им потрогать этот документ. Только уговор: вымыть руки и не толкаться! -- Может, американцы за вами и не прилетят... -- уныло, но с такой затаенной надеждой проговорил кто-то, что все расхохотались. Кроме меня. -- Не хватайтесь за сердце, Маркович, прилетят, -- успокоил Сидоров. -- Откровенно говоря, и мне хочется пополнить второй осью свою коллекцию. Первая в ней оказалась три года назад, когда СП-13 прошла в сорока километрах от полюса. Такого случая, конечно, мы упустить не могли, хоть пешком, а добрались бы до верхней точки. Но пешком не было нужды -- с нами дрейфовал вертолет. Прилетели на полюс, определились, воткнули в земную ось флаг и вылили на нее бочку отработанного масла: смазали, чтобы не скрипела... Ребята разошлись на работы, а я принялся меланхоштчсски мыть посуду и прибирать кают-компанию. Настроение было какое-то смутное, не покидала туманная мысль, что я делаю что-то не то. Товарищи созидают, строят "разумное, доброе, вечное", а я смываю жир с тарелок и призываю уважать труд уборщиц. После каждой трапезы ребята льстиво заверяют, что я приношу неслыханную пользу, а Василий Семенович не упускает случая выдать мне комплимент: -- Восточники запомнят вас как образцового дежурного. Вы даже не представляете, как нас выручаете! Хитрец! А в другой раз он забросил такую удочку: -- Почему бы вам не остаться с нами на год? Дадим вам отдельную комнатку, сочиняйте в свое удовольствие. А в свободное время будете... это самое... дежурить. Ну, соглашайтесь. Вот ребята обрадуются! -- Тому, что не они, а я буду мыть посуду? -- Ну конечно!.. То есть, не только этому, но и тому... -- ...что я буду подметать полы и чистить умывальник? Сидоров не выдержал и рассмеялся. Но впоследствии он не раз возвращался к своему предложению, заставляя меня мучительно колебаться. Так вот, я почувствовал в себе силы выйти наконец из сферы обслуживания в сферу производства. С другой стороны, там я вряд ли сразу стану полноценным работником. Поэтому напрашивался такой вывод: оставаясь штатным дежурным, взять еще и полставки разнорабочего. Едва я успел построить эту логическую конструкцию, как Флоридов выловил из эфира великолепную весточку: из Мирного вылетели два борта, и через шесть часов мы обнимем шестерых наших товарищей. Блокада Востока прорвана! Иван Тимофеевич отправился готовить тягач к расчистке взлетно-посадочной полосы. Вот он, удобный случай! Я попросил Тимофеича взять меня с собой, получил его согласие и побежал одеваться. Тяжелый тягач самая надежная и любимая транспортная машина советских полярников. Мощный и маневренный, как танк, тягач способен тащить за собой десятки тонн груза. Неприхотливая, воистину незаменимая машина! Трактор не достает ей и до плеча, на ее фоне он выглядит словно молодая лошаденка рядом с могучим тяжеловесом. К сожалению, трясется и грохочет тягач тоже как танк. Мы ползали по полосе, расчищая и укатывая ее специальным устройством, и по-дружески беседовали, точнее -- орали во все горло. Мы гоняли тягач по полосе. Читатель может саркастически сказать: "Мы пахали..." -- и ошибется, потому что за рычагами большую часть времени сидел я. Во имя истины замечу, что свое место Тимофеич уступил весьма неохотно: интуиция, видимо, ему подсказывала, что из этого не выйдет ничего путного. Поначалу так оно и было: в тягач, до сих пор спокойный и вежливый, как пони в зоопарке, словно вселился дьявол. Едва я сел за рычаги, как он начал содрогаться от ярости и шарахаться из стороны в сторону, норовя разбить нашими телами стенки кабины. Тимофеич только за голову хватался, глядя, как я превращаю гладкую полосу в проселочную дорогу с выбоинами и ухабами. А когда тягач, дико взревев, рванулся с полосы на снежную целину, инструктор тактично, но твердо предложил ученику пересесть на пассажирское место. Слегка обескураженный, я дал возможность инструктору успокоиться и вновь возобновил свои притязания. И что бы вы подумали? Вторая попытка завершилась столь успешно, что Тимофеич только ахал и цокал языком: с таким изяществом и лихостью я вел тягач. И лишь огрехн на виражах в конце полосы свидетельствовали о том, что за рычагами сидит механик-водитель пока еще не экстракласса. Огрехи Тимофеич ликвидировал самолично, а в остальное время сидел и курил, расхваливая меня на все лады. И когда часа через два к нам подсел Валерий Ельсиновский, он стал свидетелем моего триумфа. -- Профессионал! -- явно гордясь своим способным учеником, говорил Тимофеич. -- Уже километров пятнадцать орудует рычагами -- и не угробил тягач! Ревнивый Валерий тут же загорелся желанием испробовать свои силы, и теперь уже за головы хватались оба его инструктора. Я терпеливо делился с доктором передовым опытом и добился заметного повышения его мастерства. В дальнейшем мы не раз конкурировали, добиваясь права сесть за рычаги; наверное, за год зимовки доктор набил руку и сравнялся со мной классом, но будет нелишним скромно напомнить, что первым его, Валерия, учителем был все-таки я. Здесь, на полосе, мне удалось чуточку "разговорить" Тимофеича: до сегодняшнего дня он рассказывал о чем угодно, только не о себе, всячески увертываясь от моих наводящих вопросов. Я знал, что Тимофеич много лет работал начальником участка на Кировском заводе в Ленинграде, три года провел в Антарктиде, из них два -- на Востоке; знал, что все начальники, с которыми он зимовал, не жалели усилий, чтобы вновь его заполучить; видел, как, прощаясь с Тимофеичем перед отлетом, ребята из старой смены довели летчиков до исступления, ибо объятиям не было конца. -- Эх, жалость какая -- улетит через полтора месяца Зырянов... Чего бы только не отдал, чтобы он с нами на год остался! -- сокрушался Сидоров. А начальник старой смены Артемьев в одной из наших коротких бесед говорил: -- Один только Зырянов -- это целая книга. Нам повезло, что он был с нами -- стержень коллектива! Присмотритесь к нему. Из всех полярников, которых я знаю, он выделяется своими человеческими качествами. То, что он в совершенстве знает дизеля и транспортную технику, вызывает разве что уважение. Но прибавьте к этому особую человечность и трудолюбие -- и вы поймете, почему Тимофеича любят. Причем поймете быстро, через несколько дней. И в самом деле, старая смена улетела, а Тимофеич как был, так и остался стержнем коллектива. Удивительный человек! Без всяких усилий со своей стороны он какимито невидимыми нитями привязывал к себе товарищей. Впрочем, что я говорю -- без всяких усилий! Наоборот! Словно не было позади года труднейшей зимовки -- Тимофеич продолжал работать за двоих, за троих. Он вечно трепетал, что новички, еще не втянувшиеся в дело, сработают что-нибудь не так. Сергееву и Флоридову он помогал монтировать пеленгатор, Фищеву -- собирать домик, дежурил вместо заболевшего Лугового на дизельной электростанции, в ожидании прихода санно-гусеничного поезда готовил емкости для горючего, укатывал полосу, ремонтировал тягач, по первой же просьбе и без просьб помогал всем и во всем -- ему некогда было спать. А когда Тимофеич приходил на перерыв, ему тут же освобождали место за столом и не давали самому идти за чаем -- приносили. И за обедом старались угодить, и тост поднимали за его здоровье, и выключали магнитофон, когда Тимофеич ложился на часок отдохнуть. Он, пожалуй, выглядел старше своих сорока пяти лет. У него морщинистое, утомленное лицо много поработавшего человека, сильно пробитые сединой и плохо поддающиеся расческе волосы, крепкие натруженные руки. А глаза у Тимофеича как у сказочника: светлые, добрые и ласковые. И смех его заразительный и добрый, такой смех не обижает: ни разу не видел, чтобы на Зырянова кто-нибудь обиделся. Потому что не только своим обликом, но и всем своим существом Тимофеич излучает и з с е б я д о б р о ж ел а т е л ь н о с т ь. Она буквально расходится от него волнами, захлестывает и смягчает душу. -- Что приуныли, мошенники? -- подмигивал Тимофеич, похлопывая по плечам нас, тогда еще фиолетовых новичков. -- По своим королевам соскучились? Ничего, ничего. Сейчас попьем чайку, покурим, забьем партию "чечево", кой-кого под стол загоним -- и еще поработаем, до следующего чая. Ничего вроде не сказано, а становится легче, и хочется улыбнуться ему в ответ. -- Ты, Тимофеич, какой-то святой! -- удивлялся прилетевший несколькими рейсами позже Валерий Фисенко. -- При тебе даже выругаться всласть бывает стыдно. Надень хоть шапку, чтобы нимба не было видно! Ну на святого, положим, Тимофеич не тянул (он курил одну сигарету за другой, не отказывался от рюмочки за столом и мечтал поскорее увидеть свою "королеву"), да и на классического "положительного героя" -- тоже, ибо последний не прощает ошибок и заставляет равняться на себя, а Тимофеич, наоборот, готов был простить любую невольную ошибку и никогда не призывал следовать своему примеру. Не прощал только равнодушия к делу. Не то чтобы критиковал на общих собраниях и устраивал разносы, а просто был с таким человеком менее общителен, не улыбался ему и не называл его "мошенником" -- такой чести удостаивались только симпатичные Тимофеичу люди. И лишь мог сказать ему, оставшись наедине, без чужих ушей: "Парень, парень, зачем ты пошел в Антарктиду?" А сейчас на минутку возвращаю читателя на полосу, чтобы сделать его свидетелем одного из заметных географических открытий века. В конце полосы мы обычно устраивали пятиминутный перекур, выходили из кабины и разминались. И когда в порядке разминки я отошел на несколько шагов в сторону, оставляя следы унтов на девственном снегу, то вдруг подумал: "А ведь эти следы наверняка здесь первые!" Отвечая на мой запрос, Тимофеич подтвердил: -- Гуляли мы только по полосе, кому охота вспахивать ногами снег? -- Значит, никто сюда не заходил? -- переспросил я. -- У нас на станции ребята были психически нормальные, -- уклончиво ответил Тимофеич. -- Сфотографируйте меня, пожалуйста, у этого сугробика, -- не без трепета попросил я. Тимофеич ухмыльнулся и несколько раз щелкнул затвором. Так было дело. За обедом товарищи в один голос признали, что сугроб, у которого я сфотографировался, является тем местом, на которое доселе еще никогда не ступала нога человека. По предложению Василия Семеновича Сидорова этому месту было присвоено наименование "Сугроб Санина". Так что мой приоритет безусловен и подтвержден всем коллективом станции Восток. Нет никаких сомнений в том, что рано или поздно на карте ледового континента появится сугроб моего имени. Мой вклад в строительство домика На прилетевших товарищей мы, ветераны, смотрели снисходительно. Между нами -- десять дней акклиматизации, а на Востоке десять дней -- это целая историческая эпоха: мы уже передвигаемся на ногах, они на четвереньках. -- Терпенье, ребятки, восточники рождаются в муках! По старой традиции вновь прибывшие в течение трех дней не имели права работать: сердце, легкие, селезенка и прочая требуха, коей начинен человек, должны спокойно перестроиться. Постель, еда за общим столом, легкая прогулка -- таков санаторный резким, установленный для "выздоравливающих", как называли гипоксированных новичков. Большинство из них честно мучились три дня и больше, а вот Генрих Арнаутов и Альберт Миклишанский уже на вторые сутки "обвели Восток вокруг пальца"; поймали второе дыхание. Обзаведясь к своим тридцати годам несколькими первыми разрядами по разным видам спорта, друзья геохимики теперь стригли купоны с юношеских увлечений. Великая штука -- спорт! Каждый человек -- сам себе скульптор: один лепит тело, другой -- тушу... К слову говоря, Гена и Алик перед отлетом из Мирного остригли еще и волосы, так как кто-то пустил слух, что на Востоке шевелюра редеет, как пшеница, выбитая градом. И когда они сняли шапки, раздался дружный и долго не смолкающий хохот -- такими жалкими и не вызывающими доверия бродягами с большой дороги выглядели эти отменные в недавнем прошлом красавцы. Человеку со стороны нелегко было бы внушить, что перед ним стоят молодые и перспективные ученые, кандидаты наук. Но если Алик в ответ на насмешки невозмутимо улыбался, то Гена, заглянув в зеркало, ужаснулся и несколько дней не снимал с головы кепчонку, что дало мощный толчок фольклорному творчеству и в конце концов породило афоризм: -- Даже короной не закроешь лысину! Третий иа группы геохимиков, Иван Васильевич Терехов, был много старше своих молодых коллег: он воевал уже тогда, когда они не начали ходить в школу. Бывший моряк-подводник давно забыл, что такое зарядка, отрастил небольшой, но упитанный живот и три льготных дня пластом пролежал в постели, не в силах поднять голову. А потом -- морская косточка все-таки! -- переломил себя и мог дать фору кому угодно. Магнитолог Владимир Николаевич Баранов, высокий и тощий, как Дон-Кихот, был самым старшим из нас. Ветеран-восточник, он с достоинством отстрадал положенное время и без дальнейших проволочек принял у Коли Валюшкина свое знакомое до последнего винтика хозяйство. Георгий Соловьев, молодой инженер и коллега Тимофеича по Кировскому заводу, тоже не вышел из нормы. Отдышавшись, он стал одним из главных действующих лиц сначала на строительных площадках, а потом у буровой вышки. А дело на станции затевалось большое. Сидоров, с именем которого связывалось не только создание Востока, но и его последующая реконструкция, решил построить новую дизельную электростанцию, буровую вышку и несколько балков. Колоссальный объем работ для небольшого коллектива! Строительство могло вестись лишь в летний период, до марта и его морозов: при температуре минус семьдесят градусов и ниже гвоздь не входит в доску, как положено уважающему себя гвоздю, а раскалывает ее, словно она стеклянная. Значит, у строителей имеются в запасе всего два рабочих месяца, а еще точнее -- дней сорок, так как часть января уже пропала из-за акклиматизации, а в начале третьей декады февраля улетят последние сезонники (часть которых еще в Мирном из-за нелетной погоды). На Востоке наверняка были начальники, не уступающие Василию Семеновичу по человеческим качествам. Были и всеобщие любимцы -- такие, как Александр Никитич Артемьев. Но по своей неиссякаемой энергии и железной организаторской хватке равных себе Сидоров не имел -- таково общее мнение бывалых полярников. Наверное, поэтому и происходили такие совпадения: строился Восток тогда, когда начальником был Сидоров. Я уже говорвл, что Василий Семенович тяжело переживал свой временный выход из строя. Но даже в самые кризисные дни, когда только баллон с кислородом и каждые два часа заполняемый шприц поддерживали его силы, начальник станции не выпускал из рук бразды правления. Осуществлять принцип "От каждого по способностям" Семеныч, сам беззаветный работяга, был великий мастер! На Востоке солнышко, летняя жара -- хоть раздевайся и загорай: минус двадцать пять, а на трассе -- непогода. Сегодня самолетов не будет, и зря мы с Тимофеичем снова гоняли с утра тягач в оба конца. -- Летчики разузнали, кто укатывал полосу, и теперь боятся лететь! -- подшучивали ребята. -- Полосу хоть в музей под стекло! -- защищал своего ученика Тимофеич. Но у меня и без того хорошее настроение -- вырвался все-таки на свежий воздух. И вообще сегодня удачный день. Во время завтрака Ельсиновский и Арнаутов затеяли веселую перебранку, совершенно забыв о том, что каждое слово тщательно взвешивается и оценивается дежурным. Они наговорили столько, что по справедливости должны были бы мыть посуду до конца жизни, но я по доброте душевной ограничился лишь минимальным взысканием -- утренней приборкой: акт милосердия, восхитивший всех свидетелей. Итак, после завтрака за меня мыли посуду Валерий и Гена, а я укатывал полосу. За обедом удача продолжала стучаться в мою дверь. Гера Флоридов, черпая из кастрюли горячий борщ, опорожнил половник частично в свою тарелку, частично на штаны Коли Валюшкина. Восклицание, которое при этом издал Коля, дорого ему обошлось. Таким образом, после обеда за меня мыл посуду Валюшкин, а я работал на стройплощадке. Строчка в блокноте: "9 января -- монтаж домика. Внес решающий вклад". Попробую расшифровать эту короткую, но емкую запись. Домик монтируется на санных полозьях и потом перетаскивается тягачом в намеченное место. Благодаря такой маневренности можно из нескольких домиков сооружать разные архитектурные ансамбли: располагать строения полукругом, ромбом -- как взбредет в голову. Возможности, которые и не снились столичным архитекторам! Внешне домик -- компактная дача, внутри -- одна комнатушка площадью чуть более десяти квадратных метров, без прихожей, ванной, встроенной мебели и телевизора, с прочими удобствами во дворе. Отапливается комнатушка аккуратной печуркой, освещается электричеством. Тепло, светло и мухи не кусают -- насчет мух это совершенно точно, на Востоке их нет. Монтаж домика -- дело на редкость нехитрое. Обитые с торцов войлочными прокладками панели подгоняют друг к другу, скрепляют их металлическими стяжками -- и стены готовы. Три панели сверху -- вот вам и крыша. Раз, два, три -- прибиты оконные рамы; четыре, пять -- дверные ручки. Теперь бы разбить об угол на счастье бутылку шампанского, но жалко -- лучше выпить самим. Если, однако, обратиться к практике, к "вечнозеленому дереву жизни", то вместо "раз, два, три" получается (девятьсот девяносто восемь, девять, тысяча". "Дубинушку" во время работы здесь не запоешь. Перетащил на несколько шагов панель -- отдохни, крутанул ключом гайку -- уйми сердцебиение. Если на Луне предметы весят в шесть раз легче, то на Востоке наоборот. Словно ты не гвоздь молотком забиваешь, а сваю -- кувалдой. Теперь, когда вы уже представляете себе, что такое монтаж домика, перехожу к своему решающему вкладу. Начав с ответственной, но не требующей высшей квалификации работы подносчика материалов, я добился повышения: прораб Фищев перебросил меня на оконные рамы. Глядя, как ловко я прокручиваю дрелью дырки в панелях и сажаю рамы, Коля не жалел похвал, от которых у кого угодно закружилась бы голова. Однако я принимал их со смутным беспокойством. Меня сильно смущало одно обстоятельство, вроде бы и несущественное, я бы оказал -- пустяковое, но, с другой стороны, и не совсем безразличное для будущих жильцов: между рамами и панелями оставались здоровые щели, в которые влезал палец. Общеизвестно, что среди новоселов обязательно находится хоть один скандалист, который морочит нашему брату строителю голову и поднимает крик из-за любой ерунды: то у него, аристократа, вода из крана не течет, то паркет вздыбился морскими волнами. Но обошлось без такого правдоискателя и сейчас: принимая мою работу, Терехов обнаружил щели и поднял шум. Пришлось отдирать рамы и вставлять забытые прокладки. Но и уронил бы себя в собственном мнении, если бы из-за такого пустяка оставил строительство на произвол судьбы. Сознание того, что мои опыт и смекалка нужны людям, вновь заставило меня предложить свои услуги. -- Чем помочь? -- великодушно спросил я у Терехова, под руководством которого Арнаутов и Миклишанский занимались внутренней отделкой домика. -- Вообще-то мы сами... -- застеснялся Иван Васильевич. -- Не церемоньтесь, -- поощрил я. -- До полдника можете меня использовать. -- Ну если уж у вас есть время... -- Есть, есть! -- ...тогда попробуйте прибить дверную ручку. Дверь оказалась пустотелая, и пришлось немало повозиться: провертеть дрелью дырки, вбить в них деревянные пробки и лишь потом закрепить ручку шурупами. -- Принимай работу, хозяин, -- не без гордости сказал я. -- Ах, какой мастер, какой виртуоз! -- проникновенно запел Арнаутов. -- Вам скрипки нужно делать! Чеканить по серебру! -- Выглядит красиво, -- подтвердил Терехов, берясь за ручку. -- Сейчас проверим... Когда, проверив, геохимики успокоились и вытерли платочками слезы, я решил прибить ручку другим, более прогрессивным методом. Раз ее не удерживают короткие шурупы, попробуем длинные гвозди. Придумано -- сделано. Гвозди пробили дверь насквозь, и я загнул их с обратной стороны. Не так изящно, как было раньше, но зато надежно. -- Страхуйте меня! -- потребовал Терехов, вновь дергая за ручку. Предусмотрительно поступил, ничего не скажешь! В пятый раз я прибивал эту проклятую ручку уже без прежнего энтузиазма. Разве этим людям угодишь? К тому же стало ясно, что держаться она все равно не будет, так как вся дверь была в дырах. Новоселы смотрели на нее с таким безнадежным отчаянием, что мне искренне захотелось сделать им что-нибудь приятное, дать им понять, что, пока я жив, они смело могут рассчитывать на меня. Выяснилось, что в одном деле моя помощь может стать воистину неоценимой. Доску, которую пилил Терехов, нечем было зажать, и я уселся на нее в качестве противовеса. И когда государственная комиссия в лице Василия Семеновича Сидорова приняла нашу работу, несколько лавровых листочков досталось и мне: Арнаутов за вечерним столом в яркой речи отдал должное всем отличившимся. К моему удовольствию, основное внимание Гена уделил все-таки не моей скромной особе, а Тимуру, ибо во время монтажа крыши на его голову свалилась часть потолка, довольно тяжелая панель. -- Вы спрашиваете, товарищи, за что мы пьем это превосходное вино, -- декламировал Гена. -- Я удовлетворю ваше законное любопытство. Конечно, мы пьем за домик, в котором, как вы знаете из газет, Василий Семеныч решил разместить всемирно известный (в недалеком будущем) геохимический центр. Но не только за домик! Прошу всеобщего и напряженного, ваимания! Вы помните, что строительство было омрачено одним кошмарным случаем. Мы работали, наслаждаясь своим творческим трудом, и вдруг услышали ужасный грохот: наш дорогой товарищ Тимур Григорашвили распластался ниц под тяжестью рухнувшей на него панели. Трагедия, ЧП! Доктор, поторопись, где твой рентген? Спасибо, доктор, ты вовремя пришел и снял бремя с наших обеспокоенных душ! Вздохните с облегчением и вы, друзья мои: благодаря тому, что вышеуказанная голова Тимура была в шапке, все кончилось благополучно. Шапка амортизировала опасный удар, и рентгеновское обследование показало, что панель с честью вышла из тяжелого испытания. Да, на панели не оказалось ни одной трещины! Так выпьем же, товарищи, за нашу промышленность, обеспечившую полярников продукцией только отличного качества! Калейдоскоп одного дня На станцию медленно, но верно надвигался жилищный кризис. Шестнадцать человек -- личный состав старой смены -- с грехом пополам размещались в своих четырех комнатках; на сегодняшний день на той же площади нас живет уже двадцать два, а через неделю, когда придет санно-гусеничный поезд, будет около сорока. -- Может, повесим табличку: "Местов нет. Ближайшая гостиница в Мирном"? -- шутил Борис Сергеев, -- Придется, Семеныч, расти вверх, приваривать второй ярус. Утром, проснувшись, Валерий привычно вздохнул: наш медпункт выглядел безобразно. На нижних нарах спал я, диван доктор сдал новому коечнику, Алику Миклишанскому. Повсюду разбросаны чемоданы, вещевые мешки, каэшки, унты... -- Санинспекцию бы сюда... -- с мечтательным ужасом проговорил Валерий. -- Кощунство! А что, если мы сегодня... -- ...объявим аврал? -- хмыкнул Алик. -- Вымоем пол? -- Ну конечно!.. Нет, сегодня не выйдет. Давайте завтра, а? Мы охотно согласились. Завтра так завтра. Мыть полы всегда лучше завтра. -- Потому что сегодня до обеда, -- разъяснил Валерий, -- Семеныч разрешил мне -- ей-богу, не вру! -- заняться медициной. Сказано с легкой иронией. Когда мы прилетели на Восток, Сидоров категорически запретил Валерию принимать участие в тяжелых работах: доктор всегда должен быть наготове. Но жизнь опровергла эту правильную, но нереальную теоретическую установку. -- Валера, ты свободен? -- слышалось по десять раз на день. И с утра до ночи доктор был занят именно на тех работах, которые ему категорически запрещались. Прилетали самолеты -- "Ельсиновский, на выход!"; нужно притащить продукты, поставить на крышу антенну -- "Док, будь другом!"; идет монтаж домика -- "Валера, без тебя ничего не получается!". А что прикажете -- сидеть в медпункте и ждать, пока кто-нибудь не чихнет? И Валерий, стараясь не думать о своей обширной научной программе, превратился на время в разнорабочего -- и какого! Бригадиры погрузочно-разгрузочных бригад готовы были отдать свою бессмертную душу, лишь бы заполучить доктора, мощного и безотказного, как хороший трактор. -- Потерпи, Валера, -- утешал его Сидоров, -- вобьем последний гвоздь, отправим в Мирный сезонников, останемся одни -- и тогда издам по станции приказ: "С сего дня каждый восточник отдается в распоряжение доктора В. И. Ельсиновского в качестве подопытного кролика". Можешь простукивать нас, резать, вскрывать, жарить на медленном огне -- никто пе пикнет. Годится? Считай, что первый научный материал я тебе уже подкинул, из моей истории болезни можешь в два счета монографию соорудить! Сегодня, однако, Семеныч подарил доктору несколько часов свободного времени и обязал указанных в графике товарищей явиться на обследование. Ради такого праздника Валерий велел нам рассовать по углам вещички и с гордостью облачился в белый халат. Медпункт, до сих пор напоминавший ночлежку из "На дне", сразу преобразился, словно к нам, погрязшим во грехе и беспорядке, снизошел ангел в белых одеждах. Брезгливо отбрасывая ногой унты и прочие случайно попавшие в рай предметы, Валерий расчистил место, установил электрокардиограф и нежно погладил его, как гладят обиженную недостатком внимания любимую собаку. -- Начнем с вас, Маркович. Раздевайтесь, ложитесь и замрите! Результаты исследования моего организма вызвали у доктора некоторую озабоченность. Если судить по перной кардиограмме, я был совершенно здоров, по второй -- уже умер. Вопросительно взглянув на меня, Валерий решил отбросить вторую версию -- видимо, потому что ни разу не видел покойника, который ухмыляется и подмигивает. Пришлось начать все сначала. Третья кардиограмма, однако, констатировала у меня предсмертные судороги, и Валерий, вздохнув, отправился на поклон к Тимуру -- мастеру на все руки. -- Это я мигом, -- через минуту приговаривал Тимур, разбирая аппарат, -- тебе повезло, док, что ты обратился ко мне! Рядом с кают-компанией, в крохотной проходной комнатушке, сплошь заставленной приборами, склонились над столами Саша Дергунов и Коля Фищев. Как и все метеорологи на полярных станциях, Саша задыхался от недостатка времени и на мои вопросы отвечал невпопад. Зато Коля, который обрабатывал полученные от радиозонда сведения, при моем появлении оживился и вытащил шахматную доску. -- Прибыл ответ? -- спросил я. -- Пешка на а4, -- кивнул Коля. -- На наш следующий ход конь ф6 они готовы пойти слоном на е2. Мы погрузились в раздумье. Московские художники уже на пятом ходу уклонились от теоретического варианта. А это значит, что они либо такие же пижоны, как мы, либо, наоборот, хотят нас запутать. -- Говорили с Семенычем? -- спросил Коля. -- Не соглашается... Несколько дней подряд я пытался вырвать у начальника разрешение на одну авантюру. Дело в том, что я хорошо знаком с Михаилом Талем (о чем гроссмейстер, возможно, и не подозревает): лет десять назад я брал у него интервью для радиопередачи "С добрым утром!". Миша -- а тогда это юное шахматное чудо позволяло себя так называть -- обладал отличным юмором, и я не сомневался, что он охотно примет участие в невинном розыгрыше. Идея была такая. Мы посылаем Талю радиограмму, в которой раскрываем все карты и предлагаем ему играть за Восток, против художников. Те, разумеется, будут разгромлены, поднимется шум, наша вечнозеленая партия прогремит на весь мир, а мы, вдоволь посмеявшись, раскроем мистификацию. К сожалению, Василий Семеныч счел идею сомнительной и зарубил ее на корню. -- Какой розыгрыш пропадает! -- огорчился Коля и неожиданно ухмыльнулся. -- В почте таится масса неиспользованных возможностей. Когда я учился в ЛАУ *, мы славно разыграли одного курсанта. У него, в общем-то неплохого парня, был один недостаток: он очень любил хвастаться своими победами: "Я, мол, такой и сякой, для ихней сестры неотразимый!" Ладно. Написали мы ему письмо якобы от девчонки, которую он еле знал: "Умираю от любви, жду вечером в субботу по такому-то адресу, буду одна. Навеки твоя" и прочее. Смотрим -- клюнул. Весь день гладился, отмывался, душился и с упоением читал желающим письмо. Хорошо. К вечеру укатил по указанному адресу -- черт знает куда, километров за сорок от Ленинграда в какую-то деревню. Мы ждем, не спим -- кому охота терять такое удовольствие? Вернулся он ночью, промокший до нитки, грязный, в разорванных штанах -- противно смотреть. До утра спать ему не давали -- расскажи! Признался, * ЛАУ -- Ленинградское арктическое училище. что заблудился, стучал в несколько домов и какой-то псих на него собаку натравил. И что вы думаете? Перевоспитали! Колю я всегда слушал с наслаждением. Рассказывая веселые истории, запас которых был у него неисчерпаем, он сам не смеялся, и лишь в его голубых и мягких, огромных, как у девушки, глазах дрожал смех. Коля являлся одним из членов-учредителей нашего филиала "Клуба 12 стульев" и активнейшим участником чаепитий, частенько превращавшихся в "вечера устного рассказа". -- Ребята, а уж не рекорд ли сегодня? -- Саша Дергунов оторвался от стола. -- Минус 21,5 градуса! Кажется, так тепло на Востоке еще никогда не было. -- Рекорд не засчитывается, -- возразил Коля. -- Семеныч говорил, что в одну экспедицию было 20,9 градуса. А вот нам с Борей до рекорда действительно рукой подать -- сегодня зонд махнул на сорок километров. Еще немного -- и Семенычу придется выставлять бутылку коньяку согласно неосторожно данному обещанию! -- Эй, служба погоды! -- из соседней комнаты высунулась голова Валерия Фисенко. -- В порядке расширения кругозора -- какой самый точный метеорологический прибор? -- Большой палец! -- Каменный век! Берите полотенце и вывесьте его на форточку. Если мокрое -- дождь, если колышется -- ветер, если нет -- украли... -- Эрудит! -- с восхищением сказал Коля. -- Кулибин! -- Люблю, когда меня уважают, -- растрогался Фисенко. -- Как с Борисом выставишь Семеныча на коньяк -- смело зови, приду. В соседней комнате летали искры и пахло жареным железом. Юрий Зеленцов наваривал на кровати "второй этаж". Ему помогали Игорь Сирота и Валерий Фисенко. Вся эта троица, молодые горные инженеры, прибыли на станцию позавчера; год они отзимовали в Мирном и теперь на месяц с небольшим стали восточниками. Именно им предстояло "потрогать Антарктиду за вымя" -- смонтировать буровую установку в углубиться в недра ледового материка. Старший группы -- Фисенко, известный всей экспедиции балагур и великолепный работяга; будучи одним из создателей буровой установки, он последние три года почти непрерывно разъезжал по разным полярным областям, усовершенствуя свое техническое дитя и очень скучая по другому, тоже трехлетнему ребенку, которого в честь деда назвали Филипок и которого за всю его жизнь папа видел лишь несколько месяцев. В Мирном установка работала безотказно, и теперь Валерий горел желанием испытать ее на Востоке. С понятным чувством ждали этого Нарцисс Иринархович Барков, руководитель темы, и его отряд -- инженеры Никита Бобин, Геннадий Степанов и Георгий Соловьев; по плану они должны были за год углубиться в лед на полкилометра и привезти в Ленинград добытый керн. Времени для монтажа установки оставалось в обрез, и Барков был вне себя от нетерпения: всячески ухаживал за буровиками, оберегал их сон и намекал, что пора приниматься за дело. -- Какое дело? -- удивлялся Фисенко, облизывая синие пересохшие губы. -- Что я сюда, товарищи дорогие, работать приехал? Вот и сейчас Нарцисс Иринархович с немым упреком смотрел на буровиков, которые по просьбе Семеныча отказались от положенного гипоксированным элементам трехдневного инкубационного периода и занялись сварочными операциями. -- Но ведь это стрельба из пушек по воробьям! -- негодовал Барков. -- Разве можно уникальным специалистам тратить время на такую чепуху? -- Это все Сирота, с его аристократическими замашками, -- пояснял Фисенко. -- Спать на полу, видите ли, ему не нравится. Кровать требует с пружинным матрасом и шишечками. Дав буровикам несколько бесценных советов по повышению качества сварочных работ, я зашел в радиорубку покормить рыбок. Они мирно плавали в аквариуме, не имея представления о том, что являются самыми южными гуппиями в мире. В старой смене за рыбками ухаживал, кажется, Дима Марцинюк, теперь заботиться о них будет Гера Флоридов. Зашел я, как оказалось, не зря -- Гера с ухмылкой вручил мне радиограмму, в которой сын сообщал о том, что получил паспорт, и заканчивал угрожающим намеком: "Приезжай скорее, а то женюсь". Это на меня продолжалась атака, начатая женой: узнав, что я решил не возвращаться на "Визе", она прислала радиограмму, выдержанную в духе лозунгов гражданской воины: "Даешь шестимесячную программу за три!" Бесполезно, мои дорогие шантажисты, "Визе" уже ушел! Ничего нам с вами не остается, как поскучать друг по другу до конца мая. Написав на розовом бланке оптимистический ответ, я решил подышать свежим воздухом и пошел в медпункт одеваться. Здесь происходили драматические события. С искаженным от ужаса лицом доктор взирал на груду деталей, которые еще час назад были электрокардиографом, а слегка озадаченный Тимур с ненужным в данной ситуации энтузиазмом цокал языком и восклицал: -- Ай, ай, ай, какая беда, подумаешь! И не такие машины чинил. Будет тебе аппарат как новенький. -- Когда будет? -- сверкая черными глазами, грозно уточнял Валера. -- Когда? -- Когда, когда... -- ворчал Тимур, порываясь уйти. -- Есть другие, более важные дела. -- Нет уж, голубчик, пока не соберешь -- не выпущу! -- Как так "не выпущу"? Что я, нанялся тебе чинить эту рухлядь? Я потихоньку оделся и выскользнул из медпункта. Над домиком геохимиков вился уютный деревенский дымок. Казалось, вот-вот замычит корова, откроется дверь и выйдет женщина с эмалированным ведром в руке. Даже сердце екнуло от такой домашней мысли. Увы, молоко нам долго еще суждено видеть в состоянии сгущенки, а женщин -- только на киноэкране. ...Ба, дверная ручка! Бутафория? Нет, держится. Ну и ну, как они ухитрились ее прибить, ведь на двери живого места не осталось. -- Спасибо, нам помогать не надо, мы уже все сделали! -- испуганно взвился Терехов, едва я переступил порог. -- Как все? -- возразил я, делая вид, что беру молоток. -- А полку кто приколотит? -- Я сам!! -- Тогда, может, плинтуса прибить? Десять лет будут держаться! -- Ну чего корчитесь? -- прикрикнул Терехов на Гену и Алика. -- Он же нам домик развалит! Не дам! Положите молоток на место! -- Хотите чаю? -- в изнеможении пролепетал Алик. -- Князь, кружку для гостя! "Князь", он же Гена Арнаутов, налил в кружку крепчайшего чая, и я присел к столу. Спрятав молоток, Иван Васильевич успокоился и присел тоже. Вот уже несколько дней друзья любовно отделывали лабораторию: соорудили стеллажи и полки, разместили на них аппаратуру и украсили стены произведениями искусства, вырезанными из иллюстрированных журналов. -- Здесь будет жить и работать Альберт Миклишанский! -- торжественно возвестил Гена. -- Кстати, Ваня, не забыть бы нам до отъезда вырезать из фанеры мемориальную доску. Все поколения восточников должны знать, кто в суровую полярную зиму мыслил в этом домике. Да, не боюсь этого слова -- именно мыслил! Ибо... -- Побереги энергию, Князь, -- заметил Алик. -- Завтра тебе копать траншею. -- Почему "Князь"? -- поинтересовался я. -- Из почтения к древнему роду, -- пояснил Гена. -- Когда ереванский архивариус узнал, что перед ним стоит представитель редчайшей фамилии Арнаутовых, он разволновался и созвал всех сотрудников. Выяснилось, что меня можно за деньги показывать -- такой я древний! Есть версия, что, когда Ной пришвартовал свой ковчег к горе Арарат, первым взял у капитана интервью знатный горец по фамилии Арнаутов. Бедняга умер в преклонном возрасте от свинки, и я до сих пор чту его память. А по другой версии... В этой компании я отдыхал душой. Гена извлекал драгоценные крупицы юмора из самых, казалось бы, бросовых рудных пород, и отныне за столом у нас частенько гремело "гип-гип-ура!" и звучали неподражаемо оригинальные кавказские тосты. К превеликому общему сожалению. Арнаутов -- сезонник, его и Терехова задача -- оборудовать лабораторию и помочь остающемуся на год Алику приступить к выполнению геохимической исследовательской программы. На Востоке, где сходятся магнитные силовые линии Земли, образуется своеобразная "магнитная ловушка". Предполагается, что здесь особенно успешно будут улавливаться "космические пришельцы" -- ничтожно малые частицы, выпадающие в виде метеоритного дождя. Восток потому и привлек геохимиков, что снег вокруг станции чище, чем где бы то ни было на планете, он практически лишен всякого рода примесей. Значит, извлеченные из снега частицы, эти визитные карточки далеких миров, попадут на стол ученого в девственнопервозданном виде. Представляете? Тайны мироздания на ладони! -- Гм, гм... -- вымолвит ученый, рассматривая в лупу частицу. -- Кажись, эта с туманности Андромеды. А может, и нет. На Сириусе такие тоже валяются, и с Персея одна намедни свалилась с отпечатком лапы. Але! Есть там кто-нибудь на складе? Будь добр, притащи частицу с Персея, которая с лапой. Не знаю, как вам, а мне завидно. Очень хотелось бы приобщиться, да образование не позволяет. Пожелав геохимикам "больше частиц, хороших и разных", я отправился с визитом к "отшельнику из Колорадо" -- американские ученые на Востоке волею случая оказывались жителями этого штата, и их прозвище унаследовал Валерий Ульев. Даже среди восточников, которых трудно было удивить преданностью работе, Ульев выделялся своим фанатизмом. Жил он в американском павильоне, отдельно от всех, и сколько часов продолжался его рабочий день -- одному богу было известно. В кают-компании Валерий появлялся только во время завтрака, обеда и ужина. Откушав, тут же исчезал. Сначала ребята недоумевали и даже чуточку обижались, а потом привыкли и махнули рукой. -- Да ты одержимый какой-то! Неужели тебе не хочется передохнуть, посмотреть кино? -- Некогда, -- виновато отвечал Ульев. -- Времени не хватает. -- Что, снова нет Ульева? -- сердился Василий Семенович. -- Придется приказать ему ночевать здесь, пусть хотя бы ночью живет среди коллектива! Валерию тридцать лет, но он еще не женат. -- И не будет! -- весело уверяли ребята. И пародировали "отшельника": -- Извини, дорогая, времени не хватает. Вот закончу исследование, выйду на пенсию -- и мы поженимся. Смеялись и невольно уважали "отшельника" за целеустремленность и страстную влюбленность и работу. Когда я к нему пришел, Валерий тяжело вздохнул и с такой тоской взглянул на свои приборы, что другой человек на моем месте легко бы догадался, что ему от всей души желают провалиться сквозь землю. -- Сказать, что вас мучает? -- развались на стуле, тоном ясновидца спросил я. -- Неопределенность. Ибо вы не знаете, сколько времени я намерен здесь проторчать. Так вот, ровно через час я должен накрывать к обеду