край света! Ах, какой он мужественный и прекрасный! Как я была к нему несправедлива, когда он приходил домой и шастал по квартире в грязных ботинках!" -- А твоему начальнику, Валерий, не до смеха, -- сообщил Черепов.-- Шантажируют. Все прыснули. Дело в том, что в Монтевидео Геннадия Ивановича Бардина сфотографировали в тот момент, когда он, галантно улыбаясь, помогал красивой сеньоре с ребенком войти в автобус. Теперь шантажист требовал в обмен на негатив три катушки дефицитнейшей цветной пленки, а в случае отказа грозился послать жене Бардина огнеопасную фотографию с трогательной надписью. Однако, вспомнив о женах, все украдкой вздохнули. Жен мы не увидим долго. Антарктида -- единственный на земном шаре континент, твердо решивший обойтись без представительниц нежного пола. Был, правда, случай на одной американской станции, когда начальник и его заместитель, большие и старые друзья, взяли с собой на зимовку жен, тоже верных подруг -- водой не разольешь. Две королевы на одном троне, две примы-балерины на одной сцене, наверное, с большим успехом разделили бы сферы влияния. Для начала жены вдребезги переругались, потом превратили в смертельных врагов своих мужей и в завершение, расколов пополам коллектив, натравили образовавшиеся половины одна на другую. Станция быстро превратилась в бедлам, и возмутительниц спокойствия пришлось срочно вывозить специальным рейсом. И -- любопытнейший психологический момент, ждущий от науки своего объяснения -- едва самолет с верными подругами оторвался от полосы, как их мужья едва ли не задушили друг друга в объятиях, а враждующие половины без промедления последовали примеру своего начальства. После этого случая женщины, по никем не писанному закону, на антарктических станциях присутствуют только на фотографиях и на журнальных страницах. И конечно, в мечтах. -- Однажды, когда я дрейфовал нд СП-17, -- вспоминал Валерий Смирнов, -- произошла такая история. Сплю я в своем мешке и вдруг слышу сквозь сон... женский смех! Считаю в уме до десяти, умножаю тринадцать на девятнадцать, дергаю себя за уши, все равно -- женский смех. Ну, думаю, рехнулся. Высовываюсь из мешка, чтобы попросить ребят сбегать за доктором, и вижу -- стоит в их окружении девушка, отбивается от комплиментов и хохочет. Протер глаза, открыл снова -- та же девушка! Оказалось, что она, диспетчер аэропорта из Т., элементарно обманула командира корабля сказала, что ей велено сопровождать на станцию груз. Диспетчер -- лицо официальное, командир поверил, ему и в голову не пришло, что девчонка просто-напросто решила осуществить свою голубую мечту и побывать на СП. Она предполагала полчасика побродить по льдине, сфотографироваться у торосов и улететь обратно, но, по закону падающего бутерброда, началась пурга. Естественно, в Т. хватились: исчез диспетчер! Обыскали все окрестности, перенервничали, извелись, думали -- медведь скушал красавицу, а та ни жива ни мертва трое суток сидела на льдине и трепетала при мысли о последствиях своего вояжа. И не зря. Когда разъяренное начальство заполучило диспетчера обратно, оно немедленно... Что сделало, кто угадает? Бесполезно, можете вывихнуть мозги: взвесило девчонку на точных весах в одежде и в валенках и заставило ее заплатить за перевозку каждого килограмма веса по установленной для СП таксе! Выслушав эту поучительную историю, мы с минуту молча мечтали о том, чтобы в Антарктиду полетел самолет и чтобы на него подобным же обманным путем забрались наши жены. Мы приходим в Мирный, а они встречают нас на берегу. Какой взлет фантазии! Заговорили о женах. Чтобы они не зазнались, не стану приводить хвалебных од, продекламированных в их честь. Каждый лез вон из кожи, расхваливая свою супругу. -- У всех вас, друзья, превосходнейшие жены, -- изрек один иа нас, -- по в одном отношении они все же уступают моей. -- В каком же это отношении? -- послышался ревнивый ропот. -- Моя жена -- болельщица, причем высокого класса. Если вы честные люди, то признаете, что не каждый из вас может похвастаться такой удачей. Ибо мы вместе смотрим по телевизору футбол и хоккей, вместе ходим на стадион, а по утрам вырываем друг у друга из рук "Советский спорт". Ну, каково? Все честно признались, что рассказчик достоин зависти. -- То-то же, черти. Но это еще не все, я добью вас такой историей. За несколько часов до отхода "Визе" из Ленинграда я обнаружил, что моя электробритва схватила что-то вроде гриппа: она то кашляла, то хрипела, то чихала целыми сериями. Короче, вышла из строя. В мастерской ее брались отремонтировать, но через две недели. Я собирался было уйти, как вдруг жена навострила уши: мастера горячо обсуждали предстоявший вечером хоккейный матч СКА -- "Спартак". "Не понимаю, что это вы так боитесь спартаковцев? -- удивилась она. -- Щурков и Глазов запросто нейтрализуют Старшинова и Зимина, а Григорьев и Андреев шутя перебегают Кузьмина и Меринова. Ваши края быстрее, поэтому отдайте спартаковцам центр и действуйте на контратаках через фланги. И почаще из любых положений бросайте по воротам, потомучто Зингер может взять мертвую шайбу, но и такую ворону пропустить между ушей, что диву даешься..." Потрясенные мастера тут же в присутствии заказчицы произвели ремонт и даже проводили ее до выхода -- наверняка наивысшая честь, которую они кому-либо окаэывали. Кстати, в тот вечер ленинградцы выиграли у "Спартака" со счетом 4 : 0. Причем самое поразительное то, что они играли точно по тактическому плану, вдохновенно разработанному моей женой! Наши разглагольствования с грустной улыбкой слушал зашедший "на огонек" Игорь Петрович Семенов. Он тоже успел отпечатать для своей Людмилы Николаевны килограмм фотокарточек, которым она, безусловно, будет рада. Но, кроме того, Игорь Петрович приготовил жене сюрприз, который, столь же безусловно, не приведет ее в восторг. Как и все участники экспедиции сезонного состава, Игорь Петрович должен в мае будущего года вернуться домой на "Оби". Так вот, этого не произойдет: уступив после долгих раздумий настоятельным просьбам Гербовича, Игорь Петрович решил остаться в Антарктиде на год. Людмила Николаевна об этом еще не знает, как не знает она и об угрызениях совести, терзающих ее мужа -- ведь он, старый полярный бродяга, твердо обещал, что никогда больше не будет так надолго с ней расставаться... Впрочем, подобный сюрприз готов преподнести своей семье и я. И мы с Игорем Петровичем обмениваемся понимающе-сочувственными взглядами. ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ -- Товарищи участники экспедиции и члены экипажа! -- разнеслось по судовой трансляции. -- Прямо по курсу в двух милях виден дизель-электроход "Обь". Любителям рекомендуется зарядить свои аппараты и стремглав бежать на верхнюю палубу! Долгожданная минута! Такой дружный топот сотен ног мне доводилось слышать только в театре, когда зрители, сшибая друг друга, неслись в гардероб. -- Где, где она? -- потрясая фотоаппаратом, суетился любитель. -- О, дайте, дайте мне бинокль! -- стонал другой. -- Три компота за бинокль! -- Предложи капитану, -- советовали ему. -- Он наверняка согласится. -- Вот она! -- Где, где? -- Видишь остроконечный айсберг? -- Ну, вижу. -- А две мачты слева? -- Вижу! "Обь" нетерпеливо поджидала вас у кромки ледяного поля -- совсем как у памятника Пушкину под часами. В ее приветственных гудках слышался упрек: "Сколько времени здесь торчу, могли бы поторопиться!" По сравнению с изящным, одетым во все белое красавцем "Визе" она выглядела замарашкой в своем видавшем виды комбинезоне: обшарпанная, битая льдами, нагруженная сверх всякой меры работяга "Обь". Огромная и могучая, она снисходительно поглядывала на "Визе", как смотрел бы уверенный в себе силач на разодетого в пух и в прах тонконогого франта. Еще бы! Без "Оби" во льдах мы и шагу не сделаем, "Обь" -- ледокол, и ведет его знаменитый полярный капитан Эдуард Иосифович Купри. Гудки, ракетные залпы, радостный рев двух экипажей и обеих частей экспедиции! А тут еще послышался гул, и овации вспыхнули с новой силой: это из Мирного прилетел самолет, ледовый разведчик. Он сделал над нами несколько кругов, сбросил вымпел, помахал крыльями и, запечатлевшись на нескольких километрах фото- и кинопленки, скрылся из виду. Один лишь я перевел два десятка кадров, из которых годным для печати, увы, оказался только один, на нем с великолепной резкостью отобразился чей-то скальп. До Мирного осталось несколько десятков миль пути. "Обь" шла от нас в двух-трех кабельтовых *, вернее, не шла, а вползала на лед, продавливая в нем канал -- чтото вроде посыпанной песочком пешеходной дорожки для идущего сзади франта с его лакированными штиблетами. С момента встречи вся Пятнадцатая экспедиция оказалась в сборе. На борту "Оби" находились и несколько наших восточников: механик-водитель Федор Львов, радист Герман Флоридов, повар Павел Смирнов и научный сотрудник по ионосфере... Василий Сидоров. Вы вправе мне не поверить, но произошло уникальное совпадение: на станции Восток будут жить два Василия, обладатели редчайщей фамилии Сидоров. Поэтому давайте отныне условим * Разумеется, мне ничего не стоило бы написать, что "Обь" шла от нас в трехстах-четырехстах метрах, но я сознательно употребляю слово "кабельтов", чтобы читатель, во-первых, проникся морской романтикой, а во-вторых -- уважением к познаниям автора. К сожалению, не помню точно, сколько в этом кабельтове метров (Один кабельтов равен 185,2 метра. -- Прим. ред.) ся: специалиста по ионосфере будем именовать Василий Сидоров-второй. Между тем на "Визе" начался ажиотаж, все спешно сворачивали свои дела. У душевых кабин выстроились очереди: на материке воду придется экономить, там такого удовольствия не испытаешь. Парикмахеры-самоучки работали, как автоматы, подстригая клиентов по последней антарктической моде: "под нулевку". Пышные, годами лелеемые шевелюры летели на пол. Внутренне содрогаясь и проклиная себя за опрометчивое решение, оболваненные жертвы моды мрачно смотрелись в зеркало. А за обедом в кают-компании стоял сплошной стон. Один из сидящих за нашим столом (кажется, это был я) взглянул на дынеобразную, с какими-то причудливыми уступами наголо остриженную голову доктора Д. -- и подавился сливовой косточкой из компота. Интеллигентный и обаятельный доктор, который стараниями механика-водителя Леши Поспелова приобрел внешность беглого каторжника, с мужеством философа игнорировал соболезнования и стоически, хотя и не без некоторого уныния, нес свой крест. Веселила кают-компанию и ставшая традиционной дружеская перебранка между Григорием Мелентьевичем Силиным и старпомом. Заместитель начальника экспедиции по хозяйственной части, большой мастер розыгрыша, уже давно заронил в душу старпома смутное беспокойство, ибо не упускал случая обронить замечание такого рода: "Хорошая на "Визе" посуда, неплохо бы захватить кое-что с собой" или: "А почему бы нам не взять в Мирный судовые столярные инструменты?" Ежедневно повторяемые, эти реплики убедили старпома, что Силин готов растащить "Визе" по частям. -- Владислав Иосифович, -- вкрадчивым голосом говорил Силин, -- я дал ребятам указание подготовить к выгрузке запасной судовой винт. Хороший металл, пригодится слесарям для поделок. -- Эммануил Николаевич, -- тут же обращался к капитану старпом, -- я приказал боцману установить круглосуточную вахту по охране материальных ценностей. -- Не поможет, -- посмеивался Силин, -- все равно, когда экспедиция высадится на берег, от "Визе" останется голый корпус! Кстати говоря, боцман Василий Павлович Алексеев в этот день поразил меня своим воистину волшебным даром телепата. После встречи с "Обью" я побежал и радиорубку и столкнулся на лестнице с боцманом. Увидев в моей руке исписанный листок, он ухмыльнулся и сказал: -- "Пробиваемся вслед за "Обью" к Мирному в тяжелой ледовой обстановке"? -- Почти слово в слово! -- изумился я. -- Расскажите, как угадали? Вы же не видели, как я писал! -- Секрет фирмы, -- продолжал ухмыляться боцман. -- Обыкновенное чтение мыслей на расстоянии! -- Нет, в самом деле? -- Ну а если в самом деле, то я знаю вашего брата корреспондента, все одно и то же пишут. Как в "Золотом теленке": "Из трубы паровоза валит дым!" И ушел, снисходительно похлопав по плечу озадаченного корреспондента. Радиограмму я, конечно, выбросил в урну и побежал сочинять другую, по возможности без ярко выраженного штампа. На следующее утро "Обь" пробила нам дорогу к припаю. До Мирного осталось не больше пятнадцати миль. Морское путешествие закончилось, между судами и берегом -- сплошной припайный лед. Впрочем, это еще неизвестно, сплошной ли он, чаще всего под невинным снежным покровом скрываются трещины. В одну из них в Первой антарктической экспедиции провалился вместе с трактором Иван Хмара. В другой трещине в начале этого года погиб при транспортировке грузов с "Оби" Василий Рыскалин... С борта "Оби" на припай спустились два научных сотрудника, их задача -- проверить надежность льда. Столпившись у фальшборта, мы следили за их работой, следили с замиранием сердца -- что ни говори, а скоро и нам спускаться на этот лед. Но нашему настроению не суждено было долго оставаться торжественным. Протирая по пути очки, подошел один товарищ, сощурил близорукие глава и с абсолютно неожиданным энтузиазмом заорал во все горло: -- Ребята, смотрите! Какие большие пингвины! Под всеобщий хохот "очкарик" бежал с палубы. А вскоре действительно появились пингвины Адели, или адельки, как их фамильярно здесь называют. Они мчались к нам со всех ног, ужасно боясь опоздать, спотыкались и падали, проползали десяток метров на животе и снова поднимались. Отдышавшись, адельки застывали как статуэтки -- позировали. Но любоваться пингвинами было некогда. С "Оби" уже сгружали самолеты, и восточникам, летящим первыми рейсами, было велено готовиться к выходу на лед. Я помчался в каюту за вещами. Помню, что в эту минуту мне вдруг пришла в голову парадоксальная мысль: "Я единственный участник экспедиции, который не связан никакими обязанностями, кроме дежурства на камбузе. Я могу остаться на "Визе", десяток дней побродить по Мирному и еще через месяц вернуться домой. Поездка сюда, Мирный, поездка обратно -- будет собран неплохой материал, и никто меня не осудит. Подумай, пока не поздно! В середине февраля ты можешь обнять своих родных!" "Если ты это сделаешь, -- отвечал другой голос, -- я буду презирать тебя до конца жизни. Соскучился? А ребята, которые вернутся домой через четырнадцать-семнадцать месяцев, не соскучились? Глупец! Ты будешь встречать Новый год не в Центральном Доме литераторов, а на станции Восток! Ты побываешь на всех советских антарктических станциях! Дави в зародыше это жалкое искушение -- и в самолет бегом марш!" Последние рукопожатия, поцелуи, объятия -- и в 17.00 самолет поднимается в воздух. Дорога на Восток Внизу под нами Антарктида. Дух захватывает, когда представляешь себе свои координаты на глобусе. С каждой минутой полета мы на четыре километра приближаемся к центральной части ледового континента. Там, на верхней макушке Земли, все было просто и естественно, а здесь -- летишь, сидишь, ходишь вверх ногами. Какая-то географическая акробатика. На Восток идут одновременно два самолета ИЛ-14 с интервалом в пятнадцать минут. Иначе здесь нельзя: если у одною самолета откажут двигатели и он совершит вынужденную посадку, спасти экипаж может только второй. Поэтому радисты самолетов поддерживают друг с другом непрерывную связь. Итак, внизу под нами ледяная шапка Антарктиды, ее купол, массив льда в несколько километров толщиной. Из-за такой чудовищной тяжести под континентом прогнулась земная кора -- нигде в другом месте она не подвергается такому насилию. К счастью, природа в нашем лучшем из миров устроена так гармонично, что купол не тает, а лишь сбрасывает в море свои излишки в виде айсбергов. Если жо он вздумает растаять, то нам с вами, уважаемые читатели, срочно придется подыскивать себе для жилья другую планету, ибо уровень Мирового океана поднимется примерно на шестьдесят метров. Будем, однако, надеяться, что в ближайшие сто миллионов лет этого не произойдет. Антарктида покрыла свой ледяной купол многометровым слоем снега. Не только ради косметики: лед не выносит тепла, а снег отражает солнечные лучи. Под ослепительныч солнцем он искрится, на него трудно смотреть, но мы смотрим, потому что боимся прозевать санно-гусеничный поезд, "поезд Зимина", как называли его в диспетчерских сводках. Его колея под нами, минут через двадцать мы его увидим. Несмотря на бессонную ночь, я на редкость хорошо себя чувствую. А между тем старожилы предупреждали, что все свойственные Востоку прелести начнут проявляться именно в самолете. Когда я, например, спросил командира корабля Владимира Ермакова, можно ли курить, он ответил "Пожалуйста, только ведь будет плохо, сами не захотите". А я курю, расхаживаю по салону и беспричинно улыбаюсь -- какая удача! Неужели я принадлежу к тем редким счастливчикам, которые без всяких драм и трагедий акклиматизируются на Востоке? Валерий Ульев, Саша Дергунов и Тимур Григорашвили уже сидят бледные, с посиневшими губами, у ребят -- одышка, а я дышу свободно, полной грудью. Пролетели Пионерскую -- первую советскую внутриконтинентальную станцию. Она уже давным-давно законсервирована, занесена снегом, но свою роль в освоении Антарктиды сыграла честно и посему навеки осталась на ее карте. Километров через шестьсот будем пролетать еще и над станцией Комсомольской, тоже не действующей, а оттуда рукой подать до Востока -- часа два полета. Первая неудача -- я прозевал поезд! Загляделся на штурмана, по сигналу которого бортмеханик сбросил в открытую дверь почту, и, спохватившись, увидел лишь два тягача... Исключительная досада! Три часа я не спускал глаз с колеи, держа наготове свой "Зенит", а сфотографировал поезд Нарцисс Иринархович Барков. -- Не переживайте, -- утешает меня Барков, чрезвычайно довольный бесценным кадром, -- дело поправимое. Мало ли еще поездов вы увидите в своей жизни! Подумаешь, санно-гусеничвый поезд. Вернемся домой, экспресс сфотографируете, "Красную стрелу". Мы летим три часа. Санно-гусеничный поезд прошел этот путь за три недели. Еще три часа -- и мы будем на Востоке. Санно-гусеничный поезд придет туда через три недели. Нет в Антарктиде ничего более трудного, чем этот поход. И во мне зреет решение: обязательно дождусь на станции Восток прихода поезда. Приглашали меня, правда, на недельку-полторы -- если, разумеется, я выдержу и не попрошусь обратно на следующий день. Ну, такого позора я, конечно, не допущу, на карачках буду ползать, а минимум неделю проживу. Если же акклиматизация пройдет успешно -- а теперь, сидя в самолете, я в этом не сомневался, -- то попрошу Сидорова дать мне возможность встретить поезд. Да, только так. И фунт соли съем с восточниками, и "Харьковчанку" увижу, и Евгения Александровича Зимина с его "адскими водителями", как они, по рассказам, сами себя называют. Приняв это решение, я закуриваю и с удивлением обнаруживаю, что не получаю от курения обычного удовольствия. Поразмыслив, прихожу к выводу, что "удовольствие" в данном случае вообще не то слово. "Отвращение" -- это, пожалуй, точнее. Сделав для проверки последнюю затяжку и подтвердив свою догадку, я гашу сигарету и начинаю чутко прислушиваться к своему организму. "Кто ищет, тот всегда найдет!" -- так утверждала популярная в прошлом песня. Минут через десять я нахожу у себя все усиливающуюся головную боль, сухость во рту, одышку и другие столь же превосходные ощущения. Достаю зеркальце, смотрю на посиневшую физиономию, которая с успехом могла бы принадлежать утопленнику, и тихо проклинаю себя за бахвальство в начале полета. -- Это еще ничего, потом будет хуже! -- весело успокаивает проходящий ыимо Ермаков. -- Хотите чайку? Помогает. Мы пьем крепкий чай и беседуем. Ермаков в Антарктиде второй раз, надеется в этот сезон отпраздновать сотый вылет на Восток. Условия для полетов здесь несравненно сложнее, чем на Крайнем Севере: если, к примеру, на обратном пути с Востока в Мирном испортится погода, а Восток, как это уже бывало, тоже покроется дымкой, то ближайшая посадочная полоса на станции Молодежная, в двух тысячах двухстах километрах. Ермакову уже приходилось садиться без горючего в двухстах километрах от Мирного, выручил второй самолет. Вот и приходится ограничивать полезную нагрузку до шестисот пятидесяти килограммов: брать больше горючего жизнь заставляет. Командир корабля еще что-то рассказывает, но мой очугуневший мозг уже не способен переварить поток информации. Ермаков сочувственно кивает и уходит -- огромный и веселый, не поддающийся никакой горной болезни человек. Завидуя товарищам, которые ухитрились заснуть, я долго и тупо смотрю больными глазами на белеющую внизу пустыню, равнодушно внимаю возгласу штурмана: "Под нами -- Комсомольская!" -- и ловлю себя на том, что благороднейшие эмоции, которые должен испытывать любой корреспондент на моем месте, вытесняются одной довольно-таки пошлой мечтой: "Вот завалиться бы сейчас в постель и всхрапнуть на сутки-другие!" Наконец самолет начинает делать круги и скользит по полосе. Нужно срочно принять все меры, чтобы с достоинством спуститься по трапу. Спускаюсь, с кем-то обнимаюсь, жму чьи-то руки и, переступая деревянными ногами, ковыляю к дому. Рядом такими же лунатиками бредут мои товарищи. Положа руку на сердце, честно признаюсь: больше месяца я морально готовился к Востоку, долгими часами слушал рассказы о нем, вызубрил наизусть симптомы всех неприятностей, которые обрушиваются на головы новичков, но никак не предполагал, что буду чувствовать себя столь отвратительно. "Гипоксированные элементы" Итак, я вошел в помещение, рухнул на стул, со свистом вдохнул в себя какой-то жидкий, разбавленный воздух* и бессмысленно уставился на приветливо кивнувшего мне человека. Где я его видел? Мысль в свинцовой голове шевелилась с проворством карпа, застрявшего в груде ила. -- Ты что, знаком с этим гипоксированным элементом? ** -- спросил кто-то у кивнувшего. -- Дрейфовали вместе на СП-15. Ба, Володя Агафонов, аэролог! Я бросился к нему в объятия -- мысленно, потому что не было в мире силы, которая заставила бы меня подняться со стула. Володя нагнулся и помог мне себя обнять. Вот это встреча! В конце апреля 1967 года я провожал Агафонова, улетающего с одной макушки, а два с половиной года спустя встречаю его на другой -- ничего себе карусель! Володя всегда был мне симпатичен, и поэтому встречу с ним я воспринял как залог удачи. Неизменно доброжелательный, с на редкость ровным характером, он мог бы служить моделью для скульптора, ваяющего аллегорическую фигуру: "Олицетворенное спокойствие и присутствие духа". Володя рассказал, что половина старого состава только что улетела в Мирный, а оставшиеся восемь человек будут сдавать дела новой смене и ухаживать за "гипоксированными элементами". -- Ни в коем случае не поднимайте тяжести и не делайте резких движений, -- предупредил он. -- Через несколько дней привыкнете. -- Спасибо, -- поблагодарил я несмазанным голосом. -- Хотя, честно говоря, мне меньше всего на свете хочется сейчас толкать штангу и пускаться вприсядку. Как, впрочем, и Коле Фищеву, который ползет к вам с распростертыми объятиями, -- Я стал твоим штатным сменщиком, -- заметил Коля, раздвигая в улыбке чернильно-синие губы. -- На СП тебя менял, на Востоке меняю... -- Когда же ты сменишь свою рубашку? -- засмеялся Агафонов, глядя на знаменитую Колину ковбойку, совершенно выцветшую и с лопнувшими рукавами. Фищев чрезвычайно ею дорожил и берег как талисман, а когда его донимали просьбами: "Скажи, где шил? Дай поно * В блокноте у меня записано: "сравнить с газированной водой, в которую негодяй продавец влил четверть порции сиропа." ** Так на Востоке называют новичков, страдающих от недостатка оксигениума, или, по-нашему, кислорода. сить!" -- отшучивался: "Моя рубашка как волосы Самсона!" Напившись крепкого чая со сгущенкой и подняв свой жизненный тонус, мы прошлись по дому. В центре располагалась кают-компания, меблированная, скажем прямо, без особого шика: большой обеденный стол, откидная скамья и шеренга стульев, два ряда книжных полок и доска объявлений. Вокруг кают-компании в крохотных каморках разместились научные лаборатории, радиостанция, медпункт (они же одновременно жилые комнаты с двухэтажными нарами), оборудованный электроплитой камбуз размером с кухоньку малогабаритной квартиры, такой же площади баня и холл с двумя умывальниками, он же курилка и комната отдыха. Сбоку прилепились лаборатория магнитолога, дизельная электростанция и холодный склад. Таких скромных жилищных условий я не видел, пожалуй, ни на одной полярной станции. -- С трудом представляю, где мы здесь будем принимать ансамбль Игоря Моисеева, -- высказался Фищев. -- Придется, видимо, отменить гастроли. В последующие недели я не раз слышал, как ребята подшучивали над своими "комфортабельными люксами", отличающимися от купе вагона тем, что жить в них нужно было не день в не два, а целый год; посмеивались над кают-компанией, в проходе которой трудно было разойтись двоим, над холлом, в котором могли одновременно находиться пять-шесть человек. Но в шутках этих была гордость за свою миниатюрную, крепко сбитую станцию, с ее рациональнейшей теснотой, станцию, построенную с таким расчетом, чтобы не пропала ни одна калория тепла. Кажется, Амундсен говорил, что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод, а на Востоке холод космический и, чтобы не пустить его в дом, нужно поддерживать самое дорогостоящее в мире тепло: каждый килограмм груза, доставленный на Восток, обходится в десять рублей! -- Одевайтесь, товарищи экскурсанты, -- предложил Агафонов. -- Продолжим осмотр на свежем воздухе. Стояло знойное восточное лето -- минус тридцать пять градусов в тени. Под солнцем, катившимся по безоблачному небу, сверкал непорочно белый снег. От этой нескончаемой белизны слезились глаза, даже солнцезащитные очки не спасали от обилия света. Белый снег и темные пятна жилья -- можно было запросто обойтись без цветной фотопленки. Разве что на людях оранжевые каэшки -- чтобы легче различать на белом фоне, если придется искать пропавшего товарища. Поразителен на Востоке воздух! В него словно вотканы солнечные лучи, таким бы воздухом дышать и дышать, впитывая в себя его целительную свежесть. Но это сплошной обман. Воздух абсолютно сух, он дерет носоглотку как наждак, мехами работают легкие, наполняясь чем-то бесплотным: досыта надышаться здесь так же невозможно, как насытиться манной небесной. Я прошел десять шагов и задохнулся, словно бегун на десятом километре. С той лишь разницей, что бегун может делать глубокие вдохи открытым ртом -- естественные действия, совершенно противопоказанные на Востоке. На нас надеты шерстяные подшлемника -- "намордники", как их изящно называют. Они закрывают большую часть лица, оставляя открытыми глаза. При выдохе теплый воздух охлаждается и содержащаяся в нем влага конденсируемся, отчего поминутно потеют очки, а на бровях и ресницах образуются сосульки. Нужно снимать рукавицы и протирать стекла; сосульки растают самостоятельно, когда мы вернемся домой. Отдыхая через каждые десять-двадцать шагов, мы начали обход станции. Ее центром были кают-компания и пристроенные к ней помещения -- все из щитовых домиков. Со времени основания Востока "главный корпус" не раз расширялся путем присоединения к нему очередного домика. -- Антарктический модерн, -- определил Коля Фищев, -- характеризуется отсутствием колонн, портиков, балконов и шпиля. Впрочем, в роли шпиля успешно выступает антенна. В связи с нехваткой декоративного мрамора фасад здания облицован редкими сортами дерева -- крышками ящиков из-под макарон. -- Рядом, -- подхватил Агафонов, -- возвышается величественное здание аэрологического павильона, сооруженное из досок. Здесь Сергеев и Фищев будут добывать водород для запуска зондов -- великолепная физзарядка, особенно при температуре минус восемьдесят пять градусов. Когда зонд улетит, Боря Сергеев поднимется по ступенькам в это помещение к своему локатору, чтобы принимать с неба приветственные радиограммы. И еще два домика на Востоке. В одном из них хозяйство ионосферистов, здесь будет работать Василий Сидоров-второй. Другой домик построен американцами для своих ученых, уже не раз зимовавших на станции в порядке научного обмена. Как раз в эти минуты молодой американский физик Майкл Мейш передает эстафету своему столь же молодому коллеге из Ленинграда Валерию Ульеву. Майкл -- первый восточник, который обратил на себя наше внимание. Когда мы выползали из самолета, к полосе бежал высокий парень в каэшке, тревожно выкрикивая: "Где есть Ульев? Ульев! Дайте мне Ульев!" Валерий, которого шатало, как на палубе во время шторма, прохрипел: "Я здесь...", и Майкл, издав ликующий вопль, чуть ли не на себе потащил сменщика в домик. Как рассказал Агафонов, Майкл -- веселый и забавный парень, он чрезвычайно доволен тем, что ему посчастливилось провести год на Востоке. "Только три человека в Америке мерзли так, как я -- радовался он. У своего домика американцы установили две сорокаметровые ажурные стальные антенны -- одно из главных украшений станции. Они находятся в нескольких десятках метров от полосы, и в ясную погоду летчики ими любуются, а в плохую проклинают: того и гляди, зацепишь крылом. Таковы все строения на поверхности Востока. Почему на поверхности? Потому что глубоко под толщей снега вырыт магнитный павильон, одно из главных научных сооружений станции. В свое время мы там побываем. Да, на поверхности есть еще свалка -- старые сани, пустые бочки из-под горючего, ящики и прочее. Вот и все. Так выглядела легендарная станция Восток -- одинокий и не блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Центральной Антарктиды, Старая смена и Новый год Елку мы привезли с собой. Обвешанная всякой мишурой, она стоит в кают-компании на том месте, которое обычно занимает бак с компотом, и каждый, проходя мимо нее, нагибается и вдыхает сказочно прекрасный аромат родного леса. Старая смена простила нам чудовищную оплошность: надеясь на хорошую погоду и следующие рейсы, мы не взяли с собой дежурный набор праздничных деликатесов. Но не было бы нам прощения, если бы мы забыли елку. Не потому, что полярники сентиментальны, совсем наоборот -- в массе своей они чужды такой немужской слабости. Дело в другом. Каким бы суровым и мужественным ни был полярник, с какой бы стойкостью он ни переносил тяготы зимовки, в глубине души он мечтатель. Чаще всего эта мечты вполне определенны: увидеть, обнять родных и друзей, посидеть у телевизора в своей квартире, лениво посасывая пиво. Это мечты весомые, грубые, зримые, они обычны для всех, ими никого не удивишь. Но чем дольше полярник оторван от дома, тем сильнее он ощущает, что в понятие "родина" исключительно важными составляющими входят и такие вещи, о которых и не задумывался вроде, давно перестал их замечать. Клумба у дома, качели во дворе, пустырь, на котором гонял когда-то дышащий на ладан мяч, речка с диким пляжем и лес -- все это начинает волновать, как музыка, иной раз переворачивающая душу неведомо какими средствами, как сон, отлетевший и оставивший после себя какое-то смутное беспокойство. Особенно лес. Знаете, о чем чаще всего мечтают полярники под конец зимовки? Провести отпуск в лесу. Может быть, потому, что лес и все с ним связанное -- антитеза льду и снегу? Или потому, что лес -- это наши первые волшебные сказки, первая прогулка с любимой и сорванный украдкой первый поцелуй на забытой тропинке? Или потому, что в лесу мы забываем обо всем, целиком отдаваясь его очарованию? И аромат леса становится главным ароматом Родины. Вот почему полярники больше всех других людей любят елку. Мы сидим за столом. Минут через двадцать Новый год, однако настоящим новогодним настроением никто похвастаться не может: старая смена потому, что вот уже четвертый день нелетная погода, и коллектив, за год зимовки ставший живым организмом, расколот на две половины; ну а что касается новой смены -- мы еще не пришли в себя. -- Хороши! -- осматривая нас, с дружеской насмешкой говорит Сидоров. -- Глаз не отвести -- такие красавцы. Художника бы сюда -- святых мучеников с вас писать! Вид у нас действительно нефотогеничный. Если бы заснять наши физиономии на цветную пленку, эти фотокарточки не стали бы украшением семейного архива. -- Всю ночь ворочался, как будто в матрасе камни, -- жалуется не синий, а какой-то уже зелено-фиолетовый Тимур Григорашвили. -- А почему? А потому, что воздуха нет! Дышу так, что грудь чуть до потолка не достает, вот так (Тимур красочно показывает, как энергично он дышит). Засыпаю, никого не трогаю, и вдруг какая-то сволочь хватает за горло, вот так (Тимур средствами пантомимы разыгрывает страшную сцену). Кричу "караул!", просыпаюсь -- нет никакой сволочи. -- И как это из Грузии вас потянуло в Антарктиду? -- улыбается начальник старой смены Артемьев. -- А что? С юга на юг! Приятели спрашивали: "Куда чемодан собираешь, Тимур?" -- "А, -- говорю, -- пустяки. Недалеко тут. В Антарктиду". Глаза на лоб лезли, никто не верил. "Ой, держите меня, -- кричали, -- Григорашвили едет в Антарктиду! Да ведь ты дрожишь от холода, когда пятнадцать градусов тепла!" А я говорю: "Чем я хуже других? Все люди из одного мяса сделаны". А они говорят: "Не из всякого мяса шашлык приготовишь". А я говорю... Да, а кто скажет, почему я не хочу кушать? Доктор, в твоих книгах не написано, куда спрятался мой аппетит? Ребята посмеиваются, наполняют свои тарелки закусками, а я с интересом смотрю на Артемьева. Ему лет сорок, он высок, немного сутуловат и, видимо, силен физически. Своей манерой держаться он чем-то напоминает мне Льва Булатова, начальника СП-15: такой же скромный, сдержанный, тактичный. И улыбка у него столь же мягкая, слегка застенчивая; людям с такой улыбкой бывает очень трудно обидеть человека. Но приходит момент, и обнаруживается, что у них твердый характер и сильная воля. Удивительную характеристику Артемьеву дал Володя Агафонов: -- Он скромный, спокойный, но лапа у него железная. Красиво провел зимовку. Вспоминаю комедию Бернарда Шоу "Смуглая леди сонетов", герой которой, Вильям Шекспир, записывал подслушанные интересные фразы, чтобы вставить их потом в свои пьесы. Записал бы он эти: "...лапа у него железная... Красиво провел зимовку". Александр Никитич Артемьев на Востоке начальником второй раз. Большинство ребят из его смены были с ним и в Одиннадцатой экспедиции и готовы вновь пойти в следующую -- нет лучшей похвалы для начальника. Жаль, все эти дни прошли у него в хлопотах по передаче станции, я так и не успел с ним как следует познакомиться. Зато какой великолепный штрих к его характеристике добавил мне через полтора месяца Гербович! Артемьев -- из тех людей, к которым с первого взгляда испытываешь доверие. Еще перед вылетом на станцию Сидоров сказал: "Если Никитич акты подписал -- можно не проверять: такую рекомендацию я получил от начальника экспедиции. Владислав Иосифович сказал, что даже не может и представить себе такого -- чтобы Никитич подвел". Так оно и получилось: Артемьев сдал станцию в превосходном состоянии. Это и есть высшая степень доверия: когда человеку веришь больше, чем бумаге. Помните Отченаша из "Педагогической поэмы", с его наивно-трогательным удивлением: "Да зачем тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед тобой стою?" Не сознавал отсталый старик роль бумаги, повезло ему, что жизнь свела его с Макаренко, а не с кем-нибудь другим. Несколько лет назад на одной антарктической станции произошел трагикомический случай. Трактор провалился сквозь лед, но механик-водитель успел выскочить -- правда, без кожаной куртки, она осталась в кабине. Бухгалтерия на материке легко списала трактор, так как было очевидно, что водитель при всей своей хитрости не сможет засунуть его в чемодан и привезти дочой. А вот списать куртку -- дудки! Пришлось возместить ее стоимость из зарплаты. Ибо у водителя не было бумаги, удостоверяющей, что материальная ценность в лице кожаной куртки вместе с трактором покоится на дне Южного Ледовитого океана. Бухгалтерии было стыдно, она верила водителю и доброму десятку свидетелей, но инструкция предписывала верить бумаге. И мне доставил большое удовольствие такой разговор: -- Пошли, Семеныч, на склад, на месте проверим. -- А ты был? -- Был. -- Проверял? -- Проверял. -- Так чего же, Никитич, канителиться? Подписываем! Без десяти двенадцать прибежал взволнованный радист Гера Флоридов. -- Есть погода! В Мирном на два часа ночи готовят самолет! Лучшего подарка для артемьевских ребят и придумать было невозможно. Ибо даже самые уравновешенные восточники испытывают некий комплекс пассажирской неполноценности -- из-за полной зависимости от самолета. В одну из прошлых экспедиций почти весь январь стояла нелетная погода, и старую смену удалось переправить в Мирный уже тогда, когда капитан корабля потерял всякое терпение. И хотя с того случая поколения восточников уверены, что без них корабль на Родину не уйдет, но береженого бог бережет... Все повеселели. -- Хорошо бы на прощание снегу напилить, а, Майкл? -- смеется доктор Коляденко. -- О, ноу, нет! -- с притворным ужасом всплескивает руками Майкл. Я впервые встречаю живого американца, он мне интересен. Высокий голубоглазый юноша с русой челкой, сползающей на лоб, худой и стройный, он кажется моложе своих двадцати шести лет. У него милая улыбка и красивое, но чуть капризное лицо единственного сына в семье. -- Вас не обижали, как самого молодого? -- как-то спросил я. -- О, я есть старый антарктический волк! -- похвастался Майкл (привожу в благопристойный вид дикую смесь английского и русского языков). -- Я целый год зимовал на Мак-Мердо и знаю все полярные штучки! Отношение к Майклу Мейшу дружеское. Сын богатых родителей -- его отец занимает солидный пост, кажется, в корпорации "Дженерал моторс", он полностью разделяет воззрения своего класса, но по молчаливому соглашению сторон политические дискуссии на станции не доводились до обострения. Вначале Майкл держался настороженно -- видимо, ожидал, что его примутся обрабатывать и обращать в коммунистическую веру, но быстро убедился, что никто об этом не помышляет, и легко вошел в коллектив: согласно графику дежурил по камбузу, накрывал на стол, мыл посуду, пилил снег и азартно играл в "чечево" -- изобретенную полярниками забавную разновидность "козла". -- Но если я очень доволен своей научной работой на Востоке, -- признавался Майкл, -- то совершенно обескуражен результатами турнира "чечево". Я занял последнее место! Я залезал под стол чаще, чем другие игроки! Позор! Станцию он покидает не без грусти. -- Можете записать, что я прожил здесь хороший год, -- говорит он. -- Я понял, что мы, американцы, можем и должны дружить с русскими. Ну что нам с вами делить? Мы самые сильные и самые богатые народы в мире. Всего нам хватает -- и людей, и земли, и полезных ископаемых. Нам надо дружить, не позволять втягивать себя в кон