амолеты -- напрасная затея, даже шестьдесят градусов для "ИЛ-14" предел; приказать Гаврилову вернуться на Восток -- тоже плохо, на подходах к Востоку уже семьдесят семь, тягачи совсем встанут; сделать попытку расконсервировать Комсомольскую и переждать до октября -- безнадежно: не хватит топлива и продовольствия; пойти навстречу поезду -- не на чем: тягачей в Мирном нет, все в походе, а на двух тракторах без кабин и одном вездеходе на купол не пойдешь: первая же порядочная пурга погубит. Макаров дневал и ночевал на радиостанции, дважды в день вел переговоры с Гавриловым. Восток и Молодежная, Новолазаревская и Беллинсгаузена замерли в ожидании, неотрывно следя за судьбой похода. Десять человек погибали -- и весь мир не мог им помочь, Ну, не имел он такой возможности! Оборвись батискаф в Марианскую впадину -- и то легче было бы придумать, как его спасти. И отношение к Попову стало меняться. Сначала по Мирному прокатился нехороший слушок, что Серега знал про топливо и потому сдрейфил. Многие качали головами: "Какой Сереге резон было скрывать такое от бати?!"-но свое дело слушок сделал. Тщетно Попов сыпал проклятиями в адрес Синицына: "Убью Плеваку вот этими руками!" -- тщетно клялся и божился, что ничего не знал, -- слушали его все более недоверчиво. Если не знал, почему тогда оставил поезд, улетел? Очень трудно, почти невозможно было убедительно ответить на этот вопрос. Мишка Седов, советовал: не суетись и не брызгай слюной, выступи на собрании и расскажи, что и как произошло, напомни, что никогда Попов не намазывал лыжи от драки. Не решился повиниться перед людьми, а когда готов был это сделать, стало поздно: срок прошел, вокруг образовался вакуум. Был один эпизод в жизни Попова, который остался рубцом в памяти. Лето после одной из экспедиций он провел в Крыму. Хорошо провел, полноценно, как говорится, заслуженно отдохнул. Но не в этом дело. Из Крыма он собрался к родителям залететь -- старики обижались: полтора года не виделись. Послал им телеграмму, что вылетает таким-то рейсом, но устроил в аэропортовском ресторане отвальную приятелям, малость перебрал и объявление о посадке прозевал. Размахивал билетом, совал почетные полярные документы -- бесполезно, товарищ, посадка окончена, полетите следующим рейсом. Подумаешь, дела, следующим так следующим. Прилетел, явился домой -- отец лежит в постели с кислородной подушкой, мать вся в слезах на кушетке, врач, соседи, кутерьма... Испугаться не успел: "Сыночек, живой!" С криком бросились к нему, обнимали, обцеловали всего. Оказалось, при заходе на посадку разбился тот самолет, на который он опоздал... Попов чуть не помешался от такой удачи, от подаренной ему жизни. Сколько раз сам себе спасал жизнь -- не считал: то ведь сам! -- а этим случаем ужасно гордился и без конца о нем вспоминал, смакуя детали. -- Есть у меня один знакомый...-- заметил как-то Гаврилов, -- очень прилично зарабатывает, большие премии за изобретения получает. Человек как человек, не щедрый, не скупой -- обыкновенный. И вдруг выиграл по лотерее мотоцикл. Ну, просто ошалел от счастья! Пять мотоциклов мог купить -- не обеднел бы, но ведь этот дармовой, с неба свалился! Так и ты со своим самолетом. Люди-то погибли... Эх ты!.. Пропустил Попов батин укор мимо ушей, а теперь вспомнил. И поразился совпадению: уж очень похожи они оказались, та история и нынешняя. С тон лишь разницей, что тогда жизнь ему подарил случай, а теперь -- дезертирство. Дезертир! Никто не бросил ему в лицо этого слова, но с того дня, как по Мирному разнеслось: "Батя умирает!" --Попов не слышал -- видел в глазах людей это хлесткое, как удар кнутом, обвинение. И хотя батя выжил, Попову стало ясно: отныне вину за любую неудачу походников будут возлагать на пего. Причина? Даже искать не надо, наверху лежит, с ярлыком приклеенным: "Сбежал, оставил поезд без штурмана!" Коснись это кого-то другого, он, Попов, наверняка думал бы так же. Древняя, как мир, истина: людям нужен козел отпущения. Все знали, и он лучше других: колея за Комсомольской кончилась, и поезд отныне ведет Маслов. Батя -- тот кое-как еще мог определиться, а Борис -- штурман липовый. К тому же и солнце скрывается, а звезды и для бати и для Бориса -- книга за семью печатями. Не выйти поезду к воротам! Попов перестал на людях курить -- услышал однажды: "А у них все курево сгорело!" Перестал ко вечерам ходить в кают-компанию -- как-то взял кий, и от бильярда отошли все. Перестал смотреть кино -- тесно, люди один на другом сидят, а вокруг Попова места пустуют... Радисты, к которым он бегал по пять раз на день, не желали по-человечески разговаривать, цедили сквозь зубы неразборчиво. В завтрак, обед и ужин Макаров зачитывал сводки от Гаврилова, и мойщик посуды физически ощущал, как десятки взоров обращаются в его сторону. Даже Мишка Седов, друг-приятель, с которым два похода хожено, являлся домой только ночевать, раздевался -- и подушку на голову. За свои тридцать четыре года Попов привык к тому, что люди относятся к нему по-разному. Одних покорял его легкий взгляд на жизнь, других отталкивал, одни навязывались ему в друзья, другие сторонились. Любили и ненавидели, были равнодушны и нетерпимы. Но никогда и никто Серегу не презирал! Впервые от него отвернулись все, впервые ощутил он давящую человека, как трамвай, силу бойкота. Сломали Попова. Самый общительный из общительных, веселый и беззаботный трепач, он полюбил одиночество и лучше всего чувствовал себя тогда, когда ездил за мясом на седьмой километр, где находился холодный склад. Сидел за рычагами трактора и мечтал, что вернутся ребята живы-здоровы -- ведь добрались до Пионерской, остались заструги и выход к воротам, расскажут все, как было, и снимут с него позорное обвинение. Будут снова жить вместе, в одном доме, в сентябре пойдут за брошенной техникой, а в декабре -- в очередной поход на Восток. И все станет как раньше. Возвращался -- и узнавал, что сегодня определиться походники не смогли, что техника разваливается, жрать нечего и даже чай разогреть можно только на капельнице -- без газа остались. А в ночь, когда связь с поездом оборвалась, Попов не сомкнул глаз. Чувство непростительной вины перед батей, перед ребятами, которых он своим дезертирством обрек на гибель, с огромной силой охватило его. Десять лет, всю жизнь бы отдал, чтобы оказаться с ними и разделить их участь. Полночи лежал, курил, думал и решился на отчаянный шаг. Или пан, или пропал! ЗВЕЗДНАЯ МИНУТА СЕРГЕЯ ПОПОВА Тайком, как вор, выскользнул из дома и проник на камбуз. Побросал в мешок несколько буханок хлеба, кругов десять копченой колбасы, несколько банок говяжьей тушенки, взвалил мешок на плечи и вышел. Оглянулся -- тихо. Спит Мирный, только окна радиостанции светятся. Мороз градусов под тридцать, но без ветра -- уже хорошо. Согнувшись в три погибели, побрел к мысу Мабус, на цыпочках прокрался мимо дизельной электростанции и беспрепятственно добрался до гаража. Снова по-воровски оглянулся -- никого... Зажег свет, внимательно осмотрел вездеход Макарова. Бак полный, траки в порядке, ящик с запасными частями, портативная газовая печурка на месте. Сунул в крытый брезентом кузов мешок с продуктами, канистры с бензином, закрепил их веревкой. Ударил себя по лбу: забыл сигареты! Вернулся, взял два блока "Шипки", прихватил на камбузе двухлитровый термос с кофе. Кажется, все. Хорошенько прогрел вездеход -- на дизельной электростанции гул такой, что никто не услышит, сел в кабину и помчался по Мирному. Увидел, как из дома начальника выскочил дежурный, весело заорал ему: "Гуд бай!" -- и включил третью передачу. Вездеход рванул во тьму по колее, проложенной к седьмому километру, круто повернул налево у сопки Радио и у памятника Анатолию Щеглову вышел на прямую. Попов привычно снял шапку: неподалеку от этого места провалился Щеглов в трещину... Или пан, или пропал! На седьмом километре колея кончилась. Попов сбросил газ, кивнул, как старой знакомой, установленной у склада вехе номер 1. Знакомая веха, не раз целованная -- когда возвращались с Востока. Отсюда для походника начинается Антарктида. Пройдешь еще сто девяносто девять вех -- и упрешься в ворота. Вывози, лошадка, назад ходу нет! Сколько сможешь, столько и вези. Дотянешь до поезда -- спасибо, не дотянешь -- поставят памятник, как Толе. Хотя вряд ли поставят дезертиру и злостному нарушителю производственной дисциплины. Отпишут родителям: "С глубоким прискорбием..." -- и прикроют дело. Врешь, не прикроют, долго не забудут человека по имени Сергей Попов! Кто еще рискнул рвануть на вездеходе к сотому километру? Никто. Потому что смертельный риск -- на одинокой машине идти на купол, а второй нет: тракторы-то без кабин! А Сергей Попов, трус и дезертир, плюнул на инструкции и отправился на прогулку -- подышать свежим воздухом. Отворачивайтесь от Сереги, топчите его ногами! Нас по "Харьковчанкам" разбросали, Сунули пельмени в зубы нам, Доброго пути нам пожелали И отправили ко всем чертям!.. Без спирта пьяный, с песней гнал Попов вездеход по коридору. Знал он его как свои пять пальцев, в уме проходил с закрытыми глазами -- от вехи до вехи. Сейчас будет небольшой подъем, за ним спуск и снова подъемчик. Справа трещина "до конца географии", вот она, родимая, а мы мимо проскочим. Вот здесь со-овсем потихоньку, ползком, рядом притаилась, змея подколодная... А теперь вздохнуть с облегчением. Эх, было бы светло -- километров тридцать в час дал бы на этом отрезке! Скоро, что-нибудь в 08.20, покажется верхний краешек солнца -- если не заметет, конечно. А солнце плюс фары -- почти что день. Почувствовал зверский голод, остановился. Оторвал от круга кусок колбасы, проглотил и запил кофе. Два литра кофе заменяют сутки сна -- доказано медициной. А больше нам и не надо, за сутки мы обогнем земной шар вокруг экватора! Вездеход, взревев, пополз на крутой и длинный, в сотни метров, подъем, проклятый всеми походниками самый тяжелый подъем на купол. По два тягача в одни сани впрягали -- еле втаскивали наверх к вехе, установленной на двадцать шестом километре. Отцепляли сани и спускались за другими -- так называемая "челночная операция имени Сизифа". Тягачи стонали и выли, два-три дня, бывало, теряли на этом подъеме, а вездеход -- за полчаса проскочил! К двадцать шестому километру высота купола достигла семисот пятидесяти метров. Дальше подъем шел пологий: временами он чередовался с небольшими спусками -- дополнительные ориентиры, очень выгодные для штурмана. Невесомый, легкий в управлении вездеход так и напрашивался на максимальную скорость, но, хотя узкая полоска солнца обратила ночь в сумерки, Попов повел машину осторожнее, чем раньше. Лихорадочное возбуждение улеглось, и он даже упрекал себя за малооправданный риск, с каким гнал вездеход по столь опасным местам. Пройдя веху, двигался теперь чуть ли не шагом и ускорял ход лишь тогда, когда фары брали под прицел очередной ориентир. На номера вех Попову не было нужды смотреть. Та, с башмаком на верхушке, -- номер 56, эта, с развевающейся портянкой, -- номер 60, а надписи на 67 и 70 -- дело рук Тошки: "Дом отдыха "Вечный покой" и "Пойдешь направо -- не забудь про завещание!" Не машина -- ласточка, в солнечный день за двенадцать часов до ворот долетела бы. Но и сорок километров за семь часов -- совсем даже неплохо. Вот что плохо -- не выспался: полтермоса кофе выдул, а все равно разморило. На пятидесятом километре нужно будет отдохнуть, размяться маленько. Стал вспоминать, что второпях забыл предусмотреть. Спальный мешок не взял? Черт с ним. Уровень масла не проверил!.. Ну, с маслом должен быть порядок, вездеход у Макарова всегда наготове, каждый день воевода свои владения объезжает. Только не сегодня, конечно. Сегодня небось рвет и мечет, стружку снимает с дежурного. Эта мысль так понравилась Попову, что он во весь рот заулыбался, довольный. "Одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне!"-припомнилась песенка, которую, вернувшись с фронта, любил мурлыкать отец. Возвращусь с батей и ребятами -- тогда и суди Попова. Приказывай не посуду мыть, а хоть уборные чистить -- в глаза тебе буду смеяться! Эх, житуха начнется!.. Так хорошо было Попову сознавать, что кончились кошмары последних двух месяцев, так ликовала его душа при мысли о том, что на исходе суток он займет свое штурманское кресло в "Харьковчанке", что не просто петь захотелось -- орать во весь голос. Никогда еще человек не выходил один на один с ледяным куполом, он, Попов, первый! "Неслыханное, чудовищное самовольство! -- будут кричать. --Не нужны нам такие авантюристы!" И не надо, на коленях будете просить, сам больше к вам не пойду, хоть дегтем характеристику пишите -- словом не возражу. Плевать на характеристики, на все плевать, лишь бы ребятам, бате в глаза посмотреть! Сказать им: "Прости, батя, прости, братва, и спасибо за науку". Повторил про себя -- понравилось, так и надо сказать. Обломали Серегу, выбили дурь из головы, перед всеми повинюсь, за все. Моя у Варьки дочь -- вернусь, признаю. Женюсь, если простит за хамство, или алименты платить буду. Старикам тоже поклонюсь: перебесился, скажу, баста, вместе начинаем жить. Снова на траулер пойду, привыкну как-нибудь... Не повезло ему с морем. Четырнадцать лет назад окончил херсонскую мореходку и стал плавать штурманом на рыболовном траулере. Еще когда в учебные плавания ходил, блевал даже в пустяковый шторм, одолевала морская болезнь; думал, привыкнет со временем, а не привык. Сначала жалели, подменяли в штормы на вахтах, а потом посоветовали списываться на берег. Жалко было потерянных лет, хорошего рыбацкого заработка, но "на чужой пай рта не разевай" -- пришлось увольняться. И тут встреча в закусочной с Колей Блиновым, бывшим приятелем по мореходке. Он был четвертым штурманом на "Оби" и брался свести Серегу с полярным начальством. Свел -- и переквалифицировался Серега с морского штурмана на сухопутного. Зимовал на Крайнем Севере, потом в Антарктиде, ходил в походы, а в остальное время был у аэрологов и метеорологов на подхвате. За тринадцать лет семь с половиной отзимовал, благодарностей вагон получил и в заключение высшую награду -- должность судомойки... Кровью блевать буду -- вылечусь от морской болезни, решил Попов. И тут же оставил себе маленькую лазейку: если не извинятся миром, не уговорят забыть обиду. Не бедным родственником собирается Серега возвратиться в Мирный, не посуду мыть на камбузе! На пятидесятом километре остановил вездеход, вышел из кабины. Веха чуть видна, за три месяца на две трети замело. И трещина, что летом темнела в пяти шагах справа, светлым снежным мостиком покрылась -- капкан замаскированный. Для интереса Ленька Савостиков бросил тогда в нее сломанный палец от трака и услышал только через полминуты глухой стук -- ухмылка на Ленькином лице будто примерзла. А слева до трещин метров десять -- здесь коридор более или менее широкий. Только дышать стало труднее, высота уже девятьсот с лишним метров, так что с разминкой усердствовать не стоит. В походе на купол поднимаешься медленно, акклиматизируешься по степенно, а когда сразу взлетаешь на верхотуру -- заметно. До семьдесят пятого километра подъема почти не будет, зато последние двадцать пять снова идут к небу: высота у ворот, припомнил Попов, тысяча четыреста двадцать шесть метров. Похолодел: показалось, что мотор чихнул. Кинулся к вездеходу, прислушался -- вроде нормально. Сел за рычаги, двинулся вперед и поклялся, что останавливаться больше не будет, незачем искушать судьбу. Долго еще прислушивался, не мог унять дрожи в коленках. Случится что с мотором -- верная прописка на острове Буромского: из Мирного на тракторе за ним не пойдут, а на поезд надежды мало. Раз до сих пор не показались, значит, либо не могут отыскать ворота, либо... Скверная мыслишка: ну, поднимусь на сотый, поищу и не найду. А дальше что? Сколько искать -- сутки, двое? А вдруг заметет? Тогда придется останавливаться и уповать на то, что мотор не заглохнет. Так он тебе и не заглохнет в пургу, держи карман шире, тут закон подлости действует. Устал, подумал Попов, вот и лезет в голову всякая ерунда. Глотнул из термоса, закурил. Почувствовал тошноту, выбросил сигарету. Газу, навер- ное, надышался, а может, высота действует. Ладно, бог не выдаст, свинья не съест. Солнце давным-давно скрылось; легкий ветерок взметал снег, и вести машину стало трудно. Вторую ночь Попов не спал. Голова налилась свинцом, сердце билось ощутимыми толчками, и, самое неприятное, подкатила и застряла у горла тошнота. Тормознул, приоткрыл дверцу, сунул палец в рот -- вырвало с болью, жестоко. Два литра .кофе выпил, перекурил. А не выпил бы -- заснул. Нащупал рукой какую-то ветошь, вытер лицо. В нос ударил резкий запах бензина и отработанного масла, снова начало тошнить. Плохо, ой как плохо... Пересилил тошноту, двинулся на первой передаче. Мишку Седова нужно было взять с собой, наверняка согласился бы Мишка. А вдруг доложил бы Макарову?.. Один на куполе не воин, плохо одному на куполе... Вездеход резко накренился, послышался скрежет металла, и Попов больно ударился грудью о рычаги. Мгновенно среагировал, заглушил, мотор и, весь дрожа от напряжения, осторожно выбрался из кабины. По тому, что левая гусеница оторвалась от поверхности снега, понял: дело швах. Зажег фонарик и увидел упершийся в край трещины бампер. Была б она пошире сантиметров на тридцать, проскочил бы в нее, как яблоко. Еще не веря тому, что случилось, Попов осветил колею и убедился в том, что взял вправо. Притупилась реакция, на последних километрах споткнулся! Сон как рукой сняло, в голове просветлело. О том, чтобы попытаться дать задний ход и выбраться из ловушки, не могло быть и речи. Значит, "пешим по-танковому", как любил говорить батя. А снег на колее глубокий, почти поверх унтов... Страшно залезать в вездеход, а нужно. Залез. Опустил на снег мешок с продуктами, взял ракетницу. Рассовал по карманам патроны и начал осторожно протискиваться в левую дверцу. Под правой гусеницей что-то хрустнуло, и Попов, не раздумывая, выбросился из кабины. Вездеход еще больше накренился: наверное, достаточно толчка, чтобы бампер соскользнул со своего ненадежного ледяного упора. "Прощай, лошадка",-- горестно подумал Попов. Взвалил на плечи мешок -- тяжелый, черт, пуда два потянет, и, подсвечивая себе фонариком, Двинулся в гору. Через несколько шагов задохнулся; остановился, выбросил из мешка две буханки хлеба. Перевел дух и пошел дальше. Добрался до вехи номер 196, погоревал, что самую малость лошадка не дотянула, и долго, минут десять, отдыхал, сидя на мешке. Ноги тонули в снегу, и вытаскивать их стало невмоготу. Одну за другой выкинул остальные три буханки, а на верхушку очередной вехи насадил пять кругов колбасы -- чтобы легче найти, если будет такая нужда. Хотел отдохнуть дольше, но почувствовал, что замерзает, и двинулся в путь. К вехе 198 уже не шел, а едва ли не полз, падал, вставал и еле переставлял ноги. Ветерок перехватывал и без того сбитое дыхание, и если бы оставался не один несчастный километр, а два или три, незачем было бы играть в ату проигранную игру. Мешок решил оставить здесь -- возле вехи,-- только сунул в карман кусок колбасы и несколько пачек "Шипки". Ветер все усиливался, холод прокрался в рукавицы, пробил заледеневший от лота и слез подшлемник и добрался до самого нутра. Отупевшему мозгу становилось все труднее управлять очугуневшим телом, и Поповым начало овладевать равнодушие. Где-то в глубине сознания теплилась лишь одна мысль: нужно во что бы то ни стало дойти до ворот, и тогда все будет хорошо. Падая в снег, он теперь подолгу лежал, уже не боясь, что замерз- нет, но та мысль все-таки имела над ним какую-то власть, заставляла вставать и идти. К двухсотой вехе он вышел почти что наугад, так как фонарик потерял. Хрипя, прислонился к гурию, упал и, наверное, мгновенно бы уснул, но сильно ударился головой о край бочки и от боли очнулся. Поднялся, открыл воспаленные глаза, прислушался, но ничего не увидел и не услышал. Вспомнил про ракетницу, вытащил ее и заплакал: она выпала из одеревеневшей руки. Начал бить руками по бедрам, пока не почувствовал невыносимую боль в помороженных кистях, и тогда, сжав зубы, поднял ракетницу. Сунул в нее патрон и нажал на спуск. Не глядя на рассыпающиеся в небе огни, снова зарядил ракетницу и хотел выстрелить, но палец никак не сгибался, и пришлось снова изо всей силы бить руками по бедрам. Но один удар оказался неудачным, и по чудовищной, дикой боли Попов догадался, что, наверное, вывихнул палец. После многих попыток приноровился, зажал меж колен ракетницу, левой здоровой рукой зарядил ее, изловчился и выстрелил, потом еще и еще, уже плохо соображая, что и зачем он делает. Расстреляв все ракеты, прислонился к гурию, сел и уставился на вдруг вынырнувшие откуда-то сбоку огни. Помотал головой, натер лицо снегом -- все равно огни! "Харьковчанка", догадался Попов и удивился тому, что она идет одна. Почему одна? Нужно не забыть спросить, куда делись еще два тягача. К нему бежали люди, а он сидел и силился вспомнить, что еще хотел у них спросить. Вспомнил! Нужно сказать: "Прости, батя, прости, братва..." -- и еще что-то. Но ничего сказать он уже не мог и лишь беспомощно пытался раскрыть рот и всхлипывал, когда его подняли и понесли куда-то на руках. И быстро затих и заснул. Так что лучшую, звездную минуту своей жизни Сергей Попов проспал. Поезд шел по Антарктиде.