ом, что на этом пути расстанемся еще со многими друзьями и последнего из них похороним пятнадцатого мая на площади застывшей в скорбном молчании чешской деревушки. БАЛЛАДА О ПОВОЗКЕ Я не вел записной книжки и многое забыл. За редким исключением, я не помню фамилий моих товарищей -- они входили в мою жизнь чаще всего на несколько дней; я забыл названия деревень, которые мы брали, а впечатления, когда-то меня потрясавшие, словно потеряли свою реальность, и нужно иной раз себя убеждать, что это случилось именно со мной. Но главное осталось, как остается на пути вешних вод тяжелый камень. На всю жизнь, наверное, запомню я урок, который мне преподал Виктор Чайкин, когда мы переваливали через Рудные горы. "Мы шли" -- это было бы сказано неточно, мы рвались вперед в марш-броске, делая по пятьдесят километров в сутки. Потом мы узнали, почему так спешили: в израненном теле Чехословакии засела миллионная армия фельдмаршала Шернера, и над страной Яна Гуса и бравого солдата Швейка нависла грозная опасность. Спустя много лет, плавая на рыболовном траулере, я видел, как билась на корме попавшая в трал огромная акула-пила. Жизни в ней оставалось на несколько минут, но -- горе неосторожным! Акула и сейчас, умирая, могла нанести смертельный удар своей страшной полутораметровой пилой. Фашистская военная машина тоже содрогалась в последних конвульсиях, ее нервная система погибла вместе с Берлином, но в этой агонии армия Шернера могла натворить много бед. Первыми рванулись из-под Берлина в Чехословакию танковые армии, и мы видели их работу. По обеим сторонам живописной, в цветущих яблонях и вишнях дороги грудой бесформенного лома валялись в кюветах разбитые немецкие танки, брошенные пушки, сгоревшие машины и тысячи винтовок -- автоматы мы подбирали, их у нас не хватало. Это был маневр, неслыханный в истории войн,-- танки умчались далеко вперед без поддержки пехоты. Теперь мы должны были их догнать. Слева от нас, километрах в тридцати, гремел бой -- брали разрушенный несколько месяцев назад американскими самолетами Дрезден, и я вспомнил, как мечтал Сергей Тимофеевич увидеть знаменитую на весь мир картинную галерею. Но бой отдалялся -- не останавливаясь, мы проскочили мимо Дрездена и вступили на асфальтированную дорогу, ведущую в горы. Танки прошли несколько часов назад -- еще дымились зияющие раны бетонных дотов и пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас, утомленных двухдневным броском, подстерегала другая беда -- нестерпимая жара. От лесистых каменных гор, от раскаленной дороги несло как из пекла, и мы, обливаясь потом, проклинали безжалостное солнце. Повсюду, сколько хватало глаз, были только горы и скользящая между ними черная лента шоссе, заполненная людьми, повозками и машинами. Мы тяжело поднимались в горы, спускались и снова поднимались весь день восьмого мая, и именно здесь я впервые увидел, как падают люди, сраженные усталостью и солнцем. Их поднимали, отливали водой и клали на повозки -- за каждой ротой тянулись повозки, нагруженные станковыми пулеметами и боеприпасами. Даже молодые здоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много пожилых, и каждый из них нес на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в сыром, холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню -- все меркло перед этим маршем через Рудные горы. Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и легкими неутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал бы десять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мне мучительную боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойне соленым от слез. Я совершил глупость, размеры которой легко поймет любой солдат. После первых суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов, обосновались на ночь в охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса на берегу обширного пруда с причесанными берегами. Говорили, что она принадлежала гитлеровскому фельдмаршалу Листу -- я сам не без удовольствия всадил очередь в портрет какого-то напыщенного генерала с оловянными глазами, но запомнилась усадьба не этим. Стены комнаты, в которой мы спали, были обиты красивой блестящей материей, и мы, несколько молодых солдат, изорвали ее на портянки: клюнули на блеск, как вороны. И на одном привале я решил переобуться -- злосчастная мысль, доставившая мне столько горя. Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни трофейными и километров через пятнадцать шагал словно по раскаленным угольям. Юра стащил с меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские портянки оказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мне окровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но все равно я страдал немилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брел в строю, передвигая очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдет Виктор и предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю, между стволами двух пулеметов, и оно притягивало меня как магнит. И Виктор действительно подошел. Он был навьючен как лошадь -- на его плечах висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок. -- На повозку оглядываешься?-- облизывая треснувшие губы, спросил он. Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся. -- Куренцов в три раза старше нас -- топает, Васька Тихонов два раза падал и на повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово. Ошибся я в тебе, Полунин. Виктор ушел вперед, сказал несколько слов такому же, как и он, навьюченному Юре, и тот, не обернувшись, покачал головой. И тогда во мне что-то перевернулось -- я физически ощутил это. Так неожиданным и сильным ударом вправляют вывих: короткая боль -- и сразу же глубокое облегчение. Я пережил это ощущение в мгновенье, когда понял, что о повозке нечего мечтать и что Виктор и Юра, ставшие моими друзьями, теперь меня презирают. Внешне ничто не изменилось: жарило беспощадное солнце, и теплая противная вода во флягах не утоляла, а усиливала жажду. Удавами душили скатки, килограммы оружия давно превратились в пуды, и солдаты шли от привала до привала, напрягая последние -- нет, сверхпоследние силы. До конца Рудных гор оставалось километров двадцать, и все эти нескончаемо длинные километры я тащил на себе карабин Куренцова, скатку Васи Тихонова и диски от ручного пулемета, которые насильно вырвал из рук почерневшего Чайкина-старшего. Я бы навьючил на себя больше, но просто некуда было вешать. На привалах я брал у ездового ведра, бежал за водой и поил весь взвод. -- Двужильный ты, Мишка,-- удивлялись ребята.-- Как ишак. Я скромно отмахивался, но сердце мое бешено стучало от гордости. Виктор упрямо меня не замечал, но я твердо знал, что он ко мне подойдет первый -- сам бы я ни за что на свете этого не сделал. Наконец он не выдержал и стал рядом. Теперь уже я с хрустом отвернул голову в сторону. -- Шейные позвонки не поломал?-- засмеялся Виктор. Я вяло огрызнулся. -- Лапу!-- весело сказал Виктор. -- Ну! -- А в ком ты ошибся, напомни?-- мстительно спросил я, прикладывая ладонь к уху. Виктор ударил меня по ладони, я саданул его в бок. Мы обхватили друг друга и повалились на траву, хохоча во все горло. Я был счастлив. ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ -- Смир-рна! Равнение на-пра-во! Мы вскочили. Перед нами, с ленивой усмешкой глядя на наши испуганные физиономии, стоял атлетически сложенный старший сержант с ниспадающим на лоб русым чубом -- командир разведчиков, встреча с которым так заинтриговала меня несколько недель назад. -- Напугал, черт,-- беззлобно выругался Виктор, вытирая рукавом гимнастерки мокрое лицо.-- Каким ветром занесло? -- И это все, что я любил...-- скептически осмотрев Виктора, продекламировал старший сержант.-- Знаешь, на кого ты похож, сын мой? На вытащенную из грязного болота разочарованную в жизни курицу. -- Тебе бы с наше отшагать...-- Виктор ощупал свои впавшие щеки и не без зависти спросил:-- На велосипедах катаетесь, аристократы? -- Конечно,-- подтвердил старший сержант, смеясь одними глазами.-- Начальство тщательно следит, чтобы мы не натерли себе мозоли. Но ты не подумай, что у нас нет трудностей. Иной раз доходит до того, что нам не подают в постель завтрак! -- Да ну?-- изумился Виктор.-- И в отхожее место небось на руках не носят? -- Сказать правду? -- Говори, чего там, все равно расстроил. -- Не носят,-- вздохнул старший сержант.-- Ладно, кончай треп, я за делом пришел. Один мой гаврик шарапнул французские духи и выплеснул себе на рыло -- теперь от него за версту разит. Отчислил ко всем чертям за глупость. Пойдешь ко мне помощником? -- Ш-ш-ш! -- Виктор отчаянно заморгал глазами, но было уже поздно: лежавший невдалеке на траве Чайкин-старший поднял голову. -- А ну, шагай отсюда,-- с тихой угрозой проворчал он.-- Тоже мне змей-искуситель нашелся. -- Папе Чайкину -- физкультпривет!-- вежливо поклонился старший сержант.-- Как наше драгоценное здоровьице? Головку не напекло? Что пишет из далекого тыла уважаемая мадам Чайкина? -- Заворачивай оглобли, пока цел,-- берясь за ремень, угрюмо посоветовал писарь.-- Молокосос! -- Ай-ай-ай!-- под общий смех старший сержант поцокал языком.-- Все-таки напекло головку. Мерещится же такое -- оглобли, молоко, родная деревня, сенокос... (Чайкин-старший начал решительно расстегивать ремень.) Ухожу, папочка, ухожу. Не забудьте написать мадам, что после войны я приеду погостить на месяц-другой в вашу прекрасную семью. Но с одним условием -- пироги! Пока шла эта словесная дуэль, я не отрывал глаз, ел, пожирал взглядом старшего сержанта, и с каждой секундой все знакомее становилось его лицо, жесты, ловкая фигура. Кровь бросилась мне в голову. Защелкал автомат памяти, и время понеслось назад... Товарный поезд, Федька, Гришка и Ленька... Мы барахтаемся, связанные одной веревкой, а над нами стоит он, с голубыми навыкате глазами и русым чубом, и финка играет в его руке... И потом он, окровавленный, улыбается: "За вами, сеньоры мушкетеры, должок... Взыщу, не забуду..." -- Жук!-- сдавленным голосом сказал я.-- Жук! Старший сержант вздрогнул, и его веселые голубые глаза посмотрели на меня с тревожным вопросом. -- Карточка знакомая,-- проговорил он.-- Встречались в море житейском? -- Встречались, Жук,-- облизнув пересохшие губы, подтвердил я.-- Чуть было до Испании не доплыли. -- Вот так штука!-- Жук шагнул ко мне, и глаза его потемнели.-- Сеньор Атос, если не ошибаюсь? -- Арамис,-- поправил я.-- Здравствуй, Жук. -- Мыла нажрались,-- предположил Виктор, с недоумением слушавший наш разговор.-- Петька, за что это тебя мой Полунин в насекомые произвел? Хочешь, загоню его на кухню котлы драить? -- И это воспитатель, отец командир, -- Жук покачал головой.-- Ты, Чайкин-младший, не уловил прекрасных чувств, охвативших старых друзей. Иди ставь холодный компресс папе, а сеньора Арамиса я увожу. Можешь сообщить господину де Тревилю, что его мушкетер сидит у разведчиков, вон у того овражка, рядом со штабом. Вопросы? -- Точно, нажрались мыла,-- уверенно сказал Виктор и крикнул вслед:-- Мишка, следи за подъемом! Разведчики -- их было человек десять -- дремали, лежа на разогретой солнцем траве. Я смотрел на них почтительно, даже с трепетом, потому что о разведчиках в полку рассказывали немало легенд. Говорили, что они отчаянные и бесшабашные ребята, не признающие никаких авторитетов, кроме Петьки Савельева и, конечно, Локтева, личную гвардию которого они составляли. О самом Савельеве ходили слухи, что он приволок на своих плечах десятка три "языков" и давно уже был бы Героем, если бы не какая-то темная история, из-за которой он угодил в штрафбат. Рассказывали, что Савельев подбирает людей в разведку по своему образу и подобию, и вокруг него собралась такая компания сорвиголов, с которой лучше жить в мире. Мы уселись в сторонке. Жук нарезал кинжалом хлеб и колбасу, выложил несколько плиток трофейного шоколада и наполнил вином из фляжки алюминиевые стаканчики. Я выпил самую малость -- после первого в моей практике бокала вина, которым угостил нас с Володей Сергей Тимофеевич, у меня долго болела голова -- и рассказал Жуку все, что читатель уже знает. Жук внимательно слушал и, когда я кончил, долго молчал. -- К Железнову я присматривался, Ряшенцев рекомендовал,-- наконец проговорил он.-- Думал взять парня к себе... Да, смешная штука -- жизнь. Знаешь ли ты, сеньор Арамис, разделяющий сейчас со мной эту скромную трапезу, что я когда-то намечал для нас совсем другую встречу? Но Жук исчез, сгорел вместе с архивом превосходного учреждения, в котором некоторое время рассматривал небо в клетку. И это обстоятельство меняет дело. -- Мы часто вспоминали о тебе, Жук!-- горячо сказал я.-- Но все равно ты поступил с нами подло. -- Да, меняет дело,-- не слушая меня, мрачно размышлял Жук.-- Поэтому, вместо того чтобы получать по старому векселю, я буду исповедоваться. Ведь если память мне не изменяет, Арамис -- духовное лицо? Я молча кивнул. ИСТОРИЯ ЖУКА -- После нашего грустного расставания, сеньор Арамис, припаяли мне червонец. И скучал бы Петр Савельев от звонка до звонка, если бы война не отворила ему дверь камеры. -- Очень ты обижен на Советскую власть?-- спросил опер. -- Претензии имею только к судьбе, гражданин начальник. -- Через несколько дней в городе будут немцы. В чью сторону будешь стрелять? -- Из чего,-- спрашиваю,-- стрелять прикажете? Из параши? -- Получишь винтовку. -- А как же мой червонец? Побоку? -- Кончился твой червонец. -- Тогда другое дело,-- говорю.-- Обязуюсь отработать. -- Слово? -- Слово. -- И специальность забудешь? Я честно обещал задушить в себе слабость к тому, что плохо лежит, после чего был препровожден в военкомат, где меня одели, обули и отпустили на два часа прожигать жизнь. Как по-твоему, куда я направился? -- К знакомой?-- робко предположил я. Жук расхохотался. -- Вот так святоша, а еще аббат! Нет, сеньор Арамис, прежде всего я бросился искать моих закадычных друзей-мушкетеров. -- Ты сидел в нашем городе?-- ахнул я. -- И одного из них я нашел,-- мрачно продолжал Жук. -- Кого?! -- Сеньора Портоса,-- голубые глаза Жука снова потемнели.-- И как ты думаешь, чем закончилась эта долгожданная встреча? Я молчал затаив дыхание. -- Помнил я лишь одну фамилию -- Ермаков, по ней и нашел его через уважаемую мною милицию. Я, как легко понять, был подстрижен по последней моде, загорел и откормился на курортных харчах -- одним словом, Ермаков меня не узнал. Тогда я дал ему пощупать вот эту печать,-- Жук запустил пальцы в густую шевелюру и показал глубокий шрам,-- и сказал, что пришел получать по счету. Ведь за вами, как ты помнишь, оставался должок! -- Что ты сделал с Федькой?-- спросил я, вставая. Жук пытливо на меня посмотрел. -- Ну, а как бы ты поступил на моем месте?-- раздельно произнес он, усмехаясь. -- Что ты с ним сделал?! -- Чего орешь? Разбудишь моих гавриков, а они сатанеют, когда им мешают спать. Не угадал, сеньор Арамис. Другие времена -- другие песни. Рука не поднялась на защитника Родины, уходил Ермаков в партизанский отряд. Рассказал он, что остальные мушкетеры эвакуировались и, по слухам, их эшелон трахнули "юнкерсы", в чем он, как я вижу, счастливо заблуждался. Поговорили мы с ним по душам, расцеловались на прощанье, как сентиментальные девочки, и разошлись, как в море корабли. -- И больше ты о Федьке ничего не знаешь?-- с грустью спросил я.-- Хоть что-нибудь? -- Когда через несколько дней наша часть попала в окружение,-- задумчиво проговорил Жук,-- мы встретились в лесу с партизанами, и один бородатый папаша на мой вопрос ответил, что Федор Ермаков ушел с группой на задание дней на пять. Значит, в середине июля сорок первого твой Федька был еще живой. Ну, а где остальные братцы кролики? -- Совсем ничего не знаю,-- вздохнул я.-- Говорят, что разбомбили. Может, ошибка? Жук, расскажи про себя. Я много разного о тебе слышал, но ведь не знал, что ты -- это ты. Правда, что Локтева два километра на себе тащил? -- Частично,-- сдержанно ответил Жук.-- На себе бы я его не уволок, из самого литр крови вытек. На лыжах. -- Ты и сейчас, Виктор говорит, за ним как нянька ходишь. -- Трепач твой Витька,-- рассмеялся Жук.-- Не за Локтевым хожу -- за своей судьбой. -- Что за мистика?-- удивился я. -- Суди сам. Вот уже почти четыре года мы не расставались ни на один день. С ним я начинал войну, был он тогда командиром взвода. Нас по четыре раза ранило -- в одних и тех же боях, лежали мы в одних и тех же госпиталях и вместе выписывались обратно в часть. Не захочешь -- станешь суеверным. На фронте, сын мой, многие верят в приметы. Помогает. -- Любишь ты его?-- спросил я. -- Сентиментальничаешь, сеньор аббат,-- заметил Жук.-- Стихи пишешь? -- Бывает,-- я покраснел. -- Как ее зовут? -- Тая. -- Тая -- от страсти сгорая -- обожая...."-- засмеялся Жук.-- Угадал твои рифмы? Не багровей, сам их писал, у всех начинающих поэтов рифмы одинаковые. Когда мне было шестнадцать, тоже корчил идиота под окном одной смазливой дурочки. Вильнула хвостом, потому что мой кореш, Костя Грач, купил ей новые резиновые балетки. Любить, сеньор, можно девочку, и то недолго. К Локтеву у меня другое. Высший свет, в котором мне довелось когда-то вращаться, научил меня не только прискорбно-дурному отношению к чужому имуществу: он научил и ценить дружбу. Взаимопомощь, страховка, рука товарища в бою -- об этом я уже не говорю, спасали мы друг друга не раз; а вот как он валялся в ногах у командарма, чтобы вытащить меня из штрафбата,-- этого я не забуду. -- За что ты попал туда, Жук? -- Дело прошлое,-- неохотно ответил Жук.-- Испортил карточку одному субъекту, который на чужих плечах хотел в рай войти и завел полк на минное поле. -- Кулебяко?-- догадался я. -- Чрезмерная любознательность, юноша, иссушает мозговое вещество,-- насмешливо сказал Жук и взглянул на часы. -- Мне уходить?-- с сожалением спросил я. -- Опять не по уставу: начальство само скажет... Всколыхнул ты, сеньор Арамис, дела давно минувших дней и разбередил мою огрубевшую душу. Все в мире, учат классики, связано и взаимозависимо, все имеет причину и следствие. И вот согласно диалектике я должен благодарить судьбу за жестокую шутку, которую она сыграла со мной много лет назад в одном товарном вагоне.-- Жук невесело усмехнулся и пощупал шрам на затылке.-- Да, должен благодарить. Что, парадокс, сеньор Арамис? Так и есть, парадокс. Как полагаешь, о чем думал Петр Савельев долгими бессонными ночами? О деньгах, кольцах и прочей суете? Ошибаешься, мушкетер. Он думал о том, что попал на скользкую дорожку, по которой "от тюрьмы далеко не уйдешь". И не раз и не два вспоминал он наивных гавриков, которые смотрели на него широко раскрытыми от восторга глазами и в души которых он столь грубо запустил свои пальцы... Да-а, если бы Федор Ермаков не раскроил мне тогда верхушку, кто знает, до каких Турции докатился бы Петька Савельев со своим чемоданчиком... Гвоздь был парень -- сеньор Портос, он бы мне и сейчас пригодился... "А я тебе не пригожусь?"-- хотел было выпалить я, но сдержался, боясь показаться смешным. И вместо этого спросил: -- Жук, а почему ты так долго воюешь, а без наград? Жук засмеялся. -- А тебе не пришло в голову, что я их просто не ношу,-- скажем, из скромности? -- Не пришло,-- согласился я.-- Будь у меня орден, я бы, кажется, спать с ним ложился. Жук достал из полевой сумки резную деревянную шкатулочку и бережно выложил на газету три ордена и четыре медали. -- Здесь этим никого не удивишь,-- сказал он, бережно стирая пыль с двух орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны.-- Не в разведке же ими звенеть. Вернусь в гражданку -- другое дело, пригодится студенточкам пыль в глаза пускать. Я ведь, между прочим, не потерял надежды закончить мой родной кораблестроительный институт. -- А за что ты их получил? -- спросил я, любуясь орденами и потемневшим серебром медалей "За отвагу". -- В основном за переноску тяжестей,-- послышался ломающийся басок. -- "Языки"?-- догадался я, с любопытством глядя на встающего с плащ-палатки маленького, узкоплечего сержанта, комплекцией напомнившего мне Митрофанова. -- Подслушивал, Заморыш?-- сердито проворчал Жук, втыкая в землю кинжал и очищая его тряпочкой. -- Само в уши лезло,-- признался "заморыш", пощипывая реденькие усики.-- Так вот из-за кого ты засыпался! Сейчас его бить или подождать? Жук любовно нахлобучил на глаза сержанта пилотку. -- В отношении сеньора Арамиса у меня другие планы. Представляйся, Заморыш, и не глупи. Заморыш -- я догадался, что это его прозвище,-- вытянулся и отрапортовал: -- Гвардии сержант Александр Двориков, рост сто шестьдесят, вес три пуда с гаком, образование семь классов, орел-разведчик. Бороться будем или бокс? -- Зачем мне с тобой бороться? -- засмеялся я, бросая пренебрежительный взгляд на щуплую фигуру сержанта. -- Как зачем?-- удивился Заморыш, округляя плутоватые черные глаза.-- Петька, ты его к нам берешь, так я понимаю? -- А что? В деле проверенный,-- Жук прищурился и подмигнул мне.-- Старый кореш до гробовой доски. Педали крутишь? Я взволнованно кивнул. -- Чайка отказался?-- спросил сержант, набивая рот колбасой. -- Папа не пустил. Ну-ка, сеньор Арамис, уложи моего Заморыша на лопатки. Учти -- контрольное испытание. -- Давай, давай,-- вставая, приободрил Заморыш. Почувствовав подвох, я осторожно подошел, смерил взглядом вяло опустившего руки противника и внезапным броском пытался бросить его через бедро. В то же мгновенье мои ноги оторвались от земли, и я с треском рухнул на сучья. -- Я вас, случаем, не ушиб? -- галантно шаркая сапогом, спросил Заморыш.-- Тогда просю, публика требует "бис"! Спустя несколько секунд я вновь пристыженно поднялся, растерянно посмотрел на хохочущего во все горло Жука и вдруг вспомнил прием, при помощи которого Хан сбил на снег здоровяка солдата, ломившегося без очереди в санчасть. Я подошел к Заморышу, сокрушенно махнул рукой, как бы признавая свое поражение, и неожиданным ударом ноги под коленки свалил его на землю. -- Стоп!-- весело приказал Жук, когда разъяренный моим вероломством Заморыш восстановил справедливость и накормил меня травой.-- Годен. Слезай, не ерепенься! -- Цепкий ты, черт,-- с уважением сказал я, отряхиваясь и выплевывая траву. -- Ты тоже ничего, ловко сбил с копыт,-- великодушно отдарил комплиментом Заморыш. -- Подойди,-- Жук поманил меня пальцем.-- Лишнее из карманов выгрузи, а то звенишь, как жеребец колокольчиком. Автомат не заедает? Почисти и смажь, проверю. Пушку (кивок на мою гордость, парабеллум в кожаной кобуре) подари кому-нибудь, лучше парочку лишних рожков возьми. Пресмыкаешься быстро? -- Чего?-- не понял я. -- Уточнить и проверить,-- приказал Жук. -- Ну, ползаешь,-- недовольно проворчал Заморыш.-- Давай дуй до сосны и обратно... Голову ниже, ногами работай! Что у тебя -- ягодицы свинцом налиты? Не хрусти ветками, шум поднял, как стадо коров! -- Я тебе не гадюка,-- огрызнулся я, обливаясь потом. -- Хочешь в разведку -- будешь пресмыкаться, как гадюка!-- воскликнул Заморыш.-- Учись, пока я живой, Он лег на траву и бесшумно пополз, ловко извиваясь и отбрасывая со своего пути сухой хворост. -- Верткая бестия!-- с удовольствием проговорил Жук.-- Только перед начальством ползать не умеет, за что не раз хлебал всякие неприятности. Ты моего Заморыша уважай -- у него две "Славы" есть, и третью на монетном дворе отливают, только навряд ли успеет заработать, к шапочному разбору дело идет. -- На мой век и двух штук хватит!-- весело откликнулся Заморыш.-- Может, за власовца чего-нибудь обломится? -- Какого власовца?-- спросил я. -- Заморыш приволок часа два назад,-- пояснил Жук.-- Бродила по лесу одна заблудшая овечка. -- А где он сейчас?-- оглядываясь, поинтересовался я. -- Это уже не наше дело,-- усмехнулся Жук.-- Забавную фотографию у него нашли: стоит рядом с виселицей, улыбается. -- Наверное, уже получил свои девять граммов,-- предположил Заморыш.-- Знал бы -- черта лысого стал бы его в штаб вести... -- Никогда еще не видел власовцев,-- пробормотал я. -- Увидишь,-- пообещал Жук.-- Здесь, в Чехословакии, их как собак нерезаных. -- А мы уже в Чехословакии?-- обрадовался я. -- Совершенно верно,-- подтвердил Жук.-- Будем, сеньор Арамис, вместе освобождать братьев славян. Так я иду договариваться насчет тебя. Не передумал? -- Спасибо, Жук,-- сердечно поблагодарил я.-- Только перед ребятами не очень удобно, словно дезертирую от них. -- Ты что-то путаешь, сеньор,-- Жук иронически прищурился.-- Я тебя беру не дегустатором на кухню, а в разведку, откуда и не такие орлы, прошу прощения, с мокрыми подштанниками возвращаются. -- Извини, не то хотел сказать... -- То-то. А Жука забудь, незачем перед ребятами старое ворошить. И ты, Заморыш, ничего не слышал, а что слышал, то в одно ухо вошло, из другого вышло. Сеньору Арамису... к бабушке Арамиса!-- моему старому корешу Мишке подгони одежку, подбери велосипед и познакомь с разведкой. В обиду не давать -- понял? -- Так точно!-- вытянулся Заморыш, дурашливо моргая глазами. -- Спасибо...Петя,-- с чувством вымолвил я.-- Выходит, я снова у тебя в долгу. Жук усмехнулся. -- Тебе же сказано -- забудь, а то я не всегда такой добрый бываю... Заморыш, поднимай на ноги этих сонных бездельников, прикажи готовиться. Учти -- оформляю тебя помощником. И, подмигнув на прощанье, пошел к штабной палатке. ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ -- ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ На события последующей недели наложило отпечаток одно необычайное обстоятельство. На огромном, протяжением в тысячи километров, фронте замолчали пушки; миллионы солдат уже написали домой: "теперь уже точно вернусь живой -- ждите!"; писаря в штабах рвали, топтали ненавистные похоронные бланки, которые, как бы ни очерствело сердце на войне, было так тяжело заполнять. А для нас война продолжалась. Окруженные в Чехословакии немцы и власовцы рвались на запад, к американцам -- видимо, надеялись, что могут им пригодиться. Наше командование узнало, что Черчилль дал фельдмаршалу Монтгомери указание "тщательно собирать германское оружие и складывать так, чтобы его легче можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось". В такой ситуации ни в коем случае нельзя было выпустить на Запад миллион вооруженных фашистов, тем более что они наверняка оставили бы на своем пути выжженную пустыню. Очень обидно было бы умереть 9 мая и даже неделю спустя, но Победе одинаково требовались жизни тех, кто сложил свои головы в Брестской крепости, и тех, кто погиб под Прагой после подписания акта о капитуляции. Вот почему еще в двадцатых числах мая тысячи семей, не понимая, не веря, не сознавая, как это могло произойти, получали скорбные листочки: "Погиб смертью храбрых 9-го... 12-го... 15-го мая 1945 года",-- тогда, когда никто уже, казалось, не должен был умереть в бою. Мы входили в чешские деревни первыми, потому что танки, торопясь в Прагу, проскакивали мимо -- и мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать, как нас встречали. Девушки в праздничных платьях целовали потные, небритые лица солдат, дети висли на наших шеях, а надевшие добытые из сундуков свадебные костюмы старики подносили кружки с холодным пивом. -- Руде Армаде -- наздар! -- Ать жие Руда Армада! Мы успели прийти -- и эти деревни не были сожжены, их жители остались живы. Мы понимали друг друга без переводчика, их речь была похожа на нашу, и на их лицах была непередаваемая радость. Однажды Локтеву не дали пройти по деревне своими ногами: парни с трехцветными повязками на рукавах, возвратившиеся домой партизаны, пронесли его по длинной мощеной улице и опустили на землю в конце деревни. Мы, молодые солдаты, попавшие на фронт уже на территории Германии, такого еще не видели. Только в этих чешских деревнях, названия которых не остались в памяти, я понял, что такое возвращение народу свободы. Наверное, в этом и есть высшее счастье солдата -- сделать людей свободными, видеть слезы радости на их лицах и не стыдиться своих слез. На войне люди привыкают к страданиям и чужой смерти, страдания запоминаются больше радости -- так устроен человек. Но когда я встречаю солдат, много лет назад освобождавших чешские города и деревни, мы одними словами говорим об одном и том же -- как нас встречали. Мы вспоминаем ликующее "Наздар!", девичьи поцелуи -- по десятку на каждого из нас, хлеб-соль, кружки с холодным пивом и сотни, тысячи счастливых человеческих лиц. Если бы я не читал и не знал по рассказам, сколько опасностей подстерегает разведчиков на каждом шагу, то мог бы подумать, что попал в команду для выздоравливающих. Полдня мы ехали впереди полка на велосипедах, вдыхая аромат цветущих яблонь, с интересом рассматривали каменные распятия на дорогах и подолгу беседовали со встречными чехами. Мы угощали их трофейными сигаретами, сами охотно угощались свежим молоком и катили дальше. Неожиданно для себя попав в разведку, я рисовал в своем воображении совсем другие картины. Однако я не лез к ребятам с вопросами, сознавая, что солдат, фронтовая биография которого началась месяц назад, нелепо выглядит в глазах бывалых разведчиков, прошедших огонь и воду и медные трубы. К тому же отношение ко мне поначалу было более чем прохладным -- не только потому, что в разведке, собирающей в себе "сливки" полка, я оказался не по заслугам, а "по блату", но и потому, что Заморыш, несмотря на запрещение, разболтал товарищам историю знакомства новичка с их командиром. Жука разведчики боготворили: он был по возрасту старше, на голову умнее и опытнее всех, его ироничной речи, ловкой жестикуляции, походке явно старались подражать, и я чувствовал, что на меня смотрят угрюмо, исподлобья -- как на человека, по вине которого Петька Савельев три года хлебал тюремную похлебку. Жук время от времени подбадривал меня репликами, снисходил до разговоров Заморыш. Для остальных ребят я не существовал. Нечего и говорить, как мне было обидно. Я оказался среди людей, которым был безразличен, и с грустью вспоминал свои взвод, из которого столь опрометчиво ушел. До сих пор мне везло: Сашка и Хан скрасили тяжелые будни запасного полка, незабвенные Володя Железнов, Сергей Тимофеевич и в какой-то мере Митрофанов -- дорогу на фронт и первые две фронтовые недели, а дружба с Виктором и Юрой вернула меня к жизни после гибели друзей у проклятого немецкого озера. На фронте нельзя быть одиноким -- даже несколько часов, и я быстро это понял. И тогда я решился на такой шаг. Выбрав момент, когда все оказались рядом, я попросил внимания и откровенно сказал о том, что вы только что прочитали. Я добавил, что навязываться никому не собираюсь и могу тут же возвратиться в свою роту, где остались мои друзья и где никто не станет воротить от меня нос. Ребята явно не ожидали такой исповеди, чувствовалось, что она произвела впечатление. Жук помрачнел, и под его тяжелым взглядом все опустили глаза. -- А я и не знал, что Заморыш стал треплом, проговорил он, глазами пригвождая к месту своего помощника.-- Не прячь фары, этого я не люблю. Нашкодил -- смотри прямо. Вот что, я не римский папа, который продавал народу индульгенции за трудовые деньги. Если Петр Савельев отпустил кому-то грехи, значит такова была потребность его сложной души. Слышали, чтобы я разбрасывал по ветру неразменное слово "кореш"? Сеньор Арамис, он же Мишка Полунин,-- мой старый кореш, понятно? Не его вина, но он со своими гавриками сделал для меня побольше, чем кое-кто из вас. Рекомендую по очереди к нему подойти и пожать его руку. Начнем с тебя, Музыкант. Ну?! -- Он тебе "червонец", а ты целуешься, как Христос,-- проворчал Дима Казаков, могучий квадратный парень, прозванный Музыкантом за огромные, как морские раковины, уши.-- Ладно, не бранись, тебе виднее. Давай пять, мушкетер! С этого разговора отношения наладились, а через несколько часов стали даже хорошими -- после боя и последующих событий, о которых речь пойдет ниже. Наша верная своему прозвищу "лесисто-болотистая" дивизия проселочными дорогами двигалась на юг. Привычной линии фронта перед нами не было: фашисты потеряли способность к активному сопротивлению и, судя по всему, мечтали только об одном -- унести ноги. Оторвавшись от полка, мы медленно ехали по живописной извилистой дороге. Редкостно красивый пейзаж так и просился на картину: в километре налево -- лес, в полукилометре направо -- лес, а между ними -- высокий, поросший кустарником холм. Мы спешились, влезли на холм и начали осматривать местность. -- Красотища какая... -- расчувствовался Заморыш.-- Патефончик бы сюда, пивка ящик, раков корзиночку и девочку подобрее... -- Глупый ты чэловэк,-- развел руками Рашид Алиев, стройный черноглазый дагестанец, при первом знакомстве поразивший меня своим искусством метать в цель кинжал.-- Война идет, а ты -- дэвочки! -- Холодная у тебя кровь, Рашид,-- посмеивался Заморыш.-- Вам, кавказцам, только бы шашлыку нарубаться и лошадиный хвост причесать. Жук знаком остановил Рашида, лицо которого начало наливаться кровью, и вопросительно посмотрел на Музыканта. -- Идут,-- прислушавшись, уверенно сказал Музыкант и показал пальцем налево.-- Целая колонна. -- Не почудилось?-- на всякий случай переспросил Жук, хотя мог бы этого не делать: ребята говорили, что Музыкант мог бы услышать полет бабочки средь бела дня. Неожиданно из леса выехали два велосипедиста и помчались в направлении нашего полка. -- Чехи,-- глядя в бинокль, пробормотал Жук.-- Доставить их сюда. Вскоре разведчики вернулись вместе с двумя юношами чехами, партизанами, судя по трехцветным повязкам и автоматам. Задыхаясь от усталости, с трудом подыскивая нужные слова и дополняя их жестами, юноши разъяснили, что по лесной дороге идут "русские фашисты", их очень много, наверное тысяча. Зденек и Штефан -- так звали чехов -- ехали навстречу нашим войскам, чтобы успеть их предупредить. -- Приходько -- к Локтеву!-- приказал Жук.-- Обрисуешь рельеф, обстановку. Власовцы идут наперерез, хорошо бы ударить по ним с флангов. Скажи, что будем действовать по интуиции. Гранаты и рожки оставь. Все, быстро! Остальным -- проверить оружие и гранаты, залечь и ждать команды! -- Можно, я около тебя?-- шепнул ему я. -- Ложись, места не жалко,-- кивнул Жук и усмехнулся.-- А ты боялся, что власовцев не увидишь... Товарищи чехи, с нами остаетесь или дела? Зденек и Штефан, поняв вопрос, подошли, пожали Жуку руку и залегли в кустах. -- Как по-твоему, успеют наши?--спросил я, устраиваясь поудобнее. -- Должны успеть,-- проговорил Жук, не отрываясь от бинокля. -- Иначе, кореш, будет нам с тобой хана. -- Почему?-- не понял я.-- Думаешь, они нас увидят за кустами? Жук промолчал. Мне и в голову не приходило, что Жук уже в ту минуту твердо решил навязать власовцам столь, казалось, безнадежный для нас боя. Я посмотрел на часы, подарок Сергея Тимофеевича, и засек время. Минут через двадцать до нас явственно донесся шум моторов и тяжелый топот сотен идущих людей. Но сначала из лесу выехало на велосипедах человек семь-восемь разведчиков. Оглядываясь по сторонам, они медленно прокатились по дороге и остановились под нами, у подножия холма. Один из разведчиков помахал белым платочком, и на дорогу начала выползать колонна. Впереди шла легковая машина с открытым верхом, за ней двигались солдаты, машина с шестиствольными минометами, повозки с пулеметами и снова солдаты. Власовские разведчики, покинув подножие холма, поехали в открывающуюся с правой стороны чащу. -- Эх, мин не взяли с собой... -- сокрушенно пробормотал Жук.-- Хотя бы на десять минут задержать... Обернувшись, я увидел то, чего власовцы видеть не могли: столб пыли. Это подходил наш полк. Он явно опаздывал как минимум на те самые десять минут... Колонна быстро двигалась к чаще, у которой стоял наш холм. Лежа в кустах, мы молча смотрели на подходивших власовцев. Они были в хорошо нам знакомых темно-зеленых мундирах, и если бы не нашивки "РОА" на рукавах, их вполне можно было бы принять за немцев. Никогда я еще не испытывал такого смешанного чувства: волнения и ненависти, недоумения и презрения -- как тогда, когда смотрел на бывших соотечественников, надевших чужую форму предателей, жестокости которых, как говорили, удивлялись даже эсэсовцы. Чехи умоляюще смотрели на Жука, кивали на дорогу, автоматы дрожали в их руках. Лицо Жука покрылось крупными каплями пота: он принимал трудное решение. -- Приготовить гранаты,-- негромко приказал он.-- Без команды не стрелять! Как бы угадав сокровенные чаяния нашего командира, заглох тягач, за которым ползла полковая пушка. Это произошло метрах в ста от нас, странно и дико было слышать доносившиеся снизу русские слова: -- Бросить к чертовой матери! Онищенко, вытащи замок! -- Слушаюсь, господин капитан! Жук оглянулся: сквозь густую пыль можно было различить боевые порядки нашего полка, охватывавшего колонну власовцев с двух сторон. -- Еще, еще пять минуток!-- шептал Жук, глядя на возню у пушки. Но власовцы, бросив на дороге замерший тягач, ускорили шаг: они неуютно чувствовали себя на совершенно открытом пространстве, где их легко могли обнаружить с воздуха, и торопились войти в лес. К тому же направо от нас поднялась в небо и рассыпалась ракета: видимо, власовские разведчики увидели подходивший полк. -- В чащу, гаврики, их пускать нельзя,-- вытирая лицо пилоткой, сказал Жук.-- Заблудятся -- ищи их потом... Лимузин беру на себя, левому флангу -- бить по минометчикам, правому -- по пулеметам, потом всем вместе -- по колонне. Ясно? Огонь! Мишень лежала как на ладони, даже очень плохому стрелку промахнуться было бы невозможно. Факелом вспыхнула легковая машина, колонна рассыпалась, оставляя на дороге убитых и раненых, и над нашими головами, срезая ветви кустов, засвистели пули. -- Бей по "ишаку"!-- бешено закричал Жук. С грузовика разворачивался в нашу сторону шестиствольный миномет, грозное оружие, которое, хотя и не могло на равных спорить с "катюшей", но все равно очень даже заставляло с собой считаться. Однако черные трубы "ишака" застряли на полпути: расчет был перебит автоматными очередями. -- Менять позиции! На холм обрушился шквал огня. Власовцы быстро поняли, что имеют дело с немногочисленным противником, и, прикрывшись пулеметами, начали короткими перебежками штурмовать холм. Я видел, как с замком в руках бежал к орудию власовский офицер, и кто-то из наших срезал его очередью, потом еще двоих, которые пытались подобрать замок. Ничего не скажешь -- с орудием нам повезло! -- Гранатами огонь!-- заорал Жук.-- Бей! Власовцы прижались к середине холма, на них, размахивая пистолетом, яростно орал офицер, и Жук снял его одиночным выстрелом. -- Заморыш, Музыкант, соберите все гранаты -- и ко мне! Остальным вниз! Я обернулся на стон: Рашид Алиев стоял на коленях и держался рукой за пробитое пулей плечо. Из-под его растопыренных пальцев бежал ручеек. -- Чего смотришь, ты!..-- зло выругался он.-- Стрэляй! Чуть ниж