прибыли" -- и тому подобное. Так что никому, казалось бы, не нужные айсберги стали, как видите, приносить практическую пользу. В отличие от журналистов, обожающих подводную часть айсберга, моряки ее терпеть не могут. Находясь на больших глубинах, она непрерывно разрушается теплой водой; в конце концов центр тяжести перемещается, и айсберг перевертывается. Легко себе представить, что творится на море, когда многие миллионы тонн льда обрушиваются в воду. Капитаны, с которыми я разговаривал, молят провидение об одном: быть подальше от айсберга с таким неуравновешенным характером, ибо огромная кипящая воронка может затянуть в себя судно, если даже оно находится на почтительном от нее удалении. Беспутными бродягами айсберги назвать нельзя: блуждают они не по собственной прихоти, а по воле течений, которые иногда выбрасывают их из антарктических и северных морей. Но после катастрофы с "Титаником" организована Международная служба охраны, и за передвижениями айсбергов в судоходных районах отныне следят не менее тщательно, чем няньки в детском саду за своими воспитанниками: о каждом подозрительном шаге айсберга оповещаются все заинтересованные суда. Живут айсберги года четыре, но гиганты могут плавать десятилетиями. И это навело изобретательные умы на оригинальную идею. В самом деле, мир начинает страдатъ от недостатка пресной воды, а эта самая вода в виде ледяных гор болтается по морю без дела и пропадает впустую. И создаются проекты их буксировки в порты назначения, причем излагаются такие смелые идеи отнюдь не в юмористических журналах. Ведь иной айсберг может на годы обеспечить водой город с миллионным населением! Сегодня осуществление таких проектов вряд ли возможно, а завтра -- посмотрим. Ну а теперь вернемся к месту действия. Через несколько дней после расставания с островом Ватерлоо, когда "Визе" шел по морю Уэдделла, я забрел в рулевую рубку и стал у окна, любуясь айсбергами. Их вокруг были десятки -- больших и средних, красивых и безобразных, но особенно мне понравился один из них -- горделивый великан с покатой крышей. Меня удивило, что именно ему "Визе" уделяет столько внимания: уменьшил ход, подходит с одной стороны, затем с другой -- словно покупатель, оценивающий лошадь. Каково же было мое волнение, когда я узнал, что к этому айсбергу пойдет шлюпка! Оказалось, что научные работники морского отряда: гидрохимик Арадовский, радиофизик Давыдов и другие выклянчили у капитана разрешение поговорить с айсбергом на "ты". Им требовалось ни больше ни меньше чем одолжить у айсберга килограммов тридцать-сорок льда -- разумеется, в интересах науки. Подвергнув лед анализу, они рассчитывали извлечь микроскопические частицы водорослей, изучить происхождение айсберга, его возраст и прочее, о чем я не имею ни малейшего понятия и посему не стану морочить голову доброжелательному читателю. Научные работники чуть ли не ползали на коленях, умоляя во имя святой науки на один только часик остановить "Визе". Когда эту просьбу поддержали начальник экспедиции Гербович и начальник морского отряда Зыков, капитан сдался и велел старпому готовить шлюпку. Любой корреспондент потерял бы к себе всякое уважение, если бы упустил такой случай. Но я оказался в скверной ситуации. Утром на диспетчерском совещании главный инженер экспедиции Петр Федорович Большаков в пух и в прах разносил одного растяпу, который, пренебрегая правилами техники безопасности, сначала чуть не провалился в озеро, а потом ухнул в ручей. "На станции Беллинсгаузена провалишься -- только промокнешь, а в Мирном -- будешь сухой, но не живой!" -- сурово закончил Большаков свой разнос. Растяпа тогда клятвенно пообещал наизусть вызубрить правила техники безопасности, но доверие к нему сильно пошатнулось. Поэтому к просьбе пустить меня в шлюпку начальство отнеслось столь прохладно, что пришлось воззвать к его лучшим чувствам. Я клялся и божился, что не сделаю ни одного движения, хоть на йоту противоречащего инструкциям, что буду сидеть как истукан. Я льстиво улыбался, прижимал руки к сердцу, демагогически ссылался на лучшие традиции советской печати, на ужасающий позор, который ждет меня в редакции, где наверняка узнают, что упущен такой материал, на жену и сына, которые вечно будут стыдиться такого незадачливого мужа и отца. Начальство -- это люди, а у людей есть в сердце уголок, хранящий жалость и великодушие к падшим. Порывшись в этом уголке, начальство со вздохом дало разрешение, и я весело побежал надевать свой спасательный жилет. Походом к айсбергу руководил старпом. По его указанию мы, двенадцать счастливчиков, сели в шлюпку. Заскрипели блоки, шлюпка закачалась на волнах, и старпом, запустив мотор, побыстрее увел ее от стального борта "Визе". Под приветственные клики друзей, яростное щелканье фотоаппаратов и напутствие первого помощника: "Счастливой зимовки, не скучайте, заберем вас на обратном пути!" -- мы помчались к айсбергу. Издали он каэался безобидным и симпатичным, но, когда мы преодолели разделявшую нас милю, все притихли. Перед нами была громада длиной с четверть километра и высотой с двадцатипятиэтажный дом. Значит, подводная часть равнялась примерно Останкинской телебашне (хотите -- верьте, хотите -- проверьте). С ближней к нам стороны айсберг кончался пологой площадкой, на которой принимали солнечные ванны сотни три пингвинов Адели. Они встретили нас радостным карканьем и стали наперебой приглашать в гости -- глупые, жизнерадостные бродяги, не подозревающие, что им уже не суждено вернуться в родную Антарктиду. Какой конец их ожидает, когда айсберг растает в сотнях, а то и тысячах километрах от материка? Однако нужно было подумать и о себе. Легкое волнение моря, которое нисколько не беспокоило нас во время перехода, здесь, у отвесной ледяной стены, оказалось куда более грозным: волны бились об айсберг, словно твердо решили его опрокинуть. Старпом посмотрел на научных работников и хмыкнул в бороду: они, еще пять минут назад с исключительной бодростью заверявшие друг друга, что без мешка льда не уйдут, выглядели весьма озабоченными. -- Может, полюбуемся и пойдем обратно? -- закинул удочку старпом. -- Не-е, -- закачал головой Арадовский. -- Ни в коем случае, -- неуверенно поддержал его Давыдов. -- Раз уж мы пришли... -- тихим голосом сказал Арадовский. -- Шлюпку спустили, горючее затратили... -- еще тише сказал Давыдов. -- Ну раз такой энтузиазм, приступим к делу, -- согласился старпом и, сделав знак вооруженному ледорубом матросу Сереже Мариненкову, с силой бросил шлюпку на стену. Сережа так рубанул по айсбергу, что мог, казалось, разрубить его пополам, но топор отскочил, а шлюпку отбросило. Пошли искать другое место. Нашли. Рубить здесь удобнее, но сверху свисал карниз весом с добрую тысячу тонн. -- Упадет -- может набить синяк, -- озабоченно заметил старпом. -- Следите за карнизом, попробуем. Пожалуй, за все двадцать пять послевоенных лет и не испытывал столь острых ощущений. Шлюпка яростно налетала на айсберг и, подбрасываемая волной, влезала на него метра на полтора. В распоряжении Сережи была секунда, за которую он успевал нанести два удара. Пока трое из нас отталкивались от айсберга опорными крюками, остальные ловили осколки льда. К сожалению, большинство из них падало в воду, теряя, таким образом, всякий интерес для науки, и заветный мешок заполнялся удручающе медленно. К тому же сильно действовал на нервы нависающий над нами дамоклов карниз -- черт его знает, насколько прочно он держался. Вспоминалась пресловутая последняя соломинка, которая переломила спину верблюда. Может, и этот гнусный карниз ждет последнего удара? Старпом решил перебазироваться. Если бы нас страховала вторая шлюпка, можно было бы попытаться верхом на волне проскочить на площадку к пингвинам и там нарубить без помех миллион тонн льда, но выполнять такой цирковой трюк в одиночестве было рискованно. Пришлось вновь уходить назад и вновь бросаться на стену. Один раз некстати подвернувшейся волной шлюпку так швырнуло к айсбергу, что раздался треск. Мы легко догадались, что трещал не айсберг. Отошли, проверили шлюпку -- швы в порядке. -- Думаю, хватит! -- с деланной бодростью возвестил один научный работник, кивая на скромную кучку добытого льда. -- А вот х так не думаю! -- с веселой мстительностью возразил старпом. -- Вы же сами говорили, что без полного мешка не уйдете! Хрустела шлюпка, разлетался во все стороны лед. Осколком поранило палец Сереже, и ледоруб подхватил Евгений Давыдов. Мешок был уже полон, но вошедший в азарт Евгений с остервенением лупил по айсбергу до тех пор, пока другой осколок не рассек кожу на его подбородке. Здесь уже было решено ставить точку -- не стоит искушать судьбу. Операция "Возьмем айсберг за вымя!", как потом ее окрестили, продолжалась часа полтора. Мы возвращались обратно с победой. Мне был доверен штурвал, и я второй раз в жизни -- первый имел место в Индийском океане, когда я плавал на рыболовном траулере, -- вел но морю шлюпку. Пишу эти строки и смотрю на фотокарточку: растерянно качается на волнах избитый чуть ли не до потери сознания айсберг, а от него уходит шлюпка с людьми, на лицах которых светится торжество победителей. За штурвалом, гордо расправив плечи, стоит человек в спасательном жилете и в темных солнечных очках. Весь его вид свидетельствует о том, что человек этот держит штурвал уверенно и ни за что не выпустит его из рук до самой швартовки, когда старпом, не обращая внимания на униженные просьбы, даст рулевому отставку, чтобы самолично подвести шлюпку к борту "Визе". Так закончилась операция, в ходе которой мне довелось внести свой пока еще недостаточно оцененный вклад в науку. Быть может, -- кто знает? -- подобранные мною осколки льда откроют перед человечеством новые горизонты в смысле познания окружающего нас мира. Допускаю, что тогда, возбужденные сенсационными газетными заголовками, все бросятся искать наш айсберг; его легко отличить от остальных: если на площадке, где загорают пингвины, вы найдете брошенную мною пустую пачку изпод сигарет "Ява" -- знайте, что айсберг тот самый. Желаю успеха! Законы, по которым живут полярники Двадцатилетний математик входит в науку как сложившийся ученый. Пушкин и Лермонтов в юном возрасте создали лучшие произведения русской поэзии. Моцарт мальчишкой писал гениальную музыку, а Таль завоевал звание чемпиона мира по шахматам. Но я не знаю ни одного полярника, который стал бы знаменитым в юном возрасте: для того чтобы победить белое безмолвие, одного лишь вдохновения и гениального озарения мало. Прибавьте к этому силу воли, мужество, стойкость -- все равно мало. Нужен еще опыт, приходящий только с годами. Гениями рождаются, опытными и мудрыми становятся. Пилоту нужно налетать много часов, чтобы стать настоящим летчиком; хирургу -- сделать сотню операций, чтобы обрести уверенность; полярнику нужно десять раз побывать на краю гибели, десять раз мысленно проститься с родными и близкими -- и лишь тогда про него скажут: "Этот ничего, кое-чему научился". Полярнику мало знать правила: каждую минуту, каждую секунду он должен готовить себя к случайностям. Ибо закономерность его полярной жизни -- непрерывная цепь случайностей, Золотое правило полярника: выходя из лагеря в ясную погоду, помни, что через минуту налетит пурга; что трехметровый лед бывает хрупок, как оконное стекло; что снег под тобою -- это призрачный мост над пропастью, у которой нет конца. Ни на мгновение не забывай о мелочах! Именно они -- главная причина твоей возможной гибели. Недосушил обувь -- обморозишь ноги. Не проверил рацию -- товарищи не будут знать, где тебя искать. Плохо пришил пуговицу -- схватишь воспаление легких. Вспомни, из-за чего ты чуть было не погиб в прошлую экспедицию, -- и проверь. Вспомни, из-за чего погибли твои предшественники, вспомни, из-за чего они могли погибнуть, -- и проверь, сто раз проверь. В те дни, когда "Визе" шел от острова Ватерлоо к Мирному, я наслышался много таких историй. Мы собирались в каютах, пили кофе, курили и беседовали о всякой всячине. Меня поразило, что, рассказывая о самых тяжелых днях своей жизни, полярники не теряли чувства юмора; признаюсь, это мне казалось даже кощунственным, но потом я осознал, что иначе нельзя, ибо юмористическое отношение к самому себе не только признак самокритичности -- это и показатель душевного здоровья. Поразило меня и другое: люди, которые делали ошибки и оставались в живых вопреки логике, нисколько не считали зазорным рассказывать об этих ошибках, наоборот -- "учтите, ребята, и не повторите". Вот две такие истории. "МЫ БЫЛИ АБСОЛЮТНО УВЕРЕНЫ..." -- Это случилось в Восьмую антарктическую экспедицию, -- начал Сидоров. -- Предыдущая экспедиция обходилась без станции Восток -- ее законсервировали, но ненадолго: уж слишком важные, уникальные данные можно было там раздобыть. Вновь открыть станцию поручили мне. Первым рейсом я взял с собой четырех Николаев: механиков Боровского, Лебедева, Феоктистова и повара Докукина. Перед отлетом из Мирного договорился с руководством экспедиции, что выйду на связь через три дня. Почему? Мы были абсолютно уверены, что на станции все в порядке и что расконсервировать ее будет проще, чем вскрыть банку сардин. А чего опасаться? Ближайший человек -- в полутора тысячах километрах, медведи остались в Арктике, об ураганах на Востоке мы не слыхивали. Мы были абсолютно уверены -- и лишили себя связи. -- Вот что ты, Василий Семеныч, забыл взять с собой жену, я поверю, -- вставил один из слушателей. -- Но по своей воле оказаться на три дня без связи... -- У французов есть такое выражение: "Остроумие на лестнице", -- весело парировал Сидоров. -- Над тобой посмеялись, вышвырнули из квартиры, а ты сообразил, как надо ответить, когда считал ступеньки. Задним умом каждый крепок! Едва самолет с Востока проводили, поняли, что влипли, оба рабочих дизеля и батареи отопления оказались размороженными. Очевидно, в системе охлаждения дизелей и центрального водяного отопления осталась жидкость. В наступившей тишине кто-то присвистнул. -- Итак, дизеля вышли из строя, -- продолжил Сидоров. -- Температура воздуха на улице и дома одинаковая -- минус сорок пять градусов. И мы без связи! Бей себя кулаками в грудь, рви на себе волосы, кричи во все горло -- никто тебя не увидит и не услышит: радисты Мирного выйдут на связь ровно в 12.00 через трое суток. Можно было, конечно, лечь в спальные мешки и заснуть, чтобы увидеть во сне Садовое кольцо и регулировщика, который содрал с меня рубль штрафа, но через трое суток в этих мешках нашли бы пять штук эскимо. Значит, единственный выход был такой: попытаться из трех разорванных дизелей сделать один на что-то годный. С одной стороны, в первые дни пребывания на станции Восток категорически запрещаются резкие движения и подъем тяжестей, с другой стороны, не нарушишь инструкцию -- эти первые дни станут последними. И мы нарушали -- работали без сна и отдыха двадцать восемь часов подряд. Вспоминаю -- и сам себе не верю, -- Сидоров улыбнулся. -- Бывало, прилетишь на Восток, дотащишь до комнаты свой чемодан -- и сердце из груди выскакивает, отдышаться никак не можешь. А тут и тяжести поднимали, и ртом дышали, и на сердце, которое вот-вот лопнет, и на "шарики кровавые в глазах" внимания не обращали. Знали: запустим дизель -- наверное будем жить, не запустим -- неминуемо погибнем. Собрали дизель за 18 часов. Порубили на дрова ящики, разожгли огонь и натаяли для дизеля литров сорок пятьдесят воды. Скажете, можно дизель запускать? Правильно, получайте пятерку за отличные знания в области техники. Ну а что делать, если аккумуляторы для стартерного запуска вышли из строя? -- Сменить их на новые, -- послышалась реплика. -- Все он знает! -- восхитился Сидоров. -- Будь моя власть, присвоил бы тебе звание кандидата наук без защиты диссертации за одну смекалку. А вот мы не догадались, не взяли с собой новых аккумуляторов, в мыслях не было, что они понадобятся. Что в этом случае делать, товарищ Архимед? -- Как что? Мобилизовать внутренние возможности организма! -- Так и поступили -- запускали вручную. Ну а на Востоке эта работа потруднее, чем из болота тащить бегемота. Вы, Маркович, видели Колю Боровского на дрейфующей станции и писали, что он самый сильный человек в Арктике. Я еще добавлю, что и в Антарктиде ему не было конкурентов. Если бы Коля в молодости занялся боксом или штангой, его портреты в газетах узнавали бы без подписи. Редкостно сильный человек и редкого мужества, а знаем его только мы с вами, потому что корреспонденты ищут сенсаций, а сенсаций за Колей не числится. Так вот, Боровский при всей его силе мог провернуть маховик только десять-двенадцать раз. Я -- дватри раза, остальные не больше, задыхались и падали. Приходила очередь -- вставали и снова качали. Запустили дизель. Сидим смотрим на него -- и даже счастья не испытываем: так устали. А тут один из механиков, не стану его называть, из самых хороших побуждений бросил в талую воду большой кирпич снега. Тот быстро впитал воду в себя, циркуляция прекратилась, и дизель пришлось остановить. Ерунда, а никогда не забуду: уж очень трудно было вновь таять воду и вновь запускать дизель. Уже не шарики кровавые, а целые аэрологические зонды в глазах мелькали... Ладно, запустили. Но ведь это полдела! Теперь срочно была нужна емкость для охлаждения дизеля. Взяли пустые бочки из-под горючего и зубилами стали вырубать днища. Сейчас бы я один такую работу сделал за тридцать-сорок минут, а тогда впятером рубили десять часов. Один раз поднимешь руку -- она полтонны весит, второй раз -- целую тонну. Можно было бы сказать, что эта работа забрала остатки сил, если бы эти остатки давно уже не были истрачены... Наладив электрообогрев и пустив все тепло в радиорубку, попытались -- чем черт не шутит -- установить связь с Мирным. Но чуда не произошло, радисты -- народ педантичный, назначено время -- сиди и жди, пока оно не подойдет. Тогда я выключил рацию и установил порядок дежурства: сменять друг друга каждые два часа. Иначе нельзя: люди измотаны дальше последнего предела, и если дежурному станет плохо, скажем не выдержит сердце, обморок, то дизель может остановиться и все погибнут. Коля Боровский вызвался дежурить первым, и в одно мгновение мы уснули. Помню, что спал и видел каким-то участком мозга кошмарный сон: будто вот-вот меня поднимут дежурить, очередь моя была вторая. Только этого не случилось... Много я всякого повидал. Бывало, люди нарушали приказ и погибали. Или получали строгие взыскания, увольнялись без права работы на полярных станциях. А Боровский нарушил приказ -- и за это мы, четверо, будем ему благодарны всю жизнь. Потому что разбудил он нас через восемь часов! Он, работавший больше всех остальных, не давший себе и минуты отдыха, имел законное право (какое там право -- обязанность!) через два часа поднять очередного дежурного и лечь спать. И не сделал этого, преодолел искушение. Мало того: он сварил обед, прибрал в дизельной, навел блеск и лишь тогда поднял нас. И шутил: "Самая трудная работа за эти полтора суток -- растормошить таких соней!" Ну что бы вы ему сказали на моем месте? Я ругал его последними словами -- а он стоял, слушал и счастливо улыбался! И ребята подключились: "Семеныч, победителей не судят, смени гнев на милость!" Пришлось сменить. Встали мы со свежими силами, увидели чистоту вокруг, накрытый стол -- и недовольство ослушником перешло во внутреннюю благодарность, которую можно выразить только глазами. Мигнул я Докукину, тот достал бутылку коньяку, и мы выпили за победу, за нашу дружбу и за Николая Боровского. И тут же уложили его спать -- 36 часов не смыкал Коля глаз. Теперь уже никто не сомневался: выжили. А вскоре удалось и установить связь. Я начал шарить по эфиру, и меня услышали на китобойной базе "Советская Украина". "Кто вы? С какой станции?" "Сидоров, со станции Восток". "Уж не ты ли, тезка? Привет! Богомолов у аппарата!" Взаимная радость и объятия в эфире -- это был Василий Ильич Богомолов, мой приятель по Третьей антарктической экспедиции. Имея мощный передатчик, он вызвал Мирный и сообщил, что я жду связи. И вскоре я уже беседовал с начальником экспедиции Николаем Ивановичем Тябиным. Рассказал все, как было, выработали мы план обеспечения станции, и пошли на Восток самолеты с новым оборудованием. Вот и вся эпопея, -- закончил Сидоров свой рассказ. ТРЕТИЙ ПОХОД Когда я побывал через несколько месяцев на Новолазаревской, то понял, почему с этой, пожалуй, самой уютной в Антарктиде станцией, основанной в 1961 году Владиславом Иосифовичем Гербовичем, связано столько драматических историй. Наиболее волнующую из них, настоящую "закольцованную новеллу", я услышал от Гербовича и расскажу ее в свое время. А ту, которая будет приведена ниже, мне поведал Владимир Александрович Самушкин, бывалый полярник, кандидат географических наук. Всего пять месяцев назад он вернулся из Антарктиды, где в составе Тринадцатой экспедиции руководил Новолазаревской; обстоятельства сложились так, что он вновь, едва переведя дух, возвращался на свою станцию, которую очень любил и о которой охотно рассказывал. Как принято говорить в радиопередачах, слово ее начальнику. -- Новолазаревская находится в глубине материка, километрах в восьмидесяти от моря. Оазис Ширмахера, изумительная красота, относительно мягкий климат -- все это превосходно, но доставка грузов... Если пойдете обратно на "Оби", сами увидите, что это такое -- дорога на Новолазаревскую. Сплошные ледниковые трещины, промоины, образованные талыми водами, тяжелый для гусениц скользкий лед... Грешников в ад гнать по такой дороге! "Обь" обычно разгружается либо на припайном льду, либо, если удастся пришвартоваться, на ледяном барьере. Грузы переваливаются на санно-гусеничный поезд -- и домой, на станцию, А вот что произошло с нами. В Тринадцатую экспедицию "Обь" попала в тяжелую ледовую обстановку и смогла разгрузиться лишь в ста шестидесяти километрах от станции, у мыса Ураганного. На редкость подходящее название: в разгар работ налетел ураган, сорок метров в секунду, и припай начало взламывать -- хуже ничего и придумать невозможно! Один тягач утонул, водителю, к счастью, удалось выскочить. Провалился в трещину и наш гляциолог Николай Косенко, но задержался на руках, спасли. С грехом пополам разгрузили "Обь", отсалютовали ей ракетами: "Ждем через год в шесть часов вечера, не опаздывайте!" -- и начали перевозить груз. Первые два похода прошли удачно: ну раза три-четыре проваливались, однако без всяких трагедий. И четвертый поход закончился благополучно, хотя всю дорогу вспоминали "Плату за страх". Помпите кинокартину о водителях машин, перевозивших взрывчатку? Мы тоже везли взрывчатку -- по нашей-то дороге! А что делать прикажете? Безусловно, асфальтированная автострада лучше, но, повидимому, в ближайшую тысячу лет ее в Антарктиде не будет. Технология перевозки была такая: перед каждой трещиной мы покидали трактор и давали ему возможность двигаться самостоятельно. Потом, убедившись, что он прогромыхал через трещину и не взлетел на воздух, догоняли и вновь с комфортом ехали до следующей трещины. Но все это, -- продолжал Самушкин, -- хотя и не вполне безопасная, но веселая детская игра по сравнению с третьим походом. Долго потом еще мы вздрагивали по ночам и, просыпаясь, блаженно улыбались -- какое счастье, что он позади, этот третий поход! Хлебнули мы Антарктиды по горло, и все из-за того, что "в кузнице не было гвоздя" -- помните такую балладу? Ладно, все по порядку. 4 октября 1968 года мы покинули станцию на тягаче и "Харьковчанке". Тягач мы прозвали "Бетти", и ничем он особенно не знаменит, а вот нашу "Харьковчанку-22" знает весь мир: она прошла по Антарктиде десятки тысяч километров, побывала на Полюсе недоступности и украсила своим изображением почтовую марку... Да-да, именно эту, спрячьте ее поаккуратнее и не забудьте потом напомнить, поставлю штамп -- на зависть филателистам. А нашу "Харьковчанку" вы, наверное, увидите: она будет погружена на "Обь" и пойдет на Родину залечивать старые раны... Нас было шестеро: водители Планин и Ярошенко, врач Грищенко, гляциолог Косенко, метеоролог Викторов и я. Антарктическая весна в разгаре, но не в нашем понимании -- когда расцветают яблони и груши, медовый аромат струится в воздухе и птички поют... Нет пурги -- и за то спасибо, благодарим и в ножки кланяемся. Правда, лед был очень скользкий, шли со скоростью пять километров в час. Ни разу не провалились в трещину, не ухнули в проталину -- тоже спасибо провидению. И всетаки меня не покидало какое-то нехорошее предчувствие: уж слишком благополучно проходит третий поход подряд -- так в Антарктиде не бывает. И вот на сто восемнадцатом километре, в сутках пути до мыса Ураганный, произошла та самая история с гвоздем: на "Харьковчанке" вышла из строя шлицевая муфта коленчатого вала. А запасной муфты мы с собой не взяли: надеялись, обойдемся. Все. "Харьковчанка" остановилась, садись закуривай, поход срывается... Пришлось разделиться. Мы -- Планин, Грищенко и я -- остались на "Харьковчанке", а остальные на "Бетти" отправились на станцию за муфтой. Три дня туда, три дня обратно -- пропала неделя. Ругали мы себя нещадно, но утешались тем, что и Седов вынужден был прервать свое путешествие к полюсу на собаках, потому что забыл в лагере иголку для примуса: великие примеры как-то успокаивают... Поначалу все шло нормально: "Бетти" добралась до станции, ребята взяли злополучную муфту и отправились к нам. На шестьдесят восьмом километре несчастье -- загорелся балок *. Почему это произошло? К тому времени задул сильный ветер, а из выхлопной трубы летели искры -- другого объяснения мы не нашли. Ребята, сидевшие в кабине тягача, увидели пламя, когда оно уже вовсю полыхало. Попытались было сбить его огнетушителями, но -- сильный ветер! -- балок вновь загорелся. А в нем два баллона газа, готовые в любую севунду взорваться! Но нельзя же оставаться в ледяной пустыне без радиостанции и продовольствия -- пришлось сознательно идти на крайний риск. Рацию вытащить не удалось -- она была слишком крепко прикручена, а огонь уже добрался до баллонов. Успели выкинуть два попавшихся под руку спальных мешка, выбежали -- и тут же взрыв. Балок и все, что было в нем, разметало на пятьдесят-сто метров, никакого продовольствия и одежды спасти не удалось. Оставив на месте катастрофы поврежденную, беспомощную "Бетти", Ярошенко, Викторов и Косенко двинулись к "Харьковчанке": до нас было все-таки пятьдесят километров, а до станции -- шестьдесят восемь да еще встречный ветер. Погода стояла сносная. Подгоняемые попутным ветром, ребята шли по проложенной "Харьковчанкой" колее, Кое-где колею замело, но через каждые два километра дорога была размечена бочками. И хотя марафонская дистанция в Антарктиде -- это, поверьте, очень много, ребята, наверное, добрались бы благополучно, если бы не второе несчастье: у Ярошенко судорогой свело ноги. Косенко и Викторов бросили спальные мешки -- непродуманное решение! -- и понесли товарища на руках. И еще одна ошибка: увидев вдали закрепленный на высоком древке красный флаг "Харьковчанки", они срезали угол и сошли с дороги, чтобы выиграть несколько километров. Понадеялись на то, что погода останется хорошей, и нарушили закон: никогда, ни при каких обстоятельствах не бросай дорогу! И тут началась метель. К счастью, ребята успели вернуться обратно на дорогу, но потеряли драгоценные часы. Еды у них не было, кроме единственной бутылки соку для Ярошенко, на плечах -- кожаные куртки: каэшки ** сгорели в балке. Поначалу они еще видели * Балок -- жилой домик, в санно гусеничных походах он закрепляется на санях или в кузове тягача. ** КАЭ -- костюм антарктической экспедиции теплая климатическая одежда, получившая в обиходе название "каэшка" наши ракеты, но, когда метель разбушевалась по-настоящему, видимость исчезла совершенно. А мы-то ракеты пускали на всякий случай, потому что после прекращения связи могли лишь гадать о судьбе "Бетти". Но когда началась метель, встревожились не на шутку. Решили выходить навстречу. И только-только собрались, как в "Харьковчанку" ввалился Викторов! Мы напоили его горячим кофе, привели в себя, и он рассказал, что пришел за помощью: ребята находятся километрах в двенадцати. Косенко, чтобы не замерзнуть, понемногу тащит на себе Ярошенко, но нужно поспешить с одеждой, иначе беды не миновать. Оставив изнемогающего от усталости Викторова держать связь, мы без промедления отправились в путь. Ни зги не видно, даже ракеты не освещали дорогу, шли ощупью. Выбрали такой метод: я ощупывал левый след гусеницы, Планин -- правый, а сзади, подстраховывая нас, шел Грищенко. След потерян -- стоп, назад; ибо собьешься с дороги -- спасать будет некому. Прошли мы два, пять, семь километров -- нет ребят. Прошли двенадцать -- с тем же успехом. Значит, либо Викторов ошибся, либо они сбились с дороги и ушли в сторону. Плохо дело. У Планина к тому же на восьмом километре свело ногу. Он плелся, опираясь на палку и тяжело переживая, что стал обузой... И все же для страховки решили мы пройти еще немного вперед. Добрались до следующих бочек, нацарапали на них наши фамилии, время и отправились назад. Так устали, что начались галлюцинации: в каждом темном пятне на дороге видели тела погибших друзей. А метель так разошлась, что даже часть бочек укатило ветром.. Не доходя километров шесть до "Харьковчанки" -- о радость! -- увидели на снегу два следа. Значит, ребята были здесь! Стали шарить вокруг -- следы исчезли неподалеку от зоны тре шин. Совершенно удрученные, поплелись обратно. Очень тяжелый был момент, не хотелось бы вновь когда-нибудь такое пережить. Пока надеялись -- силы брались неизвестно откуда, а пропала надежда -- еле переставляли ноги. Каких ребят потеряли из-за муфты, куска железа! Подошли к "Харьковчанке" -- и остолбенели: навстречу вышел Косенко! И откуда только силы взялись -- бегом бросились его обнимать. "Где Ярошенко?!" "Живой, в мешке спит". Ну, расцеловались, потискали Ярошенко, который был очень плох, выяснили, что разошлись буквально в нескольких шагах друг от друга. Косенко рассказал, как тащил на себе товарища и даже чуть не заплакал от счастья, когда увидел "Харьковчанку". А дальше... впрочем, главное уже рассказано. Ярошенко через три дня встал на ноги. Вскоре со станции пришла помощь, и вернулись мы живы-здоровы. Так и закончился наш третий и самый бесполезный поход, продолжавшийся около месяца. Хотя, -- Самушкин улыбнулся, -- почему бесполезный? Во-первых, мы все время вели метеорологические наблюдения, а во вторых, великолепно усвоили одну истину: отправляясь в путь, не забывай о запасных частях! * Много таких эпопей в Антарктиде. Такое не каждый выдержит, но в Антарктиду и не попадает каждый. Такие люди, как Сидоров, Боровский, Самушкин, Косенко и их товарищи, прошли через жесткое сито естественного отбора, размышления о котором не оставляли меня все мои антарктические месяцы. Эта люди не любят позы и не терпят рекламы. О них почти ничего не написано, и они нисколько не опечалены этим. Хотя они почти ежедневно рискуют жизнью, их редко награждают -- поразивший меня парадокс. Вернемся, однако, на "Визе". Калейдоскоп последних дней Я лечу на Восток первым рейсом! Многие нам, "первачкам", завидуют: все хотят лететь первым рейсом. А то засвистит пурга -- и сиди в переполненном Мирном, жди у моря погоды. Поэтому на совещании возникла веселая склока: "неудачники" доказывали Сидорову, что его несправедливое решение наносит непоправимый ущерб науке. -- Мы с Миклишанским и Тереховым летим четвер * Начальник экспедиции В. И. Гербович ознакомился с этими страницами еще в рукописи. Отдав должное мужеству участников похода, Владислав Иосифович заметил: "Если бы это произошло в моей экспедиции, Самушкин вряд ли избежал бы строгого выговора!" тым рейсом? -- негодующе взывал Арнаутов. -- Может быть, вы ошиблись, Василий Семенович, -- двадцатым рейсом? Тогда прошу разъяснить: кто заготовит за нас снежные монолиты весом двадцать-тридцать килограммов каждый? Монолиты, жизненно необходимые советским геохимикам? -- Вы, -- невозмутимо ответил Сидоров. -- Как только прилетите на Восток... четвертым рейсом. Пока Арнаутов, Миклишансский и Терехов, трагически глядя друг на друга, осмысливали свою неудачу, атака на начальника станции продолжалась. -- В списке летящих первым рейсом допущен случайный пропуск, -- с явно преувеличенной уверенностью заметил Рустам Ташпулатов. -- Может быть, у меня со слухом что-нибудь не в порядке? -- В порядке, в порядке, -- успокоил Сидоров. -- Вы полетите несколько позже. Последним рейсом. -- Да, наверное, что-то со слухом, -- решил Рустам и, приложив ладонь к уху, переспросил: -- Простите, каким рейсом? -- Последним, -- с железным хладнокровием повторил Сидоров. -- Я назначаю вас полномочным представителем Востока в Мирном. Будете следить за погрузкой оборудования и продуктов в самолеты и на месте устранять возможные недоразумения. -- Отличная шутка! Давно я так не смеялся! -- губы Рустама сложились в исключительно жалкую улыбку. -- Я, который с первого дня должен изучать микрофлору, брать анализы венозной крови, выполнять обширные исследования, результаты которых имеют первостепенное значение для выяснения некоторых аспектов, которые, в свою очередь... -- Значит, решено, -- кивнул Сидоров, -- последним рейсом. Я на вас надеюсь как на самого себя. Рустам Юлчиевич. Уверен, что вы наверстаете упущенное. Больше вопросов нет, товарищи? -- Когда вы зачитывали про первый рейс, -- без всякой надежды пробормотал Майсурадзе, -- Виноградов чихнул у меня под ухом и я не расслышал, было ли там что-нибудь про меня. -- Не было ни звука, -- подтвердил Сидоров догадку печального Майсурадзе. -- Полетите через месяц, ближе к приходу на Восток санно-гусеничного поезда. Все, дискуссия закончена. Переходим к самому главному. Нам запланировано всего сорок шесть рейсов, а грузов по вашим заявкам -- на все шестьдесят. Придется брать только то, что абсолютно необходимо для научной работы и жизнедеятельности станции, остальное оставим на складе в Мирном. "Урезать так урезать" -- как советовал Аркадий Райкин. Прошу всех товарищей отнестись к этому вопросу серьезно, без местнических настроений. Призыв начальника, однако, повис в воздухе, "урезать" никому не хотелось. Каждый научный сотрудник считал свой груз важнейшим. Буровики, отстаивая каждый килограмм собственного оборудования, готовы были пожертвовать половиной груза геохимиков, те доказывала, что из двухтонного багажа группы Майсурадзе следует оставить для перевозки чемодан с личными вещами, а разгневанный Майсурадзе призывал к жесткой экономии за счет Ташпулатова. Неожиданно для всех Рустам оказался на высоте положения: он легко согласился оставить в Мирном целую четверть тонны. -- Молодец, -- похвалил Сидоров. -- Я рад, что именно вы, Рустам Юлчиевич, первым проявили понимание обстановки. Что вы решили оставить? -- Бочку спирта, -- под возмущенные протесты присутствующих ответил невозмутимый Рустам. Наше последнее на "Визе" совещание проходило весело и бурно. В конце концов страсти утихли, и беседа перешла на "мирные рельсы". Заговорили о будущей жизни на Востоке -- кому всего труднее придется на станции. -- Труднее будет всем, -- заверил спорщиков Борис Сергеев, -- потому что от заготовки снега для воды никто не освобождается. Ташпулатов, который в Двенадцатую экспедицию зимовал на Новолазаревской, не без грусти вспомнил, что там проблемы воды не существовало: рядом со станцией -- пресноводное озеро, пополняющееся талыми ледниковыми водами. -- Вношу предложение, -- прогудел инженер-электрик Слава Виноградов. -- Выроем глубокий колодец и установим в нем термоэлемент. Снег будет туда наноситься ветрами и там же растапливаться без всяких затрат живого труда. -- Вместе со снегом в колодец будут сдуваться микробы, -- возразил Ташпулатов. -- Как исполняющий обязанности санитарного врача, накладываю вето. -- Но ты же сам говорил, что Антарктида безмикробный континент, -- отпарировал Виноградов. -- Правильно, в Антарктиде микробов практически нет, -- согласился Рустам. -- А вот ты начинен ими, как подсолнух семечками. Ты -- ходячий склад микробов, грандиозное микробохранилище! От тебя они и будут попадать в колодец. -- А от тебя? -- огрызнулся Слава. -- От меня тоже, хотя и в меньшей степени. Ничего, попилишь снег, это полезно для мускулатуры. -- Валерий, как прошел медосмотр? -- поинтересовался Сидоров. Три дня подряд врачи исследовали восточников по программе космонавтов: обвешивали нас датчиками, испытывали на кислородное голодание, снимали всевозможные кардиограммы, заставляли многократно приседать и прыгать. Ельсиновский доложил, что все его пациенты обладают могучим, воистину железным здоровьем. Правда, настораживает упадок сил у Тимура Григорашвили: пятнадцатый раз двухпудовую гирю он выжал не без труда. Так что Тимура необходимо перевести на усиленное питание в отличие от Ивана Лугового, сверхнормативная упитанность которого наводит на мысль о разгрузочной диете. -- Ну, лишний вес сбросят все, это я вам гарантирую, -- пообещал начальник станции. -- Подводим черту, следующий раз будем совещаться на Востоке. Понемногу собирайте вещи, готовьтесь к высадке и прощай тесь с друзьями, а то подойдем к Мирному -- не найдете времени даже руку пожать. В последние дни увлечение фотографией приняло характер стихийного бедствия. Очередь в фотолабораторию во много раз превышала ее пропускную способность: каждый стремился отпечатать и отправить домой свои изображения на фоне пингвинов и айсбергов. Поэтому самым авторитетным человеком на судне стал хозяин лаборатории Николай Тяпкин. Его имя произносилось с благоговением: "Так сказал сам Коля!" При появлении Коли фотолюбители мгновенно превращались в отпетых подхалимов и сладкоголосых льстецов. -- Ты совершенно не следишь за своим здоровьем, у тебя слишком утомленный вид, -- с отцовской заботой внушал один. -- Иди отдохни, а я тебе принесу в каюту кофе... Кстати, ключи можешь смело доверить мне. -- Почему тебе? -- горячился другой. -- А кому? (С нескрываемым пренебрежением.) Уж не тебе ли, который вчера засветил пачку чужой бумаги? -- Не слушай этого брехуна, Коля! Пусть он лучше скажет, кто погасил в проявителе окурок! -- И скажу! -- Ну, кто? -- Ты! -- Идите, ребята, лаяться на верхнюю палубу, -- вмешивался третий. -- На твоем месте, Коля, я бы такую публику близко не подпускал к лаборатории. Так мне можно приступать, да, Коля? -- Можно, -- включался четвертый, -- мыть посуду на камбузе. Когда Коля, я должен вернуть тебе ключи? Сеюдняшней ночью, опутав Колю сетью интриг, достойных пера Дюма-отца, лабораторией овладели Лев Черепов, Геннадий Васев и Валерий Смирнов, аэролог из Мирного. Когда утром я пришел к ним в каюту, друзья, утомленные, но бесконечно счастливые, по-братски делили добрую сотню свежеотпечатанных фотокарточек. -- Посмотрят жены на эти бесконечно дорогие лица, -- ораторствовал Валерий, -- прослезятся и воскликнут; "Ах, зачем я отпустила его на