злучает уверенность и волю; кажется, что в присутствии этого человека не может произойти никаких ЧП -- настолько крепко он держит в руках и нить разговора и события. Сильный человек, про таких говорят -- глыба. В последующую неделю мне посчастливилось еще дважды -- северный мир узок -- с ним встречаться. Мы рассуждали о призвании ученого. -- Трудно, и наверное бессмысленно определять, какой тип ученого больше соответствует современной науке, -- говорил Алексей Федорович. -- Мы преклоняемся перед Шмидтом времен организации Арктики и перед Шмидтом периода создания космической гипотезы. Каждому свое: один не выходит из кабинета, считая, что при данном уровне науки не обязательно заниматься черной работой на месте событий; другой все хочет увидеть своими глазами, пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге свои мысли. Не стану скрывать своих симпатий -- мне по душе Отто Юльевич... Я не могу серьезно говорить с людьми, которые сожалеют о том "потерянном для науки" времени, которое Шмидт затратил на арктические походы. Стоит ли доказывать, что именно в это "потерянное время" Шмидт создал советскую арктическую школу? И собеседники молча кивали. Они-то знали о том, что у самого Трешникова, полгода в году не снимающего унты и меховую куртку, иной раз физически не хватает времени обосновать новую гипотезу; но они знали и о том, что будь их Трешников кабинетным ученым, он стал бы автором еще нескольких фолиантов, но не был бы тем Трешниковым, которого так уважают и любят советские полярники. Он вспоминает о своей молодости: -- ...Зимовал я тогда на Новосибирских островах. Как-то повел через льдину, в которой уже были прогалины, упряжку с продуктами для четырех ребят. И вдруг перед упряжкой взлетела какая-то птица. Собаки рванулись за ней -- и все мы провалились. Пришлось по плечи в воде идти к берегу, ломая собой лед, наподобие ледокола, и тащить полузатопленную упряжку. Вытащил все-таки... Но тогда, -- Трешников вздохнул, -- мне было двадцать три года... Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад прилетели последние четыре зимовщика с расколотой на куски станции "СП-13". И Василий Сидоров, молодой начальник станции, еще не успевший как следует прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил: -- Алексей Федорович, вы старый полярник, полжизни во льдах... Ну, теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на английском языке, Герой и так далее, -- что вы испытываете, когда мы, молодежь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите... как бы сказать... -- Конечно, бывает! -- с силой стукнув кулаком по столу, воскликнул Трешников. -- Еще как завидую, черт возьми! И все рассмеялись -- таким искренним был этот крик души. ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и с большим уважением листал вахтенный журнал. До сих пор я остерегался это делать, так как знал, что некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на станции, сдували из журнала цифры и сенсации для своих летучих творений, разбавляли комментариями, и в результате читатель получал развесистую клюкву. Один собрат по профессии, сидя в кают-компании, долго мне доказывал, что достаточно окинуть орлиным оком место действия -- и материал собран. -- Остальное можно домыслить, как это сделал Пушкин, -- внушал он. -- Помните историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провел подле него пяток минут, черкнул несколько строк в записную книжку и создал великолепную поэму! В ответ я рассказал маленькую притчу. К директору одного санатория пришел писатель и потребовал, чтобы санаторный слесарь отремонтировал водопровод на его, писателя, даче. Задетый бесцеремонностью просителя, директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает. -- Но ведь Горькому вы не отказывали! -- возмутился писатель. -- Совершенно верно, -- тихим голосом подтвердил директор. -- Горькому -- не отказывал. В журнале, между прочим, оказалось немало любопытных записей. Вот некоторые из них, взятые наугад. "7 декабря. Вечером смотрели кинофильм... (название тактично опускаю. -- В. С.) Единодушное мнение -- выбросить как можно дальше, чтобы не портил настроение... Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли! Дежурный Баранов 13 декабря. Погода продолжает оставаться отличной. Такую обычно изображают в новогодних фильмах. Тихо. Крупными хлопьями падает снег. Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня! 31 декабря... На столе было все, кроме птичьего молока: огромный торт, котлеты по-киевски, салаты, заливные... А подарки рассмешили всех до слез: например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили второго ферзя, потому что с одним он не выигрывает... В четыре часа ночи разошлись. Обошел домики: все спали глубоким сном, и притом -- на своих местах! Дежурный Цветков 19 февраля. Мое дежурство, как, впрочем, всегда, совпало со знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш метеоролог Кизино звонит в кают-компанию и сообщает, что под его домиком прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами. Дежурный Лукачев 10 марта. Начальник станции, доктор и механик на тракторе ездили на старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно, привезли бревно и баллоны с газом. Трещина постоянно дышит, поездки на аэродром опасны, необходимо строить новый. 22 марта. В обед радист объявил, что к нам направляется ЛИ-2. Будем надеяться, что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад -- срок, который кажется вечностью. 28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму. Дежурный Гвоздиков". При всей своей раэностильности вахтенный журнал может дать неплохое представление о буднях станции, хотя полярники -- народ сдержанный и довольно скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал -- документ, летопись и посему создает необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а веселый случай -- в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло... Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который уверен, что он объективен в оценке прошлого, -- жертва самообмана. В свое время на меня большое впечатление произвел философ, который считал, что вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и оправдывают захватнические войны Наполеона, другие -- столь же энергично осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно осужден историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись "ученые", поднявшие на щит этого деспота. Такие "ученые" всегда готовы одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае. Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки -- вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из них слова не выкинешь и нового не вставишь -- все равно будущие доки раскроют, как раскрыли интерполяции о Христе в "Иудейской войне" Иосифа Флавия. Наши книги будут прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не попадет -- его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, искреннему регистратору событий, суждено остаться на века. Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала дрейфующей станции "Северный полюс-15". БУЛАТОВ С отлетом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу ребята скучали по друзьям -- зато прекратились беседы далеко за полночь; работать стало труднее, но -- двое нянек -- дитя без носу -- исчезла обезличка. Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы. Утро я провел в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на станции есть еще один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчеты и определил, что наша льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста. Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию начальников из воды, -- аргументировал он свое приглашение. -- Но с одним условием, -- в тон ему потребовал я, -- проваливаться недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать. Лев Валерьянович пытался было отстоять свое право окунаться в любую трещину вне зависимости от ее отдаленности, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье. Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для меня загадкой. Уж слишком новый начальник не соответствовал моему представлению о полярниках. Особенно его улыбка -- удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, он смущался и чуть прикрывал рот рукой -- верный признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть всегда предполагает несправедливость -- всем не угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело, либо станет работать за своих подчиненных. В этом я убежден. А в другом -- ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и силы воли -- качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной веревкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ. И такой коллектив по достоинству оценил начальника, которому доброта характера и мягкость в обращении не мешали ночью поднимать лагерь на расчистку полосы, днем -- на откапывание домиков, а вечером -- на переброску бочек с горючим в безопасное место. Как и его подчиненные, Булатов впрягался в волокушу и до седьмого пота орудовал лопатой. И дежурил он не раз в две недели, а каждую ночь: начальник спал наверняка меньше всех на станции. Бывало, ребята ударялись в воспоминания о тяжелых ситуациях, в которых довелось побывать. Булатов сочувственно выслушивал, но никогда не рассказывал о себе. И редко кто знал, что за плечами Льва Валерьяновича очень трудное детство и юные годы и что немало испытаний выпало на его долю, прежде чем он стал кандидатом географических наук и заслужил почетное для любого полярника назначение на дрейфующую станцию. Он годами изучал суровое Карское море, написал о нем диссертацию, не раз зимовал в Арктике и в свои тридцать пять лет никак не мог найти время, чтобы обзавестись семьей. Впрочем, на личные темы Булатов говорить не любил. Мы подходили к разводью. Погода стояла безветренная, на небе ни облачка; солнце, забывшее, что такое горизонт, с бездумной щедростью швыряло на искристый снег целые пригоршни лучей -- круглые сутки удивительный солнечный душ. Таким я представлял себе Бакуриани, лыжный рай обетованный; только вместо долин и гор вокруг трещины и торосы. В эту золотую, летную из летных погоду "Аннушка" трудилась без отдыха, словно комбайн в уборочную. Через несколько дней на подскок доставят последние грузы -- и до свиданья, летчики и гости, до осени. Летом на льдину не сядешь, она покроется озерами пресной воды, которая будет сильно досаждать зимовщикам. Летом на станции можно увидеть поразительное зрелище: людей на лодках. Наверное, забавная картина на экране кинотеатра. Мы остановились у края разводья. В самом широком месте оно достигало пятнадцати метров. Мы долго шли вдоль этого зловещего водоема. Впереди бежали собаки; они не ошибутся, за ними можно идти смело. Сужающийся конец разводья Булатов осмотрел особенно тщательно: оно, как и прежде, шло параллельно лагерю, спасибо и на этом. А вот узкая, совсем скрытая под снегом трещина за домиком аэрологов в перспективе была куда опаснее. Не только потому, что она ловко замаскировалась, -- трещина сдавила лагерь полукольцом. Быть может, очередные подвижки льда вдохнут в нее новую энергию. и тогда она обкорнает лагерь, как стригаль овцу. Я пишу эти строки и вижу молча стоящего над трещиной Булатова. Он обводит глазами свою льдину, которая за одну ночь потеряла половину площади, и думает о чем-то. И мне кажется, что уже тогда он чувствовал, какие тревожные, бессонные ночи ждут коллектив станции на пути к макушке Земли. ВМЕСТО ЭПИЛОГА И вот я сижу дома за письменным столом, перелистываю последние странички записной книжки и убеждаю себя в том, что пора поставить точку. Я мог бы еще рассказать о людях новой смены -- о Булатове и Воробьеве, о Белоусове и Парамонове, о Дубко и Броке, но вместе с ними я дрейфовал недолго, и о них, наверно, подробнее напишут другие. Ведь "свято место пусто не бывает" -- корреспонденты слетаются на полюс, как светлячки на огонек. Я мог бы еще рассказать о двухдневной пурге на островной промежуточной базе, о благословенной пурге, благодаря которой познакомился со многими интересными людьми. Например, с Петром Павловичем Москаленко, прославленным летчиком и одним из организаторов полярной авиации. Долгой бессонной ночью, когда решалась судьба последних четырех зимовщиков гибнущей станции "Северный полюс-13", Петр Павлович рассказывал о своей жизни, столь богатой приключениями, что их хватило бы на десяток летчиков. Но Москаленко запретил о себе писать. Он указал на Владимира Тютюнникова и Николая Шиварнова, молодых командиров кораблей, и произнес: "Полетайте с ними и напишите о них, обо мне уже немало всяких былей и небылиц напечатано. Вот наша краса и гордость, наша надежда -- эти ребята!" Я хотел бы рассказать о Константине Фомиче Михаленко, замечательном летчике, Герое Советского Союза, который убежден, что авария невозможна, пока в порядке главный прибор самолета -- голова пилота. Но Михаленко -- сам писатель, он автор многих новелл о летчиках и, конечно, лучше меня расскажет о своей бурной жизни. Я мог бы рассказать о том, как, перебираясь с одного осколка льдины на другой, гуськом проходя по пятисантиметровому льду, покрывшему широкое разводье, ждали появления из пурги самолета начальник станции "СП-13" Василий Сидоров, доктор Леонид Баргман, радист Реональд Минин и аэролог Владимир Зуев; о том, как они залпом из карабинов простились с уплывающими в Гренландское море останками станции. Я хотел бы передать выражение лица Василия Сидорова в тот момент, когда он, сидя за чашкой кофе в прокуренной комнате гостиницы, спросил: "Ну, угадайте, кто сейчас самый счастливый человек на свете?" Но обо всем этом, как заметил когда-то Борис Ласкин, нужно писать отдельно. И мне остается лишь рассказать о судьбе станции "Северный полюс-15". Ее прежние обитатели в большинстве своем теперь на юге -- ведь Антарктида находится в южном полушарии. Не усидел в Пскове "грузчик высшего класса" доктор Виктор Лукачев; после недолгого отдыха на родной Кубани подался в антиподы и гидролог Анатолий Васильев; всего несколько месяцев наслаждался семейной жизнью несравненный радист Яша Баранов; и любимый всеми Степан Пестов, приготовив свои сказочного вкуса бифштексы, в свободную минутку выбегает из камбуза полюбоваться на пингвинов... Владимир Панов пока в Ленинграде. Он работает в своем институте, ведет интересную тему, но спит и видит "белые сны". Арктика зовет... А нынешний коллектив станции? Суровые испытания выпали на его долю. Льдина все-таки прошла через географический полюс, взгромоздилась на заветную макушку, но что от нее осталось, от этой славной льдины! Она трещала и лопалась по швам, ее всю изломало, и много раз в полярную ночь Булатов и его ребята буквально из-под носа у вала торосов спасали оборудование, продукты и баллоны с газом. Площадь льдины уменьшилась в десять раз, но на этом осколке дрейфуют мужественные и неунывающие люди. Передо мной телеграмма: "Перевалили западное полушарие едем под горку домой". Счастливого дрейфа, ребята! Вы смеетесь, когда вас называют героями, потому что знаете, что делаете свое простое, будничное дело. Действительно, поменьше восторгов -- они мешают работе. Но пусть вас согревает сознание того, что в тысячах километрах от макушки Земли ваши друзья помнят о тех, кто дрейфует сквозь пургу и стужу, помнят и при встречах поднимают бокалы: -- За тех, кто в дрейфе!