семье; нет такого полярника, который не пережил бы такого состояния, когда душа переворачивается, как поднятый плугом пласт земли. Много усилий нужно приложить потом, чтобы обрести душевное равновесие. Я знал свою слабость -- на меня пурга действовала именно таким образом, и поэтому старался ни на минуту не оставаться один. Сегодня ветер дует со скоростью метров двадцать в секунду. Для Мирного это еще не настоящая пурга. Так, репетиция перед грядущими настоящими пургами, когда человек забудет о том, что сто тысяч лет назад он встал на ноги, и поползет, как ползали когда-то его ископаемые предки. А сегодня можно запросто идти на полусогнутых, позволяя себе роскошь время от времени поднимать голову и посматривать, чтобы не сбиться с пути. В такую пургу пройти сто-двести метров ничего не стоит. Вот задует сорок-пятьдесят метров в секунду, тогда и сто метров -- это путешествие в ад, борьба за жизнь. Иду в медпункт, к Юлу и Рустаму. Несмотря на врытые в снег щиты и прочие аэродинамические уловки, дверь, конечно, засыпана, осталась маленькая щелка. В нее просовывается рука с лопатой. Слышу голос Миши Полосатова: -- Откопайте нас, пожалуйста! Лихо разбрасываю лопатой снег и вхожу в тамбур. Миша обкалывает лед на ступеньках лестницы. -- Только без халтуры! -- высовываясь, предупреждает Мишу Юл. -- Учти, потом проверю! -- И, увидев меня, разъясняет: -- Я поклялся сделать из Миши настоящего врача. Подметать пол он уже умеет, вчера впервые выстирал свою рубашку, а завтра того и гляди научится штопать носки. Входите, у нас весело. У Юла всегда весело, медпункт -- это вторая каюткомпания. За столом, потягивая из стаканов чай, сидят Рустам, Володя Куксов, Сева Сахаров и Виктор Каменев. Разговор идет о пингвинах. -- А как ты измеряешь у них температуру? -- спрашивает Юл. -- Очень просто, -- смеется Каменев. -- Хватаю за ноги, переворачиваю головой вниз и загоняю термометр в то место... Туда, одним словом. Сначала негодует, а потом привыкает. Терпит во имя науки. Но это что! Пусть лучше Куксов расскажет, как ваши коллеги-врачи отличились в Двенадцатой экспедиции. -- Доктора Афанасьев и Рябинин, -- с удовольствием вспоминает Куксов, -- решили поставить выращивание пингвинов на научную основу. В самом деле, стоят на льду императоры, прячут в жировых складках яйца и мерзнут как собаки -- не современно. Долг врача-гуманиста облегчить воспроизводство пингвиньего поголовья. Афанасьев и Рябинин взяли у императоров несколько яиц, положили в термостат и обеспечили нужную температуру, около сорока градусов тепла. Шуму было на всю обсерваторию -- доктора пингвинов выводят! Переворот в науке! Кое-кто сначала посмеивался, а через несколько дней, когда в яйцах началось шевеление, возник ажиотаж. А доктора восхищенно прислушивались, чуть ли не на цыпочках ходили вокруг термостата и потирали руки -- шутка ли, какой научный материал рождается! Только одного не учли: императоры, когда начинается шевеление, что-то с яйцами проделывают, кажется, дырочки сверлят, а в медицинском институте наши эскулапы этого не проходили. И в один прекрасный день несколько яиц дружно взорвались, облепив стены, потолки и все находившееся в комнате оборудование невообразимо вонючей массой. Хохоту было -- до конца зимовки. А оба врача неделю скитались по другим домам, потому что в медпункте больше десяти минут подряд находиться было невозможно. Входит Миша Полосатов и хватается за голову: на его машину Сахаров положил чемоданчик с инструментами. Сева извиняется, снимает чемоданчик, но Миша еще долго ворчит и с подозрением на нас поглядывает, не без оснований считая, что чемоданчик был положен нарочно. Эта машина создана Мишей для изучения психики полярников, их работоспособности, сна и прочих явлений, связанных с высшей нервной деятельностью. Миша защищал свою диссертацию в Ленинградском институте экспериментальной хирургии, том самом, где возникла первая лаборатория Ивана Петровича Павлова и где была проведены первые опыты на собаках. Кстати говоря, именно на территории этого института воздвигнут один из немногих в мире памятник собаке. -- При помощи этой машины изучаются биотоки собачьего мозга, -- разъясняет Юл посетителям. -- Но Миша Полосатов докажет, я в этом уверен, что наши с вами мозги работают не менее продуктивно! На машине множество лампочек. Миша нажимает на ключ, лампочки по очереди загораются, и испытуемый должен как-то на это реагировать. Юл комментирует: -- Загорается одна лампочка -- выделяется слюна. Загорается вторая -- нужно лаять! Миша обижается и бурно протестует. -- Разве я смеюсь? -- оправдывается Юл. -- Наоборот, я сознаю, что это очень, очень нужно. Только ты скажи, можно ли при помощи твоих лампочек решить, когда кончать клиента? Миша непрерывно экспериментирует, на высоком техническом уровне. Недавно он подложил под матрасы нескольких ребят резиновые трубки с какими-то хитрыми датчиками. Ребята ночью ворочаются, встревоженные сновидениями, а датчики реагируют и дают Мише бесценный научный материал: кто как спит в условиях зимовки в изолированном от женщин коллективе. Но еще большей популярностью в Мирном пользуется другой Мишин эксперимент: операция "Извилина". Биотоки мозга Миша изучает тоже при помощи датчиков. Выбрав себе жертву, он прилепляет датчики к ее голове какой-то замазкой. Несколько дней назад такой жертвой оказался Рюрик Максимович Галкин, человек лысеющий и, естественно небезразличный к остаткам своей прически. Но Миша так переусердствовал с замазкой, что она буквально прикипела к волосам Галкина, и теперь ее никак нельзя отодрать. И разъяренный Рюрик Максимович пообещал при первой же встрече стереть Полосатова с лица земли. Улучив момент, Миша хитроумным маневром переключает общее внимание на Рустама. Кандидат медицинских наук, представитель советской школы микробиологов, Рустам Ташпулатов вот уже полтора месяца решает научную проблему ликвидации существенных различий между умственным и физическим трудом. -- Я забыл, как выглядит микроскоп! -- яростно восклицает Рустам. -- Весь запас своих жизненных сил я трачу на погрузочно-разгрузочные работы и на борьбу со Шкарупиным! Наголо остриженный, бородатый и обросший мускулами Рустам вызывает всеобщее сочувствие. -- Не переживай. Рустам, -- успокаивает друга Юл. -- Стране нужны не только ученые, но и грузчики. А если уж очень соскучишься по науке, можешь вымыть пол в медпункте. Над несчастным Рустамом смеются, а он считает дни: наверное через неделю все продовольствие будет отгружено и он сможет вылететь на Восток. Рустам еще не знает, что и на Востоке до середины марта он будет заниматься не столько микробами, сколько досками и гвоздями. Понимая состояние Ташпулатова, Владислав Иосифович Гербович попросил его прочесть полярникам лекцию по микробиологии. Нужно было посмотреть, как радостно засверкали черные глаза Рустама! И вечером в кают-компании он страстно ораторствовал: -- Человек без микробов существовать не может! Без книг, без стадионов и без мороженого -- пожалуйста, но без микробов -- ни единого дня! У каждого из нас, как отпечатки пальцев, имеется присущая только ему микрофлора. Мы рождаемся стерильными, но с первым же вздохом обретаем свои первые микробы. Однако Антарктида -- безмикробный континент, здесь только мы с вами носители микробов! И вот мои организм должен привыкнуть к вашим микробам, а ваши организмы -- к моим. В процессе зимовки часть микробов погибает, но со снижением их общего количества снижается и иммунитет. Порочный круг! Ведь снижение иммунитета создает благоприятные условия для развития эндогенных инфекций! Вот почему полярники по окончании зимовки, заходя в первый же порт, часто заболевают гриппами и ангинами. Моя тема: "Исследование микрофлоры и иммунитета человека в условиях Антарктиды". Я попытаюсь доказать, что мы за короткое время уже обменялись своими микробами. У нас есть методы, которыми мы определяем микробы каждого человека по определенным генетическим меткам, так что по микробу можно определить человека. Мы можем даже организовать бюро находок микробов! Темпераментный доклад был награжден аплодисментами, и умиротворенный оратор благодушно отнесся к дружескому шаржу: "Рустам Ташпулатов с арканом гоняется по Антарктиде за микробом". В медпункт на обследование вваливается очередная группа "снежных людей". Миша загоняет их в тамбур -- чиститься. Чаепитие окончено, врачи приступают к работе. Чтобы не мешать, я уединяюсь в комнате Юла и читаю книгу. Но сосредоточиться не так-то просто. Из кабинета доносится: -- Голова болит? Вылечим. Завещание написал? -- Так точно, Юлий Львович, написал. -- Меня не забыл? -- Что вы, док, как можно. Завещал вам остаток моего долга за кооперативную квартиру. -- Миша, этот клиент должен жить вечно, не вздумай снимать с него скальп! Я люблю Юла, и это не оригинально: Юла любят все. Так уж его скомпоновала природа, что одним своим видом он вызывает доверие и симпатию. Почему это так получается -- один бог знает. Остроумный? Так остряками на полярных станциях хоть пруд пруди. Добрый, ласковый? Не добрее и не ласковее других. Честный? И остальные полярники не мошенники. Сильный, красивый? Не думаю, чтобы Юл успешно выжал двухпудовую гирю, а уж на конкурсе красоты, будь таковой проведен в Мирном, главный врач экспедиции мог бы и не занять первое место. Наверное, дело в другом. Юл сотворен, выращен и пущен в жизнь человеком на редкость гармоничным. Гармоничный -- этот термин в данном случае точнее, чем цельный. Я, честно говоря, уж очень цельных людей побаиваюсь. В исключительно цельном человеке нет недостатков; согласитесь, что это ужасно -- быть совершенством, не иметь ни одного недостатка. Ведь такой человек и другим ничего прощать не будет! Гармоничные люди мне как-то симпатичнее. Если бы королю Христофору из "Рубашки" Анатоля Франса знаменитый доктор Родриго прописал носить рубашку симпатичного человека, то именно Юл мог бы оказать ему эту маленькую услугу. Уверен, что даже служащий ломбарда, сделавший недоверие своей профессией, и тот дал бы Юлу крупную ссуду под залог простой улыбки. Внешне Юл -- типичный интеллигент, правда, без очков и традиционной лысины. Рост средний, высокий лоб, лицо удлиненное, глаза серые. Особые приметы: заразительный смех и пламенная любовь к вымирающему млекопитающему -- лошади. Вот краткое жизнеописание современного типичного интеллигента: пастух башкирского коневодческого колхоза (отсюда любовь к лошадям), курсант аэроклуба (пятнадцать прыжков с парашютом), сельский врач (от одной деревни к другой -- верхом на лошади), врач на подводной лодке (спал на узенькой коечке между трубами с ледяной и горячей водой), детский хирург (обожающий детей вообще и своего Андрюшку в частности). Насмотревшись на своем поприще страданий и избавив от них множество детей и взрослых, Юл приобрел право на легкую ироничность в рассказах об отдельных "клиентах" -- только взрослых, дети для него священны! Он может часами рассказывать о прелестных переломах и резекциях, о психотерапии, при помощи которой обретали несокрушимое здоровье страдавшие неизлечимой мнительностью, и о всем том, что скрыто от глаза простого смертного. Рассказчик Юл превосходный, что у полярников не редкость, и великолепный слушатель, что редкость везде. Юл одинаково предупредителен со всеми, кто нуждается в его помощи. Правда, если оказывается, что помощь не нужна, мобилизуй свое чувство юмора и отбивайся от саркастических советов, которые Юл дает со свойственной ему щедростью. -- Счастливец! -- вздыхал Валерий Ельсиновский, когда я покидал Восток. -- Вы сегодня увидите Юла! -- Юл -- это поэма! -- пылко восклицал Арнаутов. -- Правда, Алик? -- Никакие стихи, -- возражал Миклишанский, -- не могут заменить человеку Юла! -- При-вет Ю-лу! -- скандировали восточники, когда я поднимался по трапу в самолет. А Владислав Иосифович Гербович, немногословный и скупой на похвалы, как-то сказал: -- Ничего не скажешь, с главным врачом нам повезло. Надежный человек. ...Когда в Мирном начиналась пурга, я шел к Юлу. Бывалые полярники ГРИГОРИИ МЕЛЕНТЬЕВИЧ СИЛИН Заместителю начальника экспедиции пятьдесят семь лет. В таком возрасте полярники обычно прощаются с высокими широтами; так подумывал и Григорий Мелентьевич. Но Гербович уговорил, а врачи разрешили, и Силин в третий раз пошел в Антарктиду. И все в выигрыше. Доволен начальник экспедиции: заполучил в замы одного из опытнейших полярных асов! Довольны подчиненные: работать вместе с Григорием Мелентьевичем -- значит многому научиться. Доволен и сам Силин: все-таки еще разок прозимовал в милой его сердцу Антарктиде. Полярники зачастую выглядят моложе своих лет: свежий, да еще без микробов воздух, физический труд, хорошее питание, размеренная жизнь без повседневной нервотрепки большого города -- таковы компоненты "полярной косметики". Но опасности, подстерегающие полярника на каждом шагу, огромное напряжение в критические минуты, полярные ночи с их психологической встряской -- все это не может пройти бесследно. И на лице Григория Мелентьевича -- все его пятьдесят семь. Он еще крепок физически, плечи его не согнулись, но волосы поседели, а глаза попали в сеть морщин. Держится он ровно, говорит спокойно и уверенно, потому что в полярном деле знает все. Тридцать пять лет назад Арктика встретила его, тогда еще зеленого метеоролога, не очень приветливо. Корабль, на котором Силин шел зимовать на остров Котельный, попал в ледовую переделку. Началось сжатие, льды полезли друг на друга, и стальные борта затрещали по швам. Люди вышли на палубу, заняли места повыше и, бессильные, смотрели, как у борта вырастают горы торосов. Помятый, со сломанным винтом, беспомощный корабль потащило в море Лаптевых. Там помогли летчики, сняли потерпевших крушение и вывезли в бухту Кожевникова. Потом зимовки в устье Хатанги, на мысе Нордвик, на Диксоне и, наконец, на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой -- той самой, где снимался первый и лучший советский кинофильм о полярниках "Семеро смелых". Там Григория Мелентьевича и его товарищей застала война. Небольшая группа полярников на четыре долгих года оказалась оторванной от Большой земли. Не прекращая вести научные наблюдения, полярники днем и ночью готовились к обороне: перенесли в скалы запасы продовольствия и боеприпасы, оборудовали три пулеметных гнезда. К счастью, немцы не заинтересовались бухтой, иначе полярникам пришлось бы плохо: шансов отбить нападение десанта с военного корабля у них было немного. Через два года кончились продукты: за это время один лишь небольшой бот, ускользнув от немецких подводных лодок, доставил немного продовольствия. Кто-то вспомнил, что на острове Рудольфа, том самом, где похоронен Георгий Седов, Иван Дмитриевич Папанин перед дрейфом на станции Северный полюс-1 устроил запасной склад. Добравшись до острова, полярники действительно обнаружили шоколад и сгущенное молоко, изрядно подпорченное, но в войну и не такое ели. Главной пищей была медвежатина. -- 28 февраля, -- вспоминал Силин, -- на Землю Франца-Иосифа проник первый луч солнца, мы всем коллективом вышли полюбоваться им. Кончилась еще одна полярная ночь, наступал долгожданный день. Я запомнил эту дату -- 28 февраля 1944 года. Утром пошел смотреть припай, как положено по программе метеоролога. В последнее время медведи нас не посещали, и я проявил беспечность -- взял с собой не винтовку, а наган. Взял так, на всякий случай, не думал, что пригодится. Отошел на три километра от поселка -- медведь! В жизни, кажется, никогда так себя не проклинал. Ситуация скверная: вместо того чтобы обеспечить пищей товарищей, как бы самому не накормить медведя. За мной широкая трещина, слева и справа торосы, отступать некуда. А медведь рычит и идет на меня, огромный, злой. Выстрелил в него три раза -- промахнулся. Бросил одну рукавицу, вторую, чтобы выиграть время, пока он будет их обнюхивать, -- нет, не на такого напал! Тогда я быстро вскарабкался на торос, подождал, когда медведь начал подниматься, и дважды выстрелил в упор. Видимо, тяжело его ранил: он взревел, ушел за торос и притих. Несколько минут я стоял и ждал, на раненого зверя нападать опасно. И хорошо сделал, потому что медведь с ревом вышел из-за тороса и вновь полез на меня, оставляя за собой кровавый след. К счастью, мои выстрелы услышали в поселке, и вскоре прибежали товарищи с собаками. Одну собаку медведь убил, но и сам, потерял много крови, ослабел и провалился в трещину. Мы больше всего жалели об этом, охота в последнее время была никудышная... Второй случай со мной произошел трагикомический. Всю ночь свистела пурга, еле дверь открыл -- так намело. Раннее утро, посветил фонариком -- вокруг сплошные сугробы. Сделал два шага и почувствовал, что меня кто-то поднимает. Сначала подумал, что наступил на Битку, нашего здоровенного пса, который любил спать на снегу. Но уж очень он вырос за ночь, этот Битка! Я скатился с него, встал, включил фонарик -- следы медведя! Закричал, выбежали ребята и в погоню. Видимо, берег того медведя его медвежий бог -- ушел... А что делал он у нашего крыльца, спал или подкарауливал растяпу, мы так и не узнали. К вечеру, впрочем, добыли одного медведя, но не уверен, что того, которого я оседлал. -- В сорок пятом за нами пришел корабль, и мы возвратились на Большую землю. Стряхнул я с себя кошмары этих четырех лет, отдохнул, женился... И опять в Арктику... Григорий Мелентьевич рассказал, что произошло однажды во время дрейфа на станции Северный полюс-4. -- Льдина лопалась, мы не раз бежали от вала торосов, спасая оборудование и самих себя, -- всякое бывало, льдина есть льдина. В те годы к дрейфующим станциям пресса еще не привыкла, в памяти были свежи героические будни легендарного папанинского дрейфа, и к нам настойчиво рвались журналисты и киношники. И вот прилетел кинооператор Л., искренне убежденный, что мы дрейфуем исключительно для того, чтобы он заснял о нас фильм. Л. так замучил нас своими съемками, что мы решили ограничить его активность. Спускаюсь я как-то с обзорной вышки, подходит Л. -- Ну, какие новости? -- Скверные. Начались подвижки, вот-вот льдина лопнет. -- Как же быть? -- забеспокоился Л. -- Ваше дело. Я уже неделю не раздеваюсь, сплю в унтах и одежде. Нет желания, знаете ли, выскакивать из домика на мороз в чем мать родила. Но вы не беспокойтесь, может быть, это случится и не сегодня ночью. А тут начальник станции Евгений Иванович Толстиков решил ночью осмотреть домики. Заходит к метеорологу Овчинникову, у которого жил кинооператор, и видит неприглядную картину: Л. спит в шапке, верхней одежде и унтах. Удивленный Толстиков потряс его за плечо. -- Что случилось? -- испугался Л. -- Льдина лопнула? -- Льдина в порядке. Почему вы в одежде? -- Как почему? Все спят в одежде. Например, Силин. Толстикол повел Л. на очную ставку. Я, разумеется, спал в одном белье, и Л. поклялся мне отомстить. Но я был начеку, и вместо меня досталось на орехи нашему повару Тихонову. Он почему-то постыдился признаться своему тестю, что идет в дрейф поваром, сочинил себе какую-то должность и жил спокойно. И вдруг от тестя радиограмма: "Смотрели киножурнал сообщи кем ты работаешь а то на экране ты жаришь котлеты". После этого случая действительно начались подвижки льда -- думаю, что от нашего хохота... Продрейфовав еще на станции СП-5, Григорий Мелентьевич простился с Севером и отправился на Юг -- в Антарктиду. В Мирном его встречал начальник Второй антарктической экспедиции Трешников. -- Вам досталась Пионерская, -- сказал Алексей Федорович. -- Станция трудная, вся под снегом и с климатом, несколько худшим, чем в Сочи. Летите и решайте, сможете работать -- оставайтесь, нет -- будем ее закрывать. -- Да уж если сам Трешников говорит, что станция трудная, значит, жизнь предстоит веселая... -- вспоминал Григорий Мелентьович. -- Вылетел я на Пионерскую. Станция находится в трехстах восьмидесяти пяти километрах от Мирного, на склоне ледяного купола, в зоне постоянного стокового ветра, обусловленного стекающим с плато по наклонной плоскости воздухом. Вся местность здесь словно окутана туманом, но это не туман, а снег, превращенный ветром в мельчайшую пыль. Над домом -- восемь метров снега, теснота, подсобных помещений нет... Короче, возвратился в Мирный и сказал Трешникову: "Буду работать". Взял пятерых ребят и отправился на Пионерскую. Не раз я вспоминал в ту зимовку трудности, пережитые на других станциях, и улыбался: "Разве это трудности?" Ветры, постоянные ветры при температурах сорок, пятьдесят, шестьдесят градусов и ниже... Выходишь в валенках, в двойных перчатках, а чувствуешь себя голым -- продувает насквозь, режет словно бритвой, да так, что еле двери открываешь бесчувственными руками. И в такую погоду нужно было ежедневно выпускать радиозонды, бежать с ними по сто-двести метров. И это в условиях высокогорья -- ведь станция находится на высоте две тысячи семьсот метров над уровнем моря! Досталось нам с этими зондами... Да и не только с ними, проводить любое научное наблюдение на свежем воздухе было мучительно трудно. Однажды я настолько поморозил лицо, что неделю не мог раскрыть рта... Снег, снег, снег... Уже на третий день зимовки нас так замело, что мы не смогли открыть входной люк. Выручили гости. Как раз в этот день до Пионерской добрался санно-гусеничный поезд, направляющийся на Восток. Сначала ребята удивились, что их никто не встречает, но потом услышали отчаянный стук в люк и откопали нас. А еще через некоторое время под напором снежной массы стал выгибаться и трещать потолок. Пришлось объявлять аврал и вытаскивать наверх колоссальное количество снега. За первые месяцы мы вытащили его тонн сто пятьдесят, но зато соорудили вполне приличную баню, туалет и тоннель, из которого брали снег для камбуза. Станции грозила не только опасность быть погребенной под снегом. Тепловой режим этого района Антарктиды характерен резкими скачками температуры, которые сопровождаются грохотом, сравнимым разве что с артиллерийской канонадой: это происходят разрывы поверхности ледника, образуются термические трещины. И нам оставалось лишь надеяться, что станцию "минует чаша сия" и бездна не разверзнется под нашим беззащитным домиком. -- Нелегкой, очень нелегкой была жизнь нашего крохотного коллектива, -- рассказывал Силин. -- "Мелентьевич, зачем я сюда поехал? -- не выдержав, возопил однажды наш метеоролог Гарсеван Куртгелаидзе. -- Грузию, такой рай, променял на такое место, дышать нечем!" Гарсеван у нас по совместительству выполнял и обязанности повара. Грузины, как мне кажется, обладают природным кулинарным даром, но Гарсеван являл собою вопиющее исключение из этого правила. Для начала, чтобы показать, что ожидает нас в дальнейшем и рассеять все наши иллюзии, он сварил неразделанную курицу вместе с потрохами. Весело посмеявшись вместо со всеми над своей неудачей, он решил нас побаловать и приготовил заранее широко разрекламированный рассольник. Мы хлебнули по ложке и помчались полоскать рты: Гарсеван щедро вложил в котел месячный запас огурцов. "Что, не нравится? -- удивился он. -- Сварю кашу!" И через полтора часа на столе стояла дымящаяся кастрюля с кашей, начиненной вместо изюма... канцелярскими кнопками. Видимо, пока каша варилась, Гарсеван доставал что-то с верхней полки, где лежали канцелярские принадлежности, в уронил в кастрюлю коробку. Есть кашу, несмотря на оригинальность ее состава, ребята отказались, и расстроенный Гарсеван обещал повысить свою квалификацию. Свое обещание в ходе зимовки он выполнил, да и мы помогали как могли. Помнится, на редкость ценную услугу оказал ему наш механик Василий Климов. Мы соорудили баню, и Гарсеван добился права вымыться в ней первым. Вошел он в баню, увидел, что уголь кончается, и притащил еще мешок: только вместо бурого угля взял антрацит, а он горел плохо. Вскоре горение совсем прекратилось, тепло из баньки быстро выдуло, и замерзший Гарсеван стал призывать на помощь дежурного. Когда Климов прибежал, голый Гарсеван так сильно щелкал зубами, что механик, не теряя времени, стал разогревать беднягу... паяльной лампой! -- И все же, несмотря на подобного рода забавные случаи, зимовка на Пионерской мне запомнилась как самая тяжелая. Не только своим несравненным по трудностям бытом, но и тем, что из-за сквернейших метеорологических условий срывались научные наблюдения. Но ведь главное удовлетворение полярник получает именно от сознания того, что проделанная им за год работа приблизила науку к пониманию процессов, происходящих в высоких широтах. А проводить наблюдения зачастую было невозможно: переносить сильный ветер при крайне низких температурах человек еще не научился. Или такое явление. Когда ветер усиливался, снег нес с собой частицы статического электричества, и все предметы на станции настолько наэлектризовывались, что стоило поднести к ним неоновую лампочку, как та светилась, а между изоляторами проскакивали искры. Все это было бы забавно, если бы не нарушало точность показаний приборов. И в нашем вахтенном журнале время от времени появлялись уникальные записи: "Сильная электризация, наблюдения не проводились". После завершения нашей зимовки станция Пионерская была законсервирована. Свое назначение она выполнила. Мы узнали о постоянном стоке воздушных масс с плато, о работе ветра, благодаря которой переносится колоссальное количество снега, о температурных и других характеристиках этого района Антарктиды. -- С того времени прошло десять лет, и все же мне немного грустно, когда участники санно-гусеничных походов на Восток рассказывают, что проходили мимо Пионерской и ничего не видели -- нет станции, все скрыто снегом... Наверное, это естественно: чем больше сил, крови и пота вложил ты в дело, тем дороже оно душе твоей... ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЕВГРАФОВ Полярники делятся на две большие группы. Первая группа -- те, кто уже с юных лет мечтал о высоких широтах и с железной настойчивостью добивался осуществления своей мечты. Это полярники по призванию, по зову сердца, как Трешников и Толстиков, Сомов и Петров, Гербович и Сидоров. Вторая группа более многочисленная. В нее входят те, кто стал полярником в известной мере случайно, благодаря какому-то повороту судьбы, и, став им, не мыслят для себя другой жизни. В наше время, когда борьба человека с природой для большинства сводится к тому, надеть ли галоши или достаточно взять зонтик, некоторые люди страдают от избытка гибнущих втуне жизненных сил. Иногда им так и не находится выхода, и тогда человек становится нервным и трудно выносимым для окружающих брюзгой. Но чаще выход находится, вулкан взрывается, и тогда великое племя бродяг получает еще одного геолога, летчика, моряка, полярника. И случается это не только в юном, но и в достаточно зрелом возрасте. Помните, как говорил у Лермонтова Максим Максимыч? "Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!" Да, многие полярники стали таковыми в известной мере благодаря случаю. Сделай жизнь другой зигзаг -- и они могли бы бродить с теодолитом по тайге, добывать золото или рыбачить у Ньюфаундленда на траулере. Но главное в другом: просто "этакие люди" не в состоянии жить обычной, размеренной и спокойной жизнью, они ищут бури и, -- что не менее важно -- эта самая буря ищет их! Сейчас я расскажу вам, как впервые попал в Антарктиду Виктор Михайлович Евграфов, а вы решите, случайно это произошло или не случайно. Евграфов и его жена, беседуя несколько громче и энергичнее, чем обычно, шли по Фонтанке. Здесь элемент случайности, так как если бы супруги шли по другой улице, эта история, возможно, не имела бы продолжения. Но они шли именно по Фонтанке. Мало того, судьбе было угодно, чтобы кульминационный момент беседы пришелся на тот момент, когда супруги шествовали мимо изящного особняка, в котором издавна расположен Институт Арктики и Антарктики. -- Вот возьму и уйду в Антарктиду! -- вырвалось у Евграфова, который наверняка до сего дня и думать не думал о том, чтобы покинуть родной Ленинград и уехать на край света. -- Хоть сегодня! Немедленно! -- столь же мудро ответила жена, ставя мужа в исключительно сложное положение. Другой бы человек на месте Евграфова для виду зашел бы в отдел кадров, чтобы потом на саркастический вопрос жены: "Как там поживают пингвины?" -- жалко промямлить, "что, на твое счастье, у кадровика кончились анкеты" или какую-нибудь другую чушь в этом роде. Но Виктор Михайлович был устроен по-иному. Он сразу же направился в отдел кадров, подал заявление, прошел отборочное сито и стал поваром Второй антарктической экспедиции. Случайно? Да ни в коем случае! Это было бы грубейшей ошибкой считать, что Евграфов попал в Антарктиду по воле слепого и бессмысленного жребия. Дело обстоит как раз наоборот. Антарктиде очень нужны были такие люди, как Евграфов, а Евграфову, сильному и волевому человеку, столь же необходимо было вложить в настоящее дело огромный запас своей энергии, израсходовать которую в обычных условиях ему не удавалось. И они -- Евграфов и Антарктида -- потянулись друг к другу и нашли друг друга. Если бы Виктор Михайлович не нашелся сам, Антарктида нашла бы другого Евграфова. И наоборот, если бы Антарктиду еще не осваивали, Евграфов нашел бы себе другую, столь же трудную область приложения сил. Человек ищет дело, а дело человека. Я уже не говорю о том, что после случайного своего ухода во Вторую экспедицию Евграфов был в Антарктиде еще пять раз! Больше, чем кто-либо другой! Когда я узнал об этом факте, то почему-тв уверился, что в жизни Виктора Михайловича Евграфова должны были случаться "разные необыкновенные вещи". И в самом деле, как я потом узнал, такие вещи с ним случались по меньшей мере дважды. Первая. Всю Отечественную войну молодой Евграфов провел на фронте. Был ранен, награжден орденами, командовал отделением разведки. И вот однажды немцы неожиданно прорвались и окружили штаб дивизии как раз в то время, когда генерал и все офицеры выехали на совещание в штаб корпуса. Некому командовать обороной! И командир разведчиков, надев генеральский китель, сумел собрать вокруг штаба несколько разрозненных пехотных и танковых подразделений и отбить атаку фашистов. -- Сам себя произвел в генералы, сам себя и разжаловал! -- смеялся Евграфов. Победителей не судят, и отчаянному сержанту простили его экстравагантную выходку. Второй эпизод -- антарктический. Прошу вас припомнить приведенный выше рассказ об эвакуации двенадцати полярников со станции Лазарев. Так вот, Виктор Михайлович с первого дня и без всяких колебаний вошел в ту железную шестерку во главе с Гербовичем, которая не пала духом во время драматических событий на станции и потом полетела на айсберг на поврежденном самолете Ляхова. Ну разве эти два эпизода не "разные необыкновенные вещи"? По-моему, любого из них достаточно, чтобы человек всю жизнь чувствовал в своем прошлом что-то весомое, какую-то моральную опору, что ли. Да, я еще забыл сказать, что в промежутке между антарктическими экспедициями Евграфов дважды дрейфовал на станциях Северный полюс. Такого послужного списка, кажется, не имеет ни один полярник. Повар Виктор Михайлович отменный, маркой своей весьма дорожащий. Полярники большие любители поесть: лишенные домашнего стола, они к повару придирчивы и не склонны прощать ему недостаток квалификации ("не умеешь -- не лезь в экспедицию!"). Мне рассказывали, что одному санно-гусеничному поезду повар достался никудышный, и ребята просто извелись и оголодали, пока не решились свергнуть халтурщика с камбузного трона и посадить на вакантное место простого любителя. А что вы скажете о поваре, который утром спрашивал своих подопечных, чего бы они хотели поесть, а в ужин кормил одного пирожками с вареньем, другого беляшами, а третьего кулебякой? О поваре, который ставит себе за работу двойку, если у кого-нибудь из сидящих за столом плохой аппетит? У Евграфова есть еще одно достоинство, неоценимое на полярной станции. Просто балагура полярники не уважают. То есть послушать послушают, даже посмеются, но как только он замолчит, позабудут о его существовании. Таких балагуров, которые только и умеют, что балагурить, хватает на одну неделю. А вот если человек и работник уважаемый и в свободное время в центре внимания -- такому на зимовке нет цены. Считается, что такой имеет право на байки. И стоит Михалычу стряхнуть с себя камбузные заботы, снять халат и войти в кают-компанию, как с этой минуты он ни на мгновение не будет один: Михалыч -- живая летопись антарктических экспедиций, слушая его, приобщаешься к истории, пусть не в самых важных ее проявлениях, но все-таки к истории. Однажды вечером в кают-компании я услышал и потом записал его монолог. -- Какие вы едоки! Видимость одна. Были люди в наше время... Вот Козлов на Молодежной из строительного отряда, в Одиннадцатой экспедиции это был едок! Выставляю я сковороду на двадцать пять яиц, он кладет себе на тарелку половину. "Можно, я потом еще возьму?" -- "Да бери сразу!" -- "Нет, остынет". Яишницу из двадцати пяти яиц съедал на завтрак! Или в Мирном в транспортном отряде был Илья Абушаев, мясоед. Он брал чуточку гарнира и солидные куски мяса. Съедал и снова подходил: "Гарнир, вишь, остался, еще мяса возьму". И так по пять раз! А вы какие едоки! У настоящего едока при виде стола кровь должна кипеть! Во Второй экспедиции был у нас врач-стоматолог Гаврилов, заядлый болельщик "Динамо". А я, как вам известно, убежденный спартаковец. Он входит в кают-компанию и орет: "Виват "Динамо" -- "Что? -- грозно спрашиваю я. -- Повтори!" -- "А что сегодня на ужин?" -- "Оладьи". -- "Тогда "Виват "Спартак"!" -- исправляется Гаврилов. И получал за это целую тарелку оладий. Зато потом, когда он пошел врачом и по совместительству поваром в санно-гусеничный поезд на Восток, то отыгрался за все. Он повесил в камбузе динамовский спортивный флаг, а Трешников Алексей Федорович, и механик-водитель Кулешов, и метеоролог Евсеев повесили свой, спартаковский. В обед происходило такое: "Спартаковец? -- допытывается доктор. -- Не получишь добавки! Целуй динамовский флаг!" Кто хотел добавки -- целовал, что поделаешь, не оставаться же голодным... Помню, в пургу однажды я чуть весь Мирный на диету не посадил. Это было в Четвертую экспедицию. Тогда между домиком, где живут повара, и камбузом не было тоннеля, как теперь, поверху нужно было идти. А пурга задула -- пятьдесят метров в секунду, занесло нас. Звоню дежурному в кают-компанию! "Откопай!" А он: "Меня самого засыпало!" Часа два возился, с грехом пополам открыл люк, выбрался наружу и пополз по направлению к фонарю, что на кают-компании. Дует -- не унесло бы мои сто килограммов в Центральную Антарктиду! Ползу, чувствую, что ползу не туда: как-то вверх у меня получается. Оказывается, вскарабкался я на крышу дома номер пять. Сполз обратно, сориентировался и откопал дверь в кают-компанию... Профессора Шумского, нашего гляциолога, чуть тогда не унесло в голубую даль. Дело было так. Возле склада лежал ящик с гусями, ящик разбило, а гусей разнесло на все четыре стороны. Одному водителю трахнуло гусем по спине, другому мерзлый гусь чуть не оторвал голову, а Шумский, спасаясь от этого града, загородился фанерой. Словно парусом себя оснастил! Понесло его со страшной силой. "Ребята, держите!" Задержали. В ту пургу так дуло, что разорвало толстые тросы и унесло за барьер в море самолет ЛИ-2... Хорошо, еще машины были, а то остались бы летчики без работы... Забавная у них была компания! Главный штурман отряда Павел С. очень любил красавицу артистку Л., просто таял от счастья, когда смотрел картины с ее участием. Его уговорили: "Она не замужем, Пашка, напиши ей!" Написал. Такой, мол, я и такой, одинокий и хорошо зарабатывающий покоритель Антарктиды. На радиостанции, конечно, задержали, не послали. Через две недели: "Пашка, пляши, тебе радиограмма от Л.!" А радиограмма такая: "Горжусь вашим несгибаемым мужеством, отважный полярник! Сообщите, когда приедете, буду встречать. Ваша Л." Павел С. на седьмом небе, собрал друзей, выставил на стол весь свой запас коньяка. Выпили, негодяи, и признались. Ну и гонял он их потом!.. Евграфову уже за пятьдесят. Здоровье у него хорошее, руки по-прежнему могучие, но... внучка растет в Ленинграде, и внучка любимая . А когда у полярника появляются внуки, значит, подходит время прощаться с высокими широтами. Но Михалыч старается не думать о столь неприятных вещах. Нужен он еще Антарктиде, и она еще очень нужна ему. АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СпМОЧКИН Дизельная электростанция была одним из самых уютных и гостеприимных уголков Мирного. Дежурили на ней круглосуточно, и посему начальник склада Павлов щедрой рукой отпускал дизелистам чай, кофе и сахар. В любое время суток здесь можно было под доносившийся из рабочей части ДЭС гул дизелей посидеть над чашкой горячего настоя -- преимущество в глазах полярников чрезвычайное. Привыкнув на Востоке чаевничать без всякой меры, я с удовольствием и не ожидая особого приглашения навещал гостеприимных дизелистов. Хозяйничал здесь Алексей Александрович Семочкин, тот самый, который в период эвакуации со станции Лазарев вместе с Евграфовым входил в шестерку Гербовича. С того времени Семочкин не раз бывал в Антарктиде, зимовал на Востоке, и на той же Новолазаревской, дрейфовал на льдинах и наконец вновь оказался под началом Гербовича в Мирном. К Семочкину Гербович относился как-то по-особенному тепло, даже с любовью, впрочем, Семочкина любили все. В главах о станции Восток я рассказал про Ивана Тимофеевича Зырянова, так вот, Семочкин -- это второй Тимофеич: такой же добрый, ласковый, исключительно скромный и сильный духом человек. И еще совпадение: и тот и другой -- выдающиеся мастера по дизелям. Таких работников, как Тимофеич и Семочкин, даже в Антарктиде, где своим трудолюбием никого не удивишь, поискать надо... Владислав Иосифович рассказывал, что он свободно вздохнул, когда заполучил на ДЭС Семочкина. И в самом деле, всю зимовку Мирный не знал перебоев с электроэнергией, мало того, один дизель из трех у Алексея Александровича постоянно отдыхал, будучи "в отпуске без сохранения содержания", как шутили его ребята. Их у Семочкина было четверо: три Юрия -- Козельский, Ищук и Коняев и один Николай -- Макаров. Кроме того, на сезон из состава Четырнадцатой экспедиции остался Борис Антонов, но он уже поглядывал на море. Никому из ребят, кажется, не было тридцати, и сорокапятилетний Семочкин относился к ним как к племяшам: лелеял, заботился, но и строго спрашивал. На ДЭС я бывал почти ежедневно. Если дежурил Козельский, чемпион Мирного по шахматам, то мы устраивали блицтурнир; если Козельский отдыхал, то беседовали часок-другой над чашкой чаю, крепкого, сладкого и горячего, не просто удовлетворяя жажду, а наслаждаясь самим процессом чаепития в дружеском кругу. Я любил слушать рассказы Семочкина -- неторопливые, спокойные, с юмором, отшлифованным годами полярных странствий. Как-то мы с Антоновым, люди заинтересованные, обменивались сведениями о подходе "Оби", и Семочкин, разливая чай, проговорил: -- Ракеты небось готовите, фейерверком буд