все дурным тоном. В темную дождливую ночь Дорошенко и Петька Бердяев куда-то на полтора часа исчезли и притащили в теплушку мешок сахара. Спящий эшелон подняли на ноги и выстроили по тревоге. Проклиная судьбу и начальство, мы мокли под проливным дождем, а местная милиция производила в теплушках повальный обыск. Сахар нашли и, как следовало ожидать, Дорошенко вместе с Бердяевым перевели в вагон-гауптвахту, к нашему общему удовлетворению. На фронте они попали в штрафную роту, и о дальнейшей судьбе Дорошенко я расскажу потом. Володя Железнов был среди нас единственным фронтовиком, и часто, усевшись возле него, мы выпытывали, что такое война. Как и все оставшиеся в живых сталинградцы, он считал, что нет ничего хуже уличных боев, когда из каждой подворотни человека могут подстрелить как зайца. Володя скептически отзывался о корреспондентах, изображавших немцев трусами. -- Дисциплинка у них -- дай боже. Мы народ такой: любим подумать, нам прикажут, а мы смекаем, как бы по-другому сделать, получше да побыстрее. Как это вы, Сергей Тимофеевич, сказали: "Лучшее -- враг хорошего"? А немец, что бы ему ни приказали, -- хлоп каблуками и бегом выполнять: за него всегда начальство думает. Прикажут -- на пулемет полезет, отца родного застрелит, лишь бы начальство похвалило. Не человек, а машина. -- Они тоже разные бывают,-- вставил Пашка Соломин. Еще недавно робкий деревенский паренек, Пашка держал себя уверенно и осанисто: лучший стрелок роты!-- У нас в доме два немца жили на постое -- ничего не взяли, даже за стирку платили. -- А ты бы им поклонился в пояс: "Спасибо, отцы родные, что портки на мне оставили!"-- насмешливо проговорил Володя.-- Неужто из дома не высовывался, не видел, что они в округе выделывали? Вон, посмотри в окошко -- одни печи торчат, а ведь большая деревня была... -- Я ж не про всех говорю,-- оправдывался Пашка,-- нашу деревню тоже спалили, одни головешки остались. А эти двое вроде не звери были, даже своих стыдились... -- Знаем мы таких стыдливых: когда расстреливали наших, глаза закрывали... -- Володька, а за что тебе бляху повесили? -- Бляхи -- они у дворников были, а у меня медаль,-- с достоинством ответил Володя.-- Сам не знаю за что. Орал, стрелял, как все... -- А на орден не вытянул? Володя достал потертый бумажник и осторожно вытащил из него сложенный вдвое листок. Это было временное удостоверение на орден Красной Звезды, который Володя получить не успел: ранило. -- Фриц мне его заработал,-- Володя улыбнулся.-- Брали мы село недалеко от Днепродзержинска. Ночной бой, а светло как днем -- половина домов горит, фрицы по нас из каменной школы двухэтажной лупят -- не подойдешь. Полковая артиллерия наша где-то заблудилась, а гранатами не очень-то повоюешь, если головы поднять невозможно. Подползает ко мне пацанчик, худенький такой, один нос торчит, и говорит: "Дяденька, вон там на скотном дворе пушка стоит, а немцы возле ней лежат все убитые. Пошли, покажу!" Приползли мы туда кое-как, смотрю -- в самом деле пушка стоит, вроде нашей сорокапятки. Вот, думаю, дурак, хоть бы кого-нибудь с собой кликнул, стрелять-то из нее я не умею! А мальчишка толкает меня в бок: "Дядь, немец этот живой!" Видать, контузило его, очнулся, ошалело смотрит на нас и голову щупает. Осмотрел я фрица, забинтовал на голове царапину и велел открыть по школе огонь. А фриц, хоть и боится до смерти, отмахивается и лопочет, будто меня не понимает. Я как гаркну на него: "Для чего я тебя, фашиста, лечил! Стреляй, не то капут сию же секунду!" Сразу понял, поплелся к орудию и запузырил по своим десяток снарядов -- все мимо, сукин сын! Но мне-то что, мне надо было понять, как из этой дуры стреляют. Дал пацану автомат, чтоб за фрицем присматривал, поплевал на руки и открыл по школе стрельбу прямой наводкой. Как второй этаж обрушился, стали выскакивать из школы с поднятыми руками. -- А ты, Володька, герой,-- удивился Митя Коробов, голубоглазый восемнадцатилетний мальчик.-- Мне бы так ни за что на свете не суметь. -- Какой там герой!-- отмахнулся Володя.-- Ничем я здесь даже не рисковал, просто повезло. А герой у нас в батальоне был настоящий, Васька Прохоров, саратовский уроженец. На Волге все ребята сызмальства в воде, и Васька плавал как рыба. Об этом узнали и забрали Ваську в разведроту дивизии. Когда готовились форсировать Днепр, он голый ночью плавал туда и обратно, на разных участках, а ведь река там, к слову сказать, широченная. Рассказывали, что однажды Васька с того берега связанного "языка" приволок; парень был -- гвоздь, с виду невысокий, а биток отчаянный. Погиб на наших глазах, когда возвращался: немцы ракеты пустили и начали по нему шпарить из пулеметов. Васька нырял, метров по десять под водой плыл, да не доплыл... Как вспомню, до сих пор сердце жмет -- кореш он был мой. Ночью, когда все уснули, я, волнуясь, шепотом спросил Володю: -- Ты вот все рассказывал, а я думал про себя: как узнать, трус человек или не трус? По глазам, что ли? Володя помолчал. -- Сразу этого никак нельзя узнать,-- наконец ответил он.-- Иной человек незаметный такой, скромный, а в бою хорош; другому, как посмотришь на него, море по колено, а в деле совсем никудышный. Когда я в первую переделку попал, до того перепугался, что даже икал со страху. А потом на людей посмотрел, и до чего стыдно стало -- хоть глаза прячь. Привык понемногу. Пуля или осколок -- они любого находят: и кто впереди бежит и кто сзади хоронится. Так уж лучше по совести воевать, чтоб люди в твою сторону не плевали... -- Володь, а Володь, можно, я буду в бою тебя держаться, чтобы привыкнуть быстрей? А то я очень в себе не уверен... -- Чудак ты, Мишка,-- заулыбался в темноте Володя.-- Держись, конечно, смешно даже. На второй день привыкнешь! -- А мне не смешно,-- неожиданно послышался тихий голос Сергея Тимофеевича. -- Разбудили мы вас?-- виновато спросил Володя. -- Нет, я так и не заснул, тоже думаю... Видишь ли, друг мой, что кажется простым и ясным, к примеру, хорошему пловцу, то очень беспокоит людей, не умеющих плавать. По мне ведь тоже еще никто не стрелял, и я не знаю, как буду чувствовать себя в эту минуту. К тому же мне не приходилось в жизни драться, и, если дело дойдет до рукопашной, я вряд ли смогу соперничать с молодым и ловким противником. Конечно, в глубине души я верю, что в решающую минуту самообладание меня не оставит, но я бы дорого дал за то, чтобы первый бой уже прошел... Если тебе смешно -- смейся, я нисколько не обижусь. -- Что вы, Сергей Тимофеевич, я ведь понимаю... Только уж вы-то совсем зря беспокоитесь, по нашей примете такого человека, вроде вас, всегда уважать будут, и в тылу и на передовой. -- Это какая же примета?-- улыбнулся Сергей Тимофеевич. -- Обыкновенная вещь: если человек в жизни справедливый и совестью своей не поступается, то и на передовой он самим собой останется. Точная примета, Сергей Тимофеевич, ни разу не обманула. Вот и сейчас: думаете-то вы не о том, чтоб выжить, а о том, чтоб совесть чистой сохранить. Я в вас с первого дня не сомневался, Сергей Тимофеевич, вы уж извините, не привык в глаза высокие слова говорить... -- Хорошо, мне хочется выговориться. Каждый человек должен хранить в душе хотя бы один поступок, которым он может гордиться -- молча, про себя; поступок, который в глазах самого человека оправдал бы его существование в мире. Это не индульгенция от всех грехов, которой можно обмануть кого угодно, кроме самого себя, а лишь глубокое внутреннее удовлетворение. Сколько я ни рылся в своей памяти, такого поступка припомнить не смог; да и не стоило рыться, будь он -- вспомнился бы без труда. Вот почему я рад, что оказался здесь, в этой теплушке, что нашел в себе силы подняться до уровня простого русского солдата -- пусть не совсем полноценного, не очень молодого, но все-таки солдата. Я говорю вам вещи, которые не стал бы говорить никому: мне кажется, что вы меня правильно поймете. -- У меня тоже нет такого поступка,-- вздохнул Володя.-- Что я делал до войны? Бил морды, с девчонками целовался да отплясывал на вечеринках... А ты, Мишка? -- И вспомнить нечего,-- огорченно сказал я.-- А ты-то чего вздыхаешь? Орден заслужил, медаль... -- Эх, Сергей Тимофеевич! -- размечтался Володя.-- Взяли бы вы меня на выучку, когда война закончится... -- С большой радостью, Володя,-- серьезно ответил Сергей Тимофеевич.-- Голова у тебя хорошая, было бы желание. -- Какая там хорошая,-- засмущался Володя,-- Семь классов я всего одолел, восьмого у нас в селе не было. Дурак я, в райцентр ездить поленился, как многие ребята, деньги побыстрей зарабатывать потянуло, вот и остался недоучкой... -- Тебе двадцать лет, друг мой,-- проговорил Сергей Тимофеевич.-- В такие годы жизнь -- это сплошное будущее. Даже я, хотя мне через четыре года пятьдесят, отнюдь не считаю, что жизнь позади: после войны я надеюсь закончить большую книгу по истории Древней Руси, надеюсь разыскать двух своих учеников и продолжить с ними работу. Где-то командует ротой Сережа Тихомиров -- последнее письмо от него я получил полгода назад, и совсем затерялся Ваня Лебединский, светлая голова... Победим, вернемся домой -- будешь жить у меня и учиться; племянник мой обзавелся семьей, а я одинок, как и ты. -- Да...-- протянул Володя.-- Всех потерял -- подчистую... -- Прости, что напомнил невзначай,-- с сожалением сказал Сергей Тимофеевич. Мы закурили. Монотонно, убаюкивающе стучали колеса, в окошко врывался свежий воздух весенней ночи. Я никак не мог отделаться от одной мысли. -- Сергей Тимофеевич,-- спросил я.-- А вашего ученика Лебединского звали случайно не Иван Николаевич? -- Именно так,-- разволновался Сергей Тимофеевич,-- он до войны учительствовал в Нижнегорске. Вы его знали? -- Усатый!-- вырвалось у меня.-- Извините, мы так его звали. Так он, Сергей Тимофеевич, на третий день войны ушел на фронт вместе с моим отцом -- вот почему я запомнил точно. Мы их провожали. -- Что вы еще о нем знаете? -- Отец писал, что под Ельней их часть вырвалась из окружения и под самый конец Ивана Николаевича убило миной. Отец сам видел. -- Эй, наверху, чего разорались?-- послышался с нижних нар сердитый сонный голос.-- Дня мало? Мы еще долго молча курили, одну папиросу за другой, думая каждый о своем. На меня нахлынули воспоминания: Усатый, с его добрыми черными глазами... Федька, Гришка, Ленька... Где вы, друзья моего детства, живы ли вы еще и, если живы, куда занесло вас ураганом войны? Суждено ли нам встретиться, закружиться в объятиях, посмеяться над детскими приключениями и всерьез рассказать друг другу о настоящих? А ты, Сашка, вспоминаешь ли обо мне, чувствуешь ли, как мне тебя не хватает? Нет, я несправедлив, все-таки Володя и Сергей Тимофеевич скрасили мне твое отсутствие. Я незаметно задремал и проснулся от крика: -- Ребята, мы в Польше! ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НА СВОИХ ДВОИХ ДВЕНАДЦАТЬ ЗАРУБОК 9 апреля 1945 года мы, четыре бывшие маршевые роты, выстроились полукругом на лесной опушке и слушали короткую речь командира полка майора Локтева. Невысокий и узкоплечий, в хорошо подогнанной шинели, он поразил меня своим юношеским лицом. Когда майор, вытирая пот со лба, снял фуражку, я готов был дать ему от силы двадцать лет -- никак не больше, чем Володе Железнову. -- Ваше пополнение прибыло исключительно своевременно!-- энергично жестикулируя, восклицал командир полка.-- Оно вольет свежие силы в наши поредевшие ряды. Вы будете сражаться рука об руку с орлами-гвардейцами, гордостью полка,-- берите с них пример, учитесь их мастерству и геройству! Мы верим, товарищи бойцы, что вы не посрамите чести гвардейской дивизии, которой неоднократно салютовала столица нашей Родины Москва! Наша дивизия с боями прошла всю Украину, освобождала Польшу и одной из первых ворвалась в логово фашистов. Добьем же их, товарищи бойцы! А теперь -- вопросы. В моем распоряжении,-- майор нетерпеливо взглянул на часы,-- две минуты. Быстрее! -- Выходит, мы теперь как бы гвардейцы?-- восхищенно выкрикнули из рядов. -- Это звание нужно заслужить,-- коротко ответил майор. -- А когда мы получим оружие? -- Немедленно. -- Винтовки или автоматы? -- Автоматов, к сожалению, недостаточно. В основном карабины. -- Если не секрет, сколько вам лет, товарищ командир полка? -- Это не имеет значения,-- резко ответил майор.-- Еще вопросы? -- Правду ли говорят, что на Берлин пойдем? -- Спросите у командующего фронтом Маршала Советского Союза товарища Конева, а потом поделитесь этой тайной со мной. По рядам прошелестел смешок. -- Товарищ комполка, а дырки на ремне больше вертеть не придется? Солдаты интересуются. -- Это зависит только от вашего аппетита и размеров котелка. Устраивает? -- Еще как! У нас по два котелка на брата! -- А воевать тоже за двоих будете? -- Постараемся, товарищ командир полка! -- Тогда желаю успехов! Майор улыбнулся, откозырнул и укатил на "виллисе", а я долго смотрел ему вслед, растревоженный одним видением. Когда "виллис" трогался с места, на заднее сиденье вскочил старший сержант-автоматчик, атлетически сложенный парень среднего роста с выбивающимся из-под пилотки русым чубом. Я готов был биться об заклад, что уже видел когда-то эту ловкую фигуру, эти голубые навыкате веселые глаза. -- Не знаете старшего сержанта, что вместе с командиром полка поехал? -- приставал я к солдатам, пришедшим поглазеть на пополнение и поискать земляков. Многие пожимали плечами, а один неуверенно сказал: "Кажись, из разведки. Я сам здесь две недели, под Бреслау в полк пришел". -- Здорово там досталось?-- с деланной небрежностью побывавшего в переделках полюбопытствовал я, вспомнив слова майора насчет "поредевших рядов". -- Много народу побили,-- печально сказал солдат и сокрушенно махнул рукой.-- Окружили тот Бреслау. Когда тяжелая бьет, отсель слыхать. -- Эй, славянин, ты не вяземский? -- Мценский я. -- Орловский рысак, значит? Прощения просим, портретом ошибся. -- Ищи, ищи, пряник вяземский. -- Вологодские есть?-- громыхало оканье.-- Во-ло-годские! -- Харьковских не треба? -- Кто последний своими глазами ласкал Одессу-маму? Признавайтесь -- осчастливлю! Разопьем на брудершафт французское шампанское! Володя, подмигнув мне, сорвал с плеча гитару. -- С оде-есского кичмана сбежали три уркана... -- Дрруг! Дай я тебя чмокну! -- Погоди чмокаться, брянский я!-- сопротивлялся Володя. -- Братцы!-- умолял густой бас.-- Из Читы есть кто? -- Иркутский не подойдет? -- Подойдет! Здорово, земляк! И два сибиряка приняли друг друга в медвежьи объятия. Сергей Тимофеевич во все глаза смотрел на разыгравшуюся перед нами сцену. -- Представляете, каковы масштабы страны,-- с довольной улыбкой проговорил он,-- если среди тысячи человек земляка не найти! Нет, вы только подумайте, какой символ! Вот что такое Россия... -- Третья рота -- выходи строиться! Молоденький белобрысый сержант, на потрепанной гимнастерке которого звенели две медали "За отвагу", повел нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идет полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами. -- Здравия желаем, товарищ командир роты!-- выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом. -- Что за видик?-- включился в игру сержант.-- Пораспущались, понимаете! Выдраить мне... танк, чтоб блестел как новенький! Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы -- давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что ее сынок в училище... Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке "смирно" -- как в ухоженном парке. -- Хозяева...-- вздохнул Митрофанов.-- Не то что наш лес -- мусорная свалка... -- Не думал, не гадал -- Германия...-- пробормотал Сергей Тимофеевич.-- Теперь, Миша, в анкете будешь писать: "Был за границей". -- Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине,-- удивлялся Митя Коробов,-- а поди же, каких палачей выродила... Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич? -- У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, -- ожесточенно сказал Митрофанов.-- В сорок втором. Я украдкой посмотрел на Володю -- он не любил таких разговоров и шел нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью -- отца, мать и трех сестер: нашли спрятанного в погребе раненого летчика. Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привел командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава... -- Будем знакомиться,-- собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант.-- Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин. -- Витюха, значит,-- добродушно обронил Митрофанов.-- Командуй обедать, командир! -- Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович,-- строго поправил сержант.-- Может, оружие сначала получим?-- и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: -- Ладно, котелки -- к бою! -- Вот это командир!-- восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок. -- Отец родной!-- весело поддержал Володя.-- Веди, гвардии сержант! Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясенных новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом. -- Это как понимать -- мне одному?-- слабым голосом спросил Кузин. -- Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах,-- сочувственно произнес повар.-- Ешьте вволю -- трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем. И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом -- не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса: -- Солдатское счастье: разом густо, разом пусто! -- Да ты что, не слышал: склад взяли. -- Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь! Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, "от пуза"-- сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали -- о человеческая неблагодарность!-- ворчать на повара: "Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!" 0x08 graphic Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочел без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвердым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок -- чей-то недосчитанный счет... -- До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было,-- невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием.-- Раненые или "смертью храбрых"-- обычное дело. У меня все перевернулось от этих слов -- "обычное дело", и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, все, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. "В фашистов!" -- поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. -- Спроси у писаря,-- посоветовал он.-- Автоматы -- они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить? Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь. Его палец долго ползал сверху вниз по фамилиям -- "словно зарплату выдает",-- с обидой подумал я; с обидой -- потому, что против фамилий значилось: "Выбыл в медсанбат", "Убит 27. 1 .45"...-- длинный и скорбный список. Наконец палец остановился против одной фамилии. Писарь сверил номера, по-отцовски вздохнул и покачал головой. -- Ниношвили Зураб, 1926 года рождения, город Кутаиси... Две недели, как увезли, только вряд ли живой...-- писарь посверлил пальцем у меня под ложечкой.-- Вот сюда ему влепило, Зурабу. Веселый пацан был, отплясывал как кузнечик. -- Мы за него отомстим,-- ненужно промямлил я. Писарь удрученно посмотрел на меня и, ворча, засунул тетрадь в брезентовую полевую сумку. -- Молокососы... туда вашу в качель... в чехарду бы вам играть... -- Уж все так и молокососы!-- вызывающе сказал я.-- Командиру-то полка сколько лет? -- Сравнил!-- "бухгалтер" даже закашлялся от смеха.-- Ну двадцать четыре ему -- так он свои шесть орденов и чины с первого дня войны зарабатывает! Сравнил слона с блохой... -- А Чайкин тоже молокосос? -- не унимался я. -- Молокосос и сопляк,-- кивком подтвердил писарь, которого я начинал ненавидеть.-- Мало его драли, поганца! Писарь махнул рукой и побрел в палатку своей грузной походкой. -- Ну что, узнал?-- поинтересовался Чайкин.-- Зура-аба... Хороший был парень!", в Кутаиси все звал, вино пить из бочки... -- Зато писарь у вас еще тот тип!-- негодующе сказал я. -- А что он болтал?-- засмеялся Чайкин. -- Да ну его к черту! Всякую чушь. -- Меня выпороть не грозился?-- продолжал смеяться сержант. Я тактично смолчал.-- С него станет -- ремнем огреет за милую душу. -- И ты стерпишь?-- возмутился я -- Батя, ничего не поделаешь,-- сержант огорченно развел руками.-- Будь я генерал -- все одно огрел бы. У меня, наверное, было очень глупое лицо, потому что сержант прыснул и отвернулся. А вечером 15 апреля, перед самым наступлением, вернулся из медсанбата легко раненный младший сержант Юра Беленький. Он рассказал, что Зураб Ниношвили жив и находится во фронтовом госпитале. -- Помните Галку Воронцову из медсанбата, толстенькую такую? Передавала девчатам, что Зураб живучий как барс -- три операции перенес, а уже целоваться хочет. Живы будем -- попьем еще вина из бочки в Кутаиси! -- У меня его автомат,-- дружелюбно сообщил я Беленькому. -- Вот и держи его покрепче,-- буркнул Беленький.-- Учти, у Зураба это получалось неплохо. -- Постараюсь, товарищ гвардии младший сержант!-- по уставу ответил я и с уважением погладил свой автомат. Я и не подозревал, что держу его в руках последние часы. И вообще солдату много знать не положено -- это бывает вредно. Так, в ночь перед наступлением мы не знали, что до конца воины осталось двадцать три дня, и, наверное, это был как раз тот случай, когда неведение лучше, чем знание. Никогда нельзя поручиться, как станет вести себя солдат, знающий, что между жизнью и смертью лежит столько-то дней жестоких боев. Быть может, у одного удвоится храбрость, у другого -- удесятерится осторожность. А между тем для того, чтобы одним ударом покончить с Гитлером, сократить сроки войны и спасти десятки тысяч жизней, необходимо было огромное напряжение -- каждого полка и каждого в нем солдата. ДОРОГА НА ПЕРЕДОВУЮ Вторые сутки мы шли по лесным дорогам, все ближе подбираясь к линии фронта. Впервые я увидел немцев,-- уступая нам путь, они, опустив глаза, стояли на обочине: старики, женщины и дети. Многие сидели на повозках, груженных чемоданами, мешками и всякой рухлядью, выставленной напоказ; в повозки были впряжены сытые лошади. -- Нах хаузе, нах хаузе,-- с искательными улыбками бормотали немцы. Странная вещь: мы понимали, что перед нами отцы, жены и дети фашистов, да и сами не ангелы -- немало их писем читали в газетах насчет того, что "не смогла смыть кровь с кофточки, которую ты, Ганс, мне прислал"; понимать-то понимали, а ненависти к ним не ощущали. Скорее какую-то презрительную жалость, что ли. -- Люди ведь с виду,-- словно оправдывался Митя Коробов, добрая душа.-- И как они могли, а, Володя? И немцев не трогали. Только один раз ездовой, не в силах преодолеть искушение, решил обменять свою облезлую кобылку на грудастого, откормленного мерина. Но едва он начал выпрягать его из фургона, как немцы окружили комбата Макарова и залопотали: -- Герр официр, герр официр... Макаров сплюнул и приказал огорченному ездовому не связываться. А буквально через минуту произошло следующее: из леса раздался выстрел, и немолодой солдат из нашей роты с криком схватился за локоть. Вслед за Виктором Чайкиным мы бросились на выстрел, догнали убегавшего мальчишку лет четырнадцати и выволокли его на дорогу. Худой, в сером вязаном свитере, мальчишка дрожал и озирался, как звереныш. -- Сукин сын, фашист недорезанный!-- орал Митрофанов, потрясая кулаками.-- Человеку руку испортил! -- Гитлерюгенд, -- пробормотал Сергей Тимофеевич и спросил по-немецки: -- Зачем ты это сделал? Ведь тебя по военным законам могут расстрелять. Мальчишка громко заревел. У наших ног, обезумев от горя, ползала совершенно седая женщина, мать этого звереныша. "Руди, Руди!"-- стонала она. Посеревшие от страха немцы с ужасом наблюдали за этой сценой. Не решаясь взять на себя ответственность, Макаров послал за командиром полка. Локтев брезгливо посмотрел на зареванного мальчишку и велел отпустить. Так и сделали. Правда, когда Локтев отвернулся, Митрофанов не удержался и на прощанье смазал мальчишку по физиономии. Этот случай был единственным. Впоследствии мы не раз удивлялись, что немцы, завоевавшие половину Европы, не проявляли сопротивления. Советские люди, оказавшись в оккупации, не смирялись -- недаром наши города и деревни щетинились виселицами для тех, кто не склонял головы. -- Как ни странно,-- рассуждал Сергей Тимофеевич,-- это явление одного и того же порядка: беспрекословное подчинение Гитлеру и полная покорность сейчас. Непротивление властям у немцев в крови -- "дисциплинка", как говорил Володя. Никто не кричал о патриотизме больше немцев, а на поверку оказалось, что это чувство куда сильнее у нации менее "дисциплинированной", которую гитлеровские идеологи списали в неполноценные. Это явление прослежено многими учеными и писателями. И что же? Жители многих стран легко приспосабливаются к жизни любой страны, если она предоставляет им привычный комфорт; но русский, волею обстоятельств заброшенный на чужбину, так и не излечивается от ностальгии -- черной тоски по родине. Озолоти его -- все равно каждую ночь будет видеть во сне березки... Иногда эту черту называют "национальной ограниченностью", но лично я вижу в ней высокую форму патриотизма... Рядом с нами шел командир роты лейтенант Ряшенцев. -- Товарищ Корин,-- спросил он, когда Сергей Тимофеевич закончил,-- вы член партии? -- Нет,-- ответил Сергей Тимофеевич.-- А что? -- Жаль,-- вздохнул Ряшенцев.-- Замполита у меня срезало... Образование у вас какое? Может, и язык знаете? -- Кандидат исторических наук. Знаю немецкий, могу при случае послужить вам переводчиком. -- О!-- с уважением произнес лейтенант.-- Как же вы у нас оказались? Доложу майору, нечего вам солдатскую лямку тянуть. -- Очень прошу вас этого не делать, товарищ гвардии лейтенант,-- резко сказал Сергей Тимофеевич.-- Настоятельно прошу. Из роты я никуда не уйду. -- Наверное, добровольцем пошли? -- Так точно, товарищ гвардии лейтенант,-- с подчеркнутой официальностью ответил Сергей Тимофеевич. -- А беседы-то будете проводить? -- примирительно спросил лейтенант. -- Весьма охотно.-- Сергей Тимофеевич столь же примирительно улыбнулся. -- Мы-то что, -- проговорил Ряшенцев,-- мы рады-радешеньки... Только все равно вынюхают, загребут в штаб дивизии, а то и повыше -- это как пить дать... Ага, выходим! Наша колонна вливалась в невиданно широкую, выложенную бетонными блоками красавицу дорогу. Мы уже слышали про нее, но не думали, что она выглядит так внушительно. Ровная как стол поверхность, нигде ни единой щербинки -- это было действительно великолепное инженерное сооружение, вызывающее зависть и общие вздохи по поводу наших непролазных российских дорог. Говорили, что Гитлер понастроил много таких магистралей, чтобы свободно маневрировать войсками: по такой дороге машины могли мчаться, наверное, в шесть-восемь рядов! Еще говорили, что бетон для этих толстых блоков замешивали на патоке, и поэтому он приобрел небывалую твердость -- на века. -- Автострада Бреслау -- Берлин,-- с гордостью сказал Ряшенцев. -- Вот куда мы притопали! -- Эх, к нам бы ее перенести, на Псковщину! -- Коров к водопою гнать? -- Дурья голова, тракторист я. Мотор садится, пока из грязи выкарабкаешься. -- Я б такую в музее выставил, чтоб в чувяках по ней ходили! -- Не зевай! Мимо нас с ревом промчалось десятка два танков. До сих пор я видел их только в кино -- горячо любимые всем народом, воспетые поэтами, легендарные тридцатьчетверки. На башнях танков белели обжигающие надписи: "Даешь Берлин!" -- А чего удивляетесь? Дорога-то на Берлин идет! -- Вот тебе и тайна -- у маршала, говорит, спроси! Митя Коробов и Митрофанов, придерживая саперные лопатки, лихо пустились вприсядку. Володя, притопывая, бренчал на гитаре "Яблочко". -- Воздух! Мы посыпались в кювет. Ездовые, ругаясь, волокли к обочине лошадей. А над автострадой, осыпая бетон градом пуль, стремительно пронеслись два истребителя. Дико заржала простреленная лошадь, заметались, волоча за собой повозки, и другие. -- Наши летят!-- восторженно закричал кто-то. -- Влепит рикошетом, лежи!-- Володя придавил мои плечи к земле. Обстрел прекратился, и мы вскочили на ноги, во все глаза глядя на воздушный бой, эту головокружительную карусель, игру со смертью на высоте тысячи метров. -- Так их! -- Знай наших! Один истребитель с черными крестами врезался в землю, а из другого повалил дым. -- Не выходить! Вынырнувший из-за леса "ястребок" садился прямо на автостраду. Он промчался над нами, выпустил шасси и опустился далеко впереди колонны. Потом мы узнали, что наши летчики не раз использовали автостраду с ее идеальным покрытием для взлета и посадки -- ведь многие аэродромы немцы при отступлении уничтожили. -- Командирам взводов доложить о потерях! -- Командирам рот доложить о потерях! -- Командиры батальонов -- в голову колонны! -- Нашему брату солдату лучше,-- комментировал эту беготню Володя.-- Отцы командиры иной раз только и делают, что снуют, как челноки, туда и обратно, подметки стесывают. То доложи, это доложи... Несогласный я быть офицером: Кузин каши объелся и дыхнуть не может -- отвечай; гимнастерку Мишкину словно корова жевала -- тебя кроют; у Митрофанова мотня завсегда расстегнута -- ты виноват. Нет, откажусь командовать, разве что сразу генерала дадут. -- Может, на полковника согласишься? -- наводя порядок в своем туалете, съязвил Митрофанов. -- А чего, соглашусь. Хотя бы для того, чтоб тебя суток на тридцать на губу упечь. Почему патронташ раскрыт? Покажи карабин... Ну и ну! На привале всем оружие чистить -- проверю! -- Пораспущались, понимаете! -- засмеялся Виктор Чайкин.-- У тебя какой рост, Митрофанов? -- Метр шестьдесят, а что? -- А то, что недомерков велено списывать в похоронную команду. В гвардии все должны быть орлы-герои -- от метра семьдесят и выше. -- Товарищ сержант...-- заныл Митрофанов. -- Вот ежели дашь слово подрасти... -- Честное пионерское!-- поняв игру, воскликнул Митрофанов. Мы шли и шли, а нас обгоняли танки с автоматчиками, самоходки, тягачи с пушками, машины с боеприпасами, "виллисы" с начальством -- замечательное зрелище для советского солдата, радующее глаза и душу. Фашисты в небе больше не появлялись, мелькали только самолеты с красными звездами, и лейтенант Ряшенцев, воюющий уже три года, рассказывал нам о том периоде войны, когда все было наоборот: и танки шли на восток, и в небе хозяйничали "мессеры" и "юнкерсы". Мы слушали, не перебивая, печальный рассказ лейтенанта о пылающих городах и селах, о погибших под гусеницами немецких танков товарищах, о знаменитом приказе "Ни шагу назад" -- рассказ о трагедии, подготовившей наш сегодняшний марш по автостраде Бреслау -- Берлин. Командир роты нам пришелся по душе. Этот простой, без всякой рисовки человек лет тридцати, бывший слесарь-лекальщик Горьковского автозавода, стал офицером лишь полгода назад. Об ордене Красного Знамени, который носил Ряшенцев, говорят, писали в газете "Известия": осколок, летевший в сердце, попал в орден и отсек нижнюю его половину. Командарм, узнав об этом случае, лично поздравил Ряшенцева и сказал перед строем: -- На твоем, Ряшенцев, примере ясно, что быть храбрым не только почетно, но и выгодно. Вот если бы ты не сбросил немцев с той высоты у Вислы, а просто закрепился на ней, я бы тебе дал от силы "Отечественную войну" второй степени. А ты сбросил и честно заработал "Красное Знамя", которое вполне закономерно спасло твою жизнь. Дай я тебя, лейтенант, поцелую! Эту историю рассказал нам на большом привале Виктор Чайкин. -- С Ряшенцевым служить хорошо,-- добавил он,-- не то что во второй роте. Там командиром Кулебяко, бывший подполковник разжалованный,-- завел полк на минное поле без проверки, выслужиться спешил, вперед соседа деревню взять. Теперь лютует -- два просвета на погонах забыть не может... -- Письмо матери написал? -- подходя, спросил Чайкин-старший. -- Некогда было, батя,-- беспечно ответил Виктор. -- Щенок!-- заорал батя.-- Болтать всегда есть время, а домой написать недосуг? Вот тебе бумага, садись и пиши, стервец! -- Тише, батя,-- спокойно урезонивал Виктор, привыкший, наверное, к таким разносам.-- С командиром разговариваешь, не забывай про мой авторитет. Чайкин-старший, потемнев лицом, начал расстегивать ремень. Виктор со смехом убежал в сторонку и вытащил карандаш: -- Пишу, пишу, батя! -- Я тебе покажу авторитет, поганец! -- уходя, пригрозил батя. Мы хохотали до слез, и едва ли не больше всех -- сам пострадавший. Когда все успокоились, Володя спросил: -- Как это тебя вместе с ним угораздило? Совпадение, что ли? -- Заем виноват,-- ответил Виктор.-- Облигации, что я на заводе получил. -- Какие облигации?-- удивились мы. -- Обыкновенные облигации военного займа. Притащил я их домой кучу и думать забыл, а батя развернул газету, нацепил очки и -- цоп! Пятьдесят тысяч моя сторублевая выиграла. Батя и настрочил заявление: на данные нетрудовые деньги желаю приобрести танк и воевать на указанном танке своей семьей, я, мол, старший, и два сына-близнеца. Мать, как положено, в слезы, но куда там! Приходит ответ -- удовлетворить патриотическую просьбу товарища Чайкина. Шуму на заводе было! Директор целую канистру спирта отвалил и ящик консервов на закуску. Проводили нас в учебную часть, а там сплошной конфуз: трясет в танке до самых печенок, тошнит батю -- сил никаких нет. Мотай, говорят, домой, папаша, сыновья за тебя повоюют. Батя, конечно, и слушать не хочет: как, говорит, людям на глаза покажусь? Пойдем, говорит, все вместе в пехоту. Так и пошли. Брата в ногу ранило, дома сейчас, а я вот мучаюсь... Виктор снова хохотнул, поднял голову -- и торопливо застрочил карандашом: издали на него поглядывал грозный папаша. По автостраде на велосипедах ехали автоматчики. Я вскочил на ноги: мимо меня, в пяти шагах, промчался тот самый старший сержант, который показался мне знакомым во время встречи с командиром полка. -- Сержант, -- затормошил я Виктора, -- вон поехал с чубом, кто это? -- Савельев,-- всмотревшись, ответил Виктор,-- командир взвода разведки.-- И снова уткнулся в письмо. -- Савельев, Савельев...-- долго бормотал я про себя, пытаясь извлечь наружу какое-то смутное воспоминание, но вынужден был отказаться от этой затеи: с ловкой фигурой и неуловимо знакомыми чертами лица старшего сержанта связывалась совсем другая фамилия. Я хотел было отпроситься, чтобы поискать разведчиков и личной встречей разрешить все сомнения, но с головы колонны повторяющимся эхом пронеслось: -- Па-адъем! В тот день я так ничего и не вспомнил. До темноты мы шли по автостраде, и меня, как и всех товарищей, мучила другая проблема: кончилось курево. Как выяснилось, военторговская машина с табаком сгорела во время обстрела. Осыпая проклятьями сделавших свое черное дело сбитых немецких летчиков, мы выскребали из кисетов никчемную пыль и шарили глазами в поисках окурков. Даже случайно завалявшуюся у ездового пачку гнуснейшего филичевого табака -- и ту раскурили без остатка в одну минуту. Виктор весело смотрел на наши страдания: -- Спасибо бате -- ох и всыпал же он мне, когда я закурил! Побожился, что больше не буду. А к вечеру, пробираясь по ходам сообщения, мы вышли в глубокую траншею на высоком обрывистом берегу реки. -- Славяне, не высовываться! С той стороны трещали пулеметы, а небо, освещенное ракетами, было красиво и празднично, как на салюте. Я споткнулся о ящик с патронами и чуть не сбил с ног невысокого офицера, смотревшего в стереотрубу. -- Отойдите,-- сердито сказал он,-- вам здесь делать нечего. Я узнал командира полка майора Локтева. -- Извиняюсь, товарищ гвардии майор!-- вытянулся я.-- Только скажите, как называется эта река? -- Нейсе,-- ответил Локтев. ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ ВЗВОДА Перед боем новичок не должен оставаться наедине с самим собой. Мне даже не хочется тратить лишних слов, чтобы доказывать эту бесспорную истину. Мы не оставались. Наверное, в армии служило много лейтенантов образованнее Ряшенцева и тьма сержантов, обладавших большей в