-- Согласно инструкции, каждый человек, прилетающий на Восток, в течение трех дней не должен поднимать тяжести и делать резкие движения. Вы сорветесь, а кто за вас отвечать будет? Дежурный. С кого стружку будут снимать? С нашего брата дежурного! -- Ничего не поделаешь, Владислав Иосифович, -- сокрушенно проговорил Сидоров. -- Санин у нас типичный бюрократ! Полярная демократия восторжествовала: начальник экспедиции беспрекословно подчинился справедливому требованию дежурного. Еще большее удовлетворение доставило мне второе обстоятельство. Вымыв после обеда посуду и прибрав кают-компанию, я собирался было мирно посидеть в обществе походников за чашкой чаю, как вдруг Василий Семенович спросил: -- А почему вы не одеваетесь? Разве я еще не сказал, что назначил вас прорабом? Мой язык присох к гортани -- так ошеломила меня неслыханная честь. -- Да, вы прораб, -- подтвердил Сидоров. -- Сколачивайте себе бригаду и завершайте монтаж. И я сколотил и закончил. А за ужином Сидоров наградил мою бригаду (в которой, кстати говоря, оказался и Владислав Иосифович, добившийся допуска к работе без права подъема тяжестей) пачкой великолепных сигарет. Более того, Семеныч был так потрясен тем, что смонтированный под моим руководством домик не разваливается от первого прикосновения, что поручил мне начать строительство дизельной -- решение, иэ-за которого долго потом себя проклинал, ибо я так лихо собрал стены, что между двумя из них осталась десятисантиметровая щель. Панели пришлось разбирать, а прораба разжаловали и бросили на низовку. По наивности я думал, что мой провал останется неизвестным широкой публике, но не тут-то было. Через три недели, когда в кают-компании Мирного на вечере художествонной самодеятельности ребята исполняли частушки, у меня от удивления отвисла челюсть: Некто в должности прораба На Востоке строил ДЭС И у него на целу залу Не хватило материалу! В этот момент на обычно непроницаемом лице Владислава Иосифовича слегка дрогнул один мускул, и я понял, кто подарил критиканам с баяном сюжет для частушки. В кают-компании шел разговор. -- С тягачами и не такое бывает, -- рассказывал один из исходников. -- Семеныч был тогда начальником Востока, подтвердит. В тот день механик-водитель расчищал полосу, доработал до полудня и поехал обедать. Коробка скоростей включалась плохо, и, чтобы с ней потом не возиться, он выжал палкой сцепления и кое-как ее закрепил. И вот, пока он уплетал борщ, палка под воздействием вибрации от работы мотора выскочила, и тягач пошел! А механик спокойно отобедал, перекурил, вышел из кают-компании -- батюшки! Машина уже в трех километрах! -- Семеныч, тягач удрал! -- Кто, кто удрал? -- Тягач! -- Доктор, -- говорит Семеныч, -- переутомился товарищ, выпиши ему полстакана валерьянки. Короче, пока заводили трактор, бродяга тягач ушел километров на пятнадцать. К счастью, уперся в заструг и заглох -- а то попробуй догони его на тракторе! -- Ничего не выдумал, было такое, -- с удовольствием подтвердил Сидоров. Заканчивался прощальный обед, скоро санно-гусеничный поезд отправится в обратный путь. -- Будь человеком, Вася, отдай Тимофеича, -- в десятый раз, но уже с безнадежностью в голосе просил Зимин. -- Бери... -- кивнул Сидоров, -- ...ящик коньяка, икру, запасные каэшки, унты... Что хочешь -- поезду ничего не жалко. -- А Тимофеич?.. -- Останется на Востоке, пока не закончу дизельную. В тот день, когда смонтирует систему -- отпущу, и ни минутой раньше. -- Отдай, будь другом! -- взывал Зимин. -- Дружба дружбой, а Тимофеич врозь, -- отшутился Сидоров. -- Каких ребят тебе даю! Дима Марцинюк, Коля Валюшкин -- мало? -- Добавь Тимофеича -- твой портрет над кроватью повешу! -- Можешь самого меня повесить -- не отдам. На другом конце стола хохот. Это Валерий Фисенко изображал в лицах будущее своих соседей через пятьдесят лет. -- Пивной ларек, очередь. Подходит Коля и хрипит собравшимся: "Плесните, братки, про Восток расскажу!" Ребята шутят, смеются, а на душе скребут кошки: нелегко придется походникам! Им еще хотя бы с недельку отдохнуть, набрать по нескольку килограммов веса, но нельзя: нужно успеть вернуться в Мирный до прихода "Оби", времени в обрез. -- Может, на самолете обратно полетишь? -- с улыбкой спросил Сидоров у Зимина. -- Нет уж, -- поежился Зимин и подмигнул Луговому. -- На тягаче надежнее. Правда, Ваня? -- Тягач, он свой, как лошадь, -- прогудел Луговой. -- Ну их к бису, самолеты, вертайся на гусеницах! Мы уже знали, чем объяснялась такая "самолетофобия". Как-то Зимину и Луговому довелось лететь в Мирный на ЛИ-2. Погода была хорошая, ничто не предвещало неожиданностей. За несколько минут до посадки пилот выпустил лыжи: одна вышла, а вторая ни в какую! А горючее кончается! Пришлось садиться на одну лыжу. Как рассказывал Луговой, обнялись они с Зиминым покрепче и мысленно послали родным и близким приветственные радиограммы. Но все обошлось, самолет сел, лишь погнув крыло. Правда, Луговой ухитрился разбить нос о свое же колено, но это уже "косметика", как говорил сам пострадавший. Походники уходили в хорошем настроении. Щедрый Сидоров из своих запасов обул и одел обносившихся в походе ребят, поделился лучшими продуктами. Из Мирного на смену заболевшему Александру Ненахову прилетел Лев Черепов, неиссякаемый оптимизм которого наверняка пригодится в трудном пути. К тому же с поездом идет веселая компания магнитологов -- Майсурадзе, Блинов и Валюшкин, которые будут устанавливать по дороге автоматические станции с атомными источниками энергии -- первые автоматы по изучению магнитных явлений в Антарктиде. Объятия, поцелуи -- и по приказу Зимина его ребята разошлись по машинам. Но Тимофеич решил продлить проводы. Заведя свой тягач, он рванул вперед на два километра и остановился, тем самым дав нам возможность прокатиться на поезде. Я выбрал "Харьковчанку" -- одну из трех знаменитых машин, изготовленных специально для антарктических полярников рабочими Харьковского тракторного завода. Выбрал с умыслом: я был уверен, что водитель Виктор Сахаров не откажет мне в удовольствии посидеть за рычагами. И Виктор не обманул моих ожиданий: уступил свое место, и я по проложенной Тимофеичем колее гнал "Харьковчанку" один километр четыреста метров. Цифры эти привожу не случайно. Дело в том, что после меня выпросил у Сахарова рычаги Валерий Ельсиновский. Он вел машину каких-то жалких шестьсот метров, но, едва остановившись, начал доказывать, что протянул ее по Антарктиде больше меня. К счастью, нашлись честные люди, восстановившие историческую правду: Сахаров и штурман Морозов заверили подлинность приведенных мною цифр. И вы думаете, что доктор успокоился? Как бы не так! Он тут же сочинил небылицу, что якобы один водитель на остановке разводил руками и удивлялся: "В жизни не видел такую хромающую на обе ноги "Харьковчанку"! Уж не Санин ли ее случайно вел?" Разумеется, свидетели подтвердили, что я орудовал рычагами как подлинный мастер. Последние объятия, ракетные залпы -- и поезд ушел в свой далекий и трудный путь. Мы следили за ним, пока хватало глаз, а потом, молчаливые и торжественные, отправились на станцию. -- Золотые ребята, железные люди! -- запуская тягач, растроганно говорил Тимофеич и вытирал мокрое лицо. -- Хотите верьте, хотите нет, но, когда я прощался этими мошенниками и стилягами, из глаз посыпались вот такие слезы, как орех... И ещо из впечатлений последних дней. Зная любовь корреспондентов ко всякого рода рекордам, мне за одно утро преподнесли их целых три. Перечень открыли Борис Сергеев и Коля Фищев, запустив зонд на сорок три километра -- рекорд Востока за все годы! Верный своему слову Сидоров "выставился" на бутылку коньяку, и аэрологов немедленно окружила веселая толпа: каждый доказывал свою причастность к успеху. -- Я вас такой яишницей накормил, что за пятьдесят могли запустить! -- подчеркивал свои заслуги Павел Смирнов. -- Пересолил ты свою яишницу! -- "топил" конкурента Валерий Фисенко. -- И тебя, Сашок, мы близко к коньяку не подпустим. Мы знаем, кто нам помогал! -- "Нам"? -- поражался такой наглостью Саша Дергунов. -- Я хоть погоду предсказал, а ты? -- Я?! -- Валера плутовски пучил свои глаза и вздымал руки, призывая в свидетели всевышнего. -- А кто сегодня утром дал Борису прикурить? Кто, я тебя спрашиваю? Второй рекорд зафиксировал Саша Дергунов: поднялась пурга, какой летом на Востоке еще не бывало. Но за это достижение коньяка не полагалось; более того, Фисенко не наскреб лишь двух голосов, чтобы наградить "рекордсмена" нарядом вне очереди. И третий, самый главный рекорд: впервые в такую пургу, при почти полном отсутствии видимости, на Востоке сели самолеты благодаря вводу в действие радиопеленгатора. Помню, что разгружали мы в тот день продукты: ящики с консервами, мясными полуфабрикатами, яйцами, вареньем и прочее. Из-за пурги открыли не подветренный транспортный люк, а противоположный -- пассажирский, и мы, столпившись внизу, по очереди принимали сверху ящики. Когда подходила моя очередь, а шел тяжелый ящик, меня как бы случайно выталкивали в сторону, а когда спускалась какая-нибудь двухкилограммовая коробка, раздавался дружный рев: "Где Санин?" Судя по тому, что веселее всех при этом скалил зубы Ельсиновский, легко было догадаться, что обструкцию устроил он. К сожалению, у меня так и не хватило времени отомстить ему как следует. Арнаутов и Миклишанский хватались за головы: получили радиограмму от своего шефа-академика с требованием добыть и привезти снежные монолиты с глубины шести метров! Это на Востоке, где один метр выпилишь -- семь потов прольешь... Лишь Терехов воспринял прикаа как философ. -- Шесть метров -- не шестьдесят, -- рассудил он. -- За мной, кандидаты! Для карьера геохимики выбрали снежную целину метрах в трехстах от станции и категорически запретили механикам-водителям приближаться на машинах к заповедному месту -- науку устраивает лишь стерильно чистый снег. В первый же день работы Гена растянул руку, сильно страдал от боли, но остался верен себе: притащил якобы с карьера старую, разорванную дамскую перчатку и шумно демонстрировал свою "находку". -- Найдено на глубине двух метров! -- вещал он. -- Если учесть, что на Востоке выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: "Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!" Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, Савонаролой, лжеученым, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят ученым еще более успешно карабкаться по каменистым тропам науки. В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил "добро", и Гена вместе с добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение помощников: "В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов". Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением ждать ответа. Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, не хватило... В последний день я нанес еще два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич Баранов, выполняя свое обещание, повел меня в святая святых станции -- магнитный павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов -- тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник. -- Не до удобств, -- говорил магнитолог, -- можете себе представить, сколько труда и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями! По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, только медь и латунь. -- Вот здесь и выдает свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и... дрейфует со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло -- наш полюс теоретический и посему остается на месте. Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, еще за невежду примут. Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и советским и зарубежным ученым понимание ряда процессов. Каких именно -- не имею ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов -- этих они знают назубок, а спросите их, кто такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак. В радиорубку я зашел в тот момент, когда радист, он же по совместительству почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из мешка на стол груду писем. -- Родные? Поклонницы? Деловая почта? -- поинтересовался я. -- Филателисты... -- горестно вздохнул Гера. -- На неделю обеспечили работой... Сотни писем со всех континентов! Часа два я просидел над ними, умилялся, возмущался, смеялся и плакал. Ну и корреспонденция! На что только не шли филателисты, чтобы заполучить в свои коллекции штемпель станции Восток! Как засвидетельствовал Гера, письма делятся на четыре группы. Умоляющие: "Я очень надеюсь, очень, очень, что вы не откажете мне, при всей вашей колоссальной занятости, поставить свою печать на мой конверт. Я так буду вам благодарна! Дженни Харрйс, Бирмингем, Великобритания" Удовлетворено. Чрезмерно требовательные: "По получении сего прошу выслать два конверта антарктической экспедиции со штемпелем станции Восток. Штемпели надлежит ставить..." (дается указание, как и в каком углу конверта синьор А. Родригес из Каракаса желает видеть печать). Отклонено -- фирменные конверты весьма дефицитны. Трогательно-наивные: "К Вам, продолжателям дела Беллинсгаузена и Лазарева, выдающимся героям Антарктиды, обитателям полюса холода, обращаются юные филателисты города Куйбышева! Просим не отказать в нашей просьбе и поставить печати на прилагаемые марки. Миша, Таня, Капа, Витя". Удовлетворено. Уважительные: "Милостивый государь, так как я коллекция Антарктида почтовый штемпель я спрашивать Вы послать меня почтовый штемпель базис Восток. Благодарить вы преданный Вам успех ваш экспедиция. Баккер, Голландия". Удовлетворено. Удивительное это племя -- филателисты! Монолог Василия Сидорова Больше месяца прожил я на Востоке, но такого исключительно теплого, дружеского вечера не припомню. И сама обстановка была праздничная -- мы отмечали 150-летие открытия Антарктиды русскими моряками. И дела на станции шли хорошо, и -- это, наверное, самое главное -- ребята притерлись друг к другу: группа еще недавно малознакомых людей превратилась в коллектив. В этот вечер все словно оттаяли. Произошел тот долгожданный переход из количества в качество, когда оказавшиеся под одной крышей самые разные люди стали друзьями. До двух часов ночи мы не расходились -- настолько велика оказалась потребность в дружеском общении. Сейчас мне уже трудно воссоздать картину всего вечера, но помню, что толчок заключительной и самой интересной части разговора был дан размышлениями об акклиматизации. Еще конкретнее -- речь зашла о моем срыве. Хотя за прошедший месяц я, как и большинство ребят, сбросил пять-шесть килограммов, но на самочувствие не жаловался -- организм перестроился. Дыхание по-прежнему было затруднено, донимала и сухость воздуха, но сон наладился, появилась работоспособность -- словом, грех жаловаться. И вот, забыв про наставления бывалых восточников и потеряв бдительность, я слишком энергично (для себя) поработал пилой на заготовке снега, и все началось сначала. Сорвался. -- Ну, в этом-то эпизоде ничего загадочного нет, а вообще законы акклиматизации пока еще непостижимы, -- размышлял Сидоров. -- В Восьмую экспедицию произошел такой случай. Прилетел ионосферист, опытный полярник, уже дважды зимовавший на Востоке. Все шло нормально, и вдруг начал синеть и таять на глазах, а через несколько дней слег. Страшно переживал, но делать нечего: пришлось отправить в Мирный. Прибыл ему на смену дублер, высокий крепкий парень, кровь с молоком -- и через неделю свалился. Врач настоял на немедленной эвакуации, и в качестве ионосфериста из Мирного прилетел начальник геофизического отряда. На двенадцатый день он так исхудал, что мы просто были в панике -- как бы не произошел трагический исход. Пришлось и этого дублера эвакуировать... -- Фактически получалось так: сколько живешь на Востоке, столько и акклиматизируешься, -- подтвердил Зырянов. -- Зато уедешь и никогда не забудешь ни трудностей этой жизни, ни друзей, которых здесь приобрел. -- Говорят, что Антарктида -- безмикробный континент, -- улыбнулся Борис Сергеев. -- А "вирус Востока"? Запиши, доктор, в свой отчет, что восточники поголовно заражены "вирусом дружбы". Наш Восток "трижды полюс" -- если учесть еще и полюс дружбы! И в этот момент произошло удивительное явление. Слова вроде были произнесены высокие и торжественные, приличествующие скорее собранию, чем обычному разговору, но никому от этого не стало неловко. Наверное, задели они какие-то струны в душе каждого, и так задели, что ребята с неожиданной для них самих откровенностью заговорили вдруг о самом сокровенном: как трепетали от страха при мысли, что не выдержат предъявляемых Востоком требований, о том, как они присматривались друг к другу и теперь счастливы, что стали членами одной семьи, о своей жизни, женах, невестах, детях... Это был разговор, в котором раскрывались души, по-хорошему интимный и чистый в самом высоком значении этого слова. А завершился он монологом Сидорова, который приведу почти дословно -- так он врезался в мою память. -- Василий Семенович, -- припомнил я, -- как-то еще на "Визе" вы подсчитали, что из восемнадцати лет, прошедших со дня свадьбы, провели в кругу семьи лишь три года, остальные пятнадцать мерзли на разных полушариях. Я рассказал об этом факте Игорю Петровичу Семенову и выразил свое отношение таким восклицанием: "Вот мужественный человек!" И знаете, что ответил Игорь Петрович? -- Что же? -- улыбнулся Сидоров. -- "Мужественная жена"! -- возразил он. -- Что ж, Семенов во многом прав, -- Василий Семенович кивнул и задумался. -- Но не во всем... Так начался тот самый монолог. -- Вот доктор раздавал всем нам анкеты социологического обследования. Там был вопрос: "По каким причинам вы стали полярником?" Не стану скрывать своего ответа: "Это была цель моей жизни с юных лет". Так наверняка ответили и многие мои товарищи. Капитан Скотт и Нансен, поход "Челюскина", папанинцы... Мы, тогдашние мальчишки, бредили Севером наяву. А дальше?.. Север, Антарктида -- это как море, ими заболеваешь на всю жизнь. Человек, хоть раз побывавший в высоких широтах, тянется туда снова и снова. Почему?.. Да, нам часто приходится трудно. Но сколько радостей мы находим в этой трудной жизни! Где, где еще можно вдохнуть такой необычайный аромат мужской дружбы, где еще можно так проверить самого себя? Ты один на один с природой, каждый день тебе нужно бороться со стихией, драться за жизнь. Но этого мало. Здесь, в долгие полярные дни и ночи, ты лучше познаешь самого себя, проанализируешь свою жизнь и решишь, правильно ли жил и какие ошибки совершил. И ты очищаешься. Раньше люди очищались от грехов в церкви, а мы -- на зимовке, исповедуясь друг другу и самому себе. А чувство глубокой удовлетворенности тем, что ты выполняешь свой долг перед Родиной, тем, что она ценит и не забывает тебя? А замечательный, ни с чем не сравнимый момент возвращения? Возвращаешься -- по-другому воспринимаешь мир, испытываешь чувство обновления. Если случилось на зимовке что-либо плохое -- забываешь, вспоминаешь только хорошее, лучше и проще относишься к людям, потому что научился прощать случайное и ценить главное в человеке. Утончаются все чувства: то, чего раньше не замечал в суетливой жизни, видишь, как будто заново прозрел. Смотришь на березки -- так это уже не просто лес, а другой мир, смотришь и делаешь для себя открытия... Возвращение! Ради одного только этого незабываемого ощущения стоит быть полярником. У нас, полярников, семьи крепче. Бытовые мелочи, ссоры из-за пустяков -- это нам чуждо, это суета смешная. Всю долгую зимовку в тебе крепнет любовь к жене и детям, и ты рвешься к ним всем своим существом, всей душой. Если чувство твое настоящее -- разлука его укрепляет. Подходит корабль к Ленинграду -- рвем друг у друга бинокли, потому что самые боевые жены даже на Толбухин маяк прорываются, чтобы пораньше нас увидеть. И смотришь, все глаза проглядываешь: может, и моя здесь? А ребята посмеиваются: "Здесь твоя, провинилась, наверное, вот и примчалась!" А парень рубашку на себе рвет: "Моя -- провинилась? Выходи!" И вот причал, и навстречу тебе бежит жена, обнимаешь ее с трепетом, как будто в юности... И каждое свое возвращение переживаешь юношескую любовь!.. Отпуск у нас большой, до пяти месяцев, -- успеваешь вдоволь наговориться, груду книг, журналов прочитать, весь театральный репертуар пересмотреть, и в лесу, на море с семьей отдохнуть... А потом... Зовут к себе высокие широты! Бывало, льдина треснет, перебираешься на другую, спасаешься от вала торосов, и сидят ребята мокрые в палатках, проклиная ту минуту, когда решились променять Большую землю на дрейфующую ледяную корку. А через полгода те же ребята виновато подходят и спрашивают: "Может, возьмешь к себе, Семеныч?" -- "А зарекаться больше не будешь?" Вздыхают, разводят руками: "Наверное, буду..." Да, будет, но пойдет снова и снова! Такова наша полярная судьба, трудная и завидная, которую ни на какую другую настоящий полярник не променяет... А через несколько часов прилетел самолет, и я покинул станцию Восток.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Возвращение на Землю Первую часть этой книги я закончил расставанием со станцией Восток. Мне не повезло. После десяти дней довольно мучительной акклиматизации на Востоке я пришел в себя, но через две недели потерял бдительность: сорвался на заготовке снега и вновь стал испытывать острый недостаток кислорода. В таком состоянии я простился с восточниками, сел в самолет и улетел в Мирный. И в конце полета, когда ледяной купол Антарктиды начал резко понижаться к побережью, я испытал удивительное ощущение: в мой организм хлынул кислород. Я не вдыхал, а буквально пил воздух, пил, словно воду, "длинными, как лассо, глотками" (см. "Дети капитана Гранта" -- так удовлетворял жажду патагонец Талькав). Я насыщался кислородом и заполнял им все свои поры, с каждым мгновением утверждаясь в мысли, что не вода и не хлеб, а именно воздух -- главная потребность живого организма. Это и было первое впечатление от Мирного -- обилие кислорода. Дыши сколько влезет, опьяняйся на здоровье. Второе впечатление -- возвращение на землю. Станция Восток с ее вечным холодом, кислородным голоданием и отсутствием органической жизни словно находится в другом мире; наверно, нигде на нашей с вами планете человек так мало не уверен в том, что он хозяин природы. Чем уж тут гордиться, когда вокруг миллионы квадратных километров самой суровой в мире пустыни! А в Мирном можно увидеть землю: из-под снега выступают обнаженные скальные породы. В Мирном -- два десятка домиков, целый поселок. Повсюду расхаживают люди, иногда даже без каэшек, в одних куртках, потому что в полярное лето здесь бывает плюсовая температура. Летают поморники, бродят пингвины. В Мирном лают собаки! Сказочное удовольствие для человека услышать благородный собачий лай. Другой мир! Через месяц наступит антарктическая осень, потом зима, начнутся морозы и едва ли не сильнейшие на континенте пурги. Скроется на полгода солнце, уйдет на Родину последний корабль, разгонятся до пятидесяти метров в секунду ветры, и миряне от домика к домику будут передвигаться ползком либо на полусогнутых -- не отпуская от себя закрепленные на столбах леера. Но это произойдет потом, а пока Мирный в глазах отставного восточника -- земля, цивилизация и, главное, пункт, с которого начинается возвращение домой. Но расскажу о своей первой встрече в Мирном. Итак, втягивая в себя чудовищные порции воздуха, я вышел из самолета на посадочную полосу. Навстречу шагал бородатый грузчик в одной ковбойке. Бородач сбросил с плеч ящик и пригласил меня в свои объятия. Растроганный, я принял приглашение, думая про себя, какой хороший у туземцев Мирного обычай -- радушно встречать незнакомого гостя. Туземец потерся о мое лицо бородой, которую я почтительно чмокнул, и прогремел над моим ухом: "Привет, Володя!" Это был Рустам Ташпулатов, микробиолог, кандидат наук и ныне один из лучших грузчиков Мирного. На широкие плечи Рустама Сидоров возложил ответственность за доставку грузов на Восток. С глубоким сочувствием выслушал я монолог, в котором бедный микробиолог излил свою душу. -- В то время как на Востоке все занимаются своей научной программой, -- воздев руки к солнцу и взяв его таким образом в свидетели, взывал Рустам, -- я каждый день таскаю мешки, ящики и доски... Федя, укрой картошку!.. Вместо того чтобы изучать микрофлору в уникальных условиях Востока, я уже целый месяц ругаюсь с летчиками из-за каждого килограмма. Когда это кончится?.. Федя, в этом ящике яйца, а не гаечные ключи!.. Сердце кровью обливается. Кстати, я должен был уже взять у каждого восточника на анализ венозную кровь. Ведь в период акклиматизации это бесценный научный материал!.. Федя, макароны в последнюю очередь! Федя Львов, механик-водитель и ветеран Востока, -- главный помощник Рустама, Федя -- кандидат в члены созданного в период Двенадцатой экспедиции Клуба "100", в который принимались полярники весом от центнера и более. При своей огромной массе Федя, однако, достаточно подвижен, ловок и, что очень важно для грузчика, умеет находить общий язык с летчиками. Поругавшись с Федей, Рустам возвратился ко мне. Я заверил его, что на Востоке сейчас строительная лихорадка и он, Рустам, занимался бы там не столько микрофлорой, сколько плотницкими работами. Строят домики, дизельную, новую кают-компанию, и главное требование, которое Сидоров предъявляет научным работникам, -- поточнее забивать гвозди. И забить их нужно до наступления мартовских морозов. К тому времени Рустам как раз успеет выполнить свою миссию грузчика и прилетит на Восток, где ребята только и ждут, как бы отдать на анализ венозную кровь и все прочее, необходимое для успешного развития микробиологической науки. Успокоенный Рустам побежал загружать самолет, а я вместе с летчиками сел в вездеход и отправился в Мирный. Несколько минут езды -- и меня вместе с вещами выгрузили у входа в какое-то подземелье. Я спустился по лестнице вниз и столкнулся лицом к лицу с выходящим из своего кабинета Владиславом Иосифовичем Гербовичем. Он испытующе посмотрел на захмелевшего от кислорода гостя и, видимо, понял, что общаться тот может только с подушкой. Поэтому, не обращая внимания на мои довольно-таки неуверенные протесты, начальник ввел меня в крохотную комнатушку и велел отдыхать. Бормоча про себя: "Зачем отдыхать, вот еще -- отдыхать, что я, в санаторий приехал?" -- я кое-как сорвал с ног унты, сбросил каэшку, рухнул на постель и проспал двадцать часов подряд. Остров пингвинов О Мирном много писали. Читатель, знакомый с превосходными книгами Трешникова, Смуула и Пескова, знает, что расположился Мирный на берегу моря Дейвиса между двумя сопками, Комсомольской и Радио. С Мирного началось освоение Антарктиды советскими полярниками. В феврале 1956 года на этот, тогда еще пустынный, берег пришли люди и, к превеликому удивлению нескольких тысяч пингвинов, развили бурную деятельность. Со времени первых зимовок Мирный неузнаваем. В наше время, когда города и поселки растут вверх, он ушел вниз -- жилые дома, образующие улицу Ленина, давно занесены многометровым слоем снега. Так что ныне обсерватория Мирный -- поселок подземный, вернее, подснежный, наверху торчат лишь макушки тамбуров размером с небольшой курятник, что сдают в окрестностях Москвы дачникам в разгар сезона. Правда, несколько домов не засыпаны и гордо возвышаются на поверхности -- необъяснимая аэродинамическая загадка. С разных сторон Мирный окаймляют зоны ледниковых трещин. Прогуливаться в этих зонах -- занятие бесперспективное, ибо глубина трещин, как говорят в Антарктиде, -- "до конца географии". Через поселок проходит Южный полярный круг, о чем свидетельствует столб, врытый в снег специально для фото- и кинолюбителей. По количеству израсходованной на него пленки этот столб занимает второе место в мире (после Эйфелевой башни). Берег обрывается отвесным ледяным барьером, прикрытым снежной шапкой. Здесь рекомендуется вести себя сдержанно и по возможности не зевать, ибо падение с барьера на припайный лед -- а такие случаи, увы, бывали -- сулит до чрезвычайности мало хорошего. Лишь в одном месте, на мысе Мабус, барьер пониже, и на припай спускаются отсюда. На Комсомольской сопке стоит огромная цистерна, верх которой образует смотровую площадку. Лучшего обзора для любознательного зеваки и придумать невозможно. Впереди, насколько хватает глаз, льды и впаянные в них айсберги: столообразные и пирамидальные, карликовые и гигантские, строго геометрических очертаний и бесформенные. На них можно смотреть долгими часами (если больше нечего делать). Ощущаешь гордость (вот куда забрался!) и радость (слава богу, не навсегда, а на сезон). Кроме айсбергов, составной частью пейзажа являются и несколько островков. Об одном из них сейчас и пойдет речь. Утром тридцатого января, очнувшись от своего богатырского сна, я установил, что сделал это исключительно своевременно. Проваляйся я в постели еще час-другой -- и потом мог бы всю жизнь рвать на себе волосы. Но я встал, пошел умываться, и меня окликнул начальник экспедиции. -- Припай трещит, -- сообщил он, снаряжая кинокамеру. -- Сегодня, пожалуй, последняя возможность увидеть пингвинов в их резиденции. Завтра припай вскроется и выход на лед будет запрещен. Если хотите, можете пойти с нами. Горячо поблагодарив Владислава Иосифовича за приглашение, я помчался в кают-компанию завтракать. За столом сидели Григорий Мелентьевич Силин, заместитель Гербовича, и начальник отряда геофизиков Рюрик Максимович Галкин. Они чинно ели манную кашу. -- Идете к пингвинам? -- удивился Силин. -- Ну, ну... Я бы на вашем месте трижды подумал. -- Сегодня ничего не стоит провалиться, -- уточнил Галкин. -- Сверху снежок, а под ним вода. -- Знал я одного, -- припомнил Силин. -- Тоже хотел посмотреть на пингвинов... -- Да-а... -- вздохнул Галкин. -- Ну до свидания... Может, еще и увидимся... -- Неужели так опасно? -- с искательной улыбкой спросил я. -- Ну как вам сказать... -- задумчиво произнес Силин. -- В случае удачи... Вы ведь не один пойдете? Вытащат как-нибудь. Манная каша застряла у меня во рту. Галкин прыснул, а Силин осуждающе на него посмотрел... С барьера мы спустились по лестнице. Припай дышал: лед поднимался и опускался, всхрапывая и тяжело втягивая в себя воздух. Паутинками разбегались трещинки, к которым я еще на дрейфующей станции привык относиться с большим уважением. По такому льду мне еще гулять не приходилось, и, честно говоря, я был слегка озадачен. Скажи Гербович: "Пожалуй, нужно возвращаться", -- и вряд ли он нашел бы подчиненного, который с большим энтузиазмом выполнил бы это указание. Но Владислав Иосифович невозмутимо шествовал впереди, а мы гуськом шли за ним, не обгоняя: не столько потому, что обгонять начальника экспедиции неприлично, сколько потому, что весил он значительно больше каждого из нас, и было ясно, что там, где пройдет начальник, пройдут и остальные. На льду валялись тюлени. Разодетые в пух и в прах в модные нерповые шкуры, они дремали на солнышке -- занятие, доставлявшее им явное удовольствие. При нашем появлении они сонно поднимали головы, тупо соображая, как отнестись к новым знакомым, а сообразив, плюхались в ближайшую полынью и высовывали оттуда обиженные морды, бормоча про себя: "Грелись спокойно, никому не мешали -- и на тебе, навязались на наши головы". Лишь один изысканно одетый франт оказался философом -- так хорошо было ему валяться на теплой льдине. Он сонно поглядывал на нас восточными черными глазами и со снисходительным презрением позировал -- понимал, бродяга, что ему все равно ни одной карточки не пришлют. Когда мы оказались на ближних подступах к острову Фулмара, пингвины выслали навстречу парламентеров. Десятка полтора чопорных джентльменов, облаченных в черно-белые фраки, приблизились к нам, внимательно осмотрели и, не поздоровавшись, повернули обратно. Видимо, таков у них обычай, и не будем судить их строго: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Биолог Виктор Каменев, наш гид, изучающий пингвинов уже вторую экспедицию, сообщил в утешение, что даже с ним, казалось бы, своим человеком, пингвины далеко не всегда раскланиваются. Так, буркнут себе под нос что-то вроде: "Ходят тут всякие..." -- и показывают спину. Остров Фулмара, это нагромождение отшлифованных ледниками скал и валунов, был сплошь усеян пингвинами Адели. Вам не доводилось бывать на восточном базаре, где тысяча продавцов разрывает на части сотню покупателей, выстреливая при этом миллион слов в минуту? Представьте себе еще, что в различных углах базара в этот момент ловят дюжину воришек. Так вот, по сравнению с островом Фулмара на том базаре стоит больничная тишина. На своем веку я немало прожил в коммунальных квартирах, всякого насмотрелся, но таких склочников, как адельки, еще не видел. Просто диву даешься! Выйдя из дому на прогулку в небольшой компании, пингвин подтянут и неразговорчив, он ведет себя со сдержанным достоинством, ни на йоту не отступая от правил хорошего тона. И тот же самый пингвин, которого и по плечу не решишься похлопать, опасаясь презрительного "Не забывайтесь, милейший!", сразу же превращается в развязного скандалиста, стоит ему вернуться домой. И таких "фруктов" на острове многие тысячи! А дети? Яблоко от яблони недалеко падает: одетые в коричневый пух сорванцы, дурно воспитанные уличный мальчишки переворачивают остров вверх дном. Они толкаются, дерутся, орут благим матом, натравливают друг на друга родителей и непрерывно наскакивают на них, требуя пищи. Дай им еще рогатки -- и порядочному человеку пройти по острову было бы невозможно. Вечно голодное, ненасытное подрастающее поколение то и дело гоняет родителей за хлебом насущным. Взрослые пингвины спускаются на припай, ныряют в воду и охотятся за рыбой, ни на мгновенье при этом не забывая, что и сами они -- лакомое блюдо для морских леопардов и касаток. Как только поблизости появляется враг, пингвины включают сигнализацию и выскакивают из воды, словно подброшенные катапультой. А съеденная рыба превращается в их организмах в калорийную диетическую пищу, которую они отрыгивают в пасти детенышам. По отношению к нам пингвины соблюдали более или менее доброжелательный нейтралитет, не допуская, однако, излишней фамильярности. Стоило подойти к самому, казалось бы, положительному пингвину и погладить его по головке, как он щетинился и с негодованием отходил в сторону. А один праздношатающийся и наверняка подвыпивший субъект вообще допустил хулиганскую выходку: без всякого повода бросился на начальника экспедиции и пытался пробить клювом его сапог. Но силы оказались неравными, и забияка бежал, преследуемый ироническими выкриками своих сородичей. От большой неприятности избавил меня Виктор Каменев. Когда я хотел взять на руки и приласкать одного очаровательного малыша, Виктор посоветовал этого не делать. Он припомнил, как один неопытный полярник тоже решил посюсюкать над пингвинчиком и прижал его к своему сердцу, а потом неделю отмывался и жил изолированно от коллектива -- даже самые близкие друзья были не в силах более двух-трех минут наслаждаться его обществом... Антарктида -- заповедник, всякая охота здесь запрещается. Зная об этом, пингвины чувствовали бы себя в полной безопасности (на суше, но крайней мере), если бы не поморники. Эти огромные, размером со среднего орла, птицы с отвратительным клекотом летают над островом, высматривая, где что у пингвинов плохо лежит. К счастью, поморники -- орлы с сердцем курицы, на взрослых аделек они нападать боятся, но расшалившийся детеныш, выбежавший на улицу без присмотра, рискует так и не дожить до седых волос. Поэтому служба оповещения у пингвинов работает круглосуточно. Это только непосвященным кажется, что адельки каркают без всякого смысла, на самом деле они непрерывно вещают: "Дети, поморник не дремлет! Слушайтесь папу и маму, -- и мерзавец останется без обеда!" Третья разновидность живности на острове -- серебристые буревестники, небольшие, размером с наших голубей, птицы. Одни из них высиживают яйца, другие согревают своим телом крохотных нежно-белых птенцов, на которых с вожделением поглядывают поморники. К нам буревестники отнеслись с симпатией: позволяли себя фотографировать, а Каменеву -- даже окольцовывать свои лапки. Буревестники охраняют птенцов по очереди, сменяя друг друга: один сторожит, а другой уходит на добычу, Мы провели на острове несколько часов, не в силах расстаться с пингвиньим царством. Каких только картин здесь не увидишь! Вот два десятка аделек неожиданно выстроились в колонну по одному и двинулись