в арктических высоких широтах человек, имя которого -- точнее, отчество -- стало синонимом подскока. Летчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, -- он отправляется "к Данилычу в гости". Предварительно летчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба -- непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным. Дмитрий Николаевич еще в самолете проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок -- это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление: Прежде чем войти, подумай. нужен ли ты здесь! Мы подумали и неуверенно посмотрели друг на друга. В это время нам в глаза бросилась табличка, закрепленная на столбе. На ней было выведено: До Москвы 5100 километров. До Ленинграда 5750 километров. До Киева 5900 километров. До дна 3500 метров. ЗА ТОРОСЫ НЕ ХОДИТЬ! (Нарисован злющий медведь.) Выбора не было. Пришлось войти, скорее -- протиснуться в палатку через откидную дверцу. Все-таки жилье, тепло, цивилизация. Внутри палатки разместились две раскладушки, рация, стол и газовый камин, раскаленный добела. За столом сидел, глядя на нас в упор, смуглый человек с аскетически худым лицом, украшенным седоватыми мушкетерскими усиками, этакий постаревший д'Артаньян. Он встал во весь свой отличный рост и представился: -- Горбачев Александр Данилович. Прошу любить и жаловать. Это в обязательном порядке. Не будете -- отправлю обратно на материк. Морозов по очереди представил нас и откланялся: ему нужно было этим же самолетом лететь обратно. Мы с большим сожалением простились с Дмитрием Ни- колаевичем: так спокойно, надежно жилось за его широкой спиной... РП -- руководитель полета Горбачев, как и вся авиация, жил по московскому времени; станция "СП-15" -- по местному, опережавшему московское на 9 часов. Сейчас на станции ночь, там еще спят, и за нами прилетят лишь утром -- странное слово "ночь" в заполненный солнцем и светом полярный день. Как бы то ни было, на несколько часов мы невольно навязали Горбачеву свое общество. От погрузочно-разгрузочных работ, бессонной ночи и обилия впечатлений мы чертовски устали, в палатке была адская жара, но о сне и думать не хотелось. Данилыч умел великолепно вести беседу, умел отлично рассказывать и слушать -- качества, в одном человеке редко встречающиеся. А знал Данилыч много. Бывший летчик-истребитель после войны связал свою судьбу с полярной авиацией, и вот уже много лет Данилыч непременный руководитель полетов на дрейфующих льдинах. В его паспорте стоят штампы всех станций "Северный полюс", начиная с третьей, -- такой коллекции, насколько мне удалось выяснить, нет больше ни у кого. Через его руки прошло несчетное количество кинооператоров и корреспондентов, и Данилыч видел нас насквозь. -- Все вы прилетаете сюда, мечтая о неслыханных приключениях, -- говорил он. -- Вы грезите отобразить аварии, героизм и пафос, но все это происходит за день до вас или через день после вашего отлета. Утверждаю, что за время вашего присутствия на льдине ничего не произойдет и вместо Робинзона, как говорили Ильф и Петров, вы отобразите широкие слои трудящихся. И добавил, видя наши обескураженные физиономии: -- Впрочем, ведь от вас, кажется, только этого и требуют... Утешил, ничего не скажешь! Данилыч угостил нас чаем, прямыми лобовыми вопросами уточнил наши планы и дал несколько весьма дельных советов. Контакт с ним возник удивительно быстро: Горбачев принадлежал к числу тех отнюдь не простых людей, которые будто бы сразу перед тобой раскрываются и этим раскрывают собеседников. Но в действительности сам-то он отнюдь не раскрывается, он сначала прощупывает тебя и, лишь убедившись, что ты человек стоящий, становится откровенным. Он и на земле -- летчик-истребитель: резкий, стремительный, бьющий точными формулировками, с большим чувством собственного достоинства. Для понимания его характера очень интересен такой чисто земной эпизод. Данилыч -- автолюбитель, хорошо знающий свою машину и правила уличного движения. Но однажды он их нарушил -- "из принципа". Он вел машину вслед черной "Волге", за рулем которой сидел один широко известный стране человек -- Данилыч назвал его фамилию. На улице Горького водитель "Волги" не обратил внимания на жест регулировщика и свернул налево. Узнав нарушителя в лицо, регулировщик почтительно улыбнулся и кивнул. Тогда Данилыч так же демонстративно повернул налево. Свисток. -- Ваши права! Почему нарушили? -- А почему вы не остановили черную "Волгу"? -- спросил Данилыч. -- Да ведь ее вел Имярек! -- А я -- Горбачев! -- спокойно сказал Данилыч. Регулировщик все понял, извинился -- и козырнул. К моему превеликому огорчению, у Данилыча три дня гостила "конкурирующая организация" -- один корреспондент исписал целый блокнот рассказами Горбачева, выхватив у меня из-под носа лакомый кусок. Правда, Анатоль Франс доказывал, что все сюжеты, выработанные человечеством, являются достоянием всего человечества, -- это в обоснование права писателя перелицовывать любой сюжет, вкладывая, разумеется, оригинальное содержание; но что позволено Юпитеру... Однако настоящими строками я предупреждаю своего коллегу корреспондента, что, если он в течение года не обнародует рассказы, Данилыча, это сделаю я, и без тени угрызений совести. ПЕРВЫЕ МИНУТЫ У ЗЕМЛИ НА МАКУШКЕ Прилетела "Аннушка", легкая и грациозная, как мотылек. Мы снова в воздухе. Но этот полет недолгий, несколько минут -- и самолет делает круг над станцией. Мы с острым любопытством рассматриваем сверху домики, палатки, торосы... "Аннушка" катится по заснеженному льду совсем рядом с лагерем. Мы волнуемся и поздравляем друг друга. Штурман Анатолий Бурканов распахивает дверь, мы прыгаем на лед и дышим морозным воздухом станции "Северный полюс-15". -- Дорогу грузчикам! Высокий и полный мужчина с красивым, холеным лицом артиста профессионально ловко подхватывает с борта багаж и, закончив работу, протягивает руку: -- Будем знакомы. Доктор Лукачев. Было начало апреля, полярный день, температура воздуха минус тридцать, видимость хорошая, настроение отличное. -- Прибыл в ваше распоряжение! -- бодро отрапортовал я, когда меня ввели в домик начальника станции. Владимир Васильевич Панов явно не разделял моего оптимизма. Я что-то не заметил на его лице бурной радости от сознания того, что я прибыл в его распоряжение. Опытный физиономист мог бы даже предположить, что начальник скорее обескуражен, чем обрадован этим фактом. Во всяком случае, Панов довольно-таки холодно пожал протянутую ему руку и хмуро сказал: -- Очень хорошо... Просто прекрасно... Мне, к сожалению, некогда вами заниматься -- дела... Я обиженно пролепетал, что мною нечего заниматься, что я все понимаю -- и тому подобный вздор. Тогда Панов немного подобрел и в полминуты обрисовал положение. В эти дни происходит передача лагеря новой смене. Дел по горло, он, Панов, спит два-три часа в сутки и потому просит извинить его за несоблюдение этикета. На станцию непрерывно доставляются продукты, чтобы хватило до очередного, осеннего завоза, члены коллектива превратились в грузчиков, и он, как начальник, предпочел бы вместо гостей, умеющих строчить пером и кинокамерой, заполучить четверку ребят, умеющих таскать тяжести. Сообщив скороговоркой эти приятные вещи, Панов взглянул на часы, прозрачно намекая, что аудиенция закончена. Я собрался было к выходу, но в этот момент в домик ввалился могучий парень, чуть выше среднего роста, но с плечами и грудью штангиста. -- Вот и отлично, -- обрадовался Панов. -- Знакомьтесь: Анатолий Васильев, инженер-гидролог, химик и комендант лагеря. Анатолий, отдаю тебя на съедение писателю. -- В один присест, пожалуй, не выйдет, -- усомнился я, оглядывая массивную фигуру коменданта. -- Положим, меня и в два не так просто скушать, -- предупредил Васильев, пожимая мне руку. -- Пошли? ЛАГЕРЬ И ЛЬДИНА, КОТОРАЯ ПОД НАМИ Я вообще медленно схожусь с людьми и никогда -- с людьми без чувства юмора; улыбка, словно снятый замок, раскрывает человека, делает разговор непринужденным, не заставляя лихорадочно метаться в поисках темы и тщетно настраиваться на чужую радиоволну. Гонкуры считали, что смех -- физиономия ума, а восприятие юмора -- показатель умственного развития. Мнение субъективное, но я охотно его разделяю и нахожу многочисленные подтверждения в жизни. Не припомню в мировой литературе ни одного по-настоящему остроумного человека, который был бы нам не симпатичен. Пройдоха мистер Джигль, светские бездельники Уайльда, булгаковские Коровьев-Фагот и кот Бегемот, блестящий авантюрист Бендер -- как бы ни пытались авторы сделать веселых ребят отрицательными (скажем прямо, эти попытки были достаточно робкими), ничего у них не получалось. Такова уж великая притягательная сила юмора, ему многое прощается -- если, разумеется, он ведет себя в рамках установленных правил. Я знал одного весельчака, который захотел похохотать -- вы не поверите! -- над собственным начальником. Угадайте, кто смеялся последним? Анатолий Васильев сразу пришелся мне по душе. Он не стал тратить время на светскую болтовню, спрашивать о здоровье и аппетите, а сразу взял быка за рога. -- Будете о нас писать? -- Надеюсь, -- признался я. -- Значит, вам нужно окунуться в жизнь, -- решил Анатолий. -- Вы должны увидеть полярников за их высокоинтеллектуальной работой. -- Вот именно, -- обрадовался я. -- Поэтому, -- закончил свою мысль Анатолий, -- пойдемте разгружать "Аннушку", на ней скоропортящийся груз -- свежие овощи. К "Аннушке" уже шел трактор, таща за собой большую стальную волокушу. Мы по очереди, подходили к двери самолета, принимали мешки с картошкой, ящики с овощами и сваливали на волокушу. Таскать тяжести на морозе, в тяжелой одежде -- нелегкая работа, и в ней принимают участие все свободные от вахт. -- С овощами закончено, -- нетерпеливо заявил командир самолета Саша Лаптев, -- бочки с соляркой остались, быстрее разгружайте! -- Доктора! -- закричал кто-то. -- Доктора! -- Мы здесь!-- с разных сторон к самолету бросились Лукачев и врач новой смены Парамонов. -- Что случилось? -- Да вот бочки нужно срочно сгрузить, -- сообщили им. -- Ребят просят поздоровее. -- Фу, напугали, дьяволы! -- Лукачев облегченно вздохнул. -- Пошли, займемся прикладной медициной. И здоровяки врачи вместе с Васильевым не без лихости начали выгружать двухсоткилограммовые бочки. Закрепив на волокуше последнюю бочку, грузчики по-бурлацки сплюнули и закурили. -- Герой Арктики! -- Анатолий разгладил черные усы и с уважением похлопал Лукачева по почтенному животу. -- Жаль, что с гранитом так получилось... -- С каким гранитом?-- поинтересовался я. -- Неужели не знаете? -- с наигранным удивлением спросил Анатолий, не обращая внимания на слегка побагровевшего доктора. -- На родине героя сооружали из гранита статую доктора Лукачева, лучшего грузчика дрейфующей станции. Но вот беда: гранита на живот не хватило... -- Вы лучше его спросите, почему на станции нет наждачной бумаги, -- мстительно посоветовал Лукачев. Да, я забыл вам показать... -- торопливо начал Васильев. -- Успеешь, -- хладнокровно прервал доктор. -- Так вот, дело в том, что почетный полярник товарищ Васильев Анатолий Николаевич нуждается в большом количестве данного технического материала -- причем для личных нужд. -- Доктор от удовольствия чмокнул губами. -- Когда он приезжает из Арктики в родную кубанскую станицу, то по ночам драит наждачной бумагой свой бронзовый бюст на площади. Противники посмотрели друг на друга, нахохлились -- и расхохотались. После того как овощи были перетащены и сложены в кают-компании, мы с Анатолием отправились на осмотр лагеря. Льдину размером два на три километра почти правильным кругом окаймляли торосы. Первый состав станции, продрейфовавший вот уже год, к поведению льдины очень серьезных претензий не имел, вела она себя примерно на тройку. Для льдины это не так уж мало. Два балла за поведение были сняты за выходку с полосой. Рядом с лагерем находилась отличная полоса длиною в тысячу метров. Льдина ухитрилась расколоться таким образом, что половину полосы унесло далеко в сторону. Через некоторое время блудная половина раскаялась и вернулась обратно, и трещину даже удалось "заштопать", но две недели назад полоса вновь лопнула, и на этот раз непоправимо. Тогда-то и был создан подскок -- аэропорт имени Данилыча. И еще был случай, когда льдина повела себя бестактно, но об этом потом. Несмотря на твердую тройку, я отнесся к льдине с недоверием, так как о ней неодобрительно высказался Морозов. По его мнению, лед на "СП-15" неважный, он слеплен из нескольких кусков, вроде лоскутного одеяла, и будет большой удачей, если новой смене удастся продрейфовать без серьезных происшествий. Но Дмитрий Николаевич слабо в это верил -- опыт ему подсказывал, что вряд ли стоит рассчитывать на такую удачу. К сожалению, он оказался прав... В центре льдины на небольшом расстоянии друг от друга разбросаны домики и палатки. В палатках теперь почти не живут -- Арктика их забраковала. Из каких только тканей палатку ни делали, все равно она промерзала: на уровне головы -- 25 градусов тепла, на полу -- 15 градусов холода. То ли дело домик. Представьте себе четырехугольник из желтых фанерных щитов, хорошо подогнанных, начиненных толстыми пенопластовыми прокладками. Получается превосходная жилая комната. В отличие от палаток с их газовым камином домик обогревается портативной угольной печкой, топить которую легко и приятно. Над печкой закреплен стальной прут для просушки одежды и унтов. На нарах -- матрасы, одеяла, спальные мешки. У входа на стене висит умывальник, под ним -- таз, ведро для мусора. Не люксовский номер для интуристов, но жить можно. Домик закреплен на полозьях: если рядом пройдет трещина, трактор быстро перетащит его на безопасное место. Жилых домиков на станции всего шесть, и в обычное время в каждом из них живут два-три человека. Но сейчас пришлось уплотниться: вместе со старой сменой, которая вот-вот улетит на материк, живет часть новой, да еще экипаж "Аннушки", да еще гости. Скажем прямо, без особого шика, но все с грехом пополам разместились. Кают-компания, к которой примыкает кухня, слеплена из двух домиков, в такой же комбинации -- баня и движок, тарахтящий круглые сутки. Метрах в ста от центрального жилого массива торчит из сугробов домик радистов. Здесь же возвышается стальная антенна, и неподалеку высокая мачта с красным флагом, самым северным государственным флагом Советского Союза. На таком же расстоянии от центра, как и радисты, расположились метеорологи. Если присмотреться, можно увидеть крышу их домика, целиком зарывшегося в снег. Рядом -- метеобудки, приборы, измеряющие направление и силу ветра, и прочее оборудование. Ощетинившись рогами малахита (того самого 2,5-тонного прибора, с которым полярник "перепрыгнул" через трещину), спрятался в снегу домик аэрологов. Неподалеку от него раскинулась палатка, в которой живут члены экспедиции Якутского филиала Академии наук, прибывшие на полюс изучать космические лучи. Еще в одной палатке -- хозяйство гидрологов, ее мы скоро посетим. Все эти строения производят самое мирное впечатление, но о том, что ты все-таки находишься не на заснеженной тверди, а на льдине, напоминают невысокие курганчики, прикрытые брезентом. Они в продуманном беспорядке разбросаны в радиусе двухсот метров от центра лагеря. В курганчиках-- аварийные запасы продовольствия, одежды, клиперботы, горючее. Лучше лишний раз перестраховаться, чем щелкать зубами от голода и холода на осколках развалившейся льдины. Если по расположению лагеря вопросов больше нет, перейду к его обитателям. АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ Анатолия мне сам бог послал. В первые дни, когда чувствуешь себя ужасающе лишним, когда полярники шарахаются от человека с блокнотом, как безбилетники от контролера, Толя стал моим первым и главным собеседником. Я думаю, наверное, из жалости: такая неземная жажда материала светилась в моих глазах, что комендантское сердце не выдержало. "Ведь корреспондент, -- наверное, думал Анатолий, -- тоже человек. У него есть семья, дети, которые протягивают свои ручонки и просят хлеба. Зачем же бросать этого отверженного на произвол судьбы? Пусть бродит рядом и клюет по крохам, авось чего-нибудь накропает -- ведь нет такой ахинеи, у которой бы не нашлось читателя". А может, и не из жалости. Просто у Васильева -- явный избыток жизненных сил, и его многочисленные обязанности (я забыл сказать, что он еще производил и все взрывные работы) не могли поглотить вулканическую энергию, вырабатываемую могучим организмом. И частицу этой энергии Анатолий без ущерба для здоровья уделил мне. На Крайнем Севере он провел уже десять лет -- зимовал, прошел северными морями многие десятки тысяч миль, совершил более ста первичных посадок на лед для производства океанографических работ -- короче, испил из чаши, называемой Арктикой. Васильев -- почетный полярник: звание, которое не так-то просто заработать. Во всяком случае, куда труднее, чем звание заслуженного артиста автономной республики, которое с ходу получают столичные эстрадные артисты в благодарность за недельные гастроли. Чтобы в анкете не оставалось свободных граф, добавлю, что Анатолию 30 лет, он холост, в перерывах между зимовками работает в Ленинградском институте Арктики и Антарктики. Как это такого парня девчата до сих пор оставили гулять на свободе -- ума не приложу. То ли муженек, который без сожаления меняет домашний очаг на льдину, нынче не котируется, то ли сам Васильев откладывает решение брачного вопроса до выхода на пенсию -- не знаю. Как бы то ни было, он бродит нестреноженный, являя собой вопиющее нарушение законов демографии, нашедших свое выражение в том, что "на десять девчонок по статистике девять ребят". "Но все это мура", -- как указывает Анатолий. А главное, в самом деле стоящее он сейчас мне демонстрирует. Мы сидим на раскладных стульях в палатке гидролога. Кроме нас, здесь находятся газовый камин, лебедка с тросом, деревянный щит на полу и четыре вертушки -- буквопечатающие аппараты, которые по заданной программе отмечают скорость и направление течений. В палатке тепло. Мы, сбрасываем шубы, и Анатолий, поднимая деревянный щит, говорит: -- Прежде всего позвольте представить вас океану... Передо мной -- озаренный светом электрических лампочек один квадратный метр прозрачно-голубого Ледовитого океана, прямоугольная лунка, созданная направленным взрывом в трехметровом льду. Любопытное зрелище. Я засовываю палец в океан и говорю "здравствуйте". Океан не отвечает, и его легко понять: стихия, которая таскает на себе миллиарды тонн льда, может позволить себе некоторые отступления от хорошего тона. А вот это действительно здорово: по ледяной стене лунки ползает крохотный рачок. Нельзя сказать, что он выбрал себе для жилья самое удобное на земном шаре место, но согласитесь, что любое живое существо в таких широтах заслуживает признания. А не так давно вытащили вертушку вместе с вцепившимся в трос большим кальмаром. Это уже не какая-нибудь букашка, не знающая даже таблицы умножения; случай редчайший. Желающие взглянуть на это заспиртованное чудо могут посетить в Ленинграде музей Арктики и Антарктики. -- Попадались и другие трофеи, -- вспоминал Анатолий. -- Но самую удачную рыбалку я провел несколько лет назад километрах в тридцати от полюса. Взорвал лунку -- и вытащил из воды двух оглушенных рыбешек, сантиметров по тридцать. А в другой раз подумал, что начинаю страдать галлюцинациями. Дремал с товарищем в палатке, просыпаюсь от всплеска-- на меня из лунки смотрит нерпа. Улыбнулся и закрыл глаза -- приснится же такое! Снова всплеск. Смотрю -- живая нерпа. Поверил. Сделал ей знак -- приходи, мол, на чашку чая. Нерпа удивилась и нырнула, а товарищ, которого я разбудил, высмеивал мой правдивый рассказ о нерпе до тех пор, пока она не явилась второй раз. Мы стали уговаривать ее выйти и погреться, но наше общество, видимо, показалось нерпе недостаточно изысканным. Предупредив меня: "В лунку окурков не бросать -- грех!" -- Анатолий включил мотор и начал подъем вертушки. Когда-то эта работа производилась вручную: Эрнст Кренкель без особого удовольствия вспоминает, как четверо папанинцев долгими часами мучились над тем, что один современный гидролог делает в несколько минут. Я узнал, что погружается вертушка максимально до тысячи двухсот метров. Работа гидрологов имеет большое научное значение: добываемые пробы позволяют уточнять не только температуру (до сотых градуса), но природу и происхождение морской воды, из какого бассейна она сюда пришла: Атлантического, Тихоокеанского и так далее. Добыв пробу, Анатолий делает ее химический анализ. На больших глубинах подобная работа производится впервые. Начата она была на станции "СП-14", но исследование пришлось свернуть: льдину разломило, вертолет в полярную ночь эвакуировал ее население, и научная работа теперь продолжается здесь. К сожалению, мне не удалось увидеть, как берется грунт. Несколько дней назад Анатолий поднял грунт с глубины 3380 метров -- сорокасантиметровый слой овеществленной истории океана. -- Вот так и работаем, -- подытожил гидролог, ласково поглаживая вытащенную из воды вертушку. -- Хрупкая вещица... Приподнять эту "хрупкую вещицу" сил у меня не хватило. Анатолий усмехнулся. -- Физику учили? На глубине тысячи метров давление сто атмосфер. Иногда гидрологи хватаются за головы: приборы, сделанные из прочнейшей стали, возвращаются из океана словно сплющенные чудовищным молотом. Можете вспомнить историю с американской подлодкой "Трешер", которую океан раздавил как орех. Не любит шутить старик Нептун... В этот же день Анатолий продемонстрировал и свое искусство взрывника. Направленным взрывом аммонита он вырвал крышку у железной бочки с такой ювелирной точностью, что заказчику -- доктору -- не к чему было придраться. А Генералов без тени улыбки заявил польщенному Анатолию, что доверил бы ему вырвать взрывом больной зуб. Однако искреннее, от души, предложение Анатолия тут же провести этот прелюбопытный опыт Генералов отклонил -- под предлогом недостатка времени. Впоследствии я познакомился и с другими качествами Анатолия Васильева: всегдашней готовностью прийти на помощь, отменнейшим аппетитом, грубоватой на первый взгляд прямотой и вспыльчивостью, которая не столько обижала, сколько веселила окружающих. Он любил разыграть товарища, не обижался, когда разыгрывали его самого, ни разу не отказался от дополнительного бифштекса и внеочередной стопки коньяку, без особого успеха боролся за чистоту родного языка и не упускал случая с мечтательным вздохом произнести: "Эх, у нас на Кубани!" И при этом расправлял усы. ДОКТОР ЛУКАЧЕВ О САМОМ СЕБЕ -- Что-то вы погрустнели, доктор, -- заметил я, растапливая печку, -- это не вяжется с вашим образом. У меня записано, что вы очень большой, упитанный и постоянно добродушный человек примерно тридцати пяти лет от роду. -- Наблюдаете? -- проворчал Виктор Васильевич, закуривая. -- Тогда можете записать и выдать за свое следующее наблюдение. "Странная вещь -- психология полярников перед отъездом на материк после годичной зимовки. Весь год трудились как черти, но теперь, когда остались считанные дни, -- все мысли только о доме..." Записали? По предложению доктора я поселился в медпункте, где, кроме Лукачева и Парамонова, жил еще повар Степан Пестов. Но Парамонов дежурил по лагерю, Степан Иванович был на камбузе, и я приготовился к долгому, без помех разговору. -- Да, только о доме, -- повторил Виктор Васильевич. -- В голову лезут совершенно неожиданные мысли, появляются нелепые, смешные желания... Вы знаете, о чем я сейчас больше всего мечтаю? О зеленом листочке. Размял бы его и вдыхал эту зеленую горечь... Мы долго разговаривали в тот вечер о полярниках, призвании врача и судьбе. Раньше все объяснялось просто: судьба человека на роду записана, и каждый шаг его предопределен свыше. Это было очень удобно, ибо избавляло от ответственности, которая возлагалась на плечи бога. Но даже теперь, когда вакуум, образовавшийся отказом от всевышнего, заполнил отдел кадров, судьба выписывает такие неожиданные восьмерки, что просто диву даешься. Наверное, в этих неожиданностях -- вся прелесть жизни... Одна из таких восьмерок и забросила в Арктику мирного хирурга псковской больницы. Конкурс был жестокий, стать врачом дрейфующей станции -- большая честь для хирурга. Виктору Васильевичу помог победить не только его высокий профессионализм, что принималось в расчет в первую очередь, но и фактор, который безразличен для защиты диссертации, но очень важен на льдине: мощная фигура и незаурядная физическая сила. Ибо полярное начальство совершенно справедливо рассуждает таким образом: появится ли необходимость вырезать у кого-либо аппендицит -- неизвестно, а вот перетаскивать бочки и откапывать домики нужно будет наверняка. -- И год назад, -- рассказывал Лукачев, -- сразу же по прибытии на льдину я включился в истинно медицинскую деятельность -- строительство лагеря и переброску грузов. Сначала все это захватило, тело соскучилось по физической работе, но потом, когда первый азарт прошел, я вспомнил, что давно не держал в руке скальпель. Виктор Васильевич взял со стола скальпель, повертел его и со вздохом положил на место. -- Вот так и держу... когда нужно зачищать карандаш... Ребята крепкие -- слабого сюда не возьмут -- и гордые. Даже тогда, когда чувствовали недомогание, к врачу старались не обращаться, чтобы не уронить себя в глазах товарищей. Приходилось даже выискивать этих "перестраховщиков". Так, я заметил, что инженер-физик Володя Николаев и механик Павел Андреевич Цветков сильно переутомились. Силой заставил их отдохнуть. Метеоролог Геннадий Михайлов ходил с воспалением мышц -- и ни разу не пожаловался, я случайно узнал об этом. Ребята приходили с легкими травмами, перевязывались -- и тут же отправлялись на вахту. Не припомню случая, когда кто-нибудь воспользовался бы законным правом взять освобождение от работы. Как врач, я не могу одобрить такого отношения к своему организму, но как полярник -- приветствую, здесь иначе нельзя. Правда, раз пять ко мне приходили с перекошенными от страдания физиономиями... -- Зубы? -- Они самые. Как я мечтал о бормашине, пусть самой плохонькой! Без нее вылечить зуб так же трудно, как без ножа открыть консервную банку. Приходилось удалять. Зато, слава богу, эта мебель ни разу не пригодилась, -- доктор похлопал ладонью по операционному столу. -- В полярную ночь, когда самолет на льдину не сядет, я меньше всего на свете хотел повышать свою квалификацию хирурга. Но диктаторские медицинские права использовал как мог. Мороз 45 градусов, а Павел Андреевич -- с открытым горлом: а ну, домой, за шарфом!! Володя, щеголять в сапогах будешь на свадьбе, а сейчас немедленно надень унты! Почему в легком белье? Отстраняю от работы! Вот так. Слушались, голубчики, с врачом никто ссориться не хотел... В распахнувшейся двери показалась чья-то голова в мохнатой шапке. Голова скосила на меня глаза, понимающе подмигнула доктору и исчезла. Доктор засмеялся. -- Наглядная иллюстрация к моей последней мысли. Поняли, в чем дело? -- Пока нет, -- признался я. -- Мне показалось, что я здесь был третьим лишним. -- Совершенно верное умозаключение. Так продолжаю, с врачом никто не хочет ссориться еще и потому, что он -- начпрод. А эта должность на льдине необыкновенно авторитетна, поскольку в руках начпрода находится могучее средство воздействия на полярную массу -- спиртные напитки. Вот они, под нарами, -- два ящика. Этот голубчик, который только что нанес столь бесполезный визит, надеялся выклянчить одну бутылку -- угостить прибывших с новой сменой друзей. Он знал, что я откажу, но все-таки мечтал разжалобить меня своим красноречием. Ничего, 15 апреля -- День станции, тогда и выпьем -- по приказу начальника будет выдана бутылка на троих. Кстати, одна широко распространенная легенда: будто полярники вместо воды пьют спирт, чтобы согреться. Глупая чушь. Конечно, если товарищ сильно замерз или, скажем, провалился в трещину -- спирт бывает очень полезен. Но в повседневной жизни на льдине о выпивках не может быть и речи. Фритьоф Нансен вообще был принципиальным врагом спирта, полагая, что он ослабляет сопротивляемость организма. Правда, это одно из немногих мнений великого ученого, которое полярники в массе своей не склонны принимать на веру, но у нас оно проводится в жизнь. Доктор махнул рукой и лег на постель. -- Но все это в прошлом, дела я сдал Парамонову, скорее домой... Две девочки у меня. Лидочка выросла ровно вдвое. Когда я уехал из Пскова, ей был год и два месяца, а теперь -- два года четыре месяца. Кстати, Лидочкой я назвал младшую в честь тещи, она у меня -- прошу не улыбаться! -- превосходная женщина. А Марине семь, -- мечтательно произнес доктор. -- Ждут небось мои цыплятки возвращения блудного папы... Не только я, все наши папы на льдине сильно скучают по детям. Как человек ни занят, а время скучать всегда найдется, даже в самой напряженной работе есть просветы. Особенно в полярную ночь. Вот еще неисчерпаемая тема для исследований. Уходит солнце -- и вместе с ним частица тебя самого. И без этой неведомой частицы нарушаются психические процессы: люди становятся замкнутыми, более раздражительными, ухудшается аппетит. Фантасты полагают, что, когда через миллионы лет погаснет солнце, люди уйдут в подземные дворцы. Не знаю, какие блага их там ожидают; быть может, нам и не снится такой комфорт, которым они будут пользоваться, но я предпочитаю наши скромные удобства и солнце. Мне жаль людей, которые никогда его не увидят; наверное, подсознательно они будут ощущать свою неполноценность... У нас в полярную ночь общий тонус понизился, но взрывов не было: работали много, а свободное от вахт время старались проводить вместе. В такие дни лучшее лекарство от хандры -- юмор, а за этим лекарством никто не ходил в медпункт. Одна лишь моя научная работа вызвала столько шуток, что их бы хватило на всю жизнь целому поколению конферансье. Как вы знаете, человек в процессе жизнедеятельности затрачивает определенные количества белков, углеводов, воды. Меня интересовало, как протекает водный обмен в организме в условиях полярной ночи. Когда я сказал ребятам, что собираюсь заняться таким исследованием, они дружно пожелали мне успеха. Но когда выяснилось, что в интересах науки каждый из них должен восемь раз вставать в пять утра, выпивать около литра воды, и каждые двадцать минут-- восемь раз за утро -- отчитываться перед наукой, они взвыли. Тем, кого я будил для определенной процедуры, было не до смеха, зато, отдав науке все, что от них требовалось, они всласть потешались над очередными жертвами. Впрочем, главной жертвой был я, поскольку мне-то пришлось вставать в пять утра сто раз. Доктор прислушался. -- Не пурга ли начинается? Я подкинул в печку угля и взглянул в окно. Ветер заметно усиливался. -- Только пурги еще не хватало, -- доктор покачал головой. -- Пурга -- это нелетная погода, а нам до зарезу нужна именно летная... Я посочувствовал, но про себя подумал, что из личных эгоистических соображений неплохо увидеть станцию во время пурги. Словно угадав мои мысли, доктор проворчал: -- Всего насмотритесь... Приходишь, бывало, в кают-компанию на завтрак -- многих нет. Вдруг звонок: "Дежурный! Иди нас откапывай!" Это за ночь пурга замела с крышей домик аэрологов. Мой медпункт два раза откапывали, начальника выручали -- спасибо телефону! Сильная пурга заметает дом за нес- колько часов. Эх, скорее в Псков! Через год с радостью вернусь на льдину, а сейчас до того хочется на твердь, в семью, в операционную! Не знаю, повыси- лась ли здесь моя медицинская квалификация, но грузчиком, без ложной скром- ности, я стал незаурядным. А ведь руки мои по инструментам истосковались, вам не понять, что такое хирургический зуд... Представьте себе операционную. Пред- ставили? -- Представил. Сам был ассистентом хирурга на рыболовном траулере. -- Отлично, коллега! -- воскликнул доктор. -- Итак, я вхожу в белом халате. На мне -- стерильные перчатки... В домик вбежал дежурный по лагерю доктор Парамонов. -- Одевайся, эскулап, ты срочно нужен! -- Как врач, разумеется? -- с нескрываемой иронией спросил Лукачев, натягивая унты. -- Безусловно. "Аннушка" привезла мешки с углем. Виктор Васильевич выразительно посмотрел на меня и набросил шубу на могучие плечи. НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ Хотя повар Пестов был моим соседом по нарам, поговорить с ним удалось лишь на вторые сутки. А произошло это так. В поисках кадра киношники основательно промерзли, и по их просьбе я отправился. на кухню добывать кофе. -- До обеда остался час, -- проворчал Степан Иванович, яростно размешивая борщ. Я развел руками -- нет так нет. -- А вы тоже замерзли? -- с подкупающей заботой спросил повар. Вообще-то говоря, в моей шубе на собачьем меху замерзнуть трудно, но я подумал, что мой утвердительный ответ поставит Степана Ивановича в затруднительное положение. -- До мозга костей, -- проникновенно ответил я, подрыгав для убедительности ногой. Глаза Степана Ивановича блеснули: рыба клюнула. -- Вам-то я в два счета помогу, -- заторопился он, -- снимите шубку и прокрутите вот это мясо. Тут немного, килограммов десять, не больше. Только-только согреться. Я взглянул на мясорубку величиной с дореволюционный паровоз и послушно снял шубу. Около часа я добросовестно крутил обеими руками эту адскую машину, тихо мечтая о том, что сейчас придут возмущенные отсутствием кофе киношники. "И тогда, -- мстительно думал я, -- будет вам кофе, будет какава!" Но киношники, увы, не пришли: видимо, интуиция им подсказала, что лучше воспользоваться другим, более приятным способом согреться. Удивительно, как бросаются в глаза недостатки, когда испытываешь их на своей шкуре. Не доведись мне вертеть эту проклятую мясорубку, я бы сто раз прошел мимо нее и не заметил, какой она допотопной конструкции. Но когда я вложил в нее труд, достаточный для того, чтобы поднять камень весом в одну тонну на высоту тысячу километров, то возмутился, почему мясорубка не электрическая. -- Все становятся такими же рационализаторами, как часочек повертят, -- философски заметил Степан Иванович. -- Ну, согрелись? А то я могу предложить вам... Быть может, с излишней торопливостью поблагодарив повара за чуткость, я удалился со скоростью, на каковую только были способны мои подгибавшиеся от усталости ноги. Так я познакомился со Степаном Ивановичем Постовым. Он оказался славным парнем, общим любимцем, более того -- им открыто гордились. Меня это удивило: повара довольно редко бывают любимцами, как и большинство людей, от которых слишком многое зависит. А от поваров зависит главное -- желудок. Если у повара скверное настроение, у вас глаза на лоб полезут от перца и вы сломаете зуб о кость, которая спряталась в невинной на вид котлете. Будете вы сыты или нет, съедите вы отличную отбивную или подавитесь крепким, как кирпич, антрекотом -- все это решает повар. Вот какая огромная власть у него в руках. И она часто его портит -- странное свойство власти, которая портит не только поваров. Впрочем, каждый человек, заполучивший какую-то власть, -- своего рода повар: все зависит от размеров кухни, на которой он готовит свои блюда. Разве не бывает, что рядовой счетовод, сев в кресло главного бухгалтера, мнит себя по меньшей мере тем самым алжирским беем, у которого под носом шишка? Но повар обычно недальновидный человек: сознание своей исключительности, иной раз ложное, делает его высокомерным и пренебрежительным к своим едокам, благодаря которым -- повар забывает об этом -- он кормится. И бывает, что шеф-повар до такой степени теряет над собой контроль, что упускает из виду одну важную деталь: при нынешнем уровне профессионального обучения его легко заменить. И его действительно заменяют. Я привел это длинное рассуждение только для того, чтобы лишний раз оттенить достоинства Степана Ивановича, чудесного повара с характером простого едока. Я быстро заметил одну странную вещь: по отношению к Степану Ивановичу все ребята на станции чувствовали себя чуточку виноватыми. Из расспросов я понял почему. Просто Степан Иванович работал больше всех. Не на капельку больше других, а на очень много больше. Повар на станции единственный человек, который не имел права отдыхать: люди останутся голодными. В сильную пургу, когда некоторые виды работ волей-неволей приходится прекращать, повар стоит у плиты: плохая погода -- это вовсе не плохой аппетит. В праздничные дни, на Новый год, когда календарь велит отдыхать, для повара самый аврал. У повара нет выходных, как нет выходных у желудка. Конечно, можно сварить за три дня котел каши и разогревать его по утрам. Схалтурить можно -- опытный повар не проворонит возможности это сделать, слишком много примеров халтуры он видит вокруг себя -- начиная от газетных заголовков "Рязанское -- значит отличное" (это о табуретках, отменно сколоченных местными умельцами) и кончая работой почты, которая совершает воистину героические усилия для того, чтобы адресованную им корреспонденцию полярники получали как можно позже (в середине апреля на "СП-15" прибыл полный комплект январских, февральских и частично мартовских газет). Но еще никогда в жизни -- не преувеличивая ни на йоту -- я не видел столь чуждого халтуре человека, как Степан Иванович. Он работал не просто добросовестно -- для повара, как и для скрипача, этого мало, -- он работал артистично. Положа руку на сердце, торжественно заявляю: никогда, ни в одном санатории я не питался так вкусно и разнообразно, как на этой льдине. Великолепные борщи и антрекоты, беф-строганов, плавающий в неслыханно вкусном соусе, нежный гуляш и изысканно приготовленные куры, ароматнейшие компоты -- бывший повар ленинградского ресторана "Метрополь" мог человека с полным отсутствием аппетита накормить до бесчувствия и превратить в отпетого обжору. Когда блюдо особенно удавалось, Степан Иванович под каким-нибудь предлогом заходил в кают-компанию, сердито отмахивался от поздравлений и уходил, пылая счастливым румянцем. Но если, упаси бог, что-то не получалось, на повара было грустно смотреть. Он выглядел таким усталым и унылым, что хотелось подойти к нему и сказать: -- Степан Иванович, да посмотрите на этих сытых ребят, которых вы за год так откормили, что их родная мама не узнает! Если бы вы видели, с какой быстротой они съедали по две штуки забракованных вами бифштексов (а Толя Васильев -- целых три), как после обеда, отдуваясь и сонно моргая глазами, расходились из кают компании, вы бы тут же успокоились, дорогой друг. Если отбросить все наслоения, рожденные образованием и праздностью, то главное в жизни -- это твоя работа. Человек, удовлетворенный своим трудом, -- вот воистину счастливец. Я имею в виду не тех, кто, валовая видимость бурной деятельности, с шумом и трескотней грохочет пустыми бочками, а тех, кто без трескотни и шума вокруг своего имени целиком отдается любимой работе, не помышляя о наградах, потому что раб