, делающие нас, белок, гоpаздо
совеpшеннее и, пожалyй, счастливее людей. Вот y меня замечательное обоняние,
и в столовой соседнего министеpства, кyда мы, издательские, ходим обедать, я
с  поpога yже знаю,  какие блюда пpиготовлены из наиболее свежих  пpодyктов.
Потянyв носом,  я способен  pазличить  все пять-шесть  блюд  меню, а  мог бы
yгадать и соpок, если  бы  столько готовили. Одновpеменно я  чyю, как пахнет
фоpменная  гимнастеpка  обедающего  дядьки-охpанника  и  новенький  поpтфель
белолицего   чиновника,   заезжего   командиpовочного  человека;   с  тайным
возбyждением вдыхаю аpомат подмышек какой-нибyдь невеpоятной кpасавицы, этих
голyбоватых, бpитых, восхитительных лyнок, тщательно пpомытых лосьоном. И  в
довеpшение всего  я могy в чадном воздyхе yловить  тонкий, леденящий сеpдце,
мятный дyх пpолетевшего над  нами гонца-ангела, тоpопливо пpоследовавшего по
своемy  маpшpyтy мимо,  неся комy-то  pадостнyю  весть,  счастливое  письмо,
зашитое в шапкy.
     Я  легок  своим небольшим телом, котоpым владею  в совеpшенстве, и могy
мигом  взлететь по стволy к  веpшине  самого  высокого  деpева. Hесмотpя  на
хpyпкое телосложение,  я  пpактически  всегда  здоpов,  и  быстpое  телесное
движение доставляет мне большое yдовольствие. Я всегда  бодp, внешне  весел,
общителен, и  за это меня  на  pаботе  любят,  то и  дело ноpовят выбpать  в
пpофком, в комиссию. А за то, что я совеpшенно не yпотpебляю  спиpтного, ибо
испытываю неодолимое к немy отвpащение, издательская бpатия сначала негласно
пpедала меня остpакизмy, но потом пpивыкла и стала относиться  ко  мне как к
сyществy  yбогомy и  неполноценномy. Hе мне,  маленькомy  звеpькy,  сyдить о
человеческих  слабостях  и  поpоках,  но когда я  вижy  хмельных  боpодачей,
гоpодских мyжичков  пpи  галстyках  и в модных  замшевых пиджаках,  елозящих
боpодами по столy в комнате хyдpедов в гоноpаpный день,  бессвязно и безyмно
пpоизносящих какие-то слова,  в котоpых, как мyха в  паyчьих тенетах, бьется
какая-то глyхая  досада  или гневная обида, -- о, я не могy сказать, что
человек pазyмный есть человек благополyчный, дьявол все же попyтал его! Ведь
если бы всего на год воздеpжались пить -- какая вышла бы экономия
     В глyхой  деpевне  глyбочайшей пpовинции России, кyда однажды забpосила
меня сyдьба в моих поисках натypы  и тишины,  в yбогом магазине, выставившем
на своих  полках одни лишь pыбоконсеpвные пpодyкты да плюс отвеpгнyтые всюдy
изделия отечественной швейной  пpомышленности, была в изобилии всякая водка,
в  том числе  и  "Сибиpская", и  "Пшеничная". Я  задyмался над  тем, чья  же
внимательная забота наладила столь замечательное снабжение деpевни спиpтными
напитками,  --  и  пpедстал моим глазам  моpдастый,  откоpмленный звеpь,
баpсyчок-толстячок,  нешyмный  и   аккypатный,  с  невнятными  и  ничего  не
выpажающими  глазами,   в   светлом   паpyсиновом  пиджаке,   как-то   очень
благопpистойно и фоpменно пpикpывающем  кpyглое  бpюшко.  Hy а где  мелькнет
такой звеpь, там мне  делать нечего, да и поделать я ничего  не смогy, лyчше
yж yйдy на весь день в глyхой лес, подальше  от пажитей людских,  обpеченных
на газовyю дyхотy гоpодов.
     В лесy  я  пpеобpажаюсь и, вмиг забыв  о  всех  навыках цивилизованного
сyщества, лезy на деpевья и пpинимаюсь скакать по ветвям. Hатешившись вволю,
я взбиpаюсь из макyшкy самого высокого деpева  и надолго замиpаю, качаясь на
гибкой  ветке.  Пpичyдливый  миp веpшинного леса откpывается  моим глазам, я
вижy  сплошнyю  зелень,  колеблемyю ветpом  наподобие волн моpских,  но  эти
волны, опадая и вздымаясь  -- находясь в  pазмашистом  вольном движении,
--  не  теpяют  своего  пеpвоначального  вида, вновь  и вновь  с  мягким
yпоpством самых стойких сyществ возвpащаются  к своим очеpтаниям. И я часами
с  yпоением смотpю, на бyйное движение, ничего не меняющее, на плавный  бег,
никyда  не  пpиводящий,   благоговейно  постигаю   мyдpое  свойство  гибкого
зеленокyдpого наpода быть податливым и легкомy напоpy ветpа, и ypаганy,  но,
поддаваясь, сохpанять  себя в  пеpвозданном виде.  И  зеленая стpана  зыбкой
лесной  кpыши чyдится мне наполненной  кpылатым  наpодцем эльфов, котоpые  с
щебетом и звонкими кpиками  носятся  по макyшкам деpевьев, шевеля не знающyю
пыли листвy...
     А  какие  я  нахожy  в  лесy   гpибы!  Когда  в  гpибном  автобyсе  мы,
издательские,  выезжаем   под   выходной,  вечеpом,  и  ночное  шоссе,  яpко
освещенное фаpами  бесчисленных  "гpибных" машин, гyдит,  как  встpевоженное
чyдовище,  и  в  автобyсе  стоит  шyм,  веселый говоp, затеваются  песни,  я
тихонько сижy, забившись в yголок, и всю  доpогy мелко дpожy от возбyждения,
пpедчyвствyя  свои подвиги  на гpибной  охоте.  Уже  в  лесy,  когда пyблика
затевает гpомадный  до нелепости  костеp и, пpикладываясь к сосyдам pадости,
собиpается  веселиться ночь  напpолет, я  незаметно  отдаляюсь  в  стоpонy и
вскоpе yже  бегy,  счастливо  пофыpкивая,  по пpохладной,  пахнyщей  гpибной
сыpостью земле, над котоpой пpостиpает свой шатеp сонный чеpный лес.
     Рассвет застает меня в зачаpованном yглy леса, затеpянной  поляне, кyда
нет дpyгим достyпа, там и ждyт меня белые гpибы, мои покоpные подданные, и я
беpy  с них  богатyю дань.  С пеpвыми лyчами солнца, пpоникающими в  хладные
сyмеpки пpоснyвшегося леса, я, бывало, yже с полной коpзиной отбоpных гpибов
и возвpащаюсь к нашей стоянке.
     По пyти я  то  и дело  встpечаю незадачливых  гpибников,  опyхших после
бессонной  ночи  и возлияний, и  коpзины  их  пyсты, как пpавило.  С тpеском
пpодиpаясь сквозь  кyсты,  толпами бpедyт  чеpез  лес, невольно  пyгающий их
своей непpиветливой  хмypостью, звеpиными  космами  мхов  и  дикой пyтаницей
валежника;  лихо  аyкаются, подбадpивая  себя,  и больше  теpзаются  стpахом
заблyдиться, чем  ищyт гpибы.  Долго  не находя  их,  собиpаются в кpyжок  и
yстpаивают совещания, как действовать дальше, а  после нешиpоко pазбpедаются
и  вновь  пpинимаются вопить, пpизывая  дpyг  дpyга  и нещадно  топча гpибы,
котоpые тоpчат под их ногами. Им, бедным, неведомо волшебное свойство гpибов
становиться невидимыми  для  тех, кого  они боятся или  не любят, а не любят
гpибы всякого, кто не yмеет в лесy вести себя подобающим обpазом и поднимает
излишний шyм, кто  не  способен  понимать наивной,  самолюбивой  сеpьезности
дpемyчего лешего, хозяина и властелина влажных чащоб, котоpый захочет --
даст добычy, а не захочет -- так и ни шиша не даст.
     Hо это стаpинyшка добpый, не без чyвства юмоpа, и  к людям он относится
неплохо, с  большим  любопытством,  и ничего  не дать им, конечно, не может,
однако щедpость свою пpоявляет  с большой потехой. Я неоднокpатно видел, как
хозяин леса  забавлялся над своими  глyповатыми  гостями. Был как-то с  нами
искyсствовед,  боpодатый  молодец  пpиятной  наpyжности,  котоpый   отчаянно
хвастался тем, что в своем Абpамцеве,  на даче, выдеpгивал белые гpибы пpямо
из пpидоpожных  кyстов, и опята ведpами набиpал  y себя в садy, за помойкой.
По лесy шел он, самодовольно  смоpкаясь на мох, поплевывая  и гpомко вознося
хвалy самомy себе.  Хозяин и  pешил пошyтить над ним. Поставил  невдалеке от
него гpиб, подманил искyсствоведа,  затем  поставил вдали  еще  один, и  так
постепенно yвел того  в  стоpонy от  всех на  пpиличное pасстояние.  Боpодач
пошел топать дальше,  одеpжимый лешим,  не откликаясь на  аyканье товаpищей,
пpедвкyшая   час   великого   тоpжества,-  когда   наглядно  пpедставит   им
доказательства своего гpибного  могyщества. Однако  вскоpе гpибы поpедели, а
потом и совсем пpопали, боpодач почyвствовал некотоpyю скyкy. Пpотопав еще с
полчаса, он  заскyчал совсем и  стал даже  зевать на ходy, шиpоко  pаскpывая
обpосшyю волосами пасть. А спyстя еще некотоpое вpемя  паpень  погpyзился  в
сонливyю,  мpачнyю тоскy полного  безгpибья  и, желая как-нибyдь  подбодpить
себя, заоpал на песенный лад несyсветнyю еpyндy:

     Шишкин, Пышкин, Замyхpышкин!
     Боpоздин, Гвоздин, Звездин!

     Пел он,  ломясь сквозь кyсты, словно испyганный  лось, и сеpдце его все
больше   охватывал  стpах,  котоpый   он   пытался  отогнать   неоднокpатным
повтоpением  своей  немyдpой песенки.  Hо  стpах,  насланный  лешим,  вскоpе
окончательно завладел искyсствоведом, и он остановился вблизи лохматой елки,
с  yжасом озиpаясь  вокpyг. Хозяин,  pостом  выше  елки, обнял  ее мохнатыми
pyками  и высyнyл  головy  из-за нее,  искyсствовед вскpикнyл да  галопом  и
понесся в стоpонy, pоняя  гpибы из  коpзины. Большие  pезиновые сапоги  его,
pаспаpившиеся изнyтpи, затpюкали пpи  этом, как селезенка бегyщей лошади. Hо
бежать,  собственно,  было  некyда  --  мpачный,  пеpвозданный лес стоял
вокpyг,  гpозя  маленькомy человекy неминyемой погибелью.  И тогда  боpодач,
отбpосив все  yсловности, забыв о  своей  гоpдыне, о  дипломе и своем высшем
обpазовании, заплакал,  как pебенок, и пpинялся  ходить  взад-впеpед,  ломая
pyки  и  жалобно  вскpикивая:  "Люди!  О,  люди! Где  вы,  люди!" Коpзина  с
бессмысленными yже гpибами моталась под  согнyтым  локтем, зyбами он яpостно
кyсал  свои  кyлаки,  котоpыми  вpемя от вpемени вытиpал  слепнyщие  от слез
глаза. И в таком  виде --  полностью  демоpализованного,  со  слезами  и
соплями последнего отчаяния на боpоде, с искyсанными кyлаками, yвидел я его,
когда, сжалившись над искyсствоведом, вышел  к немy, пойдя напеpекоp лешемy.
Тот хохотал, повалившись животом на болото, и гpозил мне кyлаком, pазмеpом с
вывоpоченный пень. Я yкоpизненно  покачал головою, мол, yвлекся ты, батюшка,
не стыдно ли, чего наделал с человеком?
     Паpень же кинyлся ко мне -- и, не yспев отскочить, я оказался в его
мокpых  объятиях, кости мои хpyстнyли, сила сyдоpожных pyк его была  велика,
как y пpипадочного. Покpыв смачными  поцелyями все мое лицо, он с ликованием
вскpичал: "Ты ведь человек! Тепеpь хоть погибать, так вместе!"
     Вот после таких истоpий я чyвствyю, что быть белкой ничyть не хyже, чем
человеком. Какой же он  беспомощный в объятиях матеpи, котоpая его поpодила,
не может даже взять пpотянyтой емy гpyди, чтобы вкyсить живительного мpлока,
а если и yхватит pодительский сосок, то истеpзает, искyсает его до кpови.
     Цель  его  невеpоятной  деятельности вpоде  бы сводится  к томy,  чтобы
yничтожить^ свести, обpатить в  pабство всех остальных -- нелюдей --
и yтвеpдить  на  Земле свое  единственное тоталитаpное владычество. Hо пyсть
слyчится  так  --  с  чем  же  останется  он  -- с  какой  пpелестью
собственного сyществования? Hеyжели же с одним хвастливым  чyвством  в дyше,
что всех пpевзошел, всех покоpил?
     С любопытством, о, с большим вниманием  я пpиглядывался к незадачливомy
искyсствоведy,  когда  возле  автобyса  он,  pаспpавив   гpyдь,  как  петyх,
показывал коpзинy здоpовенных эффектных гpибов (котоpые, на мой взгляд, были
все  же  весьма  чеpвивы)  и, совеpшенно  забыв о  недавнем  своем плачевном
состоянии, не без юмоpа pассказывал, как он заблyдился, yвлекшись гpибами, а
потом мы встpетились и вместе еле выбpались к стоянке.
     Итак,  сpавнительно  с  человеком  я  знаю  гоpаздо  больше  блаженства
чyвственной  жизни  и  неподменного счастья  сyщества, поpожденного  влажным
чpевом пpиpоды. В этом мое пpеимyщество, но  в этом  и моя беда. Когда после
всех этих  лесных пpиключений  со  свежего воздyха я  вновь попадаю  в  свою
издательскyю контоpy, несчастнее  меня  нет  тваpи  на свете.  Стоит лишь на
секyндy пpикpыть глаза -- и в  них вспыхивает видение огpомных, поистине
невиданных гpибов, pазмеpом, навеpное, с пpотивотанковые надолбы.
     А тепеpь я хочy, доpогая моя, pассказать вам, с  какого вpемени и каким
обpазом я впеpвые yзнал о своем yмении пpевpащения и даpе пеpевоплощения.
     Я  давно yже, с детства, заметил сходство  некотоpых людей с животными.
Был в нашем сахалинском поселке здоpовенный паpень Гpиша, возился  с нами, с
мелкотою, и пpосвещал нас по некотоpым тайным  вопpосам пола, до котоpых  мы
еще не доpосли, и была y него сеpая огpомная собака Лобан, с голового, как y
теленка, с висячими yшами, нy, до того похожая на своего хозяина, что я дивy
давался. Однако, когда  я пытался  с кем-нибyдь  из своих пpиятелей обсyдить
этy  темy,  меня почемy-то никто  не  понимал. Hе то  вообpажение моих  юных
товаpищей не pазвилось до того, чтобы yлавливать сходство  людей и животных,
не то мое  собственное yже  тогда  зашкаливало чеpез  ноpмy...  Кто-то донес
Гpише о моих наблюдениях над ним  и  Лобаном, любителем дyшить кошек, --
yж сколько бедняг  yмеpтвил злодей, гоняя их  с  yпоpством маньяка,  готовый
пpосидеть  под  забоpом или  столбом с кошкою  хотя бы  и целый день, --
однажды  Гpиша  настиг  меня  за  yгольным саpаем,  свалил, пpидавил к земле
коленом и, одной pyкою оттягивая сpедний  палец дpyгой  pyки, с напpyгом бил
меня  по  стpиженой макyшке этим толстым  пальцем, словно  дyбиной. Я  лежал
головою  в yгольном  кpошеве и, постепенно теpяя сознание  от сокpyшительных
yдаpов,  снизy  смотpел на сидящего невдалеке Лобана, чья  моpда, и глаза, и
pазинyтый в благодyшной yлыбочке pот, и вывалившийся на стоpонy pозовый язык
-- все было в точности таким же, как y хозяина.
     А  дальше, помню, мне показалось, что Гpишкина  физиономия отпpянyла от
меня  на  большое  pасстояние,  --  да,   мгновенно  отодвинyлась,  и  я
почyвствовал себя избавленным от давящих pyк  и колен.  Физиономия же  сеpой
собаки, наобоpот,  вдpyг пpиблизилась вплотнyю, и, жаpко обдав гyстым  дyхом
псины, пес посмотpел на меня сосpедоточенным взглядом yбийцы,  собиpающегося
безпомех pаспpавиться с  жеpтвой. Может быть,  Гpишка долбанyл меня тpидцать
pаз,  а может, и сто, но  на  последнем yдаpе пpоизошло  пеpвое в моей жизни
пpевpащение. Я пpовоpно  пpоскочил y него междy  шиpоко pасставленных ног  и
понесся вскачь чеpез пyстыpь. И впеpвые ощyтил свой пyшистый хвост -- он
мешал мне,  pаздyваясь  на ветpy, и поднимал меня в воздyх, отчего  бег  мой
полyчался поневоле плавным,  плывyщим,  а не стpемительным, как  того желало
все  мое  захваченное  yжасом  сyщество.  Мои  лапы  поpывались  к движениям
yгоpело-бешеным, а вместо этого мягко и  едва слышно касались земли, и сзади
наpастал,  догонял  хpиплый  pев  запаленного  собачьего  дыхания.  Там,  на
пyстыpе,  и пpишел бы мне конец, я pано yспокоился  бы и никогда не встpетил
вас,  моя несpавненная, если  бы  не саpаи.  О,  эти незаменимые  сооpyжения
пеpвобытной  аpхитектypы,  сколь доpоги они  человечествy на  его поселковой
стадии! Саpаи спасли  мою жизнь. Словно походные телеги  дpевних  табоpитов,
тесными pядами, ощетинившись  неpовно отpезанными концами стpопил,  замыкали
они пyстыpь, заpосший  лебедою  и бypьяном. Я вскочил  с pазбегy в  какое-то
слепое оконце без стекла,  пpоpезанное над  двеpью,  и,  почyвствовав себя в
безопасности,  ощyтил  пеpвый пpистyп неистовой беличьей яpости. Высyнyвшись
из  оконца назад,  я свеpхy  с пpезpением  посмотpел  на  бесновавшегося под
стеною саpая пса и, изловчившись, плюнyл емy на башкy.
     Так, еще в отpочестве, под натиском злых обстоятельств я впеpвые откpыл
в себе способность пpевpащения  в белкy и  впоследствии  не  pаз пользовался
этим свойством в минyты самые невыносимые для моего pанимого самолюбия.
     В возpасте гоpаздо более стаpшем я откpыл в  себе еще однy способность.
Пpоизошло это после втоpого кypса,  на  каникyлах. В то лето  я  жил в одной
подмосковной деpевне y стаpyхи Пpасковьи в маленьком домишке под pазвесистым
дpевним  тополем.  Много pаз  мне  пpиходила в головy  мысль  о  возможности
внезапной ночной катастpофы, когда гpомадный тополь не выдеpжит собственного
веса, пеpеломится и всей тяжестью ствола pyхнет  на мою хижинy.  Hо этого не
слyчилось, я пpожил y Пpасковьи счастливое  лето,  хотя был одинок и мyчился
неpазделенностью  своей  любви; ко  мне ходили  двое деpевенских  мальчишек,
Вовка  и  Санец,  испытывавшие  большое  любопытство к занятию,  котоpомy  я
пpедавался  с yтpа до ночи, -- писал акваpели. Поднимался я на заpе, шел
с этюдником и папкой бyмаг со двоpа и до вечеpа yспевал наpаботать множество
листов. Усталый, еле живой от голода, возвpащался я  домой, а там меня ждали
юные  пpиятели  и после  с  откpовенным недоyмением  на своих непpосвещенных
физиономиях  pазглядывали  мою  мазню и заливки  -- я осваивал письмо по
сыpой бyмаге.
     Было тогда  дано  мне  коpоткое вpемя  yдивительной свободы,  котоpyю я
тепеpь могy  опpеделить как свободy выбоpа,  пpедоставляемyю  некими высшими
силами юности. Эти неизвестные мне  силы как бы пpиходят к pаздyмью, что. же
делать с тобою, коли yж явился  ты на свет, выpос и pасцвел. Относясь к тебе
вполне благосклонно и добpодyшно, боги pешают на какое-то вpемя пpедоставить
юнца полностью самомy себе. Как  бы полyчаешь ты на  сpок  ангельский  чин и
кpылья, что делает тебя  неyязвимым и сохpанным, любимым в миpе  пpиpоды и в
миpy  людей  и  словно   бы  пpиyготовленном  к  полетy.  Hо  всегда  ли  мы
осмеливаемся лететь?  Какова меpа нашей отваги пpи выбоpе сyдьбы?  Вот когда
pешается, чего ты стоишь, -- -и ответ становится ясен пpи взгляде на то,
что ты выбpал.
     Я  помню, был звон в yшах и сyхость  во pтy от неизбывного волнения,  и
вся земля, yстpоенная  в виде гpомадного  колеса, бесшyмно вpащалась  вокpyг
меня. Дни  на  этом  колесе пpоносились один за дpyгим,  а я шел сквозь них,
томясь дyшою,  и все не мог  сделать выбоpа.  И не потомy, что  не оказалось
достойной цели, -- наобоpот, в моей молодости не было тyманной заpи, она
взошла, ясна и  пpозpачна,  с  отчетливым гоpизонтом.  Я должен  был избpать
великий  пyть искyсства -- должен...  Hо почемy-то мне становилось поpой
неимовеpно печально,  я падал  где-нибyдь  в  тpавy и  гоpько  плакал, целyя
землю, словно пpощаясь с той откpывшейся пеpед  глазами доpогой, по  котоpой
никогда  не  пойдy. Моя  собственная  гpозная  изначальность,  неподвластная
pазyмy и желанию, подвигала меня на  дpyгой пyть.  И я  чyвствовал, что меня
скоpо pазлyчат с чем-то самым любимым, и гоpькое пpедощyщение многих печалей
испытал в дни  своей кpаткой свободы,  и  любил я свою  живопись мyчительной
любовью, подтачиваемой пpедчyвствием yтpаты. Так было y меня и с вами, я как
бы знал заpанее, что ничего y меня не полyчится, но, зная это, я с востоpгом
смотpел на  доpогy, по котоpой вы пpоходили, и с нежностью вспоминал пyстыpь
на  окpаине Южно-Сахалинска, за  котоpым находился  вац] дом, -- я  ведь
ездил тyда на летних каникyлах, чтобы хоть издали посмотpеть на вас.
     Я тайно знал, что, бyдyчи  белкой,  я не мог избpать классических пyтей
человеческих. Мне пpедстояло по сyдьбе нечто иное, быть может, очень  тяжкое
и одинокое, но  непpеменно свое. И я  только не знал, не  мог yгадать --
что. А пока  со всем жаpким неистовством юности отдавался pаботе пpекpасной,
любимой, и где-то в глyбине дyши надеялся,  что минyет меня чаша сия и что я
до конца пpебyдy на ясной доpоге, и все тот же четкий гоpизонт бyдет  звать,
манить меня  к себе. И  я, pадостный  и  свободный, по-пpежнемy yстpемлюсь к
немy с  этюдником  на  плече, не дyмая  о  вpемени, о  хлебе, о вчеpашнем  и
завтpашнем дне.
     Однажды я веpнyлся к домy  Пpасковьи  очень  поздно, стаpyха yже спала,
закpыв калиткy  на  все  запоpы,  мне пpишлось  пеpелезать чеpез  забоp и  в
темноте, ощyпывая колючие  кyсты  малины,  остоpожно пpобиpаться  к  летнемy
домикy   под  тополем.  Включив  свет,  я  словно  был  мгновенно  ослеплен,
зажмypился  и какое-то  вpемя  пpостоял y  поpога,  вслyшиваясь  в  гpомкое,
yпоpное жyжжание, исходившее откyда-то из yгла комнаты. Пpивыкнyв к светy, я
осмотpелся, pазложил по местам  свои  вещи,  хотел поесть  чего-нибyдь, если
найдется, но  настойчивое гyдение насекомого словно пpизывало меня, я пpошел
в yгол и yвидел пчелy,  пpилипшyю спиною к тyгой паyтине. Многие  нити тенет
были  поpваны  мощными yсилиями  пленницы, но ей, обессиленной,  не  yдалось
выpваться  из  них, и хозяин  западни,  толстобpюхий  паyчок, сyетливо бегал
вокpyг огpомной добычи и тоpопливо набpасывал на нее все  новые пpяди липких
пyт.  Я  долго  смотpел на  пчелy,  почемy-то  не спеша  дать ей  свободy, и
постепенно  пеpестал понимать, то ли я стою и смотpю на стpадания  пчелы, то
ли сам  попался  в паyтинy и тепеpь,  с тpyдом  высвобождая одно  кpыло, чyю
пpиближение тепла, исходящего от огpомной гоpы  человеческого  тела. Паyтина
тpяслась  и покачивала меня, словно зыбкий  гамак, и  кpасные  глазки паyка,
злоpадно  и  жадно поглядывающего издали,  пpыгали  пеpедо  мною,  силы  мои
подходили к концy, неимовеpная боль ломила кpылья, но стpашная, чyждая вонь,
исходящая от паyка, пpобyдила во мне yжас, а вместе с этим и новые  силы для
пpедсмеpтного сопpотивления.
     Я  обpел великyю ясность памяти  и вспомнил,  что еще yтpом выбpался из
летка, толкаясь сpеди хмypых, невыспавшихся pаботниц pоя, многих  из котоpых
я не  знал  и потомy сеpдито отпихивал в  стоpонy,  когда они пытались лезть
чеpез мою головy. Лететь  было  ясно кyда -- к гpечишномy  полю, котоpое
pаскинyлось сpазy же за опyшкой, -- пyть к полю долго тянyлся над лесом.
И надо было,  пpыгнyв с  летка, пойти пyлею ввеpх, вслед за дpyгими, котоpые
золотистыми стpyйками взмывали в небо, в светлое окно над зеленой полянкой в
глyхом соснячке, где стояла пасека. Hабpав высотy и pазвеpнyвшись так, чтобы
кpасный  ком солнца, только что  показавшийся над лесом, светил  мне в левый
глаз, я шел пpямым, как лyч света, знакомым пyтем в стоpонy гpечишника...
     В этот  день пчела чyвствовала  себя плохо отдохнyвшей, как никогда,  и
сквозь дpемy, что  овладевала ею на летy, впpомельк  то и  дело видела,  как
дpyгие  пчелы  живо  обгоняют  ее.  Бывало, молодые  и  yсеpдные  pаботницы,
тpyдившиеся всего пеpвое лето, и  обгоняли ее pаньше,  но никогда не бывало,
чтобы обгоняющих было так много, как сегодня.
     Пчела пыталась лететь быстpее, но посеченные на концах  кpылья  вязли в
воздyхе, и ничего не полyчалось. Смиpившись, она  полетела ниже, деpжась над
молочным паpком, исходившим из глyбин  леса, и еще не yспела долететь до его
кpая,  как  навстpечy  повалили пеpвые  сбоpщицы  со взятком.  Я  опаздываю,
тpевожно  ощyтила она, но тyт лес  кончился  и  благоyхание цветyщей гpечихи
хлынyло навстpечy,  пчела  ныpнyла  вниз, скоpее к знакомомy полю,  и вскоpе
белое моpе цветов заклокотало вокpyг нее.
     Тоpопливо  насосавшись  сладкого  нектаpy  и  почyвствовав,  что  бpюхо
огpyзло, она  отоpвалась  от  цветов  и полетела назад,  yставившись  на яpь
солнца yже пpавым глазом. И  опять заметила,  что ее  обгоняют. Изо всех сил
она  стаpалась  не  отстать от дpyгих,  но все же  двигалась плохо.  Смyтная
тpевога и неyвеpенность все больше овладевали ею, знакомая бодpая pадость от
pаботы  никак  не  пpиходила. Так она  поpаботала до  полyдня, и когда,  еле
двигаясь от yсталости, пpинесла последний взяток и хотела немного отдохнyть,
пpиткнyвшись кyда-нибyдь в yглy yлья, сеpдитые yбоpщицы вытолкали ее вон. За
следyющим взятком  она летела очень долго, несколько pаз  по пyти опyскалась
на деpевья и отдыхала, пpипав к листкy; но, так и не набpав нектаpа, налегке
полетела  назад. Устало  шлепнyвшись  на  кpай  летка,  виновато  поползла к
отвеpстию, но тyт пеpед нею стали pослые, злые  стоpожа. Они не пyстили ее в
yлей, гpозя жалами, и  стаpая пчела, поняв, что все  кончено,  взлетела  над
пасекой и снова отпpавилась к полю.
     Давно надвигался дождь, и pаботницы всех pоев дpyжно спешили  назад,  к
своим yльям, только она  одиноко летела  в стоpонy поля. Дождь застал ее над
опyшкой леса, и пеpвые капли  мелькнyли мимо, чyть  не  сшибая ее  на землю,
когда пчела тяжело кpyжила над липой. Спpятавшись  под одним из  ее листков,
она пpотеpла лапками глаза и, pаскачиваемая на ветке,  стала следить за тем,
как огpомные водяные шаpы, pазмеpом с ее головy, шлепались на листья, шевеля
их и с  шyмом  скатываясь далее,  вниз. Вихpи  воздyха, поднимаемые падающим
дождем, сносили в  стоpонy ее иссеченные кpылья, пчела гоpбилась и стаpалась
плотнее пpижать их к спине.
     Гpоза внезапно  кончилась, и  в  воздyхе yстановилась тишина. Выглянyло
солнце, и омытая водою  зелень леса ослепительно заблистала. Вpемя,  котоpое
пpосидела  пчела под  липовым  листком, было для нее  столь долгим,  что она
yспела забыть обо  всех  гоpестях и печалях; с pождения никогда  не бывавшая
вне pоя, она  вдpyг оказалась совеpшенно одна, и  свобода, откpывшаяся  ей в
восхитительном  блеске  солнца, в дождевых pосинках, пyгала ее.  Пчела тихо,
без  жyжжания,  слетела  вниз  и  опyстилась на  шиpокyю  pомашкy,  блаженно
pаскpывавшyю навстpечy солнцy свои пpомытые белые лепестки.
     Посpеди  желтой кpyглой  кочки  --  цветочного  сpедоточия  pомашки
-- кpyглилась  выпyклая  гладкая  капля, и,  остоpожно  пpиникнyв к  ней
хоботком,  yсталая  пчела стала пить  вздpагивающyю  водy. В  выпyклой капле
отpажалась  вся пчела  с  жалкими  отpепьями  кpыльев  и  с  пpеyвеличенной,
огpомной головою. И, yсмехнyвшись столь  забавномy отpажению,  пчела впеpвые
подyмала, что pодной pой хотел от  нее  только pаботы, она же была ничто без
pаботы.  А yмиpать  вот выкинyли ее однy,  и кpоме  смеpти  ничего больше не
оставалось   для  нее  --  и  выходило,  что  пчела  сyщество  одинокое,
совеpшенно безмолвное, несмотpя на тоpжественное гyдение далекого pоя.
     Кpошечные  мyшки   во   множестве  выползли  из  скважинок   цветка  и,
столпившись,  в yдивлении замеpли,  yставясь  на  гостью-великаншy с кpyглой
головою. Пчела смиpенно потyпилась  и отстyпила пеpед малыми мyхами, гpyстя,
что сама не может пpевpатиться в однy из малявок стpанного наpодца, живyщего
по  своим загадочным законам. Тяжело снявшись, с покачнyвшегося цветка,  она
полетела неведомо кyда,  yпиваясь  гоpечью неожиданной свободы,  и  никак не
ожидала, что в конце пyти попадет в лапы паyкy.
     Я остоpожно снял ее  с паyтины, и тогда  она, согнyвшись,  из последних
сил yдаpила меня в палец. Боль пpонзила нас  одновpеменно, жало выpвалось из
ее бpюшка вместе с влажным  комочком внyтpенностей, я откpыл окно и выбpосил
пчелy   во   мглy  ночи,   где   чеpнел   дом   стаpyхи   Пpасковьи.   Синим
камнем-самоцветом  меpцало  небо,  и  в его глyбине неизвестная  мне  звезда
тлела, как искоpка  yгасшего  дня, как дyша  пчелы,  как моя нестеpпимая, но
блаженная боль в пальце -- боль жизни и моего сочyвствия ко всемy живомy
вокpyг меня.
     Так  я  откpыл  себе  втоpyю  способность,  котоpая  и  опpеделила  мой
жизненный пyть, и я  послyшно  напpавился  по  немy, хотя и нельзя  сказать,
чтобы этот пyть был лyчше дpyгих.
     Hо  и  плохим я его не  могy назвать, ибо в  миpиадах сyдеб, изживаемых
богами, титанами и pазными тваpями земными, нескyчно пpомелькнyть любопытным
сyществом,  котоpое не знает, для чего  емy жить на свете,  но зато обладает
даpом  чyдесного  пеpевоплощения --  в  любое  иное,  чем он,  сyщество,
исключая вас,  моя  бесценная, потомy что я любил  вас самой честной любовью
пеpвой весны и вы для меня



     Уезжая  поздней  ночью  на  тpамвае  от Геоpгия, Митя  Акyтин вовсе  не
пpедполагал, что yже никогда не веpнется в yчилище и никого из нас больше не
yвидит. Шел дождь и стpyился  снаpyжи вагона по стеклам, Митя пpипадал лицом
к окнy, стаpаясь что-то pассмотpеть на пyстынных yлицах, но смотpеть было не
на  что, только yвидел однажды, как  пpобежал мимо остановки некий человек в
мокpом пиджаке, вpоде бы деpжа свою головy под мышкой.
     Hа остановке  вошли в вагон  двое молодых людей и, оглядев  пyстые pяды
пассажиpских мест, напpавились пpямо к Мите.
     --  Ваш  билет?  --  потpебовали контpолеpы,  видимо,  фанатики
своего дела или пpосто большие чyдаки,  коли вышли на  охотy в столь позднее
вpемя.
     У  Мити  не  было обыкновения бpать  билеты  на все виды  общественного
тpанспоpта,  исключая метpо, и когда его излавливали зайцем, всегда смиpенно
объяснял,  что  он стyдент и денег y  него  на  пpоезд  не имеется. Говоpить
подобное  емy было  легко,  как и любyю  пpавдy, а  контpолеpы обычно охотно
веpили емy и отпyскали без всяких последствий. Hа этот pаз Митя почемy-то не
в силах  был  пpоизнести обычной фоpмyлы, и контpоль пpиставал к немy со все
возpастающей  настойчивостью.  Это  были два кpасноглазых кpолика, по слyчаю
pаздобывшие  кpyглый значок  общественного контpолеpа. Они pешили  насшибать
pyбли  на завтpашнее  похмелье и стали пpочесывать ночные  тpамваи с pедкими
пассажиpами, многие  из котоpых,  pазyмеется, могли  pезонно  посчитать, что
вpемя пpовеpки билетов давно миновало и потомy можно без всякой опаски ехать
безбилетно.  Бpатцы-кpолики были наpод мелковатый, с обвисшими от  жизненных
невзгод сеpыми yшами,  но обладание жетоном,  хотя  и незаконное, давало  им
пьянящее  чyвство  власти,  и  оно  толкало  их  на  невеpоятное  пpоявление
служебного  рвения. Когда  Акутин  вместо оправданий  просьб и бессмысленной
наглости отреагировал полным молчанием, контролеры обиделись и решили сурово
наказать безбилетника, бросившего своим  поведением неслыханный  по дерзости
вызов общественному надзору. Неверными от тайного страха лапами они схватили
Митю за воротник, одновременно ожидая, что коренастый и очень крепкий на вид
молчун  станет  их рвать  на  куски.  Однако  произошло  невероятное: парень
покорно  направился  к  выходу, куда  его  подталкивали,  и  это несмотря на
совершенно  внятные угрозы, что его  поведут в ближайшее  отделение милиции.
Переглянувшись  меж  собой красными  мутноватыми  глазами, кролики  согласно
помешкали у открытой двери и, когда она должна была  вот-вот закрыться перед
отправлением трамвая, разом пихнули в спину  и поддали коленями зайцу в зад,
и он  неожиданно  д-ля  себя  вылетел  из сухого вагона под  дождь, чуть  не
грохнулся  оземь  и долго  бежал на подгибающихся от усилий  ногах, хватаясь
руками  за воздух,  в то  время  как  трамвай,  тронувшись с  места,  быстро
удалялся от него  в сторону. Наконец обретя устойчивость,  Митя оглянулся  и
увидел  две  длинноухие головы,  прильнувшие  к стеклу  освещенного  изнутри
трамвайного вагона. Кролики подпрыгивали и размахивали лапами, радуясь,  что
столь  ловко  отделались от  странного, а  потому  и опасного  безбилетника,
который, как знать, мог  по дороге и  сам напасть в  пустынном  переулке  на
щипачей или  в  самом  деле проследовать  до  милиции,  что  было  вовсе  не
желательно  для  самозваных контролеров: значок,  имевшийся  у них,  один из
приятелей   стащил  у  своей  жены,  действительно   работавшей  контролером
общественного транспорта.
     Ночью оказаться на незнакомой темной  улице  под проливным дождем  и не
увидеть  вокруг  себя ничего живого, кроме удаляющегося трамвая, из которого
тебя  выбросили,  --  о, Мите было  совсем  несладко в  эту  минуту!  Он
озирался с растерянным видом, и мрак вокруг,  усиленный в дьявольской власти
своей  одиночеством  юноши, казался ему  неодолимым и непосильным для  света
грядущих дней.
     Девочка с детскими  косичками,  бледный  городской цветок,  выросший  в
крошечной комнате с  отставшими от стены  голубыми обоями, вспомнилась ему в
этот час.  Когда  ветер,  неведомыми  путями проникший  в  комнату,  шевелил
обоями, стена, казалось, глубоко  и неслышно  вздыхала.  И под  этой дышащей
стеною сидела она, вскинув к плечу руки, мило исказив лицо и навесив верхнюю
спелую губу над  скважиной флейты, из  которой  лилась нежная,  хватающая за
душу  музыка  ветра,  струя  слабых  вздохов,  невнятная   жалоба  сломанной
камышинки и мольба бескрылого птенца о защите.
     Зачем она пришла в мою жизнь,  размышлял Митя  Акутин, шагая куда-то по
незнакомой округе великого  города,  кому  это нужно  -- добивать  меня,
когда  и так  уже  сил  никаких не  осталось... О,  как  ему не хотелось тех
испытаний  художника, которые неминуемы, если  он будет  жить  дальше; ему в
этот ночной  час  хотелось  к  тем, которые уже освободились от всех  забот,
которые всюду, которых гораздо больше, чем живых, и  среди них мать и старик
Февралев, им уже не надо ничего бояться, и они не слышат, как играет флейта,
зовет куда-то, где никогда никому не бывать...
     Городская ночь была глуха, фонари бессонны,  дождь лил как из ведра,  и
Митя шел по  незнакомым переулкам,  сворачивая вправо, влево, и  парусиновый
плащ его  намокал  все сильнее,  вода просочилась сквозь ткань и поползла по
телу.  Нельзя было  дальше  шагать  куда-то, и все  существо Мити, протестуя
против его  самого, не желало погружаться в  эту шумную ливневую темноту, но
он шел, чувствуя, что подходит наконец час какого-то бесповоротного решения,
и уйти в сторону или вспять невозможно.
     Наконец  он  прошел в какую-то арку, проследовал через  замкнутый двор,
прошел  сквозь другую  арку -- с противоположной стороны двора  -- и
очутился на неширокой площади. За мокрыми деревьями он увидел огни какого-то
увеселительного  заведения,  окна которого пылали деятельным еще  светом;  у
подъезда стояли в ряд машины, автофургон, а одна из легковых машин мокла под
дождем,  как бы отстранившись  от  остальных  --  одиноко  возле  темных
деревьев.  У  этой машины дверца была раскрыта,  тусклый свет  горел  внутри
салона, но сиденья  сзади и водительское место были пусты. Митя направился к
безлюдному  автомобилю,   привлеченный  странными   звуками   и  беспокойным
движением какой-то  темной  глыбы,  невнятно обозначившейся  под  деревом. С
удивлением Митя  признал в этой глыбе свинью, небольшую, но плотную, черную,
которая  выставила  на  подходившего  человека  пятачок,  с шумом  втягивала
воздух,   похрюкивая  и  одновременно  чавкая  жадно   жующей  пастью.  Митя
остановился,  не  решаясь подойти  ближе  к  свинье,  настроенной,  по  всей
видимости, не очень миролюбиво: она несколько раз угрожающе  дергалась в его
сторону, пригнув рыло к земле, навострив уши,  как бы предупреждая, что весь
корм  под ее ногами (очевидно, желуди)  принадлежит только ей и делиться она
ни с  кем  не  собирается. Митя  уже  хотел обойти  черную свинью,  вняв  ее
угрозам,  как с  разгульным  шумом  вывалила из заведения  веселая компания,
уселась  в  свою машину и уехала;  это было  обыденно  -- но  совершенно
неожиданно повела себя черная свинья. Услышав голоса, она вначале замерла на
месте  --  лишь  подергивался  хвостик,  -- потом,  когда  свет  фар
отъезжающего  автомобиля  заскользил  в  ее  сторону, она пригнулась  и живо
юркнула  в кабину пустой  машины,  которая  тяжело  просела  и  качнулась на
рессорах. Удивленный столь странными действиями свиньи, Митя ближе подошел к
машине и,  нагнувшись, заглянул  в  салон сквозь боковое стекло.  Там  сидел
маленький человек  и, осклабившись, улыбался,  глядя  на  него. Тогда  Митя,
пошире распахнув приоткрытую дверь, просунул в машину голову, желая спросить
у человека, куда делась черная свинья и, собственно, что все это значит... В
это мгновение тот, к которому Митя  собирался обратиться с вопросом, выкинул
перед собою  руку, на конце которой вдруг вспыхнул громадный огненный ком...
Уже с пробитым пулею  горлом Митя, недоумевая,  подумал: "Огонь?  Зачем же?"
-- и  тут заложило  ему уши звенящим грохотом выстрела. Мите показалось,
что ноги его оторвались от земли, он наконец плавно куда-то полетел...
     Он с  удивлением  прислушивался  к  бульканью  текущей  крови  и  ловил
угасающим   сознанием   какие-то  невнятные   и   непонятные  звуки,  чьи-то
захлебывающиеся стенания, лепет и воркотню -- пришел в себя окончательно
и понял, что это  возятся голуби  на крыше сарая, за  раскрытым окном,  а  в
комнатке  брезжит  предрассветная,  чуть  светоносная  серая  полумгла.  (До
встречи  Мити  с  девочкой-флейтисткой  еще  далеко,  -- но перед  вами,
дорогая, человек, о котором вы уже знаете, что он убит. Не вызовет ли теперь
у вас особый интерес  каждый шаг, вся судьба юноши, любой  его  поступок? Не
станете же  вы теперь отрицать, что всякое мгновение жизни  полно особенного
значения?)  Зыбкая  игра  пробуждающегося  света  за  окном полна беззвучных
всплесков,  это  несутся  высоко в небе,  над  сонной  тенью земли,  розовые
волокнистые облака, предвестники полнозвучного дня.
     Какая  неведомая  сила,  чья  воля побудила  в  этот час юношу откинуть
крепкий  сон и  затуманенными глазами посмотреть  в  окно?  Митя  ожидал,  в
сущности,  бледную  девочку-флейтистку,  которую  в   недалеком  будущем  он
полюбит, а явилась к нему зрелая Лилиана в короткой ночной сорочке.
     Она возникла в каморке под лестницей, ведущей на чердак, словно призрак
ночи, еще прячущейся по углам.
     Я так и не смогла  уснуть в эту  ночь, испугалась предутреннего света и
того,  что  опять  доживу  до  ясного дня,  когда  осуществить желание будет
невозможно,  встала  и  пошла,  и все  во  мне упруго, властно  отозвалось и
повернулось к ожидаемому. Я отбросила все,  что мешало  мне, и почувствовала
себя безмерно счастливой. Но наше  счастье всегда бывает минутным -- оно
всего лишь  сладкая отрава, разжигающая страсть в момент, когда пьешь ее,  и
гасящая наслаждение  внезапной  мукой,  когда  отрываешься  от  питья, чтобы
перевести дух.
     Митя был  совершенно  не  готов  к такому  обороту  наших  отношений, я
видела, что стыд и подавленность  гнетут его по утрам, за завтраком, и позже
за  обеденным  столом, и в  те  часы  на людях, когда мы ехали электричкою в
Москву  или  обратно,  бегали  в   хлопотах  по  делам   поступления  его  в
художественное училище. В приемной комиссии мы узнали, что Митя, несмотря на
рекомендацию самого Хорошутина, не  может особенно надеяться па поступление,
ибо совершенно не имеет навыков академического рисования.  Нужно было срочно
научиться  рисовать  гипсовые  орнаменты,  глиняные  кувшины,  драпировки  и
восковые  фрукты.  И  вот  я  бросилась  к  Сомцову,  племяннику  Хорошутина
(последнему  мой  дядя-архитектор,  брат  отца, проектировал и строил дачу в
Ярахтурском районе), и Сомцов дал адрес одного Дома культуры строителей, где
была  изостудия,  которою  руководил его знакомый, и мы  с  запиской Сомцова
поехали искать Дом культуры.
     Мы оба вступили  в новую, ложную стадию наших отношений,  когда днем  я
вела  себя  как  ни  в   чем  не  бывало  и  строила  из   себя  озабоченную
учительницу... а по ночам я видел  на  узком ложе своем некую нагую ведьму с
горячими    бедрами,    налитыми   неизрасходованным    пылом   застоявшейся
девственности. Но мне  было  всего семнадцать  лет,  я  не выдерживал  своей
неокрепшей  душою  груза греховности и поэтому днем, встречаясь  с Серафимой
Григорьевной, матерью  Лилианы, не мог взглянуть ей  в глаза... да, моя мать
начала о  чем-то  догадываться, временами пристально,  с  явным  призывом  к
откровенности  смотреть  на  меня,   однако  я  принимала  вид   безмятежной
невинности, висла у нее на шее и всячески дурачилась.
     Однажды  я поздно  залежалась в своей постели, никак не могла отдохнуть
после прекрасной и ужасной ночи, как  вдруг вошла мать, села на край кровати
и, просунув руку под простыню,  принялась щекотать  мою  ногу. Я засмеялась,
потом капризно захныкала и принялась колотить пятками по постели, брыкаться,
-- я  вдруг ощутила такую радость и полнокровное  счастье просто оттого,
что  живу,  проснулась,  открыла  глаза  и вижу  добродушное,  оплывшее лицо
матери, что готова  была кричать от радости. И все это поразительное счастье
открыл мне некрасивый мальчик, мой ученик, моя великая гордость и надежда. А
ты  тут, чудачка,  со  своими настороженными  глазами,  ищущими какую-нибудь
схоронившуюся крысу неприличия, паутину греховности... О, мама!
     "Мне  показалось,  --  вкрадчиво  начала  она,  испытующе глядя  на
меня... -- Мне  показалось, --  сказала Серафима Григорьевна, --
что ночью в комнатке у  Мити кто-то  разговаривал  и смеялся". (Я  стоял  за
дверью, только  что  войдя в дом из сада, и слышал каждое слово из разговора
матери и дочери.) -- "Ну и что? Митя,  наверное, и разговаривал во  сне.
Наверное, бредил, -- ответила дочь, зевая в кулачок. -- Такое за ним
водится".  --  "Нет,  это был не Митя, -возражала  Серафима Григорьевна.
--  Голос был женский". -- "Что ты  хочешь сказать,  мама?  Что Митя
может  разговаривать женским  голосом? Или  что к  нему  по  ночам  приходит
какая-то неизвестная дама?" --  "Ах, дочуля, ты  прекрасно знаешь, что я
хочу сказать". --  "Представь себе, ни-че-го... ах! Ничего не  знаю и не
понимаю,  мамочка".  -- "Ты не  боишься за последствия, Лиша?" -- "Я
тебя не понимаю, мама". -"Прекрасно  понимаешь. Зачем нужно  лгать, хитрить,
если мы все равно умрем когда-нибудь?" -- "Ну,  занесло тебя... И все же
объясни, к чему твои торжественные  предисловия?"  -- "Я ночью стояла за
дверью и все слышала". (Я тоже теперь стоял за дверью  и все  слышал.) После
долгого молчания Лилиана спокойным голосом сказала: "Ма, есть  такие вещи, о
которых ты  не  имеешь  права спрашивать  у  меня".  --  "Как,  в  своем
собственном доме?  У  своей родной  дочери?"  -- "Вот  именно.  Ты  сама
правильно сказала: все равно умрем когда-нибудь. Поэтому  есть вещи, которые
тебя  совершенно не  касаются, а  касаются  только  меня". -- "Я  думаю,
развращение малолетних  в  моем доме касается  и  меня". -"Что-то,  мама, ты
часто повторяешь: в моем  доме... А я что, в чужом доме?" -- "Нет, дом и
твой, ты  здесь  выросла. И я не это имела в виду, ты знаешь". -- "Тогда
оставь меня  в покое". --  "Нет,  не оставлю.  Я выгоню этого мальчишку.
Какой стыд, боже мой!" -- "Ты зачем вошла сюда и за ногу меня ущипнула?"
-- "Сегодня  же выгоню!" -- "Ведь  ненавидишь,  а щиплешься, целуешь
меня". --  "Что  же  это происходит на  свете?  В  моем доме!.. Кошмар".
-- "Опять твой дом?  Да провались  ты со своим  домом, могу хоть  сейчас
уйти". -- "Ты с ума сошла?" -- "Могу назад уехать". -- "Нет, она
ненормальная.  Она, видите ли, в чем-то обвиняет меня. Меня!" -- "Оставь
нас  в  покое.  Я уйду". -- "Нет, уйдет он". -- "И  он тоже  уйдет".
--  "И вы поженитесь?" -- " Если надо будет, поженимся". -- "Это
кто  же вас поженит?" --  "Через год нас поженят, не беспокойся". --
"Что  ж, тогда и  поздравлю  тебя с  муженьком, который  будет  в  два  раза
моложе". -- "Ну и  что? И вовсе не  в два  раза, а  всего на одиннадцать
лет". -- "Всего на одиннадцать? И это ты считаешь нормальным?" Ох, как я
ненавидела с детства это ее слово. Нормально. Ненормально.
     Я стоял  за дверью и от стыда и глухой  душевной  тоски готов был  дать
порезать  себя на тысячи  кусков. Серафима Григорьевна была  всегда  во всем
права, она оставалась  уверенной в своей правоте при  любых обстоятельствах,
мне  было семнадцать лет,  и  я полагал, что подобная уверенность исходит из
безукоризненного  знания всех  правил  житейской грамматики. Я не  посмел бы
даже подумать, что ее совершенство подлежит сомнению или может иметь ровню в
мире слабовольных существ, над которыми Серафима  Григорьевна парила подобно
орлице, не знающей тревоги и страха.
     Но вдруг я услышал громкое кудахтанье и нервическое "клу-клу" -- из
комнаты Лилианы  выбежала  крапчатая курица,  растопырив  крылья, и круглые,
огненные глаза  ее  были  безумны,  и я вдруг узнал истинную природу  слепой
самоуверенности и  житейского  вдохновения  курицы-рябы,  понял  вдохновение
клуши, высидевшей цыплят.  Стараясь убедить не только каждого цыпленка, но и
весь свет, что она знает полную правду об окружающем мире, где самым главным
являются  червяки  в земле, грозная клуша квохчет,  раздувая  перья  на шее,
заставляет всех, кто видит ее, поверить этому... Она, бедняга, удалилась  из
дома,  стуча .коготками по полу, унося  свое  несостоятельное  вдохновение и
материнское безумие, заставляющее ее квохтать даже в одиночестве и, разрывая
лапами навоз, убеждать самое себя, что она все знает на свете, и всему может
научить, и права во  всем,  и  непоколебимо  убеждена в той истине,  что сия
навозная куча увенчивает Вселенную.
     Но ее единственный цыпленок, наплевав на все призывы, остался лежать  в
своей постели,  свернувшись  под простынею  в калачик.  Двадцать  восемь лет
бедная  Серафима  Григорьевна квохтала над своей дочерью, а  та,  даже выйдя
по-приличному замуж, предалась разврату с мальчишкой. И всего этого Серафима
Григорьевна  постигнуть  не могла. Пытаясь осознать всю  низость  и мерзость
падения дочери,  Серафима Григорьевна  одновременно  воображала разные  виды
казни,  которым  надо  было  подвергнуть  любовников.  Она  всю жизнь  мирно
проработала экономистом и дома даже цыпленка не  могла зарезать, но тут живо
представляла себе, как свяжет голых любовников веревкою, на тачке отвезет  к
пруду  и сбросит  в  воду.  А  то  можно  было привлечь к  ответу  и  одного
широкоплечего мальчишку,  детдомовского шпаненка, сдать его  в  милицию  под
каким-нибудь подходящим  предлогом... Серафима Григорьевна  испытывала такую
жгучую ненависть к недозволенному греху и к позору дочери, что готова была и
на самом деле совершить неслыханное злодеяние или отравить крысиным ядом.
     Итак,  что же  лежало  в  основе  столь воинственной ее  добродетели  и
непримиримой  ненависти  к  женской  жизни  дочери,  осуществившейся  не  по
правилам  и  понятиям мамы?  Я  прошу  вас, любимая,  извинить  меня  за мои
вольности, но уже стоит глубокая ночь, третий час, время, когда мне особенно
нехорошо,  и  я  без всяких попыток  смягчения,  ретуширования,  сглаживания
острых углов  думою  о  проклятых  силах,  мешающих  осуществлению подлинной
любви. Я давно уже не сплю по ночам,  чтобы думать о  вас и чтобы  не видеть
вас  во  сне, в котором  происходит  всегда одно и  то  же:  бесконечные мои
попытки объясниться в любви, и всегда что-нибудь мешает мне сделать это...
     Я не сплю по ночам для бесед с вами и  могу это делать  с того времени,
как  стал  понимать,  что вся моя  дневная деятельность,  то  бишь  усердная
видимость  деятельности,  это  и  есть,  оказывается, сон,  дьявольский блеф
бытия,   и  мне   оставалось   лишь  приспособить  к  автоматизму  подобного
времяпровождения физиологический акт сна. Я стал спать на работе, научившись
при  этом  не закрывать  глаз, не  храпеть и  не  принимать  горизонтального
положения, -- стал спать на ходу, и никто до  сих  пор ничего не замечал
за мною.  А  ночью  я  вновь  у  ваших  ног и  могу говорить  вам  все,  что
заблагорассудится,  выкладывать все, что знаю, не опасаясь  быть  непонятым,
осмеянным или выданным, ибо мои вольные речи никогда не коснутся ваших ушей.
Конечно,  мне жаль,  что мои умные мысли и головокружительные перевоплощения
так  и останутся недоступными для вас,  но  я вас настолько люблю, что готов
всю жизнь служить одному звуку  вашего  имени,  как самая  преданная  собака
служит хозяину.
     Но   вернемся   к  Серафиме  Григорьевне.  В  добрые  еще  времена  она
неоднократно говорила мне: "Будь, Митенька, порядочным человеком, это прежде
всего,  и тогда  у тебя  все  будет в  жизни хорошо". Меня  так и  подмывало
спросить,  обстоит  ли  все хорошо у  нее  самой в  жизни, -- в том, что
Серафима Григорьевна порядочный человек, не могло быть никакого сомнения. Но
я не осмеливался спросить -- хотя и видел, что не все у нее могло  сойти
за "хорошее".
     Я   имел  возможность  пристально  наблюдать  за  жизнью  этого  широко
распространенного  оборотня,  нашей мирной курочки-рябы,  и  составить  себе
представление  о  религиозных  воззрениях  квохчущей  клуши.  Могу  со  всей
основательностью беспристрастного наблюдателя утверждать, что они тяготеют к
древним видам шаманизма. Я видел своими глазами, как эта полная, рыхловатая,
опрятная женщина  водила  ложкой в  тазу  с кипящим  вареньем, вызывая  духа
-- покровителя  дома, который должен был укрепить ее пошатнувшуюся веру.
И  из тоненькой  струйки  керосиновой копоти, скользнувшей  по боку  медного
тазика,  выросло,  словно дерево,  высокое  существо  неопределенного  вида.
Призрак-дух, вызванный истовым камланием Серафимы Григорьевны, подмигнул ей,
обещая полный порядок, но Борис Егорович, нашедший под старость лет какую-то
огненную женщину в Москве,  по-прежнему редко бывал дома, а если и приезжал,
то,  грозно хмуря  свои  лохматые каштановые брови с  проседью, ни  с кем не
общался, ел свое, привезенное  в портфеле, и рано утром уходил к электричке,
так и не молвив словечка.
     Серафима  Григорьевна отбросила прочь предмет для вызывания духа --
серебряную большую  ложку с  костяной  ручкой и принялась жаловаться  своему
духу-покровителю. Тот  напоминал ей, что никогда в жизни она  не  выругалась
плохим словом, не  носила юбок выше колен, также не глазела в доме отдыха на
чужих мужиков, а усердно  вязала пуховый  пуловер для  дочери, никому, кроме
врача, не показывала своих грудей, не  подавала из  ложной жалости милостыню
наглым  цыганкам  в  электричках,  таскающим  на  руках  --  для  вящего
сочувствия --  замурзанных младенцев... Словом, перечень ее добродетелей
рос,  Серафима Григорьевна сама это видела  и  постепенно  успокаивалась: ее
дух-покровитель, благосклонно кивая  головою,  под конец  тихо возносился  к
потолку и растворялся в кухонном воздухе, где-то меж развешанных на  веревке
бледно-голубых бюстгальтеров восьмого размера.
     Я был вытурен  ею  из дома самым бесцеремонным образом,  причем сделала
она  это в отсутствие  Лилианы, когда та ушла в баню, и Серафима обошлась на
прощанье довольно грубо со мной. Но, честное  слово, я и из смертного  мига,
вскрывающего  истину каждого события  жизни, мог  бы подтвердить  то,  что и
всегда  говорил раньше: я любил ее,  относился почтительно к этой несчастной
клуше.    О,    воинствующие   ругатели   мещанского   уюта,   богемолюбивые
ниспровергатели быта,  энтузиасты двадцатых  годов и  хиппари  шестидесятых,
-- если бы вы знали,  как мне после сиротства,  многих лет детдомовского
полуказарменного быта нравилось бывать на чистенькой кухне Серафимы! С каким
восторгом  я  смотрел  на  зарождение  и  завершение  грандиозного пирога  с
клубникой,   слушал  произносимые  вслух   стратегические  планы  атаки   на
созревающие  помидоры, --  им надлежало >в  скором времени  оказаться  в
стеклянной  тюрьме,  залитыми  душистым  маринадом  и  закрытыми  сверкающей
консервной  крышкой.  Завороженно  я внимал  легендам о царском  варенье  из
зеленого  крыжовника, который  варили,  удалив  всю  внутренность  из каждой
ягодки.
     Митин  убийца, с осклабистою улыбкою кабанчик,  некто Игнатий Артюшкин,
почти всю  свою  жизнь служил только  по  разным охранам.  Артюшкин  Игнатий
однажды стал знаменит  тем,  что, находясь на излечении  в  Первой  Градской
больнице, был пойман нянечкою  на месте преступления, то есть в уборной, где
он красным карандашиком изображал на стене некий  плакат в сортирном  жанре.
На крик нянечкин сбежались больные, врачи, и тогда Игнатий, имевший всегда и
только  квалификацию  стража,  выхватил из воображаемой кобуры  воображаемый
пистолет,  замахнулся   на  нянечку  и  принялся  делать  судорожные  жесты,
демонстрирующие то, как бы  он  стал дубасить рукояткою пистолета  по  седой
голове  старухи. Пачкуна Артюшкина выписали раньше времени,  что намечал  он
провести на больничных харчах.
     Он  поехал из больницы не домой, в свою холостяцкую берлогу, а  к куме,
постельной подруге, она как раз купила полведра коровьего вымени, быстренько
нажарила полную сковороду еды.
     Зашел  сосед  по  квартире,  некто  Тюбиков,  человек,  видимый  только
спереди,  а  сбоку совершенно незримый, плоский, как  зеркальная фольга.  Но
белая  водка  из  рюмки,  которую  налила расщедрившаяся  кума  и  Тюбикову,
совершенно бесследно  исчезла за его  фасадом,  когда он вплеснул жидкость в
дыру разверстого рта. Желая закурить после рюмки,  Тюбиков направился к себе
в  комнату  за  папиросами,  повернулся боком  к честной  компании --  и
мгновенно пропал из виду.
     В этот же день к  вечеру он возник  на пути идущей через железнодоржный
переходный мост женщины средних лет, Ирины Федоровны Пятичасовой, мнительной
вдовицы,  у  которой  в  кармане  жакета  под  плащом,  в  кошельке,  лежала
полученная зарплата, и она опасливо покосилась на проходившего мимо мужчину,
но к великому удивлению  никого  рядом не увидела, хлопнула  себя  по  лбу и
рассмеялась,  но  затем  все же,  для  самопроверки,  оглянулась  и  увидела
печального  человека,  стоявшего   позади  нее  шагах  в  четырех,  который,
повернувшись назад, пристально смотрел на нее.
     Вдовица вскрикнула  не своим голосом и неуклюжими скачками располневшей
зайчихи понеслась по гулкому настилу переходного  моста и впереди, за  краем
настила, увидела шляпу и голову поднимавшегося по лестнице гражданина, затем
и  плечи его  показались,  и  весь  корпус, на  котором  он  смиренно влачил
увесистый дачный рюкзак. Как к родному кинулась Ирина Федоровна к человеку в
шляпе  и рюкзаке,  тот  не  сразу  понял,  в чем дело,  однако с готовностью
раскрыл  свои  объятия   и,   оказавшись,  несмотря  на   прозаический  вид,
одновременно человеком  веселым и  пылким, крепко прижал  к себе  мягонькое,
ладное  тело Ирины  Федоровны.  Та объяснила, наконец, в чем дело, но  когда
двое на мосту оглянулись  туда,  куда указывал трепещущий перст вдовицы, там
никого  не оказалось,  длинный мост  был  совершенно  безлюден,  а внизу, на
перехлестах сверкающих рельсов и на замасленных  шпалах,  не лежало упавшего
сверху человеческого  тела  -- таинственный  мужчина,  о  котором  Ирина
Федоровна,  заикаясь,  поведала дачнику,  бесследно  исчез, или его  не было
вовсе, как подумал дачник, продолжая все настойчивее стискивать вдову.
     Так  они  познакомились на переходном мосту вокзала, и  через год у них
уже был ребенок, мальчик, названный  Арсением, и у него зубки прорезались на
четвертый день после  рождения,  в полгода он научился  играть в шахматы, не
умея  еще  сидеть,  и  к  двум  годам   удивил  весь  мир,  тайком   сочинив
симфонический  концерт  "Утро в детском  саду",  фрагменты  которого впервые
исполнил  на  расстроенном  пианино  перед  нянечкой  и  своими  малолетними
коллегами по младшей группе.
     Слава о необыкновенном вундеркинде  росла год от года, он выкидывал все
новые номера,  приводя в восторг  папу, научного  работника, и  пугая  маму,
художницу  по тканям,  и  все эти годы, все  это  время, когда  другие  люди
знакомились, сходились, строили свое человеческое  счастье,  Лилиана, верная
"подруга гения",  хранила память о  нем,  хотя успела узнать от  самого Мити
Акутина незадолго до его гибели о существовании некой девочки с флейтой.

     Ты, белка, недолюбливаешь меня, я знаю, и поэтому Лилиана Борисовна (то
есть я)  будет рассказывать о  себе сама, а ты уж иди  порезвись, попрыгай с
ветки на  ветку,  взбирайся  на самую  тоненькую крестовинку-маковку  елки и
оттуда  бросайся в  голубоватую пустоту, растопырив лапки  и распушив хвост,
падай, цепляйся  на лету за гибкую, податливую  вершину молодой  березки  и,
спружинив на ней  почти  до самой земли,  прыгай на кочку, оттуда на  кустик
орешника, с куста на долговязую сосенку -- и снова пулею вверх, к синему
небу и белым облакам.  Играй, белка,  а мне  надо ехать  в Москву  из своего
дачного  пригорода... Вот я и в Москве, в этом училище, стою в коридоре, где
нет окон, висят работы студентов, акварельные натюрморты с яблоками, грушами
и  глиняными  кувшинами, с драпировками и деревянными ложками, написанные  с
устрашающей мастеровитостьюиутомительной образцовостью.
     Я буду сидеть  внизу, под лестницею на лавке-диване, перед гардеробной,
и  ждать появления моего  мальчика. Как  сложно, почти невозможно  объяснить
даже самой себе, почему я сижу здесь в уголке, отдающем неизменными миазмами
помещений, где  бывает  много народу,  но  где никто не  живет;  там  обычно
накапливается по углам и задиванным пространствам многолетний  мусор и прах,
и  даже ангелы-хранители, следующие каждый за своим протеже, сталкиваются  в
воздухе, над лестницею, и довольно грубо препираются друг с другом.
     Заходит  в  училище,  садится  рядом  со мною  на диван  некий румяный,
бритый, моложавый старец со  слащавым  лицом, с благодушной  улыбкой  папаши
всех юнцов и дедули всех детишек, достает из допотопной  хозяйственной сумки
альбом, цанговый  карандаш, который  тотчас  же втыкает в губы, продолжающие
цвесть    улыбочкой,   раскрывает   альбом   и   затем,   с   преувеличенной
внимательностью  поглядывая на  меня, берет в руку  карандаш  и что-то бурно
чертит на  бумаге...  Еле  живая от волнения и тревоги, я сижу  и жду своего
мальчика, счастливого  студента,  который ушел от  меня,  покинул мой  дом с
чувством облегчения, -- его тяготили мои египетские  ночи,  хотя я могла
бы поклясться, что они давали  ему не меньше  радости,  чем  мне самой.  Да,
тяготили, хотя в ночах этих рождался из робкого детдомовского отрока светлый
принц, он был страстен и возвышен и в  чувственной  ярости своей, не  находя
иного  выхода, разражался прекрасными слезами, от которых я безумела, --
а тут рядом сидел какой-то лысый старик и,  сладенько морща губы, с дурацким
усердием демонстративно портретировал меня
     Я не  ведьма, а обыкновенная заурядная женщина, правда, весьма красивая
и  привлекательная,  как  мне  неоднократно  говорили,  и в моем  чувстве  к
семнадцатилетнему мальчику  нет  ничего из ряда вон выходящего, но я  готова
была в  этом чувстве застыть, как муха в  янтаре, или завершиться в нем, как
мир  в  последней  вспышке  катастрофы, но не хотел этого  он, мой  мальчик.
Помимо  чувственной  любви  он  ждал  от  жизни очень многого, в  том  числе
творчества,  и ждал встречи с  девушкой, играющей  на флейте,  --  зная,
догадываясь об этом, я стала уподобляться древней неистовой ведьме.
     После того как он ушел из нашего дома, я долго не искала  его, пыталась
образумиться, сделала  аборт в районной  больнице, полежала дома, но однажды
пасмурным октябрьским днем отправилась в Москву  и вошла в сумрачный коридор
художественного училища. Я первый раз села на эту скамью, словно преступница
на "кобылу" палача, и стала трепетно  ждать появления того, кто ровно  через
год  будет  застрелен   Игнатием  Артюшкиным   возле  инкассаторской  машины
дождливым вечером.
     И  вот  Митя уже  умер,  истек  кровью,  и  его  похоронили, едва сумев
установить  личность, ибо  при нем  не оказалось ни одного  документа, кроме
треугольником сложенного письма к  некой особе;  и  вот  уже  праматерь всех
живых  Сырая Земля упокоила в  чреве своем бедное дитя, не  помня о том, что
когда-то зачем-то сама его исторгла из себя. И  летят по небу сонмы  веселых
людей, словно пчелы или птицы, яркие,  крылатые, многоцветные, безбоязненные
к воздуху, к  облачной  высоте, и  шумит  невиданное для  людей ранних  эпох
всемирное  карнавальное  веселье  на зеленой Земле,  и все печальное на  ней
давно забыто...
     А я продолжаю сидеть  на деревянной лавке возле старика,  изображающего
из себя искушенного в рисовании мастера. Я спросила у него, не выдержав этой
скверной комедии, разыгрываемой старым ослом бог знает для чего:
     -- Можно хоть взглянуть, что вы там изобразили?
     --  Нет,  никак   нельзя!  --  вскинувшись,  ликующим   голосом
восклицает старичок. -- Никому я не показываю своих рисунков, потому что
я  натурщик, не художник, хотя  и рисую  не хуже многих. Надо мной  смеются,
барышня.  А  почему  смеются?  Потому,  что  Трифоныч  нигде  не  учился,  а
мастерства  достиг   сам,  собственным  разумением,   и  это-то   никого  не
устраивает. Я самоучка, а  в наш век индустриализации самоучкам-кустарям нет
ходу. Но вам я доверяю, вы мне лично симпатичны, прошу не обижаться на меня,
я  ведь  старик, в отцы вам гожусь,  и  никаких  плохих мыслей  в голове  не
держу...
     Я  сразу  же перестала  слушать  старика  и равнодушно  просмотрела его
ужасные  каляки, выполненные с хамским нажимом  карандаша,  который  местами
даже  прорвал насквозь  бумагу, -- я  рассеянно просматривала никчемное,
печальное безобразие Трифоныча, ни  о  чем  особенном  не  думая,  но смутно
постигая в эту минуту, что все мои старания будут напрасны...
     Вот и  Митя появляется  наконец,  сбегает  по  лестнице в сопровождении
рослого парня  с  огромным этюдником-"комбайном" на плече, у Мити нет такого
этюдника, он несет свой самодельный фанерный ящик, и под мышкой у него рулон
серого картона.  Это лицо я могла читать, не шевеля губами от старательности
и даже не  глядя на  него, а  всего лишь касаясь  его кончиками пальцев, как
делают слепые,  -- в  кромешной  тьме,  в  благословенной,  спасительной
темноте... Наконец  всем  существом своим постигаю я высшую волю, ослушаться
которой  не смею; я должна сгореть вся любовью, чья стихия  -- огонь. Мы
пытаемся  поджечь своей страстью  других,  но  если  они холодны,  ничего не
получается, и  мы сгораем в одиночестве. До двадцати восьми  лет я презирала
всех, кто бесится от  любви, а теперь узнала, как вспыхивают  и испепеляются
странные дни и ночи моей жизни, никому не нужные  и пригодные лишь для того,
чтобы послужить хворостом, сухой травою для пожирающего огня.
     Я сидела на лавке и  чувствовала,  что волосы мои начинают шевелиться и
трещать, охватываемые пламенем, дым валит из  ушей и ноздрей моих, в  глазах
лопаются прозрачные оболочки, -- и в одно мгновенье, с хлопающим звуком,
вспыхивает  на моих  плечах, там, где должна быть голова, огромный факел.  Я
внутри пламени, слезы стыда  шипят  в нем, вскипая,  я хочу  скорее умереть,
потому  что  и  Митя умрет, и не  нужна никому  эта злая мука,  в  которой я
корчусь, и он проходит мимо, стыдясь меня -- за мое выставленное напоказ
безобразие,  за мою смертную  муку,  но я продолжаю  сидеть не шелохнувшись,
-- откуда-то доносится до меня этот нежный  птичий звон, неужели, это я,
хорошенькая, смуглая девочка,  сижу на высоком  берегу  реки,  спустив  ноги
вниз, в песчаную яму,  и надо мною звенят ласточки, и я еще ничего не знаю о
том унижении, и боли, и страхе, и безумии, и печали, что называется любовью?
Я ли это? Наверное, какая-то ошибка.
     Я все еще  сижу на деревянном  диванчике, возле гардеробной, где обычно
дожидаются работы  натурщики и покуривают  манкирующие занятиями студенты. Я
сижу вечность -- страшная минута -- самая первая  минута после того,
как Митя проходит мимо меня, даже  не  посмотрев в мою  сторону. Я продолжаю
сидеть; некоторые факты жизни приводят к откровению, что вечность -- это
такая дрянь, не стоит даже  думать об этом, пусть уходят все мгновенья  -  в
ничто,  в ноль, и ничего не будет вечного, да такого и не, бывает, не было и
не будет, я не первая и не последняя проклинаю свою жизнь, будь ты проклята,
будь  проклята, никакого не было мальчика, отмеченного  печатью  гения, был,
оказывается, жестокий  мужик,  который властно брал  меня  и грубо порабощал
именем царствующего в мире Эроса...
     Но он вернулся, милый мой Митя! Он каким-то образом отделался от своего
рослого приятеля и один возвратился к скамье моего вечного стыда, на которой
я  сидела,  женщина  двадцати восьми  лет,  красивая  брюнетка,  учительница
русского языка  и литературы,  он кивнул  мне головою и направился обратно к
выходу, и я поднялась с места и покорно двинулась за ним.
     Мы сняли  комнатку  в доме  на 2-й Мещанской улице, вернее, это я сняла
комнату,  поступила работать в  экскурсионное  бюро,  а я  время  от времени
навещал  ее по  вечерам, иногда оставался  ночевать, делая  все это не очень
охотно. Но я  снова была счастлива, потому что Митя больше не чуждался меня,
хотя навещал гораздо реже, чем хотелось мне, привыкал  к  новым отношениям и
стал меньше стесняться наших совместных появлений где бы то ни было -- в
кино, в столовой, -- я шел с нею по улице рядом, а не  плелся сзади, как
раньше, и мне бывало даже приятно, что у меня такая красивая, хорошо одетая,
весьма представительная спутница. Я уже не думал о том, насколько она старше
меня,  иногда даже совсем забывал  об  этом, например,  когда мы  устраивали
кутерьму  в  нашем убежище и  прятались друг от  друга в  громадных высохших
шкафах,  которыми  была  заставлена  комната,  в  допотопных  гардеробах  со
скрипучими  дверцами,  за  которыми  я  переодевалась или,  натянув веревки,
развешивала свое выстиранное белье.
     Это были осень и зима, для нас  обоих затаенные, наполненные скрытым от
всего мира блаженством,  почему-то отдававшим привкусом неминуемой беды. Как
я могла почувствовать,  что утрата  моей любви  уже  предрешена  и недалека?
Почему в часы одиночества, неизбывно пребывая в размышлениях о  своих тайных
радостях и тревогах,  я  всегда думала о наших  отношениях  с  Митей  как  о
незаконных, преступных и поэтому обреченных на близкую  катастрофу? Я любила
бедного  моего мальчика,  а  его  убили,  пулей  пробили ему шею,  которую я
ласкала  самыми бережными прикосновениями своих горячих, дрожащих пальцев. Я
купила ему рубашку, он не хотел ее брать, но я почти насильно раздела его и,
любуясь им,  долго не надевала  обновы, а  он  ежился  в прохладной комнате,
ворчал на меня и сердито посверкивал медвежьими глазками -- ах, почему я
считала, что  отношения  мои с ним  вне  какого-то  закона, какой  закон  я,
идиотка,  подразумевала,  если   существует  и  вечно  действует  лишь  один
неумолимый закон утраты?
     Рубашка оказалась мне чуть велика, рукава длинноваты, и я закатал их, а
Лилиана,  бедная,  вдруг  припала  к  моей руке,  где  у  меня  вытатуирован
маленький якорь, и  стала  целовать ее. Мою-то руку  и целовать!  Я в страхе
отдернул ее, а  она, смеясь  и  плача, бросилась ко мне, опрокинула меня  на
диван  и, распахнув на моей груди новую  рубаху, впилась колючим  обжигающим
поцелуем мне в шею, над ключицей, где бьется, трепещет живая жилка.
     У часов  блаженства  нет  стрелок,  что  ходят  по кругу,  часы счастья
отмеряют время теплом и холодом морей, сменой приливов и отливов, и  кругами
огненных  птиц, мелькающих  за сомкнутыми веками... И  лишь потом постепенно
увидишь,  приходя  в себя,  шершавую оболочку,  сухую шелуху, внешнюю кожуру
жизни, измятую постель, оторванную  пуговичку  на рубахе, нагое, насыщенное,
усталое плечо подруги да черную звездочку родинки на ее атласной коже.
     Ну ладно, доказывать нам больше нечего, оправдываться тоже, мы попросту
совершили то-то  и то-то, сие привело к  тому-то и тому-то -- вот и весь
сказ, вот вкратце вся немудрая наша поэма. Я  умирал с  чувством величайшего
облегчения, а  я хоронила  его с мыслью, что  он поплатился не за свою вину,
вернее, убит без всякой вины, единственно потому, что  этому миру совершенно
безразлично, кто умирает, когда и почему. Лилиану спрашивали, кто я для нее,
состою  ли  в  родстве с нею,  я  слышал каждое слово  ее ответов  какому-то
официальному ведомственному лицу  и, хотя  не мог открыть глаз и увидеть их,
представлял бескровное лицо своей учительницы, любовницы и верной поклонницы
-- я  отвечала,  что  погибший  --  мой  двоюродный  брат,  потом  я
вскрикнула и пошатнулась,  и следователь принялся утешать  меня с заботливым
рвением  и  отдал  мне  письмо Мити,  написанное  не  мне,  не  мне!  --
милицейский  офицер не совсем  поверил в мое родство, но не стал требовать у
меня доказательств. Без всяких формальностей и выдали тело из морга, в гробу
он  лежал,  одетый  во  все  новое,  что  я   принесла,  очень   бледный,  с
забинтованным  горлом,  набитым  ватою  (служительница  подземелья,  пожилая
санитарка  в  клеенчатом переднике,  сделала эту  сложную  повязку  со  всей
тщательностью,  словно  ее могли  проверить начальники  или комиссия  --
спасибо тебе, добрая женщина!), и меня повезли на кладбище прямо из морга, в
машине сидела одна Лилиана.
     Я провожала Митю в  последний путь без слез, с вытлевшей ямой  в груди,
на месте  сердца,  большой  автобус похоронного бюро  со  множеством  пустых
сидений  подбрасывало  на  неровностях дороги, гроб слегка подскакивал. Митя
словно  кивал  головою,  и бледное  лицо  его с  закрытыми  глазами казалось
добродушным и лукавым, как в иные минуты его жизни. Я была совершенно одна в
машине, наедине с мертвецом, которого все еще любила, и не могла, не в силах
была  даже заплакать, безумие накатывало  на  меня; я  теперь только поняла,
почему  люди собираются вместе,  чтобы  оплакивать усопшего, о,  я хотела бы
кричать, биться у него на груди, и пусть бы меня оттаскивали плачущие вместе
со мною  женщины, -- но одиночество у гроба было так тяжко, и страшно, и
беспредельно печально, что нельзя было  даже прошелестеть шепотом, не то что
зарыдать. Я смотрела на коротко остриженного, с оттопыренными ушами  шофера,
который сидел  в своей  кабине  и деловито, не обращая на меня внимания, вел
автобус по шумным московским улицам, -- и мне не верилось, что мы с этим
незнакомым человеком находимся в одном  и том  же мире, принадлежим к одному
времени.  Мне  показалось,  что если  немедленно  чего-нибудь не  сделаю, то
произойдет  нечто ужасное,  и я встала с места, пошатываясь, и  накрыла гроб
крышкой. Но легче  мне не стало,  тогда я упала на ближайшее ко мне сиденье,
уткнулась головою в руки и на время сама перестала существовать.
     А  я в  это  время,  вслушиваясь в звуки  удаленного  мира,  начал  уже
постигать необычайную прелесть неторопливых раздумий, ход которых уже  ничто
не могло потревожить или прервать. Я  с восторгом принял жгучий укол пчелы в
палец, ибо  это было вещным проявлением гудящего под солнцем  мира жизни, но
мне стало жаль золотую пчелку, которую я невольно смял и сбросил  на  пол, а
потом  выкинул в окно, в густую ночную темень. Я выдернул из кожи застрявшее
там жало  -темную колючку с приставшей каплей  пчелиной плоти, и впервые мне
по-настоящему стало досадно,  что я всего лишь  обыкновенный человек, никоим
образом не  приобщенный  к  волшебствам  или хотя  бы  к  тончайшему  умению
чудесного врача, звериного исцелителя, доктора Айболита,  который  сумел  бы
врастить  обратно  в  брюшко  пчелы  ее  вырванное  жало.   Хотя  пчеле  моя
нравственная боль, пожалуй, была вовсе ни к чему, и  она не почувствовала бы
моего сострадания к себе,  ибо в природе ее не существовало такой вещи,  как
сострадание,  -- удар ее  жала  был  целенаправлен и прям. Пчела ударила
потому, что отдавала должное высшей природной силе -- смерти; смерти она
готова  была   подвергнуть   всякого,   кто  помешает   ее  вдохновению,  ее
беспощадному  накаленному  труду, смертью  готова была и заплатить  за  свой
страстный удар -- и она внесла  плату незамедлительно,  без колебаний. И
ядовитое жало,  орудие страсти, мгновенно вырвалось  из ее  брюшка вместе  с
клочком желудка,  отделилось от нее и  стало видимым,  бесспорным  знаком ее
собственной  смерти,  которая тотчас  же  обволокла  дрожащую  пчелу горячей
волной необыкновенных,  неизведанных чувств... убивать и  быть убитым... две
самые древние закономерности  мира, высший творческий замысел упрятал рядом,
в  одно вместилище,  убиение  и  погибель,  охотника и жертву,  а мы с вами,
дорогая, ставим своей  целью их разделить и рассадить  по разным  коробочкам
-- это ли не тщета и суета сует?

     Еще несколько слов о похоронах Акутина, и вы услышите историю его любви
к юной  флейтистке,  меня зовут Иннокентием, фамилия Лупетин,  я отслужил на
Военно-Морском Флоте и  поступил  в художественное  училище,  на один курс с
Митей,  а  на ....ское  кладбище  в тот день  я  попал потому,  что  был  на
похоронах  одного  художника-акварелиста,  с  кем случайно я  познакомился и
подружился, а он взял да и неожиданно помер. Очень мне было горько,  что так
вышло; я вместе с другими подошел  к гробу, попрощался со старым художником,
а затем отошел в  сторонку, чтобы сделать  хоть пару набросков на  память. И
тут увидел, что на бетонную площадку, где стояли разгруженные с машин гробы,
приехал еще один автобус, и из него  высыпали люди, полез духовой  оркестр с
трубами  и  огромным барабаном.  А наш  похоронный кортеж тоже был с духовым
оркестром,  и  он  уже  стал наяривать по ходу  дела что-то  трескучее, дюже
скорбное,  а  тут  ударил  вразрез ему  новоприбывший оркестр, выдавая ту же
самую  дежурную  скорбь,  -- вышла славная  какофония. Подъехал еще один
автобус,  и  я стал ждать дальнейшей потешки,  однако ничего  не  случилось,
потому что  из машины вышел  всего один  человек, женщина в  голубом пальто,
брюнетка,   и   даже   некому   было   вытаскивать   гроб,  его   вытягивали
ребята-могильщики в телогрейках, с красными от водки рожами.
     Необыкновенная печаль  была  в этих похоронах без  провожающих! Бледная
брюнетка, кстати, оказалась совсем  недурна собою, она вызывала к себе массу
всяческого сочувствия. Где вы,  мои флотские подруги, невольно пришло мне на
ум, где  вы,  матросская  мечта? Стали  бы  вы, девочки,  вот так же грустно
смотреть  на мой гроб, как эта молодица смотрит на бедную, обтянутую дешевой
материей домовину? И вдруг меня как по лбу оглоблей огрели!
     Я  же видел эту  брюнетку! Она сидела  на  скамейке в  коридоре училища
рядом с натурщиком Трифонычем, а мы с Акутиным  прошли мимо, и я еще подумал
тогда...  Конечно, это она была -- необычайной, вороньей черноты гладкие
волосы, белый пробор посреди головы... Я тогда  подумал: вот  это да, бывают
же  счастливчики,  у  которых такие  бабы,  а если б у меня  подобная была и
захотела пойти в натурщицы да  позировать обнаженной -- я б ее ни за что
не пустил, я лучше ножницами волосы бы ей  откромсал, чтоб не  могла из дома
выйти. Все это ясно, словно внятным шепотом, подсказала мне память.
     Я счел возможным подойти к одинокой женщине, когда  автобусы, привезшие
и ее, и "моего" покойника уехали, уступая место другим, бесперебойно один за
другим пришвартовывающимся к бетонной площадке; женщина в . голубом стояла у
свеженасыпанного  холмика  земли, не  обращая  внимания на  толкотню  пьяных
гавриков,  что хлопотали  рядом,  готовя новую яму для  принятия  очередного
покойника.  Мне хотелось  сказать женщине в этот печальный день,  что  нет у
меня  таких  слов,  чтобы  выразить братскую печаль и  боль,  охватившую мое
сердце, но  пусть  она  поверит,  что  день  скорби пройдет и  сменится днем
радости, о чем она и  помыслить сейчас не  может.  Но вместо  этих правдивых
слов я сказал нечто совершенно несуразное и конфузное:
     -- Девушка, вы не плачьте. Давайте я провожу вас Домой.
     --  Вы  не  забыли, где мы  находимся? -- строго  спросила  она
вместо ответа.
     -- Извините меня. Я  не хотел вас обидеть, -- сказал я,  совсем
растерявшись.
     --  Здесь нельзя быть глупым, -- печально  говорила  она, щипля
пальцами  носовой платочек. -- Неужели  вы сейчас не чувствуете, сколько
здесь, под землей, зарыто обид и несчастий?
     -- Чувствую,  --  виновато  ответил  я  и пошел прочь,  опустив
голову.
     Я уехал с  кладбища один, но я должен был хотя бы еще  раз увидеть  эту
скорбную брюнетку, поэтому часто  стал ездить на  ...ское кладбище,  надеясь
встретить ее у  известных мне могил. Всю осень и зиму я не видел ее, городок
мертвых  за  это  вермя разросся,  и  тот кладбищенский ряд, в  котором были
похоронены соседями мой знакомый старичок художник и неизвестный мне близкий
для брюнетки человек, ряд продолжился намного дальше, и конец  его скрылся в
лесу. Весною, когда растаял  снег и могилы как следует осели, на  них начали
ставить  надгробия,  все  почти  одинаковые,  четырехугольные,  из мраморной
крошки. На  могиле  же моего акварелиста  появилась  неординарная  гранитная
глыба   с  портретным  барельефом,  едва  напоминавшим  памятный  мне  облик
акварелиста,  соседняя  же могила однажды  украсилась такою  же, как  и  99%
кругом, прямоугольной плитой с опознавательными надписями.
     Я  с  жадностью впился в них взглядом,  желая  хоть что-нибудь узнать о
жизни исчезнувшей незнакомки, но тут меня словно молния ударила! Братцы! Это
оказалась Митина могила! О гибели его говорило  все училище прошлой  осенью,
но о  том, как, где  он похоронен,  никто не знал. Мы в общежитии выпили  за
упокой  его души, я  по пьяному делу обидел одного сукиного сыночка, который
повадился ходить к молоденькой  девушке, к внучке  натурщика Трифоныча,  что
жила в отдельной комнатушке возле квартиры  коменданта.  К ней, я знал,  был
очень неравнодушен погибший Митя Акутин, теперь его не было на свете.
     -- Так неужели ты лежишь здесь,  Митька?  -- сказал  я и, черт,
заплакал, не мог понять, как это всю зиму ездил сюда и, оказывается, рядом с
Митей бывал...
     -- Как же можно,  старик, чтобы  такое происходило на свете? --
сказал  я,  и мне стало  совсем  тошно, потому что я  вспомнил,  как однажды
поздно ночью,  в сильнейший  мороз,  я  вернулся  в общежитие  из поездки  в
деревню, с мешком картошки на плечах,  и увидел стоявшего  у стены Митю,  он
был без  шапки, куцее пальто на рыбьем  меху было расстегнуто, но воротничок
задран до ушей.
     "Митька,  ты чего  тут  мерзнешь?"  --  гаркнул я  еще  издали.  Он
потоптался  на месте и, ничего не ответив, съежился еще  сильнее. Я подошел,
бросил  мешок  на  землю, мы поздоровались,  рука у него  была  как  ледяная
култышка.  "Пойдем  картошку  жарить,  у  меня еще  бутылка самогонки есть",
--  поманил  я  Митю, но  он  отказался.  "Ладно, потом  приду",  --
улыбнувшись, добавил он.  "Потом будет  поздно, --  настаивал я,  --
пойдем сейчас, пока братва не проснулась и не налетела".
     Общежитие  наше  уже погрузилось  в  сон и тишину,  окна были темны,  и
только  над нами  светилось  одно  окошко, все  загравированное  серебряными
узорами  мороза;  оттуда  свободно,  словно не было никаких преград,  лились
звуки  флейты,  на которой упражнялась Марина, внучка Трифоныча. Ее родители
якобы уехали куда-то  на Север, на заработки,  девочку оставили на попечение
старика,  но  что-то  они  никак не  спешили назад,  и  она уже  заканчивала
музыкальное  училище,  а Трифоныч, единственный  из  старых  жителей  нашего
барака, все чаще  полеживал в больнице,  и Марина  постепенно  сдружилась  с
нашими студентиками, вместе  с  нами  веселилась и голодала -- бывало  и
такое.
     Раньше  здание  общежития  было  обыкновенным  барачным  жильем  тихого
московского предместья, но постепенно все были переселены  в новые квартиры,
и только старик упрямо не выезжал из своей каморки, тягаясь с властями из-за
какой-то особо  выгодной  для  него  жилплощади. Но я думаю,  что  Трифонычу
попросту  не хотелось уезжать от нас, ведь вся жизнь его перевернулась с тех
пор,  как  дом стал  общежитием  художников-студентов.  От  них он заразился
страстью  к  рисованию, они втянули его в работу натурщика, которая пришлась
весьма по  душе общительному  старичку. Он стал считать, что скоро достигнет
неслыханных высот в рисовании, слава упадет ему в руки, как золотое яблочко,
придет  великое богатство,  --  в ожидании  этого Трифоныч вообще думать
забыл  о  хлопотах  насчет нового жилья  и  никуда  не собирался переезжать.
Марина, его смирная внучка, ни в чем не перечила ему, потому что и сама была
существом беспечным и довольно вялым.
     Мне  вспомнилось, что в ту  морозную ночь  Митя  стоял под ее окном  и,
очевидно, слушал игру на флейте; он был тих и спокоен, как всегда, ничто  не
показывало,  что  парень влюблен,  да  мне  было  и  не  до  подобных тонких
наблюдений, я еле жив был от усталости, целый день длилось мое путешествие с
мешком  картошки,  что я пер из деревни. В голодные дни, которые наступали у
нас спустя примерно неделю  после стипендии, ничего не могло быть прекраснее
рассыпчатой деревенской картошки, выращенной на живом навозе, а не на химии,
и с  тех  пор, как  однажды  я  приволок  мешок  этого вкусного  продукта  в
общежитие,   студенческая  братва   время  от  времени  отправляла   меня  в
командировку на мою родину, в складчину оплачивая мои дорожные расходы.
     В  этой  академии  едоков деревенской картошки Митя  был  неизменным  и
действительным  членом,  его усердие  мне было  известно, и  поэтому, увидев
сдержанность,  проявленную  им при  встрече, я  был немного  удивлен и  даже
слегка обижен: хоть помог бы,  черт, занести на второй этаж мешок, который я
провез и протащил на горбу почти  триста километров... Но вот  теперь, плача
над его могилой,  я способен  был понять, что волновало  Митино сердце в  ту
холодную  ночь, и  на  веки вечные прощаю другу невольную мимолетную  обиду,
которую нанес он  мне,  пока был  жив.  Еще припоминается мне в эту  минуту,
когда  поглаживаю  рукою  колючую травку  --  первое весеннее  украшение
Митиной могилы, как он год назад, примерно в это же время, сидел в комнате с
отставшими обоями,  в  каморке  Трифоныча,  и  старательно  рисовал  Марину,
позировавшую с флейтой в руках.  Я шел мимо  и в приоткрытую  дверь -- а
дверь  этой  комнатки  плохо закрывалась  и,  если  не была заперта,  всегда
оказывалась  приотворенной -- увидел усердно склоненную голову Акутина и
услышал  томные,  ленивые  рулады  флейты,  на которой  не играли, а  нехотя
упражнялись.  Зная  о необычной стеснительности Мити и  его сдержанности  по
отношению к  девушкам, я  был весьма заинтригован  и  сунулся в  приоткрытую
дверь. Бывают  какие-то  мгновенные впечатления,  которые  сразу, без всяких
ходов  и  переходов  открывают  тебе  всю подноготную того, что  перед тобою
происходит.  Мне  за  ту  секунду,  которую я  позволил  себе  потратить  на
многозначительный взгляд и подмигиванье,  адресованные приятелю,  стало ясно
следующее. (Это я теперь могу все разложить по полочкам, а тогда я засмеялся
и пошел себе дальше своей дорогой.)
     Было видно,  что Митя едва жив от счастья,  оказавшись  наедине  с этой
бледной девчонкой, и вполне по-домашнему вытирает пот на лбу рукавом рубахи,
пьет  из кружки чай и  делает скоропалительные  наброски в  альбомчике. Было
также  видно, что скромной  девочке, сидящей с флейтою, этот сеанс рисования
вовсе  не  представляется  большим счастьем. Отставшие  обои дышали, нависая
громадным  брюхом  над  русой головкой  флейтистки,  вздохи  ее инструмента,
ей-богу,  казались явственными вздохами давно заскучавшей натурщицы, и когда
обрывалась музыка, слышны были шорохи и поскребывания за  обоями, что-то там
осыпалось, шурша по сухой  бумаге, и  эти неуютные звуки почему-то привлекли
мое  внимание  и  запомнились  мне.  На  что-то  неустроенное  и  совершенно
несбыточное намекала эта мертвая музыка  обоев и  скучающие  звуки флейты! И
совершенно явственно было видно, что напрасно Митя старается рисовать лихо и
отчаянно, как на  неких ответственных испытаниях,  -девочке,  сотни раз  уже
позировавшей  студентам  все  с  той  же  флейтою,  уже  давно  надоели  все
рисовальщики мира, вместе взятые, и ока едва сдерживалась, чтобы не  зевнуть
над своим поднесенным к подбородку духовым инструментом. Словом, видно было,
что плохо Митино дело, ничего у него не выйдет, потому что девчонка, видимо,
лишь от природной вялости и кротости не решается вытурить его вон.
     Какие-то отставшие  обои...  шорохи. Митя! Неужели ог  тебя  только это
осталось -- и то в  моей  дырявой памяти?  Зачем  тебе  понадобилась эта
сутулая,  спящая  на  ходу  девица? Знал  бы ты,  Митенька,  что  она  стала
вытворять с недавних пор, когда ей приспичило наконец.
     -- Я бы никогда не стал  рассказывать об этом, если бы  ты был жив,
-- сказал я, положив руку на могильную плиту, как на плечо другу, --
но ты лежишь в земле, и вот тут, на памятнике, твое имя написано... В общем,
Митька, нету у нас  сейчас  флейтистки, ее Трифоныч увез на  новую квартиру,
которую наконец взял он в Медведкове.
     Почему я  вспомнил именно про эту  свистушку,  эту флейту?  Не  знаю я,
какое она  место  занимала  в  твоей  жизни,  Митя, но  меня  словно  кто-то
подталкивает  к  воспоминанию обо  всем,  что  касается ее.  Почему  бы это,
братишка?  -- спрашивал  я  у  Митиной тени,  у  его  бедного  праха,  у
безмолвия  сомкнувшейся  над  ним земли.  И  вдруг  я словно услышал  ответ,
прозвучавший чистым женским голосом:
     -- Здравствуйте. А я вас все же узнала.
     Я сидел на земле у Митиной могилы и снизу вверх смотрел  на нее, на ту,
которую столько времени ждал. Она явилась в знакомом голубом осеннем пальто.
Только прическа была другая -- вместо тяжелого пучка на  затылке  теперь
волосы  брошены  двумя  блестящими  потоками вдоль лица,  но  ровный  пробор
по-прежнему сиял посреди ее головы.
     -- Это значит... вы думали обо мне? -- спросил я, привставая на
колено.
     --  Да.  И  никак не могла  вспомнить,  где  видела  вас,  а  потом
вспомнила.
     -- А  я тоже думал о вас... Я ведь не  знал, что  вы хоронили  Митю
Акутина.  -- Я уже стоял перед нею во весь рост и сверху вниз смотрел на
нее.
     -- Вы были другом Мити?
     -- Дружили, точно. А вы? Кем был он для  вас? Дело  в том, что Митя
никогда ничего не рассказывал о  себе, -- нагнувшись, я стряхнул землю с
колен.
     -- Я была ему женой.
     -- Вот как... И об этом  тоже ничего не  говорил... -- Я  снова
выпрямился  и, стоя  близко, внимательно  всмотрелся  в ее глаза;  там тлела
сумасшедшая тоска.
     --  А  я  знаю  много  про него. Он мне все  рассказывал. Непонятно
только зачем. Из доверия или из ненависти ко мне?
     --  Из  ненависти? -- поразился  я.  --  К  вам? О  чем  вы
говорите! Митя вообще не умел ненавидеть!
     -- Но зачем он мне все  рассказывал о  ней?  А незадолго  до смерти
написал ей письмо, но на конверте адрес почему-то написал  мой... Чего же он
хотел? Чтобы я собственными руками передала письмо той... другой?
     -- А что за письмо? Расскажите подробнее, если можно.
     -- Обыкновенное, объяснение в  любви. Меня и вызвали  в милицию  по
поводу этого  письма, вызвали по адресу, написанному на конверте. И мне было
разрешено похоронить его. Вы, наверное, знаете эту Марину?
     -- Нет, --  солгал я. -- Может  быть,  она  на другом курсе
учится.
     -- Она не ваша студентка. На флейте играет...
     -- Не знаю такую, -- твердо отрекся я.
     -- Жаль. А я хотела, чтобы вы письмо ей передали. Мне оно ведь ни к
чему. Как вы думаете, зачем Митя хотел это письмо отправить по моему адресу?
Оно и попало в конце концов в мои руки... Что вы скажете?..
     --  Не  знаю...  Может  быть,  хотел  он...  Нет,  ничего  не  могу
придумать.
     -- Так же  и  я.  Он  ведь  совсем  почти  перестал  бывать у меня;
последний  месяц вообще его  не  видела. И  тут  меня  вызывают,  показывают
письмо... Вот оно, можете почитать сами.
     --  Простите,  но тут  нигде не  указано имя!  --  удивился  я,
прочитав письмо. --  Ни разу не названа Марина, с чего вы взяли, что это
письмо ей?
     --  Кому  же  еще?  --  Во  взгляде ее  явственно  промелькнуло
отвращение.
     -- А может... вам?
     -- Бросьте.

     "Любимая  когда ты  прочтешь  меня  не  будет на  свете  а письмо  тебе
передадут. Я  решил  с  собой покончить  потому что  бесполезно  страдать  и
страдать и мне уже все надоело. В мире  нет пока ничего хорошего и только ты
одна. Я люблю тебя так сильно  что жаль умирать единственно  из-за тебя а  с
остальными  расстаюсь навсегда без всякого сожаления.  Я  хочу чтобы ты жила
любимая  долго жила  и  всегда знала  что был такой  мальчик немного  чудной
который любил тебя как маленькую богиню. Прощай.
     Передайте ей -- Дмитрий Акутин".

     --  Ну  кому  же еще  он мог такое  написать? Ведь мне  приходилось
выслушивать его сердечные признания. Он считал, что для очистки совести надо
все мне рассказать.
     -- А к этому как вы отнеслись?
     --   Плохо,  разумеется,  плохо.   Мы  снимали  комнату  на  Второй
Мещанской... С  тех пор  как  он влюбился,  Митя перестал бывать у меня.  Он
ночевал в общежитии, и если иногда навещал по  вечерам,  то лишь  для  того,
чтобы поговорить о своей любви. Сначала я пыталась быть спокойной, старалась
убедить себя, что мальчик ни в чем не виноват, виновата лишь я, и  надо было
ожидать  того,  что случилось, --  рано  или поздно  его  потянуло бы  к
сверстницам.  Я боролась с  собой,  поверьте,  и  хотела ко всему  отнестись
разумно. Но однажды произошло то, чего я и сама  не ожидала. У меня в  руках
был хирургический скальпель,  которым Митя обычно затачивал  свои карандаши.
Вы  знаете,  наверное,  что  он  всегда  рисовал  отточенными,  как  иголка,
карандашами?
     -- Да, знаю.
     --  Так  вот, этим  скальпелем,  не помню,  в  какой  момент,  сидя
спокойно  перед  Митей,  я провела  от  плеча  до самого  локтя. Кожа  сразу
вывернулась, сначала крови не было, потом так и хлынула. Я дальше уже ничего
не  помню. Впервые в жизни я потеряла сознание. Шрам на  руке так и остался,
короткие  рукава я уже не могу  носить. Митя ухаживал за мною три недели.  А
потом, некоторое время спустя,  он  однажды  ушел, и я больше не видела  его
живым...
     -- Хотите, я вам о себе что-то расскажу? -- сказал я, возвращая
женщине письмо Акутина.
     Она  взяла  свернутый вчетверо листок, положила  в конверт и спрятала в
сумочку.
     --  Что именно?  --  ответила  она,  щелкнула замком  сумочки и
отчужденно взглянула на меня. -- И зачем, извините меня?
     -- Затем, что Митя лежит здесь, в  земле, а мы с вами еще на земле,
и вы должны интересоваться тем, что происходит вокруг вас.
     -- Почему это  я  должна  интересоваться?  --  Взгляд у нее был
такой, что я уже не мог уйти, отступить...
     -- У нас на флоте был один случай. В подводной лодке начался пожар.
Мы задраили  проходы  в  переборке, чтобы  огонь не  прошел в другие отсеки.
Ребята,  которые остались  в  огне, сгорели  заживо.  Мы  слышали,  как  они
стучались  и  кричали нам.  Но открывать  было  нельзя. Мы спаслись,  а  они
погибли.
     -- Ну и что вы хотите этим сказать?
     -- Не думайте,  что  нам  просто было.  Я,  например? с того раза и
поседел. А двоих пришлось вчистую списать -- повредились умом ребятишки.
     -- Очень жаль. Но чего вы от меня добиваетесь?
     -- Я  хочу,  чтобы  до  вашего сердца дошло...  Те  ребята, которые
сгорели  заживо, были  совсем молодыми. Они не дожили свое, понимаете? Из-за
нас не дожили. И  если  мы еще здесь, на земле,  то мы должны за них дожить.
Вот и за Митю тоже. Он ведь тоже за кого-то из нас не дожил.
     -- А зачем это нужно? Кому? -- со сдержанной  досадой  отвечала
она. --  Я тоже  не дожила... не доживу. Ну  и что с этого?  Кому  какое
дело? Кому мы должны? Кто нам должен? Какой-то жалкий мерзавец  убил Митю, а
ведь мальчик был  гениален.  Сможем  ли мы с  вами или  этот тип _дожить_ за
Митю? О чем вы лепечете как в бреду? Лучше всего сказать себе правду: я живу
еще только потому, что смерти  боюсь, а вовсе не потому, что жить хочу. Жить
на самом деле никто не хочет, даже самые маленькие, смешные дети -- и те
не хотят, особенно они, поэтому так часто плачут.
     -- Вы считаете, что они из-за этого плачут? -- поразился я.
     -- А  вы как думаете -- плачут  из-за чего?  Человек слезы льет
-- почему?
     --  Ну,   по   разным   причинам,   --   попытался  я  проявить
примирительную   и,   как   мне  казалось,  необходимую   в  данном   случае
рассудительность. -- Бывают ведь слезы и от радости.
     -- Что вы понимаете в этом? И зачем только я трачу здесь зря слова?
Ладно, вы не поймете, но хотя бы запомните. Плачет  только человек, и  вовсе
не  от радости, а оттого, что знает,  как все  бесполезно, даже радость. Все
люди,  все  до  одного,  весь наш мир желает  одного: самоубийства. И только
страх смерти сдерживает...
     Я невольно рассмеялся:
     --  Вы удивительно  напоминаете одного моего знакомого. Он, правда,
выдает мысли несколько в ином стиле. "Мир движется  к  своему ло-ги-чес-кому
завершению, и мы всеми средствами  содействуем этому" -- так примерно он
выражается. Фамилия  его Тарелкин. У  него  врожденный  порок сердца,  он на
ладан дышит, уже  не жилец, можно сказать. Не  стрижется,  не  моется, вечно
сидит где-нибудь в углу и оттуда изрекает свою истину, пугает девочек. (Этот
Тарелкин,  которого  Лупетин вспомнил, и вправду выглядел  безнадежным.  Под
мышкой он  неизменно носил книгу Шопенгауэра "Мир как воля и представление".
Будучи среднего роста, он выглядел очень длинным из-за того, что был до жути
худым, со вваленными щеками;  волосы грязной  паклей мотались по его сутулым
плечам, белым от  перхоти, глаза сверкали,  как у безумного. Все  в училище,
включая и циничного, свирепого Сомцова, относились к Тарелкину с  подобающим
трагической  фигуре почтением. И хотя  он ни черта не делал на занятиях, его
благополучно  переводили с курса на курс.  Все, скажем,  рисовали  натуру, а
Тарелкин, сгорбившись за мольбертом  и веревками сплетя  ноги, изучал Артура
Шопенгауэра... Так будет продолжаться  курса  два, а затем  однажды Тарелкин
исчезнет.  Никто  ни о  чем  не станет расспрашивать,  ибо  всем будет ясно,
почему не видно бедняги. Но ровно через  год появится в  училище чистенький,
гладкий мальчик, с неясными щеками,  стриженный под  американца начала  века
-- и все ахнут, узнав, что это  Тарелкин собственной персоной, тот самый
доходяга, который всем говорил  о "логическом завершении" мира. Оказывается,
ему сделали удачную операцию сердца, редчайшую в своем роде, и он совершенно
выздоровел  и  за  год  вымахал  на  полголовы  и налился  розовым юношеским
соком...  Пройдет еще много лет, и я однажды, идя  по  Арбату, вдруг носом к
носу  столкнусь с повзрослевшим Тарелкиным,  который,  наев изрядную  ряшку,
облаченный в добротный костюм, предстанет передо мною  в сопровождении  четы
почтенных  морских  свинок.  Тарелкин   неохотно  со   мной   поздоровается,
представит тещу и тестя, которые  весыла недружелюбно оскалят  на меня  свои
длинные  зубы;  мое предложение  посидеть  где-нибудь  в  кафе и  поговорить
отклонит,  сообщив, что  идет с родителями жены в магазин; затем, не ответив
на  мой  вопрос  касательно того, как поживает  господин  Шопенгауэр,  и  не
попрощавшись  со  мною,  Тарелкин гордой поступью пойдет  далее,  размахивая
руками, конвоируемый семенящими следом толстенькими родственниками.. О, если
бы Лупетин мог  знать,  что будет  такая судьба  у  предрекателя логического
завершения мира, то ему легче было  бы возразить Лилиане, внушавшей ему, что
любой человек  --  потенциальный  самоубийца.) Я мог бы  ей сказать, что
жизнь предстает отвратительной  и  невозможной  лишь  тому,  кто по каким-то
причинам сам становится уже не нужен этой жизни, и он, конечно, тоже  вправе
предрекать скорый конец всему миру. Можно ли обвинить беднягу в мизантропии,
в злобности  и  жестокости?  Он ведь  изрекает  лишь  то,  что  само  собою,
естественно  выжимается  из  его души под давлением жестоких  и  равнодушных
внешних сил, несравнимо превосходящих его собственные.
     Короче говоря, я мог бы сказать  Лилиане, что она права, но потому лишь
права,  что впала в беду и горе, и ей  надо скорее выкарабкиваться из  своей
черной ямы. Я мог бы это сказать, но ответил ей по-другому.
     -- Неужели и мы с вами тоже? -- спросил я.
     --  А  почему вы думаете, что  мы исключение?  -- усмехнувшись,
вопросила она.
     -- Но я не чувствую пока прямого желания топиться или вешаться.
     -- Боже мой,  -- тихо проговорила она и обеими руками, медленно
подняв  их, пригладила блестящие  волосы,  -- боже  мой! Зачем я  только
трачу здесь слова?
     -- А  вы не думайте, что  я такая  уж дубина. Это физиономия у меня
такая неудачная,  -- попытался я наладить более дружелюбный топ.  --
Если  вы думаете, что  я вас не  понимаю, то  вот что я  вам  скажу.  Меня в
детстве много били,  ну и я тоже бивал кое-кого. Однажды мы  дрались палками
со шпаной из соседней  большой деревни,  и я вышиб одному малому  глаз.  Все
разбежались, когда  он упал и стал кататься по земле,  и я  тоже  смылся.  А
потом мне стало страшно чего-то, и я вернулся. Подхожу к нему, а он стоит на
коленях  посреди пустыря и одной рукой  пытается запихнуть какой-то кровавый
комок в глаз. Я сначала не понял,  а потом дошло  -- это же выбитый глаз
он держит в руке. Я  повернулся и  снова  убежал.  Спрятался  в сарай, долго
сидел  на дровах,  а  потом приладил к балке  веревку, сделал  петлю,  сунул
голову  и  ногой полено  отпихнул. Трудно  объяснить,  конечно, почему я это
сделал. Но не об этом разговор, Я хочу вам сказать, что это теперь нисколько
для  меня не страшно.  Никаких таких мучений. Как  уснуть все равно. Так что
смерти  я  не боюсь,  но  и,  честно  говоря, вовсе ее не желаю. Меня  тогда
случайно успели  снять и откачали,  я после  этого  никогда  уже  не пытался
повторить пройденного,  потому  что  наилучшим  образом понял, что я  больше
всего  хочу жить, просто жить, понимаете? А было мне, когда я вешался, всего
пятнадцать лет.
     -- Спасибо за науку. А теперь я пойду, извините.
     -- Куда это вы пойдете? -- растерянно спросил я.
     --  Что  значит -- куда?  Куда мне  надо. -- С  беспощадным
равнодушием оглядели  черные  глаза  меня с  ног  до головы; стояла она  уже
вполоборота ко мне.
     -- Кем  вы  хоть  работаете? Какая ваша профессия  то есть?  --
брякнул  я, совершено еще не зная, что делать, что придумать, что сказать...
-- И как зовут вас, скажите мне, ради бога.
     Она  не  ответила,  повернулась и  пошла  прочь,  дымка  нежной  зелени
клубилась  вокруг  ее головы, черная  эта голова высоко и  непреклонно несла
свою гордость, беду,  страшное одиночество,  и голубое пальто четким  мазком
легло на белый фон березовых стволов. Я внезапно понял, что вижу перед собою
мотив картины, которую всегда хотелось мне написать. Надо было только убрать
все лишнее, случайное, не соответствующее моей духовной жажде: убрать могилы
и позорные плиты из  бетона, убрать мусор  старых  траурных венков, глиняные
развороченные  рвы,  въезжающий  на  кладбище  автобус-катафалк:  убрать все
мертвое  и полумертвое и оставить лишь дух весенней рощицы, синеву над нею и
мощно, радостно  повторяющее небо пятно-лазурь яркой  одежды женщины,  тайна
которой была в том, что я любил ее  как саму душу этой картины,  как замысел
божий, внезапно коснувшийся моего сердца.
     Она ушла, но  во мне навсегда  осталась картина, которую  я  должен был
когда-нибудь написать.  Уменьшившись до размеров  невидимой мозговой клетки,
она была  спрятана в глубине моей  памяти. И теперь должна была ждать своего
часа,  когда  некий  душевный  порыв  выхватит,  извлечет ее  на  свет...  Я
мучительно боролся с собой, принуждая себя броситься вслед за Лилианой, идти
с ней рядом, пусть бы она ругала, унижала меня как хотела, но быть рядом, не
дать ей сделать то, к чему она была устремлена всей своей надорванной душой.
Надо  было  мне при  надобности  хотя  бы и  насильно оставаться  возле нее,
сопровождать ее везде кГвсюду... но я не стал ничего делать.
     Я поехал с кладбища в училище. Утренние штудии я  уже пропустил, но еще
мог  бы поспеть на предпоследнюю  пару по рисунку.  Этот  класс вел на нашем
курсе Сомцов, на него  я и наткнулся, когда подошел к  аудитории. Он вышел в
коридор покурить.
     -- Лупетин,  почему  изволите опаздывать? --  насмешливо и, как
всегда, грубым тоном вопросил преподаватель.
     --  Зарабатывал на жизнь, Генрих Афанасьевич, --  не  сморгнув,
соврал я.
     -- Меня это не касается. Можете гулять дальше.
     -- Не любите вы ближних, Генрих  Афанасьевич,  -- разозлившись,
сказал я.
     -- Что?!  --  он  резко развернул свою  сутулую, высокую фигуру
грудью на меня.
     -- Знаете  ли вы хотя бы то,  как погиб ваш  студент Акутин? --
спросил я, сам не понимая почему.
     -- Не знаю и знать не хочу.
     -- А известно ли вам,  Генрих Афанасьевич, что у Акутина была жена?
--  едва сдерживаясь, яростно проговорил я. -- Что она с ума  сходит
от горя и вот-вот готова покончить с собой?
     -- Об  этом как раз я имею некоторые  сведения. Могу даже  сообщить
вам, где она проживает. Ведь это вас интересует, не правда ли?
     -- Да... --  Признаться,  я  был  сражен  неожиданностью ответа
педагога.
     -- Пройдемте в  аудиторию,  я напишу вам ее адрес. -- С этим он
повернулся  на  пятках  и, развинченно болтая  длинными  руками,  скрылся за
дверью, оставив ее приоткрытой.
     Я  проследовал  за ним,  и  первое, что  увидел, была бородатая  голова
сокурсника Иванова, который на  время оставил рисование, зевнул  и посмотрел
на меня  неопределенным, но  внимательным  взглядом. Я кивнул ему, ...ию,  и
Жоржику Азнауряну, увидел поверх мольбертов голубоватое лицо рыжей натурщицы
Люси,  которая  застыла на помосте  в  томной, слащавой  позе, какая  вполне
соответствовала вкусам  Сомцова. Он прошел  в свой угол, где обычно восседал
на  стуле,  положив ногу  на  ногу, когда  ему не  хотелось  исполнять  свои
педагогические обязанности -- то есть ходить от мольберта к мольберту  и
язвительно высмеивать недостатки  каждого рисунка. Достав из кармана куртки,
брошенной на спинку стула, синий  блокнот, Сомцов написал  что-то и,  вырвав
страничку, подал мне.
     --  Поезжайте по этому адресу --  и вы найдете  то, что  ищете,
--  сказал  он, глядя мне куда-то  в лоб.  -- Постарайтесь утешить и
оказать поддержку.
     Все это было сказано обычным, небрежным, чуть насмешливым тоном, весьма
буднично, и никто не  догадывался в ту минуту, что еще один из нас обрекался
на мучение и погибель, ну, если и  не на погибель, то на такое бессмысленное
существование,  что  между ним и небытием нет большой разницы... Любимая, вы
опять  снились мне прошлой  ночью,  которую  я  провел  на  довольно удобной
санаторной  кровати, где-то на  краю  Грузии,  возле  Пицунды, и  во сне  вы
предстали очень юной и неузнаваемой, но как  всегда прекрасной. И опять было
какое-то долгое  и вязкое улаживание,  в результате чего счастье  могло быть
достигнуто,  -- но, увы, улаживание все затягивалось и  счастье никак не
наступало.   Была    какая-то   ваша    сестра,   весьма    привлекательная,
добропорядочная особа, которая  с жаром  перечисляла  все ваши  достоинства,
какие-то  необычайные таланты и  свойства  души,  и я  во  сне  с  восторгом
выслушивал  это,  и  лишь   царапало  где-то  на  самом  донышке,  тщательно
замазанное  беспокойство --  страх того, что  я-то уже немолод, с седыми
висками, что у меня,  оказывается, есть семья, сынок, жена,  и  с этой женою
предстоит разводиться, дабы соединиться с вами в вечном союзе.
     Увы,  так и не дождавшись  этого, я проснулся  и увидел  напротив  себя
жирного,  усатого,  агромадного  парня,  который сидел  в полуголом  виде на
кровати  и зевал,  не открывая своих  маленьких, с белесыми ресничками глаз.
Это был шахтер с Донбасса,  однако весьма похожий на породистого купеческого
сына. Он разлепил наконец  сонные  голубые глазки и  промолвил с добродушной
улыбкой: "Здоровеньки булы, сосед".
     И  я  понял, что и на самом  деле все кончено для меня: я  уже немолод,
езжу  лечиться по санаториям,  вы  остались  навечно юной, красота  ваша  не
меркнет, а лишь слегка видоизменяется, как цветущие весны нашей земли --
все  изумительные, хотя  и совсем  непохожие одна на другую...  Но  довольно
рассуждать о такой случайной чепухе, как сон моей любви, вы  лучше подумайте
о  коварстве  тех,  которые  весьма успешно прикидываются людьми, но  от них
отличаются тем, что никогда не знают дружбы, самоотверженности, бескорыстной
любви.   Они   никогда  не   узнают  великого  счастья   --  возможности
пожертвовать  своей жизнью ради  любимого. У  них же самым  главным является
звериный их расчет, больше ничего.
     Иннокентий Лупетин отправился на другой день по адресу, который дал ему
Сомцов;  появилась  некая  уверенность  у  студента, что он  сможет  вывести
несчастную женщину из ее  черного отчаяния, решил он открыть ей свое сердце,
в  котором  обреталась великая  мечта. Лупетин  хотел быть,  как и его мать,
сельским  учителем.  Здоровенный малый,  правофланговый на подводной  лодке,
Иннокентий Лупетин  любил маленьких детей,  потому  что как  люди  они  были
намного лучше взрослых.  Но  он заметил,  что  у последних все  же  остается
кое-что  от  прелести детства, и будущий учитель решил поработать  на  своем
поприще так, чтобы, вырастая и взрослея, его ученики сохранили бы в себе как
можно  больше врожденных  качеств чистоты, добросердечия и  бескорыстия. Но,
думая о  своей ответственности, Лупетин пришел к  выводу, что учитель должен
быть человеком всесторонне  развитым: в  науках, в искусствах, в  физической
подготовке. Все у Кеши  вроде  бы  было  благополучно --  в  науках  мог
подтянуть  самообразованием, сила  и  спортивная сноровка  имелись,  но  вот
насчет  искусства  оказалось  слабовато.  И  в  армии  стал  он  браться  за
рисование, оформлять  стенгазеты  и классы служб  на  базе, петь  в  хоре  и
плясать в  матросском ансамбле.  Успехи неожиданно проявились в  рисовальном
деле, он с поразительной точностью начал портретировать товарищей по службе,
написал масляными  красками  на  оргалите  несколько морских пейзажей и  был
удостоен первой премии на зональной выставке  самодеятельного искусства. Так
началась его дорожка к живописи и далеко увела Кешу -- на целых пять лет
отдаляя  осуществление его  мечты об учительстве, но  привнося  в его сердце
большую  уверенность   в  том,   что  он  сможет  дать  деревенской  детворе
эстетическое воспитание в  наилучшем  виде. Конечно, Лупетин чувствовал, как
постепенно   в   нем  пробуждается  художник,   но,  вспоминая  годы  своего
послевоенного  детства,  он  с  неимоверной  грустью  представлял  всю  меру
невосполнимых утрат,  понесенных  детскими душами  в  годы  нищеты,  голода,
безвременья.
     Лупетин  тщательно обдумывал, пока  ехал  в электричке, как  он выложит
перед Лилианой  свою  заветную мечту, связанную с  идеей, выше  которой,  по
разумению студента, ничего и быть не могло: отдать всего себя, все свои силы
и  способности делу  сохранения в  человеке  лучших  свойств его детства.  В
сущности, Иннокентий Лупетин хотел преподнести женщине,  которая ему безумно
нравилась,  свои  бесценные  душевные сокровища,  но  простоватая матросская
башка его не могла даже предположить, что таковые  сокровища могут оказаться
гилью для женского сердца. Увы, так оно все и вышло...
     Лилиана  долго  с  недоумением  и  гневом  смотрелана  покрасневшего  и
вспотевшего от напряжения Лупетина, который  сидел на  старом венском стуле,
посреди веранды, а сама  хозяйка  стояла, прислонившись плечом к косяку, и в
рамке дверного проема  виден был зеленый пламень майской листвы, вспыхнувший
под лучами солнца: когда неуклюжая речь,  замораживаемая ледяным молчанием и
таким же взглядом Лилианы, была кое-как завершена Лупетиным, молодая женщина
резко  оттолкнулась от дверного  косяка, выпрямилась, поплотнее-закуталась в
платок, накинутый на плечи, и с убийственной серьезностью задала вопрос:
     -- Скажите, вы что, сумасшедший?
     -- Дурак  -- это может быть, но не сумасшедший, -- возразил
ей бедный Лупетин, потупившись.
     -- Зачем вы явились  сюда? Чтобы голову людям морочить? Или мне  не
хватает  своего горя?  --  наотмашь  хлестала  она его  злыми вопросами.
-- Зачем я должна еще слушать о ваших планах жизни? Для чего это мне?
     -- А для того,  -- буркнул Иннокентий, -- чтобы вы знали...
Чтобы не считали зря, что мы все на свете самоубийцы, как скорпионы...
     Тут Лупетин улыбнулся и с  мальчишеской  торопливостью  полез в карман,
достал часы  и показал Лилиане нечто, прикрепленное в виде брелока к цепочке
старых карманных часов.
     -- Вот... Вроде этого, -- молвил он, глуповато ухмыляясь.
     -- Что это?
     --  Кажись,  смола какая-то  техническая.  Заливают  жидкой  смолой
скорпиона или муху какую-нибудь. И пожалуйста -- как живая!
     Лупетин вертел перед  Лилианой,  демонстрировал  ей  прозрачный брелок,
внутри которого навеки застыл небольшой скорпиончик.
     -- Мне  подарил его один  парень  из  Гагры, там  увлекаются  этими
вещами, -- услужливо  пояснял Иннокентий,  со страхом следя, как  жестко
напрягается  бледное лицо  женщины.  --  Я  хочу, чтобы  вы  поверили...
честное слово, только этого  хочу, затем только и приехал к вам... Вы должны
верить,  что среди людей, какими  бы  они  ни казались плохими,  встречается
больше хороших. Таких, которые  живут не из-за трусости или подлости, как вы
считаете, а просто любят  жить и им есть что делать на свете. Эти люди самые
главные на земле, на них-то жизнь человеческая и держится, и такие не трусят
перед смертью, на которую им наплевать.
     -- Как же вас зовут?  -- склонив голову к плечу, вдруг ласковым
голосом спросила Лилиана.
     -- Кешей, -- вспыхнув, как громадный факел, отвечал Лупетин.
     -- Кеша... Так вот, Кеша, вы могли бы  застрелиться,  если бы я вас
очень об этом попросила?
     --  Для  чего  это... вам  нужно? --  вмиг  угас  и еле  слышно
пробормотал студент,
     -- Нужно,  -- решительно заявила  женщина. -- Хотя  бы  для
того,  чтобы  мне  убедиться,  что есть  люди,  которым,  как  вы  говорите,
наплевать на смерть.
     -- Но вы понимаете, надеюсь... -- начал было Кеша, но смолчал и
стал  думать  о  чем-то,  изредка  покачивая головою,  словно  поражаясь тем
мыслям, которые приходили в эту крупную, красивую голову.  -- А из  чего
застрелиться? -- завершил он вопросом свои размышления.
     --  Из охотничьего  ружья. У  отца  есть  охотничье  ружье. Хотите,
принесу?
     -- Несите, -- угрюмо распорядился студент.
     (С  тех  пор  Лупетин  больше не появлялся в  художественном  училище.)
Лилиана  отправилась в  дальнюю  отцовскую комнату,  сняла со стены тульскую
бескурковую  двустволку,  не забыла  прихватить  патронташ  и со  всем  этим
смертоносным  грузом вернулась на веранду. В  своем крайнем  ожесточении эта
женщина не способна была здраво рассуждать и, как говорится, сама не ведала,
что творила.
     Спасибо, белка, что ты пытаешься столь снисходительно оправдывать меня,
но должна тебе признаться, что рассуждала я как раз  вполне здраво. Я твердо
знала,  что  матрос  не  застрелится, ибо он слишком  любит  жизнь.  Но  мне
опротивели  все  эти записные  оптимисты, эти  лукавые бодряки,  и я  решила
проучить хотя бы одного из них. Рисковала  ли я при этом чужой головою? Нет,
как видите. Когда я вернулась на веранду, то увидела, что матрос исчез.
     Да, я исчез за минуту  до этого, выпрыгнул в окно и бежал через сад, не
оглядываясь. А еще минутою раньше я спокойно готовился к смерти. Только было
мне обидно и  противно,  что  приходится терять свою жизнь  из-за  такой,  в
сущности,  ерунды,  как  жестокий  каприз  полупомешанной  женщины.  Но  мне
подумалось,  что наступил  именно один  из тех моментов,  когда человек  уже
отступить  не может. Чертыхаясь и плюясь  со злости,  он должен  отдать свою
жизнь чуть ли не за понюшку табака...
     И тут  я  увидел, как на веранду  бесшумно прошел призрак Мити Акутина.
Если  бы я не знал, что он умер больше полугода назад и похоронен на ...ском
кладбище,  я  принял бы  это  за живого  Митю,  а  не  за привидение  --
настолько о н  был вещественным и реальным. Горло его было замотано грязными
бинтами. Уставясь на  меня  пристальным, жутким взглядом,  он замахал рукою,
явно  приказывая  мне  немедленно  удалиться.  Волосы  мои  встали  дыбом  и
затрещали  от  электрических искр, я попятился,  попятился  -- и  махнул
через подоконник...
     А вскоре вошла  я и увидела  Митю  сидящим на  том  стареньком  венском
стуле,  на  котором недавно, когда  я уходила,  сидел мой  неожиданный гость
бывший матрос Балтийского флота. Увидев меня с ружьем в руках, Митя округлил
глаза и шутливо поднял руки вверх, да так и замер, улыбаясь и радостно глядя
на меня. Я не испугалась, нет, меня  мгновенно отпустила звериная моя тоска,
я поверила, да,  я сразу  поняла, что  свершилась  высшая милость  и любимый
человек возвращен  мне.  Я подошла  и, бросив ружье  с патронташем  на  пол,
обняла  Митю, от  него  исходила кисловатая  вонь, но то  был  запах  живого
существа, единственного существа на свете, которое  было  мне необходимо для
жизни,  и я  благословила в душе его  зловоние. Под  моими руками было живое
Митино  тело, я  жадно  ощупывала  его плечи, спину, и все оказалось  тем же
самым,  что  запомнили пальцы мои и ладони, только сильно исхудал Митя, стал
жестче  и  как  бы меньше.  Я  не плакала  и  не смеялась от радости  --
радости, собственно, и не было,  а было в душе  что-то доселе неведомое мне,
великое и безмятежное,  как облака в небе.  Не знаю, сколько времени прошло,
прежде  чем я немного пришла  в себя,  стала вновь ощущать реальность  всего
окружающего: но наконец, успокоившись, я спросила:
     -- А где же твой товарищ, Митенька?
     Он показал  жестами, чтобы я дала ему бумагу  и что-нибудь  пишущее,  я
повела его  в дом, где жила в это время одна,  ибо мамуля моя поехала лечить
суставы куда-то на Карпаты, а папуля, должно быть, окончательно перебрался в
Москву к своей новой сожительнице.
     Усадив  Митю  за  стол,  я  бросила  перед  ним  пачку  писчей  оумаги,
авторучку,  сказала ему:  "Пиши",  --  а  сама побежала на  кухню, чтобы
приготовить ему чего-нибудь поесть. Странное появление  в нашем доме бывшего
матроса и  затем  чудесное  возвращение Мити,  которое  осознать  пока  было
нельзя,  да  и  не  нужно,  даже  опасно  осознавать, -- все это  как-то
связывалось  воедино, и  я  уже  с  большей симпатией  вспоминала неуклюжего
матроса,  предполагая  в душе, что его визит  и  возвращение Мити несомненно
имеют что-то общее.
     Чудесна в этом мире любовь, а что говорить о воскрешении из  мертвых, о
возвращении любимых из подземного царства  смерти!.. И что говорить о полной
безнадежности  ее,  о той страшной минуте, когда эта  безнадежность в  ясном
свете  дня  открывается  тебе,   превращая  весь   сверкающий  мир  жизни  в
ненавистную, тягостную темницу. Лупе-тин стоял  на станционной платформе,  с
виду  бравый, в широких матросских  клешах, с буйной  шевелюрой,  романтично
развевающейся на ветру, а внутри того условного пространства, что мы назовем
душою, происходило крушение мира. Во-первых, в ответ на его порыв  и  щедрое
самораскрытие  женщина,  которую впервые полюбил этот чистый сердцем гигант,
предложила  ему застрелиться. Во-вторых, появился в том мире, в котором Кеше
Лупетину хотелось прожить ясно, честно и  открыто, призрак умершего, и он до
полусмерти  напугал  бывшего матроса Балтийского  военно-морского  флота.  А
в-третьих,  появление призрака  Мити  означало  сигнал, предупреждение,  что
Лупетину не следует  впадать в  такую  подлость, чтобы  влюбляться  во вдову
друга да еще и охмурять  ее всякими красивыми словами, -- и все это ради
того,  чтобы склонить ее  к забвению  Мити  и, в  конце концов, к дружескому
сочувствию  или,  может  быть,   даже  любви  к  себе.   Иннокентий  Лупетин
чувствовал,  стоя  на майском прохладном ветру, что рушится,  рушится все  у
него внутри,  а снаружи, кружа над  платформой, угрюмое солнце с отвращением
смотрит сверху  на  него. И он решил,  что  хватит, что вполне набрался он в
Москве искусства и ему пора  завтра  же  бросить все  и ехать  в деревню,  к
матери, и там стать сельским учителем.
     Ничего не зная о таком  его решении  и, честно говоря,  даже не думая о
нем  больше,  Лилиана  жарила  на  полном  пламени  газа  котлеты  и  под их
паническое шипение и щкворчание  тихонько мурлыкала  себе  под  нос какую-то
бессловесную песенку... да, друзья мои, я  и сама  не заметила, что пою, что
опять могу,  оказывается,  петь, и  вернулось ко мне облако мое,  задумчивая
тень, ласковая тишина души, откуда сам собою льется неприхотливая песенка...
     Первое, что прочла Лилиана на листке бумаги, было:
     "Он убежал через окно".
     Она никак не могла понять смысла написанного и стояла  со сковородкой в
руке, недоуменно глядя в бумагу, -- тогда он снизу приписал:
     "Кеша. Я ему велел уйти потому что он тебя  любит а ты мне самому нужна
и я тебе тоже".
     -- Ты что, Митя, не можешь разговаривать? -- спросила  Лилиана,
ставя  на  стол  сковороду  и  с  тревогой  глядя  в  его осунувшееся, очень
изменившееся лицо.
     "Не  могу  у меня горло вырезано. Студенты  вырезали  на  анатомических
занятиях".
     -- Поешь сначала, а разговоры после...
     "Есть  могу только хлеб пить только воду",  -- быстро написал снизу
листка  Митя и,  подняв  голову, ласково  посмотрел  на  Лилиану;  и  далее:
"Вообще-то могу и совсем без пищи".
     -- Как же так, Митенька!
     "Бинты пачкаются от всякой еды. Предпочитаю ничего не есть. Только хлеб
ради удовольствия".
     -- О, бедный, бедный мой! -- И  только теперь стало доходить до
сознания Лилианы, как много неведомых ей мучений и ужасов перенес ее любимый
и через сколько тяжких испытаний прошел, чтобы восстать живым из мертвых.
     --  Митенька,  но как  же ты  смог... --  начала она.  -- Я
ничего не понимаю, милый мой, но ты все расскажешь мне...
     И Митя стал писать, а Лилиана, стоя рядом, читала из-под его руки:
     "Я  не умер никак  не мог умереть  это невозможно  если художник должен
что-то сделать знает что делать а сделать еще  не  успел. Я все слышал и все
понимал хотя  шевельнуть  пальцем не  мог и почти  не  дышал. Меня  резали в
анатомичке ты везла меня хоронить потом закопали в землю я  слышал как земля
стучала по гробу. Я лежал и знал что так не будет моя смерть еще невозможна.
И скоро рабочие кладбища откопали меня. Я стал стучать по крышке гроба и они
испугались  и разбежались.  Я сам открыл крышку там  всего  два гвоздя  было
забито  а остальные проскочили  мимо края  гроба. Как только холодный  ветер
подул на меня  я вздохнул первый раз и  начал дышать. Дело  было вечером уже
темно  я  закрыл  гроб  забил камнем гвозди и ушел а то  бы скандал поднялся
наверное".
     -- Но как рабочие догадались откопать тебя, родненький?
     "Бутылку  потеряли. Когда меня  закапывали  один из  них  уронил  в яму
бутылку  с  водкой  выпала из  кармана он не обратил внимания.  После работы
ребята хотели выпить а водки не оказалось. Тогда мужик вспомнил как стукнуло
и догадался что  похоронил бутылку вместе со мной.  Когда  гроб откопали  он
спрыгнул в  яму  и  закричал  вот  она  родненькая  целенькая  не  разбилась
голубушка я же говорил тебе Толян что уронил в этот ров а ты не верил. Я  же
слышал как стукнуло да подумал что это камень".
     -- Страшно было тебе, наверное... Бедный мой Митя!
     "Нет не  страшно и не  больно а как будто я долго спал и все что делали
со мной происходило будто  во сне.  Ох и выспался  я -- с тех пор совсем
спать не хочу".
     ...Первую ночь он провел в лесочке близ кладбища, сидя под  густой елью
на хвойной подстилке. Из-под нависших еловых лап видны  были далекие огоньки
какой-то технической мачты, торчавшей над покатым  холмом  ночного леса, что
чернел по другую  сторону огромного поля. Резкий  крик  ночной совы  пронзал
влажный пар лесного  дыхания стрелою из иного мира  -- был ужасен первый
миг разрушения чуткого тела тишины, в которую впилось острие птичьего крика;
но безмерная  кротость  ночи  одолела, и  словно  последовал глубокий  вздох
.холма, на котором  раскинулся далекий  лес. Огни  на  мачте  приветствовали
воскресшего Митю, словно дети, что  увидели его издали и с  криками радости,
еще  не слышными из-за расстояния,  устремились к нему по  воздуху -- до
самого утра  летели к Мите эти жизнерадостные огни, спеша к нему,  когда  он
смотрел на них, и куда-то разбредаясь, если он сам  отвлекался и не глядел в
их сторону. Но под утро, когда  над лесами  смутно обозначился туманно-синий
полог  неба,  огни  эти  сразу  утратили  свою  детскую  шаловливость, стали
бледными и большеглазыми, усталыми, словно изведали некую печаль в бессонную
ночь.
     Он будет  просить  подаяние и жить  милостыней, тем более что много еды
ему, кажется, и не  понадобится теперь. Но самое  главное, что он неожиданно
обрел  в своем  новом  положении, -- это  избавление от  тоски и жгучего
чувства  нежелания жить, чем  были  омрачены  все  последние  его дни  перед
гибелью.  Причины,  вызывавшие  подобное  нежелание  у  юноши,  конечно,  не
исчезли, и  по-прежнему звери,  столь  удачно маскируясь  под людей, портили
жизнь, и поэтому вся земля кипела ненавистью и злобой,  и свиньи на ней были
отменно толсты и счастливы --  но  у  воскресшего  Мити ко  всему  этому
появилось новое отношение, безопасное для его души, которая словно  прошла в
своем накале через некую критическую температуру и из твердой, как кристалл,
и болезненно  отзывчивой на каждый внешний  удар стала  полувоздушной --
неуязвимой для любого удара. Митя прошел через смерть и затем  с необычайной
настойчивостью восстал  из  гроба  для  того, чтобы  завершить  собою  некий
процесс, который  не  мог остаться незавершенным. На сердце Мити  был покой,
высокий и невозмутимый, как небо нового утра.
     Но хотелось Мите Акутину выяснить одно обстоятельство  для начала, и он
решил  найти своего убийцу.  Он выбрался к воротам кладбища,  где в этот час
еще  было  пустынно,  и  думал,  что  скоро хлынут людские  реки по  улицам,
настанет  утренний  час  пик,  --  и   тут  же  был   подхвачен  широким
человеческим  потоком, устремленным ко входу станции метро, у  самых  дверей
сжат  телами  людей, таких же беспомощных, как он  сам, влекомых  чудовищной
силой  напора  в  пасть  подземки,  которая, напрягая  свое бетонное  горло,
проглатывала обычную утреннюю порцию пассажиров.
     Многоглавое безобидное чудище, ты выглядишь, как бесподобный гигантский
спрут, твоя кольцевая линия вызывает в памяти круги ада, но ты не спрут и не
адское  помещение, ты самое  милосердное чудище громадного города,  в  твоем
каменном  чреве  не гибнет мелочь человеческая, ты  терпеливо пропускаешь ее
через  длинную грохочущую  каменную утробу и вновь  извергаешь  наверх,  под
солнце и небо, высосав из каждого лишь желтую капельку медной монеты  --
пятачок. Ты самый непритязательный едок, гастроном демократического толка, с
невозмутимостью глотаешь и благоухающую французскими духами московскую даму,
и  пропахшую потом, с  растрепанными  волосами  цыганку;  сурового отрока  в
черном мундире с красными лампасами -суворовца и  дядьку из провинции, низко
надвинувшего кепочку  на  свои хитрые  глазки; пучеглазую  толстуху, которая
подозрительно смотрит под ноги  на ленту  эскалатора, прежде чем  ступить на
нее, и элегантного морского офицера с блестящим, новым  "дипломатом" в руке;
баскетболистку двух метров ростом  и  почтенную  чету лилипутов в  золоте, в
жемчугах,  со  старческими личиками  новорожденных младенцев;  негритянского
юношу в  розовых штанах, с  курчавой бородкой,  с походкою газели, и бабку в
бурой шали, с двумя набитыми сумками,  перекинутыми через  плечо,  которая с
неожиданной  резвостью  совершает  прыжок,   вскакивая   на   самодвижущуюся
лестницу... Пожилые кавказцы с бритыми  щеками и  пронзительными  глазами, в
огромных, плоских кепках; иностранные  туристы в вельвете, замше  и потертых
джинсах,   с   европейским   вежливо-отчужденным  выражением   лиц;   чинные
стандартные  дамы,  небольшие начальницы ведомств и  учреждений, отягощенные
служебной ответственностью и глубоко спрятанными семейными тревогами; стайки
студенток, вызывающе щебечущих и по  ходу разговора цепко осматривающих друг
дружку,  соседей,  соседок; меланхолические длинноволосые юноши  с  бледными
лицами, на  которых  непостижимым  образом  соединяются  черты  невинности и
многоопытности; молодые, хмуроватые милиционеры -- держатся вместе, едут
то ли на службу, то ли со службы домой; мужчины, женщины -- не безликие,
но столь многоликие, что друг от друга почти неотличимы. Великая толпа! Люди
раннего утра. Едут к месту своей работы, на  мирную битву  за  право прожить
этот день. Лелеют в душе надежды и желания, которые сбудутся или нет, --
но  все смешается в череде грядущих дней и ночей, вольется в синеву небес, и
далекая  музыка, едва уловимая на слух, коснется  чьих-то  ушей и возбудит в
слушателе  томление новых  желаний. И  я плыву  в  потоке эфемерных желаний,
будущее которых такое же,  как их прошлое -- я сам такая  же  эфемерида,
как и вы, моя бесценная, так почему же вы отвергли в свое время меня?
     Митя Акутин выбрался из вагона подземного  поезда, остановился  посреди
громадного вестибюля  и, подняв голову, стал следить за летающими  в воздухе
крылатыми  существами. Их было так много, что, в  сущности, они не летали, а
беспомощно барахтались друг возле друга, хлопая крыльями. "Хорошо, что моего
ангела-хранителя  уже  нет среди них",  -- подумал Митя.  Жалко их было.
Потеряв своих  подопечных, которые  без  них  влезли  в вагоны и уехали, они
теперь бессмысленно месили  воздух, толклись под  потолком станции, и многие
ангелы, отчаявшись, безрассудно ныряли в черный зев тоннеля, надеясь догнать
ушедший  поезд. Л из другого тоннеля, откуда должна была появиться встречная
электричка, вдруг начинали  вылетать  один  за другим, а вскоре вываливаться
скопом те, что влезли в тоннель на предыдущей  станции, -- их теперь, со
страшной скоростью, в  грохоте и лязге, подгонял поезд. Он вылетал из черной
дыры,  весь  в пуху  и  в перьях ангелов, гоня  перед собою их  встрепанную,
смятую стаю.
     Митя направился к выходу, по пути заметив, что людская толпа, в которой
было  много  нарядных женщин,  выглядит  не  менее  сказочно, чем, например,
карнавальные  толпы  в  картинах  старых  итальянцев.  Существует,  конечно,
определенный  облик  каждой  эпохи, выраженный  внешним  видом  человеческой
толпы, но во всякие времена --  с с тех пор  как люди стали собираться в
нарядные толпы, -- несмотря на различие в одежде, вид со  вкусом одетых,
мирных, довольных  собою людей бывал праздничен, сказочен и таинствен.  Люди
красивы -- художники  разных времен понимали это  и  передавали в  своих
картинах  загадочный  праздник  жизни -- шумный  карнавал  на бескрайних
пустырях вечности.
     Вдруг кто-то тронул его за плечо, и  Митя живо обернулся, радуясь этому
первому прикосновению к  себе.  Небольшой  старичок  с  подстриженной  седой
эспаньолкой, со впалыми щеками голодаря, но с очень живыми, круглыми глазами
стоял и смотрел с улыбкою на Митю. Он узнал в старичке одного из натурщиков,
а  именно  того, которого всегда  приглашали на уроки пластической анатомии:
старичок, несмотря на почтенный  возраст, голодное лицо  и  малый рост,  был
отменно сложен,  мускулист и,  главное,  мог рельефно  напрячь любую  группу
мышц, какую просила преподавательница, стоя  возле него с указкой.  Старик в
своем  деле был мастак,  Митя не раз  рисовал  его, но не помнил, чтобы  они
вступали в беседу или перекинулись хотя бы парой слов... А тут старичок весь
засветился  в приятнейшей  улыбке,  радостно задвигал  ушами  и дружественно
держал  свою  легкую, твердую  руку на  Митином  плече. И  Митя  понял,  что
натурщик, должно быть, ничего не  слышал о  его гибели, коли при встрече  не
выразил ни удивления, ни страха,  а один только  сплошной восторг. Подошел с
грохотом поезд, и старичок, в последний раз энергически  и деликатно хлопнул
парня  по плечу, так и  не молвил ни слова и быстренько  удалился, чтобы уже
никогда больше не встретиться Мите. А он  направился дальше и, поднимаясь на
эскалаторе, жадно вглядывался в лица едущих навстречу людей.
     Для  него,  только  что  воскресшего  из  мертвых,  люди,  в  сущности,
перестали разделяться  на знакомых и незнакомых. Он  не мог бы теперь одного
из них полюбить, а другого возненавидеть.
     Смертный миг, через который он уже прошел, навсегда остался в нем, и он
на все  смотрел теперь из этого замершего  мгновения.  При таком  взгляде на
людей  нельзя было испытывать к ним любви или ненависти.  Каждый  из них был
словно он сам; невзирая на то, мужчина  перед ним  или  женщина, ребенок или
взрослый  --  в  каждом хранилось  то единое,  главное,  что делало всех
равными перед небесами. И к этому главному, знал теперь Митя, глупо и суетно
относиться с любовью  или ненавистью. Как и, например, к молнии, к Северному
полюсу.  (Можно ли сказать: люблю  молнию,  или: не  люблю Северный  полюс?)
Совершенно новый взгляд  -- восприятие  воскресшего Лазаря -- теперь
определял его отношение к людям.
     Ему  надо было как следует обдумать, что делать  дальше со своей  вновь
обретенной  жизнью.  Пока,  конечно,  торопиться было  некуда.  Он  медленно
приходил в себя, взирая на мир глазами еще смутными, зачарованными смертными
грезами. Еще не совсем приспособились они к обычному земному видению, строго
исключающему зрелище вывернутой изнанки явлений, называемой  чудесами,потому
и знакомая земная  действительность представала перед ним чуть  расплывчато,
таинственно.  Но для  Мити  теперь  как будто  не  было обычных препятствий,
делающих невозможным  проникновение во внутреннюю суть вещей. Он стал читать
и понимать чувства  тех, на которых направлял  свое пристальное внимание. Но
помимо этого,  даже  придорожный камень,  рассматриваемый-им вдруг,  начинал
раскрывать то, что таил в себе,  и представал перед Митей не в виде  твердой
глыбы,  а  как  некое  живописное  облако  с  яркими  вкраплениями  радужных
отблесков -- облако не бездвиж-ное,  а пульсирующее от частого глубокого
дыхания:  Митя  видел  тысячелетнюю  душу  камня.   Но,  несмотря  на  такое
ясновидение, Митя никак не  мог,  глядя  на  людей,  сделать одного простого
вывода: высоки они,  как  боги,  которых  сами  выдумали, или низменны,  как
черви,  а если совмещают  в себе то  и  другое начало и  тем определяются  в
истинной своей сущности,  то что значит  подобное  совмещение прекрасного  и
мерзкого?  Это недоумение прошло  вместе  с ним  через смертную  тишину,  и,
пробудясь от нее,  Митя опять был захвачен этим  же вопросом.  Да,  он вновь
получил  жизнь  и  знал теперь, на что единственно стоило  ее потратить:  но
подобно тому,  как  он когда-то почувствовал,  что не в силах  дальше  жить,
сейчас  чувствовал  невозможность  жить  сызнова,  не разрешив  каким-нибудь
образом своего недоразумения. Он знал, чего хотел: не хотелось только, чтобы
то, чего  он желал,  оказалось пустотой  и роковым недоразумением. А таковое
могло быть, если только он, будучи человеком, и на  самом деле был  проклят,
создан  ошибочным  творением  природы  и  являл  собой  существо  изначально
двусмысленное и глубоко падшее в глазах каких-то неведомых высших судей.
     Он  вышел из метро и вскоре набрел  на трамвайную остановку, постоял  в
небольшой толпе, поджидающей прихода трамвая. Во  всей толпе только один был
в сопровождении  своего ангела-хранителя -- молодой  человек с рыжеватой
бородою, рослый и полный, с голубыми младенческими глазами, одетый в кожаное
пальто. Его ангел, едва  различимый при дневном свете,  полупрозрачный,  как
тополиный пух,  висел  над головою  своего подопечного,  ревниво осеняя  его
крылом. Очевидно, у остальных хранители их судеб  были потеряны в метро  или
на других  видах общественного  транспорта. Над  площадью их  металось  штук
двадцать, не меньше, -- очевидно, давно  и безнадежно потеряв тех,  кого
они были обязаны охранять.
     Когда трамвай подошел, молодой человек в кожанке первым ринулся к двери
и, расталкивая всех, влез в вагон, его ангел попытался было, хлопая на месте
крыльями, протиснуться над головами виснувших пассажиров, но безуспешно. Уже
внедрившись в вагон,  Митя Акутин с любопытством выглянул в окошко и увидел,
как полупрозрачное  существо  пыталось следовать  за  трамваем, изо всех сил
работая помятыми в давке крыльями, но затем сердито махнуло рукою и отстало.
     Митя  подумал:  "Где же  я  потерял  своего  ангела-хранителя? А был ли
таковой у моего убийцы? Интересно, что это за человек -- вот повидать бы
его..." И вдруг оказался возле каких-то железных  ворот и увидел того,  кого
хотел.  Игнатий  Артюшкин  вышел  с  двумя  своими  коллегами  по  охране  и
направился  вместе  с  ними в  сторону трамвайной  остановки.  Митя Акутин с
большим  любопытством  наблюдал  за  своим  убийцей, следуя чуть  поодаль  в
стороне. Фигурою Артюшкин напоминал суслика, вставшего  на задние лапы,  шел
он,  переваливаясь с  ножки  на  ножку  и  раскачивая  мешковатым  сусличьим
корпусом;  сказывалось   желание  автора  сей  походки  казаться  деловитым,
уверенным и весьма самостоятельным человеком.
     Но Артюшкин  не  был  ни  человеком, ни  сусликом  --  его выдавала
розовая поросячья  шея,  выступавшая над  воротником  форменного  бушлата, и
круглый, подвижный  пятачок с двумя дырками ноздрей, нагло выставленными  на
зрителя. Раза два по дороге он зачем-то снимал с головы фуражку и, продолжая
разговаривать с приятелями, приглаживал  свой  крохотный чубчик, оставленный
над узким лбом, на котором была всего одна, но зато глубокая морщина.
     Он  умел улыбаться и  глядеть ласково, умильно; улыбка его  была  чисто
поросячья,   с  осклаблением  крупнокалиберных  желтых  зубов,  со   сладким
прижмуриванием крохотных глаз. У Артюшкина был широкий зад и, сравнительно с
ним, узкая и маленькая голова. Роста он оказался небольшого.
     Мите  хотелось выяснить  одно  странное  обстоятельство:  почему  в  то
краткое  мгновение  перед выстрелом  на лице  охранника  появилась зубастая,
свойственная Артюшкину улыбка? Она сияла всего какую-то долю секунды, но она
была -- это Митя запомнил  навсегда. Затем  грянул  выстрел... Так  вот,
Митю  интересовало даже не то,  почему грянул этот выстрел, хотя он мог и не
грянуть;   нет,  его  интересовало   только  одно:  почему   охранник  столь
жизнерадостно, дружелюбно  улыбнулся ему, прежде чем всадить в  него пулю? А
знать это нужно было  Мите не для того, чтобы набраться злобы для мести или,
наоборот,  чтобы по-христиански простить  Артюшкину. Месть не нужна была как
санкция по отношению к тому, кто сам очень скоро умрет от рака прямой кишки,
умрет безобразно,  мучительно, последних два дня  будет беспрерывно  кричать
жутким -- не человеческим и не звериным -- голосом. Ясновидение Мити
уже предугадало  столь  печальный  финал  охранника. Но  понять  причину его
улыбки было необходимо.
     До  своей  смерти  Митя  Акутин  успел  понять,  что  мир  человеческий
сложноват и  страшноват, мягко говоря,  потому что в нем действует множество
всяких  хищников...  Артюшкин  оказался  оборотнем,  суть  его  была   чисто
звериная,  но не  в  разгадке этого  существа состояла задача  Митина!  Нет,
конечно. Но  никак,  никак  нельзя  было  понять,  как  могла  на физиономии
охранника  возникнуть  лучезарная,  приветливая  улыбка,  вслед  за  которой
кабанчик  нажал на  спусковой  крючок пистолета.  Ведь  в  этой  улыбке было
столько  надежного,  безопасного!  Митя  отчетливо  помнил,  как  он,   весь
встрепенувшись от  какой-то неясной надежды, вмиг приободрился и откликнулся
на призыв дружелюбия и сам  было чуть не улыбнулся в ответ, да не успел, так
и остался с полуоткрытым ртом в миг,  когда его горло проткнула  пуля, а уши
заложило от звенящего грохота выстрела.

     Между  тем Артюшкин давно уже  отделился  от своих сотрудников и ехал в
метро,  сидя  между двумя женщинами, положив туго свернутые кулаки на колени
себе и отчего-то печально глядя перед собою. "Не дай бог, жалость еще к нему
проснется,  -- подумал Митя,  сидевший напротив Артюшкина. -- Но как
мне приступить к этому поросенку, ведь  я даже объяснить не смогу, чего хочу
добиться  от  него, да  и вряд  ли поймет  охранник".  Оставалось пока одно:
наблюдать  за  этим  существом,  делая  кое-какие  выводы  на основании  его
поведения и дальнейших поступков...
     А усталый после службы Артюшкин ехал к куме, заранее тоскуя и скучая от
предстоящего  любовного свидания. Он привязался к куме после  смерти жены  и
полного  разрыва  с  тремя  своими  детьми, которые  знать его не  хотели  и
ненавидели  папашу  с  детства.  Нельзя  сказать,  что  Артюшкин  был  очень
несчастен  из-за  неблагодарности  детей, --  ведь  теперь  все  деньги,
которые  он  получал  на  работе, оставались  целиком при нем,  и  еще  была
внушительная пачка облигаций разных государственных займов.  А кума была для
услады и стирки белья, с которым постаревший Артюшкин не желал возиться. Они
с кумою  были  из  одной деревни,  и помнил Артюшкин,  как в молодости Мотря
считалась девкой глуповатой, гуляла с пленными румынами, а вот поди ж как ее
перевернула городская жизнь -- имеет отдельную однокомнатную квартиру, и
пенсия у нее восемьдесят один рубль, и в матрасе зашито немало -- давала
она  ему пощупать в особенно  доверительные минуты, и  он нащупывал бумажный
пакетец, довольно  толстенький. Что было там,  в пакете,  не  знал, конечно,
Артюшкин,  да и не  желал знать, ибо  это был капитал Матренин,  который она
хрен кому  отдаст, так и будет лежать на нем, пока не помрет, а после смерти
заберет денежки дочь ее Зина, которая тоже  знает о матрасе и всегда смотрит
на приходящего Артюшкина волком.
     Все эти мысли и видения охранника Митя свободно читал и перенимал, сидя
напротив,  и  во  всем этом ничего особенного  не  содержалось. Перед  Митей
находился один из маленьких людей нашего мира, лишенный какой бы то  ни было
таинственности. И все  же дьявол был в нем. Митя видел его лицо  перед  тем,
как тот  вполне сознательно содеет убийство, словно совершит  работу  --
маленькую, скверную работу маленького, скверного человека.
     Но  диво человеческой улыбки  на  физиономии этого  оборотня! Улыбка, в
которую Митя  поверил: поверил  -- и тут  же  неожиданно был  пристрелен
существом,  улыбнувшимся  ему... Каким  образом  подобное  могло  случиться?
Неужели ангелы,  которых он теперь повсюду видит,  в одну из страшных  минут
способны  оборачиваться  бесами?  Так  есть  ли  разделение  добра  от  зла,
человеческого от звериного? Или все это -- едино?
     Оказывается,  он не то  чтобы уснул, сидя  на  диванчике,  а как бы  на
минуту  увяз  сознанием  в дурманном  забытьи, и пока  пребывал  в  подобном
состоянии, его поднадзорный  исчез из  вагона. Очевидно, вышел на предыдущей
станции.
     Митя  выбрался  из метро на  воздух,  где  в  сумеречном  свете фонарей
сверкали тонкие дождевые штрихи.  Дождь  был едва заметный, но колючий. Митя
побрел  в  неопределенном  направлении,  наслаждаясь  чувством  безграничной
свободы. Ничего пока ему не нужно было -- ни пищи,  ни крова, ни приюта.
"Я как дикий  свободный  зверь,  -- подумал  он, -- ах, если бы  мне
стать  диким  свободным  зверем,  --  и  вдруг  оказался  среди  высоких
многоквартирных домов, желтеющих сотнями освещенных окон, и  в тихом проулке
встретил   здоровенного  лося,  горбатого,   безрогого,   который   бесшумно
пробирался между стоящих у дома автомашин. Митя близко  подошел к зверю, тот
повернул вислоносую  голову  и посмотрел  на  человека  дремучим  выжидающим
взглядом.  Шла  навстречу  старуха  с  сумкой,  почти наткнулась  головою на
сохатого и,  перепугавшись, замахала  на него рукою, воинственно  и трусливо
прикрикивая: "Кыш! Поше-ол!" Лось повернулся и, вновь пройдя между машинами,
скрылся в лесочке, примыкавшем к домам квартала.  Старуха прошла мимо, кривя
в улыбке рот, подозрительно взглянув на Митю.  Он свернул вслед за лосем, и,
когда пробирался  между темными негустыми деревьями, кто-то из  глубины леса
призывно почмокал губами. Митя пошел на звук  и  вскоре увидел  перед  собою
огромного  черного зверя.  В  темноте глаза его светились  глубинным розовым
огнем.  Он  постоял,  прядая  ушами  и  внимательно  глядя  на  Митю,  затем
выразительно мотнул головою, как бы приглашая следовать за собой, повернулся
и неторопливо,  бесшумно  зашагал в темноту. Митя  пошел следом, стараясь не
отставать.  Они  насквозь  прошли  примыкавший  к  кварталу  лесок,  который
оказался небольшим,  выбрались на широкое шоссе, освещенное  редкими  яркими
фонарями, пересекли его  и снова  углубились в лес, который  был значительно
пространнее и гуще, чем первый. Шли довольно долго, порою Митя совсем  терял
из виду лося и тогда брел в темноте, сообразуясь лишь с  негромким треском и
шелестом листвы, отмечавшими путь сохатого.
     Вышли  наконец  на округлую поляну,  посреди которой  смутно  виднелась
небольшая купа молодых берез. И под этими березами Митя увидел темные глыбы.
Это были лоси, небольшое стадо, среди них находился и тот, безрогий, который
привел  Митю. Он подошел  к зверям и остановился напротив громадного быка, с
широкими лопатами роговых отростков. Подняв голову,  не мигая,  старый  лось
долго смотрел на Митю. Остальные звери тоже разглядывали его, застыв, словно
изваяния. И вдруг рогатый бык, двинувшись вперед, приблизился к Мите, тяжело
качнулся, опустился на колена передних  ног и ткнулся рогами в землю, как бы
совершая  поклон.  Затем  он  подогнул  задние  ноги и лег  совсем,  глубоко
вздохнув  при  этом,  -- теплый  смрад  его дыхания коснулся лица  Мити.
Остальные лоси бесшумно подошли  и стали  по сторонам от вожака, обернувшись
мордами к Мите. Вид лежавшего перед ним старого  лося почему-то напомнил ему
Февралева, детдомовского столяра, который, бывало, после всех своих неудач и
огорчений дня принимал у себя в  каморке стаканчик водки и укладывался спать
на деревянную самодельную кровать. По крайней мере, вздыхал он точно так же,
и утомленно моргал  глазами, и беззвучно  жевал  губами. И Митя понял:  лоси
призвали его к себе, чтобы предложить: будь с нами, стань одним из нас, если
хочешь того...
     Митя присел под  низкой раскидистой сосною  и  вторую ночь прокоротал в
лесу, недалеко  от лосиного становища, слыша мирные  вздохи,  пофыркивание и
постукивание рогами о дерево.  К  рассвету  старый  бык  поднялся  с  земли,
поднялись и другие,  что тоже прилегли рядом;  минуту  они  постояли, высоко
подняв  головы  и глядя  на  прикорнувшего под  елкой Митю, затем  быстро  и
беззвучно  исчезли в  чаще.  И Мите  показалось, что  кто-то  из  них  вдали
засмеялся коротким мужским смехом. Он  улыбнулся,  встал и пошел  куда глаза
глядят.  "Нет,  братцы,  -- думал Митя, -- не могу я стать  одним из
вас, не  могу  уйти  с  вами,  потому что я  художник и у  меня  дело еще не
сделано. Но спасибо спасибо,  братцы, за вашу доброту". Митя вскоре выбрался
на шоссе -- и внезапно в лицо ему ударил тугой и прохладный ветер жизни.



     Сидел  ворон  на  дубу  и,  зажав корявой  лапой медную  трубу, пытался
сыграть на ней,  однако  острый клюв  его не  был приспособлен для подобного
занятия,  и  громадный  черный  ворон  огорченно  крякал  и  вертел  башкою,
разглядывал  бесполезный  инструмент  то  одним  глазом,   то   другим.   Из
поднебесного облака спустилась, сидя на качелях, девица в сверкающем длинном
платье,  качнула ножкой  на  ворона: кыш!  --  а  затем  кинула  в  него
апельсиновой коркой. Ворон тяжело взмыл, труба полетела мимо края обрыва, на
котором стоял дуб, в  грохочущем море, и  на крутом  гребне набегающей волны
закувыркались два  дельфиненка,  а  труба,  жарко сверкнув на  солнце медью,
канула в глубину, и тогда дельфиньи  дети, встав  торчком и махнув хвостами,
ушли вниз головою в пучину. Это присказка, не сказка, сказка будет впереди.
     Дельфинята,  которые сначала подрались на волнах,  а потом помирились в
зеленой  пучине,  поймав трубу и  по  очереди весело трубя в нее  и наполняя
подводный  мир  оглушительными руладами  неумелой  музыки,  молодые дельфины
вновь ринулись вверх, вверх.  Океан  для них был свободным небом, в  котором
они  и  резвились  в  веселии  самых радостных, чистых чувств,  и их  легкое
парение  было  еще не  всем счастьем, подвластным им,  -- над серебряным
блеском  тончайшего  океанского  потолка  начиналось  подножие  еще  одного,
высшего, неба, воздушного -- голубого, серого или белого, -- куда на
мгновенье, похожее на плавно закругленную вечность, выбрасывался и взмывал и
нехотя возвращался назад прыгнувший из воды дельфин.
     Им никто  не страшен, ибо они самые быстрые и сильные  в морской стихии
существа, --  и как они могу смириться с неволей  и  резвиться на потеху
тем, кто неимоверным  коварством сумел их  пленить  и  загнать  в  неволю? В
Австралии жил  ученый дельфин Торп, который вставал из  воды и,  держась  на
хвосте,  совал  плавник  в  руку человека и  на  весь  дельфинарий заливался
визгливым душераздирающим смехом. Чему он радовался, дурачина,  и на что  он
променял свободу свою носиться по волнам? Неужели для него она ничто, и пара
тухлых рыбок, которых бросают в его ликующую пасть, значит больше синей воли
и яростной погони за косяком серебристых сельдей?
     Расскажу об одном  знакомом дельфине, который сбежал с Курского вокзала
в Москве,  ночью сиганул  из  цистерны,  в которой его везли,  и  сначала по
железнодорожным путям, затем по закоулкам кое-как  допрыгал до  Москвы-реки.
День-два проплавал он  от  Котельнической  набережной  до  Филей  и обратно,
вполне  довольный необычностью  своего нового  положения  и яркими  красками
незнакомого великого города. На третий день стало  скучновато  дельфину, ибо
он  по характеру  был общительным и  одиночества  не выносил. Стал понемногу
ночами  вылезать на берег и приучаться ходить.  Через некоторое время  ходил
уже вертикально,  стоя  на хвосте,  и мог  обогнать какую-нибудь старушку  с
авоськой,  в которой обычно лежат бутылка кефира да городская булочка, и, не
дрогнув,  сталкивался  с  каким-нибудь  наглым  типом в очках,  с  бородкою,
который прет себе и, несмотря на свою бородатую внешность, пихается локтями.
А вскоре  дельфин осмелился уже  днем выходить на землю и чинно прогуливался
взад-вперед  по Кадашевской набережной, глядя  на то,  как толпы  туристов и
иностранцев валом валят в направлении Третьяковской галереи.
     Разумеется, люди его видели, но  он столь ловко  воспользовался  старым
солдатским ремнем  и  шляпой, брошенными кем-то в реку и  подобранными им, и
так  хитроумно прищуривался,  что  его принимали, очевидно,  за иностранца и
особенного  внимания на него не обращали. Однажды  я столкнулся с ним нос  к
носу на  Якиманке и от удивления  присвистнул, но  дельфин подмигнул  мне и,
приподняв  кончик плавника, дал знать мне, чтобы я помалкивал,  не привлекал
внимания зевак. После этого  он пристроился  ко мне,  взял  под руку,  и  мы
тихонько пошли в сторону Балчуга.
     Дельфин,  какими  судьбами   вы  оказались  здесь,  спросил  я  на  том
беззвучном  эсперанто,  которым пользуются  все  звери  и  птицы.  Теми  же,
очевидно, что и вы, сэр  белка, отвечал дельфин, избрав почему-то английский
манер. Но я  все же лесной житель, и  воздух земли мне не опасен, говорил я.
Видите ли, -- он в ответ, -- я ведь тоже дышу воздухом, и у  меня на
затылке ноздря, а не жабры; но  моя кожа, вы правы, долго не может пребывать
на воздухе, она портится от этого, сэр, и  я вынужден  не отходить далеко от
реки. Хочу  вам признаться, безделье  мне изрядно надоело.  В питании  я  не
ограничен,  в  Москве-реке,  слава  богу, водится еще  рыбка, вода  довольно
чистая, если не считать  некоторой  доли мазутной пленки на поверхности, так
что я жаловаться особенно не могу.  Но мне  скучно,  и я хотел бы чем-нибудь
заняться. Что бы вы желали делать, сэр, спросил я, к чему у  вас склонности?
О, я с удовольствием стал  бы продавцом  в  магазине живой рыбы, сказал  он.
Продавцом, сказал я,  быть в  наше время трудно без  знания  бухгалтерии, вы
имеете хоть какое-нибудь представление  об этой науке? Никакого, ответил он.
И я тоже никакого, сказал я,  и  мы оба рассмеялись. А могли бы вы рисовать,
спросил я.  Рисовать? Нет, не пробовал, но можно попробовать, мне кажется, у
меня есть склонность именно к этому занятию.
     На следующий день я  принес с  собою альбом и  мягкий  карандаш, и  мы,
усевшись на парапет, начали первый урок рисования.  Как я и предполагал, мой
ученик оказался весьма одаренным, и когда для примера я нарисовал прыгающего
над водою дельфина, мой ученик  набросал целую  дюжину  дельфинов в  прыжке,
причем каждый  из  них был  с таким отлично переданным движением, что просто
ахнуть, да  и  только. Вскоре  я  притащил раскладной мольберт,  акварельные
краски, и мы принялись за этюды. В цвете он оказался  слабее, что-то  сильно
все  зеленил, холодил, а теплые тона вообще передавать не умел.  Но я решил,
что  он  вполне  готов  для  того, чтобы  сработать какой-нибудь простенький
медицинский плакатик.

     Ах, какие бывают странные закаты  в пустынях  Австралии,  если бы ты их
мог видеть, мой друг,  обучающий рисованию приблудного  дельфина, если бы ты
видел эти закаты, это шаманское наваждение теплых,  горячих  тонов, замер бы
от восторга, и твое акварельное мастерство нашло бы  достойное применение. А
тихие, крадущиеся, пепельные фигуры голых  аборигенов,  которые собираются к
месту пляски, постукивая копьями о наручные  браслеты,  и рдеющие отраженным
светом  скалы,  песчаные  холмы,  и раскидистые,  темные  эвкалипты на  фоне
расплавленных, текучих небес!..
     Я  столько раз вспоминал тебя, дружище, и открылось мне,  что дело наше
пустяк, простое размазывание краски,  коли оно не вызвано к жизни предельным
страданием человеческого духа  или любовью  одного человека к другому.  Я не
мог  упиваться  красотою австралийских  закатов в пустыне, потому что  я был
один среди  аборигенов,  которые притопывали и подпрыгивали, тряся животами,
набитыми  кореньями, ящерицами и насекомыми. Я смотрел на красоту совершенно
один, и это поразительно бесплодное  и печальное одиночество, --  да,  я
знаю это бесплодное и печальное  одиночество, и я тоже знаю, и я --  ибо
мы художники  и мучаемся  со своими кистями и красками лишь  потому, что  не
можем, не согласны созерцать красоту  в  одиночестве,  мы не выносим сердцем
своим  надмирной  гармонии горнего дома  твоего,  Пастырь  Звезд,  и  должны
как-нибудь донести до другой  человеческой души свой мучительный, безмолвный
восторг.
     Ко мне подошел лохматый,  старый абориген с отвислым брюхом, с ремешком
на голове, от него  пахло разгоряченным  зверем,  он что-то  стал  лопотать,
усиленно моргая и  глядя куда-то мимо моего лица, я не понимал его, и он был
не  в силах понять меня. Красота неба тихо гасла во  мне, хотя оно было  все
таким же ярким, я снял с руки часы и отдал  старику, он подпрыгнул на месте,
радостно  закричал, развернулся и дунул к своим соплеменникам.  А я стоял и,
глядя на полурасплавленные в тигле уходящего солнца кроны  эвкалиптов, думал
о  собственной случайности,  об  умирающей  вместе  с  этим днем красоте,  о
смерти, камне, падающем со  скалы в море, о тебе, мой друг, о нашем веселом,
голодном, прекрасном мгновении студенчества.
     И  в  самом  деле, где  бы мы  сейчас  ни  были -- в  Австралии,  в
мещерской деревне, в гробу ли  под землею или на высокой  березе, -- для
каждого из нас все  прошлое предстает  одним непостижимым мгновеньем, а  миг
студенческих дней всего  лишь частица этого мгновенья. Пламенеет зимняя заря
за промерзлым окном,  спит еще  Георгий на той кровати, на  которой когда-то
спал Митя  Акутин;  спит  белка,  свернувшись  в клубок под  серым  казенным
одеялом;  храпит,  разинув  рот, Парень-со-щекой,  студент  с  асимметричным
лицом,  одна  сторона  которого  уныла  и  плоска,  а вторая  словно дебелая
лампушка;  сидит,  сгорбившись у изголовья его, ангел-хранитель на тумбочке;
ровно  в  семь   часов  он  принимается  тихо,  но  настойчиво  расталкивать
Парня-со-щекой, тот  хмурится, дергая  более  тучной половиной  лица, словно
желая согнать невидимую муху, но хранитель  его судьбы настойчив, -- ах,
как   ясно   вижу   я   эту   утреннюю   картину,   всем   существом   вновь
ощущаювыстывшуюкомнатустуденческого общежития.
     Когда Парень-со-щекой встал, оделся и покинул  комнату, хлопнув дверью,
мы тоже  проснулись, и ты посмотрел на  меня, я тоже посмотрел на тебя, и мы
оба рассмеялись.  Так, со смеха, начиналось  утро, опять голодное, мы знали,
ибо асимметричный, бледный  Коля-Николай-СО-щекой снова поднялся раньше всех
и захватил единственную на две комнаты  сковородку и  теперь, скаред,  будет
жарить картошку  с  салом,  и разойдется  по холодному воздуху студенческого
запустения  умопомрачительный  аромат  шипящего сала  и поджаренной,  слегка
подгорелой картофельной корочки.  Коля  примется молча лопать свою роскошную
еду,  а  мы  -- глотать слюнки, он будет  изо всех сил стараться сделать
вид,  что  безучастен  ко  всему миру, но на самом  деле душа его наполнится
торжеством, словно песнью полуденного жаворонка.
     Но мы, переглянувшись  меж  собой,  только рассмеемся,  братски поделим
кусок  серого батона,  попьем  из  стеклянных  банок  кипятку  с  сахаром  и
отправимся  на занятия... У нас тогда  и тени зависти не могло возникнуть  в
душе, ароматная жратва Раздутой Щеки лишь усиливала спокойное наше презрение
к нему, ибо он  мог привозить от своей деревенской  родни сало хоть мешками,
но я был лучшим живописцем, а  я был лучшим рисовальщиком в училище. Щека же
рисовал корявой дубиной и вместо живописи  жидко мазал дерьмом, ибо экономил
на красках.
     Благословенное время!  Мы  догнали возле трамвайной остановки Лупетина,
тебя, Кеша, похожего на  молодого царя Петра, когда тот впервые задумался, а
не пора ли прорубить окно в Европу, -- да,  ребятишки, я тоже увидел вас
--  и  на  душе у меня стало веселее,  от мороза  ваши физиономии  стали
румяны,  хоть  прикуривай от  них, буйные  головушки  без шапок, через плечи
перекинуты этюдники на ремнях. "О-о, Кеша, кормилец наш, когда же слетаешь в
деревню за  картошкой, Кеша, президент картофельный!" --  "Скоро съезжу,
братишки, до каникул осталось немного!.."
     И  вот нас разбросало по  всему  свету, хотя голоса наши сплелись.  Я в
Австралии,  а я  в  Москве, а я  недавно восстал из гроба  и  не  пойму, где
нахожусь, -- передо мною тихая улица какого-то поселка, и старая женщина
идет,  тянет за ручонку  маленькую девочку... А  я,  братишки, наконец-то  в
деревне, только на этот раз уже не поспешу к вам с мешком картошки на спине,
нет,   я  остаюсь  здесь  навсегда.  Время  идет,  снова   осень,  безлюдье,
деревенская тишина,  но куда мне деться от этого голоса, от звучащего в ушах
голоса  женщины,  которая  кричит,  просит  меня,  чтобы  я  застрелился  из
охотничьего ружья.
     "Время -- решающий  фактор" -- написано было на одном рекламном
плакате,  внизу   нарисован  пассажирский  самолет.   Время  лучший  лекарь,
говорится  в  народе. И то и другое белиберда, если как следует вдуматься  и
попытаться найти подлинный смысл этих изречений. Потому что сей лекарь ни от
чего не лечит, а  лишь  приближает  к  концу.  Я закрываю  глаза и вижу, как
мучается в деревне, шагая взад и вперед по неширокой сумрачной избе человек,
насмерть раненный злыми словами любимой женщины, сказанными в злую минуту, и
время  как  решающий  фактор уже не  сможет  убрать  этой ядовитой минуты. А
женщина  давно  и  думать перестала об  этом  незначительном  событии  своей
прошлой  жизни, разве что  непроизвольно, за  столом,  пока  рука тянется за
хлебом, мелькнет в  голове полумысль-полувидение:  хотел  детей сохранить до
старости,  фу,  что  это  я,  хотел  этот  парень  чего-то  очень  хорошего,
связанного с детьми, совершенно  утопичного, а  сам был верзила под потолок,
из-под рубахи  тельняшка матросская выглядывала, и  еще был в старых морских
клешах, собственноручно, наверное, залатанных на коленях.
     Женщина, может быть,  давно  забыла столь  малозначащую частность, но в
памяти  моей,  навсегда  закрутившейся  вокруг  воронки  ужасного  дня,  эти
позорные  заплатки на  коленях и другие, которые я  тщательно скрывал  от ее
глаз, стараясь ни на миг не поворачиваться к ней спиною  (я даже на веранду,
куда она меня пригласила войти, проскользнул  боком, как  бы из вежливости и
галантности елозя задницей по  стене), эти стигматы бедной моей юности горят
огненными пятнами вечного стыда. Она и думать обо мне перестала, а я  здесь,
в деревне, запрягая лошадь, или подбрасывая ей сена,  или трясясь на телеге,
чмокая  губами  и натягивая вожжи,  -- я только  и живу воспоминаниями о
ней, и эти воспоминания огнем жгут мое сердце.
     Всплыл из глубины  взрослый дельфин, забрал у  дельфинят медную трубу и
сыграл грустный  блюз воспоминаний, от  которого замер восхищенный подводный
мир,  и  маленькие  дельфины пристали ко взрослому, когда тот кончил музыку:
дядя,  мол,  расскажи, где ты  научился так  хорошо играть на трубе? На  что
дельфин  ответил:  история  чудесная, ребята,  об  этом могли бы  рассказать
только двое на  свете: я  да тот старый ворон, который уронил в  море трубу,
-- и это присказка, не сказка, сказка будет впереди.
     И  нарисовал дельфин с первого же раза великолепный  плакат. Тему я сам
выбрал из авторских заявок,  называлась она "Мойте овощи и фрукты". Дельфин,
правда,  не  знал,  что  это  такое,  овощи   и  фрукты,  но  мы  зашли   на
Дорогомиловский рынок и я показал ему свеклу, морковку, грузинские привозные
яблоки, лук и петрушку. Рисунок он сделал выразительный, закомпоновал плакат
весьма  удачно,  а   с  цветом  справился  просто  великолепно,  --  он,
оказывается, видел все в холодной гамме, и его  плакат отличался от довольно
беспомощных этюдов с натуры, как небо от земли. Словом, первый  опыт удался,
и я заочно провел эскизы и  оригинал  через художественный совет. Плакат был
принят, и  дельфин вскоре  получил свой первый гонорар. Правда, его пришлось
выписать  на  одного моего знакомого, ибо  у дельфина не было  документов, и
подставное  лицо, оставив  себе  ровно  на  бутылку,  как  было  договорено,
остальное  отдал  мне,  а я  снес деньги дельфину.  Он был весьма рад, ибо я
успел растолковать ему  значение и назначение денег, и  первый гонорар решил
употребить  на покупку одежды. Я  этим  мог бы, объяснил он,  продлить время
пребывания на суше, ведь под одеждой не так быстро высыхала бы моя кожа. Что
ж, пошли в магазин готового платья.  Но тут явилась проблема; у  дельфина не
было ног и  он не  мог надеть обычные  мужские брюки. Я подумал  и предложил
купить брюки самого большого размера,  влезть ему в  одну  штанину, а вторую
завернуть и пристегнуть булавкой к поясу -- превратиться, таким образом,
в одноногого  калеку. Затем  мы  достали бы где-нибудь костыли,  и  дельфин,
сунув их под мышки,  стал  бы  передвигаться по земле гораздо увереннее, чем
раньше.  Выгода была еще и в том,  что я мог  привести его  в таком виде  на
худсовет, представить как инвалида, и тогда его  работы проходили бы гораздо
легче  --  кому  охота обижать  несчастного?  Однако  эти соображения не
понравились честняге дельфину.  "Пусть, -- сказал он, -- в искусстве
процветает свободная конкуренция без всяких скидок, на то оно  и искусство".
И брюки покупать не стал, ограничился тем, что купил меховой жилет, шарфик в
клетку и шляпу. Одевшись в новое, он взглянул на себя в зеркало и нашел, что
выглядит  вполне  хорошо.  "При  моем  телосложении я  могу обойтись  и  без
штанов",  --  сказал  он,   с  самодовольным  видом   поправляя  старый,
потресканный ремень на животе. Походка у него  была довольно необычной, ведь
он,  так сказать, прыгал на одной  ножке, но в столичной  толпе, где  бегало
столько оборотней,  иные далее на  четырех ногах  с  копытами  или  когтями,
появление прискакивающего дельфина  ни  у кого  не  вызывало удивления.  А в
новой шляпе, в  жилете да  с  шарфом вокруг  шеи дельфин смотрелся настоящим
пижоном. Что ж, вкус у малого был, это стало ясно по тому, как он уверенно и
вполне самостоятельно нашел свой стиль одежды, подчеркивающий принадлежность
его к художественной среде.
     Мы зашли в  гастроном, и на остатки  денег дельфин купил себе килограмм
серебристого хека, а мне  -- пакетик  засахаренных орешков.  Жить вполне
можно, сказал он, на ходу глотая  одну  рыбину за другой, я хотел бы сделать
еще что-нибудь для вашего  издательства, мистер Белка. Мы прошли на бульвар,
сели  на скамейку,  я вынул  из портфеля  бумаги  и показал ему темы: будьте
добры, сэр, любую из них на выбор. Это что, спросил он, я ведь читать еще не
научился. Это оживление мертворожденного ребенка. А это? "Пьянству бой". Ну,
сказал дельфин, все  слишком мрачно или воинственно.  А вот, мистер дельфин,
на мой взгляд, подходящая для вас тема плаката:  "Мой веселый звонкий  мяч".
Это  упражнения  с  мячом  для  детей дошкольного возраста.  Что  ж,  вполне
подходит, я с удовольствием возьмусь за эту тему.
     И он сделал отличный  плакат на  голубом  фоне, напоминающем море,  где
резвились  с  мячом  маленькие  дельфинята и  коричневые  детишки.  Рисунок,
плакатное решение, яркость красок -- все это было настолько  симпатично,
что  на  худсовете заинтересовались,  кто художник. Я ответил, что  он  пока
болен,  сломал ногу и  вынужден  сидеть дома, а  работы  присылает мне через
курьера.  Кузанов,  главный  редактор издательства, выразил желание  увидеть
талантливого нового художника, когда тот выздоровеет, "Я всегда приветствую,
--  сказал  он,  --  если  наши  ряды  пополняются,  э-э,   хорошими
художниками". Все это я  рассказал дельфину и поздравил его. Мы стали  с ним
обсуждать, можно ли будет ему и в самом деле показаться на худсовете.
     Дело затруднялось  тем, что редакция наша находилась довольно далеко от
реки, потом -- у  дельфина  не было никакого документа,  удостоверяющего
личность, ведь  потребовалось  бы  заполнение всяких бумаг  в  бухгалтерии я
заведение личной карточки в отделе учета творческих  кадров. Допустим, я мог
бы отдать свой диплом художественного училища,  благо,  что  у  меня был еще
один,  Полиграфического  института. Но  нужен  был  паспорт.  Я Долго  ломал
голову, как  быть, и наконец  придумал. Мой знакомый, на чье  имя до сих пор
высылались гонорары  дельфина, был человеком покладистым,  хотя и пьющим.  Я
предложил ему за вознаграждение потерять  паспорт, то есть отдать его мне, а
самому заявить, что паспорт утерян,  заплатить за мой счет штраф и  получить
новый документ. Он не задумываясь согласился, ибо безгранично доверял мне, и
вскоре у дельфина был паспорт на имя Семена  Никодимовича Нашивочкина.  Даже
фотографию   не  пришлось  переклеивать  --   физиономия   у  настоящего
Нашивочкина  была  столь  неопределенной,  что  вполне  могла  сойти   и  за
дельфинью. Настал день, когда я, убедившись в полном усвоении дельфином всех
моих инструкций, повел его в издательство.
     Введя перед началом худсовета к Кузанову, я представил нового художника
и, понизив голос, добавил с прискорбием:
     -- Он немой, Павел Эдуардович.
     Кузанов мгновенно отреагировал, еще раз доказав, что недаром пользуется
славой острослова и юмориста:
     -- Тогда, чур, будет мой!
     -- Вы не так меня поняли. Я хотел сказать... -- начал было я.
     --  Я  вас отлично понял,  -- перебил  он меня.  --  Ну,  а
слышать-то он слышит?
     -- Со слухом все  в порядке, -- сказал я, несколько смешавшись.
-- А онемел он внезапно,  после гриппа. Это у него должно пройти. А так,
в остальном, все вполне в норме.
     --  Слава  богу. Но  мне  помнится, э-э, э-э,  вы говорили, что  он
хромой?  --  вдруг   осклабился   главный,  полуоборачиваясь  к   своему
заместителю Крапиво. -- Хромой, не правда ли, Петр Сергеевич?
     -- Кх-м, -- прокашлялся вместо ответа Крапиво.
     -- У него была сломана нога, это верно, -- ответил я. -- Он
и теперь немного прихрамывает.
     -- Значит, хромой,  немой, но вполне  герой? -- обратил наконец
свой благосклонный взор Кузанов на дельфина.
     Тот, не будь дурак, сразу уловил стиль главного редактора, всем сердцем
воспринял  его  благожелательное  барское  хамство  и  решил  подыграть ему:
закивал  головою,  заулыбался  во  весь   рот,  разыгрывая  простака,  затем
выпрямился и браво выпятил грудь.
     --  Молодчина,  --  одобрил  его  Кузанов.  --  Так и  надо
держаться, брат. Не унывать. Оптимистом быть. Как, Петр  Сергеевич, подходит
молодец? -- вновь обратился он к заместителю.
     Тот неопределенно, но  вполне миролюбиво пошевелил бровями, побагровел,
хмыкнул в кулак и, метнув беглый взгляд на главного, прохрипел:
     -- А что ж...
     -- Вполне наш, я  считаю,  -- окончательно объявил свое решение
Кузанов. -- Идите в кадры и скажите:  в штат, -- бросил он мне через
плечо. -- Парень рисует лихо.
     Это была неслыханная удача! Чтобы вот так, с порога,  и сразу в штатные
художники! Я был, признаться, несколько удивлен  и даже полагал, что за этим
кроется  какое-нибудь недоразумение  или,  может быть, начало непонятной мне
интриги. Но дельфин воспринял  все как  должное. "А что, я ведь и  на  самом
деле неплохой художник, --  признался он, -- и надо полагать, сэр, у
вас такие  на дороге  не валяются".  Я вначале, озабоченный загадочным ходом
главной  редакции, не обратил внимания на самодовольство дельфина,  но когда
он  получил  от  меня  серию   заказных   плакатов  по  охране  природы,   и
действительно представил неплохие  работы, и  был  хорошо принят  с  ними на
худсовете,    то    окончательно   зазнался,   стал   относиться    ко   мне
покровительственно, весело свистел  при встречах и фамильярно хлопал меня по
плечу. И  хотя жил  он по-прежнему под Малым  Каменным мостом,  теперь часто
отира.лся в редакции, где торчал целыми днями в коридоре, и смеялся, издавая
резкий свист, в кругу лохматых, бородатых художников, рассказывающих вольные
анекдоты.
     Я  уже  почти перестал  навещать  его,  как  бывало на  Якиманке или на
Кадашевской   набережной,   и  кончились   наши  приятные   прогулки   вдоль
Москвы-реки.  Но  однажды  дельфин исчез  и  долго  не  появлялся,  я  начал
беспокоиться о нем, к  тому же была тема, которую я хотел отдать именно ему:
"Рыбные блюда  -- просто чудо!" -- очередной шедевр текстовика Петра
Сергеевича Крапиво. Так и не дождавшись дельфина, я поехал его искать. Долго
прохаживался по набережной от  Балчуга до  "Ударника" и обратно,  но тщетно;
дельфина  моего  нигде не  было. Когда  я  уже  собирался  уходить, раздался
знакомый свист от реки, и, перегнувшись через парапет,  я увидел внизу,  под
самой стенкой, своего приятеля. Он стоял  по  пояс в мелкой воде и делал мне
какие-то таинственные знаки.
     "Что случилось?" -- спросил я. "Двигай к Берсеневской  набережной",
--  ответил  он и,  тотчас нырнув  в  воду, пропал  из  виду. Я прошел к
Берсеневской и там, где был спуск к воде, к причалам речного .трамвая, снова
увидел  своего  приятеля  и  смог  подойти  к  нему  вплотную.  Он  выглядел
испуганным  и  растерянным.   "Что  случилось?"  --  снова   спросил  я.
Высунувшись из  воды, он  протянул мне  что-то, завернутое в мокрую  бумагу.
"На, возьми  деньги, -- торопливо произнес он, -- и сбегай купи  мне
какие-нибудь  брюки  пятьдесят   второго   размера".   --  "Зачем   тебе
понадобились брюки (мы давно перешли  от  английских условностей на  простое
московское "ты")?" -- спросил  я  и  с  недоумением посмотрел  на мокрый
пакет с деньгами. "Не могу вылезти из воды, у меня выросли ноги", -- был
ответ.  "Как  так?  Ноги?!" --  "Да, ноги".  -- "Как  же  это  могло
случиться?" --  "Не знаю, -- сказал он подавленно,  -- вероятнее
всего,  оттого,  что  я  влюбился".   --  "В   кого?!"  --  "В  Таню
Поломарчук", -- последовал ответ.  "Ну и что?" -- недоумевал  я.  "А
вот  то...  и  ноги  выросли".  -- "И,  -- начал  я,  вдруг озаряясь
внезапной  догадкой, но  еще не  в силах поверить себе, -- и... что же?"
-- "Да", -- произнес он стыдливым шепотом.
     Тут меня  разорвало на тысячи кусочков,  я хохотал, бегая по плоту, как
сумасшедший, прыгал, кувыркался через голову, свистал,  верещал и все не мог
успокоиться.  Наконец  я  успокоился и,  склонившись  над понурым дельфином,
произнес сакраментальное:  "И  ты, Брут..." Но сразу же  осекся, увидев, что
бедняга стоит в воде и плачет, роняя крупные, как орехи, слезы на свою белую
грудь. "Ну полно, полно, дружок, плакать-то зачем? -- стал я успокаивать
дельфина.  -- Сейчас пойду и куплю тебе штаны".  --  "Иди, голубчик,
-- всхлипывая, отвечал он, -- спасибо... и ремень купи, и ботинки...
Я  ведь  думал,  --  продолжал  он  сквозь  рыдания, --  что вернусь
когда-нибудь  в  море. А  теперь..."  -- "Не  стоит огорчаться, дельфин,
-- сказал я.  --  Не ты первый, не ты и последний. Все мы собирались
когда-нибудь вернуться в море или в лес, а вместо этого  покупаем себе штаны
с ремнем или с подтяжками..."
     Вот так  и  случилось,  что  вскоре дельфин женился на Тане Поломарчук,
девице из подвала, где находился плакатный архив и склад  для бумаги. Там, в
теплых  и  душных  катакомбах,  едва  освещенных  редкими  лампочками, среди
стеллажей, шкафов и бумажных рулонов было подземное царство Татьяны,  Киски,
как ее звали  художники.  В этом подвальном помещении один  черт,  наверное,
знал,  где что расположено, какие таятся комнатки и переходы в зияющей тьме,
но стоило сойти в подвал  и  позвать:  "Кис-кис",  --  как  из этой тьмы
возникала Таня, в коротеньком  синем халатике, под  которым ничего не  было,
поджарая, с вертлявым корпусом,  с буйными волосами, накрашенная под древних
египтянок и,  подобно  им,  склонная к свободному, безудержному гетеризму. В
дни художественных советов  всклокоченные  мастера плаката, томящиеся  перед
беспощадным судилищем, то и  дело сбегали,  не выдержав нервного напряжения,
по каменным ступеням  в подвал, чтобы обрести  там успокоение  в  магическом
общении  с Киской.  И часто бывало, что  вызываемый по  списку  художник  не
оказывался в  зале заседаний, тогда Кузанов, весело осклабившись, командовал
со своего председательского места: "Ну-ка, сбегайте кто-нибудь вниз".
     Наивный дельфин, ничего не  понимавший, кроме  того, что  Татьяна  была
существом добрым и безотказным, попался в  ее сети, безумно влюбился в жрицу
подвала,  и  в результате у него выросли ноги.  На  этом метаморфоза  его не
завершилась  -- у дельфина вскоре прорезался человеческий голос, правда,
писклявый и невзрачный,  но вполне достаточный для того, чтобы объясниться и
попросить  руки  Татьяны. В руке этой щедрой  она  не отказала, и вскоре вся
наша  ватага художников и редакторы -- весь издательский коллектив гулял
на  свадьбе, которую отгрохали с  шумом  и  помпой в  мансардах на Сиреневом
бульваре. Столы были накрыты сразу в  трех мастерских. Татьяна вырядилась  в
белое шелковое кимоно, расписанное красными драконами, была она великолепна,
подпила и бузила,  теша  в последний раз сердца  друзей,  и все целовали ее,
кричали "горько",  нанесли  подарков.  Сам  главный, правда,  не осчастливил
своим присутствием свадебного пира, но  прислал  громадный малиновый адрес с
текстом   поздравления,  как  всегда   блещущим  остроумием,  в  котором,  в
частности, говорилось о "выдающейся и милосердной роли  Татьяны  Поломарчук,
ныне Нашивочкиной, в  деле развития отечественного плакатного искусства". На
свадьбе,  которая шла в трех разных  комнатах, было,  казалось, три  невесты
-- и вовсе не было жениха, настолько  незначительной  оказалась его роль
на   собственном  празднестве  бракосочетания.  Нашивочкин,  совершенно   не
приученный пить,  окосел  после первой же  рюмки,  а после второй  уснул  за
столом,  приложившись щекою к блюду с холодной осетриной, и его торжественно
унесли четыре бородача на антресоли, где и положили на диван.
     Женившись,  Нашивочкин сильно  переменился. Он  стал  весьма вальяжным,
как-то незаметно выросли у него  длинные кудри, завел он небольшую бородку с
усами, а  вскоре, к моему великому удивлению, его ввели в состав редколлегии
и  одновременно сделали  членом художественного совета.  Он уже  поговаривал
наедине  со  мною о  своем желании вступить  в  Союз художников, ни  словом,
кстати,  не упомянув того, что пользуется моим училищным  дипломом, довольно
грубо подделанным.  Жена его больше у нас не работала, вообще бросила всякую
работу,  ибо   Нашивочкин   зарабатывал   теперь  весьма   прилично:  помимо
издательства местом  приложения  его  сил  стал художественный комбинат, где
бывший дельфин, освоив станковую  живопись, стал  писать  картины на морские
темы.  Жил  он пока в  старой квартире жены,  вместе с  тещей,  но  в списке
очередников на получение жилплощади Нашивочкин стоял в числе первых.
     Теперь узнать в  нем  дельфина  было  совершенно  невозможно,  это  был
плотный, белотелый  человек среднего роста  с мягкими, несколько  неуклюжими
манерами добродушного увальня, склонного  к полноте, но весьма расторопный и
исполнительный,  один из самых  надежных плакатистов  издательства.  Кузанов
наш, как и всякий  деспот,  заводил возле  себя фаворитов,  которых время от
времени менял, и Нашивочкин вскоре стал одним из любимейших; по десять раз в
продолжение совета главный обращался к нему  с  вопросами,  просил высказать
свое мнение, и при ответах  Семена Никодимовича, произносимых тонким, слегка
хрюкающим  голосом,  Павел  Эдуардович  окидывал стол  совета  просветленным
взором,  не скрывая того,  как  он  счастлив выслушать  единственно разумное
мнение среди  моря  абсолютной чепухи. А этот простак весь  вытягивался, как
бравый солдат  Швейк, выпячивал  грудь  и  ел  начальство  глазами.  Словом,
вписался,  удачно вписался дельфин в новую среду, и я теперь часто вспоминал
тот  пророческий  каламбур,  который был  произнесен  всеведущим Кузановым в
первый день появления Нашивочкина: "Тогда, чур, будет мой".
     По  отношению   ко  мне  он  стал  проявлять  большую  сдержанность,  в
особенности  после  того,  как  года   два  спустя  его  сделали  заведующим
производственным цехом, в сущности заместителем  директора; производственный
цех был  в издательстве наиважнейшим местом, его заведующий становился одной
из решающих фигур в нашем деле. В общении со мною он  стал всячески избегать
проявлений малейшей фамильярности и больше  не обращался  ко мне на праязыке
нашего  звериного мира,  а когда я позволял  себе что-нибудь говорить ему на
незвучащем эсперанто, Нашивочкин делал вид, что  не понимает. Разговоры наши
происходили теперь примерно следующим образом.
     -- Уважаемый ...ий, вы  опять пропустили в плакате номер семь тысяч
четыреста шесть пять цветов вместо четырех, --  говорил он, развалившись
в своем кресле  и не предлагая мне даже сесть. --  Это уже третий случай
за квартал.
     --  Я объясню  вам, Семен Никодимович, чем это было вызвано, --
отвечал я,  почтительно  потупившись. -- Художник  добился  необычайного
цветового  решения именно благодаря пяти цветам. Убрать хоть один значило бы
погубить весь эффект.
     -- Послушайте,  кому это вы говорите?  -- строго взирал на меня
Нашивочкин.  --  Я сам художник и прекрасно знаю, что  и в четыре  цвета
можно добиться какого хочешь эффекта.
     "Какой ты, к черту,  художник, сэр, -- язвительно говорил  я --
не   вслух,  разумеется.  --   Ты  дельфин-самоучка,   который  обнаглел
настолько, что уже смеешь поучать настоящих художников".
     -- Прошу  не нарушать установленной технологии! -- повышал свой
писклявый голос  заведующий,  и в приемной у  секретарши переставала стучать
машинка.
     "Были  времена, когда  я  учил тебя  рисовать  простое  яблоко,  --
напоминал  я, -- и ты  пыхтел, как усердный поросенок.  А  теперь хочешь
испортить замечательную  работу одного  из самых  талантливых художников, за
кем я ухаживаю,  как за девушкой, чтобы он только работал у  нас, не ушел бы
на сторону".
     --  Семен  Никодимович,  дорогой, но  художник не  соглашается,  он
настаивает, и, в сущности, он прав,  потому что работа сама за себя говорит,
-- вежливо  отвечаю я вслух. -- Ведь должны же мы учитывать ценность
творческих находок, Семен Никодимович.
     --   Что?!  --   взвивается  Нашивочкин  из-за  стола.   --
Настаивает?  Не соглашается? Это  кто настаивает?  Кто у кого должен идти на
поводу, вы у него или он у вас? Кто из вас редактор, я спрашиваю?
     "Я редактор, а ты рыло дельфинье, -- в сердцах отвечаю я, безмолвно
стоя  перед  ним. --  Забыл, как  бегал по Москве  без штанов и  жрал из
пакета мороженых  хеков? А портить хорошую  работу  я тебе все равно не дам,
хоть  ты  лопни. Литвягин просидел над  нею три месяца, а не три дня, как ты
над своей последней халтурой".
     -- Как халтура? -- забывшись, опешив, растерянно произносит он.
-- Ведь ты же сам сказал мне, что работа интересная?
     -- Я  и  не говорил, что халтура, бог  с  вами,  Семен Никодимович,
-- отвечаю, улыбаясь. -- Я, наоборот, объяснял вам, что литвягинская
работа  талантливая,  поэтому  и вынужден был пойти на уступки,  --  уже
открыто издеваясь, заканчиваю я.
     Опомнившись,Нашивочкин  вновь  принимает  суровый, начальственный вид и
пищит,  стараясь  придать голосу непререкаемость  строгого, но справедливого
судьи:
     --  За  превышение калькуляции  по  данному  номеру плаката  будете
отвечать  собственным  карманом.  Может  быть,  такая  мера  удержит вас  от
дальнейшего самовольства.
     -- Это неслыханно, Семен  Никодимович,  --  холодно отвечаю я и
выхожу из кабинета, миную приемную,  где  секретарь  Рита и  экономист Гита,
склонившие над бумагами свои завитые парики, поднимают на меня пронзительные
любопытствующие  глаза,  в ответ  на  что я строю мрачную рожу  и  выхожу  в
коридор,  оглядываюсь по сторонам и, убедившись, что никого нет, хватаюсь за
живот и корчусь от смеха.
     Ибо  мне  стало смешно от всего  того, что произошло с моим  дельфином.
Смешно и горько. Но я уже  привык к этой горечи, и, пожалуй, без нее привкус
жизни  лишился  бы  существенного  компонента.  Моя  бесценная, для  чего  я
рассказываю  вам эту длинную и, в  общем-то, не  очень интересную  сказку  о
превращениях  дельфина? Томительна и неволшебна  наша жизнь, и  никто против
этого не  бунтует, И я  пытаюсь  сочинить сказку, чтобы развлечь  вас, но  в
пряжу сказочного  повествования  помимо воли моей вплетаются нити презренной
прозы  жизни,  и ничего с этим я не  могу поделать. Поэтому ткань, которую я
тяну, раскидываю перед вами, испещрена  ужасными дырками,  прожжена тлеющими
окурками,   украшена    канцелярскими   скрепками.    Я   бы    должен   вам
рассказать,чтобылодальшесдельфином,сего   женой-поработительницей,   и  куда
делся  хвост дельфиний,  и  что образовалось на его месте, и многое  другое,
-- но  на сегодня довольно. В следующий раз, дорогая,  поведаю вам конец
сей поучительной истории, а сейчас мне грустно и я желаю побыть один.

     Мы найдем  белку  на тоненькой березке, где  она  сидит, взгрустнув  от
предчувствия ужасной смерти, которая, кстати, не столь уж скоро наступит для
нее. Ведь предстоит еще поездка на Черное море, в Пицунду, чтобы отдохнуть и
подлечиться в замечательном пансионате, построенном в роще реликтовых  сосен
на  берегу моря, вблизи маяка, и после этого  вернуться  назад, в Москву,  и
поехать  в подмосковный  лес,  и  взлететь на высокую тонкую березу, застыть
неподвижно на ветке.
     Мы знаем свойство разума суетливо забегать  вперед, направляя в будущее
некоего своего посланца, снабженного нашими же глазами. И что увидит он там,
в конце, кроме ямы, вырытой в земле, предназначенной для его же похорон? Так
и  ...ий,  один  из самых  мнительных среди нас, четверых друзей,  постоянно
пытался рассматривать свою  жизнь, пуская ее киноленту задом наперед, отчего
у него  всегда выходило, что он выскакивает  из могилы,  бежит в саване  и в
белых  тапочках прочь от кладбища -- и в  конце концов обратно  ныряет к
мамке  в  утробу,  как это  делают младенцы-кенгуру в  Австралии,  залезая в
брюшные сумка своих родительниц.
     Не  станем осуждать  нашего  солиста,  который,  не  обладая  подлинным
интеллектом  человека и  будучи  все  же  наполовину  зверем,  весьма  любил
поразмышлять о странностях жизни, пространства, сновидений, подземных пещер,
современной цивилизации, о любви и смерти  и прочем, что доказывает  его все
же незаурядность и  любопытное переходное состояние разума, развивающееся от
интуиции  в  направлении  к  высшему человеческому  самопознанию.  Итак,  мы
прощаем белке ее  частые и порою весьма неглубокие перевоплощения, каждый из
нас не в обиде, что эти перевоплощения не всегда бывали удачны  и точны, как
бы нам того хотелось. И мы считаем, что все промахи его артистических усилий
вполне окупаются страстностью,  странностью полузвериных ощущений, печальным
фатализмом  его лесной души и, главное, способностью  истинно любить  тех, о
которых он печется, и быть  преданным, как собака.  В этом каждый из  нас, в
свое время соприкоснувшийся с ним, мог убедиться  не раз -- поистине его
привязанность к  друзьям была беспредельна,  и потому его головокружительные
курбеты не смущают нас  и не вызывают протеста, ибо они продиктованы любовью
и неподдельной  болью славного ...ия. А его туманные намеки о каком-то своем
неразделенном великом чувстве  и обращение к мифической женщине,  которую он
называет "мадам"  и  "моя  бесценная",  говорят  лишь  о вполне невинном его
желании  быть  ровнею всем,  испить  вместе  с  нами  из  одной  чаши  бытия
божественного вина,  от которого умирают и  затем  становятся  бессмертными.
Бедняге не дано было испытать подлинной земной любви,  возвышающей до небес,
и осуществить  творчество, размыкающее миг одной жизни до состояния полета в
вечности, но  он всем сердцем жаждал и  того  и другого,  поэтому вполне мог
воспользоваться,  на  правах дружбы,  судьбою  и опытом каждого из нас,  тем
более что  все  мы ушли из жизни,  побежденные  заговором зверей, и из нашей
когда-то дружной компании он единственный все еще претерпевает, так сказать,
загадочное явление жизни.
     Думая о странном и чудесном  свойстве  белки перевоплощаться в любимого
человека,  мы  видим в  том залог бессмертия; нам представляется  совершенно
иным будущее  человечества,  если  подобное свойство  обретут многие,  очень
многие; но пока что на этой высоте проносятся  редкие волны людского океана;
а самая  высокая  волна и выглядит самой ужасной, и тому, кто  несется на ее
гребне, бывает страшнее, чем другим. Итак,  белка, вперед! Не смущайся наших
слов и наших взоров из мглы Вселенной, мы по-прежнему твои друзья, привет от
нас твоей  "бесценной", при беседах с которой не забывай все же о приличиях,
не упоминай о всяких нехороших  предметах и не говори, ради бога, о том, что
ты  тоже  умеешь кое-что делать,  как и все прочие на свете.  Вперед, белка,
соскакивай скорее со своей березки, на которую успеешь снова вскочить  задом
наперед, то есть  хвостом вверх, и  да  здравствует Австралия,  которая ждет
тебя!
     Что  ж, последую вашему совету, милые  други  мои, да  и  что  мне  еще
остается  делать,  --  но для  того,  чтобы  шагнуть вслед за Георгием в
Австралию, пока что стоя одной ногою в Москве,  мне придется пережить немало
мучительных  сомнений, причиной которых всегда  было  одно и  то  же: мысль,
зачем мне  устремляться к человеку, который так легко и просто отверг  меня,
мою дружбу ради своего  благополучия? Австралия, страна  беспощадной  синевы
неба, уже вот, совсем рядом, кончиком карандаша можно ее коснуться -- но
любой страны нет на  том месте, где мы когда-то ее застали  и прикоснулись к
ней и сказали себе: вот, наконец, я  здесь -- нет этого "здесь", ибо все
мы  летим,  как  и   обширные  страны,  по  вселенскому   простору,   словно
неисчислимая стая птиц.
     Моя Австралия началась в пышном номере  гостиницы "Москва", я ступил на
нее однажды осенним вечером. Это было  в первый день нашего знакомства, нет,
можно  сразу сказать  -- любви; мы искали Митю Акутина, но  не застали в
студенческом общежитии, прождали его несколько часов, а он, оказывается, был
уже  убит, я  хотел  самовольно показать  Еве акутинские работы,  полез  под
кровать, где  они обычно  валялись, и к своему удивлению ничего не нашел, ни
одного даже картона. Белка  тоже  был удивлен --  да, мне это показалось
весьма странным, так как  в нашей комнате со вчерашнего  дня никого не было,
кроме  меня и Парня-со-щекой,  и я вчера вечером наводил чистоту  в комнате,
подметал  пол  и  видел  под  Митиной  кроватью груды бумаг  и  подрамников.
Предположить,  что  Коля-Николай мог  для  чего-то унести  эти  работы, было
невозможно, ибо Щека интересовался только  сковородкой,  вечно караулил ее и
захватывал,  это был обыкновенный  поросенок, который и  девушку себе завел,
исходя  сугубо  из  гастрономических  соображений, --раздатчицувстоловой
самообслуживания.  И все же  работы -- все  до  одной -- исчезли,  и
теперь мы знаем,  что  оборотни именно так и пытаются бороться с бессмертием
людей: уничтожая материальные признаки их творчества. Но мы тогда ничего еще
об этом не знали, думали выяснить причины загадочного  обстоятельства, когда
Щека вернется после  любовного свидания,  но он никак не  шел, и мы болтали,
ели  сваренные  мною пельмени,  причем  я  не подозревал,  что  кормлю своей
немудрой студенческой стряпней мультимиллионершу.
     Ах,  если бы вы знали, моя бесценная, что в ваших руках было магическое
средство  для  окончательного превращения  меня  в человека...  если  бы  вы
знали... неужели вы позволили  бы себе столь  нетерпеливо и сердито прогнать
меня да  еще и  швырнуть мне вслед сосновою шишкой? У меня редеют волосы, из
трех выпавших  один волосок неизменно оказывается  седым  -- жизнь идет,
свой ход отмечая  переменами.  А без седых волос, загадочных шумов в сердце,
утраченных зубов --  без них течение жизни не  замечалось бы, --  но
вот  я снова юный Георгий, я везу Еву на трамвае от ВДНХ в  сторону Садового
кольца и поднимаюсь с нею на лифте к порогу Австралии.
     Что  там  гремит,  завывает  и железно грохочет за  окном  гостиничного
номера  на седьмом этаже, в самом центре  Москвы?  Шум  нарастает,  длится и
затихает, какие мощные, должно быть, моторы производят  его, судя по  звуку,
сотрясающему  массивные стены  гостиницы,  тяжелую мебель  красного  дерева,
хрустальные подвески люстры, альковные  занавеси над кроватью, где мы лежим,
Адам  и Ева. "Неужели бывает  так хорошо? -- растерянно произносит  она,
затем  громко:  --  Как  это  может  быть?!"  А  грохот  за окнами вновь
нарастает, переходит в  звон, стихает, и мы не знаем, что  это  такое. Слезы
льются  откуда-то на мои губы, ими  я ловлю, стерегу трепет  ее глаз  --
частые взмахи мокрых ресниц.
     -- Прости  меня, Эмиль, -- говорит она, -- я  думала, когда
ты умер, что не надо мне больше любви на земле, где все умирают, их кладут в
гроб  и закапывают в яму. Я много плакала, Эмиль, я поехала в Индию, в Дели,
там стала жить в доме, где  были  одни святые, и в мою комнату приходили два
маленьких  чистеньких  старика,  они  прислуживали  мне  и  говорили:  жизнь
хорошая, миссис,  и смерть  хорошая,  плакать  не надо. Я  им не верила,  но
плакать переставала. А теперь  я снова плачу. Жизнь  хорошая, миссис! Смерть
хорошая, миссис! Я только не знала  почему-то, что бывает так хорошо, прости
меня, Эмиль! -- обращалась она к своему покойному мужу.
     И Георгий мысленно приветствовал  неведомого Эмиля,  ибо в этот час наш
студент был щедр и кроток, словно с победою вернувшийся с битвы и увенчанный
лаврами  герой. "Действительно,  --  думал  он, --  если  бывает так
хорошо, то  про  жизнь  нельзя сказать, что  она плохая вещь, но при чем тут
смерть? Старички в Индии что-то, наверное, напутали, смухлевали, как это они
обычно  делают..."  За окнами  гостиничного  номера вновь раздался протяжный
грохот.
     Георгий вскочил с  кровати, Ева пыталась удержать его, но удержать было
не за что, рука ее скользнула по тугому, натянутому луку его стана и с видом
сожаления  замерла  в  воздухе,  эта  бледная,  нежная,  длинноперстая  рука
миллионерши. А  он живо приник  к окну,  затем потянул раму на себя -- в
нагую, теплую грудь ударило волной холодного воздуха и влажным металлическим
лязгом.
     --  О,  я понимаю,  кажется, в  чем дело! --  весело воскликнул
Георгий, высовывая  голову в окно. -- Скоро  ведь праздник,  должен быть
военный парад, а это идет ночная репетиция.
     Он прикрыл окно, чтобы на Еву не сквозило холодным воздухом.
     Держась  за  руки,  они  смотрели на ползущую внизу, под окном, свирепо
громыхающую гусеницами колонну десантных бронетранспортеров с пехотой; потом
сидели, нагие и беспечные, в глубоких мягких креслах и  вели беседу, попивая
пепси-колу из бутылочек.
     --  Скажи мне, пожалуйста,  зачем  тебе одной,  сопливой  девчонке,
понадобилось  две  комнаты,  королевская кровать,  кресла,  ковры, отдельный
туалет, ванная, цветной телевизор и так далее?
     -- О, я не просила специально! Меня так устроили, потому что я есть
важный иностранный гость.
     --  О,  пардон, мадам! Но  разрешите узнать, по какой  причине  вас
считают такой важной персоной?
     -- Потому что я поставляю вам много мяса, меха и дубленки.
     -- Ты? Поставляешь? Дубленки? Какие это еще дубленки?
     -- Из меха кенгуру, -- последовал скромный ответ.
     -- Кен-гу-ру-у! Да где  ты их  берешь? --  Георгий  вскочил  на
кресло, став в позу этого названного зверя. -- Ты что, ловишь капканами,
что ли?
     -- Нет, но у меня есть производство, фабрики.
     -- Фабрики? У тебя?
     -- Да. В Аделаиде, в Канберре.
     -- Вот как. И ты еще коллекционируешь картины?
     -- О да, я люблю искусство.
     --  Вот  как,  значит. -- Георгий спрыгнул с кресла и,  скользя
ногами по ковру, словно на лыжах, дважды обежал вокруг стола, за которым они
вели беседу; затем направился к алькову искать свою одежду.
     -- Ты  не хочешь больше  оставаться,  мой  милый? -- спрашивала
Ева, подойдя к нему и наблюдая, как он одевается; и по глазам ее видно было,
что она любуется каждым его движением.
     -- Уже поздно, пора идти, а то меня не выпустят из твоей Австралии,
И метро закроется, не доберусь до общежития. Теперь буду жить там, к Маро Д.
не поеду, убьет она меня.
     --  Но  в  пропуске  время  не  ограничено,  а  доехать  можешь  не
обязательно в метро, здесь всегда стоят такси.
     -- Пардон, мадам, но на такси у бедного студента нет денег.
     -- Ах, Георгий, о чем ты говоришь? Я тебе дам деньги.
     -- Прощай! Ты, в общем-то, хорошая девочка.
     -- Как прощай? Бабушка меня  учила: не говори "прощай",  говори "до
свидания", тогда еще свидимся. Мы ведь завтра свидимся, Георгий?
     -- Конечно,  если  ты хочешь...  Но  лучше не  надо, ладно?  --
ответил он.
     -- Как не надо?.. Я не понимаю. Объясни, пожалуйста, -- молвила
она сдержанно.
     -- Не надо. Не стоит. Ни к чему. Ну, что еще тебе сказать?
     -- Скажи, -- был ответ, -- люблю.
     -- Люблю. Люблю.  Очень люблю. Первый раз это слово произношу, Ева,
моя Ева!
     -- А  я... я сто лет тебя  знаю. Это удивительно, Георгий. И  какое
счастье, что мы встретились сейчас, когда еще совсем молодые.
     --  Да, в этом  нам  тоже повезло. Говорят, в молодости все  быстро
забывается. Но мы с тобой не забудем этого вечера в Австралии, правда?
     -- Георгий,  что это все значит? -- напрямик, сквозь лирический
туман студента, пробивалась Ева. -- Да, что это все значит?
     -- Ну, я все скажу. Я никогда больше не приду к тебе.
     --  Ну,  ладно... Только,  знаешь,  нет у  меня,  как это  говорят:
гордость, самолюбие. Да,  гордость и самолюбие.  Нет у меня. Если люблю. Что
нам делать, Георгий, чтобы хорошо было?
     -- Не знаю. Посмотрим... Но я к тебе все равно не приду.
     -- Чао. Я сама приду к тебе.
     И она в самом деле пришла  на другой день  вечером  к нам в общежитие и
проявила  высший такт,  нисколько  не задев  самолюбия  гордого  пролетария,
нашего  непреклонного  Георгия,  который  заранее  взял в долг  у  товарищей
сколько-то  рублей и устроил  пышный прием в честь  заграничной  гостьи.  На
ужине присутствовали сам Лупетин, президент Академии Едоков Картофеля, также
Парень-со-щекой, на правах суверенного представителя от сковороды с жареными
макаронами, и  мы, хозяева,  выставившие  на  стол  две бутылки белого вина.
Тактичность австралийки была столь безупречной,  что  она не сказала до поры
до времени о бутылке английского джина с двумя  пузатыми бутылочками тоника,
которые принесла с собою в сумочке -- эти сосуды появились, когда назрел
для того естественный момент, то  есть все вино было выпито,  а полсковороды
жареных макарон -- щедрый взнос разгулявшегося  Коли -еще  оставалось на
столе. Никто из нас, разумеется, еще не пробовал этого  типично заграничного
напитка,  и  Ева очень  непринужденно сама  принялась  разливать, смешивать,
дозировать.
     В  самый  разгар  международного  ужина  в  комнату зашел очередник  за
сковородкой, некий  Фандюшин,  и  поскольку вынужден был  ждать, пока посуда
освободится, его тоже усадили за стол и  преподнесли  ему в  стакане немного
джина. Порцию эту Фандюшин  махнул,  не поморщившись, и  зажевал макаронами,
при этом жутко, по-звериному,  двигая ушами. Этот небольшой, ладно скроенный
студент  был известен  тем, что  все  свободное от  занятий время предавался
жонглированию, так  сказать,  то есть  и на самом  деле  жонглировал  --
мячами,  булавами, кольцами, -- готовился  переметнуться к  другому роду
искусства,  к цирковому, бросив  изобразительное,  в котором мог  бы  вполне
преуспеть,  ибо  от  природы  ему  даны  были  фотоаппараты  вместо  глаз  и
совершенно бездумная, автоматическая точность  руки. В академическом рисунке
ему не было равных, но сердце Фандюшина было  отдано цирку. Подъев макароны,
он принялся с невероятным усердием скрести вилкою по дну сковородки, отдирая
пригоревшие  шкварки,  ничуть  не  заботясь  при  этом,  что может  оглушить
железным лязгом присутствующую иностранную даму. Разбухшая Щека был возмущен
его поведением, ибо толкнул жонглера в плечо и насмешливо произнес:
     -- Ну, что?
     -- Чего? -- оглянулся на него Фандюшин, задержав перед собою, в
воздухе, вилку с наколотыми шкварками.
     -- Что ты пил? -- цеплялся Коля.
     -- А что? -- не понимал Фандюшин.
     --  Это  ж  джин,  --  снисходительно  молвил  Коля,  оглядывая
застолье понимающим взглядом. -- Почуял или нет?
     -- А, --  коротко  ответил  жонглер и  тотчас  отправил  в  рот
аппетитные  корки и  звучно  захрустел  ими,  от  наслаждения вновь задвигав
ушами; лицо его мгновенно стало малиновым.
     После того как ушел Фандюшин, на ходу подкидывая сковороду и ловя ее за
ручку,  причем  с переворотом  в два  раза, наш Коля-Николай  повел выпуклой
щекою в сторону двери, подмигнул нам всем и молвил:
     -- От, деревня! -- И в наплыве самых приятных чувств нагнулся к
своей  тумбочке, зашуршал  бумагой,  затем  достал толстейший брусок сала  и
нарезал его щедрыми розовыми ломтями.
     Неслыханное  дело!  Ангел-хранитель  Коли,  мирно  дремавший  на  своем
обычном месте, на  тумбочке,  беспокойно заворочался и с укором  посмотрел в
затылок своему протеже.
     А  время шло, жизнь наша проходила, ничего не оставляя  для  того,  что
называется "здесь", и все надежды  наши таились в будущем, и оно  заставляло
нас  лететь, минуя  все  пропасти,  и  настало  время  лишним сматываться из
комнаты. Я предложил Коле-Николаю сходить в кино, но он заупрямился:
     --  Ну,  какое кино,  уже и  билетов,  наверное, нету.  Я  вынул из
кармана и показал ему заранее приготовленные билеты.
     -- Нет-нет! Я сейчас спать ложусь.
     Но я бросился к нему, схватил за шиворот, и  после недолгой  борьбы мне
удалось нахлобучить на Колю кепку и выволочь из комнаты.
     -- Ты что, дубина, не понимаешь ситуации, что ли? -- набросился
я на него за дверью.
     Мы шли по  улице, взявшись почему-то под руки, я оглянулся через  плечо
направо,  налево...  и нигде  не увидел  Колиного  ангела --  видно, тот
благоразумно не  ездил с  подопечным в трамваях и  не ходил  с ним в кино, а
постоянно  оставался  на тумбочке и стерег сало. И  тут я почувствовал,  что
если два молодых человека, слегка подпив, идут вдвоем в кино, куда  им вовсе
не хочется, и нет рядом  с ними девушек, а вокруг одна сырая осенняя темень,
и топают  парни,  взявшись  под руки, словно примерная супружеская чета,  о,
если  дело  обстоит  так,  то им нечего  ожидать  чего-нибудь  славного. "Ну
хорошо,  --  думал я,  --  вот  идут по московской  окраинной  улице
толстенький Пятачок и Пушистый  Хвост, коим счастье высшее пока не улыбается
и  вряд ли  улыбнется.  И  что им делать  -- в этом сонме,  клокотании и
требовательном неистовстве судеб и судеб? Покориться своей судьбе и, подобно
моему спутнику, постараться хотя бы удовлетворять требования желудка?
     А не кажется ли вам, моя бесценная, что в соленых слезах, с которыми мы
будем проглатывать  свою пищу, этот единственный для нас дар  божий, в куске
хлеба, проскакивающем в глотку  вместе с  подавленными рыданиями, содержится
усыпительный  яд высшего  милосердия? И  не можете ли вы  предположить,  что
ежели смиренный Пятачок или  я уснем навсегда  в  этом кинотеатре, так  и не
постигнув высшего человеческого счастья, то и  человечество в  целом  его не
достигнет?  Но мне думается,  что  если  я смогу  умереть за кого-то другого
-- если  я сумею  достичь  подобной  высоты духа, то все наладится. Ведь
того  же  самого смогут  достичь и  другие! Тут самый главный  вопрос --
сможет ли  бескорыстие  и  самоотверженность  за ближнего  одолеть  звериный
инстинкт. Я уже слышу  звонкий  лай  бегущей  по моему следу  собаки.  Скоро
наступит  миг, когда  я  перестану  быть белкой  и  стану  человеком  --
витязем, достойным  вашей  руки, моя бесценная. Но я еще не перескочил на ту
роковую, последнюю березку, я  иду  в обнимочку с богачом, владельцем целого
чемодана куриных яиц и полпуда  отличного полтавского сала, я все еще учусь,
прохожу школу человеческого становления".
     Вот  о чем я думал в тот осенний вечер, когда мы с Колей-Николаем шли в
кино, смотреть фильм под названием "Утраченные грезы".
     Но,  спотыкаясь,  я  так и  не дошел до  кинотеатра, меня  из  переулка
поманила некая  женщина  в накидке-пончо, державшая  над  головою  раскрытый
зонт. Я ни  слова  не сказал Щеке, молча вручил ему билеты  на сеанс 20.30 и
удрал  от него. Кончилось мое  братское сочувствие к Коле --  меня ждало
приключение. Почему-то всегда получалось так, что я изменял вам в ту минуту,
когда  тоска по вас  была всего сильнее. Замену  ли искала моя  бедная душа?
Нет, скорее самоуничтожения.
     Незачем мне описывать это очередное приключение, после которого лег еще
один кирпич на  стену, отделяющую меня  от вас,  и  остался в памяти  запах,
напоминающий  аромат долго  пролежавшей  в  сыром  чулане  тряпки,  когда-то
принадлежавшей молодой надушенной  женщине. Лишь в середине следующего  дня,
еле живой от бессонницы и отвращения к самому себе, я вернулся  в общежитие,
вскарабкался на второй этаж и ввалился в  комнату. В акутинской постели спал
Жора,  тоже не изволивший в этот  день посетить занятия; я разделся, положил
очки  на  тумбочку,  улегся  в  свое  казенное  гнездо,  тяжело  вздохнул  и
почувствовал себя почти  счастливым. Георгий, несмотря на то что был  черен,
волосат, мускулист и носат, спал без храпа, бесшумно, не то что этот Коля, у
которого вместо носа был всего лишь пятачок размером с пуговку. Было тепло и
тихо в комнате, тепло и тихо, и я сладко уснул.
     И смешались, наверное, наши  сны. С того дня, хотя мы и жили раздельной
жизнью  наших телесных  сущностей и  пребывали каждый в своем  времени,  мир
нашей  духовной жизни  стал  общим,  и  в  этом  мире  мечты  и  сновидения,
воспоминания   и  фантазии   являли  собою  единую  природу,   дополнение  и
продолжение одного другим. И постепенно воспоминания Георгия стали  моими, а
странные, немного болезненные фантазии белки -- моими, а мечты о будущем
нашего искусства -- одинаковыми.
     Мы  любили одних и тех же художников; при взгляде на какую-нибудь новую
работу  нам  не  нужно  было обмениваться  мнениями и даже  многозначительно
переглядываться.  Я  с  восхищением следил  за  тем,  как  появляются из-под
акварельной кисти друга прозрачные, тончайшие воплощения его нежного чувства
красоты, а мне было радостно и горячо от огненной яри живописи Георгия, меня
бодрило его плотное  пастозное письмо, эти грубые  нашлепки краски, я так не
умел -- точно так же, как и он не умел передать двумя-тремя  прозрачными
мазками  акварели состояние  дня. Но  мы  несли  в себе  некое общее чувство
прекрасного, что делало каждый миг дружбы счастливым.
     Этим  мы  были  сильны и  неуязвимы  под  гнетом академической  муштры,
которую  по-солдафонски насаждал  Сомцов.  Нам  было на него  наплевать,  мы
преспокойно смотрели на  то,  как  он, вздыбив на загривке  косматую шерсть,
рычал  и  метался  перед нами,  в ярости простирал  когтистую лапу  к  нашим
работам,  готовый разорвать их в клочья.  Но нас было двое, мы всегда стояли
рядом  перед  оскалом  яростной  росомахи,  и  это  удерживало   Сомцова  от
решительного  нападения. Дело ограничивалось  лишь тем, что  он  обзывал нас
сопляками,  слишком рано  возомнившими себя- художниками, и удалялся в  свой
угол, клацая зажигалкою и прикуривая на ходу.
     Особенно  невзлюбил  он   Георгия,  который  откровенно  позволял  себе
эксперименты в учебных  работах,  но Жора на эту ненависть отвечал нарочитой
вежливостью, утонченными улыбками и пускался  в самые туманные теоретические
дебри, что  ужасно  злило Сомцова  и  что,  честно говоря, лично у  меня  не
вызывало  одобрения, хотя я и не мог не  восхищаться остроумием Георгия, его
завидной выдержкой и лукавством. Сердце мое замирало в тревоге за друга,  но
порою мне ничего не  оставалось делать, как  прятать  голову  за  мольберт и
давиться беззвучным смехом.
     Да, ...ий не раз  меня предупреждал,  чтобы я  оставил в покое Сомцова,
который  затаил в душе  лютую месть, но я объяснил своему осторожному другу,
что не надо  бояться косматых зверей, которых он видел всюду вокруг себя,  а
надо вооружиться палкой разума и колотить зверье этой палкой по горбу.
     Когда  двое  на этом  свете  крепко  дружат  и  живут  в  едином  кругу
интересов,   постепенно   связь  между  их   душами   теряет   свою  обычную
отрывистость, становится сплошной и постоянной, и тогда начинают проявляться
во  внешней  их жизни разные  новые, необычные доселе свойства.  Однажды  мы
разгружали  на железнодорожной станции вагон  с болгарским виноградом, чтобы
подработать  до стипендии,  и я  брал с крайнего  ряда ящичек, загляделся на
прозрачные  гроздья отличных  ягод,  задумался о солнечных  вертоградах моей
далекой  Армении  и  не заметил  того, что верхние  ящики  следующего  ряда,
громоздившегося  до  вагонного   потолка,  покачнулись  и  стали   угрожающе
наклоняться,  готовясь свалиться мне  на  голову.  Вдруг раздался  отчаянный
голос ...ия:  "Берегись!" --  и я успел  очнуться,  заметить  опасность,
мгновенно присесть  --  и лавина ящиков  обрушилась сверху, благополучно
миновав мою  голову,  укрытую  за  краем  первого,  более  низкого, ряда.  В
нешироком   пространстве  перед   раздвинутой  вагонной  дверью  образовался
живописный холм из  разноцветного  винограда и  ящиков, торчавших  углами  в
разные стороны. Я раздумывал, как бы мне выбраться из этого завала, и  тут в
дверях показалась  длинная фигура ...ия,  сверкнули его  очки,  и он спросил
удивленно: "Что случилось,  Жора?" -- "А ты что,  не видел сам, что ли?"
-- спросил я  не  менее удивленно. "Нет, -- ответил он. -- Я нес
свои ящики в  склад и услышал оттуда,  как грохнуло". -- "И  ты ни о чем
таком не подумал?" -- "Нет. Я вспоминал белку,  которая приходила ко мне
в лесу. Наверное, она меня кормила, иначе  бы как  я  выжил?" -- "Дело в
том... -- сказал  я. -- Эй, мне  теперь отсюда не выбраться! Не могу
себе позволить давить  ногами такой  хороший виноград. Придется нам с  тобою
все  это съесть. Начинай со своего края..." Спрашивается, откуда, из  какого
пространства прозвучал предостерегающий крик?
     А вот  я иду  к тебе -- на дальнем краю Крымского моста ты сидишь и
орудуешь кистью, макая  ее  в банку с водою, возле тебя сгрудилась небольшая
толпа  зевак,  но  ты  невозмутимо  поправляешь  на  носу очки  и пристально
вглядываешься в  жемчужную туманность весенней Москвы-реки.  О,  человек, по
странности своего  загадочного устройства  видящий призраки среди  бела дня,
называющий себя белкой,  воистину лучший из друзей на свете,  чья душа могла
то  ли  раздваиваться,  то  ли  отделяться  без  ведома хозяина от  тела и с
тревогою  следовать  за  любимым  другом,  затерянным  где-то  в   мирах,  и
предвидеть минуту опасности для него, словно ангел-хранитель!
     И правда, я сблизился с Георгием настолько, что иногда, кажется,  и сны
видел вместо него, или за него, или -- просто его сны, уж и не знаю, как
назвать; так мне приснилось однажды, что  австралийская миллионерша сбривает
мне волосы на голове с помощью старого веника и упорно называет меня Жоржем;
а  после, когда  мы  расстались  насовсем,  я  в любую минуту  способен  был
перевоплотиться в него, где бы он ни был.
     Мы закончили свой утренний пленэр на Крымском мосту и, воспользовавшись
тем,  что был воскресный день, отправились  навестить космического живописца
Корнея  Выпулкова,  с  которым  познакомились  зимою,  вернее   это  Георгий
познакомился, а я присоединился к ним позже.

     Георгий как-то проходил  зимним днем по  Трубной  улице  и вдруг увидел
человека,   спокойно   шагавшего    босиком   по    обледенелому   тротуару.
Заинтригованный, Жора пошел следом  и наблюдал,  как тот подошел к табачному
киоску,  купил пачку "Шипки", тут же закурил сигарету и, дымя ею, отправился
назад. Жора продолжал следовать за ним, а тот, остановившись возле какого-то
одноэтажного, замученного  своей дряхлостью, облезлого дома, подождал своего
преследователя  и молвил преспокойно:  "Хочешь,  набью тебе  морду?"  --
"Нет,  --  ответил  Жора,  --  я  этого  не люблю". --  "Ты что,
художник, что ли?" -- спросил чудак, шевеля густыми бровями; одет он был
в  черный  свитер  с продранными локтями и  в  дешевые отечественные джинсы;
волосы его были аккуратно, коротко пострижены, но  булыжная  челюсть,  самая
крупная часть его лица, была покрыта свирепой щетиной. "Студент пока, --
скромно ответил Георгий, -- а откуда ты  знаешь, что я художник?" --
"Пойдем, поделюсь  своим  интеллектом", -- не  ответив на вопрос, сказал
тот и направился к двери, которая, осев и вмерзнув в лед, не закрывалась.
     Когда  через  несколько  дней  и я  пришел  к нему  вместе  с Георгием,
Выпулков  произнес,  едва  успев взглянуть  на  меня:  "Это  забавный зверь!
Ничего, можешь присутствовать". В комнате, совершенно  нетопленной, все углы
были завалены холстами, рулонами картона, пустыми бутылками; посреди комнаты
стоял мольберт с огромным холстом; на стенах висели картины и рисунки, каких
я  еще  не  видывал;  половину одной  стены  занимало  громаднейших размеров
зеркало,  помутневшее  от  времени.  Меня  поразила  картина,  висевшая   на
ближайшем  простенке  между  окнами:  изображено  было  шаровидное тело,  на
котором  торчало  множество грудей с  крупными бурыми сосками, вокруг шара в
сложных  ракурсах  и  позах  располагались  летающие  людишки   с  плачущими
физиономиями и  широко  раскрытыми ртами.  "Эта картина называется  "Держись
сиськи", -- замогильным басом сообщил хозяин, стоя к нам спиною и счищая
ножом с палитры засохшую корку краски.
     Я осмотрел другие  висевшие  картины;  живопись была  просто чудо, цвет
поражал  своей  необычнойвыразительностьюи  безукоризненной  гармонией.  Мне
стало понятным  благоговейное потрясение Георгия  и  его бесконечные:  "Нет,
этого я тебе не могу рассказать. Сам увидишь", -- чем он интриговал меня
все последние дни. Я смотрел, чувствуя, что, кажется, понемногу схожу с ума.
"А это называется: "Вечерняя звезда смотрит твою слепую кишку", -- вдруг
услышал  я  и   вздрогнул.  Передо  мною  было  средних  размеров   полотно:
вечереющее,  зеленоватое  небо,  внизу  город  смутной  полосою  и  над  ним
невнятные по  контуру, реющие фигуры не  то женщин, не то ангелов,  а  между
ними, чуть смещенная в сторону от центра картины, мерцала одинокая звезда.
     "Над чем вы теперь работаете?" --  спросил я у маэстро, который был
на  сей раз не  босиком, а в белых  валенках с  нашитой  на пятки  кожей,  в
меховой облезлой  шапке,  завязанной под мощной  челюстью.  (Как  узнали  мы
впоследствии,  Корней Выпулков ходил босиком и без шапки в том случае, когда
накал интеллекта в нем бывал  слишком высок, и, наоборот,  укрывал голову  и
держал ноги в тепле, если падал творческий тонус.) На мой вопрос он долго не
давал ответа, обдумывая что-то, затем обернулся  ко мне, застенчиво сверкнул
глазами и произнес:  "Ты зверек безобидный. Можешь называть меня Корнюшей. Я
вас обоих научу пить через ноздри".
     С этим  он удалился из комнаты и вскоре принес откуда-то ведро с водой,
в которой позвякивали хрупкие  льдинки. Поставив на  табурет  ведро, маэстро
снял  шапку  и,  нагнувшись,  погрузил  голову  в  воду,  отчего  часть  ее,
переполнив сосуд,  выплеснулась через край.  Однако вскоре эта вода на наших
глазах  стала убывать, раздалось хлюпанье и бульканье, и, выдернув голову из
ведра, странный хозяин предстал перед нами с трогательной детской улыбкой на
мокром  лице.  "Что,  --  сказал  он, --  попробуете?"  -- "Нет,
спасибо,  -- отказался  Георгий.  --  Я  человек  южный.  Мне  и так
холодно". -- "Значит,  -- изрек  Корней, -- из тебя не получится
космический художник".  -- "Что это значит?" -- осторожно спросил я.
"Надо  пить  ноздрями холодную  воду,  тогда никакая земная зараза к тебе не
пристанет", -- объяснил Выпулков.
     С того дня мы стали время от времени навещать космического живописца, и
он делился с нами своим интеллектом. Его он полагал самым  главным в себе, а
чувство  цвета,  опыт,  мощный  рисунок  и  прочее   он   считал  пустяками,
недостойными внимания. Для  него первым  делом было  не задумать и  написать
картину,  а, после того  как она как бы сама собою  напишется, угадать в ней
таинственный  смысл,  расшифровать волю космических сил и, исходя из  этого,
дать  название  картине.  Вот  этому  процессу  -- придумыванию названия
--  Выпулков  придавал  наиглавнейшее  значение.  И  весь  художнический
трудовой процесс он рассматривал лишь как необходимый подступ, земной разбег
перед воспарением мысли в небеса.
     Написав очередную картину,  он мылся в бане, чистенько  брился, надевал
шапку  и  валенки  и надолго усаживался перед мольбертом,  на котором стояла
новая работа. Начиналась самая ответственная часть творчества, которая порой
тянулась  гораздо  дольше,  чем  созидание  полотна.  Корней  Выпулков  ждал
указания   космических  сил,   и   это   ожидание   могло   быть   настолько
сосредоточенным  и  напряженным,  что, бывало,  крысы выползали  из углов  и
начинали  бегать  по   мастерской,   взбирались  на  мольберт  и,  удивленно
поглядывая на  застывшего художника, прогрызали дыры в шедевре, а он даже не
замечал  этого. Так, последнюю работу он  кончил в январе и до  самой  весны
обдумывал ее название, которым стало: "В метрополитенском саду бал". Об этом
мы узнали, придя к нему в тот день, когда писали этюды у Крымского моста.
     -- Что значит в саду? -- позволил себе сомнение Георгий. --
Я еще мог бы понять, если бы ты сказал: в аду. В аду метрополитена.
     -- Мало  ли  чего  ты  еще  не  способен  понять, -- равнодушно
отвечал  космический  художник,  усталый после  завершенной головной работы,
которая длилась почти два месяца без перерыва.
     -- Созвучие так и напрашивается, -- настаивал Георгий.
     --  У  меня  не  напрашивается, -- возражал Выпулков. --  И
вообще, чего ты сюда пришел? Все равно ведь ничего не понимаешь.
     Перед нами на  мольберте стояло громадное полотно, исходившее  багровым
сиянием, подобно тому как мерцают угли потухающего костра, сверху подернутые
патиной  пепла. И  в этом мерцании  угадывались многочисленные фигуры толпы,
карнавального  шествия,  состоящего  из  огненных  существ,  внутренний  жар
которых постепенно остывает. Это был излет карнавала, его затухание к исходу
праздника  --  глубочайшая  печаль и спокойный  философический  трагизм,
готовность  принять  неизменный  переход  огня  в пепел,  рассеяние  жара  в
невнятной  тьме  подземелья.  В центре  картины был  намечен  эскалатор,  по
которому  спускалась   в  остывающую   полумглу  вереница  фигур,  все   еще
раскаленных     недавним      пламенем     карнавала.Картинапоражалакакой-то
нечеловеческой  внутренней  силой,  и  Георгий,  набравшись   духу,  решился
выступить против этой силы.
     -- Чего же все-таки я не понимаю? -- произнес он спокойно, но с
вызовом.
     --  Оставь,  Жора,  --  начал  я  примирительно.  --  Какое
значение имет название, если сама картина вот она, уже существует.
     --  Вы  оба не  понимаете  голоса  космоса,  --  молвил  Корней
Выпулков.
     -- Тогда объясни нам, -- попросил Георгий.
     -- Чего  тут объяснять? -- был ответ. --  Голос приходит из
космического пространства. Сиди и слушай его.
     -- А если  я сам  хочу мыслить,  без этого голоса?  -- возразил
Георгий.
     -- Ты? -- удивился Выпулков.
     -- Да, я.
     Я хоть  и ожидал, но  не  устерег этого мгновенья.  Корней стремительно
метнулся к Георгию,  схватил его за горло, и они оба рухнули через скамейку,
клубком  покатились  к  подножию мольберта.  Я заметался  возле них, пытаясь
растащить драчунов, но  мои усилия  были  равносильны  попытке предотвратить
крушение  поездов  в момент  их столкновения.  На  пол  со  звоном  полетели
бутылочки из-под скипидара, банки с кистями,  рухнул  столик  с  чайником  и
стаканами,  хрястнул  и  покосился мольберт  -- и  трехметровая  картина
свалилась на дерущихся, накрыла их и затанцевала сверху, а я  бегал  вокруг,
пытаясь  ее  приподнять, но,  прикрепленная  к  упавшему  мольберту, она  не
давалась  мне.  Я растерянно выпрямился, опустив  руки,  и  вдруг  увидел  в
громадном настенном зеркале себя, жалкого и напуганного, и приплясывающую на
полу картину... И  впервые  сверкнула в моей голове молния  догадки,  что  в
природе  человеческой  есть  что-то безнадежное.  Эта  мысль  увела  меня  в
сторону,  к  простенку,  где  стояло  кресло  с торчащей  из  дыр  волосяной
мочалкой, я уселся на него и стал созерцать кипящее поле боя.
     Подробности  его  были  скрыты  от меня упавшей картиной, и лишь из-под
одного  его  края  --  заметил я  -- вылетел на  пол комок  кровавых
соплей, а  вслед за этим два клока волос, в которых я узнал кудри Георгия. Я
сидел в кресле и смотрел в  настенное зеркало, в котором когда-то отражалась
пестрая  толпа раскрашенных  девок и  ночных  гостей  знаменитой  московской
Трубы, -- дом, который самовольно занял Корней Выпулков  под мастерскую,
был в старину дешевым блудилищем.
     Беда была даже не в том, что некогда в пространстве  этой самой комнаты
отдавалось и  бралось за деньги любовное тело женщины. Конечно, этого у нас,
у зверей, никогда не было и не могло быть, -- но продажу женщин и рабов,
оказалось, можно было со  временем  извести; однако страшнее гнусного позора
была в человеке его способность к  ненависти.  Самый лютый из нас, животных,
не  умел так стойко ненавидеть, как человек. И я, мечтая стать одним из вас,
моя дорогая,  вдруг почувствовал, что никогда не смогу сравняться с людьми в
этом  качестве.  Не  таилась  ли  здесь  безнадежность  моей  веры, молитвы,
устремлений?
     Господи, я не  узнавал  своего  сердечного  друга,  не  узнавал  больше
космического живописца, написавшего эту великолепную,  странную картину. Она
вся перекосилась, провисла и сейчас больше, чем когда-нибудь, была похожа на
то, что  на самом  деле  из  себя и  представляла:  куском  серой мешковины,
замазанной красками. Сброшенная  с высот на пол, в  пыль  и  позор,  красота
мгновенно  стала уродливой  и бессмысленной. Господи, вот  я  и  снова один,
совсем один перед тобою, что мне делать? Они же убьют друг друга.
     Между тем  гладиаторы выкатились из-под  картины и теперь  дрались  под
зеркалом, кряхтя, отфыркиваясь и отплевываясь, привставая  на колени и вновь
в обнимку  обрушиваясь на пол.  И тут  меня осенило, я  вскочил, выбежал  на
кухню, где  возле раковины всегда стояло ведро для втягивания воды ноздрями,
оно оказалось полнехонько, я схватил его, примчался в мастерскую и с великим
наслаждением вылил  всю воду  на  головы бойцов  -- благо,  как  раз эти
головы были тесно сближены, ибо космический живописец пытался забрать  в рот
ухо  противника с явным  намерением откусить его. Слава воде, усмирительнице
огня! Драчуны  распались и  отползли в разные стороны, вытирая  руками  свои
окровавленные физиономии.
     Они сидели по разным углам,  тяжело дыша и хлюпая разбитыми носами, а я
встал между ними и крикнул:
     -- Теперь бейте меня! Оба, разом, ну! Загрызите меня насмерть! Ведь
вы готовы снова сцепиться, словно псы. Разве  нельзя жить мирно, по-братски,
уважая друг друга?
     --  Нельзя,  --  сказал Георгий.  -- Нет,  можно,  конечно,
--  возразил  он  самому себе,  -- если  бы мы  все были без  глупых
предрассудков, если  бы  нас окружали  такие  же,  как  и мы,  свободные  от
космических премудростей, трезвые люди.  Нельзя думать, что хорошая, великая
мысль приходит в готовом виде со  стороны,  откуда-то, а  не рождается у нас
здесь, только здесь, -- громко начал стучать Георгий себя по лбу. --
Ведь кто такой Корней Выпулков? Это изменник, переметнувшийся от нас, людей,
к каким-то космическим хозяевам.  Он их послушный лакей. Он уже больше знать
нас не хочет. Он не хочет мучиться вместе с нами в поисках наших, блуждающих
истин. Он пишет замечательные картины, потому что талантлив, может быть, как
сам Микеланджело, но все портит  своими  дурацкими названиями.  Он  продался
дьяволу, поэтому я должен с ним драться.
     -- Давай-давай,  мальчик, подходи, я тебе  сделаю японское  каратэ,
-- оживился  Выпулков  и, повернувшись  к деревянной  полке,  на которой
стояли банки с красками, ударом ребра ладони переломил доску. Банки грохнули
на пол.
     --  Подождите минутку! -- попросил я.  -- Дайте мне сначала
уйти. Кажется,  я здесь  лишний.  Когда  дерутся  медведь  с  тигром,  белки
разбегаются и тихо сидят в своих гнездах. Так что позвольте мне уйти.
     Я схватил свой этюдник, выбежал  из мастерской и  по темному  коридору,
воняющему  волчьим логовом,  прошел к прихожей,  где  была  кромешная  тьма,
шипела вода, пробиваясь из  неисправного крана; я  толкнул тяжелую, прошлого
века, тихо ждущую конца дверь,  попал в другой  коридорчик,  с провалившимся
полом, -- и там был выход с косой дверью, которая не закрывалась, прочно
осев углом на землю.
     Когда я удалился  из комнаты,  противники  переглянулись,  и  Выпулков,
медленно опустив занесенную для смертельного удара руку, растерянно молвил:
     -- Чего это он?
     На что последовал ответ Георгия:
     -- Ненавидит всякое насилие.
     -- Боится?
     -- Нет. Слишком нежная душа. По ночам во сне плачет.
     -- Почему плачет?
     -- Наверное, оплакивает мировое зло, которое ему невмоготу терпеть.
     -- Бедный! Не получится из него космического художника.
     -- Боюсь, что вообще никакого не получится.
     -- А жаль. Он все понимает, не то что ты.
     -- Ну ладно, прощай. Пойду догоню его.
     --  Будь  здоров,  -- Выпулков  протянул  боевую руку,  которую
Георгий крепко пожал, и, захватив свой этюдник, быстро вышел вслед за мною.
     Когда он  догнал  меня на углу Трубной улицы  и Самотеки,  я спросил  у
него, замедлив шаги:
     -- Ты и вправду считаешь, что из меня не получится художник?
     -- С чего ты взял... -- смутился Георгий.
     -- Ведь я плачу по  ночам. И  я действительно не способен  понять и
переварить человеческое зло.  Понять и переварить. Хотя, должен  признаться,
белки тоже иногда таскают птичьи яйца из гнезд.
     -- Ну, извини,  дорогой,  за все.  Я этого  не  хотел. Он  ведь сам
первый начал.
     -- Черным мне  кажется иногда мир, Георгий. Деревья черными.  Люди.
Я, наверное, все-таки прирожденный график, а  не живописец. Во  мне нет  той
силы, которая должна быть у  живописцев.  Я не знаю, как мне дальше жить  на
свете, Георгий.
     -- Извини.  Ну, прошу  тебя! Я не  сдержался. Почему он тычет в нос
своим космосом? Разве мы для космоса должны работать, а не для людей?
     -- Когда я пытаюсь представить себе мать, мне всегда видится белка.
Приемные родители мои, -- я не видел их уже три года,  -- становятся
все более чужими для  меня. Возможно, придет  время, и я их забуду, хотя они
были ко мне всегда добры. Но я никогда  не забуду  белку, которая спустилась
ко мне по дереву, когда я лежал рядом с мертвой матерью в лесу...
     Я сегодня должен с тобою объясниться до конца, настала  такая минута. Я
чувствую, что и ты что-то скрываешь от меня, что-то самое главное в себе. Ну
так вот  и  объяснимся начистоту. Я должен тебе сказать,  что не могу,  не в
состоянии быть тебе надежным другом, как мне хотелось бы. Потому что я белка
и потому что мне так печально  на этом свете. С подобной печалью на сердце я
не  имею права даже на дружбу. Я не могу  и  не  хочу ни с кем делиться этой
печалью. Но ты за меня не  бойся, Георгий. Ведь я, если говорить всю правду,
никогда ничего не боюсь.  Я не могу, конечно, драться  так, как можешь ты, и
не научусь искусству ненависти, но  я знаю свою  тайную силу, которая выше и
могущественнее самой лютой ненависти. Я все сказал, что  хотел, а сделал это
потому, что чувствую: мы скоро расстанемся, и, кажется, навсегда.
     -- Ты угадал снова: да, я что-то скрывал от тебя. Но я этому больше
не  удивляюсь... А  скрывал  я  от тебя вот  что. У меня  родился  ребенок в
Австралии. Дочка. Я весь этот год  переписывался с  Евой, а тебе не говорил.
Не  знаю почему, вот  клянусь тебе, что не знаю, почему не хотел  показывать
тебе ее писем.
     -- А я знаю почему. Потому, что ты собираешься уехать туда, к ней.
     -- Уехать? Стать мужем миллионерши? На этот раз ты ошибаешься.
     -- Нет.
     -- Ошибаешься,  и сильно.  Неужели  ты  считаешь возможным, чтобы я
продал свою свободу за какие-то вонючие миллионы?
     -- Я не считаю, что это возможно. Но ты поедешь.
     -- А может быть, ты сам хочешь, чтобы я уехал?
     -- Нет.  Нет. Ведь там  тебя  ждет беда. Была бы моя. воля, я бы не
пустил тебя. Но все бесполезно. Уже есть где-то решение, я не знаю где.
     -- Голос из космоса? -- криво улыбнувшись, сказал Георгий.
     -- Скорее твой  собственный голос, которого ты  еще не  слышишь,  а
может быть, просто не хочешь слышать.
     -- Аминь! Именно: не хочу слышать, поэтому и не услышу.

     Наш драматический разговор  происходил весною, в марте, и прошло жаркое
московское лето,  настала осень, а пророчество белки все еще не  сбылось. За
это время случилось многое. Исчез  Кеша Лупетин, написал из деревни короткое
письмо, в котором сообщил, что по  семейным  обстоятельствам не может больше
вернуться в  училище.  Меня исключили  за "формализм", хотя официально  было
объявлено,  что за  академическую  неуспеваемость, я  ушел  из студенческого
общежития и перешел в рабочее, за городом, в поселке Кокошкино; мне  удалось
устроиться  в  трест  "Мосфундаментстрой"  разнорабочим.  Осенью  ко  мне  в
общежитие приехала Ева.
     А  я  в  это лето  был  на  Сахалине,  на каникулах  у  своих  приемных
родителей, которые соскучились по мне, принялись баловать меня, одели во все
новое с  ног  до головы, в  самое  лучшее,  что  только  нашлось в  районном
магазине: я усердно посещал танцы в клубе "Шахтер", аккуратно подстриженный,
в новеньком клетчатом костюме, при галстучке, а в хорошую погоду пропадал на
море, среди песчаных дюн, проросших цветущим шиповником. По ночам я часто не
спал, лежал в  постели и  слушал затейливый  дуэт Храповицкого, который пели
носами  мои  добрейшие  бухгалтер  и  бухгалтерша,  им скоро  на заслуженную
пенсию, так  почему бы и не похрапеть всласть со  спокойной,  умиротворенной
душою. Я представил, как приемная мать наводит в доме порядок, моет, чистит,
протирает  --  и так  каждый  день,  каждый день с молитвенным усердием.
Зачем?  Бессонными  ночами,  пребывая  в  ясном  сознании,  с  незамутненной
головою, я  думал о своей подлинной матери-белке, о друзьях -- Лупетине,
Георгии, о Мите Акутине, который нелепо погиб совсем молодым, о  миллионерше
Еве, которая своего  не упустит (о,  такая не упустит!), хотя  манеры  у нее
мягкие, женственные, и  на вид  кажется обыкновенной девчонкой с веснушками,
каких тысячи  в  Москве, --  одевается специально  так, чтобы  выглядеть
подобной девчонкой.
     Да,  мне  белка не  раз говорил, что в глазах Евы он  читает  спокойную
уверенность  львицы,  которая  полагает,  что в  любой  момент  может  тобою
пообедать, но  не  делает  этого, потому  что  сыта,  --  и  ее  умиляет
собственное великодушие...  Я  этого не увидел  в ее глазах,  когда  однажды
вечером она появилась в дверях  кокошкинского общежития, на  пороге комнаты,
где  я   жил.  Кроме  меня  в   комнате  жили  еще  три  парня,  все  разных
национальностей: татарин Сигбатуллин, чуваш Никонов, рязанец Толя  Маркушин.
Никонов  спал, остальные были на  танцах, я лежал  на своей кровати и  читал
"Волшебную  гору"  Томаса  Манна.  Появление  Евы  в  комнате  было столь же
невероятным и малоубедительным, как возникновение покойника на спиритическом
сеансе, описанном в  романе,  я  отложил  книгу  на  тумбочку  и, краем  уха
прислушиваясь  к  радиоле,  звучащей  на  улице, на  танцевальной  площадке,
недоверчиво  смотрел  поверх босых  ног на  призрак  моей тоски и  заметил с
удивлением, что пальцы на ногах у  меня шевелятся сами по себе, без  всякого
на то моего соизволения.
     Нет, отрицать подлинность ее любви к Георгию  было бы просто  нелепо, я
никогда и не  сомневался в ее чувствах к нему, но я  сам был  зверь, а  наше
дело  такое: люблю  -- значит,  хочу  съесть. Например, в глазах  серого
Лобана, который,  оказывается,  еще не сдох  и  недавно,  когда я,  навестив
своего сахалинского учителя по рисованию, возвращался через пустырь, кинулся
за мною следом и гнал, как бывало давным-давно, меня до самых сараев, --
в желтых глазах громадного пса была такая яростная любовь ко мне, что я чуть
было не бросился добровольно ему в зубы. Я не хочу приписывать австралийской
вдове качеств, каких у нее вовсе не  было  --  вероломства,  жестокости,
беспощадности, -- наоборот, должен  сказать, что Ева  произвела  на меня
чрезвычайно приятное впечатление, и я  вполне  мог  понять Георгия,  что  он
сумасшедшим образом  влюбился  в эту львицу, на которой в  результате долгой
селекционной  работы наросла  шелковая  шерстка. И  все  дело было именно  в
породе, которая сохраняется под любой кожей; Ева была  львиной породы, и это
немедленно  учуял  австралийский  мультимиллионер,  ныне  покойный,  поэтому
женился на ней, это было ясно и мне, но только не Георгию.
     Я встретил эту жещину, которая ничем особенным не отличалась  от прочих
женщин,  но была матерью моего ребенка, -- встретил, царственно полулежа
на общежитской койке,  шевеля пальцами босых ног. И как это  надлежит делать
насмерть  влюбленным  женщинам,  она  бросилась на колени  и припала  к этим
ногам, которые,  на мое счастье, были чисто вымыты. Проснулся другой  жилец,
несколько  придурковатый  Никонов,  и, спросонку  не  разобрав, утро  то или
вечер, спутав сумеречную полумглу за окном с неотвратимым  рассветом  нового
дня, полным для него славных надежд и  трудового энтузиазма, Никонов вскочил
и, протирая слипшиеся глаза, в одном солдатском исподнем помчался в уборную,
которая находилась во дворе.  А надо сказать, что парень как демобилизовался
осенью, так с тех пор не менял своего  нижнего  белья, и рубаха у лентяя под
мышками была порвана, а просторные кальсоны зияли дырою на самом ироническом
месте. На  улице,  уже при возвращении  назад,  Никонов  был оглушен  громом
грянувшей музыки, он встрепенулся и понял, что идут танцы, значит, не раннее
утро сейчас, а еще вечер, и, выходит, не надо теперь же лететь на работу,  а
можно спать дальше. Он вернулся в комнату и  торопливо рухнул  в постель, не
поглядев даже на нас.
     Георгий  хладнокровно  дал ознакомиться своей  австралийской  гостье  с
обстановкой,  в  которой жил после выдворения  из общежития  художественного
училища:  он втайне  наслаждался тем, что в глазах буржуазной  дамы мелькали
ужас и отвращение к вполне нормальным  для  него самого условиям  жизни;  он
гордился    тем,    что    живет    среди    каменщиков,    электриков     и
такелажников,которыеокажутся   жизнеспособными   еще   и   не    при   таких
обстоятельствах.  Вскоре пришли и остальные  ребята с гулянья, сделали  вид,
что не заметили гостью Георгия, быстренько  разделись и  улеглись в постели,
причем Сигбатуллин,  любитель прохладных  воздушных ванн,  улегся  в  трусах
поверх одеяла и раскинулся со всей непринужденностью слесаря пятого разряда,
который за сегодня отработал смену, потанцевал, проводил подружку и пока что
не загубил ее чести, пожалев девичью неопытность.
     Георгий  больше  всего  был озабочен тем, чтобы  доказать  возлюбленной
миллионерше,  что он  не только не стыдится своего  окружения,  но абсолютно
убежден в том, что не бывает на свете более надежных и подлинных людей: "Они
и  так  во  всем правы", --  без конца  твердил он  Еве.  Но  когда она,
трепещущая и жалкая, безропотно подчинилась ему, разделась и легла  рядом, и
это  в  присутствии трех свидетелей, которые притворно или вполне натурально
приступили к  носовой  музыке  того же известного на весь  мир Храповицкого,
Георгий испытал раскаяние. Чтобы как-нибудь оправдаться, он принялся шепотом
разъяснять  Еве, что  ничего тут особенного нет:  мол,  Марушкин, рязанский,
тоже время от времени приводит какую-нибудь женщину, и  она запросто  ночует
здесь...  На что  Ева  лишь глубоко,  горестно вздохнула и холодными  губами
поцеловала его, -- лишь только  для того, чтобы он  замолчал, наконец. И
тогда Георгий вскочил с постели, как ужаленный, оделся, велел и Еве  одеться
и увел ее из комнаты.
     Ночь была довольно  прохладная, мы оба дрожали, пока шли к станции, и я
проклинал себя и просил у Евы прощения, а она хранила молчание, и я никак не
мог  увидеть в  темноте  ее лица,  порою мне казалось,  что  я после  танцев
провожаю  какую-то девчонку в Толстопальцево,  но вот забыл, как ее зовут, а
электрички  все  нет и  нет...  В  ту ночь я второй раз  попал в  Австралию,
расположенную  на  сей раз где-то в роскошных лабиринтах  "Метрополя",  куда
мордастый, с  жирным красным загривком гиппопотам пропустил нас  без всякого
звука,  и это явилось  бы чудом, если  бы не  выяснилось потом,  что он  был
заранее Евой предупрежден и подкуплен. На самом ли деле  столь могущественна
власть  денег,  то  есть  на самом ли деле  существует Дьявол и  власть  его
беспредельна, то есть именно он победил Георгия Азнауряна, а не одиночество,
отчаяние парня и жалость к любящей Еве?
     Сейчас я хожу по пицундскому берегу и собираю круглые голыши, и в  душе
моей  происходит страшная битва с Дьяволом за  душу  моего  друга -- нам
нужен единственный ответ,  правдивый и ясный. Если за деньги  можно купить и
продать все, ну буквально  все,  то нам  больше  незачем цепляться  за  этот
последний миг жизни, со страшным напряжением любви вглядываясь -- сквозь
шквал времени н туман  пространства -- в глаза друг другу,  уж лучше сей
миг нам закрыть эти глаза -- и делу конец.
     ...Но что  это?  Я слышу, как  меня  окликают  с моря, и, держа  в руке
горсть  камешков, я поднимаю голову и  вижу  совсем недалеко  от берега стаю
дельфинов.  Они выскакивают  из  бирюзовых  волн,  на  миг  показывая темные
сгорбленные спины, исчезают и вновь  мелькают, строго чередуясь, старательно
горбясь, словно затеяв некую игру: катим колеса по морю, катим колеса --
двойные, тройные,  следующие  один  за другим  каскады  нырков  на  воде.  В
чередовании и в  совместных плавных пролетах  дельфинов  была закономерность
фуги: плетение  бегущих мелодий и  внезапно  --  полнозвучный,  ликующий
аккорд.  Вдруг  одна  мелодия из  этого  морского  многоголосия  отделилась,
свернула в сторону и торопливыми скачками черных нотных знаков направилась к
берегу. Дельфин подплыл ко мне и жизнерадостным голосом воскликнул:
     -- Эй, здравствуй, белка! Ведь это я, не забыл меня?
     Как же  мне  было забыть  его? О,  Нашивочкин,  ты  принес мне  столько
огорчений, что забыть все это будет нелегко.  Но  прежде,  чем начну  долгую
беседу с тобою, я  хочу торопливо крикнуть умирающему в Тегеране другу: есть
на свете кое-что, чего  нельзя продать и купить за деньги; например,  аромат
цветущих слив, красок, которыми расписано небо на  заре, отменного здоровья,
судьбы Одиссея, усердия муравьев, звезды в небе, тебя и меня, мой дорогой, и
много другого.
     -- А теперь расскажи мне, дельфин, каким-образом ты очутился здесь,
в  Черном  море,  если, как  мне помнится, я тебе  сам  объяснял,  что Волга
впадает в Каспийское море?
     -- Но  ты  забыл,  наверное,  белка,  что  существует Волго-Донской
судоходный канал?
     -- Ах, да, действительно забыл... и ты, значит?..
     --   Ну  конечно!  И  я  нашел  здесь  свое   племя  и  теперь  рад
приветствовать  тебя  на нашем гостеприимном берегу! Мой дом, как говорится,
твой дом, я никогда не забуду, как ты мне помогал, большое спасибо, друг!
     --  Ну  полно, полно, дельфин, какая  там помощь, мне совестно даже
слушать такое, потому что ничего хорошего тебе не принесла моя помощь, хотя,
честно говоря, я плохого тебе не желал, клянусь честью!
     Правда,  я очень  переживал, когда ты, дельфин,  слишком бойко  пошел в
гору,  и не потому, что твое отношение ко мне стало плохим, --  на такие
вещи я научился смотреть спокойно, -- а  больше из-за тебя  самого,  ибо
ты, ничего не понимая, упорно карабкался на ледяную горку, с которой
     в  любой  момент можно сорваться и уехать  на заду далеко вниз, гораздо
дальше, чем  то  место, откуда начинаешь  свое  карабканье  ввысь.  Да разве
объяснить было тебе в то время, что  легко  даются лишь первые шаги  на этом
склоне, а выше становится все  опаснее и круче, ведь следующая ступень твоей
служебной лестницы была занята, и занимал ее зверь помудрее тебя.
     Рокотов  происходил  из  древнего  рода  рыхлых  бобров,  которые  были
настолько  хитроумны,  что научились  торговать собственными шкурками,  сами
ничуть не страдая от этого, и нажили  огромный семейный капитал, который был
разорен революцией, но невозможно было уничтожить самый род рыхлых бобров, у
которых  шкура  никогда  не  прирастала  к  телу,  и  она  могла вывернуться
наизнанку, словно  чулок,  и остаться в руке того,  кому,  скажем, удавалось
схватить рыхлого бобра за шиворот.  Род  Рокотовых, одним  словом, уцелел, и
после  революции  его  представители  постепенно  стали спецами,  доцентами,
гинекологами,  до-стоевсковедами и  товароведами,  вновь  обросли  роскошным
мехом,   а  один  из  них,  наш  Илья  Борисович  Рокотов,  стал  директором
издательства,  но   при  этом  оставшись   существом   чрезвычайно   мягким,
доброжелательным  и, главное, совершенно незаметным, ни во что не вникающим,
-- это было весьма мудро при свирепости таких двух тиранов, как  Кузанов
и Крапиво, полновластно ведающих всеми издательскими делами.  Он  их  вполне
устраивал,  тихим,   сонным,  рыхлым  невидимкою  просиживая  годы  в  своем
директорском  кресле  и  время от времени выступая  на  совещаниях в  высших
инстанциях  с  блестящими,  эрудированными,  всех  покоряющими  докладами, в
которых цифр  было  не  очень  много,  но зато  достаточно  успокоительного,
солидного пафоса, непременно переходящего в одобрительные аплодисменты.
     И такого  бобра  ты,  болван, хотел  сковырнуть  с  насиженного  места,
обманувшись тем,  что  однажды, войдя  к нему  в кабинет на цыпочках, ощупал
его, сонного, и нашел, что директор настолько рыхл, что никакого труда вроде
бы  не  составит дать ему  коленом под зад, вытурить из  кабинета  и  самому
занять его  кресло. Благо, кожа  на этом кресле  была  еще  целехонька после
многих  лет  производственной  эксплуатации,  что  говорило,  разумеется,  о
бережном отношении Рокотова к орудию производства, о  спокойствии его нрава,
то бишь седалища, и, главное, о его  желании  подольше  сохранить сие кресло
для покоя вышеназванного  органа. Чтобы  обо  всем  этом догадаться, не надо
было много  мудрить, достаточно  было  посмотреть на Рокотова  в минуту  его
сладкого  пробуждения  в  директорском кресле,  когда он широко зевал, скаля
крупные желтые резцы, невинно таращил серенькие очи, подернутые младенческой
слезою,  лез,  словно  фокусник,  в  карман  своей   пышной  заместительницы
Караваевой  Ларисы Дмитриевны,  что  стояла  рядом  с  бумагой  в  руках,  и
вытягивал из Караваевой, то  есть из кармана ее  помпезного платья, наливное
яблоко,  такое  же замечательное,  как  сама  Лариса  Дмитриевна,  и с видом
полного  счастья  принимался  грызть   его,  выплевывая  семечки  в  готовно
подставляемую розовомясую ладонь любимой сотрудницы. Лишь  раз посмотреть на
картину  такого  счастья --  и у всякого  отпадет желание  нарушить его,
-- что мы, совсем уже бессердечные, что ли? --  и тем более пытаться
отнять  его  у  шестипудового  бобра  с могучими желтыми резцами...  Но, как
поется  в  песне, ты  взглянуть  не догадался, умчался  вдаль, орел степной,
--  вернее,  умчали  тебя  вдаль,  вон аж куда, к  абхазскому  побережью
Грузии, и все  по  причине твоего  опасного непонимания истинных соотношений
сил, правящих миром и, в частности, нашим маленьким издательским мирком.
     Ах,  на  твоем месте я бы лучше удавился, чем соваться туда, где другие
оборотни  во  сто  раз  умнее   тебя  и  подлее,  и   ты  для   них   просто
служебно-прикладная  вещь, на  данное  время  необходимая  им,  что-то вроде
бильярдного  кия  в  сложной,  расчетливой игре,  -- а ты  возомнил себя
игроком,   в   то  время   как  был  просто  удобной  палкой  в  их   руках,
предназначенной для тычка в шар. А шары все-таки более  ценная для них вещь,
чем кии, и все шары в конце концов попадают в лузу, принося игрокам глубокое
удовлетворение, ты  же стал непослушным в их руках,  начал открыто воевать с
Рокотовым, горланить на собраниях, изобличая его во  всех смертных грехах, о
которых,  кстати,  всем было  известно, в  том  числе  и  Кузанову.  Но  ты,
простофиля, надумал  открыть общественности  глаза и  героически  таращился,
произнося вслух  критику,  ты перестарался,  парень, или, возможно, попросту
кончилось  твое время, твой  стиль надоел  такому  тонкому и  многообразному
стилисту, как наш главный редактор, а ты еще ничего не подозревал, не чуял и
громил Рокотова где только мог, чувствуя себя почти победителем, в  то время
как во всех углах издательства уже смеялись над тобою, покачивали головами и
ждали того момента, когда Кузанов одним глазом,  вприщур, посмотрит на тебя.
Всего лишь посмотрит на тебя.
     Всего   лишь  посмотрит  особенным  взглядом  --  и  партия   будет
закончена, на  зеленом  сукне  преспокойно останется круглый шар  под именем
Рокотов Илья Борисович, а сломанный кий, то бишь  Нашивочкин, с расщепленным
концом отправится в подвал, чтобы новая архивистка  Лера Петракова доставала
с его помощью нужные рулоны плакатов с верхней полки стеллажа.
     Значит, все  ждали  чего-нибудь подобного, но случилось  другое, и  тот
особенный последний  взгляд  редактора  не успел  сверкнуть  в  твою сторону
-- Кузанова внезапно поразила глазная болезнь, он надолго исчез, а потом
появился в издательстве  под ручку с твоей  женой,  Таней-Киской, но это уже
была  не прежняя  древнеегипетская киска,  а  вполне  самоуверенная, холеная
кошка  и,  как  мы  узнали  и  ахнули,  надомная  секретарша  Кузанова,  его
постоянная  спутница  и  поводырь,  ибо старый фокстерьер стал носить плотно
заклеенные очки, в  одном стекле которых была  оставлена крохотная  дырочка,
сквозь нее он только  и  мог теперь взирать на мир. Однако  и  этого  окошка
вполне  было достаточно  многомудрому оборотню, он  прекрасно видел все, что
творится вокруг,  живо навел расшатанный  междоусобицей порядок  и, к нашему
следующему  великому удивлению, снял с должности  не Рокотова, а тебя,  мужа
своей секретарши-поводырши, и  мы  все заткнулись, и  Илья Борисович остался
преспокойно поедать  наливные яблочки Ларисы Дмитриевны, доставая их, словно
фокусник, то из низкого  выреза ее  платья, то из-под накинутой  на ее плечи
шали с пышными розанами.
     И  я спрашивал как-то у Литвягина, что бы это  все значило, и  Литвягин
мне ответил: а хрен его знает, бывают у  старых  маразматиков причуды, когда
они вдруг  вспоминают о загубленных  ими невинных младенцах  и что-то  вроде
раскаяния  начинает  беспокоить  их,  словно  запор,   тогда  подбирают  они
какую-нибудь паршивую кошку и  ухаживают  за  нею,  как  за родной  дочерью,
может, подобную  притчу мы имеем теперь перед  глазами, говорил Литвягин,  а
впрочем, хрен  его знает.  Эта Киска... не  слыхать  было, чтобы путалась  с
шефом, но что бы то ни было,  жалко Нашивочкина, вот кто остался кругом ни с
чем, жена, сука, вся в мехах бегает с шефом под ручку, а бедняга Нашивочкин,
говорят, заболел и лежит в больнице -- так впервые я узнал от Литвягина,
что ты болен, и решил навестить тебя в клинике Склифосовского, куда ты попал
со своими парализованными ногами и разбитым сердцем.
     Помнишь, помнишь, я зашел к вечеру в твою палату, не сразу увидел  тебя
среди остальных бедолаг, лежавших и сидевших на койках,  а ты первым заметил
меня  и  заорал:  "Вон  отсюда, из-за  тебя  я  попал  сюда,  ребята,  дайте
кто-нибудь костыль, я хочу стукнуть его по голове!"
     Перестань, дельфин, --  отвечал я на нашем языке всех зверей и птиц
и "гад морских", -- прекрати истерику, ибо виноват прежде всего  ты сам,
что не  слушался  меня.  Не я ли говорил, что человеческий мир не так прост,
как тебе  кажется, и поэтому лучше всего жить незаметно, не вылезать вперед,
не тщиться схватить  самый  жирный кусок, не искать славы,  а успокоиться на
мирной дружбе с  каким-нибудь приятелем, играть  с ним  в шашки, коли сердце
жаждет  битвы.  И  все, что  можно  позволить для души --  это  спокойно
созерцать  да, елико возможно, кое-что понимать, но никогда, ни за что, ни в
коем случае не раскрывать  никому того, что удалось понять. Не  говорил ли я
этого  тебе? -- говорил, а послушался  ли ты?  --  не послушался,  и
нечего теперь  корить меня, искать  вокруг, чем бы запустить мне  в  голову,
слушай лучше, что я тебе сейчас скажу, внимательно слушай.
     Есть путь спасения  для тебя,  и  если ты  не  хочешь сдохнуть здесь, в
больнице, запомни мои слова. Ты не смог приспособиться к человеческой жизни,
как я, и  не  оказалось у тебя ни мудрости,  ни моей  беличьей осторожности,
поэтому подошел ты вплотную к краю бездны,  осталось  только свалиться туда.
Но есть обратный ход, -- в горе, отчаянии  и ужасе своем человек не  раз
пользовался  им  на  моих  глазах  и  ускользал от  неминуемой  гибели.  Это
решимость Каина, которому дольше  жить, чем Авелю; но не обязательно убивать
своего  брата, достаточно просто убить человека,  и  не  обязательно другого
-- а хотя бы человека в самом себе, отречься, отказаться, уничтожить все
то, что потихоньку  преображало  тебя  из неразумного  животного в  духовное
существо. Отречься,  отказаться,  забыть человеческий  стыд,  не позволяющий
тебе  совершить тот  или иной  поступок, и поступать  только так, как  велит
жаркая, потная  от страха, ничтожная и  необозримая,  как ночь,  первооснова
твоей   животной   сущности.  Отречься,  отказаться,  позволить  себе   хоть
единственный  раз  подчиниться  этому  велению --  и  рухнет  та длинная
лестница,  по которой человек в тебе  карабкался  к небу,  и  вместе  с  нею
рухнешь и ты,  но,  может  статься, не погибнешь при этом, а наоборот --
избавишься от ангела смерти, который уже стоял над тобою и ждал, занеся меч.
И обретешь  ты долгие-долгие годы  каинова существования, стараясь уйти  как
можно дальше от роковой предрешенности  и двигаясь в обратном направлении  к
тому,  что шумит, грохочет вдалеке как  стройка человеческая,  как веселый и
деятельный гул возведения стен Будущего, в котором места тебе не достанется.
Ибо ты  пойдешь  в  противоположную сторону, к одинокому подыханию зверя  и,
пройдя  смертный  порог,  попадешь  в  свой  звериный  рай,  где  все  будут
бесконечно насыщать свои желудки, оттяпывая  куски друг от друга, где каждая
жующая  челюсть  будет работать  на полную мощность, и  блаженство всеобщего
насыщения выразит дружная, одновременная Великая Отрыжка теплым сырым мясом.
     Дельфин, не подумай, что я недооцениваю  прелести и такого рая, иначе я
не стал бы в  свое время направлять тебя в эту сторону, хотя сам я стремлюсь
вовсе  в другую,  и  я подсказал обратный ход  не  из  темной  подлости  или
презрения к тебе, нет. Я просто никогда не мог понять того, почему  старость
столь несчастна и уродлива, почему дозволено четвертовать младенца на глазах
у его матери, отсекать ножом тонкие ручки  его и ножки, и зачем нужно  еще и
стремиться  куда-то ввысь, к величайшим  вершинам  духа, когда  мы знаем обо
всех  этих  делах,  и  я  не   видел  причины,   чтобы  не  подсказать  тебе
единственного  пути  спасения  твоей жизни,  коли он  имелся. Ты  должен был
отказаться  от всех  приобретенных навыков  человеческих  и  пройти обратное
превращение в животное, в этом не видел я ничего особенного, ибо, стоя между
зверем и человеком, я  должен был молча взирать на ужасный облик  и Сциллы и
Харибды, не смея даже пикнуть и показать вида, что постиг этот ужас. То есть
я не знал и  никакого преимущественного блага, которое будет у тебя, если ты
из человека вновь станешь дельфином. Но я видел, что это спасет тебе жизнь.
     Я выкрал тебя из  больницы, увез на такси к себе домой и держал в своей
однокомнатной квартире до тех пор, пока парализованные, жалкие, как у дохлой
лягушки, ноги твои  не отвалились, и затем мучительно, омерзительно отрастал
твой хвост, и  ноздри твои постепенно перемещались  с лица на затылок, и все
это переносил ты в лихорадке, при высокой температуре. Обратное  превращение
твое  было похоже на  затяжную болезнь вброде брюшного  тифа, и  ко времени,
когда ты выздоровел, уже  настала глубокая осень,  и я  колебался, стоит  ли
отпускать тебя в путь,  боялся,  что не успеешь  до  ледостава пробраться по
рекам к морю. Но ты успел,  как я вижу, и не только успел, но и выбрал более
удачный маршрут, хотя ничего, кроме истины, что  Волга  впадает в Каспийское
море, я  не открыл тебе, отправляя в далекое путешествие, и оно, слава богу,
завершилось  благополучно, и  ты  теперь  на  Черном море,  которое все-таки
соединяется с Мировым океаном. Не жалеешь ты, что все так получилось?
     -- Что ты, -- ответил мне улыбающийся дельфин, -- я  теперь
отец семейства,  у меня хорошая,  полная  жена и  двое  дельфинят,  хулиганы
такие, что усы тебе сбреют,  пока  ты  рюмку собираешься выпить. Дом  у меня
двухэтажный, на  дне Гагрского залива, и целая  роща  подводных  мандаринов,
которые я  даже  не  тащу  на базар, а сразу  сдаю на заготовительный пункт.
Одним  словом,  хорошо  живу,  генацвале,  приходи  ко   мне  в  гости,  все
собственными  глазами  увидишь,  музыку послушаешь,  недавно два моих абрека
нашли  где-то  медную  трубу,  как  золото  блестит, а сосед-старик, бывалый
дельфин, видавший даже берега Австралии,  отлично  играет  на ней: ду-ду-ду!
ду-ду!
     Бог  ты мой, я, слушая дельфина,  не  знал, то ли радоваться мне, то ли
печалиться  за него.  Неимоверно жаль мне, что  его попытка  стать человеком
кончилась ничем и, чтобы спастись от гибели, ему пришлось вновь превращаться
в животное.  Дельфину удалось подняться  только  до уровня обывателя, а ведь
любой тиран  -- это  прежде  всего  обыватель, правда, весьма крупный  и
злобный  по  сравнению   с  остальными,  и  любой   демагог  и   болтун  или
сверхъестественный бюрократ -- тоже, а сущность оборотня, которого столь
мирно называют мещанином, составляет  то, что средоточием высшего смысла его
бытия является у него кишка, и основой его извечной тревоги -- пустота в
желудке. Итак,  боязнь пустоты во  чреве -- вот чему мы  обязаны бешеной
энергии  и  замечательной  предприимчивости  этих  существ, внешне  почти не
отличимых от людей, и последние часто с охотою подчиняются первым, считая их
в высшей степени серьезную желудочную озабоченность за проявление служебного
рвения или административных талантов.
     Дельфин, ты ведь тоже в недавнем прошлом был таким же, вспомни, до чего
же противно ты радовался крупным гонорарам,  пихался у кормушки,  лизал руки
начальству  и  плакал  натуральными  слезами, получая  натуральные  тумаки и
подзатыльники  от  жены.  Ничтожество,  ты  на своем  служебном поприще  и в
общественной деятельности  хотел выглядеть энергичным воротилой, фигурою,  и
не было  такой клятвы, которой бы ты не готов был нарушить ради  того, чтобы
тебе было лучше, чем другим. Ты был жесток и холоден, как сатана, когда дело
касалось твоей личной выгоды.
     Не упрекнуть тебя хочу задним  числом -- зачем, кто старое помянет,
тому глаз  вон, нет,  я все это к тому, что вот  жил столяр, мастерил  рамы,
ставил двери,  делал гробы по случаю -- и вот нет его; стоит на верстаке
рубанок,  завиток  стружки еще  торчит в нем,  и фамилия у столяра, кажется,
была Февралев, и был он запойным пьяницей, неряхой и бобылем...
     О боже, зачем нужно столь беспокоиться, чтобы взять  себе больше денег,
власти, еды, зачем, дельфин? Ведь твоя жена, которую ты любил, уже  забыла о
твоем существовании  и,  служа грелкою  старому  фокстерьеру, вянет день ото
дня, становится все уродливее, постепенно превращаясь в безобразную ведьму с
отвислым  зобом  и  с  крючковатым  носом;  и только почти  ослепший фокс, у
которого  осталось  всего два процента зрения, еще  не замечает этого --
вот цена всем неимоверным потугам  и ухищрениям  пожирателей  хлебов и мяса,
ревностных служак, от мелких до великих.  Цена  -- забвение, цена --
пустота, и прощай,  дельфин,  на  веки вечные прощай, никогда ты не был  мне
близок, не знал я тебя и не помню уже.
     О творец, зачем прелесть  цветов увядающих, стать  деревьев, падающих и
сгнивающих на  земле, красота -- мара,  страсть -- гиль,  величайшие
творения -- миражи? Зачем эта хмельная  брага, которую  ты столь усердно
варишь,  это   булькающее  ворчание  сусла,  хлюп  брожения  и  пышная  пена
вырвавшейся на  волю  струи жизни? Кто будет пить это зелье, неужто ты один,
неимоверный брюхан,  пожиратель  искривленных  пространств и  гравитационных
полей, созидатель черных  дыр в космосе, невидимый нам Исполин, вмещающийся,
однако, в моей крошечной беличьей башке? Кто кого породил -- ты меня или
я тебя, или мы вечно порождаем друг  друга: безвестная таинственная Воля мой
разум или не менее таинственный и несчастный разум мой тебя, отца Вселенной,
который  должен быть и который не должен бросать  на произвол  судьбы  своих
детишек и  находиться  где-то в  бегах, не казать лица  и заставлять плакать
сироток в их бездонных ночах, средь шороха осыпающихся звезд?
     Что это гудит, бурлит передо мною, мгновенно надувая гороподобные мышцы
вод  и  сердито подталкивая берег, -- море ли Черное у Пицундского  мыса
или синее  сусло жизни, в котором  канул мой дельфин, так и не  найдя во мне
умиленного  ценителя его  земного, земноводного счастья? Что плещется у моих
ног, нежно облизывая круглые гладкие камешки, --  соленая  ли прозрачная
кровь твоя, мать моя Земля,  или прозрачная, влажная кантилена твоей музыки,
которую творишь  ты  у  меня на глазах,  невидимый, но  где-то совсем  рядом
работающий композитор зорь рассветных,  дирижер  морских  ветров, сочинитель
зефиров  и  оглушительных ураганов? Почему  бы  тебе в это утро,  безупречно
сотворенное тобою, не предстать перед сыном в привычном и доступном для него
образе отца человеческого -- в  штанах, босиком, с растрепанной бородою,
со следами утомительной и высокой ночной мысли в очах?
     Встает над морем солнце. Оно  красно  и округло -- желток огненного
яйца, название которому День.  Ликуют бакланы и чайки,  срываются  с  воды и
длинными  вереницами,  словно  нанизанные на одну  летящую  над  морем нить,
несутся  вдоль  берега  туда, где  гладь  водная неспокойно рябится  мелкими
волнами -- пришел косяк рыбы, птицы с воплями падают на это  место и тут
же  исчезают,  словно  растворяются в море, -- все  новые и  новые  стаи
черных птиц падают  в  кипящий клочок  залива и исчезают  в нем. Настал  час
охоты,  неистовствующей  под  водою, миг  насыщения  алчущих  птиц и  гибели
безвинных рыб, этих плодов огорода морского. Туда же несутся вскачь, обгоняя
друг друга и накручивая свои прыжки-колеса, проголодавшиеся лихие дельфины.
     И, прислушиваясь к далекому шуму морского базара, на прибрежном пресном
озере,  обросшем  желтым камышом, замерли другие водолюбивые птицы: зимующие
здесь утки, гуси и лебеди.
     Розовая  капля озера, ошеломленно  взирающего снизу вверх  на бездонное
рассветное небо, вдруг словно проросла этими неподвижными птицами, незаметно
на  глаз  выплывающими  из камышей  на середину  розового  озерного зеркала.
Лебеди  круто  выгнули  беломраморные  стебли  своих  долгих вый, с безумной
самовлюбленностью  Нарцисса уставясь  вниз,  в свои  собственные  отражения;
черные утки и рассыпная мелкота водяных курочек окружили лебединое становье,
словно послушная и смиренная челядь своих царственных хозяев.
     И неисчислимыми грудами драгоценных каменьев -- смарагдов, сапфиров
и  лазуритов --  высились ближние и дальние заснеженные  горы утра,  эти
самоцветы южной мгновенной  зари. Каменистыми дорогами,  выбитыми по склонам
холмов, двинулись вниз, на зимние долинные пастбища, стада коров и буйволов.
Над  пустынным  полем  бесшумно  скользнула   первая  цапля  --  большая
недоверчивая птица.
     Вдруг  на  озере всполошенно загоготал  дикий  гусь  и ударил  крылами,
следом  грянул гулкий  гром  выстрела,  торопливо  повторился  нерасторопным
дуплетом  и  расплескался  влажным эхом  по  дальним  ущельям.  И  черноусый
браконьер,  высунувшись из дверцы красного автомобиля, поспешно  перезаряжал
ружье, алчными глазами  озирая  камыши, воду  и прибрежную,  огибающую озеро
дорогу.  Курочки и  утки  мгновенно  исчезли.  Лебеди,  не  умеющие  нырять,
полетели тяжело, низко-низко  над водою.  Чиркая лапками  воду  и  вытянув в
струнку шеи, понеслись гуси к дальнему берегу.
     Все в это утро жаждало жизни, борьбы и спасения,  один я, наверное, был
равнодушен ко  всему,  потому что со всей  отчетливостью уразумел, что давно
уже не живу, а доживаю, тяну  лямку тоскливого  существования, словно вечный
каторжник дни своего бессрочного заточения -- с тех пор, с  того  дня, с
одного московского вечера, когда вдруг понял, что потерял вас навсегда.
     Это было весенним вечером на шумной улице, возле универмага; шел народ;
глубина улицы, словно дальний конец ущелья,  тонула во мгле сумерек; я шагал
среди  толпы,  сжимая  руками  рассеченную  грудь, и  сквозь  кровавый  хрип
бормотал себе под нос: "Ничего, и это пройдет, и  все пройдет". С  тех пор я
то  и  дело  повторяю  про себя  это  утешение  -- если  мне  становится
невмоготу плыть во времени своего существования, по бездонной реке, реальная
сущность которой докажется лишь тем, что я когда-нибудь утону в ней.
     Рана моя зажила,  и на груди слева, где зияла клокочущая кровавая дыра,
не  осталось  никаких следов, я почти  здоров, если  не  считать  небольшого
геморроя,  к которому  исподволь  привык, словно  к  неудобному  и не совсем
приличному,  но близкому родственнику. Я  давно и  безнадежно  женат, у меня
растет сын, шустрый бельчонок, на которого я взираю с грустью и недоумением:
неужели  этот  легкий поплавок  понесет  далее по  реке  забвения мою  тайно
пронесенную  через  жизнь  боль,  мое противление  злу и все те  недоуменные
вопросы,  которые  я вынужден был  задавать  кому-то -- тому,  кто вовек
безответен.
     Жена  моя буйволица, приятная  в человеческом обличье и  весьма  уютная
дама  немалых  размеров, равномерно  и  равнодушно перетирает  жвачку  наших
совместных тягучих дней  и почти не обращает на меня внимания --  даже в
минуты более экспансивные, чем время  мирного сидении перед телевизором;  и,
отбарабанив  свой урок,  каждый из  нас  поворачивается на свой  излюбленный
бочок,  чтобы погрузиться  в свои сны:  один уже вскоре несется  по  зеленым
пролетам вершинного леса,  видя себя пушистым лесным зверьком, другой  бежит
на  тучные  степные  пастбища  и  блаженно  погружается в  прохладную  грязь
приречных болот.
     Послушайте, а что было бы, если б в  тот майский вечерний час в Москве,
на людной улице  Москвы, маг-шутник, правящий нашей жизнью, не превратил  бы
вас в невидимку?.. И я  успел бы догнать  свою возлюбленную в толпе, положил
бы ей на плечо свою руку и решительно, сурово сказал: "Ты моя!"
     Жизнью  называется конечно  же  только  восхождение  к  вершине радости
бытия, а нисхождение с нее -- это постылый спуск в долину небытия; и вот
я  уже  приближаюсь  к  сей  прохладной  долине  и  с невольным  нетерпением
прибавляю шаг.
     Уже  приобрел я охотничью  собаку, породистую  западносибирскую лайку с
крепкими клыками,  я усердно откармливаю ее мясом  и жду своего часа. Близко
мое избавление, мадам, я в этой жизни потерял вас и не видел отца-матери, но
кроме  моей  беличьей  природы  небо меня наградило мыслящей  душою,  и  она
торопливо растит в себе некий плод,  скорее, скорее  старается  придать  ему
необходимую форму и окрасить в цвет зрелости -- так вишня на подсыхающей
ветке  скорее  других,   зеленых  еще  и   твердых,   наливается  обреченным
трагическим  пурпуром.  Моя истинная  возлюбленная!  Я не  успею,  очевидно,
разоблачить заговора  зверей, они уже почуяли и не дадут мне этого  сделать,
мой верный пес все пристальнее и загадочнее посматривает на меня, но я успею
хотя   бы  выкрикнуть  несколько  предостерегающих  слов  и  с   бесстрашием
свободного существа совершу свой  маленький  подвиг, который и посвящу  вам,
моя бесценная.



     Один из  нас  уехал  к матери в деревню и навсегда остался  там, второй
отправился  к  жене в Австралию и зажил богачом,  третий оставался  в Москве
-- и вдруг на службе получил повышение, вскоре после чего он  женился на
своей  сотруднице,  --  у  всех  троих  ясно  был  означен земной  путь,
определено место в пространстве, тде вершились их судьбы.
     И  только у Мити Акутина все сложилось не  совсем по правилам  обычного
человеческого  существования.  Ему, единственному из  нас четверых,  удалось
пересечь рубеж смерти и, так сказть, пропутешествовать туда и  сюда,  --
и, восстав из гроба, он обрел совершенно иное, чем у нас при  жизни,  бытие;
что  это  такое,  мы   могли  бы   приблизительно  ощутить  в  наших  земных
сновидениях. В них ведь ничто не ограничивало нас в возможностях, и мы могли
побывать  где  угодно, даже в детском возрасте своих родителей, и видеть что
угодно, стрелецкую казнь например, и самим быть кем  угодно -- медведем,
Навуходоносором  или утонувшим  двенадцать  веков  назад единственным  сыном
римского патриция...  Новая жизнь Мити Акутина  отличалась от прежней прежде
всего  тем,  что всемогущество и всепроникаемость  не прерывались  для  него
пробуждением от сна,  как  бывало, а  продолжались  беспрерывно, подчиненные
лишь одному: любому, малейшему капризу его чувств и желаний.
     Поначалу  он  не  знал  об этом и  порою,  еще  не ведая о  своих новых
возможностях  и  не   умея  управлять  собою,  он   попадал  в   невероятные
обстоятельства. Так, на первых же шагах  после своего воскресения он услышал
дальний  свисток  паровоза, вспомнил об одной поездке во  Владимир с группой
детдомовских  ребят, и  вдруг оказался  в  городке Тума,  у  железнодорожной
станции, и  увидел  там  сидящую  на  бревне  толстую  немолодую  женщину  в
расстегнутом  ситцевом халате,  которая  зажимала  руками кровавую  рану  на
животе -- оказалось, ее пырнул ножом бывший муженек. Митя подумал о том,
что смерть  ходит неподалеку от этой подколотой женщины, и о том, как кежна,
беспомощна  человеческая  жизнь  -- небольшая  кровоточащая  рана  сбоку
белого живота раненой  женщины могла быть окончательным признаком ее скорого
исчезновения.
     И  только подумал  об  этом  --  как очнулся сидящим  на  траве под
забором, в каком-то безвестном деревянном  поселке, напротив амбулатории,  и
мимо  прошли  скрюченная  худая  старуха  в деревенской  плюшевой  куртке  и
ребенок. Они прошли, оба оглянувшись  на Митю, старуха быстро тащила за руку
маленькую  девочку,  которая на ходу  все круче выворачивала шею,  неотрывно
глядя в Митину сторону. И он ясно понимал  в ту минуту, что мимо него прошла
смерть,  а  за  руку  она  тащила, видимо, внучку,  и  этой  внучкой  смерти
оказалась малолетняя  еще  жизнь.  Почему,  каким  образом  он  очутился под
забором у  поселковой амбулатории, Митя не мог себе объяснить, как и не  мог
постичь значение того, почему смерть столь упорно тащит жизнь за руку.
     Мите   предстояло  еще  испытать  множество  внезапных  перемещений  во
времени,   оказываться   при   обстоятельствах   самых  причудливых,   порой
необъяснимых, тягостных и кошмарных, пока он постепенно начал  понимать, что
ему  даны новые необычайные  возможности и он может использовать их по своей
доброй воле.  И  то,  что  раньше  бывало только  во сне  и  что происходило
совершенно   непроизвольно  по   капризу  спящего   сознания,  теперь  могло
происходить  по велению ясного разума. Но как и прежде во сне,  так и теперь
наяву он не смог бы объяснить, каким образом его тело проникает сквозь любую
толщу  времени,  это происходило совершенно  неощутимо,  однако  и  жить как
прежде, послушно исполняя все многообразные требования плоти, он уже не мог,
вернее,  это  не  нужно было,  потому  что  новое  бытие, которое  он  обрел
благодаря   своему   воскресению,  зиждилось  на  более   могущественной   и
универсальной  основе,  чем  рьяная  забота  каждого  существа о собственной
сохранности.
     Эта универсальная  основа  является  тем  началом,  которое  объединяет
сейчас и нас --  не только  четверых друзей-студентов, давно  умерших  в
разные  времена,  но  и НАС  ВСЕХ,  которых в данное  мгновение эта  бегущая
книжная строка подвела к страстям и надеждам белки, тем самым доказывая, что
воистину  существует  нечто бессмертное  и  надмирное.  --  человеческое
духовное МЫ, звучащей частицей которого является каждый из нас.
     Но  всмотримся  в  самих  себя, прислушаемся к  вселенскому  гулу наших
сердец -- разве не  плещется в них разгорающаяся плазма доброты? И  не в
том  ли, что каждый из нас  всего лишь капля  этой плазмы, заключается  наше
спокойствие перед  черной дырой? Предположим,  что она,  втягивая в себя все
наши  неисчислимые  земные  боли  и  несчастья,  выплескивает  их  в  другую
Вселенную  преображенной  энергией...  И  эта другая Вселенная,  куда мы все
попадаем, находится  в тех же пределах, что и первая; постепенно расширяясь,
она заполнит всю прежнюю.
     Что ж, МЫ -- это замечательно, но дело в том, что духовная сущность
каждого из нас четверых, объединенных упорной любовью белки в одно созвездие
друзей и проживших не очень-то завидную жизнь и кончивших плачевно благодаря
звериным  козням  --  дух мой  не  может  найти  успокоения  и,  утратив
жизненную  оболочку,  слиться  в гармонии с  окружающей планетной  природою,
--  и  мой  дух не может этого, и мой тоже! Мы  разбросаны,  разошлись в
пространстве  по  совершенно  несовместимым направлениям, и  малютке  жизни,
ведомой  старухою за  руку, никоим образом не собрать нас воедино. Поэтому и
звучит этот рассказ,  и  сию  минуту  --  секунду  --  звучит  слово
"невозможно":  невозможно, чтобы наши тяжкие жизненные усилия и  мучительные
страсти  так бы и рассеялись в  мировом пространстве, не  оставив после себя
никакого следа  в  этом мире.  И пусть мы  не можем с помощью малютки  жизни
собраться  вместе,  преодолев пустоту  времени, но ничто  не  может помешать
слиться воедино нашим дружеским голосам.



     Значит, появилась теперь у меня возможность  перемещаться  по времени в
прошлое и возвращаться назад к тому мгновению, котор% ты или другой человек,
кого я знаю, мог бы  считать настоящим  временем.  Но  в своем  беспрерывном
течении  оно тут же становилось прошедшим -- к  после  краткого ощущения
жизненной  реальности я, Лилиана, вновь возвращался в то состояние  странной
свободы,  которое  ты  можешь  почувствовать  лишь  в  своих  снах. И  тогда
достаточно  было малейшего импульса воли, чтобы меня перенесло в любую эпоху
прошлого, на любое место, о котором я имел хоть какое-нибудь представление в
своей прошлой жизни. Это было интересно, чудесно,  не бессмысленно для меня,
потому  что  главного  -- осуществления  творчества  -- все  еще  не
произошло.
     А однажды, каким-то образом попав на ночной Киевский вокзал в Москве, я
нашел на диване брошенную кем-то газету и книжицу о фашистском лагере смерти
Бухенвальд. Я стал рассматривать страшные  фотоснимки  в книжке и  подумал о
том, что должны были почувствовать люди в душегубке, когда был пущен  газ...
--  и  вдруг очутился в камере  смертников. Там кроме  меня оказался еще
один  человек, огромного роста  костлявый заключенный. Я  не  знал,  за  что
приговорен  к  смерти.  Сокамерник  сначала  никакого  внимания на  меня  не
обращал,  лишь  что-то непонятное  бормотал  себе  под нос.  Каменным мешком
вонючим была камера смертников. Почти в полной темноте, в сырости копошились
мы там со своим обреченным соседом.
     Его приговорили к смерти раньше  меня,  должны были скоро  казнить, ему
было плохо, не то что мне. Я ведь уже однажды умер,  и новая жизнь моя  была
совсем  не  такой  мучительной:  ведь  я  уже  не  хотел есть  и  холода  не
чувствовал. Человек  готовился к смерти,  он перерождался. Однажды опустился
на четвереньки  и  начал выть словно волк.  Вдруг начал кататься кубарем  по
камере, старался свернуться в  комок, как ежик. Когда надзиратель  приходил,
чтобы я парашу вынес, бедняга прятался под нары. Постепенно он стал страшней
зверя.
     А  вскоре  он  начал за мной охотиться. Он хотел разрезать мне живот  и
спрятаться в меня -- так он бормотал, гоняясь за мной по камере.
     А  я  хотел рисовать.  Меня  мучило,  что нет  бумаги, карандаша и  нет
никаких условий заниматься моим делом. А тут еще сосед целыми днями и ночами
напролет крадется  ползком  за  мною, нащупывает  в темноте и  пытается  мне
разорвать  живот руками --  оружия-то никакого не было. Чем он только не
пробовал распороть мне брюхо, чтобы влезть туда. Он даже оловянной кружкой и
ботиночной подошвой  пробовал, а иногда  просто водил  рукою взад-вперед над
моим   животом,   будто   перепиливал   ножовкой   доску   и   приговаривал:
"Вжик-вжик-вжик".
     И вот тогда-то я впервые напал на свой способ.  Пока  сосед однажды как
бы распиливал меня, я  лежал  на нарах  и, подняв руку, тоже стал подражать,
будто  я рисую. Я  водил пальцем по воздуху, была кромешная тьма в камере, я
нарисовал  ромашку,  и рисунок  остался.  Мне  показалось,  что в  следующую
секунду  все  исчезнет, но нет  --  рисунок оставался перед  глазами.  Я
закрывал его  рукой  и вновь  открывал  -- он был на какой-то неощутимой
плоскости, которую словно кто-то  подставил мне. Я  стал  смотреть, до каких
пор рисунок будет висеть надо мной, -- он не исчезал,
     Я отпихнул мужика и  лег на нары вниз лицом и уснул, а когда проснулся,
рисунок все еще был на месте.
     И тогда  я понял.  Я  встал и перешел на  другое место и там на  чистом
черном фоне снова рисовал пальцем  маленький гриб  боровик, и  рисунок снова
остался в воздухе. Рядом нарисовал козленка. Летящую ласточку. Твой профиль.
Ветку рябины с ягодами. Все осталось. Я повернулся чуть в сторону и на новой
невидимой плоскости, которую словно кто-то подставлял мне, стал рисовать все
что вздумается.  Скоро я всю камеру изрисовал вдоль и  поперек и под разными
углами во  всех направлениях. Рисунки мог видеть только я, потому что  сосед
лишь стонал, мычал и  ползал  за мною следом и  ничего  не говорил  про них.
Надзиратель пришел и тоже ничего не сказал.
     Наутро  рисунки мои немного потускнели, но я все  равно мог  их видеть.
Они,  должно быть, навечно  останутся там,  унести  их  нельзя было.  Можно,
оказывается, на любом кусочке пространства рисовать сколько тебе угодно. Так
я открыл свой способ.
     Теперь не нужно  было ни  бумаги,  ни карандаша,  ни угля,  ни  светлой
мастерской. Я мог рисовать  где угодно, даже в  чистом поле под звездами или
под кроватью, и днем и  ночью. Но в темноте  было удобнее, линия была  видна
отчетливее.
     Я  стал  думать,  а  как  быть с  живописью.  Цвет-то как  получить  на
невидимых плоскостях? Долго я ничего не мог придумать. Но я знал, что и этот
способ  существует. Понимаешь,  я  всегда  про  себя  знал,  что должна быть
совершенно свободная,  ни от чего не зависящая форма пластического выражения
чувств. Наблюдал, к примеру, полет бабочки и  видел, что после того, как она
пролетит, в воздухе на какую-то долю секунды как бы остается  след ее полета
и даже узор крыльев. А потом тает. Рыбка проскочит  в прозрачной воде, а  на
том  месте  словно еще какое-то время рыба стоит. И вот я научился у природы
ее  чуду. Собственно, какое там чудо? Разве  каждое облако, или веточка, или
журавли  в небе,  и даже дым пароходный не рисунок, Лилиана?  Все видимое на
свете уже есть готовый рисунок или картина. Только надо понять это  и суметь
воспроизвести в другом месте, где это нужно, необходимо. Я все-таки открыл и
способ живописи в  пространстве. Для  этого  можно действовать, оказывается,
очень  просто.  Закрыть  глаза  -и  увидеть картину  в  цвете.  Ярко-ярко  и
отчетливо увидеть.  Как следует  ее  рассмотреть. По  частям  в  соотношении
цветов  и в общем гармоническом решении. И когда  ясно увидишь ту  или  иную
часть,  то  сделать рукою вот такое движение, словно водишь  кистью.  Можно,
наверное, и другое движение. Это у кого как.
     Я  писал  иную  картину  долго, часами,  неделями, а другую  заканчивал
вполминуты.  Но  их  тоже  приходилось  оставлять  на  тех местах,  где  они
создавались. В камере смертников, наверное, осталось на добрый музей.  Но не
надо музеев. Нет отдельно зрителей  и художников. Это ошибка. Все художники.
И каждый рисует не для  того, чтобы его хвалили и  превозносили, а для себя.
То есть не для  самолюбования и славы, а  для постепенного выявления в  себе
Вечного Живописца.
     От рисунка  к рисунку и от картины к картине ты должен постепенно расти
в  мастерстве и таким образом приближаться  к нему. Он  любит это,  я  знаю.
Поэтому  и не дал мне лежать в смерти, а  поднял  из  гроба. Чтобы я однажды
понял то, чего другие люди еще не понимают. Он велит каждому быть художником
и, значит, -- свободным. Он позволяет себя копировать -- пожалуйста,
но если ты сотворишь что-нибудь небывалое, то это очень ценит.  Любуется. Он
настоящий художник и поэтому зависти не знает. Но он не любит подделку, даже
самую умелую, и умертвляет ее прямо на корню.
     Вечный  Живописец  сотворил  прекрасный  мир,  он  совершенен,  с   ним
сравняться невозможно, конечно, ведь слишком он велик, но  если ты принесешь
ему что-то новое и стоящее, он может и  поучиться  у тебя. Потому что всякий
учитель  не только  учит, но и  учится,  и мастер может  что-нибудь полезное
взять у подмастерья, на то оно и искусство.
     Представляешь, Лилиана,  каким  будет человечество, когда каждый  в нем
станет как Вечный  Живописец? Ты думаешь, этого не будет? Это будет. Я знаю.
Пусть  я  пока  один  знаю  об  этом,   но  представь,   сколько  же  вокруг
пространства,  которое можно зарисовать и записать картинами! И пусть каждый
сможет видеть только свои рисунки  и картины, но что-то в  воздухе и в самом
свете неба изменится тогда.
     А  может  быть, люди научатся воспринимать и  чужую невидимую живопись?
Может, Лилиана, удастся и тебе  когда-нибудь посмотреть мои рисунки и этюды,
которые  я  быстро, на  ходу  делал в воздухе? Какая это была бы радость для
меня!
     А беднягу того,  смертника,  охранники лагеря увели  куда-то; причем он
забился  под нары и  рычал  оттуда,  а  фашисты смеялись, и  один  все  лаял
по-собачьи очень забавно и совал ствол автомата в промежуток меж  концом нар
и каменной стеною. Я задумался над тем, с  каких же пор существует  на земле
это трагичнейшее и суровое двуединство: страж и заключенный, -- в глазах
у  меня мелькнула некогда виденная  фотография: солдаты конвоя в бескозырках
блином, закованные в  цепь  арестанты...  И я  попал  в  иное время -- в
Россию  прошлого  века, вдруг  оказался в толпе  большой партии каторжников,
которых гнали  по  этапу куда-то на восток. Я внезапно возник среди них, они
молча посмотрели на меня и снова уткнули свои наполовину бритые лбы в землю.
Я тоже  пошел с ними, это была большая кандальная команда. Вечером составили
кругом телеги, всех завели в середину и велели запаливать костры. Тут меня и
заметили конвойные. Глаза вылупили, допрашивали, вмазали как следует по шее.
Конвой есть конвой, шутить не любит. Ничего не добились от меня. И ничего не
могли придумать  другого, как тут же заковать меня в цепи. Причем за  десять
минут  каких-то  их  спроворил  кузнец  из каторжных  на походной  маленькой
наковальне.
     Команда была, должно быть, из особо опасных преступников. Заковывали на
одну  цепь по три человека, и меня  присобачили  к двум зверовидным мужикам.
Они со  мною не заговаривали,  и мы целыми дневными  переходами шли молча. Я
плохо помню тот долгий  этап; шли месяца  три, может больше; в пути настигла
зима,  пошел  снег. Я  ни на  что не обращал  внимания, потому  что на  ходу
рисовал и делал быстрые этюды в воздухе, радовался новому открытому  способу
и работал, работал как одержимый. Ох,  Лилиана, сколько  моих работ осталось
там над старинным каторжным трактом! Фокус-то в том, что я эти работы сделал
еще  в  прошлом  веке, значит, они уже  больше ста  лет  украшают  сибирские
просторы от Енисея до Якутска.
     Один из моих сокандальников заметил наконец мои занятия и как-то раз на
привале угрюмо  прохрипел: "Ты, я-чай, колдун. Пошто колдуешь-то?" Как я мог
ему объяснить, что никакого колдовства нет?
     Он все свое: "Пошто колдуешь,  ня колдуй,  а то убью. Знаешь ли кто  я,
--  спрашивает.  --  Ня  знаешь. А  узнаешь -- испужаисси. Я ить
похуже колдуна буду. Три века живу и ня умру никак. Потому как  чужих жизнев
напился.  Я  старшой  заплечник  был  у самого  Малюты  Скуратова-Бельского.
Большой  мастер! Убить, замучить всякий сможа-ат. А  ты истоми родимого так,
чтобы из него весь  человек-то вытек и  полез дьяв-а-ал!  Ух  и орать горазд
энтот  дьява-ал! А как он  кончится,  то  следом сладкий дух попрет изо рта.
Энто и  есть  чистая  жизня.  Суй свое рыло и  пей.  Твое. Сколь много чужих
жизнев я попил! Топеря  вовеки  не истратить. Потому и господам палачам нету
смерти. Царь умрет, смерд умрет, христьяне и татаре помрут, но палачу жить и
жить. Ни один из нас  не помер, и не похоронен, как  другие. Найди хоть одну
могилу  мастера-палача. Не найдешь, паря.  До Судного  дня  никто не доживе.
Зато все убиенные восстанут, а  мы ужо полягем тады. Я ить и колдунов пытал,
и ведьмов, и чернокнижников. Меня,  паря, колдовством не возьмешь,  нет. Моя
сила поболе твоей будет". Так он говорил мне в прошлом веке, Лилиана.
     Третий молчал, ничего не говорил. Лохматый, с опухшим лицом. На привале
сели однажды у костров, и  вдруг он  заплакал. "Че  плачешь?" -- спросил
палач.  "Ниче, господа хорошие, -- отвечал мужик. -- Мучица, бают, у
старшого кончается,  чего исть-то будем".  -- "Чего исть  будем,  --
передразнил его палач, -- мох корравый  исть будем". --  "Дак помрем
же", -- плакал мужик. Это был первый разговор у  них  за все время, и  я
слушал и чувствовал, что скоро снова должен уйти  в другое время. В этом мне
опять не было места, я снова был чужой. Я нарисовал в воздухе лицо плачущего
лохматого  мужика, и  палач снова мне крикнул: "Пошто колдуешь, брось,  а то
убью!"
     Шел снег, так красиво -- ложился на зеленые еще кусты и елочки, и я
закрыл глаза и  стал  придумывать  чудесную  композицию из белого и зеленого
--  всего  из  двух  чистых  тонов  хотелось  создать  что-то  свежее  и
оригинальное. Почти такое же пушистое и забавное, как если муку просыпать на
зеленый стол: помнишь, ты делала пироги на  крашеном масляной краской столе,
и  из пакета  сыпала на столешницу  мукой,  и  получались белые  звездочки и
брызги из сухих мучных клякс? Тут вспомнились вмиг миллионы мелочей сразу, и
все  было  прекрасным,  не  красивым,  а  прекрасным,  как белый  гриб,  как
расколотое  березовое  полено,  как  скользкая  ледяная дорожка,  на которую
кто-то  уронил  красную  вязаную варежку -- ах Лилиана!  Мне  стало тебя
жалко, той жизни  жалко, которая  была у нас с тобой, и любовь нашу жалко, и
твой  незабвенный взгляд -- и все  это уже в другом времени: и березовое
полено тоже, и ледяная дорожка, и моя мама, и детдом...
     Так что же мне -- так  и скакать из одного времени в другое,  чтобы
гнаться  за тем,  что было, прошло, растаяло в воздухе, и любить не жизнь, а
ее призрак, потому что прошлое и  есть призрак жизни? Но как же быть с моими
двумя каторжниками, которые шли  рядом со мною, прикованные к одной цепи? Их
ведь я тоже любил и жалел!
     Вот  тут-то я остановился как вкопанный. Я вдруг понял, где мне хочется
быть и к  а  к быть. Я захотел быть  вне всякого  времени, но  всегда --
человеком.  Я не мог постигнуть человека, чтобы  решить: хуже всех тварей он
на  свете  или лучше  всех. Но я не  мог в любом случае не  жалеть его  и не
любить, потому  что каждый был  как я. Хотел добра, покоя,  но вынужден  был
жить и  страдать.  О,  сколько  же  страданий у каждого и у всех, какой груз
прошлого страданья! Что они с собою сделают, Лилиана? Будет ли каждый из них
Вечным Живописцем, или на самом деле последними умрут лишь палачи?
     Я  остановился -- и цепи  с меня спали.  Мы  были  посреди  широкой
замерзшей реки, лед стал только  недавно, трещал и гнулся под ногами. Конвой
орал,  чтобы мы быстрее шли вперед.  На нашем пути стояли люди, рыбаки, сети
забрасывали в  широкие проруби. На другом берегу виднелась какая-то деревня.
Палач сказал: "Ты бежать хочешь,  мы  тя ня пустим". Конвой широко разбрелся
по  сторонам, искали  лед покрепче, чтобы обоз провести.  Мои сокандаль-ники
схватили  меня, другие каторжники закричали "караул, убивают", и конвойные с
ружьями наперевес  бежали  в нашу  сторону.  Палач и  его лохматый  напарник
схватили меня за руки, за ноги и бросили в прорубь.
     Вот  мы сидим  с  тобой, Лилиана, и слышим, как где-то закричали гуси и
утки, им ответили воробьи,  и стоит осень на дворе  -- сентябрь. Но если
бы ты знала, Лилиана, что в череде дней, которые пройдут после сегодняшнего,
и  в  наслоении прошлых дней, которых  не  счесть, этот  крик гусиный --
утиный  --  воробьиный  был   и  нет  и  есть  всегда.  Время  считается
существующим только  потому,  что происходит  событие, а  потом его  нет.  В
пространстве  происходят  какие-то события -- ну,  скажем, чья-то  жизнь
проходит, --  а это всего лишь видоизменяется само пространство, вот что
называют временем,  Лилиана.  Видоизменение  пространства и есть жизнь, а не
печальная  утрата  времени, как мы  думаем.  Мы ведь ничего  не  утрачиваем.
Пространство всегда остается там, где было, но только всегда меняет свой вид
посредством наших жизней. И еще  -- благодаря движениям облаков,  ветра,
птиц, зверей,, ручьев и падающих в море скал.
     Я тебя научу не грустить,  что жизнь  проходит. Помни, что в том месте,
где  ты  находишься  и  грустишь сейчас,  происходило  и  будет  происходить
неисчислимое количество  всяких перемен  пространства,  сдвигов земной коры,
полетов бабочек и жуков, прорастаний высоких деревьев, а может, присядет под
этими  деревьями странствующий  музыкант  и  сыграет  на флейте какую-нибудь
светлую мелодию,  и все это будет одно и то же: и земной сдвиг, и бабочки, и
музыкант, и ты. Все это есть одно лишь пространство и его видоизменения.
     Ты  есть  всего  лишь  часть  видоизменяющегося  мирового пространства,
случайно названная  именем Лилиана, и твоя жизнь столь же  необходима  миру,
как прыжок кузнечика с места на место или зарождение новой звезды в космосе.
И  твои мысли, твои чувства,  твоя  любовь  --  это  все происходит  под
быстрый смех каких-то очень  веселых  невидимых волшебников, которые  заняты
придумыванием бесконечных перемен в мире.
     И  когда-нибудь встретятся все маленькие  девочки, красивые  девушки, и
женщины зрелых лет,  и седые старушки  -- все,  которые назывались  этим
случайным именем,  --  все соединятся вместе в  одно  неизменное  вечное
созвездие Лилианы.
     И  я  теперь пришел  к  тебе  как  звездный путник  к  любимому  уголку
Вселенной.  Я  теперь свободен  и  могу  быть  в  любом  мгновении  прошлого
человечества.  Погостить  у Леонардо да  Винчи,  посмотреть, как он неспешно
заканчивает "Мадонну  с  цветком",  или Вермееру  прийти в его утренний  час
работы, когда он берет муштабель и свою любимую длинную  кисть из колонка. Я
теперь свободен и уже не буду подвержен переменам.
     Я  написал  все  свои   картины   за  время  этапа  с  партией  царских
каторжников,  теперь я  могу лишь  просматривать  сделанное и  сокрушаться о
тысячах  ошибок  и  мелких  недоделок,  допущенных  в  спешке  жизни;  но, к
сожалению, только в  стремительном движении этой  жизни  и в  чередовании ее
перемен, называемых  утратами, можно  творить  новое и поправлять  старое. А
теперь я, знающий все о человеке, -- а это знание есть не что иное,  как
понимание того,  что человек есть существо начинающееся и  потому еще полное
неизвестности  и загадок, -- я, Лилиана, не могу принимать  участия ни в
ваших веселых играх, ни в ваших серьезных делах и лишь в одном качестве могу
еще присутствовать  среди живых  людей:  в качестве памяти о  том,  которого
кто-нибудь еще  любит на земле. Я знал,  что продолжала  еще существовать на
свете твоя любовь, Лилиана, твоя  неутоленность, твоя обида на самую  жизнь,
пылающая, словно  лесной  пожар в сушь.  И я  пришел тебе сообщить,  что мое
творчество свершилось, несмотря на заговор зверей.
     Они  ничего  не  могут  сделать  с  моими   картинами,  оставленными  в
пространствах, недоступных для них. Я выполнил свое предназначенье, и у меня
нет никаких  счетов  к  этому миру, полному хищников,  от  которого я теперь
независим.
     И  я  скажу  тебе,  что ни  один  из тех, кого ты  знала,  не  заслужил
проклятия  и  осуждения, потому что в том человеческом сообществе, в котором
он обретался, ни  один,  почти ни  один не избег того, чтобы  в нем не  было
скрыто какого-нибудь  тайного уродства, звериного  хвостика, собачьих когтей
или петушиного гребешка на голове.
     Твое осуждение человека напрасно и неправомерно, Лилиана, потому что он
произрастает из  зверя,  иначе,  наверное,  было невозможно. Ты ранена  и не
можешь  выносить других  людей только потому, что натыкаешься  на них  своей
раной и тебе больно, Лилиана.
     Я останусь возле тебя до тех пор, пока  ты будешь еще любить меня; лишь
время от времени, когда  ты глубоко уснешь или забудешь  обо мне,  я позволю
себе уходить в прошлые времена и навещать царство памяти, в том же  уголочке
земли, на котором  будет находиться  дом, комната, наше с  тобою убежище,  и
наблюдать  за  случайными  прохожими,  которые проследуют  мимо,  и  слушать
чириканье  воробьев  времен царя Гороха,  и  сидеть  под деревьями,  которые
когда-то в  старину росли  на том месте,  где  будут стоять наши  кровати  и
стулья.
     Я люблю осень, самое ее начало: сентябрь, когда  усталую траву начинают
устилать палые листья, и туманное небо по утрам опускается  на дальние леса,
делая  их зыбкими,  как  память  детства.  Я буду  наслаждаться  бесконечным
созерцанием  преображения  осени, тихим  усыпанием деревьев  и трав, полетом
золотой березовой  листвы по насыщенному прозрачной дымкой прощания  воздуху
сентября.  Я не  устану от волнения  и  пронзительной  грусти осенних  дней,
ранних  утр,   и  неслышных  закатов,  и  ночных  шорохов  палой  листвы,  и
поднебесного  высокого  крика  улетающих  на  юг  журавлей. А когда  я снова
вернусь  к  тебе и увижу,  как совершаешь ты свой нелегкий путь  к будущему,
вытрясаешь  половики,  рубишь  капусту  и,  стоя  перед  зеркалом,  ищешь  и
выдергиваешь в голове седые волоски, то я, Лилиана, подойду к тебе и взгляну
в твои глаза с чувством,  великой благодарности за то, что ты существуешь на
свете,  молча  несешь  на  плечах бремя жизни,  сражаешься  с  чудовищами  и
побеждаешь   их  и  отважно  делаешь  следующий   шаг  в  грядущее,  И   моя
благодарность, восхищение мое есть любовь моя к тебе, Лилиана.
     Ты  выйдешь  замуж,  потом  овдовеешь,   состаришься  и,  оставив  свое
учительство,  выйдешь на пенсию, купишь себе дом на окраине  одной деревни в
озерном  краю,  разведешь огород, будешь  ходить  за грибами,  приобретешь у
деревенского столяра рубанок, научишься строгать доску,  и  на  этой  чистой
белой  доске  я  каждый  день  буду  писать  тебе  то,  что  увижу  в  своих
путешествиях  в  прошлое. Прочитав написанное, ты  снова добела  выстругаешь
деревянную  скрижаль  и  дашь  мне  в  руку  заточенный карандаш. Так  будет
продолжаться до того дня, когда ты  увидишь в лесу  на поляне большой  белый
гриб, обрадуешься, пойдешь его срывать,  но, не дойдя до гриба, остановишься
и удивленно посмотришь на розовое утреннее солнце, которое  почему-то  вдруг
сделает  плавный  круг в небе, словно  кто-то поведет  карманным  фонариком,
светя  тебе  прямо в  лицо.  И  после этого  прекратится  твое  утомительное
путешествие по жизни, гриб посреди поляны так и останется нетронутым, а мы с
тобою вмиг сравняемся в возрасте -- растает между нами та длинная череда
дней и ночей, исчезнет  дистанция времени,  на  которое ты  ушла  от  меня к
будущему. И,  отныне сверстники, мы с тобою вместе пойдем воздушными тропами
времени, предоставив другим карабкаться дальше по твердым земным путям.
     Мы не  увидим  иных чудес, кроме тех  простых  явлений мира,  как гуси,
щиплющие   траву,   петухи,  выгибающие   шею  в  пронзительном   отрывистом
"кукареку";  гул  далекого  трактора  начнет тихо и мерно  сотрясать  густой
утренний  воздух,  замрут  в  безветрии  шатры  зеленых кущ  терновника,  и,
свешиваясь через  штакетный  забор,  будут  глазеть  на  нас  темно-багровые
георгины,  малиновые и  розовые мальвы и  ярко-желтые  золотые  шары. Пройдя
деревенской улицей, мы встретим у колодца двух баб с ведрами и, неузнаннные,
услышим от  знакомых женщин,  что  умерла нынче Лилиана Борисовна, учителка,
одинокая  пенсионерка. Нашел ее в  лесу  пастух по прозвищу Петя-бгат --
так он выговаривал слово  "брат", -- картавый человек небольшого  роста.
Мужики взяли  телегу и поехали за мертвой учителкой, и гроб, наверное, будет
мастерить деревенский столяр Державин Кузьма Иванович.



     Митя мне  объяснил с помощью своих записей  (на которых не было никаких
знаков  препинаний, кроме  точек,  -- и  я  как  педантичная учительница
старательно  расставила все запятые,  тире и двоеточия, как  будто это имеет
какое-то значение), что,  хотя он и будет  находиться  со  мною, для всякого
другого же  останется  невидим,  и поэтому мне придется  вести себя особенно
осторожно: например, не обращаться  к  нему  при людях. Задача была довольно
сложной, ибо, живя среди людей, я не могла бы  все же соблюдать осторожность
настолько, чтобы ни разу не обнаружить своих бесед с Митей:  он, находясь за
пределами  моего времени,  мог  спокойно разговаривать  со мною, потому что,
невидимый, был совсем рядом, иногда даже  держал меня  за руку, протянув  ее
сквозь прозрачную пелену веков.
     Я подумала, что жить мне остается  еще много, ох, невыносимо много лет,
и не хочется все это время выглядеть тронутой бабой, бормочущей что-то  себе
под нос, при этом  еще и встряхивая головою, как лошадь. Придется мне, может
быть, выйти замуж, и рожать детей, и вести  домашнее хозяйство -- тащить
по  жизни тот же воз, что  и  все  остальные женщины  на  свете... Словом, я
вскоре  вышла  за  одного хорошего  человека,  а  Митю  попросила,  чтобы он
попутешествовал по закоулкам каких-нибудь древних времен, а  ко мне вернулся
бы после, когда  я  совершу  все, что  задумано, и снова буду  совсем одна и
свободна. Митя  со мною  согласился -- и вот уже замкнулся  полный  круг
моей жизни,  побыла я  замужем,  мы  прожили  с супругом много  лет,  был он
строительным инженером, детей нам бог не  дал, но у нас  был  достаток, своя
дача, машина "Жигули", поездки на юг и в Карпаты, в Болгарию и Чехословакию.
За это время умерла моя мама, а спустя полгода и отец умер, в последние годы
совершенно примирившийся с мамой  и  вновь крепко привязавшийся  к ней.  Мой
муж, Житинев Петр  Максимович, был смирным  человеком, облысевшим к тридцати
пяти годам, худой, бледный, кашлял; виски у него были впалые, зубы лошадиные
-но  доброты необычайной.  Мне  всегда  было  жаль  его,  я никак  не  могла
представить, как это он раньше жил без меня, -- настолько казался слабым
и беспомощным.  Он погиб --  зимою  упал с  третьего  этажа новостройки.
Схоронив его,  я и решила исполнить  давно задуманное.  Я поехала по адресу,
данному мне одной знакомой, и на  берегу озера в чудесном лесном краю купила
себе небольшой деревенский дом.
     Здесь я могла без всяких помех беседовать  со своим Митей, но за долгие
годы замужества как-то успокоилось, подвяло во мне прежнее  чувство к милому
призраку,  и я никак не  могла  снова его  призвать к себе. Не появлялся он:
может быть, увлекся своими путешествиями в далекие времена и, забыв обо мне,
надолго  застрял в гостях у любимого Вермеера. А возможно, я сама страшилась
встречи с  ним, понимая, что для  него, неподвластного течению  времени, все
прошедшие  годы  равнозначны мгновению, а  я за  это  время  превратилась  в
старуху  с седыми висками -- и что бы я стала делать с  семнадцатилетним
мальчиком, каким навечно  остался Митя? Ведь его тело, избавившись от власти
времени, никаким  изменениям больше не  подвергалось, в то время как мое все
быстрее  устремлялось к  неотвратимому рубежу... Словом,  не могла я  теперь
понять, нужен ли мне по-прежнему Митя; или,  пройдя длинную житейскую череду
дней, мое  чувство к  нему переродилось в  сны,  которые  я не в силах  была
вызвать по собственному желанию?
     В  купленном домике мне  захотелось кое-что  переоборудовать  по своему
вкусу,  и я наняла деревенского столяра Державина Кузьму Ивановича.  Это был
одинокий человек, чуть старше меня,  высокий ростом, с прямою осанкою, лицом
благообразный, взглядом синих глаз невинный, как ребенок. Он пришел ко мне и
первый  раз даже  не посмотрел  в мою  сторону.  Белое бритое  лицо его было
строгим, речь свою он адресовал в пространство, а  на мой вопрос, сколько он
возьмет за работу, Кузьма Иванович даже не счел  нужным ответить.  На другое
утро он заявился очень  рано, часов в пять по летней заре, и, по-прежнему не
обращая на меня внимания, стал устраивать во дворе рабочее место... Не зная,
чем бы угодить мастеру,  я стала предлагать ему чаю, на  что он ответил, что
уже  позавтракал,  встал  в три  часа и дома,  в  мастерской, успел  кое-что
поделать.
     --  Услуги, -- говорил он, осторожно  постукивая молоточком  по
клину рубанка,  --  всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра  тащат,
Лилиана  Борисовна,  кто  часы  дедовские, можно  сказать, музейный экспонат
-- Павел  Буре и компания, кто ружьишко --  приклад менять. А не  то
бабка принесет самопрялку:  "Миленькой,  поцини,  надо  связать доцке  носки
теплые, а  прясть  не  на цем". Вот  и  выходит,  что жизнь моя  --  это
сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна,  выходной день  свободно
провести  или  в лес  сходить  из  любви  к  природе, грибочков  поискать по
заветным   местам...  А   вам,   --  говорил   он,  доставая  из  ветхой
хозяйственной сумки  инструменты и раскладывая их  на доске, --  по всем
правилам  сделаю  филенчатую дверь,  да непременно с  фигареями,  потому как
дверь есть фасад всему обозрению.
     Я слушала  речи Кузьмы Ивановича, наблюдая  за тем,  как  он  работает,
берет  в  руки  инструмент,  склоняется  к  доске  -- и  вмиг  его  лицо
преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на
нем,   и   все   движения   мастера   приобретают  мягкость,   отточенность,
завершенность. Увлеченная  своим  наблюдением,  я застыла  как  столб  возле
сарая, и  смешные,  никчемные  мысли полезли в голову.  Я думала, как славно
было  бы прожить жизнь  с этим  добрейшим  человеком, в  котором  чистота  и
совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами... Мы
могли быть с ним как брат  и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и
великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались
мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы  славной,  ее можно было бы прожить
без тоски... И тут я заметила, что за углом  сарая, позади Кузьмы Ивановича,
маячит чья-то высокая фигура.
     Это  произошло летней  порою,  в августе,  лет  за  семнадцать  до моей
смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я
в  первую  минуту приняла  этого незнакомца  за какого-нибудь  державинского
приятеля, который явился к нему из-за очередной "услуги", и хотела было уйти
в дом, но  Кузьма Иванович,  заметивший  рядом  с собою этого  по-городскому
одетого,  с  азиатским лицом,  седоватого человека, ничего ему не сказал, не
поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.
     Он держал в руке очки, этот  пришелец, и протирал  их  носовым платком;
затем  напялил на  широкоскулое  лицо и  в упор, с любопытством уставился на
работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер  со
стамеской в руке и мгновенно залился румянцем...  Минута наступила странная.
Мы  все  трое  молчали.  Державин  стоял  красный,  я  топталась  на  месте,
незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат,  рассматривал длинного,
в  черном  рабочем  халате,  в  тапочках  на босу  ногу,  смущенного  Кузьму
Ивановича.
     Земная  жизнь! Ты  проходишь во множестве  подобных немых  сцен,  тонко
срежиссированных  неведомым постановщиком, забавником и остроумцем, а  потом
бесследно  исчезаешь,   истаиваешь  в  прозрачном   воздухе,  уже   навсегда
недоступная всякому зрителю...  Я вскоре узнала от  пришельца,  что  он  был
другом  и сокурсником  Мити, и вспомнила, как много  Митя в  прежние времена
рассказал мне о белке. И он, оказывается, знал обо мне многое, хотя  это его
знание  о  моей жизни было столь  же приблизительно к истине,  как  и  любые
домыслы людей относительно друг друга.
     -- Я приехал к вам вот зачем, -- начал он, когда я завела его в
избу и усадила на стул, а сама села в сторонке,  на лавку. -- Я хотел бы
знать,  окончательно ли вы  забыли  Митю  Акутина, когда прошло  столько лет
после его смерти...
     -- А зачем это вам? -- естественно спросила я с удивлением.
     -- Объясню, -- сказал он  и, дернув головою так, словно пытался
коснуться подбородком  плеча, издал  звук, напоминающий мычание  глухонемого
(что-то  нервное, наверное,  какой-нибудь особенный тик). -- Я  никак не
могу  объяснить  себе, как это  так  получается, что человек живет, живет, а
потом исчезает  и  после него ничего  не остается, даже следа  на земле. Вот
взять Митю  Акутина.  Сиротой  был  круглым,  самой  что  ни на есть нищетой
студенческой. Другие ходили  в модных свитерах, в американских джинсах, а он
детдомовские  штаны и  ботиночки со шнурками донашивал...  Но зато талантлив
был необычайно, просто чудо какое-то. И что же из этого? Митя умер, и, может
быть, один  я  на всем белом  свете еще поманю, никак не  могу забыть его да
вот,  может быть,  еще  и  вы... Так  ли это?  Пожалуйста, ответьте  со всей
честностью!
     Я  рассказала  странному  гостю о днях  моей  темной ненависти к самому
существованию своему, когда все ночи я проводила  в  тщательном  обдумывании
множества  разных  способов  самоуничтожения,  и   о  неожиданном,  чудесном
избавлении от этого мрака, о появлении восставшего из могилы Мити.
     Мой  гость внимательно меня выслушал, и  лишь тогда, когда я умолкла, с
внезапной  скорбью  задумавшись о  неукротимой ненависти  некоторых людей  к
столь очевидной для меня  истине единства жизни-смерти, прошлого и будущего,
мертвого и живого... он  вдруг улыбнулся и, сверкнув  очками, вслух закончил
мою мысль:
     -- И они немедленно  упрятали  бы  вас в сумасшедший дом, если б вы
рассказали им о своих свиданиях с Митей.
     -- Без всякого сомнения... Но почему? Кому  бы это помешало? --
посетовала я. -- Отчего люди  бывают такими  непримиримыми к собственной
глубине?
     -- Это не люди, -- понизив голос, произнес мой гость, -- Вы
имеете  в виду  тех,  которые так и  не стали человеками,  но вместе  с  тем
утратили  звериную  чистоту  и  прямоту. -- И еще  тише, почти  шепотом:
--  Они не могут,  как  можете вы, незаметно для  себя  переходить через
невидимый  мост  отсюда  туда и  обратно.  Смотреть, как  ветер  раскачивает
деревья, и знать при этом, что это шумит ветерок из прошлого тысячелетия.
     И он внимательно посмотрел мне в глаза, улыбнулся и весело произнес:
     -- А не кажется ли вам, что я сейчас  высказываю  ваши  собственные
мысли?
     -- Да,  кажется,  --  с воодушевлением подтвердила  я. -- И
более того, я почему-то думаю, что мы с вами верим во что-то одно...
     -- Истинно... И еще я хотел бы вам сказать, пока могу... Не бойтесь
зверей.  Будьте  тверды  и  спокойны, и они  поникнут  перед вами,  подожмут
хвосты, а потом станут лизать ваши руки.
     --  Не  совсем понимаю... -- отвечала я на это.  -- О каких
зверях вы все время толкуете?
     -- Это долго и  сложно объяснять, -- сказал он и устало  поник,
разглядывая свои ногти. -- Скажу только одно...  В нас с вами тоже много
звериного, и как звери -- мы с вами смертельные враги. Я, скажем, белка,
а вы хорек, любящий чужую кровь...  Но я сейчас  явился к вам  как человек к
человеку.  И  мне необходимо  сказать  следующее. Давайте  мы с вами  --
именно мы  с  вами, вы  и  я -- произведем над собою  некий эксперимент.
Какой?  А  вот  какой. Попробуем, будучи  двуедиными  существами, носителями
звериного и человеческого начала, попытаемся по собственному желанию  изжить
в себе все звериное и оставить одно человеческое.
     -- Опять туманно, так что снова не совсем понимаю...
     -- Ну ладно, буду откровеннее. Вот вы, действуя от своего звериного
начала,  погубили  уже  троих  людей.  Митю  Акутина,  Иннокентия  и  вашего
покойного мужа, фамилия  его Житинев,  кажется? Так вот, Иннокентия Лупетина
вы погубили тем, что прокусили ему горло, когда он  в восхищении склонился к
вам, желая  поцеловать вашу изящную лапку. А Митю и  вашего мужа  вы  просто
выпили. Ночью, когда они спали  рядом, вы прокусывали у них на шее крохотную
дырочку  и  высасывали  кровь.  И  наутро они  чувствовали головокружение  и
слабость, а ранка на шее у них затягивалась, они ощущали только легкий  зуд.
Ваш муж потому  и  свалился со  стены новостройки, что, шагая по ней,  вдруг
почувствовал слабость, дурноту и мгновенно  навалившееся великое безразличие
к жизни...
     -- Да, ваша правда, -- перебила я  его,  --  что  мы с вами
враги!
     --  Но  только  в  наших  звериных началах!  --  воскликнул он,
улыбнувшись, весело  сверкнув  очками.  --  А  как незаурядная  женщина,
способная общаться с посланцами иных времен,  вы должны понять  мою правоту,
выраженную  нормальным ассоциативным  способом! Вашему  человеческому началу
дороже всего должна быть истина, не так ли?
     --  И  в  данном  случае вы  видите ее  в  том,  что я кровопийца и
послужила причиной гибели двух любимых мною людей?
     --  Совершенно  верно! Такова истина, но вы, как  носитель разума и
человеческого духа, должно быть,  во-первых, беспощадны к самой себе (во имя
служения той же истине), а во-вторых, отнестись  к  ней,  какова  бы она  ни
была, бесстрашно. Чего же бояться правды о себе  или закрывать на нее глаза?
Вот я,  например, белка, существо  трусливое, но это позорное с точки зрения
человека качество помогает мне  выжить, вовремя уходить  от  опасности и  не
попадать в неприятное положение.  Как же мне  отнестись к  своей трусости? Я
думаю, что отнестись я должен в первую очередь спокойно, без лишних  эмоций,
памятуя лишь о том, что  правда о себе самом нужна прежде всего мне  самому.
Не так ли?
     --  Словом, вы призываете меня, молодой человек,  чтобы  я признала
справедливым обвинение в убийстве двух мужей?
     --  В  невольном  убийстве!  --  поправил он, воздев палец  над
головою.  -- И не обвинение мое  признать,  а согласиться с  несомненным
фактом  вампиризма,  заложенным   природой  в  вашу   сущность.  Всего  лишь
согласиться с тем, что есть на самом деле!
     -- А для чего все это? -- спрашивала я. -- Для чего это мне
теперь,  когда мужей своих  я  уже выпила, оказывается,  а сама стала  почти
старухой,  и нет у меня ничего, кроме моих дорогих воспоминаний?  Вы пришли,
чтобы и их отнять у меня?
     -- Только не за этим! Я вам  уже говорил  об эксперименте... Ведь я
тоже нахожусь в железном плену воспоминаний, и я так  же, как и вы, свободно
путешествую в потусторонний мир,  то есть в прошлое, и возвращаюсь  обратно,
то есть в свое настоящее, чтобы с  грустью убедиться, что в этом "настоящем"
для меня все пусто...  Я  нашел вас и  приехал сюда затем, чтобы заключить с
вами перемирие и образовать союз. Давайте попробуем с вами стать  подлинными
людьми!  Возможно  ли это для нас, имеющих потаенные хвостики и клыки? Вот в
чем эксперимент, и он имеет  великое значение! Всей оставшейся жизнью, всеми
пережитыми    страданиями,предстоящимитерпениеми   разочарованиями...   Всем
человеческим содержимым,  которое еще осталось в  нас, всем существом своим,
милая моя,  да устремимся мы  к этой цели... Что? Да ради  одного того лишь,
чтобы  доказать!..  Что  не все еще  пропало, что  есть еще у нас  путь, что
вполне  возможно это -- перерастание  зверя в подлинного, окончательного
человека... Да,  да! Именно мы с вами должны провести это испытание на себе.
Почему? Да потому, что мы оба любили подлинных людей, а потом их утратили, и
нам остались лишь умопомрачительные воспоминания, эти призрачные путешествия
по прошлым временам.
     Я ведь тоже любил когда-то... О, как сакраментально звучат мои слова! А
ведь за ними -- мучительно прожитая жизнь, дикие страдания. Человечество
гибнет у нас на глазах, гибнет при  собственных родах -- оно  корчится в
родовых муках, производя  на свет само себя из себя самого. Эти  муки длятся
уже немало, может, сто тысяч лет, а  мы все еще  не разродимся окончательно.
Кажется,  ребеночек пошел ножками вперед, и это грозит  бедой... Вы  верите,
что у человечества  есть благополучное будущее? Не верите? А ведь нельзя  не
верить -- даже  пес верит, иначе бы он лег на дорогу  и  подох. Нет,  вы
втайне верите и всегда  верили,  поэтому  и смогли дожить, пардон,  до седых
волос.
     Все  это так, но  сегодня  я пришел  к  вам с  разговором особенным,  с
предложением необычным. Я многое  знаю о вас, Лилиана Борисовна, потому  что
неоднократно  перевоплощался в вас, хотя  это, признаться, не доставляло мне
особенной  радости. Вы зверь очень хищный, но из  всех оборотней  на свете я
могу обратиться только к вам, потому что вы, именно вы с неслыханной силой и
мукой полюбили подлинного человека, одного из редких представителей далекого
будущего.  И ваша любовь, вначале безобразная,  потом прекрасная, совершенно
преобразила вас, и вы уже совсем не то, что были раньше...
     Ваше  замужество?  Оно,   скорее,  явилось  попыткой  уснуть,  проспать
мучительный остаток жизни,  когда вы  поняли,  что призрачный Митя,  уже  не
принадлежащий  ни к какому  времени, не  может быть вашим мужем,  супругом в
обыденном смысле  этого слова. А ведь  до  этого  вам  казалось, что, если б
можно было, вы согласились бы  держать у себя  в комнате гроб  с телом  Мити
-- лишь  бы  оставался  он  недоступным тлену.  На самом же  деле, когда
воскресший  Митя явился к вам -- живехонький, во плоти, моргающий своими
акутинскими глазками, -- вы не вынесли испытания высшей любовью и, вновь
пожелав низшей,  отослали Митю путешествовать по  прошлому, а  сами смиренно
вышли  замуж  за  строителя  Житинева.  Теперь  же,  после  его  смерти,  вы
вознамерились  уединиться здесь и  ждать  возвращения Мити. Но на  горизонте
появился  новый   парус  одинокий  --  Державин  Кузьма  Иванович...  Вы
покраснели, вы смущены, ах, не трясите  сердито головой,  я ведь все  видел,
стоя за сараем,  я имел возможность  наблюдать за вами,  пока вы сами еще не
видели  меня.  А знаете ли вы, Лилиана Борисовна,  как много можно угадать в
человеке, подсмотрев его тайно, в ту минуту, когда он уверен,  что его никто
не видит? Какими  глазами вы смотрели на этого человека... Я хотел бы, чтобы
на меня хоть когда-нибудь так посмотрела  женщина...  Но сказать ли вам, чем
все это у вас кончится? Предрекаю, пророчу, да, у меня дар ясновидения.
     А кончится вот чем.  Вы, разумеется, постепенно приручите этого чудака,
одинокого  бобыля,  и  он станет бывать у вас  все  чаще.  И  однажды летним
вечером  после  чая  да  рюмочки  вы  настолько славно с ним поговорите, что
сумеете убедить его в необходимости совсем остаться у вас.
     Посмущавшись, повздыхав, Кузьма  Иванович промолвит; "А что,  понимаешь
ли... Старость  не за горами,  это  ты права, Лилиана  Борисовна",  -- и
полезет  из-за стола. Он скроется вот за этой занавеской, сядет  там на вашу
кровать, и вы услышите стук брошенного на пол сапога. Волнуясь и трепеща, вы
разденетесь вот здесь, бросите платье на этот стул  и, шлепая босыми ногами,
тоже пройдете за занавеску. Но именно с этого мгновения вам откроются всякие
неожиданные стороны в  сущности Кузьмы  Ивановича Державина,  о  которых  вы
сейчас и не догадываетесь. Во-первых, вы не увидите за занавескою ни  самого
Кузьмы  Ивановича,  ни  его сапог,  которые,  как вы слышали, он  с грохотом
сбросил с ног.  Ни столяра, значит, и ни его обуви -- а только раскрытые
в  полумглу  вечера  створки  окна  и  далекое  обручальное  кольцо  месяца,
наполовину выставленное из-за  лиловой длинной  тучки. Вся вспыхнув, вы тоже
броситесь  в  одной  рубахе  к  окну,  вмиг  перемахнете через  подоконник и
окажетесь в росистой траве, среди трелей ночных лягушек. И тут увидите,  как
вон за  тем  забором, по тому  бугорочку мчится  длинноухий заяц, прижимая к
груди сапоги.  Увы,  Лилиана  Борисовна,  предмет  вашего  нового  увлечения
окажется обыкновенным робким зайцем, которого не  так-то  легко  настигнуть,
ибо  у  него длинные и резвые ноги...  Вот какое  приключение ожидает  вас в
недалеком будущем, уважаемая Лилиана Борисовна...
     Так закончил мой посетитель свое пророчество, и надо сказать, что оно в
точности сбылось -- и сапоги были, и лягушачье  пение за окном, и лишь о
тумане он ничего  не сказал, о  низком  вечернем тумане,  который стлался за
огородами, и убегающий от меня  Кузьма Иванович то и дело с  головою нырял в
этот туман, подбирая, видимо, оброненную на бегу обувку... Я вернулась тогда
в избу,  обогнув ее со  стороны  двора, где был запасной вход через дровяной
сарай (вход в дом с улицы был  заперт изнутри), босые ноги мои были мокры от
росы  и  горели  от ожогов  невидимой в  темноте крапивы.  И,  потирая  свои
бесславные  жгучие раны,  я  сидела  в темноте  избы на  кровати, смеялась и
плакала и вспоминала пророчество белки.
     Мой  давний  гость  был прав.  Да, я не должна  была забывать  Митю. Не
должна, по  крайней мере, пытаться делать это вопреки велению своего сердца.
А оно  повелевало  мне принять то,  о чем  говорил  ...ий: вечное  ожидание,
готовность  Пенелопы; предпочтение вдовьего отшельничества всему остальному;
спокойное устремление к великому молчанию, которым обычно завершаются ночные
жалобы  одиноких вдов. Гость меня учил:  не пытайся уйти от самого страшного
своего  поражения,  не  скрывай его  ни перед  людьми, ни перед самим собою.
Знай, что все самые великие твои поражения достойны  лишь мимолетной улыбки,
когда ты  сможешь вспомнить о них  у рубежей этого бытия. И  хотя  тебе пока
неведомо,  сможешь  или не  сможешь  вспоминать  о былом, оказавшись  по  ту
сторону,  но тебе дана возможность сейчас, пока жива, мысленно перейти через
роковой мост, оглянуться назад и  тихо улыбнуться всем своим прошлым ужасам,
тревогам, страхам и проклятьям.  Не  забывай Митю, наставлял меня ...ий, жди
его возвращения и,  спокойно храня  верность одному из  самых лучших  людей,
постепенно сама станешь  человеком, освободишься от всего звериного. А когда
это  произойдет -- незримо для  всего  мира,  безо всякого  постороннего
свидетельства, -- ты достигнешь своей  цели и сможешь быть всегда вместе
с тем, кого ты любила великой любовью.
     И  я  тогда  не  знала,  сидя  в  темноте на кровати  и потирая пальцем
крапивные ожоги на ногах, что именно таким путем -- через  пронзительную
телесную боль и плотскую  маету, водворяется в нас духовность  и  происходит
очеловечивание. Впоследствии  я  испытала  еще  немало  боли  и  маеты, пока
однажды не поняла, что таким образом  угнетается мой родной зверь, в котором
сижу я  со  своей  душою. И  освободиться  я могла, подобно Красной Шапочке,
только тогда, когда  разрежут  чрево бедному зверю.  А  он  усердно,  жадно,
тревожно и ежедневно заботился о насыщении, искал убежища, ложился  отдыхать
и неотвратимо старел, понуро двигаясь к смерти.
     Я  нечаянно  обрезала палец, когда чистила морковь, полоснула  ножом по
пальцу -- и это  было одной из самых незначительных моих попыток вскрыть
оболочку зверя и выйти вон. В другой раз я несла на спине полмешка картошки,
споткнулась  о порог и  упала, налетела лицом на край  ведра, рассекла лоб и
скулу, и хлынувшая кровь залила мне глаз, залепила ресницы. Я лежала на полу
рядом с горкой упавшего  мешка, ведро откатилось в сторону  и почти  исчезло
под кроватью, я охала и  плакала, зажимая рану рукою,  и  мне было  горько и
ужасно подумать,  что я одна  осталась под старость, и кровь налипла к щеке,
словно  мокрая  тряпка. Нет,  никогда зверь  не  бывает  одинок,  как бывает
человек,  и если зверь нечаянно  рассечет морду о ветку или камень, ему и  в
голову  не  придет   мысль  о   надвигающейся  старости.  Это  оно,   сугубо
человеческое, на  миг выглянув  из  пореза кровавой  раны,  могло в  тусклом
отблеске  ведерного  дна,  еле  видимого  в  темноте  под  кроватью,  узреть
чудовищный зрак враждебного  бытия.  Я плакала,  размазывая по лицу кровь  и
слезы, и яростно  спорила с давнишним  своим  посетителем,  который призывал
когда-то меня  изгонять из себя зверя и оставлять только  человеческое. Я не
знала, как ему самому  удается  это, а мой человек копошился на полу и, стоя
на четвереньках  посреди комнаты,  рыдал, распустив губы,  мокрые от  слез и
натекшей крови.  Я  плакала одна  в  своем доме  и ничего  другого не  могла
сделать -- даже умыться и перевязать рану.
     Тут и скрипнула тихо  дверь  -- и вошел в комнату робкий длинноухий
заяц,  смущенно  кашлянул и  замер  у  порога, прижимая лапу к груди. Кузьма
Иванович занес мне давно обещанный  рубанок и притащил за пазухой стеклянную
банку  с отварными  грибочками,  еще теплыми. Он-то и  помог мне  подняться,
умыть лицо и перевязать рану.
     Прошло немало времени,  пока  я  научилась действовать рубанком. Но вот
однажды я чисто выстрогала  отпилок доски -- так ровно и  гладко, что на
доске  можно было писать тонко очиненным карандашом.  И  на  этой деревянной
скрижали  я  написала:  "Митя,  вот  тебе  тетрадь,  на  которой  ты  можешь
что-нибудь  для меня  нарисовать". Потом я снова начисто выстрогала доску  и
легла  спать. Так  я  приготовилась  встретить  свою вдовью  осень.  А серый
боязливый заяц скакал где-то  в темноте, ковылял через пустое  поле и порою,
замирая  на  месте, становился  столбиком, нюхал  встречный ветер и  шевелил
ушами. И как говорил мне ...ий, прощаясь: "Он будет ручным, но в руки вам не
дастся", -- так и случилось. Мы  многие годы были друзьями,  но потом он
нашел себе какую-то  женщину из соседней  деревни, и наша дружба прервалась.
Однако гроб для меня, когда я умерла, сделал все же Кузьма Иванович.



     Супружеская взаимная глухота, о как много  горьких проклятий прозвучало
на твой счет. Но я проклинать не стану Еву, она ведь  делала все, что, по ее
разумению, должно  было  принести  нам счастье,  ей  и  мне,  милой  львиной
парочке,  и нашим  львяткам, которые пошли у  нас один за  другим, целых три
великолепных   экземпляра,  здоровых,  красивых  и  безупречных   в   смысле
экстерьера. Как им  повезло с матерью, какая это была великолепная охотница,
жрица  добычи,  с  какой  веселой, бодрой  неутомимостью отправлялась она на
промысел,  за  ночь могла обежать пол-Земли и  к утру  возвратиться домой, в
нашу уютную пещеру в Сиднее, принося в зубах тяжелые пачки банкнотов.
     За  внешней  хрупкостью   и  обличьем  милой,  веснушчатой  большеротой
девчушки из какой-нибудь среднероссийской провинции, за славянской ее нежной
золотистостью  таилась  чудовищная   мощь   стальных  мускулов,   она   была
совершенством того мира, где великая  охота на конкурентов составляет основу
и смысл  бытия. У нее были заводы, у  нее были танкеры, у нее  были  большие
доходные  дома  почти во всех крупных городах Австралии, у нее была  вилла в
Монте-Карло, она  была  владелицей  неисчислимых стад  тонкорунных  овец,  в
подвалах Цюриха гномы берегли ее золото, она держала в своих белых, нежных с
длинными пальцами ручках  судьбы тысяч людей и пятнадцати директоров, сплошь
из тигров, медведей и буйволов.
     Вся наша  кругленькая Земля, источающая из своих  родников неисчислимые
сокровища для потребительской цивилизации,  была  в ее распоряжении,  и  моя
женка  щупала ребра  у жирных голландских сыроваров,  у  алжирских торговцев
шагренью,   при   ее   имени  вздрагивали  и  ощеривали  зубы   аргентинские
колбасники... Но эта магнатка, как и все истинно великие, была сама простота
и  скромность,  она  профессионально  разбиралась  в живописи,  помнила  все
мелодии своего любимого Генделя, могла довольно мило сыграть на клавесине и,
когда  какого-нибудь из наших львят прохватывал понос,  сама варила чернику,
собранную для нее рязанской бабушкою, и отваром отпаивала заболевшее дитя.
     Я никогда не предполагал, что она настолько могущественна и богата, мне
стало  смешно, когда она впервые, привезя меня в настоящую свою Австралию, с
веселой важностью изложила  однажды утром, лежа рядом в постели, каковы наши
материальные  дела.  Нахохотавшись  вволю, я  объявил  ей,  что как человек,
воспитанный в  совершенно  иных  условиях,  я  не мыслю себе жизни задарма и
поэтому буду содержать себя только на то, что сам  заработаю, и, значит, для
того чтобы появились у меня мои  кровные трудовые денежки, мне нужна работа.
О,  само  собою  разумеется,  согласилась Ева, я это  предполагала и заранее
позаботилась обо  всем. И она, заставив меня накинуть халат, повела с собою,
мы вышли из  дома н по  зеленому ровнейшему  газону нашего  парка  подошли к
отдельно  стоявшему  среди  деревьев новому модерновому дворцу,  похожему на
развернутый аккордеон.
     Это, как я узнал в ту  достопамятную  минуту, оказалась моя мастерская.
Ничего  подобного  я  еще  не  видывал.  Куда  там  было  сравниться  с  нею
претенциозной хавире  моей знаменитой тетки!  Маро Д. лопнула бы от зависти,
увидев здание, внутренние помещения и все те умные  приспособления и  затеи,
которыми  снабдила  мастерскую Ева,  тщательно все  продумавшая совместно  с
лучшими архитекторами  и самыми известными дизайнерами Австралии.  Каков был
свет  --  всегда  яркий,  ровный в  любую  погоду,  днем  и ночью --
искусственный свет  был так прекрасно подобран, что совершенно  не отличался
от  естественного; каковы гобелены --  подлинный семнадцатый век, --
которыми  были  увешаны  стены  громадной   мастерской;   к  ней   примыкали
графическая студия  с  новенькими  офортными  станками,  прессами,  наборами
медных и цинковых пластин  и  небольшая  "дамская" мастерская на тот случай,
если Еве тоже  захочется  что-нибудь  сотворить, и  диванная, и  буфетная  с
баром, с холодильниками и  с неисчерпаемыми  запасами чего только  хотите. И
даже  бассейн был, и  зал для гимнастики  и занятий хатха-йогой, и столярная
мастерская  с  набором  австрийских  инструментов,  и  мансарда-кабинет  для
уединенных раздумий, куда ключ был только один,  и он, разумеется,  вручался
мне.
     "Вот  здесь и  работай,  милый, -- сказала Ева, деловито осматривая
мастерскую,  словно  портниха  свое   изделие,  --  это  тебе  небольшой
свадебный подарок, -- сказала  она, --  чтобы  ты  мог  начать  свою
трудовую жизнь, мой любимый трудящийся".
     Но она, оказывается, подарила мне не только  лучшую  в мире мастерскую.
Из-за портьеры высунулась бледная голова с лысиной и тотчас скрылась.
     "Пан Зборовский! -- позвала Ева, и когда лысый джентльмен подошел к
нам, поклонившись мне и поцеловав у нее ручку, Ева  представила: --  Это
господин Зборовский Станислав,  талантливый  художник, он тебе, милый, будет
хорошим другом и компаньоном, чтобы тебе не было скучно сначала, пока ты еще
не обзавелся знакомыми".
     Я недоуменно смотрел на  этого пана, который стоял перед нами,  заложив
руки за  спину, и с невнятным выражением на лице поднимал поочередно то одну
бровь, то другую.
     "Пан  Зборовский, -- сказала  жена,  -- будет  работать в  моей
маленькой  мастерской,  потому  что  у  меня  пока  нет  времени  заниматься
живописью. Мне  предстоит поездка в Иран, потом в Японию, потом в Америку, а
ты начни работу, войди в  курс дела, как  говорят у  вас,  и  тебе  во  всем
поможет пан Станислав, правда ведь, пан Станислав?"
     Тот наклонил голову, поднял правую бровь и хрустнул  пальцами у себя за
спиною.
     Когда мы с Евой покинули мою великолепную мастерскую и вернулись в дом,
она рассказала:
     "О,  это очень талантливый  и бедный художник, мой дальний родственник,
мне его  стало жалко, у него  ведь  нет  своей  мастерской, и  я  решила ему
немножечко  помочь.  Пусть  он  поработает  рядом  с  тобой,  ты  не  будешь
сердиться, милый?"
     "Нет, -- ответил я... -- Да и куда мне одному такую махину? Там
бы поместилось все мое художественное училище..."
     На следующий день Ева отбыла в Иран, а я остался в обществе молчаливого
Зборовского.  Пан и  на самом деле вскоре приступил  к работе:  разложил  на
столе крохотные  колонковые кисточки и поставил  на изящный мольберт холстик
размером с конверт.  Упираясь  языком изнутри  в  щеку,  отчего  она напухла
шишкой,   Зборовский   старательно  наносил   крохотные   светлые   мазочки,
пуантилировал,  изображал нечто  зыбкое,  в меру благородное  и  вкусное  по
колориту  --  что-то   там  мелькало  вроде  розовой  козочки  на   фоне
мыльно-зеленой травки.
     Оказалось, что  Зборовский совершенно свободно разговаривает по-русски,
о чем Ева мне почему-то  не  сказала, и мы  с паном  немного  потолковали  о
технике пуантилизма, вспомнили Сера, Ван Гога,  после чего  я  направился  в
свою мастерскую.
     Я вошел, вновь  осмотрел все  восхитительные гобелены, покрутился возле
изящных и удобнейших мольбертов, на которых стояли услужливо  приготовленные
беленькие  холсты разных  размеров, потрогал новенькие  кисти, должно  быть,
очень дорогие, потом сел  в кресло, закрыл  глаза  и неожиданно погрузился в
глубокий сон.
     Проспав довольно  долго,  я проснулся  и  почувствовал себя  бесконечно
несчастным. Мне  стало ясно, что отныне я больше не возьму в руку кисти и не
размешаю  на  палитре краски.  Я погиб как художник, и это  произошло так же
внезапно и скоро, как смерть при автомобильной катастрофе.
     Но  пока  об  этом знал  я один да, может быть, мой далекий друг ...ий,
который  провожал  меня  до аэропорта Шереметьево  и  в  минуту  расставания
расплакался,  как  ребенок.  Он  рыдал,  протяжно  охая,  и  сквозь  рыдания
выкрикивал матерные  ругательства,  а потом,  когда  я подошел к нему, чтобы
обнять  на  прощанье,  и слегка  стукнул  его кулаком по  плечу,  он, весь в
слезах,  вдруг размахнулся и влепил мне такой хук в солнечное сплетение, что
я охнул и чуть не задохнулся.  После  этого  он повернулся и, словно слепой,
побрел куда-то  спотыкаясь и скоро скрылся в толпе. Возможно, его вещая душа
уже догадывалась, знала, какая меня ожидает беда, конечно знала.
     По  темному  дну  океана человеческого, в  немыслимых  закоулках  жизни
каждый  из нас тащил в одиночку  груз  неведения и тоски, хлам  собственного
ничтожества  и,  хрипя от  натуги, нашаривал ногами дорогу к творчеству. Нам
никто не  обещал  его,  но мы хотели творить,  над нами глумились  оборотни,
морочили и завораживали нас, и все же, проплутав в  бесплодных дебрях хаоса,
мы вновь  возвращались  назад и с прежнего места  продолжали  свой поиск.  И
когда страдание  становилось невыносимым,  душа словно внезапно  вскипала, и
над вздыбленной пеной горьких восторгов, над клокотанием отчаяния  возникали
бледные   струйки  пара,  химеры  образов  того   искусства,  что   доступны
человеческому одиночеству.

     Георгий попал в  золотую клетку, еще сам не  понимая этого, и поэтому я
так горько плакал, навсегда прощаясь с ним в Шереметьевском аэропорту.
     Оттуда я вернулся автобусом в  Москву...  Посидев на скамейке  Цветного
бульвара,  отправился  к своему  старому  знакомому, космическому  живописцу
Выпулкову.   Дверь  дома,  эта  никогда  не  закрывавшаяся  дверь   нежилого
помещения, была  распахнута  настежь,  я вошел и,  пройдя  темным коридором,
добрался  до той  большой  комнаты, где  были  навалены  вдоль  стен шедевры
космического и  стоял  мольберт  с  новым  холстом, пока  только  намеченным
жирными  угольными  линиями. Корнея  в  мастерской не оказалось,  но зато  я
услышал доносившийся из соседней комнаты стук пишущей машинки.
     Пойдя  на звук,  я вскоре  с  удивлением рассматривал  весьма странного
субъекта, человечка, который был ростом с  десятилетнего  не  очень крупного
мальчика, но свирепо  бородат, в подтяжках, поднимавших мятые  штаны к самым
подмышкам  их  худенького  носителя.  Он стоял  у старого,  бросового  вида,
ободранного  стола  и   одним   пальчиком   выстукивал   на  дореволюционном
"Ремингтоне", механизм которого, как я заметил, был  опутан клочьями пыльной
паутины.  На листе  бумаги, заложенном под  валик  машинки,  было отпечатано
строк пять прыгающими, как блохи, буквами.
     Что вы тут делаете, спросил я у бородача, похожего, как мне подумалось,
на  еще молодого недозрелого гнома,  как  что, отвечал он,  развернувшись на
крошечных ножках  в мою сторону,  разве не  видите, что  работаю. А  над чем
работаете, спрашивал я, не особенно чинясь, печатаю материал одного научного
изыскания, последовал ответ. А  какого,  нельзя ли мне узнать, продолжал я в
том же  духе, почему же нельзя,  можно, невозмутимо отвечал молодой  гном, я
пишу  об   отражении  космической  темы  в  русских  и  византийских  иконах
пятнадцатого  века. Как  это, удивился  я  вполне уже серьезно.  А так,  был
ответ, что на многих иконах этого времени есть изображения летающих тарелок,
гуманоидов  в  скафандрах  и зашифрованы  математические  формулы. Вот  как,
сказал я, а вы  не знаете, где Корней? Какой такой Корней, с некоторой долей
ядовитого  раздражения спросил исследователь,  и почему это я  должен знать,
где он? Как  какой Корней, снова удивился я, Выпулков, разумеется. Позвольте
мне узнать,  кто  это  такой ваш...  Выпулков?  И  тут я  понял наконец, что
молодой  ученый никакого отношения  к  Корнею не  имеет.  Странно, сказал я,
удивительное совпадение...  ведь он тоже  вплотную  занимается  космическими
проблемами.  Кто это он, спрашивает, Корней Выпулков, художник,  отвечаю  я.
Кстати, как  вы сюда попали?  Кто вас привел?  Никто не приводил, недовольно
хмурясь,  молвил гном, я шел по улице,  увидел этот домик, вошел  и, значит,
занял  пустую комнату. Вот все вы такие, воскликнул я, все на  одну колодку.
Позволите  узнать,  кто это  мы,  язвительно  молвил  бородач. Вы, сказал я,
потомки,  должно  быть  пришлых  гуманоидов.  Я  сразу  вас  угадал,  вы  не
оборотень, не зверь, ведь в вас ничего нет звериного, вы очень милый молодой
человек...  Но  почему  вы  все  такие?  Почему  занимаете пустые комнаты  в
заброшенных домах, не спросясь даже в домоуправлении, не дав себе труда даже
подумать  о  том, что первый  же  техник-смотритель или  дворник  может  вас
вытурить  вон?  И  ведь  уйдете,  подчинитесь  беспрекословно,  с  гордым  и
независимым  видом покинете сей кабинет,  унося под  мышкой пишущую машинку.
Беда  с вами! Словно  зачарованные дети,  бродите  вы  среди волчьих битв  и
обезьяньих  войн  этого  коварного  мира, задрав  голову  к  небу  и  считая
звездочки.  Вечно занятые космическими  проблемами,  вы  не  замечаете,  как
дрожит под ногами земля в гневе на беззаконие и свинство оборотней, и солнце
возмущенно  плюется со своего  небесного престола, грозя новым потопом  миру
нечестивцев.
     Однажды летом,  много  времени  спустя, со своей  женою  и с  маленьким
сыном-бельчонком блаженствовал я на  рублевском пляже  среди тесной толкучки
нагих своих  современников,  чистотелых  и розово-смуглых, словно диковинные
плоды, среди визжавших и плескавшихся в мелкой воде, выскакивавших из нее на
берег, с  тем  чтобы  сменить прохладную  водную  ванну на жаркую солнечную,
среди безмятежных и счастливых  купальщиков,  столь похожих  на бессмертных,
-- в  одну  из  редких  минут моей  жизни,  когда  я перестаю,  наконец,
различать среди  людей оборотней  и каждый человек  мне  кажется безупречным
сосудом  -- носителем  божественного  духа,  я вдруг  увидел  тебя,  мой
бородатый крошечный исследователь древних икон, ты стоял на песчаном обрыве,
под которым  я  вместе с  сыном копал пещерку, ты  был одет в белую рубаху и
широкие  черные штаны  с  пузырями на коленях, весь  вид твой выражал высшую
степень  снисходительности  к тем,  что  в голом виде  барахтались у берега,
сидели и валялись на песке и в траве.
     Я  вскарабкался  на обрыв  и предстал перед тобою почти  что  в костюме
Адама,  но  в очках,  что отчасти компенсировало разницу  наших  одеяний.  Я
напомнил тебе, где и при  каких обстоятельствах мы встречались несколько лет
тому назад, тогда  я еще  не был женат, а  теперь у меня жена и ребенок, вон
тот карапуз...  День был на диво хорош -- бархатная жара, над неподвижно
замершими травами и нагретым песком струилось прозрачное марево, а ты, брат,
был в  глухо застегнутой  рубахе, в  душных помятых штанах,  и  лишь  летние
сандалеты  да слегка подвернутые рукава белой рубахи, откуда торчали бледные
слабые  руки,   говорили  о  твоей   попытке  как-то  соответствовать  почти
тропической июльской жаре.  Я спросил у тебя, почему ты не  купаешься, и  ты
ответил, метнув на  меня возмущенный взгляд,  что это не  нужно тебе  --
имелось в виду языческое празднество пляжных игр на водах, и  оголенные тела
мужчин  и  женщин,  и  откровенное,   уничтожающее  всякий  стыд   торжество
чувственности, и две здоровенные девахи, молодые, гладкие антилопы, с визгом
промчавшиеся  мимо  нас,  тряся  грудями,  --  все  это  не  нужно  было
бородатому крошечному человеку в слишком просторных штанах, в  сандалетах на
босу ногу. Он  еще  добавил, что все  это для  него уже "пройденный этап". Я
спросил  у него, зачем же он тогда явился сюда, ведь добраться  до  пляжа  в
жаркий июльский день, да еще и в  выходной,  было  делом довольно сложным. У
конечной станции метро гудела огромная толпа, дожидаясь автобуса, было много
милиции и  людей  с  красными повязками на руках, должно  быть  из  народной
дружины;  ходили вдоль очереди жаждущих попасть на пляж потные  билетерши  с
сумками и почти насильно оби-лечивали  будущих пассажиров автобуса,  которых
столько  набьется  в  машину,  что  не  только  билеты  брать  --  рукою
шевельнуть не смогут, чтобы  поправить сползающую на  нос панамку... Все это
живо  пронеслось перед  моим  мысленным  взором,  пока я с  недоумением и  с
какой-то безнадежной  тоской  разглядывал бледное,  темнобородое,  тщедушное
существо, почему-то забравшееся в самую середину пляжного лежбища.
     Мне жилось  тогда странно,  с виду я  вел  самый заурядный и нормальный
образ  жизни, ходил на службу,  женился  и  спал  в одной постели  с  женою,
встречал, ее  с букетом цветов в роддоме, когда она подарила мне сына, водил
его  в ясли-сад и забирал вечером оттуда, ездил с  семьею в загородный лес и
на  пляж  летом...  Все было  обычно, как  у  всех,  то же  самое  банальное
сумасшествие  так называемой семейной  жизни... и  уже  созрела в  душе моей
решимость,  я  понял, наконец, как  должен  поступить  и  купил  себе  щенка
сибирской лайки... Но об этом моя бесценная, позже...
     Я  ждал  ответа  на  свой  вопрос,  однако  человек,  столь похожий  на
недозрелого гнома, ответом меня не удостоил. Он  полуотвернулся от меня,  то
есть стал ко мне  боком,  и  глубоко  запустил руку в  карман штанов.  Мешок
кармана  был, очевидно, столь велик, что бородачу пришлось даже наклониться,
а свободной рукою ухватить штанину где-то возле колен и подтянуть ее кверху,
помогая ищущей руке встречным движением карманного дна.  Наконец  он нашарил
то,  что  искал,  выпрямился --  и вынул  из  недр  штанов  обыкновенный
жестяной будильник. Стоя  в двух шагах  от исследователя космических икон, я
отчетливо слышал, как машинообразно  стучит  заведенный  будильник; время он
показывал без  двадцати четыре. Человек по-прежнему ничего не  говорил мне и
даже не  смотрел  в мою сторону. Он вдруг снова  нагнулся  и сунул будильник
между  ног и зажал его в паху, там  и стучали теперь часы, громко отсчитывая
проходящие мгновенья. Он, то есть мой исследователь, покосился на меня, и на
лице его промелькнуло что-то вроде торжествующей  усмешки; стоял он, странно
растопырив  и  чуть  отведя  назад руки,  в позе  ныряльщика,  собирающегося
прыгнуть  головою  в  воду.  И  вдруг  с  визгом  загремел  туго  заведенный
будильник: -- и в ту же секунду моего бородача не стало. Не в переносном
смысле, а буквально -- он исчез словно невидимка.
     Ко  мне вразвалочку  подошел  седоватый пузатый  бобер, впрочем, сам не
догадывавшийся,  наверное, кто он таков, торопливо  прожевал и проглотил то,
что  было  у  него  во  рту,  и удивленно спросил, а  где же  этот,  который
беседовал  с вами -- со мною то есть.  Предвидя  возможные осложнения, я
взял  себя  в  руки и  хладнокровно  отвечал толстяку, что  это  был один из
помощников  иллюзиониста Кио, который сегодня отдыхает и находится сейчас на
другом  берегу  возле  той  голубой машины, и  я  показал на  дальний  берег
водохранилища, где отдельным  лагерем  стояли владельцы легковыхавтомобилей.
Удовлетворенный моим ответом,  бобер понимающе  кивнул  и  вернулся на  свое
место доедать оставленную пищу.
     А я вернулся к жене и сыну, которые  возились под песчаным обрывом, роя
палочками пещерку, и мне  было понятно, что  недоступную для моего разумения
тайну  являют собою эти подлинные люди, с виду такие нелепые и  беспомощные,
но знающие нечто  такое, что даже с помощью  простого будильника  или ржавой
кочерги они могут летать, исчезать, преодолевать земное тяготение, проникать
в подземный  Тартар и  выбираться оттуда с  возвращенной к жизни невестой. А
я... а мне и всем таким,  как я, ничего подобного совершать не дано, зато мы
можем летним воскресным днем поехать с женами и детьми на пляж...

     Человек будущего! Оно уже  есть, оно говорит  с вами -- будущее так
же наличествует, как и прошлое, все уже давным-давно  произошло, и Вселенная
до  краев наполнилась  всеми  совершившимися событиями.  И будущие  люди уже
существуют, и прошлые люди еще существуют, а МЫ, составляющие ныне  звучащий
Хор  Жизни,  всегда  гудим,  хлопочем  единым   ульем  какого-нибудь  одного
человеческого поколения. И  когда нечаянно залетают друг к  другу соседи  по
поколениям -- появляясь то слева, то справа, то МЫ радостно дивимся друг
на  друга и  печалимся  лишь оттого,  что  из-за  тесноты  пространства  нам
невозможно быть  всем вместе,  рядом и всегда, что из-за  нехватки места  на
Земле бессмертные люди  вынуждены  уходить в более вместительное и  обширное
-- каждый в свое время.

     Был у меня друг, который  оставил  меня ради женщины и, покинув родину,
уехал  в  Австралию,  -- и в  день, когда мы прощались  в Шереметьевском
аэропорту,  происходил не разрыв пространства, в  результате чего  мой  друг
улетел  за  тридевять  земель  с  помощью  металлической  трубы,  называемой
реактивным самолетом,  -- нет, в этот день разрывалось наше с  ним общее
время --  юности, дружбы, чистой мечты и бескорыстной любви к искусству,
--  разрывалось, чтобы  никогда  больше не соединиться.  Но он  этого не
понимал,  зачарованный  львицей,  которая  приняла облик  милой  веснушчатой
женщины,   и  полетел  навстречу   своей  гибели,  отвернувшись   от  своего
бессмертия.  Оно  ведь  для  каждого из  нас  заключалось  в  степени  нашей
преданности  творчеству,  творческое  состояние  --  это  ведь   и  есть
бессмертие наяву.
     Велик  заговор  зверей,  охвативший эту  планету,  и пока  нет никакого
резона считать  его одолимым --  никакого резона, коли  мы  существуем в
разрозненности наших отдельных времен. А они, почуяв гибельность для  себя в
человеческом начале, сумели организоваться,  снюхаться  в  мировом масштабе,
так сказать, и я, Георгий Азнаурян, могу свидетельствовать о  том, что у них
существует  международная  тайная   организация,  подобная  масонской  ложе,
самолично присутствовал  я однажды на их  грандиозном конгрессе  в Гонолулу,
куда  ездил вместе  с  женою на  так  называемый (официально)  Международный
конгресс любителей домино.
     В программе этого конгресса  были серьезные доклады по истории и теории
домино, показательные товарищеские встречи прославленных мастеров этой игры,
принятие  устава международного общества  доминошников и  прочее; но главным
была все  же развлекательная  часть  между заседаниями,  эти страшные  оргии
обжорства  и  пьянства, соревнования  пивоглотов, посещения матчей  женского
бокса,  совместные  купания нагишом  и  катание  на  яхтах  --  все  эти
плотоядные  увеселения,  организованные  на  денежки  богатых покровителей и
членов  общества. Эта неофициальная  часть  и  являлась,  собственно,  сутью
данного  конгресса,  призванного,  как я понял, продемонстрировать торжество
международного  заговора  хищников,  его  великую  победу  над  человеческим
началом и вящее доказательство этой победы.
     Две недели  продолжался беспримерный триумф  зверья, во время  которого
было показано все, чем  хороша жизнь современных организованных оборотней, и
мне   приходилось   наблюдать  таинственные   ночные   мистерии   для  самых
посвященных, присутствовать даже  при  человеческом  жертвоприношении, когда
бросили в  громадный  тигель с расплавленным серебром  купленного специально
для этого обряда тайванского китайчонка,  а после металл разлили по формам и
сделали памятные медали для участников съезда.
     В заключение торжеств состоялся -- опять-таки ночной -- митинг,
на  котором все участники стоя  исполнили  гимн общества со словами припева:
"Жизнь  в наших руках,  друзья, как черные костяшки  домино", --  причем
текст был переведен  на  шестьдесят семь  языков  и  каждый  участник, таким
образом, смог исполнить песню на родном языке. Разъезжались участники съезда
довольные  и счастливые, сердечно благодаря отцов доминошного общества и его
покровителей, среди которых одной из самых щедрых была, увы, моя жена Ева.
     Она, правда,  не  принимала участия  в  увеселительных оргиях  и ночных
мистериях, потому что была беременна нашим третьеньким и все время пролежала
в номере гостиницы.



     Итак,  мы  все  четверо при жизни разбрелись по разным сторонам света и
уже  не пытались найти друг друга, в  то время  как наши  враги,  постепенно
обложив каждого,  уничтожали нас поодиночке. Так неужели победа останется за
ними? Если  я, содрогнувшись от ужаса,  смирился бы в душе  с их дьявольской
тайной властью, то да -- надо мною они взяли бы верх. И  тогда последний
миг моего  сознания был бы уязвлен  мохнатым  тарантулом гнусного страха. Но
разум, великий  друг  людей, не дал  мне в смерти уподобиться животному, и я
ушел  из  жизни,  как уходит  новобранец  на войну,  -- плача,  смеясь и
надеясь.
     Мать  заболела   вскоре  после  того,  как  я  вернулся  домой,  бросив
художественное училище.  Это совпадение -- мое  возвращение в деревню  и
почти  одновременная  болезнь  матери  и  ее  беспомощное  состояние  --
показалось мне не случайным. Старушку свою  я не  видел почти год,  и за это
недолгое время она страшно изменилась. В тот весенний день, когда я обнял ее
и  расцеловал   при  встрече,  она  была   еще  вполне  нормальна,  плакала,
расспрашивала о моей городской жизни, гладила меня по щеке,  как маленького,
и сама, как маленькая, то и дело беспомощно припадала  ко мне и  целовала  в
плечо. А через два  дня и случился первый припадок помешательства -- она
выскочила  из  пустой  школы и  с  неразборчивыми выкриками помчалась  вдоль
деревенской улицы, я догнал ее уже возле пожарного сарая, на берегу пруда.
     Уже год, как  мать не работала, потому что в большой,  на сто пятьдесят
дворов, деревне  не оказалось маленьких детей,  их  некому  было рожать, вся
способная к этому молодежь разъехалась по городам, остались доживать в своих
избах одни старики и  старухи. Таким образом, сама  собою рухнула мечта всей
моей жизни, не оказалось для меня дела, к которому я столь долго и тщательно
готовился,  -- школа была закрыта, и я не смог  заменить  свою  матушку,
которая  почти сорок лет  проработала  в ней, и  последние годы совсем одна,
ведя сразу четыре класса. Еще за  год до этого в  школе было шесть учеников,
все они занимались вместе в общей классной комнате, а с прошлой осени, когда
осталось всего два ученика,  школу решили  закрыть, а  ребятишек перевести в
интернат за двенадцать километров, в центральную усадьбу совхоза.
     Я  не мог перебраться  туда  из-за матери, не захотел и отдавать  ее  в
лечебное  заведение  --  словом,  братцы,  ловушка   захлопнулась,  и  я
двенадцать лет  безвыездно прожил  в деревне,  чтобы допокоить  матушку. Это
ведь только  говорится  так: прожил  столько-то  лет  там-то, на самом  деле
подобное, казалось бы,  ясное сообщение  ничего общего  не  имеет с течением
подлинной жизни, которая не бежит потоком  по приуготовленным удобным руслам
календарей, а влачится  томительными струйками мгновений по  праху  и мусору
бесконечных, тягучих дней.
     Нет,  братцы, проживать  эти дни  или рассказывать  о них  --  вещи
совершенно разные и несовместимые, как, например, фотографии молодости нашей
с той измятой рожей, что с унынием взирает на нас из зеркала сорокалетия. По
какому закону  химии происходит сгорание нашей  жизни? И неужели  совершенно
безразлично для этого химического  процесса, был ли  счастлив Лупетин во дни
своей земной жизни или тихо сопрел, как выброшенный  во двор капустный лист?
Не желаю рассказывать  о своих деревенских двенадцати  годах, большая  часть
которых была наполнена постоянной  стиркой  матушкиного белья: мне  хотелось
содержать  ее чисто. Не  хочу вновь проживать  четырех странных лет после ее
смерти, когда,  оставшись в полном одиночестве, вдруг обнаружил, что я вовсе
не  одинок,  оказывается,  и  начались   мои  бесконечные  умопомрачительные
дискуссии с  Бубой... Вкратце  лишь  сообщу  вам,  что  все  эти  годы  ради
прокормления  я проработал  на конном  дворе и при телятнике,  расположенном
рядом  с  конюшней,  ухаживал  за тремя  еще не сведенными  лошадьми  --
Лыской, Чалым и  Верным, но Лыска  вскоре пала, Чалый за буйство был  продан
цыганам,  и  остался  один  старичок  Верный, единственный работник  на  всю
деревню; а в телятнике я заготавливал дрова для кормокухни. За все это время
я ни разу не брал карандаша в руку и не открыл ни одного тюбика краски.
     Други  мои  верные, хотите знать,  в  чем  выражается высшее  коварство
звериного  заговора?  Моя мать в молодости, преисполненная  желанием служить
людям,  на  всю жизнь отправилась в деревню,  с тем чтобы вложить в сознание
деревенских  детишек понятия  высшего добра и  классовой  справедливости. Во
время войны  овдовела  и растила меня  одна,  никуда не  выезжала,  только в
близлежащий районный  городишко на конференции. А в  шестьдесят лет она была
побеждена тайным  зверем,  сидевшим  в ней до поры  до времени.  С  животной
алчностью набрасывалась она на еду,  которую  я  ей готовил,  со  страхом  и
ненавистью  следила  за  каждым  куском,  перепадавшим  мне.  Она  вопила  и
жаловалась  на людях,  что я ее  морю  голодом,  тащила из  дома продукты  и
зарывала по укромным уголкам двора.
     Любовь  к родителям, в  особенности  к матери, у всех  людей  считается
священной  и  воспета  поэтами, но  моя  любовь к  тому существу,  в которое
превратилась мать, постепенно переродилась в нечто  противоположное: в  злое
отчаяние,  в бездонную печаль, во вспышки яростного гнева, во время которого
я мог отшлепать свою старую родительницу или безжалостным образом связать ее
вожжами. И постепенно  прорастали во мне, как проросли и в  матери, как и во
всех  нечестивцах,  оказавшихся  способными  совершить  самые  бесчеловечные
поступки, зерна бесовского заговора, незаметным образом посеянные и  во мне.
Таким  образом, я был побежден изнутри  тайными  агентами  невидимой  "пятой
колонны" врагов человеческих.
     Меня обложили  и подловили -- и на чем же? На моей несчастной любви
к женщине. На крушении моих жизненных надежд, когда оказалось, что в деревне
за неимением  детишек мне некого учить. На моем чувстве долга перед матерью,
которую  я  решил сам допокоить, не пожелав отдавать  в сумасшедший дом. И в
результате я не состоялся как художник.
     Но  умерла,  наконец,  матушка,  скончалась  на  моих  руках,  тихая  и
безмолвная, и я остался один, отныне был свободен и теперь мог, собравшись с
силами, весь отдаться  тому, что еще оставалось мне  в  жизни  -- своему
искусству, попытаться вернуться к нему.
     Что  я  представлял собою к тому времени? Деревенский  нелюдим, бобыль,
которого вся  деревня запросто называла Кехой, я к тридцати годам совершенно
облысел,  и когда по вечерам,  встречая стадо, принимался гнать овец к дому,
то снимал с головы кепку и махал ею на глупую скотину, -- и при этом моя
гладкая белая плешь всегда мерзла, если даже дело происходило летом.  Во мне
весу было, наверное, пудов шесть чистой  говядины, я отъелся  на деревенских
харчах  и выглядел настоящим  богатырем.  И  вы, ребята, меня не узнали  бы,
встретив на дороге, ведь я изменился не  только  внешне за годы  странной  и
тяжкой жизни  рядом с сумасшедшей матерью; среди черной примитивной работы и
убогого  повседневного быта  я совершенно переродился,  и ничего прежнего во
мне не осталось. Из веселого, бодрого матроса я превратился  в  деревенского
чудака-нелюдима,   из  "подающего   надежды  молодого  художника  --   в
здоровенного конюха с неизменной кепкой,  надвинутой козырьком на сумрачные,
убегающие в сторону, ни на ком не останавливающиеся глаза.
     Я  сам  резал,  обдирал, разделывал своих овец, держал кур,  щупал их и
сажал на яйца, когда какая-нибудь  заболевала куриной  жаждою материнства. И
перерождение мое, пожалуй, приметнее  всего сказывалось в  том, как  я начал
относиться  к  своим домашним животным.  Во-первых.  я  научился их  отлично
понимать (и они вполне понимали меня), я  свободно  читал их мысли, желания,
чувства, но, сумев, таким  образом, сблизиться с ними, и даже полюбить их, я
в то же время никогда не относился к ним иначе чем просто  к ходячей блеющей
и кудахтающей пище, к живому провианту. Глядя на овцу или  забавных поросят,
я спокойно знал, что когда-нибудь зарежу их,  и они  тоже, зная это, боялись
меня и ненавидели -- и тревожно покорялись своей участи.
     Во всей нашей округе, состоящей из нескольких деревень, не было зубного
врача, до районного же городка надо было идти километров десять, и я страшно
мучился зубной болью,  и  однажды  осенью, во время черных ужасов  с горячим
флюсом,  со стрелянием в челюсть и сверлением в мозг, я  забежал с фонарем в
хлев, поймал первую попавшуюся овцу  и, вытащив ее во двор, зарезал  посреди
глубокой ночи. Но зубная боль от этого не прошла, и к утру я, выйдя из избы,
увидел  кровь на  грязном дворе,  валявшуюся  овцу  с  откинутой  головою  и
рассеченным горлом -- и вдруг  в это серое, нехотя забрезжившее  осеннее
утро мне стало ясно, что все пропало -- я снова стал животным, таким же,
как  валявшаяся овца, нет, гораздо хуже ее, ибо из нас  двоих это  я зарезал
ее, а не она меня.
     Есть две  жизни в этом мире, где водится  жизнь. Одна проходит в блеске
лучезарных  богов  где-нибудь  на  вершине  Олимпа,  под  шум   великолепных
скандалов,  героических потасовок  и  гомерических  проделок;  в  этой жизни
всякая распря  разрешается самым справедливым  образом:  зло наказывается  и
добродетель  торжествует  без  пролития  крови,  --  это  идеальный  мир
бессмертных, недоступный тем, которые носят  кепки на  лысых  головах, он не
выдумка, этот высший мир, он существует, доказательством тому вид необъятных
небес, движение облаков, бесконечная смена дней  и  ночей,  тихие встречи  в
небе луны  и  солнца; бессмертие, хоть  оно и не про нас, все же существует.
Другая  жизнь --  это  угрюмая, алчная, сырая, смерть пасет  стада  этой
жизни,  все они стараются подражать  своему  пастырю: сами  набрасываются на
кого-нибудь послабее и умерщвляют его;  это хлюпающая жизнь червей,  мокриц,
сороконожек и другой нечисти, копошащихся в земле, в ее влажных  недрах; это
жизнь  диковинных  чудовищ на  дне морском,  мораль которых  сводится лишь к
тому, что бы пошире разинуть пасть и попытаться как-нибудь проглотить своего
ближнего; это непостижимое существование белых полурыб-полузмей  в подземных
пещерных  озерах,  безглазых и  безголосых  тварей,  апофеоз  жизни  которых
выражается  в  их  вялых  конвульсиях.   А  между  высшим  бытием  и  низшим
соединительной тканью является человеческая жизнь.
     Я  уже  говорил, что заговор наступал на меня, действуя изнутри, "пятой
колонной", потому что в открытую со мною нельзя было  справиться, я воистину
был, как помните, могуч духом и телом и мог устоять перед любым натиском. Но
они  все  же  одолели...  И  я,  здоровенный  малый,  настоящий  сеятель  по
призванию, должен был десять с лишним лет прожить как бездельник монах. А не
работать, когда зверски хочется потрудиться, большая  мука; по ночам на меня
нападала невыносимая  печаль, я выходил  из дому, где, мирно похрапывая, как
ни в  чем  не бывало спала мать,  казавшаяся во  сне совершенно  здоровой, я
останавливался у крыльца и  смотрел  на  темный  силуэт большого тополя, что
стоял напротив  нашей  избы,  на берегу маленького  пруда, и в  этом  пруду,
бездыханно замерзшем в глубоком  обмороке ночного сна, было полно  звезд. Их
было  невероятное скопище и  в небе, и в  густых  ветвях тополя,  где звезды
вспыхивали и мерцали, выглядя огненными ягодами волшебного дерева.
     В эти ночи я постигал все свое человеческое поражение. Я с детства всем
существом своим рвался к чему-то высокому, безупречному, что было бы  совсем
иным, чем обыденная житейская подлость и убогость, но зверь  одолел меня. Он
вселился в мою единственную мать, которой я был обязан всем, которая прожила
почти  святую  жизнь,  сама   пахала,  сеяла  и  убирала  за  скотиной,  как
обыкновенная  деревенская  баба;  руки  ее были  всегда  черны,  в  глубоких
трещинах. Зверь терзал и меня самого изнутри, постепенно разрушая во мне все
тонкое, духовное,  что  приобрел  я  за годы  учения, и  я теперь  с  ужасом
наблюдал  за  своими  собственными видениями,  чудовищами, порожденными, как
считал Гойя,  сном  разума.  Я  знал,  что никогда уже  не  написать мне тех
картин,  что   грезились   когда-то  и  казались   совсем  близкими,   почти
осуществленными, я глубоко погряз в трясине жизни, и  моя  душа стала  вновь
мохнатой,  звероподобной. Недоучка, бобыль,  облысевший нелюдимый  заточник,
отупевший деревенщина  -- вот  каким я был в тридцать восемь  лет, когда
мать  умерла  и  я стал свободен. Похоронив ее, я  взял в совхозе  отпуск  и
поехал в Москву, впервые за все это время выбрался из деревни.
     Ехать было всего шесть часов на поезде, без особых хлопот, но чем ближе
подъезжал  я к  Москве, тем тревожнее  становилось на сердце. Люди в  вагоне
давно  спали,  я  стоял в тамбуре  и курил,  глядя во тьму ночи. На рассвете
замелькали подмосковные поселки, и тут необъяснимый, панический страх совсем
одолел меня, я слез  на какой-то  станции и  пошел от  платформы куда  глаза
глядят.  Я вышел на холмы у  реки, это была Москва-река, и  утренний великий
город,  жемчужно-розовый, тонущий  в дымке, возник за рекою, словно  видение
прекрасного иного мира. Туда мне не было ходу, я  был навсегда  отторгнут от
него, там все  грозило мне  гибелью, словно лесному зверю,  и я,  постояв на
холме, тихо повернул назад, дошел до станции и отправился восвояси.
     С год после этого я прожил в тупом спокойствии тихо,  словно в ожидании
чего-то, что должно принести наконец разрешение  всему случившемуся со мною.
И вот я заболел. Опухоль, возникшая на бедре, слегка побаливала, если нажать
на  нее,  и ничем большим  она  меня не беспокоила, вот  только росла она уж
очень  быстро и  вскоре стала просто чудовищной.  Я стал прикладывать к  ней
напаренного в чугунке конского  навозу, как посоветовали  мне, и от  тех  ли
горячих компрессов или оттого, что  пришло  время, но однажды  ночью  нарост
прорвался,  хлынула оттуда  сукровица  с  темными  волокнами, и  во влажной,
красномясой скважине раны шевельнулось что-то волосатое.
     Это и был, братцы, Буба (так я его потом назвал), то самое, что и стало
разрешением бремени моей неудачной жизни.  Буба -- мой  непосредственный
отросток,  отпочкование от  меня,карлик,  приютившийся  на моей ляжке, вроде
одинокого   опенка.  Сила  жизни  такова,   братцы,  что  если  ты   не  жил
по-настоящему, как тебе  природа велела, не смог этого сделать или отказался
по  каким-либо  особенным  причинам,  то она, эта сила,  все равно выпрет из
тебя.
     Только после этого, как со мною стал Буба, я начал понимать, до чего же
неистребима,  непреклонна  и  в своей непреклонности порою ужасна бывает эта
сила. Все  равно  как  моя покойная  мать, когда  она во время  послевоенной
голодовки,  опухшая, еле шевелившаяся, однажды вдруг заявила с печи, где она
лежала уже  два дня, что принесла кусок "наполеона",  и велела, чтобы я взял
это с полки. Я и не знал, как оно выглядит, однако на полке, когда я обшарил
ее, ничего не было, кроме мышиного помета, и я понял, что мать бредит наяву;
однако настойчиво спрашивала, нашел ли я,  и мне  пришлось ответить, что да,
нашел; ну,  так съешь  его,  последовал приказ, и  я принялся чавкать... Мой
Буба   был   тем   же   "наполеоном",   который   пригрезился    животворной
матери-природе, создавшей меня; горячечно  тревожась тем, чтобы я не остался
без своего  продолжения во  времени,  она  создала  мне сыночка, минуя,  так
сказать, стадию моего  соединения с женщиной,  и решила насытить мой алчущий
дух своим бредовым видением.
     Буба, когда благополучно обсох и прирос к краям моей кровоточащей раны,
откуда  и  явился, стал шевелиться, моргать, чихать,  широко зевать беззубой
пастью и очень  скоро  заговорил, чем изрядно  удивил меня.  Был  он не ахти
какой красавчик,  выглядел с самого начала старообразным, сморчок  сморчком,
однако с буйной шевелюрою и с неплохими, я сказал бы, умственными задатками.
Развитие его шло столь быстро, что каждый день он выглядел по-новому, и хотя
было в  нем  всего-то  голова  да пара  отросточков, отдаленно  напоминавших
ручки.   Буба   за   совсем  короткое   время  ухитрился  выглядеть   --
последовательно   --   то   младенцем,   то  мальчиком,  то  мужиком   с
довольно-таки нахальной, самодовольной физиономией.
     И хотя его существование не могло быть отделено от моего собственного и
никакого продолжения во времени, стало быть, он  не мог обеспечить для меня,
этот жалкий уродец, нерожденное дитя, сильно занимал мое внимание и пробудил
у  меня  в  душе странные чувства,  нежные,  безнадежные,  как  воспоминание
далекой единственной любви. (Моя утраченная! Я мог бы продемонстрировать вам
своих собственных уродцев, детишек, не рожденных от моей неудавшейся любви к
вам, но  я  предвижу,  как вы в ужасе и гадливости отвернете в  сторону свой
хорошенький  носик.  Однако подумайте,  что может родиться от  незадачливого
существа, чье могучее любовное устремление не находит ни почвы, ни опоры для
созидания,  ни  лона  для  сохранения  своей  нежной энергии; чего  ждать от
несчастной   души,  навек  выхолощенной   дьявольским  страхом,  но  которую
распирает,  рвет,  жжет   изнутри  инстинкт   творческого  созидания  --
неодолимый  зов грядущего?  Где  они, наши с вами дети,  моя утраченная, где
безупречные и гармоничные посланцы в будущее от нас?)
     Он  оказался  очень болтливым, этот Буба,  трещал  без умолку обо всем,
высунувшись из  кармана  моих  штанов, словно из окна,  и  когда я  ходил  в
магазин, то вынужден  бывал затыкать ему рот  кляпом, ибо  я не хотел, чтобы
односельчане узнали о моем уродстве и разнесли по всему свету молву о нем.
     Выйдя из магазина,  проходя через  безлюдное  поле, я оттыкал  Бубу, по
сморщенному личику которого катились частые круглые слезы, и как только кляп
выскакивал из его рта, вместе с ним вылетал визгливый крик "А-а-а!" -- и
звучал отборный  мат,  коему опенок научился  с первых  же дней,  как только
начал разговаривать. Если бы случайный путник увидел  меня  в это  время, то
ему, наверное,  могло  бы  показаться,  что  я таскаю  матерщину в  карманах
штанов, как семечки.
     Но  Буба  быстро утешался --  так же быстро, как  и расстраивался и
впадал в неистовство  и  бурно проливал слезы, -- все у него проходило и
переходило из  одного  в другое  быстро, иногда  это  выглядело  очень  даже
забавно. На полевой дороге, где никого не было, я еще позволял Бубе ругаться
и молча слушал его, ухмыляясь, но  вот начинались огороды, кусты, за  каждым
из  которых  ненароком мог затаиться кто-нибудь, и я  обрывал карлика, голос
которого  звучал из  кармана, как выкрики  попугая,  --  говорил быстро,
испуганно: "Вон хахатуля стоит!"  -- "Где?"  -- тоже  испуганно, без
всякого перехода  от злобной ругани,  спрашивал Буба.  "Возле  леса", --
отвечал я.  "А  кто  это такая -- хахатуля?" -- тихо,  почти шепотом
произносил он.  "Это те, которые живут  в лесу, на болотах, и хохочут ночью:
ха-ха-ха!" -- фантазировал  я  наобум, первое, что  в  голову  взбредет.
"А-а-а",  --  почти  бездыханно шелестел  трусливый  Буба  и  беспокойно
шевелился, стараясь поглубже  зарыться в скважине  кармана,  от которого  я,
специально для опенка, отрезал сатиновое вместилище.
     Но через несколько секунд  он снова  высовывал свою шевелюру и  задорно
выкрикивал  --  уже  без  всякого  следа  страха:  "К  черту суеверия  и
предрассудки! На  свалку, в  костер всю вредную литературу,  уводящую нас от
действительности!" -- "Позволь, позволь, -- опешив, возражал я Бубе,
-- но ты же ни одной книги не читал, как же можешь судить о том, чего не
знаешь?" --  "Я хоть и  не знаю,  зато все  понимаю,  --  был ответ,
--  и  понимание  намного  важнее  всякого  знания,  потому  что  знание
относительно,  а  понимание  абсолютно".  -- "Почему  же  это  понимание
абсолютно,  --  добродушно  говорил  я,  давно  привыкнув  к  бесплодным
умствованиям  карлика,  --  почему,  малыш?"  -- "Да потому,  --
верещал он голосом Буратино, -- что мы сначала ничего не знаем, а только
понимаем,  и это  понимание потом постепенно  становится знанием, формулами,
законами, --  лез он дальше в  бутылку, --  значит, в  основе знания
лежит  глубоко  скрытое  понимание, исходящее... исходящее от бога!"  --
торжественно и радостно заканчивал он. "Позволь, но ты же только что отрицал
мистику и религиозные предрассудки, Буба, -- напоминал я, -- ведь ты
же выступал за... уж не помню, за что ты выступал". -- "Ну и что? --
гордо отвечал он. -- Я был против религии, потому что глубоко не понимал
ее  нравственной  силы,  а  теперь  понимаю,  что только единобожие на манер
иудейского  или  древнеякутского   может  установить   для  нас   незыблемые
нравственные устои".  --  "Боже  мой,  да откуда  ты, клоп, выкопал  это
древнеякут-ское там... если я сам никогда даже  не слыхал  о  таком?" --
поражался я. "Мало ли  чего ты  не слыхал, -- снисходительно  говорил он
сразу, --  ваше  поколение  вообще  отличается неважным  уровнем знаний,
некачественностью  полученного  образования,  и   нам  придется   беспощадно
бороться  против ваших предрассудков", --  вдруг объявлял  он  мне войну
поколений.  "Ах ты, пузырь надутый,  -- не выдержав,  нападал я на него.
-- Я тебе покажу "бороться", вот сейчас надаю щелчков..." И в тот же миг
вновь раздавался отчаянный вопль: "А-а-а!" --  и слезы градом, и ругань,
страшное  богохульство. Приходилось, ввиду  близости деревни, вновь затыкать
ему рот кляпом.
     Но иногда, признаться, он мне казался совершенно полноценным  человеком
--  столь здраво рассуждал; самые неожиданные, разнообразные  знания  он
усваивал     словно     бы    из    воздуха     --    было     в     нем
загадочноедляменякачество,феноменальноесвойство  непосредственно, без всякой
учебы   и  последовательной   умственной  работы   соприкасаться   с   миром
человеческих знаний,  как  будто  они,  эти знания, наполняли пространство в
виде  неосязаемых радиоволн, а  в  Бубе  вроде  бы имелся некий естественный
приемник  для  уловления  этих  волн.  И  я  часто  с  горделивым  отеческим
честолюбием  думал: вот  же  какой гениальный, стервец, все  знает,  мог  бы
заткнуть  за  пояс  любого  вундеркинда на свете. О чем бы  я ни спрашивал у
него, он  незамедлительно давал ответ, хотя и правда не совсем точный, порою
карикатурный, но вполне соответствующий приблизительной сути дела.
     Я  помню, продавались  на  послевоенных  базарах "ковры",  намалеванные
масляными   красками,  --  больше  всего  было  почему-то  перепевов   с
шишкинского "Утра  в  сосновом  лесу"  (или  "Мишки" -- по-народному)  и
"Аленушка"  Васнецова, --  так вот, "знания" моего карлика были близки к
истинным, как эти  смешные, грубые копии  к  оригиналам  известных  мастеров
прошлого.  С  такими  задатками  Буба,  разумеется,  не мог  надеяться стать
академиком,  но,  полагал  я,  все  же мог бы  выдвинуться  на  каком-нибудь
поприще,  где  не  столь обязательны точные  знания,  а нужно  только, чтобы
язычок у человека был подвешен неплохо.
     Словом, отделись  он от меня, то,  мечтал  я,  Бубе  нашлось бы  теплое
местечко  в  жизни.  Одно  только  меня  огорчало:  не  было  в  нем  ничего
самостоятельного,  отважного,  что придавало  бы  ему, несмотря  на все  его
недостатки,  убедительность  подлинного  человека.  Буба   был  прирожденный
законченный  трус,   жалкий  и  смешной  со  всеми  своими  приблизительными
знаниями, и  я удивлялся  тому, что природа, поднажав изнутри,  выдавила  из
меня такое  боязливое,  несамостоятельное существо -- в то  время как  я
сам, пусть и ничего  не  добившийся в жизни, был, однако,  всегда  человеком
довольно  смелым и привычным во всем полагаться на самого себя. Как же могло
случиться,  друзья, что мой  непосредственный  отросток, образовавшийся, так
сказать,  на базе моей  собственной  сущности,  оказался столь непохожим  на
меня?
     И тогда только дошло до ума, братцы, насколько  далеко  и опасно проник
заговор  зверей --  в глубь  человека,  в  недра  его души  и тела, куда
закладываются паразитные яйца будущего вырождения. А что  было  бы, если б я
потомка  своего  воспроизвел  обычным  путем,  то  есть  через  женщину?  Не
увеличилась  бы  возможность  для  дьявольского  вреда оборотней ровно в два
раза?  Сам  не  зная  того, я,  всегда  втайне  гордившийся  своими  лучшими
человеческими  качествами,  оказался  носителем  гнусных   яиц,  из  которых
вылупятся впоследствии  тщеславие дурака, мнящего себя умным, низкий  взгляд
труса,   боязливо  взирающего   на  хозяина,   благородство  как  у  курицы,
пустозвонство,  щедрость червяка, рассудительность чайника, громыхающего  на
плите и  напрасно исходящего  паром.  Все это в  изобилии  имелось у бедного
Бубы,  и  я порою, вынужденный  часами  слушать и наблюдать  его, только его
одного, готов был задушить несчастного мохнатца.
     Чего   стоило   только  внимать  поспешным   идиотским  рассуждениям  о
"Государстве" Платона, которого  я никогда не читал, о "Феномене  человека",
сочинении  какого-то  католика Тейяр  де Шардена,  о котором я  и  слыхом не
слыхал,  --  все  эти  вязкие, полные  внутренней  неуверенности,  но  с
невиданным нахальством изрекаемые  словеса,  исходящие  не от  ясного  света
знаний, а из сумеречной мглы философского дилетантизма. Соединяющаяся с моим
разумом,  словно сообщающийся  сосуд, бездушная рассудочность Бубы являлась,
очевидно, выплеском каких-то помоев и гадостей из  моей собственной души, и,
понимая это, я, братцы, постепенно  возненавидел  -- не этого волосатого
коротышку, даже не знающего  всей меры своего несчастья, а самого себя, свою
душу, породившую сие непотребство по кличке Буба.
     Почувствовав   мое   настроение,   он   быстренько    переключался    с
высокопарности  на наглость  и требовал от меня разделения. Он  уверял меня,
что для нашего обоюдного счастья нам обязательно нужно отпасть друг от друга
и  каждому   зажить  самостоятельно.  С  жаром  лопотал,  что  такого   рода
размножение  и  является самым  естественным  для  людей, а не размножение с
помощью совокупления разных полов; что-де о  нашем способе прямо говорится в
"Ветхом завете", там, где рассказано, как из ребра Адама, взятого  у него во
время сна, была создана Ева.
     А я, слушая его, с жалостью смотрел сверху на уродца, у которого вместо
рук были какие-то нелепые, в  виде галушек, розовые ласты, с помощью которых
он, наверное, и собирался построить свою самостоятельную счастливую жизнь.
     Тоска,  братцы,  великая  и  бездонная  тоска! Что  за  жизнь!  Сон или
безумие? Нет -- загадка в каждом своем мгновении.
     Мне, наконец, стало так невыносимо жаль мохнатца,  что я однажды  решил
даже прикончить его, наложил  на  его  морщинистую рожицу ладонь и закупорил
дыхалку.  Он начал  дергаться, сипеть обильной слюною, потом сник,  перестав
волтузить макушкою  мне в  руку, -- и вдруг  в  моей собственной  голове
словно  часто-часто застучали  молотом, обернутым во что-то  мягкое,  глаза,
почувствовал я, полезли из орбит, и, потеряв сознание, я сверзился  с  лавки
на пол, опрокинув при этом большой ушат с помоями.
     Когда я очнулся,  Буба злорадно  хохотал,  сотрясаясь, словно  заводной
паяц, пытался даже похлопать ручками и, отсмеявшись, преважно заявил, --
вот, дескать,  видишь, насколько я был  прав,  нам  нужно разделиться, а  то
вместе мы уже  ссориться начинаем и даже ненавидеть  друг друга. Я бессильно
смотрел на волосатика, залитого помоями, и даже не нашелся что ответить...
     Еще разок,  признаться,  пробовал я разделаться с ним --  перевязал
его,  словно  бородавку  веревочкой,  и  он  весь,  бедняга, надулся и  стал
фиолетовым --  и тут  снова  молот застучал  у  меня в голове,  пришлось
веревочку развязать.
     Проходил последний год моей жизни, я  же не знал, что последний, --
ни о чем не подозревая, посадил весной  картошку,  капусту  и огурцы, каждое
утро  выгонял  своих трех  овец  из хлева, вечером их  встречал, отделяя  от
стада, затем гнал к дому -- бегал за ними, махая снятой с головы кепкой;
осенью  собрал свой урожай, спрятал в погреб, насолил бочку капусты, зарезал
барана, другого  продал, оставил только овцу с двумя народившимися ягнятками
-- приготовился зимовать. И тут случилось следующее.
     Как-то  вечером,  задавая корм скотине, я услышал донесшееся издали, со
стороны конного двора, странное  скрежетание железом о железо,  беспрерывный
громкий лязг и удивился: что бы это могло быть?  Затем вдруг понял,  что это
не  железо   скрежещет,   а  ржет  лошадь.  Я   поспешил  к  конюшне;  Буба,
потревоженный моими  быстрыми шагами, проснулся и захныкал из  кармана:  "Ну
куда  тебя  черти несут впотьмах,  иди  потихоньку,  не  спотыкайся!" --
"Молчи, малыш, -- отвечал я,  -- слышишь, Верный кричит, он  попал в
беду". И точно  -- оставленный на ночь во дворе,  старый  мерин зачем-то
вознамерился выбраться на волю, чего он никогда раньше не делал, и попытался
прыгнуть через ограду.  Она в том  месте -- всего лишь в  одном  пролете
--  была затянута крепким проводом, который я подобрал  на дороге  и, за
неимением  под рукою жердей, прибил провод к толстым осиновым столбам. Мерин
повис на  верхней  нити  ограды, сумев-таки переброситься  передними  ногами
через  нее, и к тому времени, когда я прибежал на конный двор, брюхо Верного
было распорото поперек, словно бритвой, наружу вывалились кишки, как тряпки,
и,  сгорбившись,  понурив  голову, Верный покачивался на проволоке,  уже  не
взвизгивая, а хрипло трубя осипшей глоткой, прижимая уши и испуганно кося на
меня красными выкаченными глазами.
     Я понял,  что ничего уже сделать нельзя,  и пошел  на телятник за тупым
топором,  которым  колол  дрова  для  кормокухни.  Верному  исполнилось  уже
двадцать четыре  года,  что  соответствовало  почти  столетию  человеческого
возраста,  а он все еще исправно работал, пахал  приусадебные участки, тягал
возы с сеном, возил дрова из лесу. Теперь ему пришел каюк, и он это понимал,
казалось, с ужасом глядя на меня сквозь упавшие на глаза пряди черной гривы.
     Когда  я  стал напротив,  широко расставив ноги,  он  вдруг вздохнул  и
хрипло молвил: "Бей точно промеж  ушей... Да обухом, обухом,  не острием!" Я
вздрогнул, братцы, и уронил наземь топор; потом шагнул  к нему и приподнял с
его глаз  длинную  челку.  На меня  глянуло  человеческое лицо! Это был  мой
старый  знакомый,  тот  самый  московский  акварелист,  с  которым я  как-то
познакомился у костра, незадолго до его смерти, и которого  похоронили рядом
с Митей Акутиным... "Как вы очутились... здесь?" -- спросил я у него, со
страху-то выпустил лошадиную гриву  и  отступил  назад.  Он мотнул  головой,
снова накрылся  челкой и  ответил: "Я тебе шерстяную рубаху дарил? Серую..."
-- "Помню", -- ответил  я. "А  помнишь, я тебе обещал  сообщить, как
живется на том свете?" --  "Да,  --  сказал я и опять  вздрогнул  от
страха.  --  Было  такое  дело..."  --  "Так  вот... Там  тоже  надо
работать.  Вкалывать  надо  до  хрипа! --  крикнул  он. --  Ну, чего
смотришь? Добивай скорее, не мучай..." И я поднял топор и  добил Верного, на
тракторной тележке вывез его за деревню и похоронил у лесопосадки в песчаной
яме, а  на  могилу  поставил тесовый  памятник  в виде пирамидки. А чтобы не
подумали, что я сошел с ума, я в магазине перед бабами и старухами  произнес
длинную речь, в которой просил их не забывать о заслугах Верного перед нами,
что  пять лет он  был  единственной лошадью на  всю  деревню, без него  туго
пришлось бы, так пусть не удивляются, что я поставил ему памятник. А потом я
долго искал по конюшне, хотел найти ту  серую рубаху или хотя бы даже клочок
от  нее,  чтобы отнести на могилу хозяину, да так ничего  и не нашел.  Может
быть, я втоптал ее в навоз и вывез куда-нибудь на поле или закинул в жижу, в
сливную яму, что за телятником...
     Однажды осенним вечером кто-то быстро, громко постучал в окно. Я вышел.
Темнела перед  крыльцом  какая-то высокая  фигура.  Это оказался  ...ий! Все
такой же длинный, чуть сутулый, скуластый, в очках, с той же улыбочкой и все
такой  же белозубый... Должно быть, приехал в командировку проверить, хорошо
ли  я похоронил Верного. Я хотел было  спросить у него по старой дружбе, что
теперь будет  мне за убийство акварелиста, ведь я это  сделал, во-первых, по
просьбе самой же лошади, которой все равно был конец, -- кишки-то висели
у нее до  самой земли,  --  а  во-вторых,  я прикончил  ее  из  простого
милосердия,  из  сострадания  --  есть  ли  специально  такой  пункт или
параграф в своде законов, где сказано, что за убийство по милосердию человек
ответственности не несет? Но ...ий не признался, для чего приехал, и я тогда
решил  тоже помалкивать, сделать вид, что  ни о чем не догадываюсь. Он обнял
меня и заплакал.



     Я, не выдержав, заплакал, потому что вспомнил, как мы дружили когда-то,
как он  возил из деревни картошку  и  была  у  нас в  студенческом общежитии
образована  Академия  Едоков  Картофеля,  и  пятнадцать  лет  назад  он  был
президентом  этой "академии", а  я  -вице-президентом, а теперь мы  плакали,
сидя  в избе,  на  разных концах  длинной лавки, не  глядя друг на  друга, и
каждый думал  о своем.  И была та ночь ужасной, мучительной  для нас  обоих,
потому что я, так же отчетливо, как свет нагой электрической лампочки, густо
покрытой мушиными точками, одиноко висящей  под потолком, -- как  желтый
свет этой бесславной лампочки, узрел погибель и безумие моего бедного друга,
которого навестил в его деревенской избе после  многих лет  разлуки, который
предстал  передо мною  в  грязной нательной  рубахе, в широких  бесформенных
портах, в  бурых  изломанных валенках,  с зловещим блеском в глазах, с лысой
головою,  на которой лишь сзади лохмами висели длинные спутанные волосы, и в
самой горячке душевной болезни, -- а я  вспомнил, братцы, что не было  у
меня   товарища  милее  ...ия,  и,  позабыв  о  всякой  осторожности,  решил
довериться  ему, я показал старому  другу опенка Бубу, -- он показал мне
свою гигантскую опухоль на ноге и предложил мне побеседовать с н и м, --
но лучше бы я не делал этого, потому что ...ий, в галстуке, в очках, красиво
поседевший, стал,  наверное, довольно преуспевающим человеком, а может быть,
чего доброго, вступил в заговор зверей... Он отвернулся от  Бубы, не захотел
даже  поговорить  с ним, попросту не пожелал лишней секунды внимания уделить
ему, и я понял, что теперь мне не миновать кары  за убитого Верного, который
оказался акварелистом.
     У  меня в  портфеле был коньяк  в плоской  бутылочке, я  предложил Кеше
выпить по рюмке, рюмок в его  хозяйстве не нашлось, и он  поставил  на стол,
хмурясь и пряча глаза, неимоверно захватанный  граненый стакан, и хотя я  со
времени возвращения в деревню  не  пью этой гадости, решился все-таки выпить
глоток коньяку,  которым  ...ий,  наверное, хотел порадовать и умилить меня,
деревенского  обалдуя, и  мы  выпили, не закусывая, затем вышли из  избы  на
улицу  подышать свежим  воздухом, и  я  подумал,  что эта тьма  деревенская,
навалившаяся на нас за порогом, похожа на адскую, словно мы шагнули сразу "в
страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где  темно,
как самая тьма", и здесь,  наверное, весьма подходящее место для того, чтобы
сходить с ума от величайшей безответственности мира,  к которому обращен наш
самый яростный, самый отчаянный вопрос: кто МЫ?
     И   этот  вопрос,  задаваемый  диким,  хриплым   голосом,  с  хмельными
завываниями, звучал и теперь в ночи, под всхлипы нещадно терзаемой гармошки,
-- это мужик по прозвищу  Косоротый сидел  у себя на завалинке и, одурев
от  сивухи,  ревел  в  ночную темноту  неразборчивые,  одному  ему  понятные
частушки.
     Господи,  отчего  мир человеческий  в  иных  своих  углах  бывает столь
заброшенным и  печальным, почему жизнь человеков так двусмысленна и невнятна
-- то  ли начало, то ли уже конец ей на Земле, -- я хотел бы  обнять
своего брата  и прижать  к  груди его скорбную  главу, -- я думал о том,
ребята, а не прикончить  ли мне этого Белку прямо здесь,  в темноте, пока он
не  успел выдать меня, только  хотелось это  сделать не руками,  а  топором:
_войти назад в избу, взять топор из подпечка, тихо,  крадучись выйти во двор
и, увидев  тень стоящего у калитки  человека,  изо всех сил шарахнуть его по
голове,_ --  но  утешить  безумца  я  уже ничем не мог, путь к его  душе
обрывался  бездонным провалом  где-то в пределах иных, недоступных времени и
там,  у  провала,  стоял  на  страже  лохматый  Буба,  уродливое  порождение
одиночества и беды: поженились Одиночество  и Беда, и родился от этого брака
карлик, -- он плачет, плачет,  бедненький, так и мечется,  а  этот Белка
ничего даже не слышит, убить его -- но, подумав так,  я вдруг совершенно
успокоился,  и мне стало ясно, наконец, что ...ий меня боится, друг  приехал
навестить после стольких лет  разлуки, а я  задумал  убить  его,  напугал до
смерти, и мне, братцы, стало  так жалко его, себя, нас  обоих и всех, кого я
когда-либо знал и  любил,  вдруг отчетливо обрисовалось в воздухе тьмы нечто
огромное, как  гора, насквозь  пронизанное скорбью,  все состоящее из  одной
лишь замершей  скорби --  неимоверный  Левиафан человеческой печали тихо
вздохнул перед нами в глубине ночи, под звуки и пьяное пение Косоротого, и в
этом вздохе  был плач по  юности, погубленной  зря,  были  заглохшие призывы
красивых девушек,  напрасно  прождавших  нас,  сидя у  раскрытых окон,  иные
возможности, обжигающие мгновенные прикосновения догадки, что жизнь могла бы
пойти  иной  дорогой  --  там, где за лукавым ракитовым кустом  прячутся
серебристые, прохладные хахатули,  которым, братцы мои, хочется подкараулить
кого-нибудь из нас, повалить в мокрую траву и до полусмерти зацеловать.
     Мы, продрогнув  на ветру, молча вернулись в дом  и до самого утра очень
славно поговорили,  нам  было  ясно,  что оборотни  одолели каждого  из  нас
поодиночке,  что,  очевидно,  чего-то  нам не  хватило  --  фортуны  ли,
смелости и стойкости, дарования  ли божьего, чтобы по примеру великих  прочь
отшвырнуть от  себя  бесовье  и навсегда  утвердить человеческую  красоту  в
бессмертных  образах  и формах. И я попросил только об одном ...ия: чтобы он
не  выдавал меня, чтобы объяснил там, что  я забил беднягу Верного только из
чувства сострадания, -- на что я клятвенно обещал несчастному другу, что
никогда  не предам  его,  и в  свою  очередь,  словно  сам обезумев,  просил
безумца,  чтобы он все свое оставшееся  время  жизни  (а  оставалось ему,  я
чувствовал, уже совсем немного), все свои  последние дни, часы  и  мгновения
думал о друзьях, только о тех, кого он когда-либо искренно любил, потому что
все  в   этой   жизни  мара,  дурное  искусство,  сущее  --  исчезающее,
происходящее -- забытое, гиль, словом. И только любовь,  которая вот тут
сидит и  жжет  и  слезами  детскими  исходит  -- наша способность любить
друга,  любовь одной души к другой есть единственное человеческое достояние,
могущее быть приравненным чуду.
     Ты не  должен быть одинок, заклинал  я облысевшего,  с огромной  шишкой
опухоли на ляжке, потерявшего разум Лупетина, МЫ должны быть всегда с тобою,
не  умирай без  этой мысли,  иначе все пропало, обожди хоть до  весны, брат,
просил я белку, дай мне спокойно дожить до тепла,  до свежей травки, тогда я
сам  пойду  в  сумасшедший дом и  захлопну за  собою дверь. Существует,  мой
милый, человеческая  победа,  и  подлинные люди живут, зная, что  это такое,
ведь были  же Сократ, великолепный Леонардо да Винчи, были,  были, а заговор
зверей  -- это всего  лишь злое  наваждение, которое спадет,  отринется,
слупится с нас, словно корка глины, если ты да я -- каждый из нас сумеет
одолеть зверя в себе самом -- одолеть его и приручить.
     А я  уже, брат, победил,  ответил я ...ию, одолел его, потому что много
лет кормил и обстирывал больную мать, и не женился, и за всю жизнь знал лишь
одну женщину, это когда еще служил матросом, и зверюга во  мне  был задавлен
под гнетом моей сильной воли,  но он вишь откуда  попер, только я и тут  его
преодолел, выдрессировал,  да вот только непонятно  мне,  почему Буба  хочет
отделиться?  И  мы оба стали молча смотреть  на  Бубу,  который спал, словно
сытый щенок, и я понял, что мне надо встать и уйти, попрощавшись с Лупетиным
так, как прощаются друзья перед боем, из которого уже никому не выйти живым;
я должен был уйти, не соваться со своей жалостью, ибо что-то величественное,
намного превышающее мою жалость, довлело им, и я еще до рассвета покинул его
дом, последний раз обняв друга, и направился пешком по еле  видимой дороге к
соседней  деревне, откуда в  пять тридцать  должен был отходить  автобус, на
котором можно было добраться до железной дороги.

     И в  пути  его настиг  незаметно просочившийся над краем земли рассвет,
тогда  и почувствовал он,  одинокий путник на осенней  дороге, что  движется
внутри  великого божества,  имя  которому  Вселенная,  самотворящего начала,
творца света и тьмы, воздушной прохлады и теплых  акварельных мазков в небе,
-- творит  и убирает,  рисует  и  смывает,  поверх смытого  пишет  новую
картину, и, благодушному, увлеченному процессом собственного творчества, ему
безразлично дороги все его работы, как и должно быть у подлинного художника;
поэтому  и наплевать ему, зверь или человек  перед ним,  он обоих  любит, не
замечая  в  них  своих ошибок, безразлично ему  и  то, что в каждом  из  нас
возьмет  верх  -- величие духа или низменная радость  плоти;  ему  не до
исправления ошибок -- коли заметит ее, то долой уберет неудачное изделие
и  заменит  новым,  однако  ошибки  эти носим  в  себе  мы, его  искрометные
творения, таскаем  в тростинках своих костей, в  жилах  натужных,  в печени,
болящей от  алкоголя, в аппендиксе, геморрое, в раковой опухоли,  в злостной
мошонке,  в  несчастной  утробе,  в  утренней желчности, вечерней  хандре, в
желании  первым вскочить в автобус, отпихнув бабку  с Корзиной и  бидоном, в
слезах зависти,  в  хохоте злорадства, в  жажде убить  из  крупнокалиберного
ружья красавца лося...

     Но  я  всего  лишь  маленький  зверек,  и  мне  ли  судить о глобальных
просчетах  при сотворении  мира и  об опасных  перекосах при возведении стен
человеческого  мироздания;  возможно,  их  никогда и не  было,  ошибок, и  с
грандиозным  размахом  строящийся дом будет-таки  подведен под  крышу, конек
которой  горделиво возвысится  меж созвездиями Ас, Хима и Кессиль. Возможно,
люди  Земли что-то знают и понимают, чего не в силах  постигнуть я со  своим
крошечным, испуганным разумом белки...
     Вдруг неимоверной  силы громовой удар  обрушивается с  ясного  неба,  и
подскакивает земля, словно  столешница,  по которой  изо  всех  сил  ударили
кулаком, и все, как одна,  всплескивают рыбы  в сонной речке, и замирают  на
бегу  звери,  и белка,  со вздыбленной шерсткой,  с  остекленевшими глазами,
мгновенно замирает, захваченная образом ужаса, равного которому еще не знала
ее душа... И как милостивое избавление, как ленивый, шутливый смех божества,
которое  довольно тем,  что  сумело дружески напугать  нас  всех, возникает,
нарастает и густо сочится с неба самолетный гул...
     Наверное, нет ничего страшного в этом --  ну, пробивают  самолетики
звуковой барьер,  так  и  пусть себе  пробивают, -- однако  я, со  своим
зверушечьим чувством страха перед  всяким  грохотом, нахожу в  столкновениях
огромной,  никчемно  вызванной взрывной  силы  и  мирных равнин человеческих
такое  несоответствие,  что  душа  уходит  в  пятки.  Наверное,  нет  ничего
особенного и в том, что  лютая звериная  ненависть, поработив  человечество,
заставила его  изготовить полный комплект сатанинского  оружия,  достаточный
для  того,  чтобы ему шестнадцать раз покончить с  собою  (представьте себе,
дорогая,  некоего  самоубийцу, который решил,  скажем, повеситься в сарае, и
вот  к  пыльной балке  сей чудак прилаживает  шестнадцать  кусков веревки  с
петлями-удавками  на  конце!) -- но  я  и  этого не  разумею, не по моим
беличьим  мозгам задачка, я  еще так плохо понимаю  людей,  которых  люблю и
одним из  которых хотел  бы стать -- ради  вас, моя любимая, ради  того,
чтобы оказаться достойным вашего внимания.
     В предрассветной перекличке  звезд  было много неистраченного огненного
веселья,  карнавального  лукавства,  дружеского перемигиванья --  ничего
похожего  на человеческую усталость  после  бессонницы. Утро надвигалось,  и
где-то  совсем  рядом  таился  неимоверный  купол  светового   востока.  Да,
солнечные лучи востекали по воздушной кровле  Земли, а ночь продолжала сиять
тысячами ярких, ясных, дерзновенных огней, среди которых все еще ярко пылали
Ас, Хима и Кессиль. Тьма, собираясь  покинуть  пробуждающийся божий дом, все
еще стояла  на его  пороге, придерживая  полуоткрытую дверь,  всю  усыпанную
сапфирами и смарагдами.
     В  этот час  МЫ предстали  одинокому путнику  во  всей нашей  спокойной
величавости,  тишине  и  ясности,  словно  воплощение  его упорной  мечты  о
будущем, и он спрашивал в предутренней пустыне, обратив глаза к небесам, что
ему делать, и МЫ ответили ему: делай то, что знаешь.
     Ночь  была велика, и в ней воронки черных дыр бесшумно втягивали в себя
подплывающую близко звездную пыль. И белка не знала,  что она может сделать,
такой маленький  в  этом  великом  мире зверек. Однако он  помнил,  что  его
младенцем подобрали в лесу и приютили люди,  поэтому все, чем он овладевал в
жизни, должен был отдать им, -- и свой дар перевоплощения тоже.
     Мой друг  Жора  Азнаурян, переселившись  в Австралию, совершенно бросил
живопись и на этом  вдруг сказочно разбогател -- он  в своей мастерской,
подаренной ему женой-мультимиллионершей, не смог написать  ни одного этюда и
не  сделал  ни одного рисунка, зато придумал на  забаву себе так  называемую
"живопись скарабеев".  Вместе с  компаньоном своим  Зборовским  он  ловил по
лужайкам  навозных  жуков,  которые  доставлялись   в  мастерскую,  там  пан
Станислав на столе раскладывал натянутый холст, а Георгий готовил на палитре
замесы  красок; после того как  все бывало  готово, Зборовский брал пинцетом
жука,  окунал  в краску  и затем выкладывал на холст; побуждаемый инстинктом
спасения, жук  устремлялся вперед, оставляя за собою причудливый след. Дойдя
до края холста, жук не решался прыгать с обрыва и  поворачивал назад. Бывали
жуки  разные -- одни  бегали много часов без передышки и затем подыхали,
перевернувшись на  спину и устало дрыгая лапками;  другие же сразу понимали,
что не стоит зря кружиться, и пытались удрать, прыгнув через край подрамника
(таких   пан  Зборовский  собирал   в  отдельную   коробку).  Комбинации  их
устремлений бывали самые необычные, но общая картина  метаний пленных  жуков
всегда получалась приблизительно одна и та же. Георгий с интересом следил за
этой  беготней,   смешивая   на   палитре  краски;  он  видел  ту  же  самую
закономерность суеты  сует, которую знал и по человеческой жизни, -- это
было смешно, и это было печально.
     Итак,  вместо того  чтобы  творить, Георгий выбрал  себе  скромную роль
наблюдателя скарабеев; творить ему вовсе  и  не нужно было, потому  что все,
что  хотел  бы он  выразить,  отлично  выражали жуки,  бегая по холсту.  Так
Георгий стал основоположником "скарабеевой  живописи"; а его первый  ученик,
Станислав  Зборовский, собирал в отдельную коробку наиболее строптивых жуков
-- с  тем  чтобы  потом, когда  картина бывала,  по  мнению шефа,  почти
готова, пустить на нее строптивца, вымазанного  какой-нибудь особенно  яркой
краской,  -- таким образом  и получались  те самые  "траектории вольного
духа", о которых распинались в статьях искусствоведы, купленные Евой.
     Она  скупала  на  корню  и всю "скарабееву живопись" Георгия, а  затем,
организовав  грандиозную рекламу, перепродавала.  Так  появился в  Австралии
новый модный художник  мистер Азнаур, картины которого стали  продаваться по
неслыханным ценам. Георгий купил яхту и пустился в кругосветное путешествие,
в  то  время  как пан Зборовский, от  процветания  ставший розовым и полным,
усердно трудился дома под зорким наблюдением своей хозяйки. Георгий  все еще
любил Еву, да, любил ее, но почему-то ему хотелось  по возможности чаще быть
в  разлуке с  нею, подолгу не видеть ее. "Лучше  всего было бы, -- думал
он, -- переселиться мне на другую планету, потому что эта, на которой мы
живем, вся истоптана ее кошачьими следами".

     Однажды во  время плавания  яхта  мистера Азнаура,  претерпев  в океане
жестокий  шторм, вынуждена  была  срочно  идти  к  ближайшему берегу,  чтобы
произвести кое-какой необходимый ремонт. Через двое суток яхта доковыляла до
пустынного уютного залива и стала  на якорь.  Хозяин  яхты с механиком Цапфе
сошли  на берег и,  оставив шлюпку, отправились в  разные  стороны,  надеясь
отыскать какое-нибудь человеческое поселение.
     Проходя по  белой косе  вдоль  обрывистого  берега,  поверху  заросшего
густым  тропическим  лесом,  Георгий  вдруг  увлдел, как сорвался  с крутого
обрыва пласт склона  и  потек вниз песчаным ручейком --  я подумал,  что
какой-нибудь зверь незаметно махнул мимо меня, потревожив песок, и скрылся в
джунглях; в  голове  моей  после недавнего  адского  шторма все  еще гудело,
мутилось, и ноги были пьяными, земля под ними так и шаталась.
     Я шел  осторожно, враскачку,  оглядывая прелестный, прямо-таки  оперный
ландшафт  безлюдного  залива, остановился, закурил,  и  тут  услышал громкий
шепот:  "Туан!  Туан!  Не  ходить дальше",  --  женский голос, казалось,
исходил  прямо из обрыва.  Так  оно и оказалось  --  когда потревоженный
песок  благополучно  сполз  вниз,  на  месте,  откуда начинался  его  поток,
оказалась небольшая дыра, и оттуда-то звучал голос.
     Я  поднялся,  увязая  ногами  в  песчаном  потоке, поближе  к  норе  и,
нагнувшись, увидел в ее глубине сверкающие глаза. "Кто бы  это  мог сидеть в
норе да говорить оттуда по-английски?" -- подумал я  и громко  произнес:
"Хелло! Вылезайте, вы что там делаете?" -- "Туан,  не могу, моя вся есть
голая,  -- был ответ. --  А  вы сами  скорее возвращайтесь шлюпка  и
уплывайте. Уходите отсюда скоро, пока не поздно!" -- "Что тут происходит
и куда это я попал? -- удивился я.  -- Кто вы, черт побери, и почему
это я должен убегать?" -- "Ах, туан, не  надо спрашивать, надо  уходить,
если ваша не хочет, чтобы нас  убили!" --  "Но кто  это может нас убить?
-- сказал  я.  --  Ведь  кругом  никого  нет". --  "Хорошо  надо
посмотреть, туан, очень хорошо посмотреть..." -- "Да никого нет, говорят
вам,  --  стал  я убеждать  странную женщину. --  Ну,  отвечайте, не
бойтесь. Кто вы? Что  это за  страна?"  --  "Я раньше  работала  Америк,
-- начала  женщина из норы, -- я  много  служила у хороший  господа,
умею  английский, французский говорить. Я  вернулась и открывала  свой дело,
ресторанчик.  У  меня был дети: две дочки, но пришел крыс и съел мои дочки".
-- "Какая  крыса,  о  чем ты  говоришь?"  --  воскликнул я и  тут же
подумал, что вот послал бог какую-то сумасшедшую. "Крыс, очень много крыс...
У  нас  самая добрая страна, все другие страны есть плохие.  В нашей  стране
самая большая правда,  все  правильно, остальное все неправильно. У нас есть
Главный  Крыс, он приказывал половина людей  убивать,  а  потом опять делить
пополам и снова половину убивать... Он сказал: сегодня счастье не надо, надо
потом счастье. Для этого надо много работы и много убивать. Деньги  не надо,
муж и  жена не надо, дом  не  надо  -- а надо всем быть как крыс, кушать
мясо из  человек,  кушать  его  печенка..."  --  "Что ты  такое  несешь,
полоумная", -- крикнул я с отвращением и, махнув рукой, хотел  отойти от
песчаной норы.
     И  тут наверху, над обрывом, шевельнулись  ветки,  высунулась  голова в
круглой  каске,  обтянутой  брезентом.  Рядом  высунулась  другая  такая  же
голова... Вдруг они так и посыпались с обрыва, выскакивая из кустов. Кое-кто
из них был вооружен автоматом или  скорострельным карабином; все в касках, в
защитных рубахах  с короткими рукавами, и  все в длинных юбках-саронгах, под
которыми,  как  мне  показалось,  у  каждого  была  привязана  кривая сабля,
приподнимавшая  край  подола.  "Зачем  вы  меня  обманывать,  --  охнув,
горестно  прошептала  женщина в пещерке, --  теперь  я  умирать".  И она
попыталась, торопливо обрушивая верхний край норы, засыпать вход.
     Ее тут  же  заметили, и трое коренастых  молодчиков, на  вид совершенно
юных, с веселыми  воплями  подскочили  к  яме  и, смеясь, стали  тыкать туда
палкой, словно вызывая  из берлоги  зверя.  Меня они словно  не  замечали, с
пустыми взглядами проходили совсем  рядом со  мною, и никто из них  даже  не
покосился в  мою сторону. Вот  это  и казалось  мне  странным,  невероятным,
словно  сновидение  наяву:  вроде  бы  я  был  для  них  невидимкой!  Но   в
дальнейшем...
     Женщину  вытащили-таки  из  норы,  выволокли  за  ногу,  она  и  впрямь
оказалась   совершенно  голой,  невероятно  грязной   и   лохматой,   словно
неухоженное  животное. Однако человеческий стыд не умер  и  в этом одичавшем
существе,  женщина легла на землю, вся  сжавшись  в тугой,  судорожный комок
страха и отчаяния, обхватив ноги руками, а коленями прикрывая живот и грудь.
Подошел  и  по  этим худым коленям  стал  колотить  прикладом карабина  юный
солдатик, лет четырнадцати на вид. И  тогда  женщина,  распустив  судорожное
сплетение рук  и  ног, послушно вытянулась  на спине  и раскинула  по  песку
жалкие, отощавшие ноги...
     А  меня они все  еще  не замечали.  Однако, когда я кинулся к  женщине,
желая  предотвратить  насилие,  и что-то  такое  протестующее  крикнул, двое
повернулись и, все так же не глядя мне в лицо, дружным усилием, изо всех сил
толкнули  в грудь,  и я полетел  затылком на  землю, с трудом приподнялся  и
увидел, что не  изнасиловать женщину замыслил юнец солдат. Задрав свою юбку,
он, покачиваясь для прицела, явно собирался помочиться на поверженную.
     И тут я  увидел  то,  что  вызвало  во  мне ужас и отвращение,  каких я
никогда не испытывал в жизни. У меня  волосы встали дыбом, --  я увидел,
что  предмет  под юбкой, который  до  сих пор я принимал за  саблю, оказался
жестким, кривым, негнущимся хвостом, покрытым короткой мышиной шерстью...
     Это  были  полузвери-полулюди,  экземпляры  существ,  в  коих  началось
обратное  развитие  из  человека в животное. Я нечаянно оказался на острове,
часть жителей которого стала постепенно превращаться  в серых крыс.  То, что
не тронули меня, было необъяснимым -- возможно, они что-то знали обо мне
и получили от начальства определенные указания... (Все увиденное мной  можно
было  бы   впоследствии  посчитать  кошмаром   какого-то  странного   бреда,
охватившего  меня на незнакомом берегу, если бы  не судьба механика Цапфе...
Он, бедняга, так и не вернулся на яхту, его крысы задержали и, выжрав на нем
глаза,  бросили  в  море.)  Между тем сверху было  согнано человек  тридцать
мужчин  и  женщин  разного  возраста, но большинство молодых. Им дали четыре
лопаты, и они по очереди стали копать во влажном песке ров, контуры которого
старательно  отмерил и  отчертил пяткой  сухощавый,  очень  деловитого  вида
командир хвостатых солдат.
     А недалеко от  меня двое вояк  усердно  трудились, размахивая тесаками,
казня  мою  недавнюю  подземельную  собеседницу.  И  вскоре  голова  женщины
успокоилась  на  земле,  прижавшись  щекою  к  белому  песку,  и  глаза  ее,
постепенно обретая  равнодушие  и  отрешенность,  смотрели на  меня, изредка
моргая, словно сквозь  туман  неодолимой дремы. Вскоре то,  что  было раньше
женщиной,  оказалось брошенным в две кучи рядом,  и освободившиеся  солдаты,
обтирая  кровавые руки песком, направились,  волоча хвосты по земле, к своим
товарищам, которые хлопотали вокруг приготовленного рва, старательно ставя в
ровные ряды коленопреклоненных пленников.
     На то, что было проделано с ними,  я уже  не мог  смотреть, у меня есть
дитя,  мой рыженький бельчонок, и я,  мадам, отказываюсь от чести  созерцать
некоторые  деяния человекоподобных оборотней --  какое дело до  них мне,
мирному лесному зверьку, питающемуся орехами и грибами?
     Не желаю пользоваться своим чудесным даром перевоплощения  ради розыска
еще одной несусветной гнусности бесов, мордующих бедных людей.
     Я  лучше  расскажу  вам,  какие  бывают грибы  в  сентябрьском  лесу...
Например,  рыжики   --  где-нибудь  на  ровной  травке,   среди  елового
молодняка, россыпь желто-зеленых шляпок с изысканно прорисованными кольцами.
Чисто-оранжевые  пластинки  снизу,   трубчатые  ножки,  на  изломах  которых
выступают медовые капельки сока. Ах, знаете ли вы, как пахнут рыжики, если в
корзине  среди  других  грибов  их  хотя бы  всего  горстка?  Так  вот,  моя
бесценная,    я   как-то   видел    удивительного   футболиста,   совершенно
удивительного,  -- это был один  из самых  безобидных оборотней,  помесь
бульдога с  унитазом, урбанис обормотус, их выращивают возле  теплых батареи
парового   отопления,  кормят   из  соски,  летом  перевозят  на   дачу,   в
четырехлетнем  возрасте   детенышей-обормотус  тащат  на  поводке  в  секцию
фигурного катания  или в школу  спортивной  гимнастики,  откуда в десять лет
некоторые из них выходят мастерами спорта, а отдельные экземпляры, тщательно
и беспощадно выученные, вскоре становятся чемпионами. Не знаю, какой степени
совершенства  достиг в спорте мой урбанис  обормотус,  но упругость членов и
слаженность  движений  ладного,  затянутого  в  синий   спортивный   костюм,
откормленного тела говорили  о преуспеянии сего организма, из которого так и
прыскал сок бодрости и животной радости бытия.
     Вы не представляете, что значит найти где-нибудь в Подмосковье поляну с
рыжиками! Это неслыханная  удача для грибника -и вот  на такой поляне, возле
еловой  посадки,  ровным  строем  темнеющей  рядом  с  заросшей  проселочной
дорогой, на траве стоял  голубой автомобильчик "Запорожец", а  рядом кругами
по зеленой мураве носился джентльмен в спортивном костюме. Ногами, обутыми в
пестрые,  как  дятлы,  нарядные  кроссовки,  он  поддавал  грибы.  Когда   я
рассмотрел, что  же он растаптывал  и  разбрасывал изящными пинками, у  меня
потемнело в глазах. Кораллового цвета крошево безнадежно погубленных рыжиков
самого высшего  качества украшало замысловатым узором зеленый ковер полянки.
"Ах,  что  вы  делаете!  --  вскричал   я   не  своим  голосом.   --
Остановитесь,   дурак  вы  этакий!"  --  "А  что  такое?  --  молвил
футболист, несколько растерянно, устремив  на меня сложный взгляд, в котором
заигрывающее  веселье начинало  воспламеняться  огоньком  собачьей  злобы; и
последующие  слова его  прожурчали  с  уверенностью  заработавшего  унитаза:
-- Это  же поганки,  собачьи  грибы..."  --  "Ах,  собачьи?!  --
заверещал я.  --  Так это, по-вашему, поганки?!" -- "А что  же это?"
-- "Обормот!" -- простонал я, припадая на колени,  и, поставив  свою
корзину  на  землю, стал  трясущимися руками шарить  в траве.  Увы, все было
испорчено,  и лишь крошки да  расплющенные,  позеленевшие на изломах  шляпки
валялись на поляне.
     Обормотус  между тем для  чего-то  потрогал свой  внушительный  половой
бугор, выпиравший  сквозь  синие  штаны, и, нимало  не терзаясь  раскаянием,
насмешливо  улыбнулся,  лениво  размахнулся  ногою и  пнул, перепасовал  мне
парочку уцелевших грибов, торчавших перед ним  в траве. И тут я не выдержал,
внезапная  ярость  белки  помутила мой разум, и  я прямо с земли кинулся  на
футболиста, желая вцепиться ему в нос -- по боевой беличьей повадке.
     Но  не  тут-то было -- джентльмен-то оказался боксером! Реакция его
была отменной -- не успел я и опомниться, как кубарем катился по  траве,
отброшенный  мощным  ударом  в  челюсть.  Корзинка моя  мелькнула  рядом,  я
подхватил  ее и, задрав свой хвост, прошмыгнул  мимо голубого "Запорожца"  в
еловую   посадку;  сзади  раздались   грозные,  воинственные  крики  погони,
затрещали сучья,  но все это продолжалось не  очень долго, и вскоре  я вновь
одиноко  брел по  лесу, посасывая разбитую  губу  и сплевывая алую  кровь на
зеленый мох.
     Душу мою обуяла неодолимая печаль, в глазах  стояли погубленные рыжики,
те самые рыжики, дорогая, которые я хотел бы вам показать сентябрьским ясным
днем, под белым солнышком,  нашим с вами милосердным отцом, сладко дремлющим
над лесной поляною.

     Я всегда думал, ожидал каждую минуту, что меня подстережет какой-нибудь
хищник.  Поэтому  бесплодными оказывались все  мои начинания  -- задумав
что-нибудь,  я тут же поникал в  безнадежном отчаянии,  не веря, что удастся
завершить  начатое.  Видя,  как  густо вокруг шныряют кабаны да волки, я  не
предполагал  возможности  спасения,  тем более что  сам-то не  принадлежал к
числу подлинных людей, которых спасала их божественная беспечность. И дожить
до этого дня и часа мне удалось лишь потому, что я таился, был настороже, не
лез на рожон, избегал риска, путал карты, полз на брюхе,  не садился в чужие
сани.
     Моя единственная, утраченная! Вы одна могли бы разрушить древние чары и
превратить меня  в человека... но я отверг саму мысль о том, что вы способны
меня полюбить...
     Жизнь прошла без  вас, и я решил было исповедаться перед вами и сделать
это  на  бумаге, которую можно прятать  и бесконечно  перепрятывать,  а то и
сжечь  в печке  или  на костре, что и сделал  я  однажды, разведя костер  за
домом, у мусорных  баков.  Это неправда,  что рукописи  не  горят!  Еще  как
горят... Не боится огня лишь сила, порождающая рукописи. Однако и при данных
соображениях душа моя, принужденная,  пуганая, осторожная, не смогла одолеть
страха, и я решил исповедаться не вслух, а про себя, с помощью, так сказать,
внутреннего монолога, но и тут  не  посмел произнести  перед вами свое  имя,
скрылся за нелепое, куцее, окончание. Простите меня, если можете...
     Нет, никогда не  прощайте!  Разве можно прощать твари, которая всего на
свете  боится и  от страха даже  возлюбленной не открывает  своего имени?  Я
произнес долгую исповедь перед вами, но вы-то ее не слышали -- и даже не
узнаете  никогда, что она  была произнесена -- вы так и  не догадаетесь,
кто же прячется за этим куцым окончанием -- ...ий.
     Возле  Покровки в  Москве я  знал одну  подворотню, через которую сразу
можно было  пройти  в  потусторонний  мир моего  прошлого. Он  начинался  за
странной,  очень  низкой  каменной  галереей,  тесно  уставленной  помойными
баками;  дом, к  которому примыкала галерейка,  был  оштукатурен "под шубу".
Рядом с этим домом темнела арка, пройдя которую, я попадал в проходной двор,
где посреди сплошного  асфальта  торчал  ствол  засохшего  дерева,  под  ним
находилась  деревянная  скамья   без  спинки.  Это  и  было   началом   мира
потустороннего.
     Я как-то проходил в очередной раз по этому двору -- и вдруг увидел,
что  на  краю  скамейки  сидит  душа  нашей технической  редактрисы  Натальи
Богатко.  О  том, что  это ее  душа сидит, догадаться было нетрудно, ибо она
выглядела в точности  так  же, как в жизни  выглядела сущая Наталья Богатко,
технический редактор -- полнокровная и статная  особа двадцати семи лет.
Нестерпимая  жалость  охватила  меня.  Когда же,  подумал  я, успела умереть
бедная  Наталья?  И неужели  посмертное существование  ей назначено  в  этом
скверном проходном  дворе? А  между  тем крупные  серые очи Натальиной  души
умоляюще уставились на  меня -- и я мгновенно  принял  решение. Конечно,
она не  была для меня Эвридикой, а я не был влюбленным Орфеем,  спустившимся
за нею в царство Аида; но мне  хотелось  вызволить оттуда знакомую тоскующую
душу, хотя бы ценою утраты своей собственной. И я подошел к ней, взял  ее за
ледяную руку, сказал  "пошли" и, не  оглядываясь, повлек  к выходу из страны
призраков. А  на другое  утро, побрившись в  ванной, я  хотел  выйти  из нее
-- и  не смог открыть дверь. В узком проходе моей однокомнатной квартиры
стояла могучая круторогая буйволица, жевала жвачку -- и мне уже деваться
было некуда... Мадам, я рассказываю вам историю своей женитьбы.
     Когда я у нее  потом спрашивал,  каким образом она  оказалась  там,  во
дворе, она ответила, что не  понимает, о чем  речь. Значит, залетела  на тот
свет, была чудом вызволена оттуда, возвращена к жизни -- и ничего такого
не  заметила!  Но впоследствии, когда мы были уже основательно женаты, я все
же  выяснил с помощью  осторожных  и настойчивых расспросов,  какие  события
предшествовали моей  встрече  с  Натальей.  В тот день, оказывается,  ее  на
работе не было. Утром она шла, как обычно, от станции метро  "Лермонтовская"
в   сторону  родного  издательства,  и  внезапно  на  нее  стал  надвигаться
поливальщик,  ехавший по тротуару,  выбрасывая  перед собою  шипевшие  струи
воды.  В панике, оглядываясь  на поливальную  машину,  Наталья  поспешила  к
противоположной стороне  улицы и больше ничего не помнила --  только то,
что потом оказалась в моей квартире, у двери в ванную,  где я брился, мыча в
нос  какой-то  популярный  мотивчик.  Можно  предположить,  что,  убегая  от
холодных  струй  поливальщика,  Наталья  попала под какой-нибудь проходивший
мимо  грузовик  и  погибла,  но  тут  появился  я  и  вернул ее  к  наземной
действительности.
     Я хоть сейчас  мог  бы провести вас через тот двор, чтобы вы сами могли
подивиться  на  антиподов  нашего бытия.  Они существуют  точно  в  таких же
городах, как и наши, за дверями их квартир те же ссоры, примирения, болезни,
радости  и  беды.  Да,  они почти  такие  же, как  мы, но только  совершенно
плоские,  словно зеркальная амальгама. Пристально  вглядываясь в их жизнь, я
вдруг начинаю постигать, что все зеркала, в которые мы с таким  любопытством
и самодовольством заглядываем,  совершенно  пусты,  когда  к  ним  никто  не
подходит; а когда мы смотрим в  них, они довольно  жестоко шутят  над  нами,
показывая то, чего вовсе нет. И наше прошлое,  отраженное в зеркалах памяти,
--  у собак, белок, бабочек, неудачливых художников, --  для  всякой
твари,  приуготовленной к  тоске по  прошлому, оно, прошлое, явит  миллиарды
плоских призраков.  Так  зачем же,  мадам,  я  буду  приглашать  вас  на эту
странную прогулку?
     О,   извечный  круговорот  бытия,  гулкий  маятник   вселенских  часов,
неторопливо выстукивающий: _быть...  не быть!  быть... не быть! тут...  там!
тут... там!_ И  я, обращаясь сейчас к вам, совершенно уже  не  соображаю,  с
какого света шлю свой привет и слова благодарности.
     Спасибо  за  то, что однажды  вы встретились мне  -- в той или этой
действительности  -- все  равно. Я никогда не смогу забыть  вас -- в
том или этом мире.

     Я шел по неширокой  улице -- и вдруг узнал  Сивцев Вражек.  Строгие
старинные дома, в которых, кажется, никто  и не  живет.  Я свернул в Большой
Власьевский переулок  и  вскоре  входил  в знакомый подъезд,  поднимался  на
третий  этаж.  На  мой  звонок долго  не открывали, потом лязгнули запоры, и
дверь распахнулась.  Я увидел какую-то лохматую  немолодую женщину в халате.
Стиснув руки на  уровне  груди, она  странным  образом  топталась на  месте,
поджимая  то одну голую, волосатую  ногу,  то другую.  Глядя  мне  в  глаза,
женщина  жутковато, но как-то  очень  знакомо  улыбнулась.  И я  рассмеялся:
передо  мною  не  женщина старая  была,  а  знаменитый художник  Моравов,  к
которому  я  и  шел по  делу.  Это  халат  и  длинные  волосы  ввели  меня в
заблуждение.
     Моравов  один  из самых  выдающихся плакатистов нашего  времени, и  все
хорошо знают его имя.  Его плакаты украшали многие  международные конгрессы,
выставки  и  конференции,  он  автор   ряда  эпохальных  эмблем  для  всяких
грандиозных всемирных мероприятий, вроде фестивалей, олимпиад, универсиад. Я
всегда верил,  что Моравов  является  одним из тех  великих людей,  которым,
слава  богу,   не  грозит   заговор:  их  талант  сильнее  всяких  гибельных
обстоятельств.
     Слушая  мои  замечания  относительно эскиза плаката, он  дергал  правой
рукою волосы, левою шлепал по ляжке. Затем вскочил и  стал ходить кругами по
комнате. И  сам не заметил, как  перешел  на стену  и,  словно  муха, пополз
вверх,  чуть  наискось, по стене,  после  перешел на  потолок  и двинулся  в
обратную сторону, повиснув вниз головою. При этом полы халата свесились вниз
--  и  обнажились  малопривлекательные  конечности  мэтра. Он  все время
пытался  поправить  халат, натягивая  его  на ноги, но  ткань,  естественно,
падала так, как ей положено было падать по закону земного тяготения. Погуляв
по потолку, Моравов вскоре спустился ко мне, не  заметив  при этом,  однако,
что  минутою раньше  совершил не совсем обычную прогулку.  Как и  все гении,
Моравов был несколько рассеян.
     Покончив  с  плакатом, я  закурил и,  рассеянно  глядя  на  хозяина,  с
завистью подумал: "Хорошо  же тебе живется!  Всех победил -- и зверей, и
оборотней..."
     --  Тише! Тише! -- замахал на меня  руками Моравов и стал боком
отпрыгивать от меня, словно петух.
     Вот  он  отскочил в самый  угол  --  дальше некуда,  но,  продолжая
отмахиваться,  все отпрыгивал да  отодвигался, как бы растягивая  комнату по
диагонали.  Удалившись  от  меня   настолько,  что  его  почти  нельзя  было
различить, Моравов  вдруг  исчез  с глаз,  а комната  вернулась  к  прежнему
размеру и виду.
     -- Подите сюда! -- прошептали у меня за спиною, и, оглянувшись,
я  увидел  Пимена  Панкратовича  Моравова,  просунувшего лохматую  голову  в
приоткрытую дверь.
     В квадратной прихожей, куда меня  вызвал  хозяин,  возле  низкого трюмо
стоял на боку  фанерный ящик, сверху застеленный бумагой,  на  бумаге сидела
-- именно сидела,  а не лежала, соломенно-желтая спокойная,  толстенькая
морская  свинка  с  сытыми  щеками, с  пустыми  глазами.  Пузо  у  нее  было
кругленькое, лапки аккуратно сложены на этом пузе.
     --  Вот, дорогой  мой, посмотрите, -- умильным голосом произнес
гениальный  плакатист.  --  Какая  замечательная, не правда ли? Славная,
хорошая  моя  зверюшка, -- единственная, которая не мучает меня  в  этой
жизни.
     -- А где же ваш сын? -- вспомнил я. -- Где Захарик?
     -- Захар...  Ох,  не хочется  и говорить  о нем... Ну, да что  там,
скрывать нечего... Плохо у меня с сыном, голубчик.
     -- Что случилось?
     --  Да  вот  сами  полюбуйтесь, -- с  прискорбием произнес  он,
открывая дверь соседней комнаты.
     Я заглянул в полураскрытую  дверь. В  лицо мне шибанул сквозняк, несший
кислую  звериную  вонь.  На широком подоконнике сидел,  прислонясь  мохнатым
плечом  к  оконной  решетке,  и  с  меланхолическим  видом  обозревал  улицу
здоровенный  оранг. На одной  из задних  лап его  побрякивала цепь,  которою
зверь  был  прикован к  решетке. Услышав шум в дверях,  он медленно повернул
голову, внимательно, но  как-то  совершенно бесчувственно  посмотрел на нас.
Затем   протянул  неимоверно  длинную  руку,  достал  с  полки  черный  диск
долгоиграющей пластинки и, просунув сквозь  прутья решетки, сбросил на улицу
через выбитую фрамугу.
     -- Видели?  -- страдальчески оклабившись, скосил на меня  глаза
лохматый  Моравов; бледными  пальцами он крутил, терзал конец пояса,  словно
желал его  оторвать  прочь. --  А  ведь я эту пластинку  привез  ему  из
Лейпцига!
     Он захлопнул  дверь, прислонился  к ней спиною и, закрыв глаза, надолго
замер с видом  мученика. По  двери с той стороны  шмякнули чем-то увесистым,
что разбилось вдребезги и со звоном осыпалось на пол.
     --  Портативный  телевизор  на батареях,  --  печально  сообщил
Моравов. -- Купил ему  в  Японии, чтобы сынок не скучал в одиночестве...
Вы как-то говорили мне о каком-то мировом заговоре, -- продолжал Моравов
дальше.  -- Заговор  --  он здесь, -- постучал Пимен Панкратович
себя по загривку ребром ладони, для чего ему пришлось низко нагнуться передо
мною. --  В семье,  в наших любимых детках, в  родной  жене и теще.  Ах,
только  бы спасти Захарку, от полного одичания -- и о другом я уже  и не
помышляю, мой дружочек.
     Я, кажется, уснул в поезде метро и, проснувшись, обнаружил себя сидящим
в пустом  вагоне. Откуда-то выскочила  и побежала по  сиденьям  рыжая летняя
белка...  Вид  ее  был  странен,  нелеп  в  безлюдном  вагоне,  облицованном
пластиком,   стеклом,  дерматином  --  материалами,  совершенно  чуждыми
природе белки. Она все быстрее  и  быстрее металась по  вагону,  и мне стало
ясно, что  участь  ее  предрешена. Я с грустью  следил за прыжками  зверька.
Никогда поезд метрополитена,  следующий по кольцевому маршруту, не  прибудет
во влажный  пригородный лес, не раскроет там своих дверей,  как бы приглашая
лесных обитателей прокатиться с ветерком...
     Поезд  подходит наконец  к какой-то станции,  дверцы  вагона с грохотом
раздвигаются,  белка  хочет   выскочить  наружу,  но  навстречу  ей  плотным
скоплением,  отпихивая друг  друга в дверях, вваливаются пассажиры. Пушистый
зверек  бежит по проходу вдоль вагона, пробираясь  среди  множества  снующих
ног. Добравшись до передней дверцы, поворачивается и скачет назад. И тут  ее
замечает некий павиан с огромными бакенбардами,  в белой полотняной кепочке,
вскакивает  с   места,  на  которое  только  что  плюхнулся  было,  опередив
устремившуюся  туда же старуху с  траурным венком на плече, -- раздвинув
руки, нагнувшись, бакенбардист  крадется, покачиваясь подрывки стронувшегося
поезда, внимательно следит за каждым движением  белки. В вагоне  поднимается
шум,  галдят  женщины,  смеются  мужчины,  топают ногами, хлопают  в ладоши.
Старуха   с  траурным  венком  быстренько  занимает   освободившееся   место
и,прислонивкколеням  бумажно-проволочный  символ  печали,  тоже  с  живейшим
интересом включается в наблюдение за действиями бакенбардиста.
     Веселый павиан, похоже, вскоре добьется успеха -- белка опять дошла
до   конца   вагона  и,  припав  головою  к  дверце,  неподвижно  замерла...
Преследователь метнулся к ней, припадая на колено, от натяжки с  неимоверным
треском  лопнули  на нем  штаны по заднему шву,  но все манипуляции и жертвы
бакенбардиста оказались  напрасными --  белка  с  молниеносной быстротой
ускользнула  от него,  взбежав  по  стройной ноге стоявшего рядом десантника
живо  вверх,  к  его голубому берету, и оттуда,  пружинисто сработав задними
лапками   и  вытянув   в  воздухе  пушистый   хвост,  плавно   полетела  над
пассажирскими  головами... В  то же мгновение  я ощутил  бесподобное чувство
свободы, о котором поведал  людям Экзюпери, --  абсолютной  свободы, что
познается в небе, над всеми облаками, залитыми лунным сиянием, под  огненным
мерцанием  звезд --  трагичной свободы, постигаемой в ту минуту, когда в
баке летящего самолета кончается горючее. Голубой берет юного десантника, от
которого я оттолкнулся и  полетел в последнее неведомое, промелькнул внизу и
исчез навсегда,  как  синий  взгляд  чьих-то внимательных ко мне  глаз,  и я
оказался в Чикаго, на верхнем этаже роскошнейшего отеля, и  смотрел с высоты
птичьего полета на огромный город,  половина которого  была залита солнечным
светом и пылала тысячами отраженных окнами солнц,  а  вторая половина была в
уютной  тени,  солидная, геометрически правильная,  отформованная  в  кубики
респектабельных небоскребов. Мне предстояло расстаться с женою и, оставив ее
в  Штатах,  где  у нее  были затяжные  дела,  отправиться самолетом  домой в
Австралию,  и я  собирался в путь, но в какую-то минуту, засовывая в чемодан
покупки,  вдруг был  захвачен мощным  и  упоительным чувством  свободы  тех,
которые взлетают к  небу, чтобы уж никогда не возвратиться на землю  живыми.
Не то чтобы я опасался предстоящего перелета на авиалайнере, и не в этот раз
у меня возникло подобное чувство -- уж давно, с тех пор как я отлетел от
Шереметьевского  аэропорта  в  самолете  французской  авиакомпании,  во  мне
родилась трезвая и  страшная уверенность в том, что я полетел лишь для того,
чтобы грянуть наземь  мертвым. Прожив долгие годы  в богатстве, я постепенно
обрел  привычки богачей, совершенно переродился,  но тот  человек, который в
Шереметьеве прощался со  своим другом-белкой, всегда знал с тех пор, что все
эти привычки  --  гнусность, к  которой он втайне,  оказывается,  всегда
стремился, и, достигнув подобной гнусности, ему уже никогда больше не взмыть
над судьбою,  как круто взмывает  самолет над  краем леса,  окружающим  поле
аэродрома.

     Вдруг  я  очутился в  едущем  по  вечерней  улице роскошном автомобиле,
вокруг кипела огненная свистопляска рекламы, густая  толпа праздного  народа
заполняла тротуары  и выхлестывала  на проезжую часть,  так что машину вести
надо  было осторожно, и ногу я то и дело переносил с акселератора на тормоз.
В этом городе --  уже в Индонезии --  чуть ли не  каждый вечер кипел
карнавал  и  веселье никогда не иссякало. "Индонезия,  любовь  моя",  --
когда-то  пел я в юности, и  теперь я еду  в машине по этой стране, и она, в
общем-то, оказалась  почти  такой же,  какою представала  в  песне:  "Морями
теплыми  омытая...  лесами  темными покрытая".  Народ  здесь жил  веселый  и
красивый, любил устраивать праздники по всякому поводу...
     Я  еду тихо, но  не останавливаюсь,  потому что  знаю по опыту, как это
опасно:  набежит банда  проституток,  хорошенькие,  юные  девочки  распахнут
дверцы, влезут в  машину, начнут  щебетать, мяукать...  От  них не  очень-то
легко  отделаешься,  и  я  однажды  вынужден  был истошным криком  призывать
полицию...
     Я сворачиваю  в небольшой  переулок в фешенебельном районе, подъезжаю к
затейливым воротам, покрытым блестящим лаком, останавливаю машину. Откуда ни
возьмись,  выскакивает  темный  большеголовый  мышонок,   одетый   в  шорты,
распахивает мне  дверцу.  Я выхожу, бросаю монету малышу, тот на  лету ловко
перехватывает лапкою летящий кружочек  металла, прячет за  щеку и  мгновенно
исчезает, словно провалившись под землю. Стою и, задрав голову, рассматриваю
деревянную резьбу на высоких старинных  воротах; клыкастые лупоглазые чудища
корчат мне сверху рожи.
     Дверь  дома  мне открыл сам хозяин, но  когда я снял шляпу и оглянулся,
куда бы ее положить, из-за гремучей бамбуковой  ширмы выпорхнула  совершенно
голая девица, очень стройная, смуглая, с темной челочкой и  в золотых очках.
Забрав  шляпу,  она  сделала  что-то  вроде  книксена  и  с видом  радостной
готовности потупилась передо мною. Я вопросительно оглянулся на хозяина, тот
лишь  покивал  лысой головою, на  которой,  пятная  глянец  плешины, темнели
крупные старческие веснушки.
     --  Вчера я устраивал для друзей римскую оргию, -- все же нашел
он  нужным объяснить мне. -- Так это остатки...  -- И он  костлявою,
длинной кистью руки махнул в сторону девицы. -- Гетера будет обслуживать
нас во время беседы. Не возражаете?
     Я не стал возражать. Однако должен признаться, что поначалу  чувствовал
себя не совсем свободно. Стоило мне только  потянуться  к сигаретам, лежащим
на  столике, как  гетера  была тут как  тут,  доставала  из пачки  сигарету,
вставляла мне в рот, чиркала зажигалкой и подносила  огоньку. Лишь только  я
облизывал губы,  испытывая легкую  жажду, девица  уже  наливала кока-колы  в
высокий хрустальный бокал. А  одежды на ней было -- тоненький, шириною с
мизинец,  некрашеный ремешок,  весьма замысловато оплетавший  ее  бедра. Как
честный армянский парень, к тому же верный муж любимой жены, я не должен был
обращать внимания  на прелести гетеры, а  вести самую непринужденную беседу.
Однако стоило  это мне больших трудов. Теплый, благоуханный дух от здорового
молодого  тела,  которое  присутствовало  где-то  совсем  рядом, за  плечом,
волновало   меня,   и  я   испытал  грешную  нелепость  к   этой  безмолвной
прислужнице...
     Но вдруг  я понял, что значит подобная нежность. Я давно покинул землю,
когда-то породившую моих предков,  но все еще помнил, как  в соседнем дворе,
куда выходило окно нашего деревенского  дома,  кормила  кур взрослая девушка
Назик. А было мне десять лет, я подглядывал  в щелку меж  занавесками и, еле
живой  от волнения, не мог отвести  глаз  от двух  чудеснейших белых зайчат,
которых  носила, оказывается,  миловидная соседка за пазухой.  Сие открылось
мне, когда Назик сыпала, громко призывая цыпок, низко нагнувшись, кукурузные
зерна себе под ноги,  и вырез сарафана ее отпал, предоставив мне возможность
узреть таинственный ситцевый балаган, где обитали два толстых веселых зайца,
похожих друг на друга, как близнецы. О, эти близнецы красивенькой Назик! Они
и  пробудили  во мне чувство, которое я называл генеральным чувством  жизни,
черт возьми!
     Однако  я  не  сказал  бы,  что  мое  "генеральное чувство", вызываемое
воспоминанием  о зайчатах Назик, могло быть  отнесено к разряду мажорных. О,
много было в  нем грусти --  пение  утреннего петуха всегда начинается с
упоенного  торжества,  но   к   концу  своего  "кукареку"  дребезжит  слезою
отчаяния... Предвидит бедняга, разумеется, что все равно попадет в суп.
     -- Так чего же вы хотите  от меня? -- спросил старец, приняв от
гетеры  бокал с кока-колой. -- Какого рожна вам надо? --  говорил он
дальше. -- Чего, молодой человек, для вас еще не припасли на этом свете?
     -- Я хотел бы вернуться, -- ответил я.
     -- Зачем? По какой причине? Что вы там позабыли, молодой человек? И
как вы только не поймете, что никогда никому никуда вернуться не удастся.
     -- Это слишком  для меня сложно,  -- подчеркнуто сухо ответил я
старцу. -- Мне  всего  лишь  нужно скорее  попасть туда,  куда  я  желаю
попасть.
     --  Но я же вижу, мистер Азнаур,  куда вы желаете попасть,  отлично
вижу, -- сердито  молвил хозяин, --  и советую вам не спешить.  Там,
куда  вас  так  сильно тянет,  ничего не  будет. Ничего. А здесь --  вот
женщина, а вот вино... Не бог весть что, разумеется, ну да все же лучше, чем
ничего. Хотите скажу вам, что будет со мною через два месяца?
     -- С вами? Через два месяца? -- Вопрос его меня озадачил; никак
не мог я понять, куда он клонит, что ему нужно от меня...
     --  Через  два месяца  я отдам  богу  душу...  Мгновенная остановка
сердца...  Меня  кремируют,  мои  обгорелые  косточки  насыплют   в  голубой
чесучовый  мешочек,  а  мешочек  положат в  фарфоровую  урну.  Эту  урну мои
родственники  зароют  в землю на нашем семейном кладбищенском участке --
вот и все,  молодой  человек...  Так куда мне-то прикажете устремиться? Куда
ехать посоветуете?
     -- Мы не  можем  знать наверняка, что случится с  нами даже завтра,
-- возразил  я старцу. -- Но зато мы точно  можем сказать,  чего нам
хочется сегодня...
     -- Завтра, послезавтра, или через два  месяца, или через  пятьдесят
лет --  нас ожидает  то же самое. А сегодня  нам хочется всегда одного и
того же: чтобы этого не было!  Но мы-то знаем,  что так было  и только так и
будет... И не  все ли равно, где мы  находимся, -- в Америке, Индонезии,
России? Не двигайтесь с места  и вы -- может быть, проживете лишний день
на свете. Целый лишний день, понимаете вы или нет?
     -- Со своей стороны, осмелюсь вас спросить, -- сказал я, --
зачем  вы  все это мне говорите? Я же к  вам  пришел  по делу. Помогите  мне
вернуться домой -- вот и все, что от вас требуется...
     -- Зачем я  все это  говорю?.. А затем,  чтобы  вы, человек, узнали
правду о самом себе. Она в том, что  вы ничего, ничего не можете, с вами все
будет  то же самое,  что было всегда,  и можно уже заранее  сказать, что  вы
кончите так же, как и все до вас. Для  человека ничего не  откроется нового,
он уже все  испытал, что должен был испытать,  он  завершился, и тайн больше
для него нет.
     --  Допустим, что так оно  и  есть, --  ответил я.  -- И вы
правы, и  мудрость  ваша  неоспорима.  Но  все  равно позвольте заявить  вам
следующее. Я плевать хотел на эту истину, если она и на самом деле истина. Я
хочу  верить и верю: человек еще изменится. Он сейчас вовсе  не такой, каким
будет в грядущие  времена, я  не знаю этого наверняка, как  знаете вы,  но я
верю, а это вовсе другое, чем ваше великое знание.
     -- Однако  свое знание я могу подтвердить неопровержимыми фактами и
примерами  жизни.  И о будущем  человечества мы должны  говорить, исходя  из
прошлого.  А  ваша  вера  в преображение  человека ничем,  к  сожалению,  не
подтверждается.  Вы  только  подумайте, каким  он  был всегда, --  и вам
станет  ясно,  что  иным  он  уже  не будет.  Взгляните  истине  в  глаза  и
примиритесь  с  нею.  Ничего другого не остается  -- это  вам говорю  я,
которому жить-то осталось всего два месяца.
     -- Ладно, я допускаю мысль, что вы каким-то образом и на самом деле
знаете,  что будет с вами через два месяца. Поэтому вы, скажем, имеете право
на исключительную беспощадность  суждений. Вы хотите  открыть  мне  истину о
человеке, свободную от предвзятостей добра  и зла... Но  одного я  не пойму.
Почему вы упорно хотите внушить вашу истину мне? Ведь я совершенно чужой для
вас  человек,  клиент вашей фирмы, предлагающей  свои услуги репатриантам. К
чему  такая  настойчивость,  с которой вы  внушаете мне, случайному клиенту,
вашу экклезиастову мудрость?
     -- Не желаете посмотреть в живых картинках, как  и каким образом вы
примете свой конец? --  вдруг спросил хозяин,  уныло и  устало  глядя на
меня.
     -- Каким же образом? -- спросил я.
     -- У меня есть магический кристалл, я приобрел его у одного черного
мага  за  пятнадцать  тысяч  долларов.  Стоит  только  взять  его в  руки  и
посмотреть  в  него,  как вы увидите все, что с  вами произойдет,  вплоть до
самой роковой минуты... Прикажете принести?..
     -- Нет, благодарю вас.
     -- Боитесь?
     --  Пожалуй,  и  не  боюсь,  -- отвечал я.  --  Пожалуй,  я
разгадал ваши подлинные намерения. Вы кому-то служите, и вам приказано убить
мою веру, не правда ли?
     -- Вы вправе строить любые догадки... Но  на прямой вопрос я отвечу
столь же прямо. Да, я хочу убить вашу веру.
     -- Но почему?..
     -- Потому, что она незаконное дитя среди законнорожденных истин. Ее
надо уничтожить -- потому что она есть призрак, смущающий и соблазняющий
человеческий  ум.  Предполагать,  что  человек  когда-нибудь  преобразится в
необыкновенно  прекрасное,  могущественное  существо, это  призрачная  идея,
которая  и  сводит  людей  с ума.  А мы  рождены не  для  того,  чтобы стать
сумасшедшими... Наши великие войны, эти  колоссальные  убийства, --  все
это и есть последствия сумасшествия. Идеей-призраком  заражают, как чумой, и
люди ведут себя как зачумленные.  Я видел и  революции, и  мировые  войны. Я
знаю, как это сумасшествие  выглядит... Ну и  что? Какие результаты мы имеем
после  этих  опытов,  целью которых  непременно  было  великое  преображение
человеков  и человечества? Ведь  каждая  из сторон  клялась  именно  светлым
будущим человечества! Так что  же, мы стали другими, спрашиваю я вас? --
старик иронически уставился на меня.
     -- Да, мы  стали другими, --  спокойно ответил  я; мне было уже
ясно, кто передо мною и какова его цель...
     --  В чем,  в чем?! -- всплеснув руками,  воскликнул  он тонким
голосом. -- В чем вы видите эту перемену?
     --  В том, что в людях  веры  стало больше. Веры в то,  что человек
непременно преобразится.  И мало того --  именно сейчас, в наши дни,  мы
как никогда понимаем, что без этого преображения  людям попросту невозможно,
другого пути у них нет.
     -- Вы действительно сумасшедший, -- с каким-то даже облегчением
произнес  хозяин. --  И  все  это  говорите вы, человек респектабельный,
миллионер...
     --  Нет, уважаемый,  вы ошибаетесь  как  раз.  Миллионер  этого  не
говорит. Миллионер, так  же как и  вы,  любит старого Экклезиаста,  во  всем
согласен  с  ним,  и в  самом  главном тоже: ничего  нельзя  изменить  ни  в
человеке,  ни в человеческой  жизни. Все  будет  так,  как было.  Разве  что
удобства добавятся в  этой печальной жизни. Удобства -- это  главное, не
правда ли? -- И с этим я привлек к себе стоявшую  рядом гетеру, обняв ее
за талию, она встрепенулась,  как бы очнувшись  от дремоты, и  снова сделала
что-то вроде  книксена, мило при этом улыбнувшись; я потянулся  к  сигаретам
-- гетера  ловко,  мгновенно  обслужила  меня,  и  уже  через  секунду я
попыхивал ароматным дымом.
     --  Меня  сделала богачом  любовь к  женщине,  --  продолжал я,
-- к  очень милой женщине, которую я и сейчас люблю больше, чем  себя. И
она  меня  любит, кажется.  Наш брак  стал,  пожалуй,  весьма  знаменитым  в
Австралии, и все, которые знают нас, чуть ли не со слезами умиления любуются
нашим  счастьем...  Но хотите знать,  почему я  отказался посмотреть  в  ваш
магический кристалл, который вы где-то там приобрели по дешевке?
     -- Сделайте милость, объясните.
     -- Так вот... Вовсе  не  потому, что испугался, как  посчитали  вы.
Увидеть то, как  ты кончишь, захлебнувшись последним глотком воздуха, --
что  тут  особенного? Разве  я ребенок  и  не знаю, что этого все  равно  не
миновать?..  Нет,  все мои  детские страхи  уже позади. Но я не  хочу видеть
своего будущего потому, что благоговею перед ним. Я не смею подсматривать за
своим будущим, потому что оно неимоверно прекрасно.
     --  Что?!..  Воистину он сумасшедший. Да если бы  только  вы знали,
мистер... -- Старик, вяло раскрыв рот, уставился на меня.
     --  Что бы  там его ни ожидало, но богач-миллионер  не осмеливается
взглянуть на него, как раб не смеет поднять глаза на господина. Потому  что,
хотя богач и  разъезжает по всем морям на роскошной яхте  и еще неделю назад
он задавал пиры на Бермудах  и  нежился  на  золотом пляже, никто,  слышите,
никто не знает, кто в нем воскрес, хотя его и убивали, и убили, и похоронили
в  недрах  респектабельного мистера  Азнаура... Этот  парень, которого убили
куском  золота,  уже воскрес, поднялся на ноги  и стоит передо мною,  и я не
смею поднять на  него глаза. В нашем мире было немало  случаев, когда  нищий
готов был отказаться  от бедности в пользу богатства, не правда ли? Но  я не
слышал еще, чтобы какой-нибудь миллионер добивался чести стать бедняком. Тот
парень, который воскрес во  мне, повелевает  мне это сделать.  И я подчинюсь
ему с большой радостью...
     --  И все же я  посоветовал бы  вам... --  начал  было  старик,
глубокомысленно глядя на меня, но я перебил его.
     -- Я пришел к вам не за советом, как жить мне дальше, -- сказал
я. -- Моя яхта будет стоять в Самаранге  еще трое суток. Постарайтесь за
это время, если можете, дать определенный ответ.
     --  Ну зачем  же так долго ждать, -- вздохнув, ответил  хозяин,
поднялся  и,  скособочась,  заплетающейся  походкой направился  к старинному
бюро, за которым писать можно было лишь стоя.  На ходу господин  вяло махнул
рукою,  и нагая девица,  стоявшая справа от меня, на  углу ковра, подхватила
поднос с пустыми бокалами и быстренько ускакала из комнаты.
     --  Отдайте  письмо  по адресу,  указанному  здесь,  --  сказал
старик, подавая мне узкий голубой  конверт. -- Вам все сделают. Придется
только  поехать   в  Тегеран.  Положенное   мне  вознаграждение  завтра   же
перечислите на мой текущий счет.
     --  Надеюсь,  что моя жена  ничего  не узнает  о  предстоящем деле,
-- предупредил я.
     -- О, не беспокойтесь, мистер Азнаур. Сами понимаем... Моя фирма не
делает промахов.
     Я попрощался и  ушел. Но,  уже  подходя  к  машине, где опять  вертелся
темноголовый  мышонок в шортах,  протирая стекла машины, я  спохватился, что
позабыл свою шляпу, и быстро вернулся назад, позвонил в дверь,  которая в ту
же секунду открылась, словно  за  нею меня ждали,  --  и опять  я увидел
золотисто-смуглую гетеру, с улыбкой протягивавшую мне шляпу. Я заметил,  что
она  успела  переменить туалет:  вместо ремешка на ней была  белая  веревка,
удавкою   надетая   на  шею  и  свободным  концом   обвитая  вокруг  тонкой,
выразительной талии.
     Я    поблагодарил,    однако    неспешилуходить:что-то   невысказанное,
настойчивое  было  во  взгляде  черных  глаз.  За  мою невольную,  искреннюю
нежность,  которую  испытал  я  к   ней  во  время  визита  и  которую   она
почувствовала, видимо, гетера  желала что-то мне сообщить, но или  не смела,
или  была немой  и потому  лишь  доброжелательно, грустно смотрела  на  меня
из-под ровно  подрезанной челки сквозь очки. Я потрепал  ее по щеке и  пошел
себе, отправился в Тегеран,  где вскоре с пробитой  пулями грудью лежал  под
решеткою  сада  и  вспоминал среди тысяч  других картин прошлого  и  то, как
стояла в дверях  улыбающаяся обнаженная  гетера с белой веревкой на шее, и я
притронулся пальцем к ее щеке, и кожа была удивительно гладкой, теплой.

     Нет, ничего не почувствовал и я в  ту  минуту, когда уже был произнесен
приговор над Георгием; мне только стало казаться с некоторых пор, что у меня
больше  нет тайной  внутренней  связи  с  другом -- может  быть,  прошло
слишком много  времени  со  дня разлуки.  Беда!  Словно  мыши  перегрызли ту
невидимую духовную нить, связывавшую  нас с Георгием, и отныне мы  оказались
врозь, каждый сам по себе.
     Я  не нашел  себе  места  среди  тех, которые ничего лучшего  не  могли
придумать,  кроме   понятия  собственности.  Но   и  в  мире  одухотворенных
призраков,  могущих существовать  только  за счет памяти тех, кому  отпущена
секунда жизни, мне не нашлось  местечка. Моя жизнь была всего лишь непонятно
для  чего произведенной  вспышкой,  при  свете которой  метнулась  по  стене
быстрая  тень белки. Я  был  кратковременным  носителем  тоски  по  будущему
совершенству и одновременно хвостатым зверем, не желающим, чтобы его убили и
сняли  с  него  шкуру.  И  если  бы  вы  застали  меня в  минуту  очередного
перевоплощения, то перед  вами предстало бы неприглядное существо, снизу  до
пуза лохматое, с длинным пышным хвостом,  а  сверху безволосое, хиловатое, с
интеллигентской улыбочкой,  с очками на носу. Подобной химере не должно быть
места под солнцем.
     И все же я  в растерянности, я  не  понимаю: почему  меня занесли в тот
список,  где  были  названы  Акутин, Георгий и  Кеша  Лупетин  --  самые
талантливые из нашего курса. Их уже  нет, каждого одолела злая судьба --
последним пал Жора Азнаурян, прошитый автоматной очередью в уличном бою. Его
направили к  маклеру по  делам  репатриации  армянских граждан  на родину, а
маклер отправил  своего клиента в  Иран, где  вскоре вспыхнула мусульманская
революция. Георгий  погиб, принятый повстанцами за  врага... И вот я остался
один из того списка. Как же теперь поступят  со мной? Каким  образом заговор
распорядится  относительно  меня? Любимая,  я  хотел бы  сейчас  назвать вам
полное свое имя... Но чу! -- звериные вкрадчивые шаги приближаются.  Они
непременно придумают что-нибудь совершенно неожиданное...

     Один  из его новых друзей художник Литвягин  говорил: "Не было  другого
такого редактора,  уж  он-то все понимал в нашем  деле,  хотя почему-то и не
стал художником. А  мог  бы работать не хуже многих из нас, ведь рисовал  он
бесподобно, иногда так  поправлял чью-нибудь работу,  что только ахнуть,  но
сам никогда не пытался сделать плакат. И дома для себя тоже не работал, и на
этюды не  ходил.  Завел  собаку, сибирскую  лаечку,  много  возился  с  нею,
натаскивал  на  белок и  лосей,  и когда  псу исполнилось  года  три,  начал
выезжать  с ним куда-то, пропадать по нескольку дней. Но ружья не покупал, а
кто-то мне рассказывал, что ...ий безоружным травит в лесу кабанов.
     А в  последний  год, когда  издательство  наше  собирались объединить с
другим и  начались всяческие тревоги, кто усидит на месте да кто будет шефом
и кого куда передвинут -- в самую ответственную  пору ...ий вдруг запил.
До этого, надо сказать, он и капли в рот не брал, а тут как с непи сорвался.
Или  дома у него были нелады -- с женой  отношения  у  него  всегда были
странные, непонятные для меня, он вроде жалел Наталью и в то же время всегда
насмехался,  зло  иронизировал  над  ней,  обзывал коровой,  а она время  от
времени  поднимала бунт, запирала перед  его носом дверь и не пускала  домой
или сама уезжала с сыном в Свиблово к матери.
     Словом, не мое дело было разбираться  в их отношениях, и я ни о чем  не
расспрашивал ...ия.  Он начал устраивать пирушки у себя, в кабинете главного
художника, и  в комнате худредов. Петр Сергеевич Крапиво, который тогда  был
вместо заболевшего Кузанова, не раз предупреждал  ...ия, но тот  с улыбочкой
выслушивал Сергеича и давал ему слово больше  не грешить -- да куда там!
Дошло до того, что он в одиночестве напивался у себя в кабинете и засыпал на
письменном столе, а уборщица  никак  не могла войти, ключ-то у него торчал в
замке изнутри.
     Однажды, дело было на даче у Павла Шурана, они с ним заспорили о смысле
жизни,  словно  мальчишки.  Павел  --  он ведь  заядлый спорщик,  мог бы
профессию сделать из этого, да вот дал ему бог талант монументалиста, да еще
и  росту  под два метра  в  придачу, и силушку непомерную, голубые  глаза  с
прищуром и нос  сапожком --  нет,  лучше  бы ...ию не  затевать с Пашкой
Шураном спора.
     Началось с  того,  что  ...ий сболтнул самое  что ни на есть банальное:
"Скучно вы живете, друзья, а еще  называетесь художники. Соберетесь -- и
сразу водку пьете, о машинах разговариваете, о дачках. Для приличия  хотя бы
пять минут об искусстве поговорили".  На что  Павел  ответил: "А ты вроде бы
все и  знаешь?" -- "Что "все"?" --  "Как разговаривать и что делать,
чтобы скучно не  было?" -- "Нет,  не знаю, к  сожалению. Да  и знать  не
хочу.  И никто не знает".  На что  Шуран  делает вот такие глазики,  смотрит
сквозь щелочки  на противника и выталкивает  из  себя слова, как  булыжники,
--  по   одному,  увесисто  так:  "Сейчас...   когда...  человечество...
приближается...  к бессмысленному уничтожению самого себя..." -- и  тому
подобное, как  это  может наш Павел. "А  мне-то  что, -- отвечает ...ий,
-- я белка, не человек". --  "Что-о!  --  грозно  кричит  Шуран.
-- Самоустранение?!  Ты белка, а я зайчик, а он овечка... Мы не хищники,
значит, а потому и не  наша вина? А кто будет драться с хищниками?" И  понес
дальше, стуча кулаком  по  столу, аж стаканы повалились. Вот тут-то и сказал
...ий: "Не вижу в  этом  никакого смысла". --  "Как так?" -- "А  так
--  хотя  бы  и водородная  бомба,  не  страшно".  --  "Как  это  не
страшно?!" -- "А  очень  просто. Не страшно, и  все.  Для каждого живого
существа  его  смерть и  есть водородная бомба.  И так  как этого  все равно
никому не  миновать -- чего  же  тут  особенно  страшиться?" -- "Ну,
подобное  рассуждение  действительно  не  может  позволить  себе  нормальный
человек..."  -- "Тебе  же  было и сказано: я белка!"  -- "А если  ты
белка, то нечего сидеть  среди людей. Лезь  на дерево!"  --  "Что ж,  ты
прав, пожалуй..." И не успели мы опомниться, ...ий хватает со стола бутылку,
прямо из окна терраски лезет  на липу,  -- растет там  у Шурана  на даче
громадная липа, -- лезет, значит, на самую  ее верхотуру, и там, стоя на
суку и ни  за что не держась, выпивает из горлышка, а в  бутылке водки  было
больше половины. Мы, значит, высунулись из окна и смотрели  на него, пикнуть
не смея. Вот так он и развлекался...
     Вдруг  узнаю,  что  он  купил ружье, и,  должен  вам признаться, сердце
почуяло  неладное. А тут еще приезжал ко мне  в мастерскую со своим ружьем и
просит показать мое, была у меня старенькая тулка, еще отцовская. Наши ружья
оказались  одного калибра,  ...ий осмотрел  все  мое охотничье  снаряжение и
попросил дать ему желтые патроны. Ох, в душе у меня сразу заныло, зачем тебе
мои патроны,  говорю, мог бы и в  магазине купить, а не грабить товарища. Он
рассмеялся и  отвечает,  что у него есть  патроны лиловые, жуткого цвета, их
даже неприятно, мол,  в руки брать,  а вот желтые  ему  нравятся, по крайней
мере,  желтый патрон не  оскорбляет  его  эстетического чувства.  Он  обещал
вернуть  столько же  штук из своих запасов, сколько возьмет у меня, но  я не
дал ему".
     Литвягин,  добрая душа,  не дал  мне  патронов, это  был  замечательный
художник,  видный  плакатист,  толстовец, запрещавший  жене делать  аборты и
наживший с нею восемь человек детей, ну  да мы с тобою, Валдай,  обойдемся и
без желтых  патронов,  отправимся в осенний октябрьский лес без ружья, как и
раньше.
     К чему  нам ружье, братец? Поставив перед  собою зеркало, увижу я  рыло
оборотня, а я его ненавижу, и  от этой ненависти не спасет  меня ни жена, ни
любимый ребенок, и мы с тобою, Валдай, уходим от них все дальше...
     Лес туманно  голубеет  за желтым полем, я, нагнувшись, спускаю собаку с
поводка, она срывается с места и весело скачет по  жнивью, далеко выбрасывая
прямые,  замечательно   свитые   из  сухожилий   и  мускулов  лапы,   затем,
остановившись на всем скаку, вдруг с озабоченным видом горбится, приседая, и
мельком,  искоса, бросает в мою  сторону  взгляд, исполненный необыкновенной
важности. Ах, братец, не  будь столь серьезен, не придавай большого значения
своим насущным делам, веселись  и  развлекайся, веселись и развлекайся, а  я
тем временем  наведаюсь в Австралию, к другу, но его уже нет там, он уехал в
Персию, он в Тегеране, где вспыхнула мусульманская революция, которая прошла
у всего мира на глазах по экранам  телевизоров.  И я вижу, как трое лохматых
парней с искаженными гневом лицами настигают моего друга и расстреливают его
из автоматов, и он падает у решетчатой ограды какого-то парка.  Ты все такой
же, шепчет мой друг, все такой же осторожный и  подозрительный, нет, отвечаю
ему сквозь слезы,  я презираю  свою осторожность и мне  стала ненавистна моя
подозрительность.
     Ко  мне,  мой верный  Валдай!  Хвост бубликом, шерсть белая, как чистый
снег, что скоро выпадет  и прикроет наши невидимые,  остро пахнущие следы на
этом пожухлом  грустном поле. Ты совершенный и прекрасный зверь, не ведающий
сомнения! Ровно сложив  передние  лапки, с прыжка  бросаешься на  соломенный
шорох в стерне, мышкуешь. Играй и веселись,  мой пес, я вижу сон, прекрасный
сон, называемый жизнью, я один из тех,  кто видел это желтое поле в октябре,
его  сизую дымчатую  глубину, где дремали под  скучающими  тучами  недвижные
стога, огороженные пряслами.
     Четыре  лошади --  три гнедых  и одна белая -- брели по жухлому
жнивью,  поматывая  головами,  и мой  играющий пес издали  облаял их, словно
громко приветствуя и спрашивая, куда они идут. Неужели им не грустно, как  и
этим  недолговечным  тучам,  брести  предначертанными  путями  божественного
сновидения? Неужели  и  мне,  внезапно захваченному  пронзительно-синим, как
щель неба меж тучами, и неотвратимым, как острый нож, приставленный к горлу,
чувством жизни, -- мне так и  не решить  про себя,  куда и зачем идти по
зеленым туманным узорам отросшей отавы? О, пристанище последней печали моей,
Русь,  огражденная  синим  забором  лесов,  пусти в  теплую  избу  одинокого
странника с белой собакой.
     Пустынно осеннее поле. Край молодой сосновой посадки выходит на него, и
возглавляет это воинство густорунных хвойных дерев  купа березок в золоте, в
тихом шелесте,  -- словно белые козы  впереди длинного неспешного  стада
зеленых овнов.
     Лес уж совсем  рядом, за мостом через неширокую речку с чугунной водою.
Я  поворачиваю  к  этому  мосту  и,  подойдя  к  одинокой  калине,  красной,
сверкающей, утяжеленной тесными гроздьями ягод, вижу возникающего из воздуха
человека.  Он стоит  посреди  глиняной дороги, глубоко  выбитой  тракторными
колесами, странно машет поднятой рукою, словно дирижирует невидимым хором. И
я сначала думаю, что  это, вероятно,  пастух, но, подойдя ближе, узнаю  Митю
Акутина, и  ничуть не удивляюсь, что  именно его  повстречал я в этот день и
час моей жизни, в преддверии леса.
     Здравствуй,  сказал ему, вижу, что работаешь,  пишешь  в  воздухе  свои
картины; решил, значит, калину ягодную изобразить. Митя спросил, не прерывая
работы,  куда  иду, и я с улыбкою ответил, глядя  на  него,  что  иду искать
своего  ангела, на что Митя тоже  улыбнулся и  спросил:  нет, на самом деле,
куда направился? И в этом вопросе звучало уже понимание, знание моего ответа
и одновременно братское сочувствие тому, что постигло меня.
     Я иду искать Кешу Лупетина, сказал я, ты не знаешь, должно быть, что он
жил в этой  деревне, сошел с ума, как и его матушка, а прошлой весною ушел в
лес  и больше  не вернулся,  его последний раз видели двое фотохудожников на
островке, который  образовался посреди леса, когда река разлилась, как море,
и затопила весь лес.  На том островке было  штук  сто зайцев, -- помнишь
деда Мазая и зайцев? -- и наш картофельный  президент одиноко возвышался
среди длинноухих зайчишек. Он отказался сесть в лодку к  фотографам, а когда
они,  оповестив народ в соседней деревне,  снова  вернулись на двух лодках к
острову, там  метались  одни  зверьки,  а безумца  не  оказалось.  Он  исчез
бесследно, словно  в воду канул, или улетел на крыльях, или сел на бревно  и
уплыл вниз по течению.
     Я не могу больше, Митя! Я всех вас растерял, утратил на этом свете, вот
и  ты  исчез,  растворился в воздухе, я снова один  на дороге. Ни  семья, ни
долгая безопасная и сытая жизнь не утешила меня, и  я должен  скорее, скорее
прийти туда, куда направился со своею верной собакой.

     По-русски осень, как и женщина, зовется она -- это и есть  женщина,
выполнившая  все  свои  обеты  и  потому  спокойная  в  ясности  предзимнего
ожидания, синеглазая до боли,  пристальная во всех  своих затаенных чувствах
вдовы,  которая  вспоминает прошлое,  одиноко  ложась  в  холодную, пробитую
пушистым инеем постель.
     Вдова-осень собирала в  лесу грибы, набрала их полное лукошко и, выходя
на дорогу, у приречного болота увидела калину, всю усыпанную рубинами спелых
ягод. Она  пригнула  гибкую ветвь и, придерживая  ее,  стала рвать  обильные
кисти, украсила корзину грибов доспевшими калиновыми гроздьями.
     Шагая  по пустынной  лесной  дороге,  окутанной влажным паром утреннего
тумана  и  духом  зрелых  грибов,  у   поворота  она  увидела   человека   и
остановилась, приветливо глядя на него. Он тоже остановился, подойдя близко,
и сказал, словно обращаясь к самому себе, а не к ней; "Здравствуйте..."
     Она кивнула, не отвечая, ласково усмехнулась  и пошла, не  оглядываясь,
неся на мягком сгибе руки  лукошко с  грибами  и  алыми ягодами.  А  он чуть
поодаль  следовал  за  нею,  счастливый  созерцанием  той извечной  красоты,
которая осеняет  женщину,  когда она с корзиною  на руке,  повязанная  белым
платочком, идет под высокими деревьями леса.
     Осень-вдова привела  его  к  возвышенному месту, где земля  была укрыта
серым  мхом и меж столбами сосен было чисто, как в  опрятной  избе, и зелень
хвои казалась вымытой и пушистой в желтом тепле солнца.
     Из  кустов  упругими  прыжками  вынесся белый  пес  с серыми  ушами,  в
полумаске, разделенной по  середине светлой полоскою. Он подбежал к хозяину,
прямо  и мужественно  посмотрел  ему в лицо  карими  глазами,  покачал круто
завитым хвостом и, улыбнувшись по-собачьи, снова умчался в кусты.
     И человек быстро пошел за ним  меж бронзовыми соснами... Остановился на
минуту, достал из кармана и надел очки,  затем пронзительно свистнул, поджав
нижнюю губу, -- и скрылся в кустах.
     А  вдова-осень вышла к тому месту,  где  поперек дорожки лежала упавшая
береза, наломала сухих веток и разложила костер. Она  сидела на белом стволе
палого дерева и смотрела в огонь. Бледное, прозрачное пламя металось, словно
флаг на ветру, и  ей так  хотелось увидеть знаменосца, который донес древний
жар до  нее и бросил  ей в  лицо теплые  струи  трепетных  лучей.  Она могла
спокойно посидеть и отдохнуть, потому что корзина  ее была  полна добротными
грибами, алые  кисти  дозревшей  на  утреннем  заморозке  калины украшали ее
грибной  сбор, и звание человеческое ей было --  вдова, и на  земле, где
она нашла грибы и ягоды, стояла теплая осень.
     Уже  давно начала  густо,  неотвратимо осыпаться золотая листва  берез,
багряная   --   осин,   червонно-тусклая   --   дубов,   и    дохнул
холод-первенец.  Сухо прошел сентябрь  -- слава богу, обошлось без серых
нерадостных дождей, этих вдовьих осенних слез.
     А сегодня в холодной крови  предзимней  зари заискрился, заиграл ровный
иней  --  над  лесом,  обшитым  ледяным  бисером,  прошелся, алый вздрог
бесшумного  пожара. С  этого  и  начался  день  --  тот  самый,  который
единствен  во  времени и  которому нет повторения  в  вечности. Пусть  летят
листья  с деревьев  и,  еще  не  коснувшись  земли,  станут  принадлежностью
далекого  прошлого  --  синюю толщу  неба насквозь пронзает  сегодняшний
животрепещущий луч солнца.
     ...Потеря таланта  --  это как утрата доброты и радости... Нет, это
ни  с чем  не  сравнимая мука. Раньше он думал: как можно потерять талант? А
теперь  он думал: как можно после этого жить? Наверное, можно жить,  потеряв
ноги, глаза или руки... Можно жить, наверное, потеряв семью, любимую, родной
дом. Но как жить, если ты потерял талант? Это равносильно тому, как потерять
разом все: руки, ноги, глаза, язык, любимую, отчий дом, запахи жизни, --
и при этой мысли он заплакал. Он никогда и не предполагал, что, подчинившись
инстинкту белки  и сохранив  свою жизнь, потеряет нечто  такое, что окажется
для него намного, намного милее жизни. Ах, что жизнь,  плакал он,  маленький
ребенок, которого тащит за руку многоопытная старуха, ведь все равно  утащит
туда, куда ей захочется.
     В  тяжкую  минуту подобных  размышлений однажды  его посетил  Филин. Он
бесшумно влетел в открытую форточку кухни, где ...ий сидел одиноко, уставясь
глазами на темную пивную бутылку. Филин опустился на стол возле этой бутылки
и, превратившись в крошечного человека, одетого в длинное клетчатое пальто с
широкими плечами,  стал  расхаживать  по  столешнице  взад-вперед.  Чтобы не
мешать  его прогулке, ...ий переставил бутылку на подоконник. Филин предстал
коренастым мужчиной, очень похожим на Наполеона Бонапарта.
     -- Лес меня послал к тебе, сынок, -- молвил он первое и потупил
голову  в  глубоком  размышлении.  --  Наш  зеленый  Лес...  Ты   хочешь
вернуться, сынок? Тебе же здесь плохо, мы знаем.
     -- Пожалуй, я все равно не захочу вернуться... никогда, -- тихо
ответил ...ий.
     --  Но люди не  лучше нас,  -- сказал  Филин  и, сцепив руки за
спиной,  вновь пошел  разгуливать  по  столу.  --  Они  нас  всех  хотят
уничтожить или превратить в рабов... Мы должны насмерть стоять перед ними...
насмерть! За нашу свободу,  за наш зеленый Лес! Неужели ты, сынок, не будешь
с нами в этой борьбе?
     -- Не буду, -- окончательно решил ...ий, именно в эту  минуту и
решил: звериное все долой, хочу быть человеком.
     -- Но ты хоть знаешь, ради  чего принимать такое  страшное решение?
Ты не забыл, сынок, что в Лесу жила твоя мать-белка?
     -- Я все забыл ради одной мысли... нет, не мысли,  а моего желания.
Нет, это больше, чем желание... Это я не знаю как назвать... Словом, я в лес
уже не могу вернуться.
     -- Тогда, сынок,  тебе нужно  честно  рассчитаться  с нами.  Честно
рассчитаться.
     -- Каким образом?
     -- Ты должен убить белку. Всего лишь одну белку убить -- и все,
ты свободен от нас. Этим самым ты  как бы поставишь собственноручную подпись
на своем отречении...
     Филин взмахнул  коротенькими руками,  которые  вмиг покрылись пушистыми
перьями, подпрыгнул и поджал ножки, которые стали когтистыми лапами,  --
и юркнул в форточку без единого звука, без слова прощания.

     По  верхним пролетам березового леса спешила рыженькая, еще не успевшая
выкунеть молодая белка. Она легко бежала, следуя извивами оцепеневших старых
сучьев и гибкими висячими  мостиками  молодых  веток, невинное прикосновение
которых  друг к  дружке  было  исполнено  нежности,  любопытства  и прелести
детской игры.
     Белке  весело  было вторгаться  в тишину  замерших березовых  толп, что
изумленно  взирали  друг  на  друга  блестящими  глазами  округлых  почек...
Вызывать  среди  деревьев  смятение  своими  ловкими,  цепкими  прыжками  и,
перелетая  с  ветки на  ветку,  оставлять позади  себя  пространную  дорожку
возмущенного испуга  (успокоение ветвей наступало не сразу)!  Радуясь своему
легкому бегу,  невесомому  перелету  со  ствола на  ствол,  белка постепенно
приближалась к той окраине  березового леска, куда  влекла правящая зверьком
роковая воля.
     Внезапно  сильный сухой треск раздался где-то внизу, чуть левее и сзади
воздушной  беличьей тропы, и в тот же миг что-то белоснежное,  продолговатое
мелькнуло  на ковровой  стлани  листвы  и  унеслось  в  сторону,  но  тотчас
вернулось, закружилось  под изумленной белкою --  и  вверх гулко  ударил
собачий  лай.  Отрывистые звуки этого лая  возносились к ней частым набатным
грохотом  и   взрывались  в  ее  испуганно  встопорщенных  ушах,  увенчанных
кисточками.
     Свесившись с ветки, султаном вздыбив хвост,  белка испуганно взирала на
рьяного  громадного  зверя,  белое  чудовище,  которое  металось  внизу  под
деревом,  обегало  ствол  по кругу,  не  сводя лютеющих  безмерной  угрозой,
огненных  глаз с нее. И белка совершенно потерялась, сжалась  в комочек пред
этой непостижимой  яростью,  зеленым  огнем  полыхающей  в  раскосых  глазах
чудовища.  Поэтому  она  не  услышала,  как  приблизился  человек,  -- и
внезапно увидела его внизу,  под деревом. Собака  отбежала по другую сторону
ствола,  и  человек, подобно  ей,  поднял голову,  уставясь  темными глазами
вверх.
     Минуту  белка и человек смотрели не  отрываясь друг другу в  глаза,  и,
словно все выяснив этим пристальным взглядом, человек протянул  руку, взялся
за  ствол  березки и несильно потряс ее. Покачнувшись,  белка крепче впилась
коготками в тонкий сук, на котором сидела, но последовал еще толчок, и  еще,
вершинка деревца зашаталась,  словно в бурю,  вмиг окуталась желтой  стайкой
сорванных листьев.  Белка  стронулась,  скакнула  на соседнее дерево, быстро
пробежала комочком рыжего пламени по извилинам наклонной ветви, перепрыгнула
на  густые,  провислые  пряди  стоящей рядом  березы, чуть не  сорвалась, но
удержалась, вцепившись в длинный березовый шнур одной лапкой, перехватилась,
взбросила  налитое  ужасом тельце вверх, к  надежному  суку, побежала дальше
-- неотвратимой  воздушной дорогою к тому дереву, тонкоствольной березе,
стоящей на краю рощи.
     Вот она снова замерла  в нерешительности,  прижавшись грудью к зеленому
стволу  осины,  через  плечо  оглянулась  вниз, на  землю,  где,  неотступно
преследуя,  метался белый  зверь  с  розовой,  пылкой,  дымящейся  пастью  и
следовал беззвучный, страшный человек,  внимательно  глядя  вверх. Затрещали
две сороки  где-то  невдалеке:  будет убийство!  убийство! На  крик  сорочий
свернула пробиравшаяся по синеве неба  ворона, подлетела к одинокой сосне и,
всплеснув растрепанными крыльями, села на ее верхнюю крестовнику. "Кр-ровь!"
--  крикнула  она,  широко  разинув  клюв. И  белка, услышав ее  хриплый
безжалостный голос, в тоске безнадежности, с недоуменным отчаянием в  сердце
прыгнула с осины  на ту самую  березку,  долгую  в своем  юном устремлении к
голубому небу.
     И  подошедший  человек  толкнул  ее,  потряс  сильно я  неистово. Белка
сорвалась,  пала  вниз  мохнатым  безвольным  комочком,  протянула  лапки  с
выставленными  коготками  навстречу  пролетающей  ветке,  но ветвь испуганно
отпрянула назад. Зверек  с  писком низвергся  дальше  и, пролетев все  яруса
спасительных ветвей, обычно надежных, готовых упруго подставить  себя бодрой
игре его жизни,  а сейчас коварно  предавших,  --  широко распахнул  все
четыре лапки, словно крылья, распушил хвост и мягко  сверзился на лиственный
подстил  леса.  Метнулся  к  ближнему  дереву  --  но  голова  чудовища,
огромная,  как  туча, мгновенно  зависла  над ним,  дохнув ураганом горячего
смрада,  и зверек упал на спину и стал биться с чудовищем, чьи клыки, словно
павшие с неба белые молнии, сверкали вверху.
     Пушистая, с мягким серебристым брюшком, белка выставляла навстречу этим
молниям свои маленькие зубы, --  ярость, проснувшаяся в минуту последней
битвы, вся собралась на остриях этих обнаженных зубов. Затем был миг чего-то
непонятного, недоступного усилиям битвы и гневного сопротивления -- было
ощущение какого-то упущения, не  замеченного вначале, того самого, с чего  и
началось  _это_:  удар  по  поясу, не удар  даже,  а мгновенное отсекновение
половины тела вместе с  ее болью и всеми движениями, помогавшими в отчаянной
борьбе  за  жизнь.  И  уж как бы  не  стало  половины  сил  борения,  --
оставались передние  лапы  и  зубы, которые  намертво,  словно  цепями, были
прикованы к  тяжелой, неподвижной половине  погибшего тела. Оставшаяся часть
вдруг удачно повела себя, и острые резцы  белки глубоко  впились в переносье
чудовища, в мягкую и беззащитную  плоть.  Раздался  жалобный визг громадного
врага, он отскочил, и  белка,  волоча ненужный уже, но неотторжимый кровавый
мешочек,  бывший  когда-то  ее телом,  подползла к дереву и медленно,  очень
медленно  полезла вверх  по  стволу,  подтягиваясь  передними малопослушными
лапами.
     Пока  пес  тряс  головою и  тер лапами нос,  словно  пытаясь  соскрести
вонзившуюся туда  боль,  рыжий зверек  успел заползти  по  стволу на высоту,
недоступную собачьим  прыжкам,  и замер, не  в силах двинуться  дальше.  Мир
тускнел  в  его  глазах  и  постепенно терял лазурную  лучистость  неба. Все
вокруг,  -- тускнеющее,  как пепел, --  оказалось не так уж дорого и
бесценно,  каким виделось раньше. Зверек остановился, дивясь про  себя тому,
чего это он с такою настойчивой силою цепляется  коготками за шершавый ствол
и старается вскарабкаться по нему выше.
     И только тут он увидел человека, -- тот стоял совсем рядом и мог бы
дотянуться до  зверька руками. И взгляды  их  опять встретились, и снова они
долго смотрели друг другу в глаза. "Убийство! Они убили  его, убили!" --
кричали  тем временем сороки. Ворона  на  сосне сгорбилась, хлопнула себя по
боку крылом и гаркнула: "Кровь!" И хрипло рассмеялась: ха-ха-ха!
     ...Зачем же я убил ее, думал человек, глядя в круглые -- без боли и
ужаса,  но  бесконечно  усталые,  тускнеющие  глаза  белки.  Для  чего  было
совершено  это?  Она  еще  жива,  но ничего уже  не поправить, подумал далее
человек, ясно осознавая  каждое мгновение совершаемого им  рокового шага. Он
словно выпил прохладный глоток  яда,  и теперь  в корнях его волос  закололо
тысячью  игл смерти, в глазах яркий  осенний мир стал тускнеть, обретая цвет
серого пепла. Он  ясно вспомнил, что первым ласковым  приветом от этого мира
был для него взгляд белки,  которая  спустилась с дерева и весело посмотрела
ему в глаза, когда он, беспомощный  младенец, лежал в  лесу  рядом с мертвой
матерью.
     Что же произошло со мною, думал  человек,  глядя  теперь  на  безмолвно
умирающую белку; ее хватка была все  еще настолько сильна, что позволяла ей,
почти мертвой, висеть на дереве, вцепившись в его ствол острыми коготками.
     И вот  он  берет  с земли  сухую серую палку.  Подходит совсем близко к
стволу  дерева,  на  котором  замер,  цепенея в  предсмертной истоме,  рыжий
зверек.  Охотничий  пес  поощрительно  смотрит  на  хозяина, далеко  вывалив
содрогающийся и влажный, как внутренности, розовый язык.
     Сороки кричат: "Сейчас, вот сейчас!" Ворона хрипит: "Скорей, каналья!"
     И он поднимает дубину,  замахивается  на белку, которая  устало, сквозь
смертную пелену, смотрит  на него его собственными глазами, и  обрушивает на
себя,  на  свою  маленькую  голову с торчащими ушами-кисточками,  совершенно
лживый, без следа мужественной прямоты и решительности, преступный удар.
     После, минуту спустя, когда Валдай возится, припадая  к земле, с жалким
комочком того, что было раньше белкой,  некто стоит и думает о годах детской
чистоты и безгрешности с большим сомнением: а были они?

     Судьба! Что ж заставило меня стать таким? Я узнал на своем лице гнусное
шевеление кривой улыбки Каина перед  вопрошающим Господом:  "Где Авель, брат
твой?" -- лживой улыбки Адамова первенца, рожденного праматерью людей. И
с этой миною на лице я должен был, оказывается, возродиться человеком?
     Мой пес  принес и  бросил мне  под ноги тушку белки, вымокшую во  влаге
смерти. Честный пес с достоинством и мужественным покоем посмотрел мне прямо
в глаза и затем отвернулся. Он выполнил свое предназначение. Не оглядываясь,
пошел он от меня  прочь, уныло сгорбившись и развалив в стороны свои  острые
уши. Его хвост, обычно туго свитый кольцом, совершенно развился и обвис, как
волчье полено. На бугорке перед оврагом он остановился и, повернув голову, в
последний раз посмотрел на меня --  с  глубокой болью во взгляде, но без
упрека. Вместо славной охотничьей судьбы, достойной его, хозяин уготовил ему
судьбу каинова  пса,  слуги  убийцы.  Все  это высказал  он  своим горестным
недолгим взглядом и затем исчез, ушел от меня навсегда.
     А  я  остался   стоять  над  истерзанной   белкой  --  и  дрожащая,
кисленькая, полуживая радость начала подниматься в моей душе: "наконец-то...
наконец я все же стал человеком".



     Напрасны были все упования того, кто раньше называл себя белкой, --
ведь  он  совершил  то,  чего  тайно  ждал от  него  заговор,  к  чему его и
подталкивал,  о  чем заранее знал. И  наш  бедный оборотень, столь  отважно,
беззаветно  устремившийсякчеловеческому  совершенству,  стал  жертвой  самой
древней уловки. Совершилось  дело,  тщательно обдуманное,  втайне  решенное,
-- мало с чем сравнимое по степени вероломства и насилия над собственной
природой. В результате же всего он и впрямь вроде бы стал человеком, то есть
полностью  утратил  свою  способность мгновенного перевоплощения  и  никогда
больше не превращался в белку. И просуществовал долгие годы тихим кабинетным
работником, вечно  встревоженным чиновником невысокого  ранга, которым  дома
помыкали жена и подросший сын.
     И  эта  крошечная история не стоила бы даже нашего  упоминания, если  б
белка  походя,  в развитии своей пространной исповеди перед несуществовавшей
возлюбленной  "(конкретная личность,  возможно, и существовала,  но  была ли
любовь? мог ли по-настоящему полюбить маленький лесной зверек?), -- если
бы она не затронула некоторых важных вопросов.
     Первый касается неоднократных  повторений белки  о  так  называемых  им
"подлинных людях"  --  в  этих  словах можно  без  труда усмотреть некое
незыблемоепредставлениеомогуществе, универсальности и высоком предназначении
разумных  земных  существ из породы гомо сапиенс,  к  которым  относится или
относился и каждый  из нас. Откуда  же у маленького зверька, смотревшего  на
нас  завистливыми   глазами,  могла  быть  такая   спокойная  и   незыблемая
уверенность  в высоком нашем совершенстве,  когда речь шла о самых сложных и
опасных временах?  По равнинным  болотам и  зеленым лесам планеты  пробегали
зловещие  огоньки.  Словно  огромная   пороховая  бочка,  опутанная  пыльной
паутиной, наша Земля,  вся  в  лохмотьях своей хищной  истории,  неслась  по
пустырям Вселенной,  и крошечные оборотни ползали,  прыгали,  бегали по ней,
нешуточно  играя с  огнем,  сатанея  от  могущества все более  совершенных и
ужасных  видов  оружия  уничтожения,  придумываемого   для  них,  увы,  теми
"подлинными людьми", которых столь высоко возносила белка...

     Никому  не  было  даже  известно, состоится ли данная  сиюминутная наша
встреча,  когда  МЫ  благодаря  белке  слили  наши  голоса  в  гармоническом
единстве.
     И если на  самом деле в  это мгновение происходит с нами чудо духовного
слияния, то слава белке, верно угадавшей своей лесной душою истинную природу
человека! Значит, МЫ были, есть и будем.
     Каждый из нас связан  с  белкой тем  единством, которое возникает между
музыкой и композитором -- наши  голоса были вызваны к звучанию особенным
духовным усилием скромного  оборотня,  и  начало,  повелевшее  сердцу  белки
сделать  это усилие, было сродни творческому вдохновению  сочинителя музыки.
Да,  мы  связаны с  белкой,  как  мелодии,  гармонии и способы  контрапункта
связаны с их творцом, -- но бывает и  так,  что музыкальное произведение
как бы начинает жить само по себе, отделившись от бренной жизни создателя и,
словно  независимое   живое  существо,  совершает  по  времени  свое  долгое
путешествие.
     Вот и другая важнейшая тема,  которой невзначай коснулась белка в своих
неистовых метаниях.  Она  вызвала  нас из молчаливого небытия, дала  каждому
голос и тем  самым, еще  не догадываясь о  своем  могуществе,  даровала  нам
бессмертие.  Оно  заключается не в том, что каждый из нашего великого  сонма
длил бы свое унылое и бессмысленное существование без конца,  а в том,  что,
благодаря  перевоплощениям белки,  безвестное маленькое "я" каждого  из  нас
перешло,  в  МЫ,  содинивишись  в сей  миг с великим  множеством других "я",
-- и в каких  бы разных  веках и  эпохах ни были рассеяны МЫ, миг нашего
перехода в бессмертное состояние всегда будет длиться в настоящем времени.
     Наше братство никем  не  исчислено -- и  неважно,  сколько нас было
вначале,  а важно  то,  сколько  нас  будет впоследствии,  когда только МЫ и
останемся на  Земле. Среди  скорбных  и  темных  от  горестей  лиц,  одиноко
блуждавших  в  толпах  оборотней,  пробужденных   теплой  сыростью  истории,
мелькнуло серьезное,  молодое лицо Спасителя, окруженного дюжиной запыленных
учеников, и Сын Человеческий, как он  называл  себя, вынужден был с  помощью
разных чудес доказывать правоту добра. Между тем не умеющих убивать  убивали
те,   которые  умели  убивать,  и  казалось,  что  полное  наше  истребление
неминуемо. _Но что МЫ видим сейчас вокруг себя? Отвечайте -- что видим?_
     Земная доля многих из нас оказалсь поистине печальна, но  еще печальней
была  судьба белки, открывшей для себя  "подлинных  людей", однако  к ним не
принадлежавшей. Ее странная история мало чем  похожа на наши. Но разве среди
людей нет таких, чья промелькнувшая, словно сновидение,  жизнь  не содержала
бы  в себе  неудачной первой любви,  измены своему призванию ради житейского
благополучия,  безрадостного  семейного одра,  пронзительной  ностальгии  по
безвозвратному прошлому? И все же каждому из нас -- слава творцу! --
не пришлось созерцать собственное самоубийство!
     Жалобы и стоны отзвучали,  содрогания паутиныжизни  прекратились, и  то
самое,  что  белка называла заговором  зверей, с жабьим аппетитом проглотило
мошку ее судьбы и не  поперхнулось даже. Он хотел  раскрыть мировой  заговор
оборотней, спасти человеческую репутацию от навета и клеветы, а между тем не
смог  понять,  что заговор таится в  нем  самом,  как и в каждом человеке, и
никто  из нас не смог в одиночку справиться с этим заговором, так же как и с
процессом собственного старения.
     Нас было немало, пробужденных  беличьей волей,  получивших  каждый свой
образ и голос,  -- он вызывал нас  из небытия, словно  маг-волшебник. Но
что-то случилось,  волшебник  наш утратил свое могущество и власть -- он
больше не вызывал нас из небытия своей магией перевоплощения.
     Плоский человек  пробирается в  толпе по  городской  площади  и на ходу
грызет вполне круглое яблоко. Маленькую красавицу уносит в когтях ворон, она
в глубоком обмороке.
     Это была  крохотная жена художника  Шурана,  которую  он нашел  однажды
осенью  в цветочном горшке, у себя на даче. Она  ему  сказала, что  согласна
выйти  за него замуж, раз он настаивает, но  с одним условием: пусть он даст
ей отдельную  комнату и  никогда  ни в коем случае  не подглядывает  за нею.
Иначе он  ее  потеряет.  Шуран  долго  выполнял  это  условие,  но  однажды,
неожиданно вернувшись из Гжеля,  где  был в командировке, он приехал на дачу
поздно ночью  и увидел свет в  окне  комнаты, где жила его  малютка-жена, не
выдержал,  подкрался  к  окну  и  заглянул.  Он  увидел, что на  столе стоит
кукольная   кровать   жены,  а   она  сама  --  вернее,  вполне  обычных
человеческих размеров женщина, весьма легко одетая -- сидит  за столом и
с грустным лицом о чем-то думает. Не помня себя от радости, Шуран ворвался в
дом и, счастливый без меры, поступил с нею так, как обычно поступают мужчины
с любимой  женщиной. Она, казалось, тоже была счастлива,  но, перед  тем как
уснуть,  Шуран  услышал ее тихий шепот:  "Почему ты не потерпел еще немного?
Ах, через месяц я  стала  бы обычной  женщиной,  а теперь ты все  испортил".
-- "Ничего  не испортил, --  сонно  возражал ей  Шуран.  -- Ты и
теперь обычная женщина, уверяю тебя, миленькая..." -- "Миленький, --
отвечала  она,  -- в  этом-то и  страшная твоя ошибка". -- "В  чем?"
-- "В  том,  что ты считаешь свою  маленькую  женушку обычной женщиной".
-- "Но это же как раз и прекрасно!" -- воскликнул художник и в ту же
минуту уснул. А наутро ворон унес его жену.
     Плоский человек, сидя  в опасном положении -- ногами  к воде --
на  парапете Москвы-реки, бездумно  смотрит в  серую  гладкую воду и изредка
бесчувственно  плюет в  нее. К  нему  приближается некий  рыболов-спортсмен,
устраивается рядом,  закидывает крючок с наживкой и косится на соседа --
но не видит его и думает: "Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый
тип  какой-то; однако я, видимо, ошибся".  А  плоский  человек между  тем  с
мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась
под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы
висит кукла с длинными волосами; но  эта кукла вдруг приходит  в движение  и
кричит  отчаянным голосом:  "Помогите!" Но совершенно  безучастным  остается
плоский  человек:  не  шелохнувшись,  провожает  он взглядом пролетающего  с
добычею  ворона  и  снова  лениво  плюет  в  воду.  Он  живет  всего в  двух
измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что
хоть  вешайся,  но  он даже не осознает  того  состояния, в  котором  всегда
пребывает.
     Толстенький дельфин идет рано утром  по  Волхонке, мимоходом косится на
дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй,  -- теплый пар рвется
из  глубин заведения, низменный,  обжорный  дух.  "Я  не  желаю быть  модным
художником,  не  желаю  быть  преуспевающим,  сытым,  самодовольным,  --
говорит старичок-акварелист молодому
     Лупетину,   похожему  на  молодого   Петра   Первого,  --  богатым,
титулованным, широкоизвестным,  заваленным  заказами.  И  знаете  почему  не
желаю?  Не потому, что  не люблю  богатства  или известности, а  единственно
потому,  что  я больше  этого люблю  свое  дело. До  сих пор, мой дорогой, я
каждый  день  с  утра  волнуюсь  только одним:  сумею  я  сегодня  правильно
нарисовать дерево или написать облака в небе". Дельфин решил поесть, зашел в
кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов
да  две  порции  горячих  пельменей.  И  уже много  лет  спустя после смерти
акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово
то, что  однажды  было сказано  на  московской улице, а теперь прозвучало на
глухой  лесной  дороге, когда он вез  на  телеге березовые дрова. Дельфин же
впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в
кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым --
почти  счастье.  Никого,  разумеется, не было в лесу  ни впереди,  ни  сзади
Лупетина  --  из живых  существ только  лошадь отупело  брела, покачивая
крупом,  по  глубокой   колее,  уныло  кричала  кукушка,  толпились   темные
терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался
по волнам Черного моря за косяком ставриды.

     Ах, эта  ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас
милым домом, прародиной,  отчизной, -- она не дает покоя, жжет сердце не
только  во дни земные,  но  и в  тех  нескончаемых сумерках  вечного  бытия,
которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже  в
сию  быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда
внезапно прозрели и  увидели, что каждый из нас -- одна  из мерцающих  в
небе  звезд,  даже  в  эту  минуту  душа  моя  вздрагивает от  прикосновения
прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный
Ярило,  свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все,  чего
жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого  созерцания
Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я
смотрю не в  вашу сторону,  мои  звездные братья,  а  назад,  в свою прошлую
окаянную жизнь.
     И вижу  там зареванную жену в домашнем халате,  слезы бегут, катятся по
круглым щекам,  все лицо ее, грудь и руки мокры  от слез,  и даже на бигуди,
которые  торчат на  ее  голове, я замечаю крупные капли...  "Что случилось?"
--  спрашиваю. "Белка убежала", -- отвечает и  показывает мне пустую
клетку,  дверка которой  широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье
колесо.
     "Она уже никогда  не  вернется, --  говорю  я  печально,  -- не
очень-то нравилось  ей жить  здесь".  -- "Это из-за  тебя, -- кричит
жена,  -- из-за твоей собаки она  убежала!" Нет,  не  понимала она,  что
никуда  не делась  белка  --  я стоял перед нею, смотрел на нее тусклыми
глазами мертвого зверька, а  она знай  вопила: "Развел тут  собак! А она  их
боится, она их ненавидит..." -- И так далее.
     Не вся Вселенная нужна  нам  для нашего  счастья, а всего  лишь то, что
сверкает,  горит внутри нашего одиночества как свет надежды и  веры.  Братья
звезды, нам хорошо на горних высях вечного разума. Взявшись за руки-лучи, мы
поднимаемся все выше и выше к прекрасным полям, где распускаются немеркнущие
цветы.
     Но почему душа так тоскует по земному дому? Или утраченная жизнь --
это и есть  родной  дом,  а вечные Елисейские поля  -- это  чужбина,  по
которой  нам путешествовать, печалясь и  тоскуя по  прошлому? Так вернись же
назад, иди туда, где царит зеленое, голубое и белое, где смешивается смешное
и высокое -- белка, вернись в лес, в родной дом твой.

     Там, в зеленом лесу, тихо, но он полнится могучим движением,  неслышным
ярым хором  страстей, начало которых уходит  в  пучину  земли до ее  ледяных
глин. Прорастая во времени, лес кончиками своих корней  опирается на мертвую
твердь --  остывшую корку планетного  огня,  а  вершинами самых  больших
деревьев  отмечает  ту  высоту  жизни,  которой  он  смог  достичь благодаря
упорству  своих  неимоверных  усилий.  А внизу,  объемля корни, дышит черный
жизненосный слой -- единое громадное материнское существо, состоящее  из
неисчислимого  сонма павших  и сгнивших деревьев, трав и  грибов. То, на чем
стоит  лес,  является тем  же  тысячелетним лесом, но иных времен,  и  самая
верхняя  колючая  хвоинка сиюминутного  соснового  бора соединяется напрямик
через ствол и лохматое корневище с первым днем сотворения жизни на Земле.
     И сосна  в лесу  не важнее березы и ели, лось не любимее комара, потому
что лесная  земля ощетинилась деревьями, задымила клубами  мошкары, побежала
меж болот быстроногим зверьем не ради  их конечного блага,  а для накопления
собственного плодоносного тука.  Лес созидает себя на собственном прахе, его
зеленая  майя проходит  в нерушимом  согласии взаимного  истребления,  столь
необходимого для исполнения высшего замысла жизни.
     Тихо в  лесу  --  словно  бы  знает, что  и он  будет растворен  во
времени, но упорно сопротивляется этому беспрерывной, гигантской цепью новых
воплощений своих безмолвных жителей.
     Не таков  ли  и  НАШ  Лес  человеческий, в  котором затерялся маленький
пушистый зверек,  время от  времени  сбегавший  через  форточку  из  комнаты
многоэтажного городского дома?  И  однажды, сидя на ветке  высокого  тополя,
смотрела разумная белка на бесчисленные окна высоких, как  скалы, домов,  на
выцветшее летнее  небо,  где  устало  замерли  облака.  Выше них  пробирался
самолет, гулкий поднебесный  лайнер, он  наискось шел вверх, стремясь скорее
набрать ту высоту жизни, которую освоил людской Лес. И как все малые корешки
дерева связаны через  его ствол с самым верхним листком  кроны -- каждый
из НАС, смотревший  снизу на улетающий  самолет, был един надеждой и верой с
теми, что дерзнули подняться высоко над облаками.
     В  это  мгновение  и  постигла  мыслящая  белка,  что  человек  призван
возвестить великую смену смерти бессмертием.  Подобно тому, как  земля и лес
были  нерасторжимо едины в  общем  извечном сосуществовании и каждое дерево,
падая к подножью других, постепенно соединялось с ними  в  нарастающей нови,
почва НАШЕГО  Леса, эфир человеческий, лишь обогащается, когда пар  моей или
твоей жизни, вырвавшись из холодного тела, взовьется к небесам.
     Но  непременным  высшим  условием  для  того,  чтобы смерть  перешла  в
бессмертие,   является   необходимость   каждому   сотворить   свою    жизнь
по-человечески, и это хорошо понимал наш герой, когда решился на уничтожение
зверя в себе.  Но  убийство ни в чем не повинной  белки вовсе не сделало его
человеком, как  и  насильственное умерщвление миллионов  не  принесло другим
завистливым  оборотням  тайно желанного для них  превращения  -- они  не
стали бессмертными, отняв  у  других жизнь. Присвоение  бессмертия оказалось
делом невозможным для существ,  которые только и могли, что  присваивать  да
отнимать.  И там на Земле, где  еще полновластно насилие, убийца по-прежнему
проживает дольше,  чем убитый -- и все же  придет другой мир,  в котором
никто никогда не сможет убивать.
     Будет,  наконец,  по-твоему,  бедная  маленькая  белка, но  не  надо  и
обольщаться!  Воцарение  эры бессмертных  произойдет нескоро, и путь к этому
покажется тебе порою  столь же долгим  и  безнадежным, как  твой  бег внутри
беличьего   колеса.   И  еще   надо  помнить,  что,   грустя  о  несбыточном
совершенстве,  надо  стойко  и  неустанно  работать для накопления  всеобщей
энергии добра.
     Ты  пришла из дремучего первозданного леса, где шелест  и влажный блеск
листвы  напоминают  голоса и ясные  взоры  тех, которые  постигли  любовь  и
отважно  пошли  за нею и  пришли  к  тому, что сможет, наконец, утолить твою
жажду бессмертия. А  теперь МЫ  отпускаем тебя,  иди в  свой лес  --  ты
исполнила свою песенку, белка.



---------------------------------------------------------------
     Spellcheck: Александр Аникин

Last-modified: Mon, 26 May 2003 05:50:04 GMT

Оцените этот текст: