хнически. Ему поверили
и пристрелили без дальнейших мучений. Смерти на этом прекратились. Прибывший
из Штатов Микеле Наварра, полный тезка своего дальнего родственника,
погибшего когда-то на Сицилии, тотчас предложил мир, мало чем отличающийся
от капитуляции, попросил прекратить все распри, пока люди с обеих сторон
будут хоронить своих мертвецов. Его предложение было принято.
Серое морозное апрельское утро сменилось чистым и ясным днем: выглянуло
солнце, воздух стал свеж и звонок, католическое кладбище, убранное червленым
золотом осеннего леса, дышало смирением и уютом, и только в противоположных
его концах клубились две темно-серые тучи: родственники и сподвижники
провожали покойников в последний путь. В почти поголовно католическом
Бабилоне только двое покойников из Дудиной армии принадлежали иной
конфессии, протестантской, кажется; остальные присутствовали здесь, смирно
почивая в бронзовых гробах. На другой стороне кладбища гробов было немногим
больше, так как половину из погибших посмертно депортировали на родину.
Рыдания и крики нарушали благолепие скорбного дня, метались в толпе
очумевшие в своем азарте репортеры, детективы прохаживались, как на скотном
рынке, между скорбящими, делали записи в блокнотах, телохранители бдительно
зыркали по сторонам. Мало кто теперь обращал внимание на толстенькую
низенькую старушку, тихо плакавшую возле гроба с Дядей Джеймсом, ее
обожаемым сыном. Двойное горе постигло старуху: ее муж, отец Джеймса, умирал
в больнице от инсульта, вызванного смертью сына, врачи однозначно сказали --
надежды нет. И вот она, оставив мужа на попечение сиделок, провожает свое
несчастное чадо туда, куда ей самой давно бы уже пора, потому что жить
больше незачем, но Господь не берет ее душу... О, она ни секунды бы не
колебалась и отдала бы душу даже врагу рода человеческого, если бы это могло
оживить ее мальчика, такого хорошего и такого несчастного...
Звучали речи, клятвы отомстить и признания в верности, сыпались слова,
словно комья земли в могилу, -- уходила эпоха. Пройдут годы, прежде чем
прибывший из-за моря-окияна Наварра (кличка Заморский, данная ему авансом
местными делаварами, постепенно трансформируется и превратится в Заморыша),
сумеет восстановить из руин кое-какие завоевания своих предшественников, но
никогда уже пришельцам не стоять на равной ноге с быстро прогрессирующими
аборигенами. Не бывать уже в прежнем виде и организации Дяди Джеймса --
развалилась она, подобно империи Карла Великого, на удельные княжества:
основную часть, с публичными домами, ростовщичеством и героиновой розницей,
унаследовал Герман, недалекий, но по-мужицки хозяйственный уголовник, в
прошлом вытрясатель чужих долгов. Продовольственный рынок и рэкет нескольких
магазинов оттягал Нестор, не желавший больше терпеть над собой никаких
начальничков. Полтора десятка преданных ему боевых ребят, не считая пристяжи
подсобной, -- это достаточно серьезно, чтобы к нему не лезли всякие свиные
рыла. Наследство Боцмана -- лотереи и угон автомобилей -- вообще попали к
чужим: некий Дядя Фритс, по кличке Кошеловка, чья "юрисдикция"
распространялась на стадион, возле которого свил гнездо Боцман, ныне
покойный, наложил свою лапу на лотереи и в ультимативной форме предложил
угонщикам свою помощь и защиту. Мазила пока парился в следственном
предварительном, когда и кто будет вынимать его оттуда -- вопрос оставался
открытым. Корсиканцы жили тихо и наособицу, почти как китайцы; вместе с
вольнодумным Франком оборвались доверительные деловые связи с местными:
"Может, оно и к лучшему", -- посчитали патриархи клана.
Герман шепнул Нестору, качнув головой в сторону матери Джеймса, тот
согласно кивнул и вынул из кармана белый пакет, заранее приготовленный.
Герман присоединил к нему свой, иного вида, но того же назначения, и пошел,
сопровождаемый Нестором, чтобы лично ей передать, -- там было больше
четырехсот тысяч талеров, собранных братвой, в последний раз объединенной
общим делом. Подкидышу, стоящему рядом, с рукой на перевязи, было поручено
сопровождать старуху до дому. Отпуск на побережье накрылся медным тазом, но
это пустяки по сравнению с вопросом: что дальше делать? Свою команду строить
-- силенок пока маловато. Приткнуться -- к кому? Герман не потянет надолго
-- коряв слишком, не гибок. Нестор -- он уже рылом в кормушке, и не надо ему
больше соратников. Может, вообще завязать? Подкидыш внутренне засмеялся
своим мыслям: чтобы завязать, нужно очень много денег или приличную, хлебную
специальность, а что он умеет делать, кроме как удалять кастетом чужие
зубы... Да и то Патрик был вечно им недоволен...
Патрика хоронили здесь же, но возле его гроба почти никто не толпился:
Патрика многие боялись, очень многие уважали как профессионала максимально
высокой пробы, но никто его не любил, никто не скорбел о его смерти -- не
было у него ни друзей, ни родственников. Только толстая Марго, непривычно
вся в черном, с букетиком незабудок в пухленьких лапках, всплакнула о
непутевом ирландце, но думала скорее не о нем даже -- о бренности, о
растраченной жизни, о собственном будущем, неясном теперь, а поэтому
тревожном...
Мировая общественность с вялым ужасом восприняла криминальные вести из
Бабилона: в этой стране человеческая жизнь -- копейка. Так было, есть и
будет в обозримом будущем. Австралию тоже основали каторжные, но ведь стала
она цивилизованной и безопасной для своих детей... Бабилон -- это Бабилон;
если каждый очередной президент безраздельно и безотчетно распоряжается
жизнями всех жителей, если переполнены политические и уголовные тюрьмы и
лагеря, что можно ждать от граждан, для нескольких поколений которых понятия
"законность" и "конституция" -- пустые слова на красивой бумаге?
Чрезвычайный и полномочный посол США в Аргентине, он же по совместительству
посол в Бабилоне, выразил озабоченность насильственной смертью ряда граждан
США итальянского происхождения. Посол Италии дипломатично промолчал,
поскольку на итальянских гражданах клейма некуда было ставить, двое так
вообще находились в бегах.
Дядя Джеймс, земля ему пухом, умел смотреть далеко вперед. С его
смертью кокаиновый проект заглох, но не умер. Идеи витают в воздухе, как
выразился кто-то из мудрых, кокаиновая идея получила свое продолжение и
смертоносный расцвет через считанные годы, с участием других действующих
лиц. Были тому веские причины, которые сильнее желания или воли отдельных
человеческих единиц, пусть и наделенных временно обширными полномочиями и
властью. Героиновый бизнес катился в кризис: власти развитых государств
основательно взялись за борьбу с торговлей героином, объединяя для этого
немалые свои возможности. Увеличивались ассигнования для спецподразделений,
увеличивались тюремные сроки за героин, попадали в блокаду районы с
традиционным разведением опиумного мака, брались на карандаш и в тотальную
слежку героиновые дельцы (что превращало их жизнь в быстротекущий кошмар с
тюремным финалом). Действовала и пропаганда через средства массовой
информации: сидящие на игле -- так и сидели, их трудно было
распропагандировать или вылечить. Но они интенсивно вымирали, как водится, а
следующие поколения наркоманов приходили им на смену куда более скудными
потоками, люди боялись смертей и будущих ломок, поэтому сужался рынок сбыта.
Но, видимо, человечество не может долго обходиться трезвыми мозгами:
ему нужен табак и алкоголь, мистика и пейотль, ЛСД и массовые психозы на
массовых зрелищах. Вот тут-то и обрел второе дыхание кокаин -- "шампанское
среди наркотиков". Его не надо колоть в вену, он не отключает сознание, он
не вызывает сколько-нибудь серьезных ломок при отсутствии привычных доз, он
обостряет восприятие, снимает усталость и повышает потенцию. Если знать меру
и не заходить далеко, -- уточняют и предостерегают самих себя любители этого
"шампанского". Однако довольно быстро, хотя и медленнее, чем в героиновом
случае, мера кокаинового увлечения начинает определяться только одним
фактором, одним-единственным: толщиной кошелька. Психологическое привыкание
таково, что безо всяких ломок кокаиновый адепт запросто пожертвует здоровьем
и благополучием детей и родителей в обмен на "ангельскую пыль". Безобидным
такое увлечение кажется, пока есть деньги и здоровье. И если
мультимиллионер, которому не надо заботиться о хлебе насущном, может нюхать
кокаин без ущерба для своего состояния, то здоровье телесное и психическое,
увы, не безразмерно и у богача. Цирроз печени, слабоумие, паранойя,
импотенция -- обычный букет последствий кокаинизма. Но тем не менее
человечество созрело в те годы для новой эпидемии, имя которой -- кокаин.
Первый период расцвета пришелся на конец девятнадцатого -- начало двадцатого
века, когда его спокойно и без рецепта можно было купить в любой аптеке. (О,
простодушная молодость человечества: тогда же, в начале века, было
изобретено мощное и стопроцентно излечивающее от морфинизма лекарство,
которое нарекли героином.) Перед Второй мировой войной кокаинизм стал редким
и экзотическим заболеванием, привилегией аристократических салонов, в
бунтарские шестидесятые получил свой сектор потребления и сбыта среди
простого народа, пребывая, однако, в тени буйно известных -- марихуаны, ЛСД,
героина.
Десятилетием позже позиции кокаина существенно окрепли, но это было
только начало. Боливия, Венесуэла, Колумбия, Перу способны были выращивать
на своих территориях растение коку в гораздо больших против прежнего
масштабах, и они выращивали ее. Штаты и Западная Европа готовы были
пробовать что-нибудь "легонькое и бодрящее" и получили желаемое...
Но все это расцвело позже, много позже, а пока южноамериканский проект
усоп вместе с Дядей Джеймсом, Франком, Гиеной и многими другими делаварами
уголовного мира Бабилона.
Нестор за время адъютантства впитал в себя многое от своего
авторитетного шефа и нередко действовал, подражая ему в большом и малом.
Прежде всего он обзавелся "кадиллаком" и собственным адъютантом. "Кадиллак"
был пока простой, не бронированный, серийной сборки, адъютант выполнял также
обязанности собутыльника, поле деятельности было гораздо уже, но не все же
сразу... Зато со штаб-квартирой он переплюнул неприхотливого Дудю: Нестор
купил на имя сестры огромную шестикомнатную квартиру с двумя кухнями и
туалетами на четвертом этаже дома старой постройки. Дом этот находился на
Седьмой улице, прямо напротив курируемого рынка, и был известен горожанам
старинной и шикарной, но в то же время общедоступной аптекой. Даже комнату
Нестор выбрал с эркером, как у шефа. ("Ох и крутой был мэн, доложу я вам, --
у него все по струнке ходили".) Прямо через улицу, между рынком и домом,
стоял обшарпанный пивной ларек, своего рода клуб-бомжатник для спившегося
отродья. Это сильно отражалось на санитарном состоянии парадной дома, где
угнездился Нестор. Тесный лифт и заколоченный черный ход во двор пропахли
мочой, казалось -- навсегда. Прохожие опасались ходить по вечерам мимо
темных подворотен и арок вдоль улицы, постовые дежурили парами, с кобурами и
дубинками наготове.
Может быть, Нестор и не смог бы поддержать разговор о тайнах мироздания
или об экологическом равновесии Атлантического океана, но экологическую
проблему своей парадной он решил весьма оперативно, хотя взялся поначалу не
с того конца. Несколько дней подряд два его мордоворота с утра и до вечера
дежурили на лестничной клетке с единственной целью: изобличать желающих
помочиться в лифте и его окрестностях и, крепко отметелив, вышвыривать на
улицу. Через двое суток постоянные посетители были отважены, но не было
никакой возможности прекратить поток случайных моченосцев, даже молва не
помогала, напротив: старожилы сделали из этого бесплатную потеху. На вопрос
залетного клиента: "Где бы поссать?" -- один из них обязательно отвечал: "А
где хочешь, вон хоть напротив заскочи". Доверчиво заскочившего через минуту
выбрасывали на пинках, а провокаторы смеялись от всего сердца.
Пришлось ночью разнести ларек в щепки, что, кстати, сопроводилось
казусом. Нанятые владельцем пострадавшего ларька четверо толстомясых
хулиганов пришли качать права и нагонять страху на Нестора, которого они не
знали в лицо и приняли за купчишку-нувориша. На их беду, в квартире в это
время оказалось с полдюжины Несторовых парней, да снизу подошли двое
дежурящих, почуявших развлечение. Куда они вляпались, хулиганы поняли
быстро, но все-таки с опозданием. Их зверски, до больничной койки избили, а
на владельца ларька наложили, понятное дело, контрибуцию.
Так или иначе, но через месяц от запаха в парадной не осталось и следа.
Бомжи и алкаши перебазировались к другому гадючнику, по вечерам уже никто не
кричал и не буянил в пределах прямой видимости, эти идиоты шкафорылые сразу
норовили выскочить и ударить в лоб, не разбирая правого и виноватого, одно
слово -- бандиты! Участковый тоже оказался понимающим парнем...
Подкидыш все-таки примкнул к Нестору, но на правах старого приятеля и
"молочного брата" (по адъютантству) потребовал себе кусок побольше, чем у
простого "пацана". Нестор не долго морщил лоб, а предложил Подкидышу
расширить владения за счет цветочного пятачка в двух кварталах от рынка,
возле станции метро. Выбирать не приходилось, и Подкидыш с ребятами на двух
моторах попробовал. Видимо, он родился под счастливой звездой: прежние
"хозяева" постепенно развалились и сгинули в тюрьмах и разборках, по инерции
часть торговцев платили дежурному по рынку, а многие не платили вообще.
Хулиганы же и бандитствующие соседи не могли себе представить, что такое
бойкое место никому не принадлежит.
Подкидыш за два дня решил все проблемы. Он получал отныне твердо
установленную таксу с "метра", он же оплачивал "услуги" полицейского
патруля, треть собранного отдавал Нестору (это называлось -- в общак), а
остальное делил между собою и несколькими ребятами, которые работали под
ним. Такое распределение прав и обязанностей имело свои плюсы и минусы. С
одной стороны, сюзерену типа Нестора не надо было заботиться о цветочном
пятачке -- на это есть Подкидыш, знай деньги получай, с другой стороны, по
прошествии времени Подкидышу могла прийти в голову мысль: а за что это я,
собственно говоря, плачу Нестору так много... и вообще -- почему я должен
ему платить?
Аналогичные соображения со временем проникали в головы и подчиненным
самого Подкидыша -- ведь они, в отличие от старшого, ежедневно, почти без
выходных, и в дождь и стужу горбатились здесь, а получали куда меньше, чем
могли истратить. Устойчивость системы, редко насчитывающей более
трех-четырех уровней подчинения, базировалась на личности вожака. Если он
силен, умен, свиреп и решителен, если у него есть организаторские
способности и знание людей -- его контора сильна и велика. Если он
состарился, заленился, оторвался от нужд и чаяний своей братвы, тяжело
заболел или еще каким-либо образом ослаб -- об него вытрут ноги и побегут
дальше за другим вожаком. Но чаще съедят.
Так возникали и рушились преступные княжества и королевства Бабилона,
Иневии, Нью-Йорка и Неаполя... Несколько иначе складывалась жизнь в
преступных сообществах, построенных по клановому, родовому, семейному
принципу. Мафиозные сицилийские семьи, гангстерские ирландские и еврейские,
в меньшей степени колумбийские и мексиканские скреплялись родственными и
земляческими узами. Состарившийся глава "семьи" сохранял главенство руками
зятьев и сыновей, братьев и племянников. Он мог уйти на покой и мирно
передать бразды правления им же назначенному преемнику. Такая система хорошо
работала в сицилийских и еврейских кланах. Ирландцам мешал природный буйный
нрав: против общего врага они действовали отчаянно и люто, но если врагов
поблизости не было -- они, во избежание простоев, начинали драться между
собой. Во времена сухого закона в Штатах именно клановые,
семейно-земляческие банды сумели доказать свою повышенную жизнеспособность
по сравнению с другими, когда на улицах американских городов гангстерская
война шла по принципу "все против всех". История преступных штатовских
сообществ тех времен вынесла свой вердикт: победили сицило-итальянские банды
мафиозного толка. Они были почти столь же свирепы и решительны, как и
ирландцы, а по коварству и хитрости не уступали евреям. Евреи, впрочем,
сумели занять свою нишу в преступном мире Нью-Йорка, Лас-Вегаса и ряда
других городов. Они признали главенствующую роль сицилийцев и успешно с ними
сотрудничали до тех пор, пока под влиянием пресловутого американского образа
жизни не начали вырождаться и разваливаться изнутри сами сицило-американская
и еврейская преступные системы.
В этом смысле государство Бабилон было уникальным местом, где
государственная преступность, в лице бесконтрольной диктатуры, гармонично
сочеталась с уголовной преступностью, представленной всевозможными ее
разновидностями.
Крупнейшие города -- Бабилон, в меньшей степени Иневия и курортные Фибы
-- являлись бандитскими заповедниками. Местные и пришлые, типа
сицило-американских, банды строились по территориально-патриархальному типу,
где стая, предводительствуемая вожаком, прочесывала свои охотничьи угодья в
поисках добычи, охраняла их от соседей, при случае расширяла за счет более
слабых соседей, обрекаемых на уничтожение. Постепенно в этом мирке
складывались свои традиции, обычаи и ритуалы, нередко нарушаемые, но тем не
менее общепринятые. Так, например, если лидеры влиятельных банд
договаривались о встрече и переговорах, то вне зависимости от состояния
войны или мира между ними каждая сторона не могла быть представлена более
чем тремя делегатами, а сами переговоры должны были проходить только в
закрытом помещении. Считалось дурным тоном давать интервью журналистам,
серьезно торчать на наркоте и гомосечить.
Большим достижением для столичных бандитов было организовать своим
людям неизбежные отсидки в комфортных условиях "Пентагона", бабилонской
тюряги, которую по привычке еще называли крыткой, хотя таковой она уже не
являлась. Здесь совпали интересы политической верхушки, не желающей смешения
провинции и развращенной крамольниками столицы, и интересы бандитского
уголовного мира, которому отнюдь не улыбалось доходить в южных и
юго-восточных зонах. В Пентагоне были представлены все или почти все
криминальные гнездовья Бабилона. Они содержались раздельно друг от друга,
при вынужденных контактах не дружили, но и не воевали, даже если на воле шла
война. Подкуп надзирателей мог проходить разными способами и путями, но
обязательно согласованными между группировками, чтобы не взвинчивать цены на
услуги и не ставить себя в тяжелую зависимость от властей. Побеги из тюрьмы
были категорически запрещены, чтобы не привлекать внимания властей к обжитой
и прикормленной "зоне" (хотя "зоной" ее называли только в городе и в самой
тюрьме, и нигде больше).
В Бабилоне совершали преступления не только бандиты. Обезумевшие
наркоманы воровали, грабили и убивали, чтобы иметь деньги на дозу,
хулиганили на ночных улицах компании пьяных шакалят, семейные ссоры часто
завершались кухонным ножом, по статистике самым распространенным орудием
убийства. Действовали в городе и профессиональные урки: домушники, скокари,
щипачи (с некоторых пор принявшие наименование "карманники"), изредка --
медвежатники. Эти никому не платили оброка и ни у кого не спрашивали
разрешения на свою деятельность. Бывали случаи, когда обворовывали даже
кого-нибудь из Дядей или их родственников. Конечно, подымалась на ноги
братва, шел свой подпольный розыск похищенного, переговоры, дознания и т. д.
Пойманному виновнику приходилось очень туго -- чаще всего его убивали, но
попробуй его поймай: он птица перелетная, сегодня здесь, а завтра там. Если
же воришку прихватывали власти, то на "Пентагоне" ему не сидеть... Иногда
пробовали, находились экспериментаторы... Но "классовая" бандитская
солидарность не оставляла жизненного пространства для таких смельчаков, в
лучшем случае их опускали -- насиловали, чаще -- опять же убивали. Но и
бабилонским на бескрайних просторах юга не было места для отсидки, их не
принимала живыми ни одна "проба" страны -- ни "ржавые", ни "скуржавые", ни
"медные", ни даже "жестяные"...
Когда-то, очень давно, еще до войны, преступный мир страны Бабилон,
отбывающий наказание на лесоповалах, рудниках и приисках, был весьма прост
по своей структуре: основу составляли с одной стороны "фраты", они же
"ломики" -- простой народ, сидящий по вине, безвинно ли, но не по призванию,
и ржавые урки с другой стороны -- "бродяги", "чесноки", то есть
уголовники-аристократы, живущие по своим законам, для которых тюрьма (в
широком смысле слова) -- дом родной. Первые были -- проба жестяная, вторые
-- золотая. Первые ишачили на себя и на вышестоящих, вторые составляли
"теневой кабинет", вершивший внутренний суд и расправу согласно тюремным и
блатным законам. Первых было гораздо больше, вторые были сплоченнее и
предприимчивее... Существовали и прослойки, помимо двух основных классов, --
"кожаные", "парафины", "скуржавые", они же "особаченные", "нержавейка"...
Кожаные, самая низкая проба, -- пассивные педерасты либо изнасилованные. Они
презираемы всеми, и обижаемы, и избиваемы. Но не дай бог возмутиться и
восстать кожану, защитить свое попранное достоинство -- убьют без разговоров
и обсуждений. Ненамного выше парафины -- неопрятные, опустившиеся собиратели
помоев и объедков, к ним прикасаться -- западло. И хотя ложки у них не
дырявые, но спят они в районе "насеста", то есть в том углу барака или
камеры, где обитают кожаны.
Скуржавые -- это те из золотых, кто скурвился или иным способом
настолько провинился, что ему не просто "дали по ушам" -- разжаловали в
жестяные, но объявили всеобщим врагом и гадом, променявшим урочью честь на
тридцать "скуржавчиков". Нержавейка -- те из простого ломового люда, кто
истово придерживался золотой пробы в своих взглядах, состоял подхватчиком
при ржавых, но сам таковым еще не являлся. Нержавейкой их прозвали, по
некоторым версиям, и за то еще, что они, в отличие от ржавых, могли без
ущерба для своей репутации вставлять себе зубы не из золота, а из
бериллиевой бронзы или вообще из нержавейки. Но наиболее козырной пробой,
ныне вымершей, призраком из смутных легенд, являлись "Большие Ваны". Сами
ржавые считали себя их наследниками. Так было в заповедные предвоенные годы,
о которых очень любят вспоминать и ностальгировать старые урки. Было -- да
сплыло. Все перевернула война...
Бабилон смутно представлял себе европейскую политику, в Лигу Наций не
входил, отказался и участвовать в создании оси Берлин--Рим--Токио--Бабилон.
Господин Президент не верил никому -- ни Гитлеру, ни Сталину, ни Рузвельту.
Черчилля же он просто ненавидел, подозревая того в попытках вновь превратить
Бабилон в колонию. Поэтому Гитлер и решил захватить суперплацдарм на юге
Атлантики -- богатейшую по сырьевым запасам страну, которая в военном
отношении разве что чуть сильнее Марокко, но без англо-американской защиты.
Так в августе 1941 года началась операция "Валгалла", в которой принимало
участие до четырехсот тысяч немецких солдат и офицеров -- сухопутные войска
и ограниченная поддержка с воздуха и моря. Для быстротечности операции
придан был и танковый корпус (укомплектованный наполовину). Однако Гитлер
явно недооценил полководческий гений Господина Президента. Господин
Президент взялся сам руководить военными действиями, наугад сочетая разумные
и волевые решения. Весь пролив Дрейка был нафарширован подводными минами,
чтобы на Бабилон-столицу не случилось атак с моря. Была объявлена тотальная
мобилизация, промышленность переключилась на военные рельсы, из-за моря
срочно завозили военную технику, обновляли военно-воздушный флот и пополняли
военно-морской, началась усиленная борьба со шпионами, диверсантами и
вредителями. Лица с немецкими фамилиями без разбора сгонялись в спецзоны.
Под горячую руку туда же загремели евреи с двусмысленными фамилиями типа
Бетгер. Напрасно бедолаги демонстрировали свой идиш и потрясали
скальпированными залупами -- большинству из них пришлось сидеть до конца
войны.
Опытные и грамотные вояки, немцы с налету взяли миллионный Картаген с
его нефтепромыслами, в считанные недели оборудовали укрепрайон и явно
готовились к осени (по-бабилонски к марту-апрелю) заставить Бабилон
капитулировать. Однако Господин Президент рассудил иначе и отдал приказ:
Картаген освободить до Дня Независимости 11 февраля, немцев изгнать с родной
земли. Средство для этого применили самое простое и действенное при большом
количестве материала: атаки в лоб. Погибло более полумиллиона кадровых
военных и ополченцев, однако успехи были скромнее, чем хотелось бы. Господин
Президент развязал мошну: колоссальный золотой запас безоглядно тратился на
новые и новые вооружения, все более мощные и совершенные. Внешняя разведка
получила умопомрачительные финансовые вливания и в поисках военных секретов
напоролась на ядерные разработки... Но вот с живой силой -- восстановить
ресурсы было не так просто, и тогда вспомнили о сидельцах: хочешь жить на
свободе -- искупи вину кровью. Сотни тысяч заключенных предпочли штрафные
роты лагерям, среди них было немало золотых...
4 февраля Картаген был освобожден. 2 марта потопили последний транспорт
с остатками немецких дивизий, некогда вторгшихся в Бабилон, а теперь
спасавшихся бегством. Бабилон положил в землю пять своих, чтобы справиться с
одним немцем, но приказ Президента был выполнен буквально: с бабилонской
земли живым не ушел никто. Почти не брали и пленных. Мода такая возникла в
войсках: пленных не брать. Командование в последние недели войны отдавало
приказы, сулило ордена за пленных, усиливало пропаганду -- ничто не
помогало. После успешной атаки в бункерах и окопах находились только трупы
-- с огнестрельными, колотыми, резаными и иными ранами, живых не было.
Особенно беспощадными и яростными были штрафники, всегда бросаемые в самое
пекло...
Но по ржавому закону -- государству урка не слуга. В тылу ли, на войне
служил -- значит, особачился, стал скуржавым -- общий привет! Хочешь жить --
объявись жестяным и так живи. Но "воины" за собой вины не ощущали и
попытались качать права. Их попросту стали резать, даже не допуская
дискуссии, и тогда авторитеты из вояк постановили на своих сходках: да будет
так! Их проба -- скуржавая. Служба на "хозяина" -- в пределах закона, ИХ
закона! У любого ржавого есть выбор: принять новый закон или умереть.
Тюремные законы остаются прежними, порядки на зонах якобы остаются
прежними... Но коготок увяз -- всей птичке пропасть. Если можно служить
хозяину, значит, и в самодеятельности можно участвовать, и вообще активно
сотрудничать с администрацией зоны (не за красивые глазки, само собой, за
осязаемые выгоды). А господин кум -- он что, не администрация? Так возникли
узаконенные контакты с операми... Одним словом, в конфликте между ржавыми и
скуржавыми администрация взяла сторону последних. Однако многие, по старой
памяти, не хотели принимать закон, по которому можно лизать жопу
администрации. И здесь плохо, и туда не вернуться... Отрицая и тех и других,
"нигилисты", как поначалу они назвались, создали свой кодекс поведения. Но
малограмотные сидельцы переделали их самоназвание в "никелисты", так
родилась еще одна проба -- никель. А дальше роение проб приняло массовый
масштаб. Образовались свинцовая, медная, еще какие-то и даже стальная пробы.
Стальную, к примеру, образовали жестяные -- работяги. Бывало такое, что
господствующая на зоне проба очень круто заводила бредень -- вконец обирала
и прессовала работягу. Перешедшие определенные пределы забитости и страха
трудилы восставали и вышибали пробу с корнем -- из зоны или на тот свет.
Обретшие свободу, работяги не успевали оглянуться, как уже из себя
выстраивали структуру привилегий и подавления, аналогичную предыдущим. Все
возвращалось на круги своя: вчера он еще ломом подпоясывался, а сегодня
вершит судьбы недавних товарищей. И хреново вершит, как правило, потому что
не соблюдает старинных, поколениями созданных традиций, не имеет опыта и
знаний.
Каждая проба стремилась утвердить себя на зонах, сохранить и упрочить
свой аристократический статус по отношению ко всем прочим -- трудилам-фратам
прежде всего, ведь те работали, а значит, и кормили. Каждая проба не
признавала главенство ржавых и любых других проб. Каждая проба вырабатывала
собственные нормы и ритуалы. Амплитуда норм и правил была весьма широка, но
только в пределах тюремного закона, общего для всех: раскрытого стукача --
на нож, по заднице можно хлопнуть только пидора, после туалета мой руки,
перед карточным долгом все равны, и так далее... Зона -- не курорт, это
общеизвестная истина; в ее пределах, тем не менее, разным сидельцам сиделось
по-разному -- одним легче, другим тяжелее. Привилегий, жратвы, тепла и
возможностей выжить тем больше, чем сиделец богаче или по тюремной иерархии
выше, поэтому индивидуумы карабкаются по головам окружающих ближе к
кормушке. То же относится и к группам, классам заключенных -- к пробам. Вот
так и получилось, что одни урки начали резать и трамбовать других,
несогласных с ними. Резня шла по принципу все против всех, стальные с равным
удовольствием крушили ржавых и скуржавых, свинцовые и медные -- стальных и
скуржавых, да и ржавых, само собой. Однако если ржавый залетал в сталь или в
медь -- не было ему пощады: кончали неумолимо и тяжело, а если попадал к
скуржавым, то выбор существовал: умри или смени пробу. Многие предпочитали
позору смерть, а многие меняли... В обратной ситуации ржавые вообще никому
ничего не предлагали -- убивали, и все. Поначалу ржавые спесиво подошли к
ситуации, мол, поставим ублюдков на колени или на ножи в два счета. Не вышло
в два счета -- через три года после окончания войны из каждых пяти зон три
уже принадлежали другим пробам, прежде всего скуржавым. Такая прыть
объяснялась тем, что скуржавые и иные пробы, близкие им по духу,
пользовались поддержкой администрации в обмен на обещание искоренить ржавое
государство в государстве. Естественная убыль требовала кадровых пополнений
и материальной поддержки -- со стороны работяг в первую голову. Ржавые
сориентировались первыми: фратам даны были послабления, четкие права, не
подвластные произволу авторитетов, возможность спокойно жить, не опасаясь
беспредела.
Почти дружелюбное отношение к кормильцу принесло свои плоды: когда на
зоне со смешанным контингентом начиналась очередная варфоломеевская ночь,
работяги всегда почти брали сторону ржавых. Особенно это проявлялось, когда
ржавые восстанавливали контроль над стальными зонами: беспредел на них иной
раз превосходил все мыслимые и немыслимые границы. Трудилы, сами создавшие
"крестьянское царство", разрывали в клочки жесть-вождей, вчера пришедших на
их плечах к власти.
Пробники целенаправленно убивали друг друга на зонах всех режимов, на
пересылках и в тюрьмах, на этапах и на воле, группами и поодиночке, на
приисках полярного юга и на "курортах" севера. Администрация лагерей,
поощрявшая поначалу кровавую самодеятельность, уже утратила в значительной
мере контроль над событиями и в докладах на самый верх подавала происходящее
как окончательное загнивание и самоуничтожение преступного мира. Но
преступный мир не собирался исчезать, он менялся, приспосабливался... и
продолжал убивать и жить. От края и до края седьмого континента-государства,
по всем зонам, густыми веснушками усыпавшими его тело, сквозь десятилетия
катилось колесо великой войны, которую поколения сидельцев, прошедших сквозь
нее, нарекли "Рваклей".
Гек многое узнал о предстоящей зонной жизни за те четыре месяца, что
прошли на крытой в ожидании суда и приговора. Нельзя сказать, чтобы
услышанное его вдохновило; малолетка -- не мармелад. В камере кроме него
торчало пятеро несовершеннолетних и один "папахен" -- взрослый, опытный
сиделец, который следил за соблюдением в камере тюремных порядков. Это
обычная практика в следственных изоляторах, поскольку дети, предоставленные
сами себе в экстремальных условиях, звереют, не ведая пределов и тормозов.
Геку приготовили прописку, как первый раз сидящему, и он не возражал
поначалу, но когда требования сокамерников, связанные с парашей и зубной
щеткой, стали принимать откровенно издевательский характер, Гек без лишних
разговоров кинулся в драку. Его, конечно же, побили, -- в камере самый
младший (до его вселения) пацаненок был на три года его старше... Но от шума
проснулся папахен и двумя пинками быстро укоротил задир. Потом провел
расследование, признал Гека правым и предложил получить с обидчика,
произвольно выдернутого и выбранного из всей шайки. Гек задумался и,
почувствовав проверку, назначил одну "пиявку".
Он же и приводил приговор в исполнение: ладонь левой руки наложил на
темя обидчику, правой рукой оттянул, как пружину, средний палец левой же
руки и резко отпустил. Специалисты из взрослых иной раз показывали чудеса в
пиявочном деле: тремя пиявками лопатоподобных рук могли вызвать легкое
сотрясение мозга. Гек, со своими прутиками десятилетнего ребенка, не вызвал
бы сотрясение мозга даже у лягушки, но важен был подход и принцип.
Умеренность новичка произвела хорошее впечатление, и его приняли без
дальнейших испытаний.
Полезных рекомендаций и советов он получил множество, но когда пришла
пора вытряхиваться из этапного вагонзака и подниматься на зону, тоскливые
предчувствия сжали сердце бедняге Гекатору, и предчувствия его не обманули.
Новичков били всегда, но за Гека взялись очень уж рьяно. Если бы он не
был столь закаленным к побоям и не таким упрямым, его бы оставили в покое.
Но он держался и не давал ком. отделения -- "комоду", его
дружкам-держимордам почувствовать свое моральное превосходство над плюгавым
пацаненком. В этом соревновании "упоров" перевес был не на стороне Гека,
который обладал только одним козырем: привычкой выносить побои. Все
остальные козыри находились в кулаках у Рамона и его присных.
Месяцев через восемь не смертельных, но регулярных, практически
ежедневных побоев Гек начал сдавать. Он уже не бросался в драку первый,
быстрее стал падать с ног. Он ходил в тюремную школу, в первый класс,
успеваемость стала резко снижаться, что усиливало побои. Круг замыкался. Гек
видел, какова жизнь у опущенных на дно зонной жизни, у кожанов, и всерьез
начал подумывать о саморубе: сунуть левую руку под гильотину в бумагорезке
-- и больничка надолго обеспечена, а там еще куда переведут...
Удача подвалила к концу первого года отсидки: по этапу пригнали
пятнадцатилетнего чернокожего рецидивиста по кличке Чомбе, отчаянного
нетака. Это был его второй срок за кражи из моторов на улицах Бабилона.
Когда он появился на утренней поверке, все нетаки зоны приветствовали его
восторженным ревом. Он же поднял руки, сцепленные в замок, и поприветствовал
зону. Во рту у него дымился специально приготовленный для торжественной
минуты окурок. Прямо с поверки его спустили за это в трюм на пять суток, как
оно и ожидалось и входило в программу. А на шестые определили и отвели в
тринадцатый отряд, где жил и Гек.
-- Из Бабилона есть кто? -- вопросил он перед отбоем.
Тишина была ему ответом, бабилонские обычно сидели ниже, на южных
зонах, хотя и здесь попадались иногда.
-- Так что, есть земели? Из Бабилона?
В это время вернулся из умывальника Гек, который только что получил
очередную порцию мордотыков.
-- Я с Бабилона, -- ответил он, почуяв просвет в конце тоннеля.
-- Что ты свистишь, Мизер (лагерная кличка Гека была -- Мизер, за малый
рост и возраст), ты же из Иневии. Чомбе, брешет он, не слушай урода, --
подал голос Тумба, толстый армянин из числа нетаков.
-- Я из Бабилона, -- спокойно повторил Гек, понимая, что даже
призрачного шанса на изменение в судьбе упускать нельзя.
-- А где ты жил? -- И пошел дотошный и беспорядочный разговор: кого
знаешь, да чего видел... Все получилось в цвет: Чомбе учился в той же
пятьдесят пятой школе, что и Гек, только находился по другую сторону
баррикады во внешкольное время. Игра под патрончики была его страстью, но
возраст уже не позволял, как бывало, шастать по стрельбищу... На зоне
земляки редки, а территориальные разногласия -- они для воли.
-- Бьют?
-- Постоянно. Рамон, бугор отряда, псина позорная, докапывается ни за
что.
-- А нетаки не вступались?
-- А чего бы им за меня вступаться, меня с воли не греют, а так -- кто
я им?
-- Пошли, в нашем углу спать будешь! -- Вдруг спохватился: -- Гурам,
Мизер по жизни -- он как?
-- Ништяк, хоть и маленький. Говна в нем нет, -- отозвался все тот же
армянин. -- Я и сам вмешаться уже хотел...
"Долго же ты собирался", -- мысленно ответил ему Гек.
Глава 10
Ветер на холме
Споткнулся о подснежник.
Январский ветер.
-- Гля, гля, робя! Как Мизер наворачивает! -- хохотал в тот вечер
подвыпивший Чомбе, показывая на Гека пальцем. -- Бациллой небось давно не
разговлялся?
-- С воли, -- улыбался Гек раздутыми от колбасы щеками.
Гуляли вшестером в каптерке у Гурамова земляка, каптерщика Стефана
Папикяна, по прозвищу Попус. Еще один нетак симулировал аппендицит в
больничке, один сидел в изоляторе, один был в ночной смене на промзоне
(караулил "черную" -- посылку со жратвой, чаем, куревом и выпивкой; его долю
отложили отдельно). Гек отказался от рома, присланного Чомбе нетаками из
второго отряда, где тот жил во время прошлой отсидки, пил лимонад; остальные
разбавляли одно другим в индивидуальных пропорциях. Стол был богатый: помимо
выпивки и палки полукопченой колбасы нарезаны были две буханки черного,
свежего еще хлеба, стояли две банки шпрот, помидоры, зеленый лук,
килограммовая банка тушенки, солидный, граммов на двести, кус мягкого
желтого масла, куб цейлонского чая и пригоршня конфет. Весь этот год Гек вел
полуголодное существование, посылок ему никто не слал, угощали его товарищи
по отряду исключительно редко, поскольку не было в нем влияния и силы, а
кормили на зоне хоть и по нормам, но, видимо, плохие это были нормы. Да еще
усыхал приварок по дороге на лагерный стол.
Два производства было на промзоне: делали телевизионные кабели на
экструдерах, там же лили шнуры-удлинители на пресс-автоматах, в другом
корпусе гнали обои для производственных и канцелярских помещений. Гек
работал на оплетке -- медными нитями накладывал экран на кабельную жилу.
Работа простая, но надо было следить за исправностью сменных обматывающих
устройств -- коклюшек, у которых постоянно перетирались держащие крючки.
Коклюшки приходилось часто менять, а слесарь, обеспечивавший новые коклюшки,
был из вольнонаемных -- вечно под мухой и ленивый. Кое-как норму Гек
научился вырабатывать, но о доппайке и речи быть не могло. Редко когда
удавалось спереть шнур или моток с кабелем, чтобы загнать их слесарю или
другому вольнонаемному, которым заказан был путь в цех готовой продукции.
Расплата шла натурой: хлебом, сахаром, куревом, реже деньгами. Курево Гек
менял дальше -- на хлеб или порцию каши, ячневой или перловой, других на
зоне не бывало. Раз он как-то ухватил холодного копчения скумбрию -- больше
половины рыбины, вкусной и жирной, только пить потом очень хотелось. Ну, да
не этап -- отошел к крану да пей сколько хочешь.
Битье кончилось. Гек пока еще не вышел в полноправные нетаки, в
изолятор не спускался, но к