оенной
мудростью, чем Виктор Чайкин, но я до сих пор уверен, что мне феноменально
повезло: нами командовали хорошие люди. Они понимали, что в ста пятидесяти
метрах от немецких пулеметов из новичка за день не сделаешь ветерана и что
важнее всего не струнами натягивать его нервы, а сохранить присутствие духа.
Я думал, что эти сутки растянутся на целый год, но ошибся: время летело
быстро. С утра повеселевший Ряшенцев привел пополнение -- человек сорок
солдат, бывалых фронтовиков; они хорошо отдохнули после ранений и без
особого сопротивления с нашей стороны стали задавать тон. Многие из них
вернулись, как домой, в свою роту и без конца рассказывали о друзьях,
оставшихся выздоравливать, о вольготной жизни в госпиталях и о своих
блистательных, но совершенно неправдоподобных победах над сестрами.
-- Сто двадцать человек в роте!-- радовался Ряшенцев.-- Было у нас
когда-нибудь столько, Степан Петрович?
-- Пацанья много,-- бурчал неисправимый Чайкин-старший,-- сопляков
вроде моего Витьки. Сделай милость, Василий Иваныч, выгони его из взводных,
без царя в голове, поганец...
Ряшенцев отмахивался, но на всякий случай дал Виктору опытного
помкомвзвода -- младшего сержанта Юру Беленького. Вместе с Володей
Железновым Виктор и Юра составили триумвират, авторитет которого был для нас
вне всяких сомнений.
Мы уже знали, что завтра на рассвете нам предстоит форсировать Нейсе.
Благодаря Виктору я побывал на командном пункте батальона и несколько минут
смотрел на тот берег в стереотрубу: он весь был изрезан траншеями и закутан
в колючую проволоку. Поодаль виднелся лес, вполне безобидный на вид,--
именно его, по словам Виктора, придется брать нашему батальону. Но сначала,
сразу после артподготовки -- а она, говорили, будет невиданной, все
пространство за нами утыкано пушками -- мы на лодках переправимся через
Нейсе и будем очищать траншеи.
-- Вскочил в траншею -- очередь, в неподавленную огневую точку
гранату,-- напоминал Ряшенцев.-- Только сослепу своих не перестреляйте.
Плавать все умеют?
-- Я не умею,-- прошептал бледный Кузин.-- От наших Орешников до реки
было полдня ходу. Научиться бы...
-- Это в два счета,-- успокоил его Володя.-- Поди крикни немцам, чтоб
из пулеметов перестали шпарить, и я тебя мигом обучу. Ладно, не дрейфь, в
одной лодке со мной поплывешь.
-- В случае чего вытащим,-- великодушно добавил я.-- Не бросим в беде.
Тррах!-- у самого бруствера с противным треском лопнула мина. Вместе с
несколькими другими новичками я бросился на дно траншеи, но спохватился и со
стыдом поднялся, отряхиваясь.
-- Жив?-- с иронической тревогой спросил Юра Беленький.-- Санитаров!
-- Мина страшна на голом месте,-- с улыбкой сообщил Ряшенцев.-- Там она
срабатывает как сенокосилка -- осколки по земле стелются.
-- А я нисколько и не испугался,-- пояснил я.-- Просто инстинктивно, с
непривычки. Тррах!
-- Ну что? -- стоя на месте, с торжеством спросил я. Все засмеялись, а
Володя, потрепав меня по плечу, дружелюбно сказал:
-- Считай, Мишка, что ты уже обстрелянный.
-- А самолеты на автостраде?-- напомнил я.
-- Ну, тогда дважды обстрелянный,-- поправился покладистый Володя.--
Товарищ лейтенант, снова комедия начинается!
Из блиндажа с рулоном ватманских листов в руках вышел Владик Регинин,
ефрейтор из пополнения. Ватман он раскопал где-то по дороге из медсанбата и,
как бывший студент художественного училища, не мог допустить, чтобы такое
богатство лежало без дела. Теперь он нес вторую серию своих работ -- первую
немцы уже превратили в клочья.
-- Никакого уважения к творчеству, -- жаловался Владик, закрепляя на
длинном шесте большой лист. -- А еще считают себя культурной нацией!
Мы грохнули. На ватмане, держась за живот, с опущенными штанами стоял
Гитлер, а перед ним -- Геббельс с ночным горшком в руке.
-- Поднимай! -- приказал Владик.-- Явление фюрера народу!
Началась такая пальба, что в полминуты от ватмана остались одни
воспоминания.
-- У, вандалы,-- ругался Владик, прибивая сапожными гвоздями следующий
лист, на котором Гитлер был изображен в совершенно неприличном виде.
Мы радовались развлечению, но через час, когда картинная галерея
художника Регинина была уничтожена без остатка, выяснилось, что "комедия"
для немцев может обернуться трагедией. Пришел комбат Макаров и передал
Владику личную благодарность командира полка: рассвирепевшие немцы сгоряча
раскрыли еще не засеченные нашей разведкой огневые точки, и данные о них
переданы артиллеристам. Вышло, что Владик своими рисунками наверняка спас
кому-то из нас жизнь, и мы смотрели на него с большим уважением.
-- Может, еще Гитлеров намалюешь? -- спросил Макаров, весело поглядывая
на обрывки бумаги.
-- Больших листов нет,-- с сожалением ответил Владик и подмигнул нам,
слушавшим этот разговор с нескрываемой завистью.
Комбат сообщил и другую приятную новость: в полк прибыли подарки. Зная
по опыту, что в таких случаях времени терять нельзя, Виктор поспешил за
нашей долей и приволок перевязанный шпагатом ящик из-под макарон. Подарков
-- разных кисетов, бритвенных приборов, книг, печенья и прочего -- оказалось
штук пятнадцать, и Володя вызвался произвести справедливое распределение. Он
разложил подарки на шинели и поставил к ним спиной Виктора.
-- Бери список личного состава и, как услышишь: "Кому?"-- называй любую
фамилию.
С этими словами Володя ткнул пальцем в небо:
-- Кому?!
-- Беленькому!
-- Лови, твоя ворона,-- поздравил Юру Володя.-- Внимание: кому?!
-- Митрофанову!
Общий хохот -- нужно же было, чтобы именно Митрофанов получил кисет с
вышитой надписью: "Богатырю гвардейцу".
-- Кому?!
-- Мне.
Здесь уже все просто легли: разыгрывалась кость, которую старательно
обгрыз Кузин.
-- Кому?!
-- Тебе!
-- Вот спасибо,-- обрадовался Володя, показывая огорченному Виктору
пачку "Казбека".-- Не угадал, сержант! Кому?
Мне достался раздавленный ногой окурок, Кузину -- обрывок ватмана с
неприличной частью спины Гитлера, а Сергею Тимофеевичу -- главный приз,
плитка шоколада, на которую он тут же выменял выигранную Митей Коробовым
"Легенду об Уленшпигеле" Шарля де Костера.
-- Расскажите нам про эту книжку, Сергей Тимофеевич,-- попросил
Володя.-- А я ребят соберу.
Сергей Тимофеевич с упреком покачал головой. В последние дни он мучился
сознанием сделанной им ошибки: неосторожным признанием в разговоре с
командиром роты. Слух о том, что у Ряшенцева служит ученый, кандидат наук,
быстро распространился, и то из одной, то из другой роты приходили солдаты
"посмотреть на живого профессора", как прозвали Сергея Тимофеевича еще в
запасном полку. Мы очень гордились этим обстоятельством, а Володя, верный
телохранитель своего старшего друга, не упускал случая превратить отдельные
визиты в спектакли. Сам Володя выступал в качестве режиссера-постановщика, а
Митрофанов, обнаруживший незаурядное актерское дарование, стал исполнителем.
-- Товарищ профессор, к вам пришли, -- почтительно обращался к нему
Володя.
-- Прошю, прошю,-- гнусавил Митрофанов и, цепляя найденное в блиндаже
золоченое пенсне, важно кивал. Лжепрофессору представлялись, заикаясь от
смущения, а он снисходительно махал рукой и бормотал совершеннейшую
абракадабру:
-- Конфигуряция... кхе-кхе... Бином Ньютона, дорогой товарищ, это тебе
не щи хлебать, пардон-котангес-динозавр, черт возьми! Закурить найдется?
И зеваки, удовлетворенные, чуть ли не на цыпочках уходили.
Сергей Тимофеевич наслаждался спектаклем вместе со всеми, но от бесед
уклонялся, особенно если они собирали толпу. Однако, весьма довольный тем,
что в его руки попала хорошая книга, он разговорился.
И мы, намертво забыв, где находимся и что нас ждет, сидели вокруг него,
слушая рассказ об одной из самых чудесных книг, когда-либо появлявшихся на
свете. Мы хохотали над проделками изобретательного плута Тиля, дружно
влюблялись в нежную красавицу Неле, возненавидели инквизиторов, в которых
без подсказок увидели фашистов, и вместе с великим в своем горе,
непримиримым и столь близким нам Уленшпигелем твердили каждый про себя:
"Пепел Клааса стучит в мое сердце". Сергей Тимофеевич говорил негромко,
покашливая, его слова часто заглушала пулеметная трескотня и разрывы мин, но
такого удивительного рассказа я больше никогда не слышал. Быть может, так
подействовала обстановка, или умение Сергея Тимофеевича показать созвучность
двух эпох, или гениальность самой книги -- трудно сказать: во всяком случае,
с того памятного вечера я читал "Уленшпигеля" добрый десяток раз, читал с
наслаждением, но по-настоящему он ошеломил меня лишь тогда, в окопах над
Нейсе. К нам подсаживались все новые слушатели, я видел, как Ряшенцев делал
кому-то знаки: "Не мешайте, пусть слушают!"-- и Сергей Тимофеевич то под
общий смех, то в напряженной тишине продолжал рассказывать о проделках и
подвигах Великого Геза.
-- Три сотни лет назад это было? -- спросил Виктор Чайкин, когда Сергей
Тимофеевич закончил.-- Жаль, нам бы в роту такого парня!
-- А он у нас есть.
-- Смирно!-- запоздало выкрикнул Виктор.-- Товарищ гвардии майор!
Первый взвод третьей стрелковой роты...
-- Вольно! -- Локтев кивнул, предложил садиться и сел сам на
подставленный ящик из-под мин.-- Извините, что подошел по-кошачьи, у
разведчиков научился,-- усмехнувшись, сказал он.-- Так есть у нас свой Тиль,
не менее славный парень -- Василий Теркин.
-- Вы правы, товарищ гвардии майор,-- проговорил Сергей Тимофеевич.-- Я
уверен, что Твардовский не раз и с удовольствием перечитывал "Уленшпигеля",
создавая ему духовного брата на нашей российской земле.
Мы сгрудились вокруг, с интересом рассматривая командира полка. Он
курил, глубоко затягиваясь; теперь, при ближайшем рассмотрении он не
показался мне столь молодым, как раньше: гладко выбритое лицо прорезало
несколько жестких морщин, а холодноватые серые глаза глубоко запали --
наверное, гвардии майор давно забыл, что такое спокойный и долгий сон.
Однако я рад был отметить, что лицо этого человека, которого в полку очень
уважали, оказалось умным и симпатичным. Рассказывали, что он много раз был
ранен, и комдив личным приказом обязал его без особой необходимости не
подменять собой младших командиров и не ходить в атаку в боевых порядках
взводов.
-- А в вашем батальоне есть даже свой Ламме Гудзак,-- глядя на солдат,
засновавших по траншее с котелками, шутливо заметил майор.-- Повар Гаврилов.
Единственный на моей памяти рядовой, которому обмундирование шьют, как
генералу, на заказ!
-- Только Неле у нас нет, товарищ гвардии майор,-- вздохнул Юра
Беленький.-- Санинструкторы подобрались -- сплошные мужчины!
-- Нет, вас нужно отсюда забирать, Сергей Тимофеевич,-- засмеялся
Локтев.-- Даже такие мои железные кадры, как Беленький, и те в лирику
ударились! И это перед наступлением!
Мы переглянулись. Интонация, с которой майор произнес эти слова,
уважительное обращение по имени-отчеству свидетельствовали о том, что
командир полка хорошо знает, с кем ведет разговор. Сергей Тимофеевич
посерьезнел.
-- Спасибо, товарищи, за беседу,-- вставая и глядя на часы, сказал
командир полка.-- Я ведь шел к вам, Сергей Тимофеевич. В январе я проводил в
госпиталь своего друга и вашего в прошлом аспиранта комбата Тихомирова.
Он...
-- Сережа...-- разволновался Сергей Тимофеевич.-- Что с ним?
-- Жив и почти здоров, я дам вам его адрес. Он часто вспоминал о ваших
лекциях и совместной работе, мечтал после войны с вами встретиться, и я,
узнав от Ряшенцева, что вы здесь, немедленно пришел.
Сергей Тимофеевич благодарно кивнул и вытащил записную книжечку.
-- Окажите еще одну любезность -- Сережин адрес...
-- Вы сейчас пойдете со мной,-- раздельно выговаривая слова, произнес
майор. -- Виктор, прикажи отнести в штаб вещи бойца Корина.
-- Но я не хочу уходить из роты!-- Сергей Тимофеевич изменился в лице.
-- Рядовой Корин! -- жестко отрубил майор.-- Вы можете возражать мне в
частной беседе, но не на службе. Будьте добры выполнять приказание!
Сергей Тимофеевич беспомощно взглянул на наши огорченные лица и,
ссутулившись, побрел за командиром полка.
Общее молчание нарушил Володя:
-- Жалко, конечно, но правильно майор сделал. Чего такого человека под
пули посылать в самый шапочный разбор? Меня, скажем, или Кузина любые баба с
мужиком сделают играючи, нам и воевать.
-- А мне, думаешь, жить не хочется?-- проворчал Кузин.-- Чем я хуже
его, твоего умника?
-- Кто сказал, что хуже? -- зло удивился Володя.-- Ты, Кузин, выше его
на целую голову -- ростом, конечно. Куда до тебя Тимофеичу! Он и за день
половину того не съест, что ты слопаешь в один присест. Знал я, что ты звезд
с неба не хватаешь, но такого...
-- Да нет, я и не говорю...-- примирительно сказал Кузин.-- Большой
человек, чего там.
-- Кончай перебранку!-- предложил Виктор.-- Всем ужинать и отдыхать --
завтра будет жарко.
И все-таки мне довелось остаться наедине с самим собой -- заснуть я не
мог. Какой там сон, когда под утро мы будем форсировать реку, врываться в
чужие окопы, стрелять и бросать гранаты. Стояла полная тишина, прерываемая
редкими очередями и отдаленным рокотом самолетов. Я часто курил и думал о
том, что часов через восемь будет ясно, не зря ли я родился на белый свет.
Ведь если подумать, я не принес миру никакой пользы, исключая недолгую
работу на заводе: матери -- одни заботы, государству -- сплошные убытки. Это
будет на редкость обидно, если сразу убьют. Но эту мысль я сразу отбросил,
потому что просто не представлял себя убитым -- римляне сочинили "Помни о
смерти" не для тех, кто только начал бриться. Тогда я стал мечтать о том,
что обнаружу в бою неслыханную храбрость, но тут же вспомнил, что о том же
грезил гашековский кадет Биглер, и переключился на ребят. За исключением
труса и эгоиста Кузина, они мне нравились: бесшабашный Виктор Чайкин,
который, оказывается, тоже начал воевать в шестнадцать лет; язвительный Юра
Беленький, который имел право поднять на смех кого угодно, потому что на его
гимнастерке сверкала новенькая "Красная Звезда"; Митрофанов, маленький, но
ехидный, наконец-то обнаруживший умение постоять за себя; Митя Коробов,
добрый и безобидный, над чистотой и наивностью которого никто не смеялся --
грех, как говорил Чайкин-старший, а уж он-то не прощал нам ни единой
слабости. И Володя, самый близкий мне теперь человек, красивый душой и
телом; с ним рядом я готов был идти куда угодно, потому что Володе верил
куда больше, чем самому себе. А Сергей Тимофеевич? Я пожалел, что нельзя
скоротать ночь в беседе с ним. Я всегда ревновал его к Володе, которого
Сергей Тимофеевич откровенно полюбил, и мечтал, чтобы он и со мной
разговаривал так же доверительно, по-отечески ласково...
Потом я заставил себя думать о Тае, о том, как она меня встретит. Но --
удивительное дело!-- сколько я ни старался, мысли о Тае ускользали из
головы, не задерживаясь больше чем на несколько секунд. "Наверное, потому,
что все выплеснул в письме",-- решил я и начал думать о маме. Но ей я тоже
отправил вечером письмо, в котором намекал, что наше училище примет участие
в боях. Тогда я стал мечтать о встрече с отцом и братом, которые были где-то
недалеко от меня: они писали, что надеются участвовать во взятии Берлина.
В конце концов всех вытеснил дядя Вася, и я с радостью и волнением
отдался воспоминаниям. Я встречал в приказах Верховного Главнокомандующего
его фамилию и радовался за него, но про себя: не хотелось козырять перед
ребятами таким знакомством. По приказам же я определил, что танковый корпус
дяди Васи сражается где-то в Прибалтике, и пожалел, что даже случайно не
могу его встретить, хотя бы взглянуть на него -- не станет ведь простой
солдат бросаться на шею командиру корпуса...
Я долго думал о нем, а потом незаметно уснул и проснулся, когда
началась артподготовка.
ПЕРВЫЙ БЛИН
Я проснулся от страшного грохота.
-- Началось!-- прокричал мне Володя, и я не услышал, а понял, что он
хотел сообщить.
Небо, разорванное в клочья, трясущаяся в судорогах земля, вой, скрежет,
тысячи громов и молний! Спустя много лет я прочитал, что первая
артиллерийская подготовка, свидетелем которой мне довелось стать, оказалась
едва ли не самой мощной в истории войн. Ребята что-то кричали, смешно
раскрывая и закрывая рты, но никто и не пытался понять друг друга, мы,
кажется, мгновенно оглохли, потеряли счет залпам, которые слились в один
непрерывный грохот, в эту удивительную, оптимистическую симфонию войны --
для тех, кто заказывает музыку. Немцы, как мы убедились два часа спустя,
были о ней другого мнения.
Разрывы снарядов отдалились -- артиллерия уже молотила немцев в глубине
обороны, над Нейсе пролетели штурмовики, ставя дымовую завесу, и передний
край на том берегу окутался молочной пеленой. Мы начали спускаться к реке,
куда саперы потащили лодки.
-- Налетай, расхватывай!-- дурачился молодой сапер.-- Распашные, три
рубля за час!
Посреди реки разорвался снаряд.
-- Вертай обратно, стреляют!-- заорал Кузин.
-- Где стреляют, где стреляют?-- засуетился Юра Беленький и погрозил в
сторону немцев кулаком.-- Безобразие! В человека попасть могли!
Все рассмеялись -- слишком веселым, нервным смехом.
-- Шальной,-- успокоил Кузина Виктор.-- По лодкам, славяне!
Ветер отогнал дымовую завесу, и немецкие траншеи оказались перед нами
как на ладони. Но как они были не похожи на те, которые я наблюдал в
стереотрубу! Откуда-то застрочил одинокий пулемет, над головами засвистали
пули.
-- Пригнитесь!-- приказал Володя, изо всех сил работая веслами.
Сильный толчок -- лодка врезалась в берег.
-- Быстрей, быстрей!-- торопил Володя.
-- За мной! Вперед!-- надрывно кричал Ряшенцев.
Задыхаясь от волнения и не видя перед собой ничего, кроме Володиной
спины, я побежал, перепрыгивая через скрюченные куски колючей проволоки,
воронки. Весь берег был перепахан и разбит, кругом валялись искореженные
куски бетона с торчащей арматурой, толстые бревна из блиндажей, вырванные с
корнем бронеколпаки, полузасыпанные землей трупы фашистов.
-- А-а-а!
Кто-то подорвался на мине, к нему бежал санитар.
-- А-а-а!
Предсмертный крик -- ножом по сердцу. Послышалась дробная пулеметная
очередь -- недобитые немцы оживали. Мы попрыгали в траншею.
-- Впе-ере-ед!
На бруствере во весь рост стоял комбат Макаров, размахивая пистолетом.
Я задыхался, мне мешало нестерпимо бьющееся сердце, прилипшая к телу
рубашка и крупные капли пота, стекавшие на глаза из-под пилотки. Все, чем я
жил до сих пор, полетело ко всем чертям, в жизни осталась одна цель: не
отстать от Володи. Сзади разорвалась граната, я на ходу обернулся, больно
ударился о торчащий из груды рыхлой земли ствол пулемета и с размаху полетел
на дно траншеи. Быть может, это меня спасло: автоматная очередь свалила двух
бегущих за мной бойцов.
Все дальнейшее я вижу отчетливо и ясно, словно просматриваю кадры
документального фильма.
Рослого немца, выскочившего из хода сообщения, Володя уложил ударом
приклада по каске и тут же закричал:
-- Ложи-ись!
Из открытой двери блиндажа вылетели две гранаты с длинными деревянными
ручками. Одну из них подхватил Володя и швырнул обратно. Другая взорвалась,
и Виктор Чайкин, матерясь, схватился за левую руку. Не сговариваясь, Юра
Беленький и Володя одновременно бросили в блиндаж гранаты, а Владик Регинин,
просунув в дверь вытянутый в руке автомат, дал длинную очередь. Вслед за
Володей я вбежал в блиндаж. На полу лежало несколько немцев. Один из них, в
дальнем углу, был жив и, приподнявшись, трясущейся рукой наводил на Володю
пистолет.
-- Володя!-- заорал я и нажал на спуск. Заело! Я швырнул автомат в
немца и промахнулся, а Володя ударом ноги вышиб из его руки пистолет. Немец
уронил голову на пол и затих.
-- Здесь порядочек! -- Володя улыбнулся, поднял пистолет и выскочил из
блиндажа.-- И здесь тоже, выходи спокойно!
Я устремился за ним и столкнулся лицом к лицу с комбатом Макаровым.
-- Куда дел оружие?-- вытирая пот со лба, жестко спросил комбат.
Я ахнул и бросился в блиндаж за своим автоматом.
И здесь произошла сцена, которая стала достоянием всей роты и принесла
мне весьма досадную известность.
Немец, у которого Володя выбил пистолет, сидел на полу, ошалело поводя
окровавленной головой. В руках у него был мой автомат. Увидев меня, немец
поднял его на уровень моего живота и оскалился. Сердце у меня остановилось.
Щелк!-- осечка.
Щелк!-- осечка!
Я бросился к немцу и схватил руками ствол.
-- Отдай автомат!-- заорал я.-- Отдай!
На крик вбежали Юра Беленький и Владик Регинин. Быстро оценив ситуацию,
Юра ухмыльнулся.
-- Погоди, сейчас разберемся,-- успокоил он меня.-- Это твой автомат?
-- Мой!
-- Слышишь?-- возмущенно сказал Юра насмерть перепуганному немцу.--
Миша врать не будет, отдай ему автомат, а сам подними ручки кверху. Хенде
хох, сволочь!
Немец пытался поднять руки, но снова потерял сознание.
-- Еще немножко, и я сам бы отобрал, -- осознав глупость ситуации,
сообщил я.
-- Не беспокойся,-- ядовито проговорил Юра, похлопав меня по плечу,--
мы люди свои, трепаться не будем, за пределы полка не выйдет!
В блиндаж ввалились потный и довольный Ряшенцев, Володя и Чайкины. Рана
у Виктора оказалась пустяковой, кость не была задета, и отец бинтовал руку
сына, ругая его на чем свет стоит. Виктор послушно поддакивал, исподтишка
нам подмигивая.
-- Наше дело сделано, подождем танков,-- весело сказал Ряшенцев, садясь
за стол,-- Жив, трижды обстрелянный?
-- Меня спас!-- засмеялся Володя, подбрасывая на руке "вальтер".--
Эх!..-- Володя бережно взял в руки покрытый блестящим перламутром
аккордеон.-- Достанется же кому-то музыка... Уж давно умолкли танки, а
тако-ого не забыть, и с тех пор на ту поля-янку ходит девушка грустить... Не
переправились обозники, дал бы кому-нибудь на сохранение... Часто та-ам
она-а встречает утра розовый рассвет, речь танкиста вспо-оминает...
-- Не расстраивайся, брось его,-- посоветовал Ряшенцев.-- Степан
Петрович, немец-то живой, посмотри его. Немецкий знаешь, Полунин?
-- Я английский в школе учил.
-- Жаль, я тоже не очень...-- покачал головой Ряшенцев и спросил немца,
которому Чайкин-старший перебинтовывал голову:-- Гитлер капут, значит?
-- Капут, капут,-- охотно поддержал немец.-- Их бин арбейтер.
-- Знаем мы таких рабочих,-- с усмешкой сказал Володя.-- Ладно, можешь
не класть в штаны, никто тебя шлепать не будет.
-- Везучий немец, доживет до конца.-- Юра сплюнул.-- А ну покажи.
Вконец расстроенный, я протянул ему свой автомат, из которого, как
легко было понять, мне так и не удалось сделать ни единого выстрела: затвор
покорежило осколком, а другой осколок ухитрился закупорить ствол.
-- Да, тринадцатой зарубке не бывать,-- с искренним соболезнованием
проговорил Юра и похлопал меня по плечу.-- Все равно молодец, отстоял свое
оружие в борьбе с полудохлым фрицем!
Тщетно я подмигивал и корчил умоляющие рожи -- Юра уже вошел в роль.
-- Вбегаем мы с Владиком в блиндаж, а он кричит: "Отдай автомат, он на
меня записан, спроси у гвардии ефрейтора товарища Чайкина! Это,-- кричит,--
настоящее воровство -- чужие автоматы хватать. Креста, -- кричит,-- на тебе
нет!"
-- Вранье все это, не верьте ему!-- вспылил я.
-- Вранье?-- страшно обиделся Беленький.-- Отродясь не врал, Владик
свидетель. Фриц, было такое?
Держась обеими руками за голову, немец послушно пробормотал что-то
вроде "Гитлер капут". Юра удовлетворенно кивнул и поплел такое, что в
блиндаже стоял сплошной рев. В дальнейшем эта история, обрастая новыми
измышлениями, распространилась, но и я не остался в долгу: через несколько
дней мне удалось отплатить младшему сержанту Беленькому той же монетой.
-- Не расстраивайся,-- вытирая слезы, сказал Ряшенцев.-- Витя, отдай
ему свой автомат, пусть таскает, пока твоя рука не заживет. С пистолетом
повоюешь.
-- Вот спасибо!-- обрадовался я.-- И рожки тоже.
-- Может, и штаны тебе отдать?-- проворчал Виктор, отдавая все-таки
рожки.-- Учти, он у меня пристрелянный, шкуру спущу!
-- Есть учесть насчет шкуры!-- вытянулся я.
-- Тише,-- Ряшенцев прислушался.-- Рыбалко пошел, ребята!
Мы выскочили из блиндажа. Через Нейсе по понтонному мосту
переправлялись танки. Один за другим они сползали на берег и с ревом
устремлялись вперед.
-- Теперь и дальше наступать можно,-- весело произнес Ряшенцев и
побежал к Макарову за распоряжениями.
Подошел Митрофанов. Лицо его кривилось.
-- Пашку Соломина убило. На мине подорвался...
Так вот чей предсмертный крик я слышал, когда бежал за Володей! Мне
снова стало зябко. Бедный Пашка, он так гордился тем, что оказался лучшим
стрелком роты... Обидно погибнуть в первом же бою...
-- Тебя ранило?-- обеспокоенно спросил Митрофанов, показывая на
небольшое кровавое пятно, расплывшееся у колена.
-- Пустяки,-- небрежно сказал я.-- Ударился о ствол пулемета. Не о чем
говорить.
-- Держи, Мишка!
Володя протянул мне длинный кинжал в коричневых ножнах с витиеватой
готической надписью на клинке: "Дойчланд юбер аллее".
-- Спасибо, Володя! Между прочим, меня слегка царапнуло.
Володя мельком взглянул на ссадину.
-- До свадьбы заживет. Так не забывай, что, кроме автомата, у тебя есть
кинжал и лопатка, И держись меня, скоро начнется.
-- Как начнется?-- удивился я.-- А сейчас что было?
-- Настоящего еще не было,-- Володя улыбнулся.-- Настоящее, Мишка,
будет малость посерьезнее. Пока время есть -- давай покурим.
ТРИ ДНЯ НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЫ
Наконец-то я понял, в чем главная трудность войны.
В беспредельной, ни с чем не сравнимой физической усталости. В такой
усталости, когда уже перестаешь думать о том, что тебя могут убить или
ранить, когда тело, лишенное последних сил, подчиняется только командам,
которые одни и воспринимаются воспаленным мозгом.
От Нейсе до Шпрее мы дошли за трое суток. За все эти дни мы спали не
больше шести часов. Однажды, когда Володя меня разбудил, оказалось, что я
заснул в луже. Апрельские ночи холодные, и по всем правилам я должен был
подхватить бронхит или воспаление легких. Я даже ни разу не чихнул. Не
потому, что у меня было богатырское здоровье, отнюдь нет, а потому, что на
фронте солдатский организм приобретает еще не изученный наукой иммунитет.
Ибо когда люди гибнут на поле боя или эвакуируются после ранений в
медсанбат, выбыть из строя по законной в гражданке простуде -- значит
опозорить себя и пасть в глазах товарищей.
В эти дни я увидел больше трагедий, чем за всю свою жизнь.
Я видел, как горели дорогие нашим сердцам тридцатьчетверки, как, дымя,
неслись к земле "ястребки". Я видел, как автоматная очередь срезала комбата
Макарова, как крупный осколок разорвал грудь Владика Регинина, так и не
осуществившего свою мечту показать альбом с фронтовыми карикатурами
Кукрыниксам. Я видел на столбах и на деревьях трупы повешенных эсесовцами
немецких солдат -- они не выдерживали, отступали и поэтому стали
"изменниками отечества". Трое суток мы не выходили из боя.
Цепь этих дней рассыпалась на звенья разорванных, не связанных один с
другим эпизодов. Теперь это меня не удивляет. Я видел бой "от сих до сих",
на крохотных участках, многие тысячи которых сливались в линию фронта. Я не
знал, что делается в пятидесяти, ста шагах от нас, и это было закономерно,
потому что солдатский кругозор -- считанные метры перед тобой и вокруг тебя.
Кругозор определил степень ответственности: я отвечал за свою жизнь и жизнь
непосредственно окружавших меня товарищей, как и они -- за мою. И если фронт
неумолимо двигался к Берлину, если могучую лавину советских войск уже ничто
не могло остановить, то наши отдельные солдатские жизни могли оборваться в
любую секунду: они зависели от слепых случайностей.
Из первого настоящего боя мне в память почему-то особенно сильно
врезалась одна деталь.
Когда мы побежали за танками, у меня распустилась обмотка. Я заметил
это лишь тогда, когда упал, зацепившись за что-то. И еще я заметил
испуганные глаза Володи, обернувшегося на мой крик: он подумал, что меня
ранило. Володя помог распутать обмотку и впервые за время нашей дружбы
коротко и грубо меня обругал, но я нисколько на него не обиделся.
Пригибаясь, стреляя на ходу в белый свет, мы бежали за танками, многие
падали и не поднимались, а мы продолжали бежать. Танк, за стальной спиной
которого мы укрывались, вдруг завертелся на месте, выпуская из-под себя
быстро уползающую гусеницу, а из люков с автоматами в руках выпрыгнули два
танкиста.
-- Живы остальные?-- на бегу спросил Володя.
-- Живы, пушка целая, пусть стреляют!
-- Айда с нами!
Переднюю траншею уже утюжили танки, а над дальней, второй, поливая ее
огнем, проносились ИЛы.
-- За Ро-о-дину!
-- Ура-а-а!
Мы ворвались в траншею, в ней повсюду валялись убитые, изувеченные
немцы. Только из амбразуры полуразрушенного дота неожиданно загавкал
пулемет, и Володя швырнул в разорванный бетон одну за другой гранаты.
-- Впере-ед!
Направо занимался пожаром сосновый лес, его и предстояло брать нашему
полку. Здесь, кажется, стреляло каждое дерево -- лес был до отказа насыщен
немцами. Самое опасное -- врытые в землю бронеколпаки: гранаты их не брали,
а танки не всегда замечали. И еще мины, выскакивавшие из земли и осыпавшие
солдат шрапнелью. И хитро замаскированные дзоты и в траншеях и окопчиках
немцы, сражавшиеся с яростью обреченных.
Лес мы очищали сутки. Мы продвигались от дерева к дереву, падали,
стреляли, бросали гранаты и отвоевывали метр за метром короткими
перебежками. Потом мы научились делать так: помогали артиллеристам
протаскивать орудия, и они расстреливали бронеколпаки и дзоты прямой
наводкой. Много людей погибло в этом лесу.
Комбат Макаров погиб так.
Мы атаковали одинокий домик лесника -- здесь находился штаб немецкой
части. Немцы, четыре офицера, отстреливались до последнего патрона: рожки в
их автоматах и обоймы пистолетов оказались пустыми. Эти четверо убили
нескольких наших товарищей, но командир полка приказал любой ценой взять
штабных "языков", и это спасло немцам жизнь. А комбату стоило жизни.
Он первым вбежал в домик, и ему досталась последняя очередь из
автомата.
Юра Беленький, перепрыгнув через тело Макарова, ударом приклада
раздробил убийце челюсть. Но немец, наверное, живет и сейчас со вставными
зубами и думать забыл о могучем, богатырского сложения сибиряке-комбате,
который спас ему, проклятому фашисту, жизнь и поэтому погиб за три недели до
конца войны.
Теперь я знаю, что это чушь -- будто перед мысленным взором гибнущего
человека проходит вся его жизнь.
Когда немец пытался пристрелить меня в блиндаже, я так растерялся, что
вовсе ни о чем и не думал.
Когда Володя попал ботинком в треснувший пень и никак не мог
высвободить ногу, в трех метрах от него плюхнулась на траву граната с
деревянной ручкой. Она не взорвалась, и Володя остался жив. Я спросил его, о
чем он успел передумать в эти секунды. Володя удивленно пожал плечами.
-- Материл ботинок,-- откровенно признался он.
Я потом задавал такие вопросы многим товарищам. Почти каждый фронтовик
когда-нибудь был на волосок от гибели, но никто мне не ответил, что в
роковое мгновенье перед его глазами проносились картины детства, или
свадьбы, или первого поцелуя с любимой.
А через несколько минут погиб Кузин -- из-за своей жадности. Он
зашнырял по домику и выволок во двор роскошный кожаный чемодан.
-- Не открывай!-- дико закричал Виктор Чайкин.-- Ложись!
Кузин не послушался и рванул крышку. В чемодане оказалась мина-сюрприз
натяжного действия.
Самые страшные два часа: наш батальон слишком углубился в лес и попал в
окружение. Мы поняли это, когда новый комбат Ряшенцев приказал прекратить
продвижение и занять круговую оборону. Какое счастье, что мы успели выйти из
леса на широкую, в редких кустах поляну -- нас бы перестреляли как кроликов.
А теперь на эту поляну, плюясь снарядами, выползли восемь немецких танков, а
за ними шли фашисты, стреляя из прижатых к бокам автоматов.
А наши орудия остались позади, и гранаты были на исходе. И некуда было
податься -- батальон оказался в огненном кольце.
Нас спасло то, что поляна была минирована, и танки продвигались по
проходам слишком медленно, буквально с черепашьей скоростью. И до нас они не
дошли: их расстреляли ИЛы, которые в те дни непрерывно кружились над
плацдармом. Это было чудесное зрелище: ИЛы, чуть не задевая верхушки сосен,
проносились над поляной, поливая огнем танки, делая крутые виражи, и вновь
возвращались. Из восьми танков успел удрать лишь один, остальные горели и
взрывались.
И еще в одном нам повезло: у немцев не оказалось орудий, а минометы в
лесу не так опасны, как на открытом месте, многие мины до нас не долетали --
наталкивались вдали на стволы и ветви сосен.
Справа от нас, за проселочной дорогой, лес горел, и оттуда несло жаром.
Виктор на всякий случай приказал нам, пятерым, следить за этой стороной и не
ошибся: именно оттуда, закопченные и страшные, нас атаковали фашисты. Их
было человек пятьдесят, а нас не больше двадцати -- все, что осталось от
первого взвода. Но немцам еще надо было перебежать дорогу, где пулям ничто
не мешало, и это уравняло шансы. Мы, пятеро, перекрыли дорогу шквалом
очередей. В расположение взвода просочилось десятка два немцев, остальным
пришлось так плохо, что только врагу и пожелаешь. В горящем лесу они
оставаться не могли и один за другим, задыхаясь от дыма и гася на себе
тлеющую одежду, выскакивали на дорогу, где их ожидала смерть.
Мы тоже задыхались и кашляли, на нас летели горящие ветви, но все же
это можно было терпеть. Потом мы бросились на помощь своим ребятам, которые
схватились с фашистами врукопашную. Но те оказались неполноценными
противниками: они слишком наглотались дыма, и слезы застилали им глаза. Я
запомнил одного огромного рыжего немца, он расстрелял все патроны и
размахивал автоматом как дубиной. Он остался один, его легко можно было
пристрелить, но Виктор решил брать "языка". И вдруг Володя неожиданно
мастерски... залаял! Немец испуганно присел, а на него со всех сторон
навалились и скрутили.
И мы искренне, от души хохотали -- единственный раз за эти три дня.
В нашей роте оставалось человек сорок, и чуть ли не целый день ею
командовал гвардии сержант Виктор Чайкин. Мы брали деревню штурмом, прямо из
леса. Мы сначала и думать не думали, что это деревня -- уж очень ее дома не
похожи на наши деревенские хаты. Кирпичные особняки с остроконечными,
уложенными красной черепицей крышами, асфальтированная улица, водонапорная
башня -- какая же это в нашем понимании деревня?
Здесь я увидел, что может наделать фаустпатрон.
Первыми на деревню пошли тридцатьчетверки, а мы бежали за ними. Вдруг
несколько танков вспыхнуло, а с одного с грохотом слетела башня -- внутри
взорвались снаряды. Остальные танки, не снижая скорости, разъехались по
дворам, проходя постройки, как нож сквозь масло. А мы стреляли в
фаустпатронников, о которых знали только понаслышке, и никак не могли
поверить, что из этих простых, вздутых на одном конце труб, можно подбить
танк. Потом мы окружили танки и молча смотрели на темные, правильной формы
дыры, в которые свободно влезал кулак. Если бы танкисты не поторопились и
взяли, как предлагал им майор Локтев, на броню автоматчиков, фаустпатронники
вряд ли смогли бы уничтожить четыре машины...
В этой деревне мы проспали несколько часов беспробудным мертвым сном.
Нашему взводу достался богатый дом, и мы, не остыв от боя, поначалу ходили
из комнаты в комнату, удивляясь чужому быту. В большом книжном шкафу с
разбитыми стеклами стоял длинный ряд: "Майн кампф" в разных переплетах,
богато иллюстрированное издание о немцах в Париже, разные книги неизвестных
мне авторов и мои любимые "Три мушкетера"-- черт побери!-- на немецком
языке. Как я жалел, что учил в школе английский!
Пока я рылся в шкафу, а Митрофанов швырял кинжал в большой портрет
Гитлера, Володя выволок из погреба несколько банок компотов и окорок, велел
нам подождать и вскоре вернулся, таща за собой на поводке скулящую собаку.
-- Для проверки,-- пояснил Володя и бросил псу кусок окорока. Голодный
пес проглотил его, почти не разжевывая, завилял хвостом, жадно съел еще один
кусок и вылакал из тарелки компот.
-- Налетай, славяне!-- провозгласил Володя, и мы, не ожидая нового
приглашения, дружно принялись за немецкие харчи.
Наелись и повалились кто куда: на кровати с пуховыми перинами, на
диван, просто на пол, и заснули, как я уже говорил, беспробудным мертвым
сном.
Нас разбудил Сергей Тимофеевич. Пока мы с Володей протирали глаза, он
из фляжки наполнял бокалы красным вином.
-- Через несколько минут все равно подъем,-- извиняющимся голосом
проговорил он.-- Я рад, что вы живы, выпьем за победу, друзья мои.
Мы выпили. Сергей Тимофеевич был небрит, и седая щетина очень старила
его похудевшее лицо. Через расстегнутый воротничок проглядывали белые бинты.
-- Вы ранены?-- хором вскричали мы.
-- К счастью, очень легко, -- ответил Сергей Тимофеевич.-- Осколком
гранаты, но его уже вытащили. Я все о вас знаю, только что говорил с
Виктором. Когда дойдем до Шпрее, нас, наверное, отведут на переформирование.
Локтев сделал меня своим переводчиком и не отпускает ни на шаг. Он умница и
храбрец. Во время атаки штаба немецкими автоматчиками -- не только ваш
батальон, все мы были в окружении!-- он показал себя хладнокровным и умным
солдатом. Володя, Ряшенцев представил к орденам Виктора, Юру Беленького и
тебя. Я горжусь тобой. Миша, держись Володи, и у тебя все будет хорошо.
Дайте я вас обниму и побегу -- отпросился на три минуты.
Мы обнялись. Сергей Тимофеевич побрел к двери, обернулся и развел
руками.
-- Хотел сказать на прощанье: "Берегите себя", но как-то неловко. Я-то
ведь оказался в штабе...
И ушел, по-стариковски шаркая подошвами покрытых высохшей грязью
ботинок.
И еще один раз я готов был провалиться сквозь землю -- вторично за трое
суток.
Несколько часов мы шли в арьергарде полка. Передовой батальон дрался с
рассеянными по лесу группами немцев, а когда мы спешили на помощь,
перестрелка кончалась. На коротком привале я уснул -- свинцовая усталость.
Спал я пять минут, не больше, и, когда Митрофанов толкнул меня локтем в бок,
рота уже двинулась в путь. Я догнал ребят, прошагал в полузабытьи метров
двести -- увидел перед собой страшные глаза Володи.
-- Где диски?!
В деревне нашему отделению дали ручной пулемет, а оба запасных диска
Володя поручил нести мне. И они остались на привале! Я побежал обратно,
проклиная все на свете, долго разыскивал диски и снова догонял своих --
наверняка самый памятный бег в моей жизни. Володя, взглянув на мою
совершенно удрученную физиономию, ласково пошлепал меня по затылку.
-- В следующий раз наматывай шнур с дисками на руку, не забудешь. А ну,
улыбнись!
Подарок судьбы -- то, что рядом со мной был Володя.
Последний за эти трое суток бой мы вели ночью.
Впереди лес горел, и пришлось с хорошей мощеной дороги свернуть в
темную чащу. Мы брели, спотыкаясь от усталости и обнимая встречные деревья,
окликали друг друга, и все равно роты в конце концов так перемешались, что
уже нельзя было разобрать, каким приказам подчиняться и кого слушать. К тому
же по