вал спать в коляске, но вернулся к ванне. В люльке ноги затекают, а на доске спина прямая. Постоял у окна. Луна только что заполнилась до предела своим веществом, до четкой полноты. А я люблю незаконченные вещи, изъян даже на луне греет и радует, а совершенство страшит. Так что луна не порадовала. Заглянул в комнату - никого. Гриша в больнице, с ним беда. Я не успел записать про беду. Позавчера, в субботу, возвращаюсь часов в шесть вечера. Недалеко ходил, разбирался с жильцом в своей квартире, убирал за ним. А жилец тот был непростой... Не слишком ли густо?.. Жилец загородил Гришину историю, а она заслоняет мой поступок... В рассказе, тем более, в повести, должен быть порядок, невзирая на лица. Значит, так. Cначала жилец, потом Гриша заболел, а потом я, воспользовавшись одиночеством, решил уйти от всех, хлопнуть дверью. Начнем с жильца. *** Сначала показалось, в апреле, - замечательный блондин, интеллигент-филолог, закоренелый любитель старой книги. Свой магазинчик у него, продает даже рукописи, издания прошлого века и далее. Описывать долго, короче, с книгами у него в порядке, но оказался неисправимый наркоман. Все бы ничего, дело уже привычное для нас, но от него ушла жена, тоже из этих, - решила подлечиться, и он, потеряв подругу, стал утешаться с особым рвением, так что превысил свои возможности. Проще говоря, платить за квартиру перестал. Как, все-таки, простота нужна нам, хотя бы, чтоб не запутывать и без того неясные истории. Я долго терпел, потом решил деликатно напомнить о себе. В пятницу иду, дверь незаперта оказалась. Он лежит у батареи в кухне, может день, может неделю лежит. Вроде еще дышит, но видно, что будущее плачевно. Увезли, врач уверен, он не вернется к нам. Вместо блаженства полный покой и тишина. Не так уж и плохо. Зачем мне блаженство, я слышать и видеть больше не хочу. Но привычка жить прилипчивая штука. И я на следующий день, в субботу, возился в своей квартире с раннего утра, разгребая чужой мусор. Помещение надо сдать, филолог не вернется, а долг и разгром жилья прощу ему, куда деваться, прощу. И всем - прощу, и себе - прощу, только бы ничего не видеть, не слышать... Чужая беда, а в особенности признаки невозможности существовать, примеры неприспособленности, потери равновесия, картины душевной слабости - действуют сильней, чем собственная боль. Начинаешь шататься из стороны в сторону, вспоминая свои провалы и пробелы. Дурные мысли. Лезли, лезли, падали на чернозем... *** Убрал наполовину, в кухне слегка разгреб, комнату на завтра оставил. Еще думал о завтрашнем дне, слово даю. Гибельных мыслей не было, одна злость и пустота. Возвращаюсь домой, Гриша сидит на стуле посреди комнаты. Голый, но в носках. Он их носит, не снимая, до полной потери формы, цвета и похожести на изначальную вещь. Зимой даже спит в них, так теплей. И носки о многом говорят. Я-то привык, сам немногим отличаюсь. Только временами создаю видимость ради приходящих женщин. Не люблю тех, кто по одежке встречает, а как провожают, мне наплевать. Ради справедливости, но не для оправдания скажу - не так начинал. Из армии вернулся чистюлей с жаждой образования, галстук носил!.. Потому что надеялся на разумную чистую жизнь по существу. Голова у Гриши опущена, патлы отвисли до колен, и хорошо, скромность фигуре сохраняют. -Ты, что? - Моча не течет. - Давно? -Полдня течь не хочет. Сначала совсем не текла, а теперь капает. Хочу - капает, и не хочу - капает тоже. Действительно, под ним небольшая лужица скопилась, и понемногу растет, прибавляется... Наверное, надо объяснить, отчего он сидит на стуле посреди комнаты, а не в туалете на стульчаке. Ему все равно. Когда надерется, ему все равно, где сидеть. Говорит как нормальный, слегка только запинается, ищет слова. И даже ходит, хотя спотыкается, забывает порядок действия ног. Главное, ему все равно, что с ним случится, что окружает. На улице он сразу на дорогу идет, поперек движения. Если стена впереди, он в стенку утыкается, потом поворачивает и обратно, до другой стенки... Как детская машинка с заводом. И так, пока завод не кончится. Не хочу подробностей, свой человек. И тоже не всегда таким был. Я видел фото, Гриша с горящими глазами, справа Аксенов, слева другой корифей, давно умерший... кругом дружная семья гениев первой оттепели. Кто уехал, кто погиб или сам умер, а кто и остался, и неизвестно, кому больше не повезло... Отвез Григория в больницу. Хирург, парень лет тридцати, посмотрел, прощупал спереди, внедрился сзади, потом говорит: - Обычная история, ничего удивительного не встретил. Тридцать тысяч, и я его за два часа избавлю от неприятностей. Я смотрю на него и вижу, что с ним бесполезно говорить. И все-таки спрашиваю: - А дешевле нельзя избавить? - Дешевле только не пить и строгая диета, разумный образ жизни. Обдумайте ситуацию до конца дня. Повезли Григория в палату. К концу дня ему полегчало, спирт частично испарился и прокапал из него. Cознание вернулось, острое и веселое. - Ты что... на такие деньги сто лет можно пить!.. Вижу, шутит человек, и ему не страшно. Все равно денег нет, так что выбор невелик. - Брось пить!.. До ста лет проживешь. - До ста?.. Многовато... Ну, ладно... - вздохнул, - а-антракт на месяц. Оставили его на несколько дней, проверить на рак, а я домой пошел. Сам с собой остался, а это мне было ни к селу ни к городу. *** Значит, объяснил, почему Гриши не было. И некому меня поддержать. Я в глубокой дыре вдруг оказался. Твердое убеждение нахлынуло - незачем продолжать процесс. Я о жизни говорю, она ведь главный процесс, а все остальное, даже пищеварение и секс, вторично. Материя, оказывается, вторична, а жизнь первична, и надоела мне до зеленых чертиков. Чувство откровенное, но опасное. Печальные последствия могут произойти. Вообще-то, никогда не знаешь, кто ты на самом деле. Откуда мы, и куда бредем... Видел такую картину у Гогена, страшное дело! Живем, ковыляем по разным дорожкам, а вот, оказывается, неизвестно куда, хотя ясно, что по спинам предков. Однако, стоит ли необдуманно лезть на рожон, может, и не надо знать?.. С другой стороны, вдруг, действительно, там свет, двери открывают, с распростертыми обьятиями... - "только вас нам не хватало..." А может тишина, темнота, и никто не скажет, правильно поступил или ошибся насчет перспективы... Как бы то ни было, назад не отпустят. Тут настроение все решает. И обстоятельства - подвернулось одинокое место, время незанятое... И я моментально подбил бабки. Подвел итог. Ни семьи, ни дома, - ночлежка, страстишки довольно мерзкие... и нет потребности что-то улучшить, приспособить к жизни... Живу как бомж, ничто на земле не держит, не привязывает. Желаний никаких, кроме самых непечатных. А в остальном - были бы штаны да миска супа. Чем лучше тюрьмы?.. С женщинами крах, кроме копеечных встреч. Со школой конец, как мне учить, самому бы поучиться... Овощи-фрукты? Таскать их - не перетаскать. Я все-таки мозги имею, надоело. Про стихи мне редакторши убедительно доказали. Крысы бесхвостые, зато правы!.. Поэт ничтожный!.. Писак миллион, и не занятие это, грех и смех, дело настроения... Про певческий голос и вспоминать не хочется... Все зависит от момента, есть к себе доверие или нет доверия. Когда нет, живешь спокойно. А в тот вечер я самому худшему о себе поверил. Бывает, совсем противно, и все-таки чувствуешь - внутри ядрышко с плотной кожурой, как отчаяние нахлынет на него, так и откатится. Не кощеево бессмертие, а островок спокойствия, вера в себя, достоинство, несокрушимость, что ли... Белый карлик, помнишь?.. За смешками да усмешками у меня всегда был такой островок. Отступлю, в случае чего, туда, - в себе есть, где спрятаться. И ничто тебя не сломает, не разрушит. А в эту ночь ужас - стремительно лечу вглубь, и нигде спасительного спокойствия или хотя бы насмешливости не встречаю!.. И остановиться не могу, сказать себя решительно и твердо - "ишь, размахнулся, разлетелся..." Растерянность. Муторно, стыдно, неприятно жить. Ничего не исправить, не начать сначала - непоправимо все испорчено. Не оправдаться, ни перед собой, ни перед мамой, ни перед теткой Натальей... Как она говорила - "не подведи", да?.. И не отделаться от своего лица, вот он я, и все сказано. Так мерзко, что сразу ясно - надо уйти, исчезнуть насовсем, как будто и не было. Пусть никто не достанет больше, не доконает. Я сам себя доконаю. Хотя бы близкий человек руку приложит, я сам к себе. И нечего беспокоиться, не такие люди исчезали раньше времени. Так и не заснул до утра, все думал. И дневной свет не помог, чувствую, решение твердое у меня, пора приступать к исполнению. *** Стих, что ли, сочинить на прощанье, как Есенин... Противно даже думать о стихах. Просто не до них, если не выпендриваться. Кому и что писать, перебирать обиды или над своей глупостью посмеяться?.. Попрощаться? До свиданья, друг мой, до свиданья... Обойдутся. Выходит, никакой я не поэт, в такие минуты все и проявляется. Может, записочку в прозе, как Маяковский... Завещать авторучку, рублевый шарик? Носки, вместе с дырами, чтобы на память постирали... Черновичок этот? Кому он нужен. История только начата, и хорошо, хорошо-о... Ничего в ней особенного, заранее можно сказать. И для прозы нет настроения. Значит, не писатель. Что ж, исчезну без записок. Зато уйду с шиком, по-английски. С шиком не вышло. И даже смешно не получилось. *** Говорят, так поступают только психи, я не верю. Я спокойный человек, а по юмору даже меру перевыполнил. Удобней всего, конечно, застрелиться. Куда стрелять я, слава Богу... знаю заветные места, исчезну без проволочек. Подорожали пистолеты, цены непомерные!.. А я пижонство не люблю, роскошества всякие, даже напоследок. Скромней надо быть. И Грише подложу свинью, начнут пытать, откуда ствол... Ему бы со своей мочой разобраться. Так что, вопрос решенный, опасной бритвы вполне достаточно. С кровопусканием я давно знаком, вполне приятный процесс. Оказалось, техническое оснащение слабое. Тогда, в овраге, было теплей, южный воздух из пустыни, а у нас ледяной ветерок, гуляет от окна до входной двери. Меня не устраивает конец на холодном ветру. Резать вены приятно, сидя в горячей ванне, томное забвение наступает. Вода со временем остынет, но тогда уже все равно. Смотрю, у Гриши горячей воды нет, течет ни то ни се, руки помыть приятно, а ждать в ней холодновато. К тому же, мусорить у него не хотел. Пошел через лестницу к себе. У меня другой стояк, в нем немного теплей вода. Там после жильца убирать еще и убирать, но для задуманного особого лоска не требуется. Вода, действительно, удовлетворяет... но другая беда подоспела - жилец куда-то затычку спрятал, зачем наркоману затычка для ванны, не понимаю... Во всех углах копал, так и не нашел. Решил взять у Гриши, уже направился, но по дороге передумал. Зачем человеку настроение портить, будет искать, не догадается... вещь-то ценная, вместе с квартирой выдавали. А писать последнюю записку о затычке, возьми, мол, она твоя... Неудобно, мелочь все-таки, к тому же противно - будут искать глубокий смысл, как-никак предсмертное послание. Но если всерьез, то дело не в затычке, а в том, что у наркомана все лампочки перегорели. Я еще утром купить намылился, да уборка отвлекла. Что же я, в кромешной тьме буду кровью истекать?.. Почему-то представлял процесс при яркой иллюминации, а отказаться от идеи всегда тяжко. Так я ходил, бродил... Чувствую, водяная затея тяжела для исполнения. Ни затычки, ни света в ванной. А в коридоре у меня висело зеркало, довольно большое, овальное, я на себя от лица до пояса мог смотреть. Когда вернулся, еще смотрел иногда. Глаза серые, лоб высокий, неплохое лицо. Над губой небольшой шрамик, ничего особенного. На шее побольше дефект, но тоже сойдет, даже мужественности прибавил. А потом все реже заглядывал, избегаю. Неудобно как-то, все у меня не так, не так... Так вот, наркоман это зеркало вдребезги... большие куски выпали, а те, что остались в раме, испещрены мелкими трещинами. Бился головой об стекло, лицо в крови, то ли себя наказать решил, то ли в зазеркалье пробиться... И я ходил, бродил, пока не наткнулся - вижу глаз, смотрит на меня. Подошел поближе - это мой глаз из рамы глядит. И не серый он, а мутный, в кровавых прожилках, на прежний совсем не похож!.. Как завесу сдернуло - что же это я, шуточки, затычка, лампочки... бред сплошной. Какие лампочки, если жить больше смысла нет!.. Если уж решил, обойдешься без удобств. Перешел в комнату, к окну, поставил стул у батареи, чтобы теплей, хотя пользы от этой батареи ноль без палочки. Утренний скудный свет даже романтичней. Опять шутим... Стал шарить взглядом по комнате, отметил, что вещей стало еще меньше, хотя и было кот наплакал... И вдруг вижу - нагреватель в углу, не мой! Масляный, мощный, видно, что новый, смазка на нем еще блестит. Повезло все-таки под занавес!.. Горячая ванна отпадает, зато нагреватель налицо, и, значит, мне будет теплей. Не так уж плохо будет. Вот увидишь, не так уж и плохо. Придвинул нагреватель к стулу, всунул штепсель в розетку, рядом, в углу. Ток на месте, тут же потек нагревать устройство. Вонь поднялась до потолка и выше, масло свежее горит... Но это мне не страшно, мне наплевать. теперь уже на все наплевать. Опять пошел в ванну, обнаружил там свой тазик, он обычно под кроватью на страже у меня. Страшно обрадовался находке, как будто не умирать, а блевать собрался. Зачем мне тазик, если жизнь кончается? Нет, нужен, в нем благородная жидкость соберется. Наконец я смогу произвести благородный продукт. Вспомнил, в армии говорили - по коже не елозь, боль и врагу не нужна. Сильно ударь, потом потяни... лучше, если глубже. Степашка, он разведчик, знал, что говорит. Жертва собственного образования - тело его сразу нашли, а голову два дня искали. Потом обнаружили в мирной деревне, на ограде, смотрит в пустое поле, песок да небо в глазах. Бритва в порядке оказалась, сделал все как полагается. Сначала на одной руке потянул, в двух местах. Главное - в локтевой ямке, там богатое снабжение, вена толстая... Действительно, терпеть можно. И с другой стороны - р-раз, два! Все, больше не придется терпеть. С кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно. Видно, что стремится дурное тело покинуть. И долго текла, яростно, живо... потом замедлилась, тонкие струйки сочатся... дальше еще слабей - капает, капает... Но в тазике уже прилично накопилось, дна давно не видать. В голове завертелось, вспыхивают перед глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула. Ничего не соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная - она меня потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И я не то, чтобы захотел жить - мерзость это, жить... я раздумал умирать. Оказывается, и без желания можно жить, если умереть не хочешь. Хотя бы на время. Руки тряслись, но кровь все же остановил. Это отдельный разговор, пришлось у Гриши позаимствовать простыню, даже чистую. По стеночке перебрался к нему, нашел в шкафу заветную полку с праздничным бельем. Он гордился, у меня их две, берег на парадный случай. Умру, ты меня положишь на одну, покроешь другой, красиво получится. Теперь у него только одна осталась. Непонятно, что он выберет, лежать на чистом или скрыться от глаз людских. Я думаю, полезней скрыться. *** Я не так уж много крови потерял, около литра. Ослабел, но мне стало хорошо, спокойно, тихо. Недаром раньше кровь пускали. Говорили, дурная. Остался у Гриши, пил сладкий чай, валялся на его кровати, думал... Ничего не изменилось, а стало спокойней жить. Убедился, что выход всегда имеется, черный ход. Оказалось, уйти просто. Тогда зачем спешить, еще успеется. Может, другой выход найду, полегче, повеселей... И черт с ними, пусть бесятся, надо только придумать, куда от всех деться... Как журналисты говорят, найти свое место, да?.. Не успел вернуться, а штампы тут как тут!.. Пока не придумал, немного написал еще про Давида, пионерлагерь наш, лодку, озеро, яблоки... Пишу, потому что само вспоминается. А эти мысли, писатель я или не писатель, уходят, если очень хочешь записать. Замаскировал дырки на лапах - засыпал пенициллином, заклеил лейкопластырем. Резаные раны заживают быстро, мне хирург говорил. Ну, и осколочек тебе попался, резанул почище бритвы... Гриша глянул на мои заплатки, головой покачал. - Ты с ума... - Передумал. - Дурак, обо мне забыл!.. - Почему я должен... - О ком же тебе думать? Ай-яй-яй... воспользовался болезнью, подлость какая... Я не воспользовался, просто накопилось. Но это он так, для разрядки напряженности. Ему объяснять не надо, понимает. Я правду сказал, мне не о ком было думать. В такие минуты ни о ком не думаешь. Оказываешься один. Вообще-то всегда один, но это скрывается от нас, например, картинами природы. Некоторые пейзажи маскируют печальный факт, а другие нарочно выпятят!.. Например, пустыня... песок от земли до неба, ветер, бешеные корни да колючки по небу летают... Этот вид не уходит от меня. В сущности везде пустыня, только выглядит по-разному. У нас в России тоже не для слабых, но кое-какая жизнь еще теплится. Тоска, но не смерть в пейзаже. Как только шутки кончаются, мне не по себе. Что с жизнью делать, если не смеяться над ней?.. Оказалось, не спасает, как-то по особенному устал, будто мне сто десять лет. И захотелось поскорей прекратить. А что удержало? Простое чувство - боль. Я понял, какая благодать, когда больно. И не повторял. С тех пор больше не пытался. Нутром прочувствовал - никуда не денется, успеется еще, успеется... Кровь выпустить на волю даже приятно, живое вещество. Но ты поживи еще, посмотри на мир. Плох или хорош, другого не придумали. *** А потом новый круг начался. Мне сказал умирающий - живи! Ну, не сказал, слов почти не было, одно-два... Но я понял, что он хотел мне передать. Все, он говорит, в сущности ерунда - нации, государства, богатство, распри эти, власть... даже свобода, истина и справедливость! У нас с тобой было несколько дней, минут, мгновений, помнишь - было! Ничем их не заменить, и не стереть из памяти. И если через годы, войны, кровь - насквозь, без усилий и потерь - прошли и сохранились, значит, главные. Ради них стоит пожить. Без них ничего остального - не будет. Не умничай, не спрашивай, зачем... живи ради таких минут и помоги другим выжить. И я не могу ослушаться, и спорить не с кем. Глава шестая *** Прошло два года, мы с Гришей живы, служим в новом магазине, с другой стороны дома. Там не овощи, а молочные продукты, так что, без сомнения, повышение произошло. И даже платить начали, копейки, но регулярно. Я по-прежнему таскаю, а он теперь важный человек, сторожит по ночам. Вечерами дома, оба перешли на пиво, здоровый образ жизни прежде всего. Грише нужно, а мне деваться некуда, не могу друга запахами соблазнять. А пить на улице никогда не любил. К тому же, разные теперь попадаются типы, нет прежнего тепла, понимания и доброжелательства. И вообще, я по природе разборчивый во всем, кроме женщин, говорил уже. Так что пара Арсенального за ужином, и без повторов. И жареная картошка с колбасными вкраплениями. Я снова сдаю квартиру, пай в общее дело. В кухне у Гриши оборудовал укрытие - небольшой столик в углу, лампа над ним. Понемногу пишу. Все мусолю свою историю, конца не видно. Слово напишу, десять зачеркну... *** Улица, на которой происходит действие, а вернее, почти ничего не происходит... Проще давай - живем на границе плохого и хорошего районов. Полчаса ходьбы пешком и выходишь к метро, дома здесь чистые, желтоватые кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя наверху карты остановка метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать ходьбы, начинаются бесконечные заборы и пустыри, странные заводы без вывесок, между заборами овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие люди и собаки... Как в любом большом городе?.. Я люблю ходить в эту сторону, что доказывает мою нелюдимость. А к метро прихожу редко, там я моряк на берегу, он ждет товарищей с моря, а их все нет. Чем больше лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность. Бегут мимо, носы в воротниках, лица опущены, глаза ощупывают землю... Кажется, у всех приспособление вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею и скользить по ней. А я не имею этого колесика, слепо ощупываю почву. - Жениться тебе надо, - говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и все ему интересно. Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало. Помню, как просто и быстро кончается. - У вас голое экзистенциальное ощущение, - сказал мне один умный человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро. То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни, без умолчаний и завитушек, которые помогают выносить ее в неразбавленном виде. Что-то такое он успел сказать в ответ на мой простой вопрос, уж не помню, о чем... О времени! Конечно о времени... Или я спрашиваю, что сейчас за время такое, или меня спрашивают, который час... и если завязывается разговор, то всегда возвращается туда же - ко времени, что за время, черт возьми, наступило... Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам, за это я и люблю его. Он иногда мимоходом, не глядя на тебя, помогает - крепким словом или едким замечанием. В тебе, может, теплится и шевелится мысль, но не спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо... А теперь все чаще - только мимо, да мимо... нос спрячет, глаза в землю и бежать. *** Но чаще я ходил не к метро, а в другую сторону, в царство заборов и заброшенной земли. Проходишь нашу улицу до конца, она упирается в парк, это начало пути. Только называется - парк, а на самом деле пустырь, за ним лес. На пустыре кучки деревьев и небольшие строения, принадлежащие метро, отопительной системе, и непонятного назначения... они темны, но в них есть признаки жизни, шипит пар, например, или из решеток в стенах прет теплый воздух снизу... У таких решеток собираются дети и подростки, у них нет дома, они курят, пьют, веселы и развязны. И уже привыкли так жить. Я не люблю детей, а этих вообще еле выношу. Хотя сочувствую им, ужасаюсь их судьбе. Однажды я шел мимо них. Они задираются, пристают к прохожим, требуя денег, еды или просто насмешничают, но ко мне - никто. Почему-то вызываю у них страх. Я это чувствую спиной, когда прохожу. Странно, я невысокого роста, ничего угрожающего в лице. Может, все-таки усмешка моя?.. Или чувствуют, что во мне нет страха? Выбрал себе смерть, потом отложил на время... Трудно сказать, о себе почти ничего не знаешь. *** Я шел, а там стояли девочки лет двенадцати примерно. Эти уже торгуют собой, если повезет, но в профессию еще не превратили. Одна была в голубой вязаной шапочке, на ней длинное синее пальто, горло повязано красным шарфом с кистями. Детей узнать трудно, они быстро растут. Но знакомое пальто, шарф и шапочка, сочетание трех форм и цветов случайным быть не может. Мне показалось, где-то видел, хотя странно... Остановился и смотрю. - Эй... Она посмотрела - и бежать. Я за ней, почему, не знаю. Она в проход между двумя рядами этих будок. Быстро не могла, пальто мешает. Догнал у последних, здесь ей некуда деться, тупик, впереди проволочная сетка. - Чего тебе?... Но так, как будто меня знает. -Ты кто?.. - Я Вера, отстань... *** Конечно, Вера, только выросшая за четыре года. Дочь Ларисы. Честно скажу, никогда не вспоминал о ней. О матери - иногда, а девочка не нравилась мне, и все время в тени матери, ее забот, беспокоиться и вспоминать вроде бы нечего. Что скрывать, я не очень теплый и добрый человек. Хотя иногда меня допекает остро и сильно, но моменты эти не угадать. И лучше с годами не стал, только нелюдимей и злей. В теплые дома больше не пытался. Старые знакомые не здороваются, или с таким сожалением смотрят, что отворачиваюсь, мимо прохожу. И не то, чтобы спился, хотя попиваю... но как бы сам себя вышиб из привычного круга вещей и лиц. Лишний человек среди общей неразберихи, когда почти каждый цепляется как может, чтобы не пропасть. А я решил, лучше пропасть, но не вписываться в эту круговерть. А если честно, ничего и не решал, само получилось. Думаю, общее переутомление на почве далеких военных событий. Потом эти перемены, которые не воспринял, вижу с их худшей стороны... Характер, нежелание мириться, устраиваться, вить гнездышко среди развалин... Да, мало ли... Несколько неожиданных поступков по причине внезапной тошноты, и ты выбываешь из общей игры. Оказывается, так просто выбыть!.. Как в школе спрашивали - "who is absent?" "Zaitsev is absent", и никаких комментариев. Гриша иногда с беспокойством всматривается: - Костя, ты чего?.. - Чего - чего?.. - Ну, не знаю... Ничего, ничего... Пишу понемногу, и постепенно написанные слова начинают одолевать. Сами навязывают продолжение. Не замечаешь, как жизнь сливается с написанным, и меняется. Ведь жизнь - не то, что вокруг нас, а то, как мы сами ее представляем. Истина банальная, и не очень веселая, она обрекает на одиночество - общего мира почти что и нет, временные касания... Слова смелей и свободней нас. Они идут на сближение с чужаками. Наверное, им нечего терять. А я жертва истории, обстоятельств, улиц, жаргона, мелких столкновений - в одиночном плавании, почти безвольно плыву. Но часть меня, та, что в словах, устойчивей, надежней, смелей - слова остаются теми же, что и вчера. Написанные слова. Хороши или плохи - мои, никуда не денешься. И мир вокруг меня все больше состоит из слов, а это мираж. Пишу про счастливые дни, про южное тепло, про свои четырнадцать лет.. А потом, в один момент декорации прорываются, и проглядывает такая дрянь... *** А Вера сразу меня узнала. Видела несколько раз, но не подходила. Оказывается, Лариса свихнулась после смерти матери. А, может, и раньше была не в себе?.. Тихие немногословные люди, и замкнутые, таят большие неожиданности. Стала пить, потом выбросилась из окна. Веру взяла двоюродная сестра матери, хорошая женщина, но у нее муж, трое своих детей. Обычная история, девка убежала, уже год шляется. Она не жаловалась, ничего не ждала от меня. Хочет обратно уйти. Я говорю: - Идем, поживи у меня. Она молчит. - Не понравится - уйдешь. Это подействовало, молча согласилась. Я даже не подумал, куда ее... Гриша-то при чем?.. А в моей квартире живут. Но слово вылетело - пошли. *** - Гриша, - говорю, - помнишь Веру? Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?.. - Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю. Поели, а мы в комнате всегда ели, там круглый стол у него, над ним лампа висит, абажур грязноватый, но с кистями. Гриша считает, каждый день парад обязан быть. Говорит ей: - Идем на кухню, дело есть. Очень странно, между ними сразу доверие возникло. Как он это... хоть убей, не понимаю... Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта. - Вот... Полезай в коляску. Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом... Стали жить втроем. *** Писал я по ночам. Она заснет, а я здесь, в углу, сначала карандашом царапал, потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для тетради хватает. Ей свет не мешал, она крепко спала. Я иногда оглянусь на нее... Отмыли слегка, не принуждали - договорились, чтобы раз в неделю горячей водой... опять же, когда была. Серая птичка. Носик приятный, тонкий, ровненький, с небольшой горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела, начала подметать дом. В школу не хочу - Как же, надо!.. Не хочу, и все. Я чувствую - убежит, если давить, молчу. Пусть время пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала. Гриша матом перестал, для интеллигента серьезное решение. Покупает сникерсы. В общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень закрытая, замороженная девочка. По ночам смотрю - лицо беззащитней становится, теплей... Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!.. И не получилось. Одно хорошо - слегка откормили, одели, и зиму, тяжелую, морозную, в доме прожила. Хоть и не топят, а все равно - газ, и свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается. *** Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно думал, недолгое знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи не считаю, закрытое время, очень уж далеко. А четырнадцать не забывается. Южный воздух, запахи эти... солнце другое, оно всех касается, а не безразличное светило, как в северном краю, светит, да не греет... И вода живая, в ней много движения и суеты... у берега листья плавали мелкие, ржавые... Потом лодка, она громоздкая, старая, но мы ее сами оживили, просмолили на сто лет... Весла, дерево гладкое тяжелое в руках... Еще утренний туман - легкий, веселый, не то, что наш, из болот, душный, вязкий... И этот парень, заводной, опасный. Посреди озера встал в лодке и давай приплясывать, кривляться. - Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?.. - Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать... Плавать не умеет, а скачет без страха. -А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает. Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного. Значит и ты? - хохочет, - как же ты будешь меня спасать, если свалюсь?.. - Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну. Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку. - Значит, не бросишь меня, если буду тонуть? Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно. - Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом, - я думаю, ты плохой солдат, но на шухере стоять можешь. Не каждый может. Значит, умрешь, да?.. - Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась. - Тогда спой! Петь я всегда был готов, хоть днем, хоть ночью, но на воде раньше не пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что спеть, вопроса не было, с "Катюши" всегда начинал. Еще любил Я ехала домой... Все смеялись - кто это ехала, ты, что ли?.. Ничего не понимают в пении. Вот я и спел свою Катюшу. Петь сидя трудно и не интересно. И я встал, сначала на дно лодки. а потом и на скамью, выпрямился во весь рост. Мне казалось, что я высоко над водой лечу... Когда поешь, ничего не страшно. Давид как сидел на корточках, так и застыл. Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз было, но теперь я особенно огорчился. Но он не засмеялся, как обычно ребята делали. Немного усмехнулся и говорит - ничего, все равно здорово было... Я часто думал о нем. *** И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?.. Вся жизнь, оказывается, от этого зависит. Так мы жили втроем до апреля. Иногда она исчезала на день, но к ночи возвращалась. Даже начала свои вещички стирать. - Надо в школу, Вера... - Не пойду. А о детском доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот, черт, не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость... - От глупости, - Гриша вздыхает, - пусть поживет у нас, может, повзрослеет... Разговоры с ней ведет поучительные, долгие, чай пьют с овсяным печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность есть. Не боится - насторожена постоянно. Таких детей в наше время не было. Мы всего боялись, а эти ничего!.. По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое общество, мнения, планы... -Гриша, что делать будем?.. - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее нет и нет. - Костя, о чем ты думал, когда остановился?.. - Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение. - Вот именно, ты как нормальный поступил. Делай, что можешь, я считаю. Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также и она... если повезет. Можно, конечно, запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же лучше. Я с ним всегда согласен, хотя постоянно возражаю. А теперь ничего не сказал. В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат, все, что у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем - есть еще, и спокойно живем, лишнего не надрывались. Копейки, курам на смех!.. Дали, конечно, объявление, но там жирные морды, банда. Ничего не обещают. Говорят, рванули, наверняка, на юг, другая страна и море теплое. Ходил к их пристанищу, смотрел - горячие трубы, люки, пещерки, ходы всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех, с кем она была. Взрослые на месте, и малыши есть, а этих, ее подружек, ни одной. Сказали нам, что они все разом снялись, и что каждый год такое движение перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет. Тоскливо стало, жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки, я не приспособлен к воспитанию. - Еще вернется, - говорю Грише. Он больше меня переживал, под старость мужики слезливы. Зимой ни разу не надрался, а теперь всякую осторожность потерял. - Так до ста не дотянешь... - говорю ему. А он отвечает: - Сколько протяну, столько мое. Затеряется она. Сейчас и взрослые теряются. Глава седьмая *** А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор. Глазеем в ящик, как же... Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Днем - только за едой. Пообедали, и пусть экран отдохнет, расходимся по делам. Немудреные делишки для пропитания. Не суетимся, как многие, но чуть-чуть приходится, на самое необходимое. А эти, новые... пусть они на своем золоте потеют, трясутся, пусть друг друга перережут, перестреляют... хрен с ними, вот что я вам скажу. Значит, по утрам пишу. До половины не добрался, до чего тяжело... Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и никогда больше, о чем еще?! Я просто не представляю, о чем бы я еще мог написать... А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым... чувствую, не получится. Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок. А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться... Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки... Но минут через десять чувствую - потеплело. Беру ручку и начинаю. Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста. Когда не думаешь - ничего, когда вспоминаешь - тяжко. Еще хуже, когда представляешь себе, как она, где... чего только не представишь... Никакая мысль не сравнится по силе с простой картиной перед глазами. Но постепенно все забываю, ставлю новые слова... Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв - пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого гранта, он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения... Если за три часа образуется страничка, я доволен. Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит. Да, так вот, событие... Смотрели телек. *** Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны... То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире... Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться - не туда попали... Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям... Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами... мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески - дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей... И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран: - Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он... их тоже жаль. Вот сволочи. Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое - стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался... Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано - на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных... И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают. - Смотри, смотри... - Гриша говорит. И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только принеси то, купи это... Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь - он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая... Зато пряники все больше ему, у нас справедливость. И я смотрю в наш занюханный экранчик. Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости. Смотрю - и вижу, Давид за решеткой стоит. *** Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной... Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще... как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит. Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы - скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю... женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда. Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вял