ась вперед, настроение у всех было приподнятое: думали, что если и дальше так пойдет, то "Фудзи" выручим без особых хлопот. И натолкнулись на такой тяжелый лед, что дальнейшее продвижение стало крайне опасным. Пришлось отойти назад, и теперь Купри пытается подобраться к "Фудзи" с другой стороны. "Обь" вновь приближалась к ледяному полю. Кое-где еще чернели разводья, и корабль, лавируя, двигался по чистой воде. Но с каждым десятком метров разводий становилось все меньше. Скоро начнется сплошной лед. Какова его мощность? Сумеем ли мы пробиться? Накануне "Фудзи" радировал: "Сколько людей сумеете взять на борт?" Видимо, японские полярники готовятся к самому худшему. Ведь если начнется неожиданное торошение, "Фудзи" может быть затерт льдами, как когда-то наш славный "Челюскин". С другой стороны, послав такую радиограмму, японцы отдавали себе отчет в том, что ледовая обстановка может и не позволить "Оби" пробиться сквозь мощное поле и вывести "Фудзи" из ловушки. Вот почему в рулевой рубке было тихо и тревожно. К "Оби" у японских полярников вообще было особое отношение. Виктор Алексеевич Ткачев рассказывал, как тринадцать лет назад "Обь", уже возвращающаяся домой, приняла радиограмму от застрявшего во льдах японского ледокола "Сойя". Повинуясь морскому закону, "Обь" взяла обратный курс и после трудного многодневного похода вызволила "Сойю" из беды. Эта эпопея заложила прочные основы дружбы между полярниками обеих стран и породила у японцев прямо-таки суеверное уважение к "Оби", абсолютную и даже преувеличенную веру в ее всемогущество и удачу. Непререкаем был и авторитет Купри, самого опытного антарктического капитана. Японцы верили, что раз сам Купри пришел к ним на помощь, он сделает все, что в человеческих силах, и готовы были подчиниться любому его решению. Это мы знали из многочисленных радиограмм, которые в дни подхода к "Фудзи" принимали наши радисты. За неделю плавания я не раз встречался с капитаном, находил "на огонек" в его каюту и с удовольствием беседовал с ним на всевозможные темы: морские и сухопутные. Общительный и доброжелательный человек, с превосходным чувством юмора, в котором преобладала ирония, Эдуард Иосифович был интересным собеседником. Импонировала и его внешность: богатырский рост (я уже упоминал о том, что капитан "Оби" был почетным членом Клуба "100"), полное приветливое лицо с большими и неизменно насмешливыми голубовато-серыми глазами. Купри эстонец и, как истый представитель своего народа, неизменно хладнокровен, сдержан и корректен. Во всем его облике чувствуется большая физическая и духовная сила. В этом он напоминал мне Гербовича, и я не раз сожалел о том, что о взаимоотношениях этих двух незаурядных людей знаю только понаслышке. Но мне было приятно услышать, что они уважают друг друга и по человеческим, и по деловым качествам. В деле я видел капитана впервые. Он и здесь, в этой сложной ситуации, был хладнокровен и невозмутим, уверен в себе, и эта уверенность не могла не передаться окружающим. Между тем "Обь" уже вгрызлась в ледяное поле. Наталкиваясь на мощную льдину, она отходила назад и с разбегу вползала на нее, раздавливая лед своим огромным телом. Треск и грохот, доносившиеся снизу, лишь подчеркивали мертвую тишину, стоявшую в рулевой рубке, тишину, нарушаемую лишь короткими командами. Но с каждой минутой становилось все более ясно, что продвижение придется прекратить. Я видел, как были напряжены лица Сенько и Ткачева, старшего помощника капитана Смирнова и его дублера Утусикова. В этих льдах "Фудзи" потерял лопасти правого винта, но у него остался еще один, левый. Изменись ледовая обстановка, "Фудзи" еще сохранит возможность двигаться, хотя и не с прежней скоростью. Но у "Оби" винт один! И если он будет потерян, корабль окажется в полной власти антарктических льдов. Без своего единственного винта "Обь" станет беспомощной, как парусник в штиль, ее погубит первый же приличный шторм. Поэтому и были так напряжены лица людей в рулевой рубке. И капитан остановил корабль. Перед нами лежали сплошные льды толщиною в три-четыре метра. Двигаться дальше -- значит проявить слепую, а не мудрую храбрость. Такая храбрость недостойна настоящего моряка. После коротких переговоров по рации с "Фудзи" вылетел вертолет. Через несколько минут ярко раскрашенная стрекоза опустилась на лед метрах в пятидесяти от "Оби", и на борт поднялись японцы, сердечно приветствуемые нашими полярниками. В каюте капитана началось совещание. Беседа шла на английском языке. Увы, на самые полезные вещи, как известно, у нас никогда нет времени. Поорать на футболе, проглотить пустой детектив и с утра до вечера "забивать козла" -- на это мы выкроим свободную минутку, а вот изучить язык нам всегда некогда, всегда найдется тысяча объективнейших причин, которые никак не позволяют нам хотя бы полчасика в день попрактиковаться в английском. Я двести пятьдесят раз давал себе торжественные обещания завтра же заняться языком. Я злился и выходил из себя, когда мои клятвы и заверения жена и сын встречали ухмылками, такое недоверие меня оскорбляло. Наутро, торжествующе взглянув на скептиков, я садился за стол и начинал читать со словарем английскую книжку, преисполняясь чудовищным самоуважением. Читал долго, минут десять. Потом наступало удивительное явление: мои веки смежались. Да, сколько бы я ни проспал ночью, меня неудержимо клонило в сон, стоило мне сесть за английский. И по этой вполне уважительной причине я вынужден был откладывать дальнейшую работу на завтра. Знакомый врач, которому я рассказал об этой странной особенности моей психики, с интересом выслушал меня и посоветовал временно отложить изучение языка. Я так и поступил. К сожалению, врач переехал в другой город, забыв уточнить, когда именно я могу возобновить свои попытки. И эта нелепая случайность привела к тому, что отныне я к английскому не прикасался -- слишком велик для меня авторитет медицины. Поэтому из беседы, которая велась в каюте капитана, я не понял почти ничего. "Иес" и "ол райт" я разобрал и тут же перевел, но общий смысл беседы от меня ускользнул. И я тут же дал себе честное слово по возвращении домой немедленно связаться с тем самым врачом, добиться от него отмены всех ограничений и в совершенстве изучить язык Вильяма Шекспира и Бернарда Шоу*. * Так я и сделал. Вернувшись в Москву, я по междугородному телефону позвонил врачу и спросил, снимает ли он свое табу. Он сказал, что снимает. Поэтому завтра я сажусь за английский. Однако возвращаюсь на место действия. Начальник Десятой японской антарктической экспедиции доктор Кусуноки пришел на "Обь" как старый знакомый. Он в 1957 году был на "Сойе", когда наш дизельэлектроход освобождал ее из ледового капкана, и лично знает многих советских полярников. Кусуноки и Ткачев, участники той эпопеи, вспоминали ее подробности, японец непринужденно шутил, улыбался -- словом, великолепно владел собой. Врезалось в мою память лицо Исобе, капитана "Фудзи": оно превратилось в неподвижную трагическую маску. Я еще никогда не видел человека, во внешнем спокойствии которого скрывалось бы столько отчаяния. Видимо, капитан до последнего момента тешил себя надеждой, что "Обь" с ходу пробьется к "Фудзи", хотя в глубине души, наверное, не совсем в это верил. Теперь он молча слушал своего коллегу, изредка кивал и непрерывно курил. Маленького роста, очень худой, с глазами, полными тяжелого раздумья, Исобе вызывал у всех присутствующих глубокое сочувствие. Ответственность, лежащая на капитане, огромна, она ни с чем не сравнима, груз ее не каждому под силу. Что бы ни случилось с кораблем, виновен капитан: пусть в момент бедствия он спал, ничего не видел и не слышал -- все равно за жизнь экипажа и корабля отвечает капитан. Ему многое дано, в море он "бог и царь", его слово -- истина в последней инстанции, но и любое поражение -- это его поражение. Участники совещания поднялись со своих мест. Скоро мы полетим на ледовую разведку. "Мы" -- потому что Эдуард Иосифович увидел в моих глазах страстную мольбу и пригласил меня с собой. Но сначала мне предстояло выполнить одну миссию. С японской делегацией на борт "Оби" прибыл корреспондент токийского радио и телевидения Кимура, уже сделавший несколько исторических снимков в каюте капитана Купри и теперь мечтавший запечатлеть на кинопленке "Обь" -- кадры, которые, по его словам, давно жаждут увидеть японские телезрители. Нам дали пять минут, и мы галопом помчались по кораблю. Кимура запустил несколько очередей в кают-компанию, в музыкальный салон, где за столом, с вдумчивым видом листая брошюрку по технике безопасности, сидел мой Димдимыч (кадр: "Отдыхающий моряк"), с удовольствием поцокав языком, сфотографировал двух наших буфетчиц, и мы бегом отправились на льдину, где наготове стоял вертолет. Ледовая разведка продолжалась около часа. Мы полетели по направлению к "Фудзи". Красавец ледокол недвижно стоял во льду, скованный по рукам и ногам. На многие мили вокруг него не было видно ни единого разводья, ни единой трещинки. Наверное, именно об этом говорил Купри своему коллеге, потому что тот смотрел вниз и мрачно кивал. Ни одного просвета! Только лед, тяжелый и бетонно-мощный несокрушимый лед. Потом, когда мы вернулись обратно, капитаны вновь ушли в каюту и за чашкой кофе начали подводить итоги. Ледовая раяведка подтвердила, что между двумя кораблями лежит непроходимая восьмимильная полоса сплоченных паковых льдов, взломать которые "Обь" не в состоянии. Но капитаны пришли к выводу, что на сегодняшний день "Фудзи" находится вне опасности. -- Надо ждать, -- сказал Купри. -- Погода должна искоре измениться, шторм или зыбь поломает лед, тогда "Фудзи" либо сам выйдет на чистую воду, либо ему поможет в этом "Обь". Мы пойдем в Молодежную на разгрузку и будем держать непрерывную связь. Разгрузившись, придем обратно. И тогда окончательно решим: либо в случае изменения обстановки вновь попробуем пробиться, либо возьмем на борт личный состав экспедиции и больных. На всякий случай готовы поделиться с экипажем "Фудзи" всеми видами продовольствия и одежды, имеющимися на складах "Оби". На том и порешили. И хотя наши общие надежды пока не сбылись, японские полярники, расставаясь, выглядели значительно бодрее, чем раньше. Они теперь знали, что по первому их сигналу "Обь" прекратит разгрузку, развернется и немедленно придет на помощь, знали, что в беде их не покинут. Очень важно было это знать, ведь на многие тысячи километров простирались пустынные льды и моря, и никто в мире, столь богатом и всемогущем, не в состоянии был оказать "Фудзи" немедленную помощь -- только дизель-электроход "Обь". Обменявшись памятными подарками, мы тепло распрощались. Грустно было сознавать свою беспомощность, но человек еще далеко не все может делать на планете, которая досталась ему в жилье. "Обь" дала прощальный гудок и двинулась назад, к Молодежной. С этой минуты в нашей радиорубке каждые несколько часов слышались позывные "Фудзи". Теперь и нас, и наших японских коллег волновала одна мысль: как быстро "Оби" удастся пробиться к Молодежной? Подточенный айсберг, киты и ушедший припай -- Спасатели!.. -- с мрачным видом проворчал ктото. -- Как бы самим спасаться не пришлось... В эту ночь на "Оби" спали плохо. Капитан вообще не сомкнул глаз, ни на минуту не покидал рулевую рубку. Коварное поле! Льды, которые мы сутки назад легко проскочили, сомкнулись, разводья исчезли. Видимо, подул ветер, и льды, как говорят полярники, стало прижимать. За последние шесть часов мы прошли не больше мили. Винт! Не повредить бы винт! "Обь" с предельной осторожностью, буквально ощупью, прикасалась ко льдине, испытывая ее на прочность, и если она не поддавалась, то отходила назад и искала другую, более сговорчивую. До чистой воды оставалось пять-шесть миль, но они, эти мили, совсем не те, что были раньше. Перед нами расстилалось сплошное поле с вросшими в него айсбергами. Один опрометчивый шаг -- и мы попадем в положение "Фудзи". С той разницей, что нам уже никто не поможет. В эго время года, когда на пороге полярная ночь, кораблям в Антарктиде делать нечего, они предпочитают бороздить другие, более гостеприимные моря. Особенно тревожно было в рулевой рубке, когда в течение двух часов "Обь" не могла продвинуться вперед ни на один метр: со всех сторон ее окружили тяжелые льды. Капитан Купри с такой осторожностью раздвигал их стальной махиной корабля, словно они были хрустальными. Два часа "Обь", как слепой котенок, тыкалась форштевнем то в одну, то в другую сторону, пока по ледяному полю тоненькой ниткой не побежала трещинка. Капитан ледокола своего рода боксер: он тоже должен осмотрительно и мудро выискивать у противника уязвимое место, чтобы обрушиться на него всей своей мощью. И следующий раунд Купри провел уверенно: "Обь" двинулась на треснувший лед, и поле начало расступаться. Опасность, однако, еще не миновала: корабль должен был пройти в ста метрах от огромного старого айсберга. Великан, украшенный многочисленными пещерами и гротами, был сильно подточен. Видимо, он повидал на своем веку вемало штормов, его ледяные бока были побиты, словно крепостные стены осажденного замка. И теперь у айсберга был отчетливо виден угол наклона. Очень не любят моряки проходить рядом с такими айсбергами. Он может опрокинуться в любую минуту, и не надо быть специалистом, чтобы нарисовать в своем воображении картину катастрофы: гигантская воронка втянет в себя корабль так быстро, что радисты вряд ли успеют послать в эфир "Спасите наши души", а если и успеют, то это все равно прозвучит как последнее "прости". Но другого пути не было -- не возвращаться же обратно! -- и притихшая "Обь" на самом малом поплелась мимо великана, словно боясь его разбудить. Наконец айсберг остался за кормой, и напряжение спало, самая главная опасность миновала. А вскоре начались разводья, и "Обь", повеселев, прибавила ход. Еще через час мы вышли на чистую воду, взяли курс на Молодежную, и впервые за сутки Эдуард Иосифович покинул рулевую рубку. Недели через две мы вновь долгими часами с тревогой следили за перемещениями одного из айсбергов, но все же таких неприятных ощущений, как в описанные выше минуты, экипаж "Оби" еще не испытывал. Впрочем, это мое субъективное мнение, потому что мне все было в диковинку, а "Обь" за годы антарктических странствий повидала столько, что этот эпизод вряд ли уж очень сильно врезался в память ее экипажу. Едва успели мы пройти несколько миль по чистой воде, как пустынный океан ожил: его гладкая поверхность покрылась всплесками. Киты! Я видел их второй раз в жизни. Впервые это произошло пять лет назад, в Индийском океане, когда наш рыболовный траулер оказался в окружении стада огромных китов. Это было незабываемое зрелище, я до сих пор не могу простить себе, что упустил редчайший кадр, когда один кит выпрыгнул из воды и сделал стойку на хвосте. Теперь же я испытывал немалое разочарование: десятки китов, которые суетились вокруг "Оби", выглядели как пародия на морских исполинов. Это были так называемые "минке", карликовые киты. Говорят, когда-то их и за китов не считали, никому бы и в голову не пришло тратить на них гарпун, но времена меняются. Для нынешних китобоев и "минке" -- кит. Богатыри, еще в недавние времена безнаказанно бороздившие воды Мирового океана, встречаются все реже, их стада заметно поредели, что со стороны китов, безусловно, эгоистично, потому что срываются планы их забоя. Формально каждая страна по международному соглашению имеет квоту, научно обоснованную норму забоя китов, которая исчислена с таким расчетом, чтобы сохранить хотя бы простое воспроизводство стада. Жаль, что киты не подозревают о таком великодушии, они, наверное, прослезились бы от благодарности за столь трогательную заботу о сохранении их вида. Но все дело в том, что, по общему мнению моряков, с которыми я беседовал на эту тему, мало кто из китопромышленников всерьез относится к своей узаконенной квоте. Китов повсюду бьют, не считая, бьют, не обращая внимания, в кого летит гарпун, в самку ли, кормящую детеныша, или в самца, нагло увиливающего от уготовленной ему участи. Видимо, не за горами время, когда вооруженные дальнобойными гарпунными пушками флотилии будут со свистом и гиканьем гоняться уже не за стадами, а за одинокими и давно не видавшими сородичей китами, потерявшими всякую надежду умереть от старости. Тогда, возможно, люди спохватятся, начнут создавать "Общество защиты китов" и обращаться с горячими мольбами к своим правительствам, но, боюсь, будет слишком поздно. Бизонам и зубрам, во всяком случае, такие меры помогли не больше, чем покойнику оркестр. Конечно, китовое мясо и ворвань ценные продукты, а попадающаяся у одного кашалота из тысячи амбра -- превосходное сырье для парфюмеров, но человечество в наш век достаточно поумнело, чтобы найти замену этому сырью. Недобрым словом помянут нас внуки, если в начале третьего тысячелетия китов можно будет увидеть лишь на старых кинолентах и в двух-трех загонах, этаких морских "Беловежских пущах", в которых потомки гордых и прекрасных исполинов, привыкшие свободно плавать по морям, быстро исчезнут. Жаль китов! Много миллионов лет трудилась природа, чтобы создать этих удивительных животных, таких добродушных и величественных. Они украшают моря, как слоны землю, они вызывают восхищение, облагораживают человека и дают ему пример: "Смотрите и учитесь, мы могучие, но безобидные, мы никому не хотим зла и давно уже перековали мечи на орала", Слонов как будто бы спасти удалось, всеобщий взрыв протеста заставил двуногих хищников разрядить свои ружья. Теперь очередь за китами. Наверное, я сделал слишком оптимистичное предсказание -- начало третьего тысячелетия. Если китов будут бить так, как это делают сегодня, уже через десятьпятнадцать лет они исчезнут. Быть может, китов спасет то, что их забой из-за уменьшения поголовья и растущих накладных расходов станет экономически невыгодным, но вряд ли такое решение вопроса послужит к чести человечества. К тому же слишком опасно судьбу китов доверить счетным работникам, она относится к компетенции морали, а не бухгалтерии. Через два часа мы увидели двух касаток и дюжину императорских пингвинов. Императоры плыли на небольшой льдине, стоя по стойке "смирно" в метре от ее кромки, и не шелохнулись, хотя "Обь" прошла буквально рядом со льдиной, едва ее не задев. Матросы на баке предположили, что где-то неподалеку, видимо, рыскает касатка, иначе пингвины прыгнули бы в воду. Они так боятся касаток, своих главных и едва ли не единственных врагов, что пошли на риск столкновения с незнакомым чудовищем, но не покинули льдину. И правильно сделали: два похожих на небольшой парус спинных плавника выдавали касаток, как перископ -- подводную лодку. А ведь тоже китами считаются, злодеи! Впрочем, даже самый миролюбивый народ порождает убийц, которым место за решеткой. Касатка -- хищник страшный, ее зубастая пасть самое, пожалуй, грозное оружие, которым могут похвастаться обитатели океана. Она не боится никого, чувствуя себя в воде такой же всемогущей и неуязвимой, как тигр в джунглях. Касатки глотают пингвинов, как устриц, охотно лакомятся тюленями и нападают на сородичей-китов стаями, как торпедные катера на могучий, но малоповоротливый корабль. Эти сражения самые впечатляющие из всех происходящих в океане. Единственное оружие кита -- мощный хвост, его удара не выдержит ни одно живое существо, и гибнущий исполин, терзаемый со всех сторон, дорого продает свою жизнь. Моряки с "Юрия Долгорукого" рассказывали, что видели однажды на поле боя рядом с растерзанным китом тела трех касаток, при всей своей ловкости не избежавших возмездия. Самое лакомое для касаток блюдо -- язык кита; встретив кита, они не могут преодолеть искушения и лезут в драку, из которой кит редко выходит живым. Касатка -- безжалостный враг кита, но она орудие гармоничной природы, возложившей на нее исполнение санитарных функций. Уничтожить кита как вид природа касаткам не позволит, свершить такое злодейство может только человек. Так что свалить резкое уменьшение китового стада на касаток, а это иногда проскальзывает в печати, столь же нелепо, как обвинить ястреба в исчезновении дичи. Куда ястребиному клюву до крупнокалиберной дроби! Я отвлекся, а между тем на борту "Оби" началось всенародное ликование. Из Молодежной прибыла радиограмма: несколько часов назад крупная зыбь взломала, а затем унесла в море припай! Это наша первая за время плавания удача, наше первое настоящее везение. Кто знает, сколько дней, а то и недель штурмовала бы "Обь" этот злосчастный припай! Теперь, если не будет сильной пурги, стоянка у Молодежной отнимет у нас не больше десяти дней -- это можно математически рассчитать. Так что шансы на то, что мы придем к концу мая домой, резко возросли. Новость немедленно сообщили на "Фудзи", где она была наверняка воспринята с не меньшим энтузиазмом. Ледовая обстановка там не изменилась, и японские полярники были откровенно рады, что "Обь" вернется к ним быстрее, чем они того ожидали. А следующим утром мы, столпившись на баке, во все глаза смотрели на представшие перед нами скалистые горы Земли Эндерби. Земля, даже покрытая снегом и ледниками, всегда земля, суша, на которую моряки всегда смотрят с волнением. Давя остатки припая, "Обь" легко подошла к берегу, на котором размахивали руками и палили из ракетниц полярники Молодежной. У многих из этих людей уже упакованы чемоданы, они отзимовали свой срок и вернутся с нами домой. Здесь я впервые увидел, как швартуется к барьеру Купри. Покрытый снежной шапкой ледяной барьер был неровен, а "Обь" должна была пришвартоваться к нему правым бортом. И капитан, орудуя форштевнем корабля, как столяр топором, с ювелирной точностью выровнял барьер, срезав и обрушив в море десятки тонн льда и снега. И если бы моряки и полярники не привыкли сдерживать проявления своих чувств, они, мне кажется, наградили бы капитана аплодисментами, как награждают артиста за его замечательное искусство. Как обживают землю В кают-компании станции Восток специалист по космическим лучам, он же по совместительству киномеханик, Тимур Григорашвили начал "крутить" журнал. И тут же раздались возгласы: -- Тимур, подожди, зовите Семеныча, ребята! И, сидя в теплой кают-компании, мы вместе с Сидоровым смотрели киноленту, запечатлевшую часть его биографии. В начале 1962 года Сидоров и его одновосточники на "Оби" пришли в Мирный, откуда должны были полететь на Восток, но из Центра неожиданно поступило распоряжение о консервации этой станции. Одновременно начальство предложило оставшемуся без дела коллективу Востока отправиться на "Оби" к Земле Эндерби для основания новой станции, названной впоследствии Молодежная. На борту корабля, которым командовал тогда капитан Свиридов, были кинооператоры-документалисты. Они и засняли фильм о том, как Сидоров и его товарищи высадились на пустынную Землю Эндерби и начали ее обживать. Василий Семенович разволновался. -- Это "Аннушка" за нами прилетела... -- комментировал он. -- "Обь" не могла пробиться через припай, лед был двухметровый... Мы тонн пятнадцать на "Аннушках" доставили... А вот Дралкин, начальник экспедиции... Пургу засняли, черти! Видите, как мы завертелись? Через год с лишним после того вечера в кают-компании, когда Сидоров возвратился из Антарктиды в Москву, мы припомнили этот фильм, и Василий Семенович показал мне свой дневник, который вел тогда, в первые дни освоения Земли Эндерби. Записи в дневнике обрывочные, торопливые, чувствуется, что автор с трудом выкраивал для них время, но мне они показались особенно интересными именно потому, что были сделаны непосредственно на месте событий. С разрешения Василия Семеновича привожу несколько выдержек из этого дневника. 12 февраля. Мы сели на "Аннушку" и через сорок минут полета приземлились у лагеря геологов. Не теряя времени, пошли на самую высокую в здешних местах "горушку", чтобы сделать общий обзор. У побережья много выходов коренных пород. Среди гор видим сравнительно ровное плато, на котором огромными чашами раскинулись три пресноводных озера. Расстояние до них от барьера примерно 1200 метров. Ветер и время поработали так, что породы изобилуют расщелинами, трещинами, гигантскими рубцами... Темнеет, а мы все ходим и обсуждаем, где и как расположить здания станции. Мы -- это главный архитектор Лаэаренко, радист Сорокин и я. Место нам очень нравится. Однако пора возвращаться в лагерь. Возвращаемся. Оказывается, все были взволнованы нашим долгим отсутствием и собирались выходить с ракетницами. Начальник морского отряда Шамонтьев шутит по моему адресу, что, мол, "губернатор" здешних мест мог заблудиться, попасть в трещину и прочее. Владимир Николаевич Мальцев кричит из своего спального мешка, что лично он был спокоен, хотя сам сегодня по грудь провалился в трещину, но "такого волчару, как Сидоров, не утопишь силой"... В палатке нас поселилось четверо. Забираемся в мешки, гасим газовую горелку, сразу становится холодно и темно. Разные мысли лезут в голову. Пробьется ли "Обь" к берегу? Тридцать восемь миль двухметрового льда не шутка... Созревает план. Если корабль не пробьется и выгрузить все не удастся, все равно нужно остаться зимовать на этой земле. Может быть, даже в палатках. Нас будет пятеро. Кого выбрать? Павлик Сорокин -- этот наверняка, доктор Пономарев, мой заместитель Алексей Кононов, одновосточник Коля Боровский, Коля Лебедев... Все хороши, все нужны!.. С непривычки в мешке тесновато, отвык. Холодно и мокро. Одежду придется сушить теплом своего тела... 13 февраля. Собачий холод. Посапывают в мешках товарищи. Вылезаю, зажигаю горелку. С трудом натягиваю сапоги, так как за ночь они промерзли. Надо учесть на завтра, сапоги положить под себя, пусть за ночь просыхают. Ребята проснулись. Пошли в палатку-камбуз, предварительно умывшись снегом. Большой палец на руке сильно ломило, стало ныть плечо. Пора кончать ездить в холодные края, перебираться поближе к теплу, к солнышку...* * С тех пор Сидоров еще дважды зимовал на станции Восток и два с половиной года дрейфовал на станции Северный полюс-13. Рано утром начали детальное обследование района. Поднялись к озерам. Проверили еще раз выбранную вчера площадку для строительства новой станции, она понравилась нам еще больше, чем вчера. Думаю, лучшей площадки не найти. Рядом два озера с колоссальным запасом пресной воды, большое пространство совершенно свободно ото льда и снега, ветры в основном одного направления, и домики можно поставить так, чтобы их не заносило... Очень красивое местечко. Лазаренко пошутил, что здесь можно построить беседку для влюбленных. А что? Может, не за горами времена, когда и здесь, в пустынной Антарктиде, появятся женщины. И здесь будут влюбляться и объясняться в любви! Нет, в самом деле, мы должны построить такой поселок, чтобы полярники приезжали сюда со своими женами. Вот будет жизнь! Один умный человек сказал: "Без женщин Арктики не завоюешь!" Правильные слова, их смело можно отнести и к Антарктиде... На склоне одной из гор, на высоте около тридцати метров, нашли погибшего тюленя. Очевидно, он потерял ориентировку и вместо моря полез на сушу. Или другое: ог старых полярников я слышал, будто тюлени перед близкой своей кончиной вылезают умирать на сушу. Насколько это правильно, не знаю. А животный мир здесь богатый. Много пингвинов, больших чаек, называемых бургомистрами, тюленей. В лощинке увидели интересную сцену. Чайка-мать учила своего детеныша летать. Он взмахивал своими еще не окрепшими крылышками и обиженно попискивал. Обходили окрестности. Мальцев, Вайгачев и Павлов с помощью товарищей иэ морского отряда составляют отличную карту местности, делают морские промеры, для чего вручную сверлят лед. Напротив будущей станции -- пологий спуск в море. Разгрузку судов можно будет производить с помощью амфибий, которые смогут легко выходить из воды и доставлять груз к поселку. Поднявшись на возвышенность, увидели группу людей, которые стояли у знака Озерный и смотрели на облюбованное нами местечко. С помощью бинокля узнал начальника экспедиции Александра Гавриловича Дралкина, который энергичными движениями руки как бы утверждал: "Да, тут быть новой советской антарктической станции!.." Промелькнула "Аннушка". Пилот М. Завьялов посадил машину в небольщоа лощине и забрал группу на борт. Пролетая над нами, кто-то из окна кабины делал нам знаки: "Продолжайте, мол, работать на земле, а мы еще раз обследуем район с воздуха"... Устал страшно, еле залез в мешок. Кто-то шагал через меня, кто-то опрокинул чайник, кто-то чертыхнулся. Ночью сильно мело. За сутки "Обь" продвинулась на несколько миль. 14 февраля. С утра вместе с Павлом Ивановичем Лазаренко выбирали конкретное место для каждого здания. Наше плато с трех сторон защищено горами от ветра. Промерили площадку, обозначили каждое строение гуриями из камней. Я был очень благодарен Павлу Ивановичу, этому славному старикану. Любит он людей вообще, особенно полярников, сил своих на них не жалеет... Рассматриваем все до мелочи. Я доложил по радио Дралкину, что подготовительная работа закончена, теперь дело за выгрузкой. 16 февраля. Коля Боровский, которому сделали операцию, ходит с забинтованным пальцем, как с пистолетом. Очень переживает этот богатырь, что в самое горячее время вышел из строя. Глеб Николаев лежит с ангиной, насквозь простуженный. Кузя Макаров мучается от свищей. Меня изводит плечо, ревматизм, черт бы его побрал! Особенно достается ночью. 20 февраля. Ни зги не видно. Ветер 25 метров в секунду, все грузы запорошены снегом. Увы, надежда на то, что шторм взломает припай, не оправдалась. Боюсь, что "Обь" к берегу не пробьется. На берегу все замерзли, просятся на корабль... 23 февраля. Началось такое, что некогда было даже поесть. День ясный, погода хорошая, непрерывно перевозим на "Аннушках" грузы. Доставили на берег гору ящиков с оборудованием, материалы, необходимые для жизни палаточного городка. Люди валятся с ног, но нужно спешить, пока погода позволяет летать и работать. Так много нужно, чтобы "прорасти" на новом месте. Прорастем! ...Замерзают чернила, отогреваю ручку над плитой. Сегодня у нас был праздник. В час ночи достал коньяк, наполнили чашки и выпили за здоровье Алеши Кононова, который первым отмечает день рождения на этой необжитой Земле Эндерби. Алеша до слез был растроган нашим вниманием, в спешке и при такой нагрузке он попросту забыл о своем дне рождения. И вдруг такой сюрприз! Ну, конечно, был тост и в честь Дня Советской Армии. 24 февраля. Перетаскиваем на санках грузы с перевала в лагерь. Особенно хлебнули горя с дизелями для электростанции: каждый агрегат весит восемьсот килограммов. А на пути голые камни, валуны, если бы по снегу тащили -- куда еще ни шло... Но по скалам, честно говоря, трудновато. Пришлось вспомнить времена Петра Первого и нашу русскую "Дубинушку!" Где волоком, где на катках, а к концу дня оба дизеля были подняты на гору и установлены на месте строительства будущей электростанции. Нам даже не верилось, что этот километр позади. Так дошли, что не было сил дать о себе знать в лагерь, и оттуда отправился нас искать встревоженный Мальцев. Доля такая полярная. В век атомной энергии на плечах и утлых саночках тянуть восемьсоткилограммовые грузы... Но техника на борту "Оби", а у берега лед в трещинах, тракторы гнать по припаю опасно... Вот и получается, что выручает по-прежнему "Дубинушка"..." На этом дневник Сидорова обрывается, ни времени, ни сил продолжать его у Семеныча не было. А дальше события развивались так. "Обь" к 18 марта все-таки пробилась к берегу, и, несмотря на штормовой ветер и пургу, к 30 марта основные материалы были выгружены на берег. Но к этому времени усилились морозы, в море началось интенсивное образование молодых льдов и смерзание старых, оставаться у барьера "Оби" было опасно. Руководство Главсевморпути распорядилось законсервировать Молодежную и немедленно выйти к станции Лазарев за группой полярников во главе с Гербовичем, отзимовавших год на Новолазаревской *. Оставленные на Молодежной оборудование и материалы были сложены так, чтобы они возможно меньше подвергались снежным заносам и воздействию талых вод в летний период. "Обь" отсалютовала Земле Эндерби и вышла в открытое море. А через девять месяцев полярники Восьмой антарктической экспедиции пришли на эту землю и вдохнули жизнь в станцию Молодежная. * Об этой драматической эпопее см. главу "Штрихи из жизни начальника экспедиции". Молодежная: люди к сюрпризы Ныне Молодежная самая большая в Антарктиде советская полярная станция. С 1971 года она сменила Мирный в роли резиденции начальника экспедиции. Окруженная сопками долина, где когда-то мерзли в палатках первопроходцы, застроена пестро раскрашенными домами "на курьих ножках" -- тонких металлических сваях. Этим домам не страшны пурги, вихри любой интенсивности проносятся между сваями. Невольно вспоминается Мирный, засыпанный снегом, -- Молодежной такая участь не грозит. Дома просторные, теплые и удобные: оказавшись в помещении, забываешь, что находишься на полярной станции. К отсутствию удобств полярники привыкли, комфортом во всех его разновидностях они наслаждаются на Большой земле, неустроенность быта стала нормой жизни -- и вдруг дома с широкими окнами, в комнатах светло, в коридорах просторно... Словно ты очутился не в Антарктиде, а в предгорьях Кавказского хребта, какими они бывают в разгаре зимы. Только десятки айсбергов на горизонте, да пингвины, стайками и в одиночку прогуливающиеся на берегу, убеждают тебя в том, что до ледяного купола отсюда куда ближе, чем до Эльбруса. И все-таки странная вещь: Мирный полярники любят больше, как любят больше других кораблей "Обь". Чем-то милее старый, неблагоустроенный Мирный сердцу полярника, я слышал это от многих товарищей, отзимовавших на обеих станциях. Может быть, потому, что Молодежная непрерывно строится и ее обитатели испытывают чувства жильцов дома, в котором сданы не все секции? Или потому, что Мирный сама история освоения Антарктиды советскими людьми? Или в Мирном, в обсерватории и "стольном граде", сильнее и интереснее коллектив? Не знаю. Впрочем, как уже говорилось, Молодежная сейчас столица, а Мирный -- глухая провинция, перевалочный пункт на пути к Востоку... На берегу я первым делом разыскал Игоря Петровича Семенова, с которым у нас возникли самые дружеские отношения еще в период перехода на "Визе". Включенный в состав экспедиции на сезон, Игорь Петрович получил затем предложение от Гербовича остаться на зимовку и улетел из Мирного в Молодежную, Предложение было лестным, но абсолютно неприемлемым для... Людмилы Николаевны Семеновой, которая не без колебаний отпустила мужа в Антарктиду на несколько месяцев. Перед уходом "Визе" Людмила Николаевна, стараясь держаться по возможности бодро и жизнерадостно, сделала следующее, заявление: -- За тридцать лет со дня женитьбы мы прожили вместе одиннадцать лет. Тебе не кажется, что это немножко слишком? -- Пожалуй, немножко слишком, -- с готовностью согласился Игорь Петрович. -- Обещаешь, что это в последний раз? -- Разумеется, дорогая, как ты можешь даже об этом говорить! И вот уже два месяца Игорь Петрович мучается над текстом радиограммы, которую он должен послать жене. Я, со своей стороны, взял на себя деликатнейшее поручение по возвращении в Москву лично убедить Людмилу Николаевну в том, что ее супруг не мог отклонить просьбы начальника экспедиции, поскольку вышеуказанная просьба вызвана чрезвычайной производственной необходимостью. Беседуя на эту тему, мы отправились бродить по Молодежной и восхищаться ее красотами. Игоря Петровича Семенова я бы отнес к той категории людей, которые, совершенно не стремясь быть оригинальными, производят именно такое впечатление. Он хорошо сложен и красив и в то же время исключительно скромен. Редкое сочетание. Обладая обширными познаниями в литературе, искусстве и в своем штурманском деле, он начисто лишен честолюбия и стремления выдвинуться, вполне удовлетворяясь своим скромным служебным положением. В прошлом военный летчик, он всю войну провел на фронте и много раз награжден, но вам не удастся "выжать" из Семенова рассказа о ситуации, в которой бы он отличился. Общительный, но предельно тактичный, он никогда не покажет собеседнику своего превосходства. Но самоуничижения здесь нет. Органически неспособный без причины обидеть человека, Игорь Петрович и на себя "наступить" не позволит: чувство собственного достоинства -- едва ли не самое сильное в нем. Когда я с ним познакомился, то был уверен, что он занимает солидный пост, и лишь потом понял, что он слишком снисходителен к людям и их слабостям, чтобы стать большим начальником. Но лучшего подчиненного и выдумать невозможно, настолько он честен, исполнителен. Человек, который совершенно сознательно не сделал вполне заслуженной им карьеры -- согласитесь, такие встречаются не на каждом шагу. На Молодежной он занимается главным образом обработкой и монтажом снимков, полученных от спутников Земли. "Беру фотоинтервью у спутника, -- шутит Игорь Петрович. -- Если хотите, могу попросить, когда он будет пролетать над Москвой, узнать, что делается у вас дома". Монтаж снимков -- сложная и ответственная операция, требующая разнообразных специальных знаний. Игорь Петрович, за время своей летной практики в совершенстве овладевший аэрофотосъемкой, быстро вошел в курс дела -- кстати говоря, исключительно важного для прогнозирования погоды. Изучив изготовленные Семеновым монтажные листы, синоптики Молодежной дают прогнозы советским и иностранным станциям, а также судам, бороздящим антарктические воды. Капитан "Оби" не раз благодарил молодежников за эти ценнейшие сведения. Впрочем, Игорю Петровичу пришлось здесь проработать и почти по своей основной специальности. Почти -- потому, что роль штурмана он выполнял не в воздухе, а на земле, еще точнее -- на льду. Из Молодежной в глубь Антарктиды вышел отряд радиофизиков для определения толщины ледяного купола методами радиолокации. Возглавлял поход молодой физик Валерий Чудаков, а в состав отряда входили столь же молодые Ваня Иванов, специалист по лазерам, и физик Аркадий Шалыгин. Кажется, именно в этом походе впервые в условиях Антарктиды для исследования был применен лазер * и уж наверняка впервые оригинальнейший "трещиноискатель". Ледяной купол у Молодежной изобилует трещинами, и когда "поезд Чудакова" подходил к подозрительному месту, его исследовали при помощи... привязанного на капроновую веревку Аркадия Шалыгина. Выбор пал на него потому, что весил Аркадий килограммов пятьдесят. Страхуемый товарищами, он спускался в трещину и определял ее размеры. Так что я знаю уже четы * Ваня Иванов впервые в антарктической практике определял при помощи лазера скорость движения ледников. Так, было установлено, что один из ледников движется со скоростью 0,3 микрона в секунду. рех людей, которые побывали в трещинах на куполе и остались в живых: Алексей Федорович Трешников, Василий Семенович Сидоров и Валерий Фисенко, которых спасли товарищи, и Аркадий Шалыгин, спускавшийся в трещины по своей воле. Игорь Петрович в этом походе был штурманом