смотри, цигейковая шуба, - говорила она, щупая мех, - полторы тыщи стоит! И ведь кто-то же покупает! Потом они ехали в Сокольники, или шли в кино, или блуждали по Москве, забредали в глухие подъезды и, прислушиваясь к дверным хлопкам, целовались. Башмаков быстро освоился с новым делом и даже достиг под руководством Оксаны известной изощренности, что впоследствии отмечали и Катя, и Нина Андреевна, и Вета. Иногда она позволяла ему поцеловать свои остренькие, точно звериные мордочки, грудки, а порой - очень редко - допускала даже к влажной и горячей девичьей тайне. При этом она дышала шумно и обреченно, но потом вдруг перехватывала его руку: - Ага, разбежался! Хорошенького понемножку, а то мужу ничего не останется! - А ты выходи за меня! - шутил Башмаков срывающимся голосом. - Ты еще маленький, - смеялась она. Потом он провожал ее до общежития, дожидался, пока злая спросонья дежурная отопрет дверь и впустит припозднившуюся жиличку со словами: - Ох, лимита проклятущая, когда ж вы нагуляетесь?! - Ладно, дурында старая, как будто сама молодой не была! - весело огрызалась Оксана и, на прощание лизнув Олега в щеку, исчезала. А он ехал чуть не с последним поездом метро к себе в Малый Комсомольский переулок - и тихонько отпирал дверь, потому что вся коммуналка, включая его родителей, давно уже спала, готовясь к новому трудовому дню. Разве только Дмитрий Сергеевич, директор вагона-ресторана, живший один в двух комнатах, сидел на кухне с деревянными счетами и кипой накладных. Но однажды родители все-таки дождались его возвращения. Мать нервно вязала, стуча спицами, а отец играл желваками, как Шукшин в "Калине красной", и курил папиросу в комнате, хотя обычно выходил для этого на лестничную клетку. - Ну и как ее зовут? - спросила Людмила Константиновна. - Оксана. Мы, наверное, поженимся, когда мне восемнадцать исполнится... - Не рановато? - усмехнулась мать. - Женилка выросла? - сурово поинтересовался Труд Валентинович. - Когда тебе восемнадцать исполнится, ты не в загс, а в армию у меня пойдешь, засранец, Родину защищать! Может, поумнеешь за два года. Хватит того, что ты из-за нее в институт провалился! - Это не из-за нее... - А из-за кого? из-за него? - отец настойчиво углублял тему топографического низа. - Где она работает? - продолжила мать перекрестный допрос. - На "Трехгорке". - Москвичка? - Не совсем. - Ясно, лимитчица, - определил Труд Валентинович. - Ты больше с ней встречаться не будешь! - объявила мать таким тоном, каким обычно сообщала посетителям, что высокое начальство не примет их ни сегодня, ни в обозримом будущем. - Буду! - огрызнулся Олег. - Что-о-о? - взревел Труд Валентинович, расстегивая ремень. - Мы из него человека с высшим образованием хотели сделать, а он из-за какой-то давалки... Эх ты, бабашка! - Она не давалка! - Тем более! Порки не получилось по причине буйного несогласия воспитуемого с такой непедагогической мерой воздействия. На грохот упавшей этажерки и крики Людмилы Константиновны сбежался Дмитрий Сергеевич. Он и оттащил разъяренного, побагровевшего Труда Валентиновича от Олега. - Убирайся отсюда! - орал отец, вырываясь. - Это и мой дом! - всхлипывал Башмаков, потирая помятую шею. - Твои одни только сопли! Олег хлопнул дверью так, что домик, выстроенный давным-давно, содрогнулся вековой штукатуркой. Ночевал он на Ярославском вокзале, где до рассвета рассказывал свою печальную историю какому-то командированному, который тоже грустно поведал про утраченный чемодан с совершенно новой пижамой: - И ведь глаз с него не сводил... Только задумался на минуточку! На следующий день Башмаков - без эскимо - встретил Оксану возле проходной и объяснил, что подрался с отцом и ушел из дому. - Из-за меня? - восхитилась она. - Из-за института. - Значит, из-за меня. Горе ты мое! Ну, поехали в общагу - Нюрка как раз в деревню за салом отвалила. Оксана отвлекла дежурную легким скандальцем, и Олег проскользнул мимо поста. Стены комнатки были заклеены портретами Муслима Магомаева, Евгения Мартынова и Анны Герман, вырезанными из журналов. На веревке, натянутой наискосок, сушились женские мелочи. На столе лежала записка: "Харчо я доела, а котлеты остались тебе. Н.". Олег насчитал три ошибки: две орфографические и одну синтаксическую. В ту ночь Оксана была готова, кажется, на все, но Башмаков проявил удивившую ее сдержанность и лег спать на Нюркину кровать. - Ты чего? - удивилась она. - Мужу твоему ничего не останется. - А ты передумал жениться, что ли? - Нет, не передумал. Большой знаток жизни сосед Дмитрий Сергеевич как-то сообщил Олегу, будто "нераспечатанные" подружки, которым девственность служит чем-то вроде пояса верности, обычно дожидаются парней из армии, а, соответственно, "распечатанные" пускаются во все тяжкие: "У меня вот одна официантка, целехонькая, парня три года с флота ждала. Никого к себе не подпускала". Когда Олег через два дня вернулся домой, испуганные родители мудро и дальновидно сняли свои требования и настояли лишь на том, что все разговоры о женитьбе откладываются до возвращения из армии. Сейчас смешно даже вспоминать, но в ту пору он совершенно серьезно воображал, как придет из армии, возможно, даже с орденом, как они поженятся, вместе поступят в институт и он приучит свою молодую жену читать книжки. Отец устроил Олега к себе в типографию курьером. Зарплата была маленькая, а носишься на своих двоих по всей Москве с утра до вечера. Зато пошел трудовой стаж, да и на любовное томление, как рассудили мудрые родители, сил поменьше остается. В апреле Олег с разрешения матери пригласил Оксану на свой день рождения, фактически совпавший с проводами в армию. Народу собралось много: несколько школьных друзей, взиравших на Оксану с определенным недоумением, соседи по коммуналке. Приехала из Егорьевска бабушка Евдокия Сидоровна, отцова мать. Людмила Константиновна была внешне дружелюбна, даже беседовала с Оксаной о состоянии текстильной промышленности, но лицо ее при этом выражало следующее: "Если случится невозможное и эта лимитчица станет моей невесткой, я приму цианистый калий - и никакой помощи от меня не ждите!" А бабушке Дуне, напротив, Оксана понравилась, и она радостно делилась с соседями: - Справная деваха. Телистая. Повезло Олежке! Дмитрий Сергеевич опоздал, но принес из вагона-ресторана кастрюлю затвердевших эскалопов и разглядывал Оксану с настойчивым интересом. А выпив, даже стал зазывать ее к себе на работу, живописуя железнодорожную романтику и красоты транссибирской магистрали. Отец был в веселом расположении духа, соорудил из старой наволочки макет армейской портянки и учил сына наворачивать ее на ногу. Они окончательно помирились, и Труд Валентинович под большим секретом, выведя сына на лестничную клетку, рассказал, что в 52-м, до женитьбы, у него тоже была ткачиха, раскосая татарочка Флюра: - Девка непродолбенная! Потом Олег поехал провожать свою основательно захмелевшую возлюбленную. Они всю дорогу буйно целовались под неодобрительными взглядами прохожих, а когда добрались до общежития, Оксана сунула дежурной трешку и буквально силой затащила Олега к себе. Сонную Нюрку, в ужасе закрывавшую руками зеленые бигуди, она буквально вытолкнула из комнаты. Едва закрыв дверь, Оксана прямо-таки набросилась на смятенного призывника. - Зачем?! - отбивался он. - Чтоб ты меня не забыл, дурында ты правильная! она стала торопливо расстегивать башмаковские брюки, горячо дыша ему в лицо выпивкой и закуской. И он решился... Но, увы, его неопытное вожделение тут же бурно скончалось в требовательных Оксаниных пальцах. - Недолет! - ласково и в то же время обидно рассмеялась в темноте она. - Ладно. Поезжай домой! А то Нюрка обозлится. И мамаша твоя глаза мне повыковыряет! - Ты меня будешь ждать? - Уже жду. Ты разве не видишь? Мучительные воспоминания об этом "недолете" еще долго, до самой встречи с Катей, осложняли Башмакову личную жизнь. Родители дождались своего часа и, специально разведав, подробно, с деланным сочувствием написали Олегу в армию про то, чем занимается его первая любовь, покуда он выполняет свой ратный долг. Рядовой Башмаков сначала не поверил, но писем от Оксаны в самом деле не было - ни одного. И с ним началось такое, что месяц его даже не пускали в караул, боясь оставить наедине с АКМом. Замполит, присмотревшись, вызвал Олега в ленкомнату и первым делом приказал: - Фотку покажи! Олег, серый от переживаний, вынул вложенный в военный билет снимок и протянул капитану. - Кандидатка в мастера спорта, - мрачно молвил замполит, чья жена, по слухам, наотрез отказалась ехать с ним сюда, на Сахалин. - Какого спорта? - оторопел рядовой Башмаков. - Какого? Троеборье в койке. Забудь о ней! - приказал замполит. И Олег не сразу, но забыл. Во всяком случае, ему так казалось. Напомнил рядовой Дарьялов, за что и получил по фанере, да так, что Башмаков уже увольнялся, а разговорчивый салабон все еще покашливал, хватаясь за грудь. Со временем Дарьялов стал модным художником, а прославился он во второй половине 80-х картиной "Неуставняк". Полотно изображало кровожадных волчар, одетых в дембельские кители и рвущих на куски нагого, беззащитного салажонка. Ветин отец, оказывается, даже купил несколько картин Дарьялова. Недавно Башмаков и Вета навестили его выставку в Манеже и даже подошли, чтобы пожать художнику руку. Дарьялов, чахоточно покашливая, поблагодарил за лестные отзывы, но однополчанина, конечно, не узнал. А сам Олег Трудович не решился напомнить живописцу о своей роли в становлении его недюжинного таланта... Когда Башмаков, одетый в новенькую парадку с гвардейским значком, напоминавшим орден Боевого Красного Знамени, ехал домой на поезде через все безразмерное Отечество, он клялся и божился, что даже не спросит про Оксану. И уже на второй день примчался в общежитие. На стенах висели все те же Муслим Магомаев, Евгений Мартынов и Анна Герман. Нюрка была все в тех же зеленых бигуди. Оксана, оказывается, давно уже уволилась с "Трехгорки" и снимала однокомнатную квартиру. Адрес Нюрка с готовностью написала на бумажке, сделав при этом невероятное количество ошибок. - Но лучше туда не едь! - Почему? - Да так. А если что, заходи - чайку попьем... Но Башмаков в тот же день отправился в Коломенское, нашел означенную в бумажке "хрущевку" и несколько часов маялся, не решаясь подняться на этаж и позвонить. Когда же он наконец решился, к подъезду подкатил новехонький "жигуль", из него выпихнулся толстый лысый грузин (тогда всех кавказцев почему-то считали грузинами) и громко, с шашлычным акцентом крикнул: - Оксана, мы приехал! Не дождавшись ответа, он кивнул оставшемуся за рулем такому же лысому толстому земляку - и тот длинно засигналил. Через несколько минут из подъезда выскочила густо накрашенная Оксана. На ней была красная лаковая куртка и черные, блестящие, безумно модные тогда сапоги-чулки. - Нугза-арчик! И Датка с тобой? Дурындики вы мои носатенькие! - крикнула она и бросилась на шею грузину. - Чэво хочешь? Говоры! - Шампусика! - Эх, мылая ты моя! Дато, в "Арагви"! Они уехали. А Башмаков заплакал и побрел к метро. С Оксаной судьба его сводила еще дважды. Первый раз он, уже работая в райкоме и являясь членом штаба народной дружины, участвовал в спецрейде и как раз сидел с милиционерами в дежурке гостиницы "Витебск", когда привели партию только что отловленных "ночных бабочек". Оксану он узнал сразу, хотя на ней был неимоверный парик и серебристое платье в обтяжку, с большим черным бантом на значительном заду, напоминавшем два притиснутых друг к другу футбольных мяча. Она тоже сразу узнала Башмакова и глянула на него своими лучисто-шальными глазами, в которых были смущение, дерзость и просьба о помощи. Но Олег сделал вид, будто они незнакомы, и, глядя под ноги, вышел из дежурки. Второй раз... Да ну ее к черту, Оксану эту! Из-за нее, из-за того дурацкого "недолета", он потом еще долго боялся подходить к женщинам. А армейский дружок присылал письмо за письмом и в подробностях рассказывал, как терроризирует женское население Астрахани своей накопленной за два года в казарме мужской могучестью... Однажды Олег не выдержал и отправился в общежитие к Нюрке. - А я-то думала, Оксанка врушничала про тебя! - вздохнула разочарованная ткачиха после того, как самые страшные опасения Башмакова подтвердились. - Жалко... Но ты не расстраивайся, тебя жена все равно любить будет... Давай лучше чай пить! Ни об Оксане, ни о своих трагических, а теперь кажущихся смешными "недолетных" страданиях Башмаков не рассказывал Кате никогда за все годы совместной жизни. А ведь если бы не эти страдания, он, наверное, никогда не поступил бы в МВТУ, а следовательно, не познакомился бы со своей будущей женой. Решив, что плотские радости не для него, что теперь до конца жизни ходить ему в "недолетчиках" и никогда не обрести главное мужское достоинство, Олег смирился (смиряются же люди, потеряв на всю жизнь руку или ногу!) и засел за учебники. В институт Башмаков поступил легко, тем более что "дембелей" принимали вне конкурса. На первом же письменном экзамене за одним столом с ним оказался щуплый черноглазый парень с резкими, словно птичьими, движениями. - Как в монастырь поступаем! - вздохнул черноглазый, оторвавшись от проштампованного листа. - Телок вообще нет! Башмаков огляделся: и в самом деле - огромная аудитория была заполнена склоненными стрижеными мальчишечьими головами. - Да, как в клубе. - В каком клубе? - В полковом... - Тебя как зовут? - Олег. - А меня Борис Лобензон. Ну чего смотришь? Еврея никогда не видел? Все остальные экзамены они сдавали вместе. Борька осваивался на местности моментально. Откуда-то он мгновенно выяснял, какому именно преподавателю можно отвечать по билету, а какому нельзя ни в коем случае. Но, видимо, Борька владел еще не всей информацией, потому что перед каждым экзаменом жалобно вздыхал, уверяя, будто его обязательно завалят по "пятому пункту", несмотря на серебряную медаль. Олег успокаивал своего нового друга и доказывал, что если бы его на самом деле хотели завалить по "пятому пункту", то начали бы, очевидно, с того, что не дали бы никакой серебряной медали. - Наивняк! Я же должен был золотую получить! - грустно усмехался Борька. Опасение Слабинзона не подтвердились: в институт его приняли. В те годы в Бауманское евреев, учитывая их "охоту к перемене мест", почти не брали. Но для Борьки, благодаря связям деда-генерала, сделали исключение. Зато подтвердилось другое опасение Слабинзона: девушек, в особенности симпатичных, в институте оказалось катастрофически мало. К тому же, "бауманки" просто удручали своим неженственным интеллектом - страшно подойти! Впрочем, на девушек и сил-то первое время не оставалось. После бесконечных контрольных, зачетов, чертежей сил вообще уже ни на что не оставалось. МВТУ, кстати, так и расшифровывали: "Мы Вас Тут Угробим!" Сопромат сдавали на втором курсе, а до этого, как советовали опытные люди, об "амурах-тужурах" и думать не моги. На третьем курсе учиться стало полегче, и снова его затомила тоска по женской ласке и замучили мысли о недолетной увечности. Тут-то он и познакомился с Катей... Олег не испытывал к будущей жене того ослепительного влечения, как к шалопутной Оксане, влечения, от которого трепещет сердце и млеет тело. Следовательно, думал он, оставалась робкая надежда на хладнокровную победу над своей неуспешностью. Ему даже стало казаться, что Катя специально послана ему судьбой для исцеления: ведь и встретились они, как с Оксаной, в парке, и поцеловались впервые тоже в кино. Когда это произошло, Катя испуганно сжала губы и закрыла лицо руками. - А ты что, целоваться не умеешь? - спросил Башмаков, ощущая прилив хамоватой отваги. - В институте этому не учат! - жалобно ответила Катя. - Придется тобой заняться! - Обойдусь. С наивно неосведомленной и смешно сопротивляющейся Катей он почувствовал себя угрюмо опытным и безотказным, как автомат Калашникова. А в тот памятный день, когда, радостно зверея, он расширял ходы в прорванной девичьей обороне, Катя, целуя его в глаза, перед тем, как пасть окончательно, прошептала: - Тебе же будет плохо со мной... Ты меня бросишь! Я же ничего не умею... - Знаешь, как в армии говорят? - Как? - Не можешь - научим. Не хочешь - заставим! - Не надо заставлять... Я сама... Ты меня не бросишь? С этого дня в Катиных голубых глазах появились покорная нежность и тревожное ожидание. А Башмаков по какой-то тайной плотской закономерности навсегда избавился от своих "недолетных" кошмаров. Тревожное ожидание исчезло, когда Башмаков - после исторического объяснения с Петром Никифоровичем - сделал Кате предложение и познакомил ее со своими родителями. Сначала, правда, он поделился планами со Слабинзоном. - Любовь-морковь? - удивился Борька. - Судьба! - вздохнул Олег. Родителям Катя понравилась с первой же встречи. Олег пригласил ее в гости на 8 марта. Соседей, зашедших на праздничный запах, интересовало, как всегда, только выпить-закусить. Возможно, какое-нибудь особое мнение высказал бы Дмитрий Сергеевич, но он уже год как сидел за растрату. А вот приехавшая специально на смотрины из Егорьевска бабушка Дуня осталась недовольна: - Тощая чтой-то девка подобралась! Прежняя поглаже была! Катя и в самом деле чем-то походила на ту - с дембельской чемоданной крышки - тонюсенькую девчонку на краю далекой платформы... "Судьба", - подумал Башмаков, заметив строгую благосклонность на лице Людмилы Константиновны. В такие минуты она была очень похожа на свою мать, покойную бабушку Лизу... 7 Эскейпер вздохнул: год от года, словно чешуей, жизнь обрастает документами и покойниками, документами и покойниками... Когда-то единственным документом, подтверждавшим его существование на земле, была бледно-салатовая обтрепанная книжечка с зелеными денежными буквами: "СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ". И смерть была тоже всего одна: бабушка Лиза скончалась от рака легких, когда Олегу было шесть лет. Как многие секретарши-машинистки, Елизавета Павловна страшно курила. Курила, даже когда сажала внука на колени, но, чтобы не повредить младенцу, выпускала специально длинные сизые струи, достававшие аж до противоположной стены комнаты. Эта комната, просторная, с высоким лепным потолком, старым дубовым паркетом и недействующей изразцовой печкой, эта комната, где Башмаков провел детство, отрочество и даже юность, была, собственно говоря, ее комнатой, полученной еще до войны по ордеру наркомата, где Елизавета Павловна прослужила до самой смерти. Когда дочь, разрушив ее мечту о принце с вузовским ромбиком на лацкане, вышла замуж за парня со странным именем и вечно непромытыми от типографской краски руками, да еще привела этого егорьевского горемыку на ее жилплощадь, - Елизавета Павловна приняла это как незаслуженную кару и в знак протеста отгородилась ширмой. Даже ужин она стала себе готовить отдельно, а в субботу вечером всегда уезжала в Абрамцево, на дачу к вдове своего бывшего начальника. Молодые родители, как запомнил Башмаков, в этот день смеялись, дурачились, складывали ширму, заводили патефон и выпроваживали ребенка во двор погулять. Если же было ненастье, то они просто отправляли его в коридор, а забавник Дмитрий Сергеевич вручал Олегу свою охотничью двустволку и ставил на пост возле общего туалета. Маленький караульный должен был напоминать соседям о том, что, покидая уборную, необходимо погасить свет и вымыть руки. С бабушкой Лизой были связаны первые сомнения Олега в незыблемости закона о парном сосуществовании мужчин и женщин. Елизавета Павловна была одинока, а о дедушке Косте ничего определенного в семье не говорили - и маленький Башмаков самостоятельно решил, что тот погиб на войне, как и дедушка Валентин - первый муж бабушки Дуни. Однако бабушка Дуня, считавшая, что теща жестоко утесняет ее сына, в отношении дедушки Кости придерживалась иной точки зрения. Всякий раз, наезжая из своего Егорьевска, она потихоньку и почему-то лишь малолетнему внуку наговаривала, будто никакого дедушки Константина никогда и не было: - С начальником бабка Лиза твоя Людмилку прижила. Дело-то обычное. И у нас на металлозаводе от директора секретарша родила. Дело-то обычное... Надо сказать, Елизавета Павловна платила свойственнице тем же: завидев ее на пороге, она холодно здоровалась и удалялась за ширму, словно в изгнание. А появлялась лишь затем, чтобы кивнуть на прощание. Когда же между родителями заходил тихий разговор про то, что бабушка Дуня выгнала из дому очередного своего мужа, Елизавета Павловна, в белой ажурной кофточке и темно-синей юбке (она ходила дома, как на работе), появлялась из-за ширмы и, не вынимая папиросы изо рта, интересовалась: - Это которого? Федора Дорофеевича? - и на лице ее появлялось совершенно особое выражение. Смысл этого выражения Башмаков понял гораздо позже. Это было чувство гордо-насмешливого превосходства женщины, навечно исключившей из своей жизни мужчин, над женщиной, все еще жалко и суетливо зависящей от этих глупых, грубых и неопрятных существ. А тайну дедушки Константина Елизавета Павловна чуть не унесла с собой в могилу. Когда ее кремировали в Донском, выступавший у гроба член профкома министерства подчеркнул, что за четыре десятилетия образцового труда покойница не допустила ни единой опечатки, и если составлялись отчеты для Него (докладчик поднял очи горе), то доверяли это исключительно Елизавете Павловне. Присутствовавший на похоронах малолетний Башмаков был потом некоторое время убежден в том, что его усопшая бабушка печатала бумаги для самого Бога, и даже доказывал это своим уличным дружкам. (О существовании Бога он знал от бабушки Дуни.) Эти странные высказывания сына дошли и до Труда Валентиновича: обмен общемировой и дворовой информацией происходил обычно по воскресеньям в процессе забивания козла, отчего сотрясался весь дом. Отец строго разъяснил сыну, что печатала бабушка не для Бога, а для Сталина, который хоть и генералиссимус, но, если верить статье в "Правде", совсем не Бог, а скорее даже черт. - Значит, когда Бог умирает, он становится чертом? - спросил маленький Башмаков. На похоронах бабушки Лизы самую большую скорбную активность развила, как ни странно, примчавшаяся из Егорьевска бабушка Дуня. Она не только объясняла невежественным москвичам, как положено прощаться с усопшими, но даже, расстегнув пуговки надетой на мертвое тело блузки, деловито пошарила рукой меж окоченевших грудей и, не найдя там креста, сняла свой и отдала покойнице. Елизавета Павловна уже не могла спрятаться за ширму от всех этих фамильярностей. При этом бабушка Дуня бормотала себе под нос: - И сжигать-то зачем надо? Нешто человек полено?! Башмаков был приподнят отцом и поднесен к изголовью для прощания с бабушкой. Он запомнил, что одна пуговка так и осталась не застегнутой, и еще поразился тому, насколько умершая похудела и помолодела. Но главное - Олег почувствовал сильнейший табачный запах, идущий от волос покойницы, и очень испугался. Этот папиросный дух почему-то показался ему признаком еще теплящейся в мертвом теле жизни. Он вырвался из рук отца и спрятался в толпе провожающих. Наверное, из-за того детского испуга Башмаков так никогда и не пристрастился к курению, хотя неоднократно пробовал. А вскоре после похорон, перебирая оставшиеся от матери вещи и поплакивая, Людмила Константиновна отыскала в потайном кармашке "ридикюля" справку о посмертной реабилитации Константина Евграфовича Беклешова. Оказывается, Елизавета Павловна ей перед смертью открылась. Почти вся родня Беклешовых была репрессирована, причем только дедушка Константин, инженер, в 37-м, а остальные - профессора, священники, бывшие офицеры - гораздо раньше, еще в 20-е. Он был крупный, но беспартийный специалист по угольным шахтам, и действительно юная, еще не курящая Елизавета Павловна работала у него поначалу секретаршей. Когда же обозначился ребеночек, Беклешов ушел от жены и стал открыто жить с Елизаветой Павловной. Но жена, оставшись с двумя детьми, развода Константину Евграфовичу не дала - и формально они оставались супругами до самой смерти. Потому-то именно ее, законную, а не Елизавету Павловну забрали и погубили следом за ним. Впрочем, покойная бабушка придерживалась иной версии. Законная жена Константина Ефграфовича приходилась дальней родственницей Льву Каменеву. Благодаря этому дед и уцелел в 20-е, когда был иссечен весь его дворянский корень. Но именно родственные связи жены погубили его позже, в 37-м, когда хитроумный Сталин изничтожил непослушных соратников, а заодно и почти всю их родню. Так что кто кого погубил - дед Константин свою жену или она деда Константина - большой вопрос... Впрочем, обо всем этом Башмаков узнал от матери, унаследовавшей опасливую скрытность бабушки Лизы, сравнительно недавно, когда началась перестройка и о репрессиях стали много писать и разговаривать. И выяснилось странное обстоятельство: среди родственников Труда Валентиновича никто никогда даже не привлекался, хотя многие в роду пошли по типографской линии, довольно опасной во все времена. Так, самого Башмакова-старшего однажды чуть не погнали с работы за то, что в газете, набранной в его смену, по ошибке цинкографии геройские звезды оказались у Брежнева не слева, как положено, а справа. Скандал был тот еще! Весь тираж пустили под нож и напечатали заново. А начальника смены уволили. - В тридцать седьмом тебя бы расстреляли, - заметила по этому поводу Людмила Константиновна и в клочки разорвала запретный экземпляр газеты, принесенный отцом домой вместо обычной квартальной премии. - Не-а! - радостно возразил отец, уже выпивший свою законную послесменную кружку пива. - Когда меня в начальники смены пихали, я что сказал? - Что у тебя и так зарплата большая? - усмехнулась Людмила Константиновна. - Не-а! Высоко сидишь - далеко глядишь, зато больно падаешь! Сегодня ты человек, а завтра - бабашка. Нам же много не надо: щи покислее да жену потеснее! - И пиво с бычком... - Люд, ты сильно не права! Дело в том, что Олег в дошкольный период своего существования однажды сильно подвел отца. Труд Валентинович, как обычно, вел сына из детского сада и остановился на Солянке возле ларька, где собирались после работы окрестные мужички и куда изредка прикатывал на своей тележке инвалид Витенька, столь поразивший некогда детское воображение Олега. Отец остановился с закономерной и вполне невинной мыслью выпить конвенционную кружку пива. В процессе взаимной притирки Людмила Константиновна после долгого сопротивления все-таки сделала уступку неодолимому родовому башмаковскому влечению к выпивке и разрешила мужу 1 (одну) кружку пива после работы. Она-то и называлась "конвенционной". Труд Валентинович вроде бы на это согласился. Но демоны искушения не дремали и в тот вечер явились в виде двух мужичков, купивших в гастрономе бутылку "Зубровки" и подыскивавших третьего. Кстати, напрасно утверждают, будто русский народ в пьянстве не знает меры. Знает. И эти стихийные, совершаемые по какому-то подсознательному порыву поиски третьего - тому свидетельство. Разве нельзя выпить бутылку вдвоем? Конечно, можно. А поди ж ты... Труд Валентинович колебался недолго, но строго-настрого предупредил сына: если мама будет спрашивать, что пили, намертво тверди: пиво. - А это пиво? - удивился Олег. - Конечно, пиво. Только в бутылке. Так вкуснее... Как выпивающий мужчина никогда не перепутает на вкус пиво и "Зубровку" (хотя цвет примерно одинаковый), так жена выпивающего мужчины никогда не ошибется, что именно - пиво или "Зубровку" - употребил супруг, прежде чем заявиться домой. - Да нет, Люд, кружечку, как обычно! - обиделся даже Труд Валентинович. - Может, это какое-нибудь особенное пиво, повышенной крепости? - Обычное. Жигулевское. Правда, старое, зараза, мутное... - И в бутылке! - добавил Олег, крутившийся под ногами у выяснявших отношения взрослых. - В бутылке? - В бутылке, - окончательно обиделся на такое недоверие Труд Валентинович. - А что, разве пива в бутылках не бывает? - Бывает. А что, Олеженька, было нарисовано на бутылке? - Бычок. - Какой бычок? - А вот такой. - будущий эскейпер приставил указательные пальчики ко лбу и замычал. Из-за ширмы вышла доживавшая уже последние месяцы бабушка Лиза и, чуть надломив в презрительной улыбке сухие, бескровные губы, поплелась на кухню. Так с тех пор и повелось: если Труд Валентинович выходил за рамки внутрисемейной конвенции, ему задавался лишь иронический вопрос: "А пиво было с бычком?" Но вернемся к убеждению Труда Валентиновича в том, что карабкаться высоко вверх по уступам жизни совершенно не обязательно и что счастье заключается совсем в другом. Эта житейская мудрость, кстати, крепко запала, а может, просто перешла с генами к Олегу Трудовичу. Нет, он не был чужд честолюбия, но это было какое-то особенное, попутное честолюбие. Башмаков никогда не шел напролом, разрывая и расшвыривая злокозненные липкие сети, сплетаемые судьбой. И, как правило, выигрывал. Где теперь незабвенный Рыцарь Джедай? Где теперь грозный Чеботарев со своей зеленой книжкой? Где Докукин? Зато он, Олег Трудович, вот он, здесь, целехонький - и собирается на Кипр с молодой любовницей. И жить теперь будет что твой феодал - в замке, на берегу моря, а спать - в фантастической кровати, которую в любой момент специальный механизм может поднять из спальни на крышу - к звездному небу... Конечно, к такому замку еще бы и ветвистое, как рога неуспешного мужа, генеалогическое древо! Только кто ж теперь расскажет подробно про беклешовскую ветвь? Белая дворянская кость так же безмолвно истлевает в земле, как и черная простолюдинская. Никто не расскажет. А от бабушки Дуни, кроме причитаний о пропавшем без вести деде Валентине, остались лишь только смутные предания о прадеде Игнате, который был огненно-рыж и настолько грозен во хмелю, что, когда напивался, улицы Егорьевска пустели и даже собаки за воротами притихали... Эскейпер вздохнул о прямом, как телеграфный столб, генеалогическом древе и продолжил разбор документов. За годы, прошедшие с тех пор, когда он вот так же, готовясь к своему первому побегу, раскладывал документы на две кучки, прибавилось много новых покойников и много новых бумажек. Появилось Катино свидетельство об окончании курсов повышения квалификации учителей, корочки к значку "Отличник народного образования", башмаковский кандидатский диплом, несколько загранпаспортов, смешные бумажки под названием "ваучеры" и еще более смешные под названием "мавродики", масса разных других свидетельств и удостоверений. Зато исчезли документы Дашки... Олег Трудович подумал о том, что вот это перепутанное сообщество его и Катиных документов и есть, собственно говоря, совместная жизнь, а разрыв - это когда документы будут храниться отдельно. Башмаков бросил в свою кучку злополучное райкомовское удостоверение и партбилет, абсолютно бесполезный теперь в деле сохранения семьи. Постепенно перед ним на диване образовались две примерно одинаковые стопочки, а свидетельство о браке он пока положил посредине. На самом дне обнаружились Катино свидетельство о крещении и башмаковская фотография три на четыре, из тех, что он сделал, когда оформлялся в секретный "Альдебаран". Надо же, как все преобразилось! Самого-то Олега в беспамятном младенчестве окрестила бабушка Дуня. Она специально для этой цели приехала из Егорьевска, якобы понянчить внучка, умученного яслями, дождалась, покуда все уйдут на службу, и отвезла его в Елоховскую церковь. Крестильное имя ему дали - Игнатий. Это бабушка специально так подгадала, потому что с самого начала хотела, чтобы внука назвали Игнатом в честь прадеда. Но Людмила Константиновна, конечно, свекровь не послушала. Когда мать обнаружила на шее сына веревочку с алюминиевым крестиком, она схватилась за сердце, пила валерьянку вперемежку с седуксеном и кричала на свекровь: - Вы что, ничего не понимаете?! Они всех записывают! Всех! - А чего записывать? Господь, он и так всех новообращенных наперечет знает, - простодушно оправдывалась бабушка Дуня. - Да не для Бога они записывают, а для органов, наивная вы женщина! - не показываясь из-за ширмы, упрекала Елизавета Павловна. - Ах, вы все равно не поймете! - Каких еще таких органов? - недоумевала бабушка Дуня, явно прикидываясь. - Для участкового, что ли? - Поймете, для каких органов, когда нас всех с работы поувольняют! - кричала Людмила Константиновна. С работы никого, конечно, не уволили, но бабушка Дуня, наезжая из Егорьевска, выкладывая на стол молоденькую морковку и лучок с огорода, всякий раз интересовалась: - Ну и приходили органы-то? Аль где замешкались? Во всяком случае, именно так, посмеиваясь, рассказывал историю крещения сына Труд Валентинович. В ответ Людмила Константиновна чаще всего намекала на то, что бесспросным крещением, собственно, и исчерпываются заслуги бабушки Дуни перед внуком, а остальные силы она потратила на устройство своей личной жизни. Это было, конечно, несправедливо, так как у бабушки в Егорьевске Олег проводил почти все лето. Но, с другой стороны, бабушка Дуня и в самом деле была замужем пять раз. Однако все браки, за исключением первого, от которого родился Труд Валентинович, оказались неудачными. Олег, приезжая на каникулы и обнаруживая в домике очередного "дедушку", очень быстро заметил одну закономерность: все ее последующие мужья были внешне чем-нибудь, но обязательно похожи на самого первого - Валентина, пропавшего без вести под Мясным Бором в 42-м. Его галстучный портрет висел над комодом. Лицо деда, по тогдашнему фотографическому канону, было напряженным, глаза преданными, а губы чуть тронуты кармином. По рассказам, он был человеком образованным, политически грамотным и работал наборщиком в типографии. Жену, почти девочкой взятую из близлежащей деревни, он обещал, если родит ему сына, обучить грамоте, а потом все откладывал и, уходя на фронт, очень сокрушался, что не успел-таки. Ведь письмо, под диктовку составленное на почте, совсем не то, что весточка, написанная родной рукой. А бабушка Дуня так и умерла неграмотной, хотя Башмаков, будучи уже школьником и приезжая на каникулы, несколько раз принимался учить ее чтению и письму, но выучил только расписываться. Принять исключительно физиологическую версию бабушкиного многомужества, на которую, как понял с возрастом Башмаков, туманно намекали Елизавета Павловна, а позже и Людмила Константиновна, он не мог. Вероятно, в каждом новом муже бабушка Дуня жаждала обрести своего пропавшего без вести Валентина. Но внешнее сходство не гарантировало искомых внутренних качеств. Смириться с этим она не могла и потому жила с "дедушками" недолго, а основное время проходило в ожидании еще кого-то, кто будет окончательно похож на первого мужа. На вопросы, чем не устраивал ее очередной изгнанный спутник жизни, бабушка Дуня отвечала обычно в таком роде: - Жадный, как черт, прости Господи! На всем готовом жил, а как собираться стал, даже духи - на донышке оставались - забрал... Скопидом! Последнего сожителя она изгнала, когда ей было под семьдесят. В тот год как раз родилась Дашка. Бабушка Дуня специально примчалась из Егорьевска. Но тут Людмила Константиновна и Зинаида Ивановна проявили бдительность и перехватили злоумышленницу, вызвавшуюся погулять с внучкой, чуть ли не на автобусной остановке. Крестили Дашку через много лет, одновременно с Катей. Жена решила креститься неожиданно, сразу после истории с великим Вадимом Семеновичем. Тогда все повалили в церковь - и даже бывшие обкомовские вожди норовили отстоять всенощную, держа в руках свечки на манер вилки с маринованным закусочным грибочком. Крестили сразу человек по десять, без купели, с помощью обрызгивания. Замотанный батюшка, собрав новообращенных в кружок, наставлял их усталой скороговоркой, как курортный инструктор по плаванию, напутствующий отдыхающих перед первым выходом на пляж. Крестик, который Башмаков привез Кате из-за границы еще в райкомовские времена, не подошел, ибо ступни у католического Иисуса скрещены и пробиты одним гвоздем, а у православного - рядком и на двух гвоздочках. Катя дунула-плюнула на происки сатаны, подразумевая, очевидно, Вадима Семеновича, и получила крестильное имя Александра. Во время таинства Башмаков стоял в толпе воцерковленных дачников в притворе, наблюдал все издали, через головы. Храм был сельский, тесный и располагался неподалеку от тестевой дачи. В мае поехали на сельхозработы к вдовствующей Зинаиде Ивановне, покопали, а заодно и окрестились. Дашка выскочила на паперть радостная. - А ты знаешь, что значит "Дарья"? - спросила дочь. - Нет. - Сильная! - Дашка раскрыла брошюрку, купленную в храме. - А знаешь, что означает "Катерина"? - Что? - Всегда чистая и непорочная. - Всегда? - Башмаков чуть заметно усмехнулся. - А что означает "Олег"? - Ничего не означает. Просто - Олег... - удивленно сообщила Дашка. - Странно. А Игнатий? Дочь стала снова листать брошюрку и выронила вложенные в нее крестильные корочки. - Дай мне удостоверения, а то потеряешь! - потребовала Катя. - Не дам. Игнатий значит "не родившийся"... - Как это - не родившийся? - оторопел Башмаков. - Дарья, дай сюда удостоверения! - строго повторила жена. - Дай сейчас же - я спрячу! И спрятала. Дашка, когда уезжала во Владивосток, весь дом перерыла - искала, чтобы увезти с собой. Нашла между книжек - и свое, и материно. Но Катя совершенно не обрадовалась, а молча сунула картонку с большой печатью приходского совета Благовещенской церкви в коробку с семейными документами. 8 Эскейпер положил крестильное удостоверение в Катину кучку и взял в руки альдебаранскую фотографию. На снимке он был мрачен, вероятно, еще не отошел от скандала с черной икрой. А может, напротив, уже проникся новой ответственностью, ведь научно-производственное объединение "Старт" занималось космосом, а точнее, разрабатывало достойный ответ американцам с их чертовыми "звездными войнами". В первый же день Башмакова вызвал к себе начальник отдела Викентьев, по прозвищу Уби Ван Коноби, - седой сухощавый человек с движениями спортивного пенсионера. Его кабинет был увешан дипломами победителя соревнований по настольному теннису, а на самом видном месте, под портретом Циолковского, располагалась большая фотография: Викентьев, одетый в трусы и майку, размазанно-резким движением проводит свой коронный "гас". - Очень, голубчик, рад! Вас, Олег э-э... Трудович, - он глянул в бумажку, лежавшую перед ним, и улыбнулся, - Михаил Степанович рекомендовал мне как очень исполнительного и знающего организатора. Михаилом Степановичем звали заместителя директора НПО Докукина. В недавнем прошлом Докукин заведовал отделом науки и вузов Краснопролетарского райкома партии и хорошо знал Башмакова. Самого его "ушли" с партийной работы за развод, но по старой памяти он продолжал пристально следить за происходящим в районе, вероятно,