е быть сдержаннее на язык, тем более что она своей детской непосредственностью могла загнать в тупик кого угодно. Раз кто-то возьми и брякни: "Скотина и трепло твой Петька!" И Светлана тут же бежит выяснять: "Дядя Петя, а почему ты скотина и трепло?" -- "Кто сказал?!" -- "Дядя Коля". И начинаются неприятные объяснения. Очень любила дочка сидеть в каюте капитана, пить лимонад и беседовать о жизни. За столом у нее было свое место, рядом с капитаном. На судне все знали об этом, и "забронированный" за Светланой стул никто не занимал. Однажды она согнала со своего стула начальника политотдела пароходства. Вежливо, но безапелляционно она заявила: "Дядя, уходи, это мое место!" Тот был страшно удивлен и даже шокирован, но под общий смех уступил место "даме". Во время приемов она вела себя сдержанно, следя лишь за тем, чтобы окурки не бросали мимо пепельницы. Светлана была очень строга, не один недостаточно культурный "дядя" багровел, когда его уличали в разных грехах -- причем во всеуслышание. Но все послушно выполняли ее указания, а уходя, почтительно прощались: "До свиданья, Светлана Ивановна!" Пыталась она перевоспитать и своего любимого "дядю Ваню". Капитан курил трубку, а Светлана хотела приучить его к папиросам: "У папы есть, я принесу". Иван Гаврилович сопротивлялся, тогда она стащила у него трубку и спрятала. Еле нашли. Во время сеансов кино в зале стоял стон от ее комментариев: "Дяди, приготовьтесь, скоро будете смеяться!" или: "Ой, сейчас его убьют, будет очень страшно!" Так и жила Светлана на корабле, который стал ее домом. Не любила ходить на берег в гости, скучала по судну, тормошила меня. "Пошли домой!" Любила только бывать у Наташи, дочки моего друга Николая Наумовича Громова, линейного механика пароходства. Дочку свою, как и я, он растил без жены, с той только разницей, что на берегу. Однажды, когда нам предстоял тяжелый рейс, Громов уговорил меня на две недели оставить Светлану у него. Первый день она провела спокойно, а потом начала плакать: "Хочу в море!" Не спала ночами, потеряла аппетит и так тосковала, что Громов дни считал до моего возвращения. Застал я Светлану исхудавшей и очень возбужденной. Не дав мне и слова сказать, тут же оделась, побежала на судно, проверила, все ли в порядке, здоров ли "дядя Ваня" и проспала в своей каюте чуть ли не сутки. Больше я ее ни разу нигде не оставлял, хотя мать в каждом письме писала: "Будь серьезнее, что ты мне морячку растишь, отдай внучку!" Но я все не решался, не мог от сердца оторвать; думал, что она еще долго будет со мной. Проплавали мы вместе всего три года. А получилось вот что. Шли мы из Петропавловска домой, в проливе Лаперуза попали в сильный шторм и решили переждать его в японском порту на Хоккайдо. Когда местные власти нанесли визит нашему капитану, в каюте их, конечно, "принимала" Светлана. Об этом узнали корреспонденты, и на следующий день к нам на борт явилась женская делегация, которая преподнесла "хозяйке судна" кимоно, цветы и разные игрушки. А через некоторое время в Находке мне показали японскую газету, в которой довольно мило рассказывалось о Светлане, но с неожиданным выводом -- в СССР, мол, не хватает детских учреждений, и поэтому моряки вынуждены плавать с детьми. И мне сказали: -- Тимофеич, дорогой, мы все понимаем, но и ты пойми нас... Пришлось мне взять отпуск и отвезти своего "морского волчонка" к матери в Мариуполь, где она жила вместе с братом, работающим на Азовстали. Проводы Светлане устроили, как уходящему в отставку адмиралу: подарили полную матросскую форму, разных сувениров, конфет -- еле увезли... Приехали в Мариуполь, а Светлана только успела оглядеться -- бегом к морю. Сразу стала пользоваться у сверстников огромным авторитетом! Она смотрела на проходящие суда и рассказывала, где мостик, бак, полубак, каюты. Сверстники только рты раскрывали. И про китов, что в Охотском море видела -- показывая руками, какие они, киты, огромные. Так и осталась в Мариуполе, полюбила бабушку, и началось ее настоящее детство... Новолазаревская Ангел-хранитель "Оби" в Пятнадцатую экспедицию работал на совесть: к мысу Острому мы пришвартовались без всяких хлопот: припай, как и в Молодежной, унесло в море за несколько дней до нашего прихода. И Владимир Александрович Самушкин, начальник Новолазаревской, был откровенно счастлив: разгружаться можно прямо на барьер! Это большая удача, далеко не в каждую экспедицию здешняя природа бывает так добра к полярникам. Я смотрел на свободное ото льда море, мысленно застилал его покрывалом припая и вспоминал рассказы Гербовича, Семочкина, Титовского, Самушкина и других ветеранов новолазаревцев; видел наяву, как проваливаются в трещины тракторы и тягачи, которые покоятся где-то совсем рядом на дне морском, переживал дни и ночи тяжелейшей разгрузки на этом припае, когда никто из ее участников не знал, что готовит ему грядущая минута. Тяжел и коварен лед у бывшей станции Лазарев! Но не менее тяжела и коварна дорога от моря к Новолазаревской. Девяносто километров этой дороги -- суровое испытание воли и мужества для идущих санно-гусеничным путем. Неделю назад, когда мы были еще на Молодежной, Иван Петрович Бубель рассказывал: -- В Седьмую экспедицию, закончив зимовку на Новолазаревской, мы вышли встречать "Обь". Наш поезд состоял из двух тягачей и вездехода, на котором шел начальник станции Рогачев. Только сделали первые километры -- началась пурга, видимость исчезла, мы сбились с курса, проскочили поворотную точку и попали в зону трещин. Мы поняли это, когда второй тягач завис одной гусеницей над трещиной и повалился на бок. Вытащили его на буксире, переждали пургу, оглянулись и ахнули: вокруг колоссальные разломы, шириной до трех-четырех метров! Теперь, чтобы выйти на трассу, нужно снова их форсировать, другого выхода нет. Так и сделали: проскакивали трещины на полном ходу, как бы прыгали через них -- полмашины проходило, зад проваливался, потом сани проваливались. Но ничего, обошлось. Дальнейший путь к припаю был спокойным, мы думали, что самое страшное позади, но только опустились на припай, снова замело, а "Обь" у кромки льда, в двадцати километрах. Видимость -- ноль, и "Обь" с помощью радио потянула нас к себе по локатору: -- Двести метров -- прямо, поворот налево, еще сто метров, сделать поворот... Двадцать километров преодолевали восемь часов, но вышли прямо к борту. А вездеход с Рогачевым заблудился, у него не было рации. Мы же обвязались веревкой, ходили вокруг по припаю, но вслепую, локатор нам помочь не мог: как потом выяснилось, между "Обью" и вездеходом лежал огромный айсберг. А когда через сутки метель стихла, оказалось, что весь припай взломан и наш тягач утонул -- мы сразу не могли его поднять на борт, уж очень мело. Вездеход же нашла поисковая партия и доставила его экипаж на "Обь"... Вскоре после швартовки были выгружены на барьер "Аннушки", за несколько часов их привели в "христианский вид", разогрели моторы, и начались полеты на Новолазаревскую. На "Аннушках" перевозили малогабаритные грузы и продукты, топливо и различное оборудование будет переправлено на санно-гусеничном поезде. Если не произойдет чрезвычайных происшествий, этот поход займет трое суток -- немного по сравнению с походом на Восток, но, как говорят водители, "нервы пощекочет -- будьте покойны!" Но вот пришла моя очередь лететь на станцию. Не отрываясь, я смотрел на петляющую под нами гусеничную колею. Ну и дорога! Под нами расстилался ледник, испещренный бездонными трещинами, размывами, образованными талыми водами. Я смотрел вниз и диву давался -- как это ухитряются механики-водители выходить из коварного лабиринта. Здесь и в ясную погоду черт ногу сломит, не то что в пургу. -- Как по минному полю ходят, -- словно услышав мои мысли, с уважением сказал Афонин, летевший этим же рейсом. Кстати говоря, первым из советских людей на оазисе Ширмахера, где расположена Новолазаревская, побывал именно Афонин. Это произошло в феврале 1959 года, когда Владимир Васильевич на вертолете перевозил грузы с "Оби" на станцию Лазарев. "Улучил свободную минутку и полетел со своим экипажем на Ширмахер!" -- А с какой целью? -- поинтересовался я. -- А ради любопытства! -- засмеялся Афонин. И показал на горный склон, у которого тогда приземлился. -- Только в то время здесь было пустынно и безлюдно. Поглядели мы на эту красоту и полетели обратно... Как к себе домой, летел вместе с нами на Новолазаревскую Дима Колобов: он несколько месяцев прожил здесь в сезон Четырнадцатой экспедиции. Димдимыч немало побродил по оазису Ширмахера и влюбленно рассказывал об "этом самом интересном для геоморфолога районе Антарктиды: таких оазисов на континенте раз, два и обчелся". Димдимыч же, десять лет назад закончивший географический факультет Ленинградского университета, по профессии геоморфолог, то есть специалист в области науки о рельефе. Впрочем, будучи человеком широких взглядов, он и к другим наукам относится с уважением, но снисходительно, признавая их полезность постольку, поскольку они в той или иной степени обслуживают геоморфологию, геологию... Ширмахер и в самом деле уникальное местечко. Расположенный очень низко над уровнем моря и сбросивший с себя лед горный массив впитывает солнечное тепло, как губка; окрестные ледники при таянии не затапливают оазис, а лишь пополняют в озерах запасы пресной воды. Здесь единственный в своем роде мягкий микроклимат. Если бы не дорога к морю, одна из самых опасных в Антарктиде, Ширмахер вообще был бы райским местом. О своей прошлогодней работе на Ширмахере Димдимыч рассказывал с особым увлечением. -- Меня пригласил в Четырнадцатую экспедицию Дмитрий Семенович Соловьев -- известный полярный геолог, который уже семь раз был в Антарктиде. Энтузиаст редчайший, такого я еще не встречал, просто бредил Антарктидой! Задача нашего отряда, -- определение толщины антарктической земной коры. Нам, в частности, хотелось найти аргументы в пользу гипотезы о том, что Антарктида -- материк, а не скрывшийся подо льдами архипелаг островов. Вспомните, капитан Немо пробирался к Южному полюсу на "Наутилусе", и есть ученые, которые полагают, что это гениальная догадка Жюля Верна. В наш отряд входила группа Альберта Когана, специалиста по сейсмическому зондированию. Делается это зондирование так: взрывается до тонны взрывчатки, возникают упругие колебания, и приборы определяют толщину земной коры. Ходили мы в походы на "Харьковчанке", а когда пробиться через зоны трещин было невозможно, летали на "Аннушке". В одном из походов справляли Новый год с елкой, которую радиоинженер Валентин Мошкович спаял из медной проволоки. Я вспомнил о Мошковиче еще и потому, что с ним произошла забавная история. Он прибыл к нам на самолете ремонтировать рацию. Сел в "Харьковчанку", та двинулась и неожиданно завалилась на правый борт. "Ну и трясет же у вас, -- удивился Мошкович. -- Столько эту "Харьковчанку" хвалили, а на ней, оказывается, ездить хуже, чем на простом тракторе!" -- "Вот и слезай, приехали", -- предложил механик-водитель Бабуцкий. Все выскочили: "Харьковчанка" повисла над трещиной! Долго потом ребята подшучивали над Валентином, которого "трясет в "Харьковчанке"! Всего мы произвели на Ширмахере около пятидесяти взрывов, в том числе один, о котором хочу рассказать особо. В ста километрах от Новолазаревской в замкнутой котловине расположено самое, кажется, южное озеро в мире -- Унтерзее, одна из главных достопримечательностей оазиса. Мы добрались туда на "Харьковчанке", спустились на лед и застыли, очарованные. Вокруг чаши озера площадью двадцать квадратных километров -- отвесные скалы до тысячи метров, с многочисленными гротами и нишами. И первобытная тишина... Такое впечатление, словно ты попал в сказку. Унтерзее было открыто немецкими летчиками, которые в 1938 году произвели аэрофотосъемку этого района. И ходили анекдоты, что сюда после поражения скрылся Гитлер. Мы взорвали на льду мощный заряд и чуть не оглохли от мощного десятиминутного эха! Одновременно со скал поползли снежные лавины, и мы не на шутку испугались, что за ними посыплются камни, но обошлось. Эффектнейшее было зрелище! Здесь мы обнаружили колоссальные залежи мумие, малоизвестное, но, говорят, интересное для медицины вещество. Это воскообразная масса, которая плавится в ладони от тепла тела. Специалисты вроде бы еще не установили происхождение мумие; мы же пришли к единому мнению, что оно продукт отрыжки снежных буревестников, которых в районе Унтерзее несметное количество. Прилетают зачем-то с моря, хотя питаться им здесь нечем. Мумие свисает над крупными камнями в виде сталактитов. Мы привезли с собой килограммов двести и раздали желающим. Если медики и в самом деле интересуются этим веществом, то можете сообщить им адрес: Антарктида, оазис Ширмахера, скалы озера Унтерзее. На наш взгляд, это озеро -- ключевой пункт к пониманию четвертичного периода Антарктиды, так как заполнено оно, видимо, водой, образовавшейся от таяния ледников в течение тысяч лет. На дне озера скопилось огромное количество моренного материала, расположенного террасами. Их изучение может помочь разобраться в истории обледенения Антарктиды. Здесь идеальные условия для изучения этого процесса, и я мечтаю в будущем провести на Унтерзее несколько месяцев, чтобы собрать материал. А тогда, перед уходом, мы поставили у озера железную веху с медной табличкой, на которой на русском и английском языках выгравировали текст о первом посещении Унтерзее человеком и поставили дату -- 28 февраля 1969 года. Конечно, на память о Ширмахере я набрал разных камней и сделал множество снимков на цветную пленку. Из них особенно дорожу одним: Альберт Коган провалился в озеро, и пока ребята его вытаскивали и помогали снимать мокрую одежду, я фиксировал эту сцену на пленку. И теперь в моем распоряжении имеется уникальнейший кадр: голый Альберт во льдах Антарктиды!.. На Унтерзее, -- закончил Димдимыч рассказ, -- нам, к сожалению, попасть не удастся, летчики будут слишком загружены, а вот в гротах на Новолазаревской вы побываете, и если скажете, что когда-нибудь видели такую сказочную красоту, вам все равно никто не поверит! Выслушав Димдимыча, я тем не менее набрался смелости и обратился к Сенько: так, мол, и так, есть на Ширмахере такое очаровательное местечко, Унтерзее, отсюда рукой подать, часа полтора полета. Павел Кононович, как всегда, тактично меня выслушал, согласился с тем, что местечко действительно очаровательное, и пожелал мне счастливого полета... на Новолазаревскую. И вот наконец наша юркая стрекоза, сделав круг над станцией, приземлилась. К самолету подъехал вездеход, и вскоре я пожимал руки старым знакомым: Павлу Андреевичу Цветкову и Борису Белоусову, с которыми дрейфовал два с половиной года назад на станции Северный полюс-15. -- Не правда ли, узок мир? -- своим неподражаемо спокойным голосом произнес Белоусов. -- Узок, но немного странен: чтобы пожать друг другу руки, нужно непременно оказаться поблизости от какого-нибудь полюса. Надеюсь, в следующий раз мы встретимся, скажем, в Гаграх, на пляже. К этому времени Димдимыч исчез -- побежал, наверное, проверять, все ли его любимые горы на месте, а я пошел с товарищами осматривать станцию. Действительно, ветераны не преувеличивали. Новолазаревская самая милая и уютная станция в Антарктиде. На берегу пресноводного озера раскинулся крохотный поселок из нескольких аккуратных домиков; вокруг невысокие, освещенные солнцем горы, в прозрачном воздухе летают птички... Поэзия, идиллия! Только пурги здесь бывают совсем не поэтические, да еще трещины в округе, которые тоже идиллическими не назовешь. Но жить на такой станции, зимовать на ней куда удобнее, чем в Мирном или Молодежной, не говоря уже о Востоке. Очень сильных морозов здесь не бывает, от самого дальнего домика до кают-компании -- метров сто, пресной воды -- хоть залейся, надоело сидеть дома -- иди в горы, прогуливайся себе на здоровье и собирай камни -- кварц и другие разноцветные минералы для коллекции, которой можно будет прихвастнуть перед приятелями на Большой земле. Я ходил по станции и вспоминал многочисленные, связанные с ней истории. Вот кабинет начальника станции, в котором жил когда-то ее основатель Владислав Иосифович Гербович; вот камбуз, на котором царил первый повар Новолазаревской -- Виктор Михайлович Евграфов; из этой двери он выплеснул полный таз выжатой клюквы... прямо на выскочившего из бани голышом доктора Рогозова, того самого, что в ту зимовку вырезал себе аппендикс: случай, о котором много писали. Симпатичная станция! Жаль, что я попал на нее в самое горячее время: половина коллектива работала на разгрузке "Оби", "старики" сдавали дела сменщикам -- словом, ребятам было не до меня, и я им не мешал. К тому же нашелся Димдимыч, который обещал показать мне главные здешние красоты. Он подтащил ко мне высокого, спортивного вида молодого человека, обросшего рыжеватой бородой, и без церемоний представил его: -- Слава Макеев, геоморфолог и мой друг. Отзимовал на Новолазаревской и вместе с нами возвращается домой. Спешите взять у него интервью на месте действия. Слава пятнадцать раз нырял с аквалангом в озера Ширмахера и сделал множество гениальных открытий! -- Ну, "множество" -- это, пожалуй, слишком, -- скромно возразил Слава. -- По-настоящему эпохальным было лишь одно открытие: я экспериментальным путем установил, что вода в здешних озерах значительно холоднее, чем в Черном море в разгар купального сезона. Не знаю только, сочтет ли возможным ученый совет присвоить мне за это докторскую степень без защиты диссертации. -- Сочтет, сочтет, -- заверил я. -- А в какой одежде вы спускались в озера? Не в костюме Адама? -- Почти, -- ответил Слава. -- В плавках. На них, правда, я надевал кожаные штаны, затем облачался в свитер и в прорезиненный герметический костюм. И чувствовал себя превосходно, хотя температура воды была от нуля до четырех градусов тепла. Беседуя таким образом, мы забрались на гору и присели на нагретый солнцем валун. Слава, как и мой Димдимыч, очень любил Ширмахер и не без грусти с ним расставался. Расставание это скрашивали сундуки, набитые разными камнями и научными материалами. -- Хочу определить, -- постепенно увлекаясь, рассказывал Слава, -- когда Ширмахер выполз из ледников. Для этого нужно произвести разносторонний анализ осадков, оставшихся в озерах неприкосновенными, в отличие от морен, по которым прошлись ледники. Анализ годовых слоев осадков позволит определить возраст оазиса. Для этого и приходилось спускаться с аквалангом в озера и бурить вручную скважиды. Осадки я забирал при помощи специальной трубки. Вода в озерах прозрачная, но живности никакой. Сверху меня, конечно, страховали веревкой, так что ничего особенного и опасного в таком нырянии не было. -- Наоборот, сплошное удовольствие, -- подхватил Димдимыч, похлопывая друга по плечу. -- Распарился под жарким антарктическим солнцем -- ныряй в манящую прохладу! -- Какой главный вывод вам удалось сделать? -- поинтересовался я. -- Данные пока предварительные, -- ответил Слава. -- Но картина вырисовывается такая. За год в озерах откладывается примерно 0,2 миллиметра осадков, а общая их мощность достигает метра и чуть более. Значит, возраст оазиса колеблется где-то в пределах пяти тысяч лет. Именно тогда он освободился от ледников. Конечно, вывод этот приблизителен, нужно еще и еще раз проанализировать материалы. Так что пока я могу записать на свой лицевой счет только создание практической методики работы с аквалангом в условиях Ширмахера. -- Не так уж и мало, -- подытожил Димдимыч. -- Если в будущем здесь станут проектировать курортные пляжи, твои рекомендации будут бесценными! -- А есть ли в этих местах какая-нибудь растительность? -- спросил я. -- Ну, не деревья, конечно, а кустарники, лишайники? Слава подмигнул мне и засмеялся. -- Вам уже небось рассказали? -- Про что? -- искренне удивился я. -- Про лиственницу. На моем лице отразилось такое недоумение, что Слава не стал тратить времени на дальнейшие расспросы. -- Ребята на станции часто задавали мне вопросы о животном мире, растительности, рельефе Антарктиды. Я отвечал по мере сил и возможностей, устраивал что-то вроде бесед. Особенно любознательным был наш повар Гена Саньков по прозвищу "Кулибин", названный так за то, что постоянно выдвигал смелые гипотезы и феерические проекты, изобретал вечный двигатель. Гена так привык к этому прозвищу, что даже на своем сундуке написал фамилию "Кулибин". И вот однажды он пришел и говорит: -- Как это так -- в Антарктиде нет деревьев и кустарников? Это ты ввел нас в заблуждение. Вот в Мирном -- пожалуйста, растет хвойное дерево. Кажется, лиственница. -- Кто тебе сказал такую ерунду? -- Да я своими глазами видел, на островке! Я лихорадочно порылся в памяти: нет, не может такого быть. А Кулибин ссылается на авторитет начальника станции Сергеева, который якобы мог подтвердить эту чушь. Потащил меня к начальнику, и тот действительно подтвердил: "Да, растет дерево, сам видел". -- Может, в кадке? -- пытаю я. -- Нет, не в кадке. Живое дерево. Я растерялся и побежал к Бабуцкому. -- Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево? -- Видел. -- Живое?! -- Ну как тебе сказать... Не совсем. Нейлоновую елку. Хохот! Тут лишь я сообразил, что эти черти меня разыграли, и придумал план мести. Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев собрать цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин и Яблоков. Они восприняли радиограмму всерьез и целый месяц собирали консервные банки, ржавую рухлядь, не замечая, как потешается вся станция. Целую гору собрали и... заслужили благодарность от начальника: "Спасибо, очистили станцию от мусора!" Слава пошел готовиться к отлету, а Димдимыч, выполняя свое обещание, повел меня осматривать грот. Димдимыч -- человек абсолютно хладнокровный и невозмутимый: за восемьдесят дней нашего плавания я всего лишь два раза видел, как в нем клокотали страсти. Впервые, когда в один солнечный день он разобрал и бережно покрасил детали гидронасоса, терпеливо дождался, пока они не подсохли, и столь же бережно начал собирать прибор. "Разве так собирают? -- пренебрежительно сказал один матрос, вышедший погулять на палубу. -- "Вот как надо это делать!" И быстро, уверенно собрал насос, расцарапав и ободрав свежую краску. "Я, знаешь, механик, -- проникновенно сообщил непрошеный помощник. -- Душа по работе горит!" Димдимыч сердечно его поблагодарил и, отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для покраски. После этого случая Димдимыч долго сохранял спокойствие и невозмутимость. Гена Арнаутов, его постоянный оппонент, возмущался: "Скажи, почему ты всегда всем доволен, всегда высыпаешься и никогда не устаешь? Ты робот? Ну, повысь голос, докажи, что ты человек!" На что Димдимыч отвечал: "Мой принцип -- тратить свои нервные клетки на творческую работу, а не на бесплодную болтовню, ничего не дающую уму и сердцу". Перебранка этой парочки доставляла мне большое удовольствие. Гева клялся и божился, что рано или поздно он выведет "робота" из равновесия, но я бы не решился утверждать, что эти попытки завершатся успехом. Так вот, второй раз я видел Димдимыча взволнованным на Ширмахере. В особенности тогда, когда мы ползали по гроту. Именно ползали, причем по-пластунски, лишь изредка вставая во весь рост, когда узкий коридорчик, расширяясь, превращался в зал для приемов высоких гостей. Впрочем, после второго или третьего зала я передвигался уже исключительно на четвереньках: ледяной пол был такой скользкий, что, когда я гордо поднялся, расправил плечи и сделал шаг вперед, мои унты стремительно рванулись к потолку, а тело, совершив изящный пируэт, грохнулось на лед с такой силой, что грот огласило прекрасное и долго не смолкающее эхо. Димдимыч даже замер от восторга, прислушиваясь, и несколько раз приставал ко мне: "Повторите, пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!" Так, кое-где на четвереньках, кое-где ползком, по-змеиному изгибаясь и сворачиваясь в кольца, я под восторженные восклицания Димдимыча (который, кстати говоря, с возмутительной легкостью передвигался на своих двоих) преодолел метров сто самого скользкого на свете льда, выполз, еле волоча ноги, наружу и тупо уставился в залитое солнцем пространство. В ушах звенело, а тело ныло, словно меня забивали вместо сваи в мерзлый грунт. -- Ну как? -- победоносно спросил Димдимыч. Я честно и недвусмысленно ответил, что грот произвел на меня сильное впечатление. Гирлянды двух-трехметровых сталактитов, свисающих, как волшебные светильники, необычайно эффектные залы, словно созданные необузданной фантазией художника, -- все это свидетельствует о том, что я прополз, безусловно, по самому красивому ледяному гроту в мире. Других гротов я, правда, не видел. Димдимыч недовольно поморщился, и я тут же добавил, что никоим образом не желаю охаять грот, ибо уверен, что природа лишь однажды может создать такое чудо, потому что... Димдимыч прервал мои излияния и потребовал, чтобы я пошел вместе с ним осматривать второй грот, от чего я решительно отказался, поскольку раз природа только однажды может создать такое чудо, зачем ее искушать требованием другого, более чудесного чуда? Не будет ли это проявлением недоверия к природе? Более того, ее оскорблением? Не дослушав, Димдимыч пошел сам и вернулся ужасно довольный. Он сказал, что отныне презирает меня до конца жизни, потому что второй грот в тысячу раз красивее первого и, главное, значительно длиннее. Последняя подробность убедила меня в том, что я поступил правильно, потому что человек рожден летать, а не ползать. И мы, поклонившись Новолазаревской, улетели на "Обь". Капитан Купри и незваный айсберг Мощные стрелы легко поднимали из глубоких трюмов и переносили на барьер последние связки ящиков и мешков. Разгрузка шла успешно, с опережением графика, и на командном пункте -- в рулевой рубке -- было весело. В Молодежной несколько дней пришлось работать под пронизывающим ветром, и в те дни я не заходил в рубку: слишком велико было напряжение руководителей разгрузки; поправки на ветер -- дело очень серьезное, одна неверная команда -- и быть беде. А сегодня и день хороший, солнечный, и работа идет как по маслу. -- Я не верю тем, кто провозглашает: "Люблю штормы! Люблю пробивать десятибалльный лед!" -- говорит капитан Купри. -- Можно любить море, свою профессию, но не штормы и льды. -- Но все-таки притягивает "белый магнит"? -- улыбаюсь я. -- Знаете, что говорил мой предшественник капитан Дубинин? -- проворчал Купри. -- Вот его слова: "Первый раз в Антарктиду напрашивайся, второй -- соглашайся, а третий -- отказывайся..." -- Но вы-то пошли в пятый раз и, наверное, пойдете в шестой? -- Кто знает, кто знает... Становится немножко утомительным каждую ночь видеть во сне этих бродяг... Юрий Дмитриевич, как ведет себя наш хулиган? -- Пока не безобразничает, передвигается параллельно "Оби"" -- глядя в бинокль, ответил Утусиков, дублер старшего помощника капитана. Два часа назад в бухту начал неожиданно входить айсберг. Длиной в полкилометра, шириной метров четыреста и высотой с восьмиэтажный дом, айсберг своими очертаниями напоминал гигантский авианосец: острый нос, гладкие округлые борта и ровная, как футбольное поле, палуба. Такого красавца приветствовать бы адмиральским салютом, но на "Оби" к незваному гостю отнеслись с меньшей восторженностью. Его тут же обозвали "беспаспортным бродягой" и "хулиганом", который заслуживает не салюта, а пятнадцати суток изоляции от порядочного общества. Сначала Купри не на шутку встревожился и даже приказал снять два швартовых и привести машину в состояние полной готовности, чтобы в случае чего "драпать без оглядки". Если подводные течения понесут айсберг к "Оби", столкновение не сулит ничего хорошего. Как кто-то выразился, айсберг весом в десятки миллионов тонн и наш игрушечный кораблик находятся в разных весовых категориях. Поэтому с "хулигана" не спускали глаз и с некоторым облегчением вздохнули лишь тогда, когда он решил остановиться на кратковременный отдых в трехстах метрах от "Оби". Здесь уже можно было и пошутить насчет кранцев из волейбольных мячей, багров, которыми мы будем отталкивать айсберг, и паруса из простыни, которым нужно оснастить "бродягу", чтобы ветер унес его в океан. -- В Одиннадцатую экспедицию, у Мирного, -- вспоминал Купри, -- молодой лед начал тороситься и отжимать "Обь" к гигантскому айсбергу высотой метров восемьдесят. По сравнению с той махиной наш бродяга, -- Купри пренебрежительно кивнул в сторону айсберга, -- страдающий авитаминозом карлик. Маневрировать уже было некогда и негде: в такую переделку "Обь" еще никогда не попадала, и, честно говоря, я готовился к самому худшему. Но... бережет нашу родненькую провидение! "Обь" одним бортом поцеловала айсберг и проскочила, срезав с него глыбу льда острым выступом носовой части. Отделались смятым фальшбортом и не очень, правда, легким испугом... А в Мак-Мердо у американцев был случай, когда такой же бродяга, вроде нашего, закрыл вход в бухту, и судно оказалось в мышеловке. Надеюсь, однако, -- капитан оценивающим взглядом окинул место действия, -- что с нами такого не произойдет. А если даже "наш" и выкинет такое коленце, то все равно останется проход шириной метров в двести! * Разговор пошел об айсбергах. Как раз накануне Александра Михайловна Лысенко, общая и любимая экипажем "мама", рассказала мне такой эпизод: -- Капитан отдыхал, а я прибирала его каюту и посматривала в окно. Красота несказанная! Со всех сторон "Обь" окружили айсберги с гротами и бойницами, словно старинные замки, а иные с такими воротами, что судно может войти запросто. И цвет какой-то сказочный, с необыкновенным голубым отливом. Налюбовалась я, а самой страшно: мы-то двигаемся, а проход совсем узкий, вот-вот столкнемся. Я и говорю: -- Посмотрите, Эдуард Иосифович, на эту красоту! И как только наши штурмана пройдут? Эдуард Иосифович встал, глянул в окно, изменился в лице -- и как ветром сдуло капитана! Побежал на мостик. Оказывается, очень опасное было у нас положение... -- Истинная правда, -- засмеялся капитан, когда я изложил ему эту историю. -- Михайловна у нас -- живая летопись, самая "антарктическая" женщина в мире! Десятый раз в этих краях, да и вообще весь мир повидала, на всех континентах была. Поговорите с ней, она расскажет, как на острове Святой Елены видела черепаху, которой еще Наполеон любовался. Разговаривая, мы припомнили с капитаном Мирный, Гербовича, Клуб "100", и Эдуард Иосифович неожиданно улыбнулся. -- Там, в Мирном, я чуть было не стал членом еще одного редкостного клуба. Неподалеку от "Оби" образовалась полынья, и из нее несколько раз высовывался кит. Я вместе со всеми наслаждался этим зрелищем и вдруг вспомнил, что где-то организован "Клуб похлопавших живого кита по спине". И у меня появилось непреодолимое желание стать членом этого общества. Я спустился на лед, нагнулся у полыньи и стал терпеливо ждать очередного появления кита. К сожалению, стоять пришлось в исключительно неудобной позе, и в тот самый момент, * Необъяснимая игра случая -- к вечеру айсберг двинулся обратно в море и действительно "бросил якорь" у выхода из бухты. Но покинуть бухту это нам не помешало. когда кит, казалось, вот-вот вынырнет на поверхность, у меня... лопнули по швам брюки. Пришлось с позором бежать на судно!.. А сейчас наступают исторические минуты: будем грузить "Харьковчанку". Гимн "Харьковчанке" Все свободные от вахты вышли на палубу и столпились у правого борта судна; десятки людей на барьере прекратили работу и обратили свои взоры к огромной, выкрашенной в желтый цвет машине. Привет тебе, "Харьковчанка"! Десятки тысяч километров прошла ты по Антарктиде. Ты побывала на Востоке, на полюсе недоступности и на Южном полюсе, ты проваливалась в трещины и благополучно из них выбиралась, ты столько раз выручала полярников, что заслужила их вечную признательность. Привет тебе, могучая и гордая "Харьковчанка", покорительница ледяных пустынь Антарктиды! Тридцать пять тонн твоих стальных мускулов сделали тебя самым мощным и величественным сухопутным кораблем шестого континента. Сейчас ты стоишь и ждешь погрузки, израненная, вся в шрамах -- боевых орденах, которые ты заслужила в легендарных ледовых походах... До чего же обидно, что я не поэт! Не найти мне "шалунью-рифму", чтобы передать чувства, обуревавшие полярников при виде их любимой "Харьковчанки", надолго покидающей поле боя... Подхваченная мускулистыми стрелами, она повисла в воздухе и, провожаемая сотнями глаз, медленно опустилась в трюм. Теперь ей предстоит долгий путь на Родину -- залечивать раны. Завидна твоя судьба. Редко какой машине доставалась такая: весь мир знает "Харьковчанку-22", изображенную на почтовой марке. Славу эту разделяют не менее заслуженные сестры, с номерами 21 и 23 на желтых бортах. Первая из них лишь месяц назад возвратилась в Мирный из похода на Восток, а вторая стоит на Выставке достижений народного хозяйства, свежевыкрашенная и парадная, и уборщица каждый день старательно стряхивает с нее пыль. Но все полярники, особенно отряд водителей во главе с Зиминым, жалеют, что "двадцать третью" так отлакировали: пусть бы стояла она на стенде в том виде, в каком ходила по Антарктиде... Счастливой тебе дороги, "двадцать вторая"! Все. Работа по обеспечению станции Новолазаревская и смена коллектива зимовщиков закончена. Можно отправляться в последний антарктический перегон -- к острову Ватерлоо, на станцию Беллинсгаузена. Мы прощаемся с товарищами, остающимися на берегу. Уже стемнело, мы не видим их лиц, но знаем: они сосредоточенны и печальны. И ракеты, рассыпающиеся на тысячи звезд в холодном воздухе, лишь подчеркивают торжественность и горечь расставания, прощания четырнадцати новолазаревцев с "Обью", которую они увидят вновь через один очень долгий год. И мы уходим в ночной океан. Валерий Фисенко в центре внимания Первое апреля мы отмечали в море Уэдделла, кстати говоря, самом глубоководном в Антарктике: два года назад океанологи "Оби" открыли здесь впадину глубиной семь тысяч метров. Почему "отмечали"? А потому, что по инициативе московских сатириков и "Клуба 12 стульев" со стихией первоапрельских шуток покончено: отныне первое апреля -- День смеха. Конечно, старые традиции остаются в силе. Можно, как и сто лет назад, насмерть перепугать товарища: "Тебя срочно вызывает капитан! Чего ты натворил?!" Но общего одобрения такие шуточки уже не вызывают. Недостаточно современны они, что ли. Первое апреля нынче предъявляет человеку новые, повышенные требования, главное из которых -- внесение в смех элемента интеллектуальности. И место мало изобретательной "купли" занимают веселые истории, которые непринужденно рассказываются в дружеском кругу. Утром после завтрака первый помощник капитана Виктор Алексеевич Ткачев, ветеран "Оби" и один из самых веселых членов ее экипажа, по трансляции созвал желающих в столовую команды и провозгласил День смеха открытым. Вступительное слово было доверено мне. Оратор я никудышный и успеха у широкой публики не имел. Она сочувственно, но без тени улыбки следила за моими усилиями. Минут десять я добросовестно пыхтел и даже лез вон из кожи, чтобы хоть кого-нибудь рассмешить, но, после того как в зале послышалось чье-то всхрапыванье, понял, что нельзя до бесконечности испытывать терпение аудитории. Покидая трибуну, я споткнулся и нелепо взмахнул руками, что вызвало общий и дружный смех -- удачнейшая концовка, которую я отныне возьму на вооружение и буду горячо рекомендовать своим коллегам-юмористам. Нужно только хорошенько отрепетировать этот трюк, чтобы его исполнение выглядело по возможности естественным. В этот день я убедился, что наибольшим успехом пользуются не высосанные из пальца схемы, а "невыдуманные истории", достоверность которых ни у кого не вызывает сомнения. Причина этого успеха в том, что каждый слушатель легко может представить себя в роли действующего лица подобной истории, потому что она может случиться с кем угодно. Валерий Фисенко рассказал об одной радиограмме, которую получил, когда его экспедиция находилась в девятистах километрах от Тикси. Ближайшее от заброшенного в тайгу отряда почтовое отделение было в этом поселке, и туда адресовалась вся корреспонденция. И вот Валерий получает от бабушки из Ленинграда такую радиограмму: "Петр Иванович едет в Тикси в свободное время забеги к нему за посылкой". А история с паспортом гидролога Вениамина Совершаева? Прилетел он как-то в Чокурдах и первым делом отправился в гостиницу, занимать номер. Администратор почему-то долго вертел в руках паспорт, с некоторым недоумением посматривал то на фотокарточку, то на гостя. Совершаев удивился: -- Что, не похож? -- Если говорить откровенно, не очень. -- Понимаете, паспорт я получал лет десять назад, все, знаете ли, течет, все изменяется. -- Это я понимаю. А что, десять лет назад вы были женщиной? Совершаев взглянул на фотокарточку и обмер: второпях он взял с собой паспорт жены! Жизнь рождает ситуации куда более смешные, чем те, что создаются фантазией даже самого выдающегося юмориста. И не только ситуации. Ивой раз в обычном разговоре мелькнет такая фраза, что пальчики оближешь. Как-то у нас с Димдимычем в каюте сидело несколько ребят, и разговор зашел о доисторической эпохе. И Гена Арваутов по ассоциации вспомнил: -- На Таймыре какая-то экспедиция откопала мамонта, который за двадцать тысяч лет великолепно сохранился -- вечная мерзлота! Решили для экзотики поесть его мяса. А почему бы и нет? Наши предки ели, чем мы хуже? И поели. Только вечером все оказались в больнице: видимо, мясо было несвежее. Фраза, которой, на мой взгляд, не постыдился бы сам Твен! Или афоризм Валерия Фисенко, когда на одной станции он увидел занесенное снегом оборудование: -- Уничтожение государственных ценностей путем открытого хранения! Валерины истории в этот день вообще были гвоздем программы. Вот уж воистину прирожденный рассказчик! Ему еще не было и тридцати, но в жизни он успел повидать много и хорошего, и плохого, а гибкий мозг и цепкая память сохранили увиденное и окрасили его в комические тона. К тому же Валера превосходный мастер своего бурового дела, безотказный работник, что у полярников всегда вызывает уважение. А личность рассказчика при живом общении -- фактор далеко не последний. Скажем, речь зашла о трещинах -- тема, в которой, как легко понять, ничего смешного нет и быть не может. Но Валера дважды проваливался в трещины и поэтому имеет моральное право на такой рассказ: -- В сезон Тринадцатой экспедиции в Мирном меня с Колей, взрывником, послали уничтожить негодную к употреблению взрывчатку. Сначала мы везли ее в вездеходе, а потом, когда началась зона трещин, перегрузили на санки и потащили на сопку Ветров. Уничтожили взрывчатку, отправились по своему следу обратно. А началась поземка. Смотрю, следы наши замело. А когда поземка заметает следы, всякий знает, что эти места светлее остального снега. И мосты через трещины тоже светлее. Н