ете встречать? -- И, получив подтверждение, заметил: -- Был случай, когда ее встречали оригинальнее... Дружным храпом! Произошло это в Девятую экспедицию, когда мы закончили зимовку на Новолазаревской. Приехали на барьер ночью, соорудили за несколько часов мертвяки для швартовки и так устали, что еле хватило сил до балка дойти. Пришла под утро "Обь", гудела, гудела, не дождалась и пришвартовалась своими силами. Потом нас разбудили и глаза пялили от удивления: "Первый раз в жизни таких встречаем! Год отзимовали, корабль за ними пришел, а они бессовестно храпят!" А тебе, Юра, небось другая встреча с "Обью" больше запомнилась, а? Юрий Коняев, сдержанный и не очень разговорчивый механик, нехотя кивнул. -- Стоит ли вспоминать, Алексей Саныч7 -- Стоит, -- возразил Семочкин. -- А то наш гость, например, не знает, что ты вторично рожденный. Это было в Шестую экспедицию, когда мы строили Новолаэаревскую. "Обь" пришла для разгрузки к мысу Ураганному, а мы не знали, что весь припай здесь в трещинах. Поехали к кораблю на тягачах. Впереди был Юра Коняев. Видим, его тряхнуло, он добавил газу и выскочил, а за ним -- разводье метров пять шесть шириной! Это он успел проскочить по снежному мосту! Море здесь глубиной метров в сто, можно, как говорится, ноги промочить. Юра выпрыгнул из кабины на лед, а мы тягач зацепили тросом и потихоньку начали вытаскивать стороной от трещин. Спасли тягач и Юру поздравили с днем рождения. Но как же быть с разгрузкой? Решили пойти к "Оби" не на тяжелом тягаче, а на более легком тракторе, весом тонн одиннадцать-двенадцать. Так и сделали. И надо же было такому случиться, чтобы именно на припае трактор заглох! Пошли выручать его на тягаче, стали подъезжать, и тут начал трещать и ломаться лед. Кое-как развернули тягач и вырвались, а трактор так и остался на припае. Ну, пропал, думаем. Нет! Видим, льдинка, на которой стоял трактор, потихоньку двинулась... к "Оби"! На судне быстро сориентировались и, улучив момент, зацепили трактор и подняли его на борт. А потом, дня через два, трактор снова выгрузили на лед, а Гербович подъехал к нему на тягаче и вытащил на берег, для ремонта. Гербович, это его принцип, когда ребята устают, основную работу берет на себя. И рисковать людьми не любит, скорее сам... Честь и почет новому гостю! Это пришел Рюрик Максимович Галкин. -- Мы с Рюриком дрейфовали на СП-5, -- подставляя гостю стакан, с улыбкой припомнил Семочкин. -- И когда нас должны были уже вывозить на материк, пришло ЦУ* оставить Галкина на льдине еще на полсрока. И Рюрик завопил: "Что я, укушенный? Никогда больше на эту проклятую льдину не поеду!" И действительно, на эту больше не поехал, потому что ее разломало. А на каких СП ты дрейфовал потом? -- На Седьмой, Одиннадцатой и Тринадцатой, -- проворчал Галкин, прихлебывая горячий и ароматный чай. -- Будь она неладна, эта Тринадцатая! Никогда и нигде нас так еще не ломало, только и делали, что бегали, сверкая пятками, от все новых трещин и вала торосов. Дней двадцать даже питались стоя, на свежем воздухе, потому что кают-компания зачем-то понадобилась Нептуну. А история с вертолетом! Плюхнулись мы метров с двадцати, видимо, попали в воздушную яму. На самый край льдины упали. Осмотрели командир с механиком вертолет, переглянулись. "Вроде, дотянем", -- решил командир. Поле * ЦУ -- ценное указание, так именуются все распоряжения, получаемые от начальства. тели. Поднялись метров на десять, а выше не можем. Под нами -- чистая вода... Ощущение не из приятных. Теперь весело вспоминать, а тогда летел и думал: "Ведь я еще не расплатился за кооперативную квартиру, куда семья только-только переехала..." И так сорок минут в диком напряжении. Прилетели -- командир еле руки оторвал от рычагов... А Кизино помнишь, Леша? Семочкин и Галкин рассмеялись. Георгия Кизино я знал по дрейфу на СП-15 и поэтому поинтересовался, что это так их развеселило. -- На СП-5 Кизино жил с нами, -- пояснил Семочкин. -- У метеорологов на льдине жизнь вообще трудная, а тут полеты начались, летчики все время погоду требовали, и Кизино до того не высыпался, что, бывало, в обед засыпал с кашей во рту... Дремал и дома каждую свободную минутку, а когда летчики звонили, просыпался и сообщал в трубку погоду. И не раз бывало, что он потешал нас до слез: спросонья брал зазвонивший будильник, подносил к уху и норовил сообщить погоду... Особенно людно на ДЭС было в воскресенье: вымывшись в бане, миряне шли чаевничать к Семочкину. На распаренных, сидящих в одном белье мужчин укоризненно смотрели со стен журнальные красавицы, а в помещении дым столбом и хохот. -- На Новолазаревской наш доктор любил из бани голышом выскакивать, -- рассказывал Семочкин. -- Но один раз ему крупно не повезло. Только он выскочил, как открылась дверь камбуза, и Евграфов, не глядя, выплеснул из таза разные кухонные ошметки. И доктор влетел обратно в баню в таком виде, что мы долго еще потом за бока хватались. -- Юра Копылов, инженер из транспортного отряда,-- припомнил Борис Антонов, -- тоже очень любил париться и голым прогуливаться вокруг бани. И вот однажды после такой прогулки он сильно простудился. Начальник экспедиции Максутов тогда заявил: "Если еще раз увижу голым, объявлю выговор как за умышленное членовредительство!" Работал Семочкин много. Хотя вахтенные механики у него были ребята надежные, он целыми днями не выходил из дизельной. С большой неохотой шел спать и, лежа в постели, наверное, долго прислушивался к реву дизелей, благо домик электрических дел мастеров находился рядом с ДЭС. Бывало, заходишь на электростанцию до завтрака -- Семочкин на рабочем месте; вечером, после кино, -- Семочкин у дизелей. "Он и спал бы на дизеле, да вибрация мешает", -- пошучивали ребята. Правда, приходилось ежедневно присутствовать на диспетчерских совещаниях, но зато именно здесь легче всего было выявить злостных расхитителей электроэнергии, потребляющих ее больше выделенной нормы. К таким Семочкин был беспощаден. Однажды все участники совещания чуть было не полезли под стол, когда Семочкин произнес гневную разоблачительную речь, направленную против двух уважаемых (в том числе им лично) членов коллектива, которые с преступной целью установили подпольный электрокамин... в туалете. -- Владислав Иосифович! -- восклицал Семочкин. -- Разрешите для примера отключить весь их дом! Не могут книги читать в своих комнатах! Может, им еще гамак там подвесить? Но болел за дело Семочкин так искренне и горячо, что сердиться на него было невозможно. Гена и Рустам В нашем изолированном от всего света мирке даже самая маленькая новость -- событие. А новости пошли навалом. С Востока начинают возвращаться сезонники. Завтра прилетают Иван Терехов и Гена Арнаутов, еще через несколько дней -- Зырянов и группа Фисенко. Потом мы проводим на Восток Рустама и будем встречать поезд Зимина. И самое главное, самое долгожданное -- в конце февраля придет "Обь", и мы, простившись с Мирным, уйдем домой. Но перед одной новостью эти грядущие события при всей их важности как-то терялись, меркли, словно свечи на фоне прожектора: в Мирный с Востока вылетел самолет, на борту которого находится ценнейший груз. Наверное, правильнее будет сказать -- бесценный груз. Для Антарктиды он настолько необычен, что даже видавшие виды летчики были потрясены оказанной им честью. Арнаутов потом рассказывал, что командиры кораблей, демонстрируя свое благородство, долго уступали друг другу право доставить этот славный груз в Мирный и в конце концов даже бросили жребий. Высокая честь, так сказать, досталась экипажу Евгения Русакова, который и перевез в Мирный триста килограммов наверняка самого дорогого в мире снега. Все остряки Востока и Мирного изощрялись по поводу этого снега, ценою если не на вес золота, то уж как минимум на вес серебра. Арнаутов, предвидя легкомысленное отношение мирян к своему багажу, отчаянным письмом воззвал к нашим лучшим чувствам. Он умолял беречь и лелеять этот снег как любимое дитя ("значит, держать в теплом помещении", комментировал Юл), помнить о том, что снег поднят не только с глубины шести метров, но и с глубины веков и что из него (написано с хорошей дозой лести, специально для Рустама) наверняка можно будет извлечь ископаемого микроба, который расскажет о тайне мироздания. Снежные монолиты, упакованные каждый в два мешка, полиэтиленовый и бумажный, мы выгрузили из самолета и отвезли на холодный склад. А на следующее утро прилетели Арнаутов и Терехов. Боже, какие они были худые! Особенно Гена. Терехов, тот просто оставил на Востоке свое круглое брюшко. Но Гену, всегда стройного и подтянутого, пять недель жизни на Востоке выжали как центрифугой. От него остались только огромные глаза и мушкетерская бородка. Да, нелегко достались им эти монолиты. В мою бытность на Востоке Арнаутов, Терехов и Миклишанский докопались до отметки три метра, и уже тогда ребята уставали до изнеможения. -- И это все, что я любил! -- обнимая похудевшего ни полпуда Гену, продекламировал Юл. -- Где вы сложили монолиты? -- первым делом поинтересовался Гена. -- Да, где монолиты? -- повторил Терехов. -- О монолитах потом, -- сделав серьезную мину, скорбно сказал Юл. -- Сначала отдохните, вымойтесь в бане... -- Что случилось с монолитами? -- заорал Гена. -- Не волнуйтесь, ничего особенного, -- успокоил Рустам. -- Так, пустяки. -- Какие такие пустяки? -- Гена схватился за сердце. -- Что вы, в самом деле? -- удивился Юл. -- Все ваши восемь монолитов целы и невредимы. -- Восемь?! -- у Терехова от возмущения сорвался голос. -- Мы переслали вам пятнадцать! -- Всех убью! -- простонал Арнаутов. -- Какие пятнадцать? -- сделав круглые глаза, спросил Юл. -- Рустам, у них просто кислородное опьянение. -- Они, наверное, считают те семь, которые пропитались бензином, -- догадался Рустам. -- Русаков рассказывал, что бортмеханик выбросил их из самолета. Здесь уже владельцы столь необходимого науке снега по-настоящему взвыли, а мы не выдержали и расхохотались. -- Ладно, черт с вами, -- дружелюбно сказал Рустам. -- Все монолиты в порядке. Только места много занимают, полкамбуза. -- Камбуза?! -- хором возопили геохимики. -- Так они уже растаяли! Арнаутов и Терехов успокоились только тогда, когда лично съездили на холодный склад на седьмой километр и убедились, что их драгоценные монолиты покоятся, покрытые инеем, при температуре воздуха минус двенадцать градусов. Поселились геохимики у гостеприимного Юла в медпункте. Первые двое суток они спали (с перерывом на еду), третьи сутки ели (с перерывом на сон), а на четвертый день пришли в себя, и в медпункте стало на добрых десять градусов веселее. Включенные в состав "ударной бригады грузчиков имени Ташпулатова", они не раз приводили Рустама в исступление. Предметом особой заботы Рустама были грузы, которые он должен был лично доставить на Восток: коньяк, икра, спирт, крабовые консервы. Их и сделал Гена своей мишенью. Когда мы грузили продукты для Востока, Гена тихо, но так, чтобы услышал Рустам, говорил: -- Ваня, эти два ящика отодвинь в сторонку, пусть занесет снегом, только поставь веху, чтобы потом найти. Рустам немедленно разоблачал преступные происки, но через минуту слышал приглушенный голос Гены: -- Ваня, у тебя нет с собой консервного ножа? Я давно крабов не пробовал. Или: -- Миша, скорее неси бутылку, здесь спирт. Рустам вставал на дыбы и делал то, что и должен был делать на его месте настоящий хозяин; заставлял нас усиленно работать, -- Эксплуататор! -- рычал на него Гена. -- Работорговец! Буду жаловаться в профсоюз, затаскаю по судам. -- Жалуйся, жалуйся, -- посмеивался довольный Рустам. -- Тащи наверх два ящика с огурцами. -- Ой! -- вскрикивал Гена. -- Я, кажется, на банку с икрой наступил. И, отомщенный, хохотал во все горло, глядя на перепуганного насмерть Рустама. На Восток Рустама провожали дважды. Сначала вылет в последний момент был отменен, и пришлось с проклятьями разгружать самолет и снова везти продукты в теплый склад. Через два дня погода наладилась, и Рустам улетел. Почти два месяца старший научный сотрудник и кандидат наук Ташпулатов занимался, по его словам, исключительно "ликвидацией существенных различий между умственным и физическим трудом -- в пользу труда физического", и многие тонны грузов для Востока прошли через его плечи. На прощание начальник авиаотряда Шкарупин сделал Рустаму подарок: разрешил взять сверх загрузки сто килограммов сгущенки, "раз ее так любят на Востоке". Под шумок мы забросили на самолет все двести килограммов. Обнимая друга. Гена восклицал: -- Я не поэт, но сегодня хочу говорить стихами: "Наконец-то я от тебя избавился!" Ребята, представляете? Придем домой -- нет Рустама, ложись в постель и спи спокойно, дорогой товарищ! А наутро весь Мирный снова смеялся. Оказывается, Рустам, как полномочный министр, с борта корабля дал телеграмму Гербовичу: Покидая Мирный, горячо благодарю..." и так далее, как в таких случаях пишут министры. Прощальный ужин Гербович ввел в Мирном такой обычай: на праздники все столы в кают-компании сдвигаются. И мы сидим за одним большим столом -- уютно, подомашнему. Сегодня у нас столько праздников, что как бы не запутаться. Сегодня День Советской Армии и, значит, День мужчин на нашем мужском континенте ("Перед кем будешь гордиться, что ты мужчина? Перед пингвинами?" -- иронизируют над собой ребята) -- это раз; возвратился из похода санно-гусеничный поезд Зимина -- это два; Евгению Александровичу Зимину пятьдесят лет -- это три; прилетели в Мирный все сезонникивосточники, и полеты на Восток завершены -- четыре и пять. Да, прошу прощения, чуть не забыл: аэрологи Смирнов и Шелепень так вдохновенно запустили радиозонд, что километра на полтора побили рекорд, заработав себе бессмертную славу и бутылку коньяку -- это шесть, не так ли? Несмотря на обилие праздников, норма остается неизменной: одна бутылка вина на троих. Поэтому особым вниманием окружены непьющие товарищи, эаполучить которых в свою тройку -- большая удача. И вокруг трезвенников постоянно плетется сеть интриг, а уважение, которым они пользуются (до праздника, разумеется), граничит с благоговением. Молодые, полные сил ребята -- что для них стакан вина в неделю? Но Гербович неумолим и тверд, ибо в нетрезвом виде ходить по Мирному немногим менее опасно, чем по минному полю: с одной стороны -- зона трещин, с другой -- ледяной барьер, за которым море... Впечатляет и личный пример начальника экспедиции: за весь праздничный вечер Владислав Иосифович едва ли выпил полстакана сухого вина. У сегодняшнего праздничного ужина есть еще одна особенность: для нас, сезонников, он прощальный. "Обь" уже на подходе, наши чемоданы сложены, в Мирном мы гости. И в кают-компании -- смешанная с веселостью грусть, как всегда бывает на полярных станциях, когда одни возвращаются домой, а другие остаются зимовать. Общее внимание обращено на Зимина и его "адских водителей". Больше года прожили они в Антарктиде и преодолели в двух походах на Восток и обратно шесть тысяч километров труднейшей на земле дороги. Вчера мы встречали походников, обросших бородами, худых и исступленно мечтающих о бане "с наждаком и рашпилем". А сегодня, отоспавшиеся, бритые и чистые, в ослепительно белых рубашках с галстуками, они сидят рядом с нами, чокаются и смеются -- "держат марку": смотрите, мол, всего сутки отдохнули, а можем посидеть в компании не хуже людей. Рыжебородый инженер-механик Лева Черепов подтрунивает над Юрой Шевченко, врачом, который в целях личной гигиены и для закалки не раз выскакивал из балка босым и бегал по снегу. -- Доктор Шевченко: "Босиком по Антарктиде!" -- ораторствует Лева, -- Или нет, это недостаточно научно для докторской диссертации. Лучше озаглавить так: "Мытье ног в Антарктиде путем пробегания босиком при температуре минус пятьдесят градусов". Шевченко, как всегда, невозмутим и не реагирует на насмешки, хотя они могут вывести из себя даже святого. Стоит доктору выйти из дому, как первый встречный считает своим долгом сделать до крайности удивленный вид: "Что с тобой, Юра? Почему ты... в сапогах?" Лева Черепов острит, не подозревая о том, что через год, во время следующего санно-гусеничного похода на Восток, сам вместе с тем же Шевченко и Геной Басовым затеет совершенно уже невиданное в условиях похода мероприятие. Эти отчаянные ребята, намылившись в балке, выскакивали нагишом на лютый мороз и обливали друг друга горячей водой, стараясь не мешкать ни секунды, ибо мыло едва ли не мгновенно прикипало к телу. Походники до сих пор не могут себе простить, что не догадались заснять этих борцов за санитарию и гигиену на цветную пленку. Слышу знакомое: "Вот черти, мошенники! Ну и стиляги!" -- и с удовольствием смотрю на Ивана Тимофеевича Зырянова, которого Сидоров с огромным и нескрываемым сожалением отпустил с Востока лишь в самый последний день. Тимофеич сидит в окружении Фисенко, Зеленцова и Сироты, до неузнаваемости похудевших, но соорудивших на Востоке буровую вышку. Фисенко рассказывает о механиках Славе Виноградове и Феде Львове. Медлительный, флегматичный теоретик Слава и пылкий практик Львов спорили по десять раз в день, заставляя восточников хохотать до слез. Слава брал лист бумаги и размеренно, вдумчиво начинал объяснять, по какой схеме должна действовать дизельная. ФЕДЯ (яростно жестикулируя), Чепуханичегоневыйдет! СЛАВА (спокойно и даже ласково, словно ребенку). Все получится отлично. Достаточно взглянуть на схему. ФЕДЯ (с растущим возбуждением). Ничегокчертунеполучается! Подождав, пока пе стихнет хохот, Валера продолжает: -- А Ваня Луговой, постоянный ночной механик Востока, как самолеты прилетали, ревел во все горло: "Па-адъем! Хванеру привезлы!" Или: "Па-адъем! На завтрак сосыски, яышныца" Встаем, а на столе манная каша... Походники, Тимофеич, Фисенко со всей группой, Арнаутов и Терехов, летный отряд -- все они будут моими попутчиками на "Оби". А вот Юл остается в Мирном, ему ждать возвращения домой еще целый год. Грустно расставаться с Юлом, но сам он полон оптимизма и заражает своим оптимизмом других. -- Ничего, недолго осталось терпеть, -- успокаивает Юя слегка обескураженного Мишу Полосатова, -- через несколько дней мы избавимсн и от Арнаутова, и от некоторых других кошмарных клиентов. И тогда, Миша, ты еще увидишь небо в алмазах! Юл кривит душой: инициатором розыгрыша был он, а не Арнаутов, который корчится от смеха и делает вид, что хочет залезть под стол. Дело было так. В медпункте зашел -- разговор о подарках, и Гена припомнил, что скоро, кажется, должен быть день рождения... (Гена назвал фамилию уважаемого в Мирном человека.) Миша тут же всполошился: перед этим человеком он чувствовал себя виноватым. -- Давайте ему что-нибудь подарим, -- предложил он. -- Разумное предложение, -- незаметно подмигнув нам, поддержал Юл. -- Он любит делать зарядку с гирями. Я знаю тут по соседству одну беспризорную гирю, малость подкачавшую по форме, но зато двухпудовую по содержанию. Если взять наждак... Тут же договорились, что драить гирю будет Миша, я придумаю надпись. Юл ее выгравирует, а Гена добудет подходящую цепь, чтобы преподнести гирю как медальон. И Юл приволок и вручил Мише до омерзения ржавую и грязную гирю. Для Арнаутова эти несколько дней были праздником. Входя в медпункт, он замирал и с наслаждением слушал доносящиеся из коридора звуки: "ж-ж-ж-ж, ж-ж, ж-ж". Это Миша драил наждаком гирю, драил часами, с необыкновенным упорством и добросовестностью. -- Музыка! -- тихо, чтобы не услышал Миша, стонал Арнаутов. -- Шопен! И лишь несколько минут назад из случайного разговора Миша узнал, что день рождения, к которому он так усиленно готовился, наступит месяцев через десять и что он, Миша Полосатов, стал жертвой возмутительного розыгрыша... Мы едим, пьем, шутим, смеемся, произносим многочисленные тосты, веселые и торжественные (на каждый тост -- глоток вина), но на нашем застолье лежит печать скорого расставания. Вчера я до глубокой ночи беседовал с Гербовичем. Это был, наверное, прощальный разговор. С подходом "Оби" у начальника экспедиции не будет ни одной свободной минуты. Впрочем, не только у него: все миряне раскреплены по отрядам, каждый точно знает, где и когда он будет занят. Прирожденный организатор, Владислав Иосифович совершенно не выносит бездельников; если человек не очень любит работать, ему лучше держаться подальше от экспедиции, которую возглавляет Гербович. Чрезвычайно скупой на похвалы капитан Купри говорил мне, что ему особенно импонирует четкость и деловитость, с которыми действуют в самые ответственные моменты разгрузки кораблей люди Гербовича. В устах капитана, возглавлявшего "Обь" в шести антарктических экспедициях, это высокая оценка. В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник. -- Об одном из них почему-то вспоминают редко, -- размышлял Владислав Иосифович, -- а я считаю его очень и очень важным. Полярник должен уметь ждать! Это, между прочим, далеко не простое дело. Уметь ждать -- значит уметь отдать себя делу и товарищам. Не целиком, нет, полярник -- прежде всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида мало подходящее место для того, чтобы проделывать "двадцать тысяч лье вокруг самого себя". Если бы вы остались с нами на год, то увидели бы, как полярники умеют ждать... Теоретически это выглядит так. Месяцев семь-восемь проходят более или менее спокойно, потому что где-то в глубине сознания каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что никакая сила в мире не поможет тебе покинуть Антарктиду. Но вот наступает момент, когда из Ленинграда к нашим берегам уходит корабль и полярника покидает спокойствие. Ведь корабль идет за ним, чтобы забрать его домой! Полярник работает, как и раньше, ест и спит, но по десять, пятьдесят, сто раз а день думает о том, что с каждым часом к нему приближается долгожданный, священный миг возвращения... Всех волнует, с какой скоростью идет корабль, не случится ли какой непредвиденной задержки в промежуточном порту... Но вот корабль швартуется, и люди, терпеливо ждавшие его целый год, уже не в состоянии заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных! Наконец письма розданы, проглочены, прочитаны от корки до корки и выучены наизусть, и лишь самые волевые и благоразумные растягивают наслаждение: читают по одному письму в день, испытывая непередаваемое счастье обладания еще одним нераспечатанным письмом, таящим и себе неведомые тайны. Потом корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала дни, потом часы и минуты... Впрочем, все это произойдет на ваших глазах, увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на причал... Я вспоминаю этот разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени обладает этим ценнейшим качеством -- умением ждать. Ну Силин, Большаков, Семочкин, Евграфов -- эти не в счет, они уже видели все, и их ничем не удивишь. А вот молодежь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведет себя она, когда уйдет последний корабль и за ним солнце? Да, очень жаль, что я этого не увижу своими главами. Но для себя решаю так: кто пошел в Антарктиду из т щ е с л а в и я, пошел для того, чтобы ошеломить человечество шикарным фактом из биографии, -- с теми хлопот будет больше всего. Таких всю зимовку будет угнетать сознание того, что они заплатили за свою прихоть слишком дорогую цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и навсегда прекратят флиртовать с высокими широтами. Впрочем, работники они настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут. Плохо ждать тому, кто смотрит на часы, для него секунды идут вдвое медленнее. Поэтому самые нетерпеливые люди -- это влюбленные и транзитные пассажиры. И поэтому же нет для полярника лучшего успокоителя, чем всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа. Я смотрю на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно желаю им: "Пусть год грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один день!" И, поколдовав, веселею. Между прочим, из всех членов экспедиции, возвращающихся домой, я сегодня, пожалуй, наиболее озадаченный человек. Ибо я попал в положение Буриданова осла: передо мной две равноценные охапки сена, и я не знаю, на какую из них наброситься. Мне предоставлена возможность добраться до Молодежной либо по морю, либо по воздуху. Либо... В том-то и дело, что мне до зарезу нужно и то и другое! За Молодежной, в нескольких стах милях западнее, расположена японская станция Сева. Так вот, поблизости от этой станции попал в тяжелые льды и поломал винт японский ледокол "Фудзи". И "Обь", разгрузившись в Мирном, полным ходом отправится выручать "Фудзи". Ну могу ли я упустить такой случай? Погодите выносить свое решение. Если я полечу самолетом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду в Молодежной и, во-вторых, сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас плывет к нам на "Оби". Когда "Обь" находилась в Австралии, капитану Купри доложили, что у него испрашивает аудиенцию пожилая дама. Разумеется, Купри ее принял, и дама обратилась к нему с трогательной просьбой: передать посылку сыну, который зимует в Антарктиде на станции Дейвиса. Дама знает, что "Обь" идет в Мирный, а в Мирном у русских есть самолеты, которые, может быть, пролетают мимо станции, где живет ее мальчик. Растроганный Купри, конечно, взял посылку, хотя и не стал ручаться за ее доставку, так как планов летчиков он не знал. Но дама сказала, что никаких претензий она не имеет, горячо поблагодарила и ушла. И что же? Материнская любовь победила: летчики, узнав об этой истории, согласились сделать крюк, чтобы сбросить посылку, в которую Гербович затем добавил от нашей экспедиции банку икры и коробку шоколадных конфет*... Я мучительно колеблюсь, но советоваться с товарищами но решаюсь, так как боюсь, что ответят что-нибудь вроде: "Мне бы ваши заботы, господин учитель!" Ночью я увидел во сне "Фудзи" и, проснувшись, сразу же решил: "Ухожу на "Оби". И, сняв с себя бремя ответственности, вздохнул с огромным облегчением. * Когда самолет Евгения Русакова начал делать круги над австралийской станцией, из домиков выбежали полярники и приветствовали наш экипаж подъемом советского флага. Посылка была сброшена австралийцам на парашюте. А днем пришла "Обь", огромная, могучая в заласканная глазами сотен полярников, которые любят ее больше всех других кораблей. "Обь" с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки. До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить? На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я еще долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Лиха беда начало Так началось возвращение домой. Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолет может преодолеть за сутки. "Обь", возьми она курс на Ленинград, прошла бы это расстояние за месяц с небольшим. Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой милей удаляясь от дома. Сначала мы пойдем вдоль антарктического побережья в Молодежную и две недели будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда. От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану пройдет восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше. Чтобы разгрузиться в Молодежной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад "Обь" целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжелого припайного льда у Молодежной, пробилась наконец к барьеру, и... в тот же день припай унесло! Если и с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую встречу "Оби" запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена? По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучще не считать. Лишь тогда, когда мы простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, спросить: "Да, кстати, когда по расчету мы приходим домой?" Задавать же такие вопросы сейчас -- бестактность, дурной тон. Потому что главная задача ныне -- благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И еще -- выручить из ледового плена "Фудзи", до которого больше тысячи миль и к которому мы идем полным ходом. И все-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой! Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня еще болтало, как горошину в кастрюле. Насчет полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: "Обь" попала в шторм. Девять баллов -- это волнение моря, силу ветра синоптики определили в одиннадцать баллов. Ураган! Век живи -- век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то, поставил мне за поведение четверку. Ночью, о которой идет речь, я с грехом пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной не произошло: обед и ужин я сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму, но зато телу моему досталось так, словно я поработал спарринг-партнером с боксером тяжелого веса. Больше всего меня злило, что на нижней койке спокойно и даже, как мне показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или Димдимыч, как его называли друзья. Я бил себя коленями в подбородок и высекал из него искры, а Димдимыч, лучезарно улыбаясь, переворачивался на другой бок. Я выламывал головой переборку каюты, а Димдимыч умиротворенно сопел, нежно обнимая подушку. Я со страшной силой рубанул ногой по потолку и взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв стыд и совесть, даже не шелохнулся. Даже когда меня сбросило вниз и я распластался на полу, как беспомощная лягушка, Димдимыч не соблагоизволил открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде "Разбудите меня к завтраку", сочувственно причмокнул губами и всхрапнул, оставив меня в состоянии тихого бешенства. Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю корабля. Качка была килевая, и теоретически на диване перенести ее будет легче. Я взял с койки белье и устроился на диване, рассчитав, что если я буду падать, то все-таки с первого, а не со второго этажа. Но здесь меня подкарауливала другая неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом и, следовательно, влюбленным в разные камни человеком. Этих самых камней он набрал в Антарктиде столько, что ими можно было бы замостить средней длины проселочную дорогу. Они гремели в ящиках стола, под диваном и, главное, на полке, которая висела над моей головой. Я включил свет, с некоторым беспокойством осмотрел полку и пришел к выводу, что падение любого из украшающих ее камней достаточно, чтобы новая повесть об Антарктиде осталась ненаписанной. И пока я раздумывал, как уберечь мировую литературу от этой напасти, в борт "Оби" ударила такая волна, что меня расплющило о переборку, а вещи в каюте сошли с ума. Из шкафа выпрыгнул вещмешок и запрыгал, как живой, а за ним, отбивая чечетку, последовал чемодан. В то же мгновенье один за другим с полки ринулись камни. Первый из них, двухкилограммовый осколок гранита с вкраплениями ценных минералов, подобранный Димдимычем на вновь открытой станции Ленинградская, просвистел мимо моей головы и врезался в диван в сантиметре от колена, а другой, чуть меньше весом, но столь же ценный сувенир, все-таки набил мне шишку на темени и чуть не оторвал правую руку. Во время артиллерийской кононады спящая мать просыпается от хныканья ребенка. Мгновенно проснулся и Димдимыч. Встревоженный, он вскочил со своей койки, осмотрел камни, убедился в том, что они целы и невредимы, пожелал мне спокойной ночи, улегся и мгновенно уснул. Я обозлился, сказал себе "баста" и решил выйти из каюты. Коо-как оделся, открыл дверь и отпрянул: мимо с огромной скоростью пролетел и врезался в каюту старшего электромеханика летчик Н. При своей весьма даже почтенной массе Н. мог бы натворить бед, но переборка выдержала удар: "Обь" -- корабль голландской постройки, а голландцы работают на совесть, это до меня подметил еще Петр Первый. Н. взглянул на непрошеного свидетеля полными неизъяснимой муки глазами, из последних сил выругался и неверными шагами поплелся в свою каюту. Уже потом, когда мы пришли в Молодежную, врачхирург станции Подолян рассказывал, что на теплоход, на котором он плавал, устроилась одна студентка Литературного института. В Индийском океане теплоход попал в шторм, и студентка, неимоверно страдая от качки, то и дело умоляла капитана: "Дмитрий Кирьянович, нельзя ли как-нибудь повернуть судно, чтобы оно не качалось?" Помню, я очень смеялся, слушая этот рассказ, не только потому, что ситуация действительно была забавная, но и потому, что у меня самого во время шторма неделю назад возникла такая же дикая идея -- разумеется, не высказанная вслух: как-никак, а в глубине души я считал себя многоопытным морским волком. Во всяком случае, я немало гордился тем, что наутро не без аппетита завтракал и, посмеиваясь, давал объяснения по поводу окрасившейся в синий цвет шишки на темени. Кстати говоря, к утру "Обь" действительно слегка изменила курс, поджалась ближе к ледяному полю, и качка понемногу погасла. Так закончилась первая ночь на "Оби". "0бь" -- наша родненькая..." Любят полярники "Обь"! С точки зрения логики трудно понять, почему полярник, дай ему возможность выбора, пойдет в дальнее плавание на старенькой "Оби", а, скажем, не на юном красавце "Визе". Ну судите сами. "Визе" -- комфортабельный, со всеми удобствами быстроходный теплоход, с отличными каютами, оборудованными столь желанным в тропиках "кондишеном". Быть пассажиром на "Визе" -- одно удовольствие: спишь на удобной койке, без ограничений пользуешься душем и пресной водой, дышишь свежим воздухом. И несется "Визе" по морю как ласточка, и шторм для него не шторм, потому что гасят качку волшебные цилиндры-успокоители. Чего, казалось бы, тебе еще надо? "Обь" -- грузовое судно, пассажирских кают здесь кот наплакал -- всего четыре. И большинство полярников независимо от должностей и ученых званий живет в твиндеке -- в мало, скажем прямо, уютных помещениях без иллюминаторов. В тропиках здесь дышать нечем, обитатели твиндека предпочитают устраивать цыганский табор на верхней палубе. Опреснительной установки на "Оби" нет, и лишь несколько раз в месяц, в баннные дни, в душ подается пресная вода. К тому же "Обь" тихоход, ее обычная скорость одиннадцать-двенадцать узлов, а то и меньше. И тем не менее из всех кораблей, отправляющихся в далекие антарктические рейсы, "Обь" -- самый любимый. К ней относятся с нежностью. Сто раз я слышал такое: -- "Обь" -- наша родненькая... "Визе" и "Зубов" -- комфортабельные гостиницы, а "Обь" -- наш дом! Дело в традициях. Красавцы теплоходы только-только начали ходить по морям, а традиции -- как опыт: накапливаются и передаются из поколения в поколение. Насчет поколений в данном случае, наверное, слишком сильно сказано, но все-таки "Обь" уже пятнадцать раз ходила к берегам ледового материка, а каждый морской год засчитывается за три... Есть в составе экипажа люди, олицетворяющие эти традиции: первый помощник капитана Ткачев, четырнадцать раз ходивший в Антарктиду, моторист Рогов, не пропустивший ни одного антарктического рейса, Александра Михайловна Лысенко, или просто Михайловна, прачка и "морская мама", без которой полярники не мыслят "Обь", и другие, всеми уважаемые и достойные люди. И ведет "Обь" Эдуард Иосифович Купри, знаменитый ледовый капитан, который уже пять раз приводил ее в Антарктиду. Что же это за традиции? Каждый, кто плавал на "Оби", знает: дверь каюты капитана почти всегда открыта! Ни на одном корабле я этого не видел, а на "Оби" -- каждый день. Дверь открыта, за столом сидит Купри, углубившись в бумаги, и вы можете либо просто, не заходя, поздороваться с ним, либо зайти и пожать ему руку. Казалось бы, что в этом особенного, а впечатление производит большое. Ведь капитан на корабле -- высшая инстанция, человек, наделенный абсолютной властью! И каждого входящего капитан примет, с каждым поговорит. Высоко ценят на "Оби" этот традиционный демократизм капитана. И не только его: распахнуты двери кают первого и старшего помощников, смело входи, если у тебя есть дело. И с тобой, кто бы ты ни был, матрос второго класса или доктор наук, поговорят весело и доброжелательно. Дальше. На "Визе" сюда войти нельзя, здесь запрещено курить, в рулевой рубке не рекомендуется торчать, там не подумайте загорать. Наверное, во всем этом имеется свой резон, порядок есть порядок, и хотя полярника обижаются иногда на экипаж за такие ограничения, но понимают, что "в чужой монастырь со своим уставом не ходят". Другое дело на "Оби". Кури где хочешь (только не сори!), ходи где твоей душе угодно, загорай хоть на мачте, торчи в рулевой рубке (стараясь этим не злоупотреблять). На "Оби" полярник чувствует себя легко и свободно, как на своей станции, которую он только что покинул, и никто на него косо пе посмотрит, не скажет: "Ну чего вам здесь надо? Мало места в каюте?" На "Оби" полярник не чувствует себя пассажиром! К нему относятся так сердечно, что его и просить не надо, в чем-нибудь помочь -- только намекни. И, войдя на борт "Оби", полярники бросаются в объятия своих друзей моряков. -- Привет, Васька! Все еще плаваешь на своем корыте? -- Братцы, Тришка! Одолжи бороду, у нас веников не хватает! -- Благослови восточного человека, Михайловна! Тебе Сидоров индийского чаю передал и низкий свой поклон! -- Спасибо, родной. Ой, холодно у вас на станции, подумать страшно! -- Ребята, баночки австралийского пива для героя Антарктиды не сохранили? -- Сохранили, но так, за красивые глаза, не получишь. На обмен! -- Что хочешь? -- Твои бакенбарды! -- Где ножницы?! Думаю, что скоро так будет и на "Визе", и на "Зубове". А пока старенькая и неважно оборудованная для жилья "Обь" роднее, любимее других... Драма во льдах Под утро меня разбудил Дима Шахвердов, в эту ночь он был вахтенным гидрологом. -- "Фудзи" виден в бинокль! Я оделся, сполоснул лицо и помчался в рулевую рубку. Здесь было тихо и тревожно. Капитан Купри и начальник сезонной части нашей экспедиции Павел Кононович Сенько, вооружившись биноклями, осматривали окрестные льды. Дима шепотом ввел меня в курс дела. Вначале все шло хорошо. "Обь" легко вползла на ледяное поле, быстро продвигал