Павел Нилин. Знакомое лицо
-----------------------------------------------------------------------
"Сочинения в двух томах. Том второй".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
-----------------------------------------------------------------------
Еще с вечера Бергер объявил теще, что завтра утром, в воскресенье, его
приедут снимать.
- Как снимать? - чуть встревожилась теща.
- Ну как снимают! Для кино! На заводе меня уже сняли около моей машины:
включаю ток, заправляю деталь, делаю опытную шлифовку... Мне только жалко,
что Анечка на курорте...
- При чем же здесь Анечка?
- Как при чем? Моя жена, ваша дочь. Меня же хотят снять в домашней
обстановке, прямо здесь, на даче. Чтобы видно было, как мы живем семейно.
Анечке бы это понравилось...
- Да уж, Бергер, ты достиг своего, - сказала теща. - Вот именно ты
достиг, чего хотел. Мне это тоже приятно. Я рада за тебя...
- Только, Марья Ивановна, я вас прошу, - озабоченно заморгал белесыми
ресницами Бергер. - Надо будет... Словом, я бы хотел устроить этим,
которые приедут, небольшой, приличный завтрак. Ну, редисочку, салатик,
яичницу какую-нибудь с колбаской, как вы умеете. И это самое... коньяк я
тоже купил. Две бутылки. Думаю, хватит...
- И у нас еще в буфете початая бутылка, - вспомнила теща. И вынула из
буфета бутылку. - Не понимаю, я без очков. Это вроде тоже коньяк?..
- Это "Мукузани", - издали определил Бергер. - Это мы еще при Анечке
фотографа угощали...
- Ты смотри, Бергер, как к тебе зачастил народ! - восхитилась теща. - И
фотографы, и корреспонденты, и теперь - кино.
- Я же вам говорил, Марья Ивановна, что вы еще будете гордиться своим
зятем! - улыбнулся Бергер. И чуть приподнял, как перед фотообъективом,
свою птичью голову с рыжим хохолком. - Я же вам говорил! А вы смеялись...
- Да никогда я не смеялась. С чего ты взял? Я только не люблю, когда
хвалятся. Но раз сделано дело, это очень хорошо, что тебя так
приветствуют. И другим пример полезный. Напрасно ведь не будут снимать.
Это же все делается для агитации, для того, чтобы все видели: вот, мол,
Бергер изобрел машину шлифовальную, и она уже действует. И у кого еще есть
сила и возможность, пусть тоже изобретают. Ясно и наглядно. Но грязные
ведра с землей надо бы убрать с веранды. И вообще надо прибраться во
дворе, подмести. Чтобы в кино было видно, если снимут, что изобретатели
живут у нас культурно. Ведь сколько раз я говорила: надо побелить кирпичи
вокруг клумбочки. Мне же самой, ты знаешь, некогда. И завтра, несмотря на
воскресенье, меня просили сходить к слепым. Там же двое - мои товарищи...
- Нет, вы уж завтра утром не уходите, - запротестовал Бергер. - Без вас
это будет неудобно. А кирпичи я сейчас побелю. И за песком схожу.
Только в первом часу ночи Бергер лег спать. Но уснуть не мог. Было
душно в нагретом за день жарким солнцем домике. И зудели над ухом комары.
И надсадно ревели тяжелые самолеты, кружась над Внуковским аэродромом.
Бергеру вспомнились его покойные родители: отец, сожалевший, что сын не
захотел стать портным, и мать, мечтавшая направить сына по музыкальной
части. Как они огорчились, что сын, окончив всего семь классов, свел
знакомство с уличными, как им казалось, хулиганистыми ребятами, старше его
по возрасту, бросил школу и пошел работать на завод! И что он там
зарабатывал - какие-то пустяки! А приходил каждый день такой грязный, что
мать не могла его отмыть. Не могла наготовить горячей воды. И еще он стал
выпивать с этими ребятами, болезненный, худенький мальчик, в раннем
детстве страдавший золотухой. Мать постоянно плакала, а отец сердито
молчал или изредка произносил презрительные слова на не очень понятном
мальчику языке.
Вот пусть бы родители сейчас посмотрели на него! Пусть бы они вошли в
этот домик завтра утром, когда приедут из кино специальные люди, чтобы
снять Бергера. И это кино увидят потом повсюду. Его, может быть, увидит
Гуревич в Саратове или даже Подойницын в Свердловске. Пусть вспомнит
Подойницын, как он выгнал Бергера с завода за то, что он, Бергер, будто бы
лодырь, за то, что он во время рабочего дня часто крутился около чужих
станков и, бывало, лез не в свои дела. И пусть Гуревич вспомнит, как они
ходили с ним одну зиму в музыкальную школу, а потом Бергер по своей воле
перестал ходить, а Гуревич окончил эту школу и однажды сказал Бергеру: "Ты
только подумай, кем станешь ты и кем стану я. Ты только подумай!"
Бергер ворочался в постели и мечтал о том, чтобы Гуревич в Саратове
обязательно посмотрел эту кинокартину, где друг его детства, теперь
изобретатель шлифовальной машины, снят в домашней обстановке.
Перед рассветом дремота все-таки сломила Бергера, и он уснул.
Проснулся Бергер от пошлепываний мокрой тряпкой по крашеным доскам. Это
теща мыла полы.
- Сколько времени? - спросил Бергер.
- Спи. Еще рано. Никто покуда не приехал...
- Ну, знаете, - сказал Бергер, - так можно и проспать! Надо посмотреть,
все ли у нас в порядке. Во время съемки, имейте в виду, все обязательно
должно быть в полном порядке.
- Все уже в полном порядке, - улыбнулась теща. - Сейчас домою полы,
будем завтракать.
Бергер всунул худые, тонкие ноги в тапочки. В одних трусиках, похожий
на мальчика-подростка, прошел, осторожно ступая по только что вымытому
полу, во двор и оттуда крикнул теще в открытое окно:
- Я не буду сейчас завтракать! Я позавтракаю с ними...
- С кем это еще? - спросила теща, высунувшись в окно с половой тряпкой
в руках.
- Ну, с этими, которые к нам приедут.
Бергер освежил лицо и шею под дребезжащим жестяным умывальником,
прибитым к дереву. Вытерся мохнатым полотенцем и, проходя в дом мимо тещи,
сливавшей грязную воду на клумбу, сказал:
- И еще, Марья Ивановна, я чуть не забыл. Я хотел вас попросить.
Сходите к Верочке, скажите, что у нас будет съемка, пусть зайдет.
- Это еще зачем? - сердито удивилась теща, оправляя юбку, подоткнутую
во время мытья полов. - Для чего она нам нужна?
- Анечка бы ее все равно позвала, поскольку она ее подруга, - сказал
Бергер. - Может быть, ей интересно присутствовать. И, может, ее тоже
снимут.
- Это уж слишком много чести для Верочки, - нахмурилась теща. - Не
видели еще в кино эту вертихвостку...
- Сходите, сходите, - настойчиво попросил Бергер. - Что нам, жалко,
если человек снимется? Это даже будет очень интересно. А то она еще
обидится!
- И пес с ней, если она обидится!
- Нет, это будет нехорошо. Анечка бы ее обязательно пригласила. Подруга
и знакомая. И сверх того - соседка.
Бергер тщательно побрился недавно купленной электробритвой. Надел
свежую рубашку, завязал галстук. И, несмотря на жару, облачился в
темно-синий шерстяной костюм, приобретенный еще до женитьбы. Потом он
осторожно отлил из флакона на ладонь несколько капель одеколона и,
счастливо жмурясь, обтер лицо и шею.
Будильник, стоявший в столовой на радиоприемнике, показывал пятнадцать
минут десятого.
- Когда же они приедут? - спросила теща, уже переодевшаяся в
праздничное пестрое платье, вышедшее из моды и поэтому подаренное дочерью
матери. - Они какое-нибудь время назначили?
- Они сказали, что приедут утром, если будет достаточно солнечная
погода.
Погода была солнечная, очень солнечная, но кинооператоры не ехали.
Бергер еще раз внимательно осмотрел весь дом и дворик и вышел за калитку.
Мимо шли нарядные люди с поезда, с электрички, проходившей по насыпи
почти у самого дома Бергера. Только широкое серое шоссе, обсаженное юными
соснами и березками, отделяло дачи, тесно лепившиеся друг к другу, от
насыпи и электрички.
Бергер, строгий, торжественный, несколько раз взад-вперед прошелся
вдоль соседних зеленых штакетников и заборчиков, сплетенных из ржавых
проволочных заграждений, приблизился к киоску, где стояло уже много людей
с бидонами и кастрюлями в очереди за пивом. И вот в тот момент, когда
дошла его очередь, когда уже он отдал деньги буфетчику и принял из его рук
тяжелую и холодную кружку с пивом, подле дома номер шесть остановился
темный старенький запыленный автомобиль.
Из автомобиля первым вылез грузный, черноволосый, похожий на огромного
пингвина человек в белой вышитой украинской рубашке и в кофейного цвета
пиджаке, накинутом на плечи. В руках он держал что-то напоминавшее издали
рупор.
Бергер, так и не прикоснувшись губами к кружке, поставил ее на прилавок
и побежал навстречу этому человеку.
Из машины вылез еще один человек - маленький, в синей куртке, похожей
на спецовку, с кожаной сумкой на ремне, перекинутом через плечо, и с
большой металлической коробкой в руках.
- Где здесь дача номер шесть? - спросил грузный мужчина. - Дача
инженера Бергера?
- Да я не инженер, - сказал Бергер. - Я же просто рабочий-электрик. Вы
не узнали меня? Вы же были у нас на заводе...
- Ах, это вы и есть Бергер! - протянул ему руку приезжий. - Не узнал.
Но это ничего. Где ваша дача?
- Вот наша дача. Пожалуйста, проходите. Мы вас ждем, как вы сказали...
У калитки уже стояла теща, второпях слегка припудрившаяся и еще более
взволнованная, чем зять.
- Пожалуйста, познакомьтесь! - представил ее Бергер. - Мать моей жены,
Марья Ивановна, моя теща.
Приезжий, проходя в калитку, как-то боком протянул ей пухлую, влажную
от пота руку:
- Илья Наматов, режиссер.
- Очень приятно, - сказала Марья Ивановна. - Очень приятно, что вы
наконец приехали. - И кивнула на зятя. - Он уж весь извелся. И такая
жара...
Режиссер медленно шел по дворику, по свеженасыпанному желтому песку,
оставляя большие глубокие следы от красивых новых сандалет.
Оглядев дворик и веранду, спросил:
- Дети есть?
- Нет, то есть есть, - в некотором замешательстве ответил Бергер. -
Девочка двух лет, но она, к сожалению, уехала с матерью, с моей, таким
образом, женой, в дом отдыха.
- Жаль, жаль, - раздумчиво огляделся опять режиссер. - Надо бы
что-нибудь такое для оживления. Собаки у вас есть?
- Нет, собак не имеем...
- Жаль! - повторил режиссер и стал пристально вглядываться в Бергера. -
Как же я вас одного буду изображать? Мне бы хотелось, напротив...
- А вот моя теща Марья Ивановна...
Режиссер мельком взглянул на нее и, должно быть забыв, что уже
здоровался, снова протянул ей сбоку пухлую руку:
- Илья Наматов, режиссер.
- Да мы уже... - сконфузилась Марья Ивановна, но все-таки еще раз
пожала пухлую, влажную руку вежливо и даже почтительно.
Илья Наматов поднялся на открытую террасу, прошелся по ней, чуть
приседая, как бы испытывая крепость досок. Потом крикнул помощнику:
- Петя, устанавливай вот здесь! Да не здесь, а внизу. Попробуем дать их
снизу. Товарищ Бергер, поднимитесь сюда...
- А Марья Ивановна? - спросил Бергер.
- И Марья Ивановна пусть поднимется. Становитесь вот здесь. Нет, не
так. Вы, товарищ Бергер, как бы выходите из вашей дачи, из этих дверей. А
вы, Марья...
- ...Ивановна, - подсказал Бергер.
- А вы, Марья Ивановна, - повторил режиссер, - пройдите сюда. Товарищ
Бергер как бы выходит из дачи, а вы вот здесь - на втором плане -
переставляете цветы. Вот так возьмите горшок с цветком и переносите его
сюда...
- Да зачем я-то? - покраснела Марья Ивановна. - Я же тут совсем ни при
чем.
- Вы для оживления. Мне нужен кадр, - строго посмотрел на Марью
Ивановну Илья Наматов. И ему вдруг подумалось, что он где-то когда-то уже
видел это лицо, с таким же смущенным и в то же время чуть гордым,
независимым выражением.
И Марье Ивановне показалось, что она тоже где-то встречала этого
грузного, черноволосого, уже начавшего лысеть мужчину.
Но ни Марья Ивановна, ни Илья Наматов не придали значения тому, что им
показалось и подумалось. Мало ли ему встречалось разных лиц за его
хлопотливую жизнь кинодокументалиста. Да и она немало повидала разных
людей.
- Вот держите этот цветок, - поднял вазон Илья Наматов и протянул его
Марье Ивановне. - Как я скажу "готов", вы понесете этот цветок сюда, а вы,
товарищ Бергер, по той же команде будете выходить из дверей.
Десять раз режиссер поднимал руку и говорил "готов", десять раз теща
переносила цветок и зять выходил из дверей, но все это не удовлетворяло
режиссера.
Только в одиннадцатый раз он наконец приказал Пете снять их на пленку.
Затем режиссер повел Бергера в дом и усадил за письменный стол.
Впрочем, стол этот был не письменный, а просто кухонный. Письменного стола
у Бергера еще не было. И книжной полки не оказалось. Была этажерка, на
которой стояло всего пять книг и рядом с ними флакончик с одеколоном,
гипсовый кот и маленькие вазончики с цветами.
- Неправильно, - сказал режиссер. - Этажерку мы сейчас перенесем к
столу. А книги... Книг очень мало. Не можете ли вы на минуту попросить
книги у соседей? Только на одну минутку...
- Конечно, можем, - заторопился Бергер. - У нас очень хорошие соседи. У
нас рядом живет профессор. У него масса книг. Он не откажет. Я сейчас к
нему сбегаю.
- Да зачем это надо? - вдруг вмешалась теща. - Для чего это мы будем
показывать свою культурность за чужой счет? Уж лучше вы и снимите
профессора с его книгами.
- Хотя это правильно говорит Марья Ивановна, - согласился Бергер. -
Лучше, если вы меня снимете без книг. Просто я тут сижу или стою. Или
даже, если хотите, я возьму гитару. Я играю на гитаре.
- Идея! - оживился режиссер. Потом подумал и покачал головой. - Нет,
гитара не пойдет. Давайте сделаем так. Вы просто сидите за столом и что-то
пишете...
- Я пишу письмо моей жене, - обрадовался Бергер.
- Нет, вы пишите что-то очень серьезное, - предложил режиссер. - Перед
вами раскрыта книга. Вы смотрите в нее и пишите. Может быть, вы получаете
заочное образование.
- Я и действительно получаю заочное образование, - сообщил Бергер.
- Значит, все хорошо. Садитесь! - приказал режиссер. - Я сейчас раскрою
перед вами книгу...
- А Марья Ивановна? - обеспокоенно спросил Бергер.
- Что Марья Ивановна?
- Что будет делать сейчас Марья Ивановна? Я бы хотел, если вы не
возражаете, чтобы она тоже получилась рядом со мной. Нам бы так хотелось,
если в семейной обстановке...
Режиссер посмотрел на Марью Ивановну, стоявшую в дверях, и ему опять
показалось, что он где-то когда-то давно ее видел, встречался с ней.
- Марью Ивановну мы еще раз снимем вместе с вами потом, - пообещал
режиссер. - Вы вместе с ней будете резать сирень. Кстати, у вас прекрасная
сирень. Я хотел бы получить в подарок букет.
- Пожалуйста! - сказала Марья Ивановна.
Илья Наматов снял Бергера за столом, потом у куста сирени, как и
обещал, вместе с Марьей Ивановной. И на этом съемки закончились.
- Очень жаль, что у вас нет собаки, - вздохнул режиссер, вытирая
цветным носовым платком обильный пот с лица и с волосатой груди под
распахнутой украинской рубашкой. - Можно было сделать прекрасный кадр: вы
ласкаете собаку. Мне вообще хотелось сделать такой лирический киноочерк -
"Инженер Бергер на заводе и у себя дома".
- Да я не инженер.
- Да, да, вы говорили. Но будете инженером?
- Наверно, буду, - сказал Бергер. - Но только вы не ошибитесь и не
напишите, что я уже теперь инженер. Это будет неловко.
Теща уже успела накрыть на застекленной веранде завтрак, поставила на
проволочную подставку большую сковородку с яичницей.
- Милости прошу покушать.
Илья Наматов накинул на спинку стула свой кофейного цвета пиджак и
уселся во главе стола.
- Садись, Петя, - пригласил он помощника и похлопал ладонью по сиденью
соседнего стула. - Им слава, - кивнул на тещу и Бергера, - а нам угощение.
В это время под окнами веранды захрустел песок. Наконец-то явилась
запоздавшая Верочка. Красивая девушка в красивом, ярком платье, она шла,
потряхивая пучком волос, туго стянутых на затылке.
- А это кто? - взглянул через стекло Наматов.
- Наша соседка, знакомая, - сказал Бергер.
- Жаль, что она раньше не пришла, - улыбнулся Наматов. - Мы бы и ее
сняли.
- Я тоже так считал, что ее можно снять. Но вот видите, она опоздала, -
огорчился Бергер. И повернулся к Верочке. - Заходи, заходи, хотя и с
опозданием.
Режиссер привстал из-за стола, протянул ей, как подарок, пухлую руку,
произнес неизменное: "Илья Наматов, режиссер" - и снова грузно сел на
плетеный стул.
Марья Ивановна принесла из кухни еще одну тарелку, нож и вилку. Верочка
принужденно присела к столу.
На столе стояли коньяк и маленькие рюмочки для коньяка. Бергер
заботливо наполнил рюмочки.
- Нет, вы уж разрешите, я сам, - взял у него из рук бутылку Наматов. -
Я из рюмочек не привык. Фронтовая привычка. Законные сто грамм. -
Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана. - Выпью и больше не
буду. Больше не требуется.
Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел теперь прямо на Верочку,
отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и она старалась смотреть в
тарелку. Он глядел на девушку, словно хотел спросить ее о чем-то, и
одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно
было, что грузное его тело нуждается для жизнедеятельности в громадном
количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.
Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы изжарить еще
сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно поставить
на стол.
Вернувшись из кухни, она увидела, что режиссер, обещавший больше не
пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:
- Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж
про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя - это,
может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...
Петя, помощник режиссера, тихий человек, придвинулся к Бергеру и
прошептал на ухо:
- Вы ему больше не наливайте.
- А я и не наливаю, - шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым
и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: - Вы, что же, на
фронте были?
- Я везде был, везде, - произнес Наматов. И в голосе его усилились
грустные нотки. И глаза, большие, черно-маслянистые, чуть увлажнились. -
Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...
- Расскажите что-нибудь, - попросила Верочка, осмелев. И кокетливо
взмахнула пучком волос на затылке.
А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:
- Что же он может сделать, если еще выпьет?..
- Уснет, - сказал Петя. - Даю слово, уснет. Тут же...
- Ну, это ничего, - улыбнулся Бергер. - Это не страшно. Пусть в таком
случае выпивает. Лишь бы не было скандала. У вас же с собой, как я
понимаю, ценная аппаратура.
Наматов поднял стакан, поглядел на золотистого цвета напиток,
раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко открытый рот, будто у
него пожар там, внутри.
- Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, - произнес он,
еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку. - Короче говоря,
это было в тысяча девятьсот сорок втором году...
Марья Ивановна вдруг вспомнила, что у нее на плитке яичница, и ушла на
кухню.
- Это было за Минском на железнодорожной магистрали, - продолжал
Наматов тоном человека, уже не впервые рассказывающего эту историю. - Мне
поручено было взорвать железнодорожную магистраль в трех пунктах.
Естественно, что это было нелегкое дело. Вся Белоруссия и самый Минск были
уже оккупированы немцами и было уже...
- Марья Ивановна, Марья Ивановна! - закричал Бергер и на возмущенный
взгляд Наматова пояснил: - Мне хотелось бы, чтобы моя теща послушала...
Марья Ивановна явилась с шипящей на сковороде яичницей. Поставила ее
перед Наматовым на стол и отошла в сторонку, сказав:
- Кушайте на здоровье.
Наматов отделил ножом кусок яичницы, ножом же вытряхнул его себе на
тарелку и на какое-то время снова занялся едой.
- Кушайте, - положила ему еще кусок Марья Ивановна. - У нас куры свои.
Яиц много. Мы не продаем. И, может, выпить еще желаете. Что же вы не
наливаете себе? - Она наполнила его стакан до половины. - А ты, Бергер,
сидишь, как гость, - упрекнула она зятя. - Налей вот товарищу, - кивнула
на Петю. - И Верочке налей.
- Мы как раз вот тут интересное слушаем, - сказал Бергер, поднимая
бутылку. - Интересный эпизод.
- Не эпизод, а драма, - поправил его Наматов. - Трагедия на рельсах -
вот как это могло бы называться. Короче говоря, под моей командой
находилась боевая группа подрывников в количестве почти сорока человек.
Она составлена была из партизан трех отрядов. Глухой ночью мы вышли на
операцию. Труднее всего мне было разделить мою группу на звенья. Каждый,
естественно, хотел остаться со мной. Каждый хотел чувствовать около себя
вот эту руку. - Наматов поднял над столом растопыренные пальцы и медленно
сжал их в кулак почти у самого лица Верочки так, что она испуганно
отстранилась. - Вот эту руку, которая не дрогнет ни при каких
обстоятельствах. И она не дрогнула. Короче говоря, я хочу вам рассказать о
том, как я застрелил в ту ночь одного человека. Застрелил за трусость,
граничащую с предательством. Застрелил во имя справедливости, во имя,
может быть, вашего счастья. И все-таки теперь не вы, а я снимаю вас, делаю
вас знаменитыми, известными народу. А сам остаюсь в тени...
Бергеру стало неловко. А Верочка простодушно сказала:
- Вы же сами можете сняться. У вас же все аппараты.
- Аппараты, - повторил за ней Наматов. - Что такое аппараты? Что вы
можете, моя дорогая, понимать в аппаратах? И кто мне разрешит показывать
народу самого себя? Мне собственная скромность, в первую очередь, этого не
разрешит. Короче говоря, если вы хотите, я расскажу вам страшную
повесть...
- Конечно, - сказал Бергер. - Мы же слушаем. И вы садитесь, Марья
Ивановна. - Он подвинул теще стул.
Но она не села, только положила руки на спинку стула.
- Шел дождь, - произнес Наматов. - Шел осенний, холодный, пронизывающий
тело и душу дождь. А мы закладывали мины под магистраль, прилаживали
взрыватели. И вдруг на насыпи появились немцы. Их было вчетверо, впятеро
больше нас. И они вооружены были до зубов. Тогда я поднялся вот так, во
весь рост...
- Ой! - неожиданно для себя почти вскрикнула Марья Ивановна,
вглядевшись в режиссера.
- Вот вам и "ой", - насмешливо повернул в ее сторону голову режиссер. -
А что бы вы сказали, если бы вам пришлось тогда оказаться на насыпи?..
И осекся, замолчал, как бы застыл, остановив глаза на теще Бергера.
Только глаза у тещи сохранились от той молодой женщины, которая - много
лет назад - на рассвете, среди топких белорусских болот, в невысоком,
изуродованном артиллерией лесу ухватила командира отряда за руку, когда он
уже выхватил из кобуры пистолет и хотел застрелить трясущегося молодого
человека за непростительную трусость, похожую на предательство.
И перед тещей сейчас стоял именно тот трясущийся молодой человек в
рваных, грязных брюках и в разбитых солдатских башмаках.
Командир обязательно застрелил бы его, если б не эта вот Марья
Ивановна, Маша, Марийка Прусевич, партизанская разведчица, пользовавшаяся
большим уважением и большим влиянием, в партизанском отряде "Смерть
немецким оккупантам!".
Как бывает с порядочными людьми, Марья Ивановна сперва покраснела,
узнав Наматова и услышав его рассказ, а затем страшная бледность покрыла
ее лицо. Ведь тогда, в ту грозную осень, она сама могла погибнуть из-за
Наматова. Ему поручено было в случае опасности прикрывать огнем пулемета
отход от магистрали тех, кто закладывал взрывчатку под магистраль. Он,
завидев немцев на насыпи, тотчас же бросил пулемет и укрылся в лесу. Его
нашли партизаны только на рассвете. И он старался убежать от партизан,
думая, что это немцы.
В кратчайшее мгновение все это вспомнил и Наматов. Он вспомнил, и как
случайно попал к партизанам осенью тысяча девятьсот сорок первого года,
эвакуируясь из Бобруйска...
- Ну, рассказывайте дальше, - попросил Бергер. - Вы поднялись на насыпь
- и что потом?
- А! - махнул рукой Наматов. - Не хочется рассказывать. Не такое
настроение, чтобы рассказывать. Как-нибудь в другой раз.
Он достал из кармана просторных брюк пачку с сигаретами, вытряхнул на
ладонь одну сигарету, закурил от предупредительно протянутой ему Бергером
спички и сказал:
- Нам пора ехать.
Марья Ивановна опять ушла на кухню.
Бергер вспомнил, что режиссер просил подарить ему букет сирени. Букет
этот, пышный, пахучий, уже лежал на террасе. И пока Петя укладывал
аппаратуру, Бергер связывал букет крепким шнурком.
- Сама поднеси ему, - указал он Верочке на Наматова. - Ему будет
приятно.
Наматов стоял посреди дворика, широко расставив ноги. Поджидал Петю и
заметно нервничал, жуя сигарету.
Наконец Петя спустился с террасы.
- Марья Ивановна, Марья Ивановна! - закричал Бергер. - Наши гости
уезжают.
Марья Ивановна вышла во дворик. Она казалась все еще растерянной и
сконфуженной. Она казалась еще более сконфуженной, чем Наматов.
Верочка поднесла Наматову сирень.
- Не надо, - мотнул головой Наматов, глядя искоса на Марью Ивановну.
- Возьмите, возьмите! - закричал Бергер. - Вы же сами хотели иметь
букет. У нас много сирени. Скоро она уже совсем отцветет...
Наматов взял букет и, держа его, как веник, пошел к калитке.
Все пошли за ним, как и положено, когда провожаешь гостя.
У калитки он вдруг остановился и, глядя в упор на Марью Ивановну,
спросил:
- Вы узнали меня?
- Нет, - сказала Марья Ивановна. И, как девочка, опустила глаза.
- Ну, неужели вы меня не помните?
- Нет, - повторила она.
- Странно, - сказал Наматов. - А я вас узнал. Не сразу, но узнал. Вы
ведь Маша?
- Нет, - как бы отшатнулась Марья Ивановна.
- Странно, - вздохнул Наматов и полез в автомобиль на заднее сиденье.
Верочка и Бергер помахали охваченному вихрем пыли автомобилю.
А Марья Ивановна вернулась на веранду убрать посуду.
На скатерти, среди тарелок и блюдец с недоеденной едой, она заметила
забытую режиссером пачку с сигаретами. Как неживую мышь за хвост, Марья
Ивановна брезгливо подняла ее двумя пальцами и бросила в помойное ведро.
Переделкино, апрель 1958 г.
Last-modified: Fri, 18 May 2001 12:45:23 GMT