ину Васильевну и по ее кривой усмешке и плотно сжатым губам понял, что она тоже недовольна. -- А мы-то ему больше всех оставили, -- с горечью сказал Щербак. -- А как же, он у нас командир, офицер, -- пояснил Осип Бянкин. -- Кто вам дал право обсуждать мои действия? -- спро сил Малешкин. -- А мы и не собираемся обсуждать. Вы, товарищ младший лейтенант, не только нас, но и хозяйку обиде ли,-- сказал Бянкин. Саня понял, что дал маху, а это еще больше обозлило его. -- Молчать!-- закричал он.-- Щербак, немедленно про грей машину! Щербак засопел и, схватив шапку с фуфайкой, выскочил на улицу. За ним вышли и Домешек с Бянкиным. На крыльце они остановились, стали закуривать и о чем-то разговаривать. "Наверное, обо мне",-- подумал Саня итак сморщился, словно у него заныли зубы. Размолвки с экипажем случались часто. Саня пережи вал их болезненно. Но по своему характеру долго сердиться не мог и первым шел на мировую. Антонина Васильевна, убрав со стола, принялась за метать хату. Выкинув за дверь соломенную подстилку, она ожесточенно шаркала веником. Около Сани она разогнулась, заправила под платок волосы и мягко улыбнулась. -- Ребята на тебя осердились, товарищ лейтенант. А ведь в бой-то вместе пойдете.-- Она покосилась на темный циферблат ходиков и охнула:-- Царица небесная! Одиннадцатый час, а у меня корова не доена!-- Бросила веник, схватила подойник и побежала доить корову. Открыв дверь, остановилась:-- Скоро поедете-то? -- Не знаю. Впрочем, наверное. -- Может, успеете еще молочка похлебать, -- хлопнула дверью. Малешкин походил по хате, остановился у окна. Стекла промерзли насквозь и заплыли льдом. Саня лизнул и сплюнул. Лед показался ему соленым. Он совершенно не знал, что делать. Поднял веник и стал дометать пол. Через минуту бросил. Махать веником показалось ему ниже его офицерского достоинства. Саня оделся и пошел к самоходке. Его экипаж усердно трудился. Щербак набивал солидолом масленку, наводчик надраивал казенник пушки, заряжающий чистил днище. Когда экипаж переходил с командиром на вы, то особенно следил за чистотой и порядком в самоходке. Это был весьма прозрачный намек Сане на то, что экипаж и без командира сам отлично знает, что ему делать, и великолепно может существовать без младшего лейтенанта Малешкина. Саня спустился в машину и спросил, чем они занимаются. Вместо ответа Осип Бянкин в неприятной форме сделал командиру выговор, суть которого заключалась в том, что он не покладая рук чистит машину, а другие ее только... Тут заряжающий выдал такое словечко, что Малешкяна затрясло от бешенства. Огромной силой воли он сдержал себя и спокойно заметил, что так с командиром не разговаривают. -- А как же еще с вами разговаривать?-- возмутился ефрейтор. -- Сколько раз говорил вам очищать ноги! А вы что? Посмотрите, сколько на сапогах приволокли снегу. Сапя посмотрел на ошметки грязного, талого снега и отвернулся. Минут пять работали молча. Саня старательно очищал грязь с панелей радиостанции и ждал, кто же воткнет ему очередную шпильку. Не выдержал Щербак; сначала он обругал помпотеха, который мало отпускает ветоши на протирку, потом Малешкина. . -- Если вы, командир, будете понапрасну гонять рацию и разряжать мне аккумуляторы, я доложу помпотеху,-- заявил он. Саня мужественно смолчал, хотя кто знает, чего ему это стоило. Окончательно добил Саню наводчик. Он вы тащил из-под пушки противогаз и спросил: -- Чей? С противогаза ручьем стекало масло. -- Товарища гвардии младшего лейтенанта Малешкина,-- громко объявил ефрейтор. Домешек бросил Сане под ноги противогаз и объявил перекур. Экипаж оставил Саню в машине одного, а сам выбрался наверх покурить. "Как будто здесь не могли,-- горько усмехнулся Саня.-- Специально подчеркнуть, что я для них ничто, круглый нуль. И бьют-то как, подлецы! И синяков не оставят. Ни к чему не придерешься. Они кругом правы, я кругом виноват. Ну как теперь с ними мириться? А мириться надо. Иначе затюкают". Саня вспомнил, что у него где-то запрятана на черный день пачка легкого табака. Саня разыскал ее, вы лез из машины и со словами: "Закурим моего легонького, офицерского" -- положил табак на колени ефрейтора. Все потянулись за легким табаком, молча свернули цигарки. Саня тоже свернул, похлопал по карманам и выжи дательно посмотрел на Домешека. .-- Ком глих,-- сказал наводчик. .-- Чего, чего? -- переспросил Бянкин. -- По-немецки "ком глих" -- сейчас, -- пояснил наводчик, вынимая из потайного кармана зажигалку. Зажигал ка у него была трофейная и очень срамная. Домешек ею дорожил и гордился. Осип Бянкин, наверное, сто раз любовался зажигалкой и столько же возмущался. И сейчас он вертел в руках зажигалку и ухмылялся. -- Невесте такую похабель подарить вместо обручального кольца! Глупость и похабель. Хошь заброшу? -- Ефрейтор занес руку. Домешек от испуга посерел: -- Ты что?! Ты что?! Слышишь, не дури! Бянкин еще раз с омерзением посмотрел на зажигалку и бросил ее наводчику. -- Все, больше ты ее не увидишь, -- сказал Домешек и запрятал зажигалку под бушлат. -- Вместе с комсомольским билетом хранишь?-- .спросил Бянкин.-- Что ты мне головой мотаешь? Факт. вместе. -- А я комсомольский билет потерял, -- неожиданно заявил Щербак. -- Потерял?! Где? Саня машинально сунул руку за пазуху и успокоился. Комсомольский билет был на месте. ∙ -- Это когда я еще был в учебном полку. Хотели выдать новый. Потом раздумали, сказали, что я из возраста вышел. -- И тебе предложили вступить в партию? -- спросил наводчик. Щербак исподлобья посмотрел на Домешека, махнул рукой и отвернулся. После этого надолго замолчали. От нечего делать свернули еще по цигарке. На этот раз прикуривали от "катюши". "Катюша" у Бянкина была превосходная, от одной искры срабатывала. Саня чувствовал, что экипаж ждет, когда командир начнет каяться. Он мучительно раздумывал, как бы это дело повернуть так, чтобы не очень-то было унизительно и чтоб экипаж остался доволен. Он решил начать издалека. -- А ты, Домешек, неплохо немецкий язык знаешь. Наводчик самодовольно ухмыльнулся: -- С филфака Одесского университета на фронт ушел. -- С чего? С фигфака?-- серьезно переспросил Бянкин. -- С филологического факультета, бревно нетесаное. Бянкин, видимо, хотел ответить, но, не найдя веских слов, сплюнул окурок и уставился на Саню, как бы давая ему понять: все, что говорилось, ерунда, я жду, голубчик, какой ты поведешь разговор. -- А я с самого начала невзлюбил немецкий язык,-- заявил Малешкин.-- В школе совсем не учился, только немку изводил. Эх, и поплакала же она от меня!-- Саня стал подробно рассказывать, как он безобразничал на уроках немецкого языка, как его за это исключили на месяц из школы и как потом отец его порол.-- С тех пор я так возненавидел фрицев, что готов их, гадов, душить вот этими собственными руками.-- Малешкин показал руки и сжал кулаки. Однако ни самобичующий рассказ, ни патриотический порыв не тронули экипаж. Щербак смотрел в одну точку, Домешек насвистывал "Темную ночь". -- Все? -- спросил ефрейтор Бянкин. От этого вопроса Саня сморщился, словно проглотил горсть недозрелой клюквы, и стал горячо доказывать, что сердиться совершенно не на что, да и глупо, так как экипаж-- одна семья и делить им нечего, и что скоро вместе в бой пойдут, и что он как командир ничего для них не жалел и не пожалеет. В доказательство своих слов Саня разделил табак на четыре части. Экипаж молча забрал табак и рассовал его по карманам. -- Ну что же вы молчите, черт возьми? Это ж в конце концов обидно! Ну виноват я с этой самогонкой, виноват,-- с какой-то отчаянной решимостью выдавил Саня. Бянкин заулыбался. Вероятно, он был доволен. Домешек усмехнулся. -- А мы тебе, лейтенант, больше веек оставили. А ты ее в помойное ведро свиньям. Обидно. Так обидно, аж слезу давит,-- пожаловался Щербак. -- Ну хватит тебе! Давит! Расчувствовался!-- прикрикнул на водителя ефрейтор. -- Извинился лейтенант, и ладно. Ставим на этом точку. Вон и комбат, кажется, к нам катит. От дороги к дому бежал лейтенант Беззубцев. Тропинка, видимо, для него была слишком узка. Оступаясь, он переваливался с боку на бок и нелепо размахивал руками. Не добежав до машины, комбат подал сигнал: "Заводи!" Щербак полез в люк. Саня с Бянкиным и наводчиком бросились в хату за вещмешками. Антонина Васильевна, узнав, что гости уезжают, торопливо разливала по стаканам молоко. Молоко пили на ходу, без хлеба, как воду, торопливо прощались и выскакивали на улицу. Когда подошел комбат, экипаж младшего лейтенанта Малешкина был в полной боевой готовности. Саня доложил, что все в порядке, все здоровы и никаких происшествий не было. -- Опять шапка задом наперед,-- заметил комбат. -- А будь она проклята!-- выругался Саня, поправляя шапку. -- По коням!-- крикнул комбат и вскочил на самоходку. Самоходка, рыкая, мягко покатилась по снегу. С ходу проскочив канаву, выехала на дорогу и, круто развернувшись, ринулась в село. -- А Щербак, оказывается, неплохой водитель,-- заметил Беззубцев. Саня хотел сказать, что это у него сегодня так ловко получилось, а вообще-то... но раздумал и сказал, что Щербак -- - хороший водитель, Сане очень хотелссь поговорить с комбатом. -- Говорят, наши взяли Житомир, Белую Церковь... Тикает фриц. Комбат усмехнулся: -- Не очень-то шибко. Вчера под Казатином Шестому корпусу досталось. Особенно Пятьдесят первой бригаде. Один батальон погорел начисто. -- Да ну? -- И Саня повернул на голове шапку козырьком назад. -- Немцы подбросили свежие части, эсэсовцев. Дивизию "Мертвая голова". -- "Тотен Копф", -- перевел на немецкий язык Домешек, -- Во-во! -- подхватил комбат. -- Говорят, головорезы, смертники. Или сегодня, или завтра нас наверняка на них бросят. -- В штабе так говорят? -- спросил Саня. -- Ив штабе, да и по всему видно,-- комбат схватился за полевую сумку.-- Чуть почту не забыл. Держи,-- и подал Сане пачку писем. В основном письма были Щербаку и Бянкину. Домешек получал изредка, да и то от фронтовых друзей. Сане пришло сразу два треугольника. Одно от матери, другое из Москвы. Но не от той, от которой давно уже перестал их ждать, а от совершенно другой и незнакомой -- К. Лобовой. Саня хотел сразу же распечатать это письмо. Но в это время по колонне, от головы ее к хвосту, покатился крик: "Товарищи офицеры, к командиру полка!" Саня сунул письмо за пазуху, спрыгнул с машины и, придерживая колотившую по ногам сумку, побежал за комбатом. Саня несся, как пуля, и прибежал первым. -- Товарищ полковник, младший лейтенант Малешкин по вашему приказанию явился,-- доложил Саня и вытянулся по стойке "смирно". Вместо "хорошо, младший лейтенант Малешкин", командир полка сказал: -- Поправь шапку. Саня чуть не взвыл и дал слово забросить эту проклятую шапку и опять носить шлемофон, который был и тяжелый, и холодный, и страшно неудобный, зато всегда сидел как надо. Полковник Басов сообщил командирам стоящую перед ними задачу: она заключалась в том, чтобы совершить восьмидесятикилометровый марш в район местечка Кодня и с ходу вступить в бой. -- Двигаться на предельной скорости. Всякое отставание будет расцениваться как трусость. У кого машина плохо подготовлена, пусть пеняет на себя,-- предупредил командир полка и отдал команду: "По машинам!" Обратно Саня бежал с Пашкой Теленковым. Бежал легко, не чувствуя под собой ног. Ему одновременно было и страшно, и радостно. Боялся он не предстоящего боя, а за машину, за механика-водителя. "Что, если он подведет?!"-- с ужасом думал Саня. А Теленков надсадно, как командир, гудел: -- Восемьдесят километров, и сразу в бой. Дела паршивые, если сразу в атаку. Что-то у меня на душе тяжело. -- Хватит тебе притворяться, Пашка. Как будто ты боишься. -- Да я уж разучился бояться. Только на сердце тяжело. Словно на него каблуком наступили,-- говорил Пашка. -- Будь здоров! -- Будь здоров! -- Саня на ходу пожал руку приятеля. Санин экипаж словно чувствовал, что дело нынче будет серьезное. Когда Малешкин доложил им задачу, они переглянулись и, ничего не сказав, разошлись по своим местам. У Домешека с ефрейтором все было в порядке. Они свои обязанности знали, как говорят солдаты, туго. А Щербак заметался. Он схватил щуп и бросился заме рять в баках масло. Масла оказалось сверх нормы, а Щербак нервничал. -- В чем дело? -- спросил Саня. -- Да что-то манометр шалит. -- Что с ним? Щербак не успел ответить. Заревели моторы, и он ринулся в машину. Колонна тронулась и сразу же стала набирать скорость. Ночью село Высокая Печь ничем не отличалось от других сел. Только сейчас Саня увидел, как Высокую Печь расколошматили. Погоревших хат было не много, лишь кое-где чернели пятна пожарищ. Большинство хат было расстреляно. Саня безошибочно определял, где хату поцеловал снаряд, а где шарнула мина. От снарядов в стенах чернели сквозные дыры. Мина накрывала хату сверху. В крышах зияли провалы и торчали расщепленные жерди. Попадались хаты без углов, без стен, или вообще на месте дома лежала бесформенная куча глины и соломы. На самой окраине села крошечная, как скворечник, хатенка уткнулась окнами в снег. За селом колонна круто повернула на юг и понеслась по хорошо накатанной дороге. На обочине сидели солдаты-пехотинцы, спустив ноги в кювет, и равнодушно смотрел на мчавшиеся самоходки. Гусеницы бросали им в лицо снежную пыль, перемешанную с едким, вонючим дымом. Солдаты не отворачивались. Видно было, что они смертельно устали. Стреляя выхлопными трубами и лязгая гусеницами, колонна нырнула в молоденький сосновый лесок и круто объехала перевернутую куполом вниз танковую башню. Из-под башни торчали кирзовые сапоги и желтые, словно восковые, руки с растопыренными пальцами. Метрах в десяти стоял обожженный корпус. Из люка механика-водителя свешивалось безголовое туловище старшего сержанта. Руками он все-таки успел дотянуться до земли. Малешкину стало жутко. Он взглянул на заряжающего с наводчиком. Они, в свою очередь, посмотрели на командира, и все трое, как по команде, полезли в карманы за табаком. У Бянкина по скуле, как челнок, сновал желвак. У Домешека одна бровь взлетела на лоб, другая -- сползла на глаз. Саня закурил, глубоко затянулся и вспомнил о неисправном манометре. Спустившись в машину, он пробрался к механику-водителю, тронул его за плечо. Щербак оглянулся и подставил ухо. -- Как манометр?-- закричал Саня. -- Порядок,-- ответил Щербак и, потянув на себя рычаг, зажал левый фрикцион. Правая гусеница забежала вперед. Щербак отпустил рычаг, и самоходка, словно укушенная, понеслась по дороге. Мелколесье сменили ровные, как на подбор, медностволые сосны с дырявыми макушками. Под соснами снегу еще было мало, кое-где зеленели лужайки брусничника. Декабрьское солнце греет плохо, светит мало. Оно уже задевало за макушки деревьев. На дороге лежали синие тени. Гусеницы, громыхая, кромсали их, смешивая с грязным дымом и сухим снегом. Было очень мирно, и если бы не рычащие самоходки, ничто не напоминало о воине... Первой встретилась раздавленная немецкая каска, за ней грязно-зеленая шинель с алюминиевыми пуговицами, потом нога в сапоге. Потом... потом самоходки пошли перемалывать, кромсать и утюжить остатки разгромленной фашистской колонны. Обе стороны дороги танкисты завалили повозками, разбитыми машинами, снарядами и тру. нами. Сразу столько убитых Сане еще не приходилось видеть. Они валялись и в одиночку, и кучами в странных до невероятности позах. Как будто смерть нарочно садистски безобразничала, издеваясь над человеческим телом. Убитая лошадь опрокинулась на спину, задрав вверх ноги. Стертые копыта под солнцем блестели, как никелированные. Привалившись к колесу, уронив на грудь голову, навеки задумался немецкий артиллерист. Совершенно нетронутой съехала на обочину кухня. Над котлом, весело поблескивая, торчал на длинной палке алюминиевый черпак. Зато от машины, к которой она была прицеплена, остался почерневший остов с коричневыми ободами. Поперек дороги лежало что-то темное, бесформенное. Саня не успел рассмотреть, как самоходка накрыла его. А когда оглянулся, то с трудом распознал человеческое тело. По нему, видимо, прошло не меньше сотни танков и раскатало как блин. Промелькнула штабная машина с настежь распахнутыми дверцами. Все вокруг, и дорога, было усыпано бумагой, папками в синих корках с черной фашистской свастикой. Убитый офицер в светло-голубой шинели лежал, уткнув голову в снег. На затылок его словно кто-то вылил банку густого вишневого варенья. Уголок тонкого листа бумаги прилип к нему, и когда мимо пронеслась машина, листок встрепенулся, словно хотел улететь, беспомощно, как мотылек, потрепыхался, опять лег и успокоился. -- Ну и повеселились же здесь братья славяне!-- воскликнул наводчик. -- Поработали что надо!-- сказал ефрейтор. Сане тоже стало весело. Там, при виде безголового танкиста, его затрясло. А тут ничего, как будто так и должно быть. А как же иначе? Это же не люди, а фашисты! Колонну немецких машин, загруженных снарядами, братья славяне не тронули. От машин до леса протянулись кривые следы. -- А шоферня, наверное, разбежалась,-- сказал Домешек. -- Далеко не убегут, -- заверил ефрейтор Бянкин. И опять потянулся белый, пахнущий свежей капустой снег, сосны с жидкой хвоей, изредка мелькала тоненькая, словно забинтованная, ножка березки и серенький ствол осины. Наводчик с заряжающим закурили. Саня вынул письма, повертел их. раздумывая, с какого начать. Очень хотелось с письма незнакомки К. Лобовой, а все-таки развернул мамино. Мать сообщала, что живет теперь одна: Надя, родная Санина сестра, вышла замуж за безрукого Митьку Болдакова. Живет пока неплохо: запаслась на всю зиму картошкой, хлебца тоже немножко есть, а корова помаленечку доится. Потом перечислила подробно все деревенские новости. "А твой товарищ Колька Васин пришел с фронта слепой. Я его спросила: "Видишь хоть что-нибудь, Коленька?" А он мне говорит: "Чуть-чуть, тетя Дуня, со спичечную головку". Пенсию ему положили четыреста рублей. Колька задумал учиться на музыканта. Говорит, что слепым это дело очень легко дается. Выпросил у меня твою гармошку. Ты уж на меня, сынок, не обижайся, ты все равно играть на ней не научился, а Кольку жалко. Избави бог тебя, Санюшка, от такого несчастья. А председателем у нас опять бывший староста Василий Архипыч. Его потаскали, потаскали и опять в председатели определили. При немцах-то он за своих стоял горой, поэтому его и не сослали. А в Малинниках, говорят, старосту в расход пустили. А часовенка-то у ручья в Соловьихинском лесу сгорела. Пиши, Санюшка, почаще, уж очень я беспокоюсь за тебя. Почти каждый день хожу к бабке Синице гадать на картах. Все мы к ней ходим. Мне все время выпадает хорошая карта. А вот Наталья Силина гадала на своего Егора, так ей выпала вся черная карта. Она два дня выла дурным голосом. Потом Егор письмо прислал, пишет, что теперь служит в похоронной команде. Пиши, сынок, не ленись. Много мне не надо расписывать. Напиши, что жив, -- мне и хватит. Береги себя, не суйся куда не надо, не лезь под пули с бомбами. Ты ж у меня какой-то оглашенный, всегда тебе больше всех надо было. А береженого и бог бережет. Целует тебя твоя мать Евдокия Малешкина". Письмо Саню и немного тронуло, и немножко рассердило. и немножко насмешило. С волнением Саня развернул письмо москвички Лобовой К. "Здравствуй, боевой Далекий, незнакомый друг Шура. Номер вашей полевой почты дала мне Лидка Муравьева. которой вы выслали денежный аттестат. Она мне сказала, что вы ей не нравитесь и она все порывает с ваии.ЯсЛидкой навсегда разругалась. Какая она дрянь? Я знаю, Шура, что вы Лидку очень любите. Она мне ваши письма показывала II насмехалась. Не переживайте, Лидка мизинца вашего не стоит. Если хотите, я с радостью буду с вами переписываться, а может быть, после войны и встретимся. Я буду вас, Шура, ждать. Аттестатов мне никаких не надо, я не Лидка Муравьева и сама неплохо зарабатываю на электроламповом заводе. Живу с мамой, папа погиб еще в сорок первом году. Если "да", то я вышлю свое фото. С дружеским приветом Катя". Сапя прочитал еще раз и поморщился. Письмо показалось ему уж слишком простым и тусклым. Он хотел разорвать его на клочки и развеять по ветру, но раздумал. -- Ладно, присылай. Посмотрим, что ты за штука,-- - сказал Саня. -- Ты это о чем, лейтенант?-- спросил Домешек. -- Да так...-- Он замялся.-- Одна чудачка письмо прислала. Хочет познакомиться. Домешек ухмыльнулся и почесал затылок. -- А ты, говорят, уже с одной познакомился?-- спросил ефрейтор и, прищурясь, посмотрел на командира. Саня не ответил. Полк выскочил на широкое квадратное поле с рыжими скирдами соломы и остановился. Поле с трех сторон замыкал лес, впереди возвышалась невысокая плоская гора с очень ровным отлогим скатом. На ней виднелись крыши хат и церковь с двумя тонкими высокими колокольнями. У подошвы горы, да и по склону, чернели танки, издали похожие на мух. -- Наши?-- спросил Саня. -- Кажется, -- неуверенно ответил наводчик. -- А чего они стоят? Где бинокль? Наводчик слазил в машину за биноклем. -- Точно, наши, тридцатьчетверки,-- бормотал он, подгоняя по глазам окуляры, и вдруг резко сунул бинокль командиру. -- Смотри! Саня поднес к глазам бинокль и долго не мог оторваться. Кроме закопченных корпусов, он увидел на снегу три грязных пятна, башню, похожую на каску, торчащий из снега казенник пушки и еще... Он долго всматривался в темный предмет и наконец догадался, что это каток. -- Трех в клочья разнесло,-- сказал он. -- Двенадцать штук-- как корова языком слизала. Это их "фердинанды" расстреляли,-- заверил ефрейтор Бянкин. -- Чего остановились?-- спросил, вылезая из машины, Щербак. -- Танки горелые. -- Чьи? -- Наши. Щербак взял бинокль и стал смотреть. -- Подпустил поближе, а потом в упор... Возражать Щербаку не стали. Какое теперь имело значение, как умудрились немцы сразу столько расколошматить танков. Каждый невольно думал о себе. Домешек думал, сколько погибло наводчиков, Щербак-- механиков-водителей. Примерно о том же думали и командир с ефрейтором. Молчание прервал Малешкин: -- Утром мне комбат сказал, что где-то здесь погорел батальон Пятьдесят первой бригады. Может, он? Домешек, великолепно знавший численность танковых подразделений, решительно отверг это предположение. Ему возразил заряжающий: -- А почему бы и не он? Был недоукомплектован или машины раньше погорели. Другой только считается батальоном, а в нем всего три машины. Доводы были слишком логичны, чтобы возражать. И спор у заряжающего с наводчиком так и не вспыхнул. -- А чего остановились-то? -- неизвестно к кому обращаясь, спросил водитель. -- А куда ехать? -- Не зная броду... -- Соваться, как эти сунулись? -- Странно: едем, едем-- и ни одного выстрела. -- Это хуже всего. Когда стреляют, на душе спокойнее. -- Ни хрена мы сегодня не доедем до этой Кодни. -- Солнце уже на ели, а мы ничего не ели. Колонна задымила. Щербак с грохотом свалился на днище машины. Самоходки, проскочив поле, полезли на гору. Саня не спускал глаз с темных железных коробок. Две из них потихоньку еще коптили: пахло резиной и жареным хлебом. Заряжающий, схватив за рукав командира, повернул его влево. Саня увидел тридцатьчетверку с обгоревшим танкистом. Малешкипу показалось, что на башне сидит веселый негр и, запрокинув назад голову, заразительно хохочет, а чтобы не упасть от смеха, держится за крышку люка. -- А это? -- Ефрейтор повернул Саню направо. У дороги, зарывшись головами в снег, лежали рядышком офицер с солдатом. -- Их, наверное, пулемет срезал,-- сказал наводчик. Самоходки вскарабкались на гору. Саня оглянулся назад. Поле затянуло снежной пылью и дымом... Сквозь дым и пыль тускло и холодно смотрело плоское оранжевое солнце. В селе опять остановились. Самоходчики соскочили с машин, потоптались около них и стали разбегаться по хатам. Санин экипаж во главе с командиром бросился к большому, обшитому тесом дому с резными наличниками и высоким забором. Калитка забора была закрыта. Щербак перекинул через нее свою длинную руку и отодвинул защелку. По тропинке шли степенно, у крыльца остановились, переглянулись, почистили о скребок подошвы, робко поднялись по намытым ступенькам, осторожно открыли дверь. Просторные сени были на редкость чистые, и пахло в них медом и свечками. Домешек наклонился над Саней и прошептал в ухо: -- Наверное, здесь поп живет. В комнаты вели две двери. Подергали одну -- не открывалась. Дверь в конце коридора распахнулась легко и бесшумно. Прежде чем войти, стащили шапки, а уж потом несмело переступили порог. Саня, как командир, вошел первым и приветствовал: -- Здоровеньки булы! Со скамейки у окна, как тень, поднялась высокая женщина. Черная одежда висела на ней, как на палке. Она поднялась, поклонилась, опять села, не спуская с Сани сухих, колючих глаз. От ее цепкого взгляда Малешкину стало не по себе. -- Когда немцы ушли из села?-- спросил Саня. Мумия опять встала, опять поклонилась и опять села. Саня оторопел. Но тут из горницы вышла девица в яркой оранжевой юбке и легкой голубой кофточке с белыми пуговицами. Она прислонилась к косяку двери и посмотрела на Саню не то насмешливо, не то удивленно. "Ну и шикарна!"-- с восхищением подумал Саня. Девица, видимо, заметила, что офицер покраснел и потупился. Она самодовольно улыбнулась и как бы между прочим сказала: -- Наша бабушка глухая. А немцы ушли вчера вечером. -- Вчера здесь был бой?-- спросил Домешек. -- Был...-- И, помолчав, добавила.-- Мы сидели в погребе. Девица опять уставилась на Саню, на его кирзовые огромные сапоги, на погоны, смятые в гармошку, с одинокой тусклой звездочкой, и подавила улыбку. Саня люто возненавидел девчину. Ее зеленые глаза показались ему злыми, а высокий лоб до противности умным. Его экипаж тоже хмуро смотрел на девицу. -- А попить-то у вас можно?-- спросил Щербак. -- А почему нельзя?-- Девица прошла к посуднице, взяла кружку, зацепила в ведре воду и подала Щербаку. Когда он брал кружку, у него тряслись руки. Разве он в слово "попить" вкладывал прямое значение! Ему совершенно не хотелось пить, так же как не хотелось и Домешеку с ефрейтором. -- А вы, товарищ офицер, будете?-- спросила девица. Саня взял кружку и тоже выпил ее до дна. Ему действительно хотелось пить. От обиды и возмущения у него все горело внутри. Санин экипаж постоял еще минутку и, видя, что на этом гостеприимство закончилось, не прощаясь вышел. В сенях нарочно топали сапогами, а Щербак так хлопнул дверью, что оцинкованный таз сорвался с гвоздя и с грохотом покатился по полу. Садовую калитку Щербак открыл ногой, да так, что она едва удержалась на петлях. -- Это уж ни к чему,-- заметил Бянкин. -- Что "ни к чему"?-- набросился на него Щербак.-- Этих немецких шкур надо вверх ногами вешать. -- Почему же они немецкие шкуры?-- удивился ефрейтор. -- Да по всему. Солдата-освободителя не накормить? Были бы бедные. А то какой дом, обстановка, шкаф, диван, медом пахнет, картошкой с мясом. У, гады! -- И Щербак погрозил дому кулаком. Домешек снисходительно похлопал Щербака по плечу. -- Это тебе наперед наука, Гришенька. Не ходи по богатым домам. Добродетель, подобно ворону, гнездится среди развалин. Пойдем-ка в ту убогую хатенку. -- Наводчик оглянулся на Саню и подмигнул: -- А девочка-то дай .бог, лейтенант... -- А чего в ней хорошего? Аптекарша какая-то, -- буркнул Саня. Если б наводчик спросил его, почему аптекарша, он вряд ли ответил бы. Это слово случайно подвернулось на язык и так же случайно соскочило. Но Домешек не спросил: он, втянув голову в плечи, ринулся через дорогу к беленькой, с перекошенными окнами хатенке. В хату экипаж ввалился гуртом и сразу же, как ошпаренный, выскочил из нее. В хате на столе лежал покойник под холстиной, у головы и ног горели свечки. Около покойника старик в железных очках читал псалтырь. -- Ужас как боюсь покойников, меня даже озноб пробрал,-- сказал Домешек. -- Я тоже их боюсь, -- признался Саня. -- Черт старый, нашел время умирать,-- озлобленно проворчал Щербак. -- А почему ты думаешь, что это старик?-- спросил его Бянкин. -- А кто ж еще в такое время умирает своей смертью? Экипаж вытянул шеи и стал высматривать, где бы еще попытать счастья. Но в это время закричали: "По коням!" Ефрейтор вытащил мешок с хлебом. Разрезал буханку, потом откуда-то извлек грязный, завалявшийся кусочек сальца, поскреб ножом и разрезал на четыре дольки. -- Голод-- лучшая приправа к хлебу,-- сказал Домешек и целиком отправил свою пайку в рот. - Надо бы и Гришке пожрать. Ты его подменишь? -- спросил ефрейтор наводчика. Домешек кивнул головой. Малешкин без аппетита жевал хлеб и думал о богатом доме, о красивой неприветливой хозяйке и сам себя спрашивал. "Почему они такие жадные и черствые? Или действительно с фрицами якшались? Или она и в самом деле попова дочка?" -- А ты это здорово, Мишка, сказал, что добродетель гнездится в развалинах. Ты это сам выдумал?-- спросил Саня. -- Читал где-то. А где-- убей меня, не помню. Малешкин с любопытством посмотрел на своего наводчика. -- Ты здорово начитанный. Почему тебя не пошлют в офицерское училище? -- Посылали, даже приняли, а потом выгнали. -- За что? -- Потому что я сугубо гражданский человек,-- не без гордости заявил Домешек. Бянкин усмехнулся: -- Он мечтает стать фигфаком. -- Сколько я тебе долбил, идиоту, что буду сапоги шить,-- и Домешек запустил в ефрейтора коркой. В конце этого длинного несчастливого села они увидели подбитую "пантеру". Снаряд попал в борт и проломил броню. Неподалеку от танка застрял в канаве бронетранспортер. В нем валялись зеленая с рыжими пятнами куртка и каравай белого хлеба. За поворотом дорогу перегородило самоходное орудие "фердинанд". Саня увидел его впервые и разочаровался. Пушка у "фердинанда" была обычная, как у "тигра",-- восемьдесят восемь миллиметров, с набалдашником на конце, и сам он походил на огромный гроб на колесах. Броня у "фердинанда" вся была во вмятинах, словно ее усердно долбили кузнечным молотом. Но экипаж, видимо, бросил машину после того, как снаряд разорвал гусеницу. -- Смотри, как его исклевали. Это он, гад, расколошматил наших,-- заявил Щербак. -- Такую броню нашей пушкой не пробьешь,-- заметил Бянкин. -- С пятидесяти метров пробьешь,-- возразил Саня. -- Так он тебя на пятьдесят метров и подпустит! Колонна стала подниматься на холм, поросший кустарником. Кустарник, видимо, рубили на дрова и вырубили как попало. В одном месте он был высокий и частый, а в другом-- редкий, низкорослый. Тут зияла плешь, а там тянулась кривая лесенка. Вообще круглый холм походил на голову, остриженную для смеха озорным парикмахером. Но не это привлекло внимание самоходчиков. По холму взапуски носились зайцы, совершенно не обращая внимания на рев моторов и лязг гусениц. Кто-то по ним застрочил из автомата. Серый длинноухий русак перед Саниной самоходкой пересек дорогу. -- Ну, это не к добру,-- сказал Щербак. Саня тоже в душе ругал косого черта. А заряжающий равнодушно заметил, что стрелять их некому. На горизонте, словно из земли, вылезала лиловая туча. Солнце, прячась под нее, разбрасывало по небу длинные красные полосы. Снег от них стал алым. И вдруг из тучи выплыл "юнкере", за ним-- второй, третий. Саня насчитал двенадцать. Они плыли медленно, гуськом и походили на огромных брюхатых стрекоз. Головной "юнкере" внезапно, как по желобу, скользнул вниз, скрылся за лесом, а потом взмыл вверх, догнал последний бомбардировщик, пристроился ему в хвост и опять ринулся в пике. "Юнкерсы" описывали круг за кругом. Казалось, между небом и землей крутится гигантское, чертово колесо. Взрывы доносились глухие, словно из-под земли. "Юнкерсы" отбомбились, а на смену им из тон же лиловой тучи выползли "хейнкели", похожие на куцых ворон. Они шли еще медленней, а потом начали, как из мешка, сыпать бомбы. Им никто не мешал. -- Да,-- вздохнул Саня. -- Да,-- повторил ефрейтор. -- Сволочи,-- чуть не плача, сказал Щербак. Самоходный полк, не снижая скорости, шел туда, к темному, как изогнутая бровь, лесу, над которым безнаказанно развлекались фашистские стервятники. Догнали артиллеристов. Грузовики, буксуя, тащили за собой зенитные пушки. В кузовах сидели артиллеристы, хмурые и равнодушные. Скуластый, сержант с красным, обветренным лицом пиликал на губной гармошке. Звук ее сквозь шум моторов доносился до Сани, как писк комара. Когда самоходка почуй впритирку проходила мимо "студебеккера", сержант надулся и, выпучив глаза, дунул. Гармошка дурным голосом закричала: "Караул!", а сержант расхохотался. Потом обогнали батальон пехотинцев. Батальон, видимо, месил снег весь день. Солдаты брели цепью один за другим, упорно глядя себе под ноги. Позади всех ковылял маленький солдатик. Сначала Сане показалось, что шинель идет сама по себе, перекладывая с плеча на плечо автомат. Когда машина с ним поравнялась, из воротника шинели на Саню глянула совсем детская остренькая мордочка, на которой горели два черных с красными жилками глаза. И столько в них было злости и зависти, что Малешкин отвернулся. Впереди батальона в новеньком полушубке, опоясанный новыми ремнями, энергично размахивая руками, шел капитан. Шапка у него сидела на затылке, а темные волосы свисали на лоб. Уже темнело, когда полк достиг леса. Ухали пушки. Глухо рокотали гвардейские минометы. Сбоку истошно заревел немецкий шестиствольный миномет "ванюша". От взрыва Малешкин оглох. Щербак ринулся в люк, за ним ефрейтор. Миномет опять заревел. Саня бросился в машину и закрыл за собой люк. Взрыв был настолько сильный, что самоходку подбросило. Малешкин подбородком ткнулся в панораму и с кровью выплюнул на ладонь зуб. -- Один готов, -- сообщил он. -- Кто? -- спросил Щербак. -- Зуб.-- Саня посмотрел на зуб.-- Хрен с ним. Не жалко. Гнилой. -- А я располосовал фуфайку,-- пожаловался Щербак. Домешек оглянулся и оскалил зубы: -- Ну и дурак. -- Закрой люк!-- закричал Щербак. Наводчик, согнувшись над рычагами, не обращая вни мания на ругань Щербака, вел самоходку с приоткрытым люком. Впрочем, стрельба прекратилась. Саня высунул из машины голову. Где-то гулко, как по пустому ведру, лу пил крупнокалиберный пулемет. Но и он скоро смолк. Ста ло совсем тихо и совсем темно. Самоходка двигалась на ощупь, вплотную за машиной Теленкова. -- Эй, Саня, ты жив?!-- закричал Пашка. -- Жив,-- ответил Саня.-- А ты? -- Тоже. У меня одну бочку с газойлем снесло, а другую осколками искромсало. "Надо и мне посмотреть". Малешкин вылез и стал осматривать машину.. Бочки стояли на месте, и целехонь кие. Зато брезент на ящиках со снарядами превратился в кучу рванья... -- А у меня еще хуже. Брезент накрылся,-- пожаловался Саня. Теленков не ответил. -- Эй, Пашка, ты слышишь? У меня брезент накрылся. -- Слышу. -- А что ты делаешь? -- Ничего. А ты? -- Тоже. -- У тебя есть что-нибудь пожрать? -- Только хлеб. А у тебя? -- Тоже. Полк остановился, и сразу же закричали: "Командиры батарей, к полковнику!" Командиры машин сошлись покурить и, конечно, заговорили о налете "ванюши". Младший лейтенант Чегничка похвастался тем, что если бы он не уцепился обеими руками за край люка, то его наверняка взрывной волной сбросило бы с машины. -- А шапку унесло черт знает куда. Хорошая ушанка была.-- Чегничка снял с головы шлемофон, с ненавистью посмотрел на него и опять нахлобучил до ушей. Сане тоже почему-то стало жаль Чегничкиной офицерской шапки: шлемофон на Чегничкиной голове сидел, как конфорка на самоваре. -- Мда-а-а!-- протянул Малешкин и озлобленно руга пул немецких минометчиков, по вине которых он остался без брезента. Командиром первой самоходки на место Беззубцева срочно назначили лейтенанта Зимина, который до этого был при штабе на побегушках. Его машину огневой, налет не задел ни одним осколком. Однако и Зимин не упустил случая похвастаться, как удачно избежал смерти: -- Если б я от вас не оторвался, меня бы "ванюша" как пить дать накрыл,-- и, не получив ответа, добавил:-- Видимо, фрицы пока решили повременить с этим телом,-- он похлопал себя по груди. Лейтенант Теленков тяжко вздохнул: -- Надолго ли, Вася? Лучше б ты служил при майоре Кенареве. Зимин усмехнулся: -- А что же ты у него не стал служить? Сане было известно, что Теленкову долго не доверяли машину и все это время он был офицером связи при начальнике штаба. Служба при майоре так надоела Теленкову, что он не выдержал, обратился к замполиту и заявил, что если ему не дадут машину, то он сбежит. Говорят, Овсянников накричал на него, но вскоре Теленкова посадили на машину. Трудно сказать, что здесь сыграло роль-- ходатайство ли замполита или ранение одного из команди ров машин. Вероятно, и то, и другое вместе. Уловив в словах Зимина слишком прозрачный намек, Теленков щелчком подбросил окурок и, когда окурок, описав красную дугу, упал, ответил: -- Просто я был дурак тогда, Вася. Саня давно заметил, что Пашка стал теперь совсем дру гим. Он как-то вдруг на глазах свял и потускнел. Стал жаловаться, что устал, возмущаться, почему его до сих пор ни разу не ранило. Какой бы разговор ни завели, Пашка сворачивал на госпиталь, на кровать с чистыми простыня ми, под которыми можно спать сутками и не просыпаться. Саня поначалу считал, что Пашка не знает, куда девать себя от успехов, так внезапно свалившихся на его голову, а потому нарочно ломается и распускает жалость с тоской. Однако от слов "просто был дурак" у Малешкина неприятно екнуло сердце, и он понял, что этот отчаянный Пашка теперь страшно боится смерти. Саня посмотрел на темные силуэты самоходок, от которых несло холодом и газойлем. Ему тоже стало жутко. По обеим сторонам дороги плот ной темной стеной стоял лес. Саня поежился, помотал го ловой и, придав голосу возмущение, спросил: -- А жрать-то мы сегодня будем в конце концов? -- Будем. Кухня на подходе,-- отозвался из темноты комбат. Он повел батарею на огневые позиции. Проехав по до роге метров двести, свернули в кустарник, четверть часа продирались сквозь него и наконец выбрались на поляну, на которой стоял бревенчатый дом. Беззубцев разбросал самоходки по поляне, указал секторы обстрелов и прика зал немедленно закопать машины в землю. Экипаж младшего лейтенанта Малешкина тихо охнул. Еще бы не охнуть! Это означало махать лопатой всю ночь. Очертили границу капонира, взяли лопаты и стали соскребать снег. Работали молча, остервенело. А когда сняли мерзлый слой земли, Саня едва стоял на ногах и лом из рук сам вываливался. -- Головой ручаюсь, что это мартышкин труд. Вот уви дите-- -завтра с рассветом отсюда уедем,-- сказал наводчик. -- А где эта кухня проклятая шатается?-- Щербак оглянулся, словно кухня должна была шататься у него за спиной. Но там, куда он посмотрел, взлетела ракета, гукнул миномет, а ему ответил автомат длинной трескучей очередью. -- Уверен, завтра чуть свет снимемся