удачного названия, то салон представлял собой большую комнату с пятью рабочими креслами вдоль стен, выгороженной кассой, столиком маникюрши да еще каморкой уборщицы, занавешенной шторкой; для ожидающих очереди у дверей стояли несколько стульев; вешалки в салоне не было -- раздевались внизу, в гардеробе. Несмотря, однако, да весьма заурядное помещение, "Несмеяна" процветала благодаря своим мастерам, призерам всевозможных конкурсов, и от клиенток не было отбоя. В тот вечер судьба привела в "Несмеяну" и одну чрезвычайно важную даму, жену директора крупнейшего в городе универмага, которая каждую наделю причесывалась у Даши. Когда-то рядовая продавщица, Клавдия Алексеевна, или просто Клавка, как ее между собой называли девушки, превратилась в величественную матрону, с красивым холеным лицом и пустыми наглыми глазами выскочки. Чаевых она не давала ни копейки -- расплачивалась телефонными звонками (сапожки, туфли и прочее женское счастье). Даша, со свойственным ей легкомыслием, с одной стороны, беззастенчиво пользовалась блатом и устраивала его подружкам, а с другой -- чуть не в открытую презирала и высмеивала свою постоянную клиентку, напыщенную и глупую. Но -- хозяйка дефицита! В каких только домах ее не принимали -- причем, вполне достойные с виду люди. Однажды, услышав от Даши, что я "все на свете знаю про Пушкина", Клавка и ко мне в музей заявилась -- нахвататься верхушек и блеснуть в "светских гостиных"; с первых же слов я поняла, что о творчестве Пушкина она не имеет ни малейшего понятия, зато ее крайне интересуют любовники его жены. Я очень люблю Наталью Николаевну, до нежности, и могу сгрубить, когда ко мне обращаются за подобного рода альковными сплетнями. Но сгрубить курице -- не много чести, и я ей поведала по секрету, что наукой достоверно выявлен лишь один любовник Натальи Николаевны, государь-император Петр III, которого за эту измену и свергла с престола ревнивая жеиа, будущая Екатерина II. Ссылаясь на источник, курица прокудахтала эту сенсацию по всему городу, стала всеобщим посмешищем и отныне при встречах со мной так отворачивала голову, что был слышен хруст шейных позвонков. Много места этой особе я уделяю потому, что, во-первых, она доставила Даше массу неприятностей, и, во-вторых, именно ее в своем знаменитом очерке "Человек в тельняшке" журналист изобразил "миловидной, но беспомощной женщиной", которую спас Чепурин (об этой истории я еще расскажу). Отдадим Клавке должное: именно она первой пожаловалась, что в салопе запахло дымом -- единственное, что можно поставить ей в заслугу, потому что все всполошились, выключили на всякий случай электроприборы, и звонок Веты Юрочкиной не был для находившихся в "Несмеяне" столь неожиданно-ошеломляющим, как для многих других. Память у Даши хорошая, она уверена, что сообщение Веты запомнила почти слово в слово: "Клюква, ты? Это я, Вета, у нас пожар! На лифте не спускайтесь, это очень опасно, и вообще лифтовые холлы горят... Ты слушай меня, оповещение не сработало, мне еще миого нужно звонить! Ты сбегай и посмотри, если правая лестница не горит, то бегите вниз, а если горит, то собери, кого сможешь найти, в "Несмеяну", там у вас вода в кранах! Щели в дверях забейте, ждите, пожарные уже прибывают!" Мудрый Дед, когда я ему читала эти строки и разбирала с ним ситуацию и "Несмеяне", вдруг задумался и сказал "Про твою Клюкву я много слышал, на ней там в самом разе все замкнулось. Только охаешь и изумляешься ты зря, ничего такого уж исключительного там не случилось, не Клюква -- так другая или другой бы нашелся. Почему? А потому, что есть, Леля, закон: когда в пожар попадает группа людей, то есть не обязательно в пожар, а вообще -- в опасность, то из этих людей вдруг сам собой появляется, как теперь говорят, лидер. Закон! Тут бывает такое, что умом никогда не предугадаешь. Помню, как сейчас, на Садовой, дом 24, от взрыва газа на кухне квартира запылала; гостей -- как селедок в бочке, а прихожая горит, не выйти. Знаешь, кто головы не потерял? Четырнадцатилетний мальчишка, и не хозяев сын, а из гостей. Посмотрел-посмотрел, как взрослые заметались, пригляделся, выломал забитую на зиму балконную дверь, окрутил вдвое и привязал к перилам бельевую веревку... -- словом, спас кучу народа. А в другой раз... Ладно, случаев тысячи, а закон один: как в стае вожак, так и у людей -- лидер. Заранее, Леля, можно назначить кого угодно -- начальника, заместителя, ответственного, но сколько я помню, лидером обычно становился не назначенный, а вытолкнутый наверх обстоятельствами -- самый волевой, храбрый и гордый. Может, это и есть то самое чувство чести, о котором ты написала, по большому счету оно встречается у одного человека из целой сотни..." Так Дед сформулировал то, о чем я только догадывалась: в экстремальной ситуации обязательно -- закон! -- появляется лидер, "вытолкнутый наверх обстоятельствами", самый волевой, храбрый и с наиболее обостренным чувством чести. Таким лидером стала Даша Метельская. Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев. Пресекая начавшуюся панику, Даша схватила первую попавшуюся под руку склянку и с силой швырнула ее в стену. Все женщины, а их вместе с мастерами в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли. -- Здесь вам не кухня, а парикмахерский салон! -- выкрикнула Даша и потрясла ножницами. -- Кто будет орать -- волосы отрежу! Вера, Любка, никого не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю! -- Я выскочила в коридор, -- рассказывала Даша, -- сердце колотится как сумасшедшее, кровь будто кипит -- шутка ли, пожар! Вижу, в центральном лифтовом холле полно дыма, побежала в правый, там поменьше, но тоже не очень-то подышишь... Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а вдруг с кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в "Несмеяну", где вода. А кого всех? Ателье -- рядом, вбегаю, а там ничего не знают! Заведующая, Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном вьется, выгодная, значит, патронку на ее телеса прикидывает... Я Косте вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А блондинка, надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: "Анна Ивановна, мне мерку на манто снимают, а тут какие-то посторонние мастера отвлекают... Прощу не мешать, любезная!" Ах, ты, дрянь, думаю, я ее еще щадить должна... "А на саван мерку не хочешь? -- закричала. -- Анна Ивановна, пожар у нас! Костя, бросай, веди всех в "Несмеяну", у нас вода!" Ну, тут визг, вопли, Костя истуканом застыл, губы дрожат: "Ты не шутишь, Клюква?" Я поняла, что от злости перегнула палку, и со смехом: "Ой, говорю, бабоньки, какие вы сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на вас, на таких, ни один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка, с улыбкой -- за мной!" Похватали они что под руки попалось, материй всяких, шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает, третья по телефону "спасите!" орет, и всех заводит до истерики твоя " закадычная подруга" Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо расцарапала -- она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я ее, или она всех нас! Схватила ее за волосы -- и под кран, голову холодной водой остудила, не жалея. А она: "Хулиганка! Мерзавка!" Я ее -- по щекам наотмашь, и девчатам кричу: "Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца -- истеричек связывать!" Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь им хочу, а они... Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идет, в голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй акт читать должен, уже небось начали собираться... Отогнала одну от телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вел людей к нам, но подумала -- а вдруг растеряются, не найдут впотьмах -- свет-то выключили -- и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока что собирайте тряпье, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за артистами сбегаю и быстро вернусь... И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут -- одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придет. Я ему ласково так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: "КостяКостенька, Алеша мой Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну, вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень, распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет, хоть в ногах валяйся!" Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась, побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую керамику ловко подделывал. "Вы куда? -- кричит. -- Айда вниз, на этой лестнице еще не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!" Я ему: ты помоги, там артисты, а он: "С ума сошла, да твой зал у самого центрального холла, не добежать!" И Костя: "Бежим вниз, Клюква!" Я как это бежим, а Новик с нашими? "Плевать! -- кричит. -- Бежим!" У меня даже перед глазами поплыло -- вниз за Балуевым козлом поскакал, бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, -- не оглянулся. Это Костя, который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я, дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко... Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала, язык не поворачивался... Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и никогда не было -- вычеркнула *. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в репетиционный зал вбежала -- "мальчики кровавые в глазах". А там шестеро, и, как на грех, самая наша "молодежь", от пятидесяти лет и выше: Новик, Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна... Бросаются ко мне: "Клюква, куда, что?" Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты -- носы прикрыть, и за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тети Таси астма, Рассадин Восле операции... Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым наверх валил, остался один путь наверх -- я-то поначалу думала их вниз, за Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в "Несмеяну". * После пожара Костя навестил меня в больнице, умолял, чтобы я примирила его с Дашей, ибо случилось недоразумение -- потерял ее в дыму. В это я как-то не очень поверила, но из Костиных оправданий одно и в самой деле показалось мне весомым: именно он, благополучно спустившись вниз, информировал Диму Рагозина, о ситуации в "Несмеяие", и Чепурин пробивался туда, точно зная, что в салоие находится много людей. Но когда я позвонила Даше и просила за Костю, она очень удивилась: "Костя? А кто это такой? Оленька, ты чего-то путаешь... Нет, нет, путаешь, путаешь... Не помню такого". Так Костя проиграл свою Клюкву -- вчистую. Все, о чем Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать минут. Никак не больше пятнадцати -- это установлено точно. Итого в "Несмеяне" оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре женщины. -- Но не успели мы щели в дверях забить, -- продолжала Даша, -- как в дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли ее, а культурно постучали, да еще "разрешите?" спросили, и вошел Боря. Ну, вошел -- не то слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? "Да откуда ты, чокнутый?" -- спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый на губе лизнул и сверточек из кармана достает: "Ты ведь приказала, чтобы я на читку бутерброд принес". Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета, с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон! И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну, посмотри, говорю, что ты даме сердца принес, а ну-ка беги за другим! "Я сейчас,-- говорит, -- я принесу, у меня,-- говорит и в карманах роется, -- еще рубль должен быть", -- и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпье давайте, дверь поливайте! Вот еще несколько воспоминаний, записанных мною. Новик рассказывал: -- Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершенных мною в жизни, было и пресловутое письмо предисполкома Агееву -- не кто иной, как я, между прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если человек осознает свою глупость, он еще не совсем безнадежен, не правда ли? Еще одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная девушка, Вета Юрочкина -- я растерялся... Вы знаете, Ольга, я не очень хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере, старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, не фальшивить. Мое режиссерское кредо не оригинально: "На сцене -- как в жизни"; я всегда считал, что нет для режиссера задачи сложнее и благороднее, другое дело -- как мне удавалось ее решать. Михаил Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: "Давайте попробуем сделать наоборот!" Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов? Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность сыграть в жизни, как на сцене -- наоборот, до словам Ромма. Не лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссером роли, а самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без предварительных читок, без репетиций и декораций... И я оказался банкротом: реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно суетиться не буду... Итак, я совершенно растерялся... шестеро пожилых людей... лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили, беспрекословно выполняли мои указания... А у меня столбняк... Рассадин после резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться -- приступ астмы; нас охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл -- и захлопнул: в коридоре дым... В голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор... Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны "неотложку" -- куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или, наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться -- великое спасибо за бесценный совет! "Больной, не волнуйтесь, вы безнадежны..." И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать, какие реплики еще напишет для нее Борис, но за эту я готов был ей аплодировать, неистово, как влюбленный студент: "А ну-ка улыбнитесь, судари-сударыни, Клюква везучая, с ней не пропадешь!" И хотя от дыма и гари она была не столько Клюква, сколько Черника, но глаза ее так блестели, а улыбка и звонкий голос так на нас подействовали, что мы сразу же, буквально сразу же готовы были идти за ней куда угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это и есть подлинная сила убеждения, какой Клюква не могла достигнуть на сцене. А как вдохновенно она играла в салоне! Именно там и тогда я понял, что нашел великолепную Соньку для погодинских "Аристократов". Я возразила Новику: играть -- это в кого-то перевоплощаться, Даша же оставалась сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх лидера. Не игра, а действие естественного отбора! -- "Весь мир театр, а люди и нем актеры", -- с улыбкой напомнил Новик. -- Простите, Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или неосознанно, и на сцене, и в жизни играем на публику, все зависит лишь от степени таланта и других объективных качеств; абсолютно же естественным человек бывает лишь наедине с самим собой, когда производить впечатление он может разве что на зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает человека богом, но, настаиваю на этом, -- только на публике. Без публики и побуждения и действия его совсем иные -- как у актера перед пустым залом. Поэтому я вновь настаиваю: Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в вожака, что свойственно ее характеру, темпераменту и, конечно, было обусловлено обстоятельствами. Не надо спорить, Ольга, мы говорим об одном и том же, лишь развыми словами... Вера Коноплева (мастер из "Несмеяны"): -- Когда Клюква своих артистов привела, а потом еще Боря приполз -- дыму в салон навалило, да такого едкого, жгучего... Кто от кашля надрывается, кого тошнит, догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху... Вот что было плохо: окна у нас в полстены, зеркальные, глухие, вверху только фрамуга открывается, воздуха оттуда -- по капле, руки-ноги переломать тому, кто эти окна выдумал. Клюква говорит: надо стекла выбивать, а Новик возражает -- вдруг внизу люди, покалечим? Клюква туфли сбросила, прыг на кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула голову через фрамугу и доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, мужики! А мужиков-то у нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, домой побежал, ему исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы с Клюквой подняли кресло, раз-два-три -- и с размаху по окну. Выбили, воздух с холодом ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, -- словом, дышать стало легче... Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных мужья в больших начальниках: "Петя... ВасяКоля... спасайте! Прикажите!" Особенно Клавка по телефону разорялась: "Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры, подлец, а я задыхаюсь, замерзаю!" А Клюква смеется: "Ты напугай его как следует, пусть дубленок нам пришлет с ламой!" И еще плохо, что без света, пробовал и свечи зажигать, но из окна задувало, а фонариков ни у кого не было. Ну, не совсем темно, городские огни видны повсюду, только от этих огней чувство такое, что и словами не выскажешь: живут ведь люди, телевизоры смотрят, милуются и знать не знают, что нам здесь жить осталось, может, всего ничего... Нет, не темнота -- самое худшее бабий визг, от него в мозгах мутилось и страх накатывал. Мы, "несмеяновские", еще держались, у нас девки бедовые, мы делом занимались -- щели конопатили, дверь мыльной водой поливали, а от клиенток, не всех, а некоторых житья не было. Новику, Рассадину плохо, не помощники, а Боря уж слишком воспитанный: "Ну, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь, скоро нас спасут, вот увидите". Клюква ему: "Держи меня за ноги!", легла на подоконник, голову вниз: "Лестницу нам ставят, бабоньки! Слышите, бабоньки, лестницу! Эй, мальчики, залезайте в гости, у нас тут штук пятнадцать невест, одна другой краше, кто первый доберется -- выбирает! Только цветы не забудьте!" Выдумала она, лестница далеко от нас была, но иная выдумка правды дороже -- дух подняла! Все время шутила, без нее бы пропали. Рассадин Лев Григорьевич, самый старый артист народного театра, пенсионер-бухгалтер: -- Салон битком набит, ней к окну рвутся -- подышать и посмотреть, а Клюква поставила у окна Новика, Бориса, меня и двух девчат: "Никого не подпускать!" И правильно сделала, мы потом узнали, что некоторые выбрасывались, а как и почему, у них уже не спросишь, как не спросишь у китов, почему выбрасываются на берег. Состояние аффекта? Наверное, так, в здравом уме на верную смерть не пойдешь -- не фронт... Про себя скажу одно только: сыграл роль стагиста, на большее не хватило... Запомнилось мало -- часто приваливался в обморок, слаб был после операции... Помню, очнулся, когда из коридора начал доноситься протяжный гул с треском -- там вовсю горело, а у нас было холодно, как на улице, да еще темно, но для меня главное -- холодно. И вот Даша придумала: размотала ткань, что в рулонах из ателье принесла, порезала ножницами на большие куски, и мы укутывались. А ниже нас, на седьмом и восьмом, помещения горели, пламя выбивалось из окон, и, когда языки до нас доставали, становилось очень страшно, настолько, что начинались истерики. Одну даму, пышную блондинку, которую привели из ателье, Даша в халат закатала, как в смирительную рубашку, и целый таз воды на нее вылила -- успокоила. Жестоко, но что поделаешь? Люба Якунина, мастер из "Несмеяны": -- Анна Ивановна не давала Клюкве дорогую ткань резать, в тюрьму пойдешь, кричала, а Клюква ей: "Счет мне предъявите, я богатая, трешку в лотерею выиграла!" Но холод -- его терпеть можно, главный ужас знаешь в чем был? Это когда у самого потолка, на стыке с коридором, кусок штукатурки обвалился и в салон дым столбом пошел с искрами, и тут же дверь огнем занялась. Но это потом, под самый конец, почти через час, а как этот час прожили -- и вспоминать страшно. В салоне крики, с улицы крики, в коридоре гудит, вот-вот огонь ворвется, а нужно не только самих себя -- других в узде держать, одну клиентку связали, да потом и до Клавки очередь дошла. Боря стал ее успокаивать, комплименты говорить, а она ему бац по очкам! Тут мы с Клюквой и Верой скрутили ее полотенцами и в каморку отнесли, Клюква еще смеялась: "Эх, девки, плакали наши сапожки!" -- Обошлось, до сих пор ко мне ходит, -- до смехом вспомииала Даша. -- А Боречка, хотя и без очков, думал-думал и придумал; давай, говорит, из этого рулона шелка веревку совьем, шелк -- он прочный, и много его здесь, до самой земли веревка достанет. Батюшки, думаю, а ведь дело предлагает! Анна Ивановна чуть не в драку -- дорогой шелк, импортный, Валька, ее кладовщица, в рулон вцепилась; "Не дам!", а тут еще впотьмах что-то грохнуло, потом говорили, что какие-то канистры взорвались, сумасшедший дом, и только. Мне бы этих баб в каморку загнать, чтоб не мешали, но мои девчонки двери поливают, Боря без очков как теленок тыкается, Новик и Рассадин на ногах не держатся -- подмоги никакой... И тут как привидение фигура перед окном в воздухе, я -- к окну: Валера на шторах спускается, вот кто мне нужен! Кричу: "Валера, сюда, давай руку!" Ты ж его сама видела, помнишь? Он четыре шторы связал, узлы проволокой обмотал, не шторы -- спасательная веревка. Чего только человек не придумает, когда жареный петух клюет! Так я ему -- давай руку, а он, Оленька, не слышит. То есть и слышит, и уголком глаза видит, но только не резон ему меня видеть и слышать, не резон, понимаешь? Он смелый, трус на шторах спускаться не будет, но он и не дурак, он на седьмой этаж спешит, где пожарные с лестницы работают, ему выжить надо, а потом уже Клюква и все остальное. Я ему вдогонку: "Косте привет передай, свататься приходите, мои хорошие!", а саму, поверишь, Оленька, такая обида взяла, что слезы покатились, даже вспоминать стыдно. А Боречка, хоть и глазами не увидел, а сердцем понял, гладит меня по плечу, Клюква, лепечет, Дашенька, ну, скажи, что мне для тебя сделать? Я ему со смехом: предложение сделай, дурачок, видишь, женихов потеряла, вековухой осталась. А он мне руки целует -- нашел где и когда... Ничего у нас с этим шелком не получилось: скрутить-то его в жгут скрутили, к батарее конец примотали, а когда тот жгут в окно стали спускать, его ветром раздуло, да еще огонь откуда-то снизу его лизнул -- пришлось от батареи отвязывать и выбрасывать... Что же дальше было?.. Ну, штукатурка обвалилась, дым в салон пошел, дверь прогорать стала... Руки опустились, все, думаю, конец, привела сюда людей на погибель... "Ладно, гореть, так с музыкой: выстроила из своих самых надежных цепочку, одни воду в тазы набирают, другие дверь поливают, а дыму вое больше, не успевает в окно выходить, кашель душит, глаза ест, тошнит, рвет... И тут самое смешное: Боря хватает меня за руку, вижу -- полуголый, неужто сдвинулся по фазе? Дашенька, говорит, я рубашку с пиджаком связал, я тебя вниз спущу, там тебя пожарные подхватят. Мне бы и не отвечать на эту глупость, но хотелось на прощанье что-то ласковое сказать, а кашель душит, не могу, только поцеловала... Ну а потом ты все знаешь... Судьба, Оленька, ты на пожаре мужа потеряла, я нашла... "ЧЕЛОВЕК В ТЕЛЬНЯШКЕ" Рассказала я про Дашу и подумала: до чего же прилипчивая штука -- прозвище. Помню, в школе я бы и не обернулась, если б меня окликнули по имени, зато мгновенно реагировала на Рыжую; на первом уроке в первом классе Вася обратился к учительнице: "Тетя, можно выйти?" -- и до десятого класса проучился под именем Тетя; худой и длинный Дима был прочно поименован Оглоблей, а Слава носил обидную, но заслуженную кличку Пузо, так как всегда таскал в ранце баранки и грыз их во время уроков. Жаль, что филологи без особой охоты разрабатывают такую золотоносную жилу: ведь когда-то именно прозвища наших предков становились фамилиями, которые мы до сих пор носим. Вот уже седьмой год ребята в УПО между собой называют Чепурина Тельняшкой -- дружелюбно и с симпатией, потому что подполковник, несмотря на свою отнюдь не показную строгость, справедлив, умен и обладает превосходным чувством юмора. Иногда ребята попадаются: "Погоди, вот вызовет тебя Тельняшка на ковер!" -- а Чепурин тут как тут. Если он не в настроении, то может без всякого обезболивания снять с охальника стружку, но чаще делает вид, что не слышит, тем более что после юношеской службы на флоте всеми правдами и неправдами достает и носит свои любимые тельняшки. Чепурин -- ближайший друг и помощник Кожухова; в одном они похожи, как близнецы, в другом -- антиподы. Оба до мозга костей пожарные, в высшей степени компетентны и лично храбры, но в отличие от Кожухова, который непримирим к малейшим, даже не очень существенным недостаткам, Чепурин относится к ним с иронией. У него вообще типично ироничный склад ума, допускающий терпимость и милосердие -- подобный ум, как мне кажется, лучше приспособлен к нашей неупорядоченной жизни вообще и к пожарной службе в частноссти: идеального порядка все равно никогда не добьешься, а раз так, то держи и руках вожжи, не позволяй вылезать из оглоблей и закрывай глаза на мелочи. Там, где Кожухов беспощаден, Чепурин строг, Кожухов строг, Чепурин снисходителен, Кожухов поругивает, Чепурии посмеивается; если ослушаться Кожухова и думать не смей, то с Чепуриным можно иной раз чуточку поспорить -- словом, хотя ребята искренне уважают обоих, под началом Чепурина служить легче. Что касается меня, то я люблю и того, и другого, и если с Чепуриным общаюсь чаще, то лишь потому, что Кожухов едва ли не самый загруженный человек и городе. Сказать, что мы с Чепуриным дружны, было бы преувеличением, но явно и откровенно друг другу симпатизируем, и единственное, что нас удерживает от общения семьями, это Васина щепетильность: все-таки прямой начальник, как бы кто-нибудь что-нибудь о чем-нибудь не подумал. Но в Дедову библиотеку Чепурин наведывается частенько, а для Деда в отличие от Васи субординация -- пройденный этап, тем более что Чепурина Дед знал еще мальчишкой и в люди выводил, когда тот после флота окончил пожарное училище и явился на службу желторотым начальником караула. Чепурин значительно старше нас, ему уже сорок пять -- годы, когда по крышам лазать неохота, а если приходится, то безо всякого удовольствия", как посмеивается он. Я добавлю -- а частенько приходится, так как начальник штаба пожаротушения ("доверяй, но проверяй!") любит своими глазами видеть, как работают его ребята, "вверх растут или вниз". В городе Чепурин фигура известная, не столько потому, что он в самом деле потушил немало пожаров и лично спас десятки людей, о чем мало кто знает, сколько потому, что "попал на перо" одному восторженному журналисту, который после Большого Пожара тиснул в газете на целую полосу очерк "Человек в тельняшке" с фотографией. Несмотря на то что автор руководствовался лучшими намерениями, в очерке, помимо чистой правды, оказалось столько патоки, что Чепурин краснел, бледнел, хватался за голову и поклялся отныне не давать интервью ни за какие посулы. Я самонадеянно решила, что для меня он сделает исключение, но какое там! Узнав, что я собралась о нем написать, он ясно и недвусмысленно дал понять, что в ближайшие пять-десять лет будет сильно занят, а когда я обиделась, послал мне с Васей в подарок изящную игрушечную метлу (с легкой руки Димы я прослыла в УПО ведьмой). Но, как известно, у каждого мужчины, каким бы он ни казался совершенством, есть своя ахиллесова пята! Один тает от нежности, другой от похвал, третьему больше всего на свете хочется казаться сильным и т. д. Вот эту слабинку я и нащупала. Позвонила Чепурину: "Андрей Иванович, можете от меня не прятаться, больше приставать не буду. -- Вот умница, обрадовала, честное слово! -- А почему вы не спрашиваете, что я придумала? -- Так, так... (настороженно), выкладывай... -- Я решила от начала до конца, без всяких купюр, процитировать "Человека в тельняшке"!" Вот тут-то Чепурин и всполошился. Боже, как он меня поносил!-- И ведьма, И шантажистка, и архивная мышь (за мышь извинился), и музейный экспонат, и гангстер в юбке -- и, выдохнувшись, сдался. Еще бы не сдаться, в очерке были такие перлы: "От проницательного орлиного взгляда красивых черных глаз подполковника не ускользало ничего", или: "Вперед! -- взывал он. -- Пожарный презирает опасность! Рукава -- к бою!", и еще самое главное: "Вынося на руках миловидную, но беспомощную женщину, Чепурин бережно прижимал ее к себе: ведь на ее месте, растроганио думал он, могла бы оказаться моя жена". И другие подобные красивости, одно лишь упоминание о которых приводило Чепурина в ярость. Я положила руку на боевой устав и поклялась писать правду и только правду. Чепурин вспоминал и рассказывал, я стенографировала, прибавила то, что слышала от других и, как заверил мой первый слушатель Дед, вроде ничего не наврала. "Разве что самую малость, -- ухмыльнувшись, добавил он. -- Пожарные у тебя меж собой разговаривают... ну, это, без всяких словечек. А в бою, Леля, словечки -- это важный элемент, без них и команду не всякий поймет. Я к тому, что команда со словечками убедительней, до сердца и души доходит". Этот аргумент н с возмущением отвергла. -- Моя благоверная в тот день отличилась дважды,-- рассказывал Чепурин. -- О том, что она брюки выгладила, тебе известно, а о другом ее преступлении знаю только я: днем она позвонила и, черт дернул за язык, поинтересовалась, вовремя ли приду со службы. А ведь сто раз просил, умолял, предупреждал: никогда не задавай таких вопросов! Примета -- хуже нет, обязательно проканителишься до ночи и вернешься домой чумазый как дьявол. Таи что, когда будешь анализировать причины пожара, обязательно заклейми и этот звонок. Снова отвлекусь. Расшифровала я эти строки -- и представила себе Тамару Ильиничну, которая уложила девочек спать, а сама прилегла с книжкой в руках на тахту у телефона -- ждать. Жена пожарного должна уметь ждать! Вот уже час... два... три часа назад муж должен был приехать домой, а его все нет, и раз он даже не звонит, значит, нет такой возможности: имей он хотя бы свободную минуту, обязательно бы позвонил, пошутил бы по поводу "чепухи, полной чепухи", из-за которой застрял, и спросил бы, как прошел день у "диверсанток" -- так он называет дочерей. Завтра утром на работу, надо отдохнуть, но Тамара Ильинична знает -- пока муж не приедет или хотя бы не позвонит, ей все равно не уснуть -- уж очень тревожной бывает эта самая "полная чепуха"... Я вспоминаю Денниса Смита, его "Пожарную команду .э 82", вот что он писал: "Я -- нью-йоркский пожарный, один из "храбрейших города", как именуют нас газеты. В Нью-Йорке живут около восьми миллионов человек, двенадцать тысяч из них -- пожарные. Мы отличаемся от всех остальных людей, живущих и работающих в этом городе: от банкиров, служащих рекламных бюро, водителей грузовиков, секретарей, продавцов и покупателей; для каждого из них есть большая вероятность, что после работы он возвратится домой на собственных ногах. Пусть усталым, но целым и невредимым. Пожарный ни в чем не может быть уверен. Жена пожарного, целуя мужа перед уходом на работу, молит судьбу, чтобы он возвратился домой. Чтобы ей не пришлось в отчаянье искать, на кого оставить ребенка, и сломя голову мчаться к мужу в больницу. При каждом звонке в дверь у нее замирает сердце -- не начальник ли это пожарной команды, который пришел имеете с пастором и представителем профсоюза, чтобы сказать ей, каким хорошим, самоотверженным и храбрым человеком был ее муж?" И еще я вспоминаю, как мама рассказывала, какой страх в войну она испытывала перед почтовым ящиком, как тряслись у нее руки, когда она видела, что в ящике что-то лежит: что там, треугольник или конверт? Если треугольник и на нем папиной рукой написанный адрес -- можно глубоко и свободно вздохнуть, успокоить бешено бьющееся сердце, а если конверт? Сколько подруг уже получили конверты с торжественно-страшным: "В боях за Советскую Родину смертью храбрых..." И я ловлю себя на том, что мне непреодолимо хочется снять трубку и набрать номер дежурного УПО: где Вася, почему он уже три часа не звонит? Вася не очень любит, когда я это делаю, это мешает ему с Димой посмеиваться над Пашей, которого "жена и теща пеленгуют непрерывно, как диспетчеры самолет", но на сей раз я не могу удержаться. "Выехали на проверки, -- отвечает на мой вопрос дежурный прапорщик, -- ничего особенного, не беспокойтесь, Ольга Николаевна". Зваем мы эти "проверки", врет, наверное, вряд ли они помешали бы Васе пожелать спокойной ночи Бублику... Все, работать за столом больше не смогу, буду тупо смотреть в лист бумаги, терзаться и издать звонка -- сама себя завела. Бублик и Дед уже едят, переношу телефон поближе к ванной и принимаюсь за стирку. "Ждать мужа -- это не профессия, -- иронизировал Чепурин. -- Жена пожарного должна прежде всего уметь стирать!" Это вовсе не шутка, обстирывать Васю -- работа не из простых: того, что я стираю, ни одна прачечная не возьмет! Да и некогда в прачечную сдавать, для выездов у Васи имеются три комплекта обмундирования, и два из них сейчас отмокают в ванне, в холодной воде. помню, как все смеялись, когда шесть лет назад, став Васиной женой, я позорно провалила первый экзамен: так выстирала гимнастерку и брюки, что от них отказалось бы уважающее себя пугало. Вася тогда тушил цех по восстановлению автопокрышек, и сажа, продукты сгорания резины так въелись в одежду, что не не только стирать"в руки брать было противно. А надо, на каждый пожар обмундирования не напасешься, и я, как всякая приготовишка на моем месте, самоуверенно замочила одежду в горячей воде. А надо было только в холодной, иначе сажа навеки вкипит в ткань, ничем потом не вытравишь. И не только замочить, но и в холодной же воде стирать, и не один раз -- в этом весь секрет. Невелико удоводьствие, но у Васи оно еще меньше: сажа, копоть пропитывают не только одежду, они проникают во все поры тела, и Васе приходится отмываться под холодным душем, дрожа, вопя и проклиная все пожары на земном шаре. Мало того: кажется, отмылся, чуть не до крови ободрал себя мочалкой, оделся, сел за стол -- пахнет дымом! Помню, мы однажды из театра ушли: соседи весь первый акт шмыгали носами, принюхиваясь, откуда тянет дымом, и с крайаей подозрительностью поглядывая в нашу сторону. Позвонил! Еще та "проверка" -- подвалы швейной фабрики тушили. Но голос бодрый, хотя и покашливает -- надышался, наверное, тушить подвалы -- самое гнусное дело, в них всегда задымление из-за плохой вентиляции. Все пожарные очень не любят работать в подвалах: для того чтобы отдать команду, загубник то и дело приходится вытаскивать, и в бронхи и легкие попадает столько всякой дряни, что за неделю не откашляешь,.. Ну, раз был подвал, утром Вася пойдет домой пешком, в троллейбусе не рискнет! А на душе легче, все-таки позвонил, доложился... Дед говорит -- привыкнешь, телефон вашу сестру разбаловал, жили ведь когда-то "пожарные жены" без всяких телефонов. Но знаю, может, привыкну, а может, и нет: за сутки у Васи иной раз бывает по восемь-десять выездов, И далеко не все ложные... Рассказами Чепурина у меня заполнена целая общая тетрадь, и до, и после Большого Пожара в жизни его было много приключений -- и трагических, и трагикомических, и просто забавных. Для меня их прелесть в том, что Андрей Иванович, как и многие, не боится над собой пошутить -- очень ценное качество, свидетельствующее не только о чувстве юмора, но и о том, что человек отлично знает себе цену. Андрей Иванович и в молодости, по словам Деда, был таким же, да и сейчас, несмотря на папаху (неделю назад присвоили звание полковника), в нем сохранялось что-то озорное, мальчишеское (ох, не сбиться бы мне на "орлиный взгляд красивых черных глаз!"). Не могу удержаться от искушеаия -- вот несколько случаев. -- Мой первый пожар? Такой же постыдный, как у Гулина, только наоборот. Я тогда еще совсем зелененький был, ремни скрипели, пылинки с лейтенантских погон сдувал. Ночью послала меня Нина Ивановна тушить выселенный дом. Подъезжаем -- открытый пожар, тушить можно по учебнику, слава богу, думаю, первый экзамен сдам на пятерку. Выскакиваю, хочу дать команду, а изо рта вместо ясных и чеканных слов вырывается какое-то мычанье. Вое вижу, все понимаю, а язык как свинцовая чушка, стою и мычу. Парни опытные, видят, что командир вырубился, сами развернулись, поставили насос на гидрант, полезли в окна и начали работать стволами. Смотрю я на них, ворочаю мозгами и прихожу к ужасному выводу: я никому не нужен, я лишний, тушат без меня! Да ведь это анархия, вопиющее нарушение -- тушить без указаний! А какие давать указания, если язык не ворочается? Но руки-ноги в порядке, залезаю на высокий подоконник и свечу фонарем в окно: пусть видят, что лейтенант еще жив и держит руку на пульсе. И меня действительно увидели, но только приняли свет фонаря за непротушенный огонь и как дали по мне из двух стволов, что я брык на землю, в самую грязь!.. Но это что, тут только свои ребята смеялись, куда хуже был второй пожар. Горела пятиэтажка, сил работало много, РТП был сам Савицкий -- приехал с торжественного вечера в полной парадной форме. Я же болтался в резерве около штаба и ждал ЦУ. Тут Савицкий сам решил посмотреть, как наверху работают, взял чью-то боевку, сорвал с меня каску и водрузил мне на голову свою новенькую папаху: "Побереги, лейтенант!" Я этаким павлином в папахе прохаживаюсь, горжусь оказанной честью, и вдруг команда: "Чепурин с отделением -- на чердак!" Поработали мы там на славу, только спустился я вниз грязный, будто меня в болото окунали, и в такой папахе, что не только брать в руки, смотреть было противно. Савицкий даже взвыл: "Так сберег, сукин сын? Разжалую! Расстрелять его из трех стволов!" Но это так, для смеху, а вот в нынешний Новый год... Один умелец с машиностроительного завода елку своим детишкам соорудил на вертящейся подставке с подшипниками; и вот сидит он с женой в своей комнате за телевизором, а дети у елки скачут. И вдруг от этой самой подставки полетели искры, елка начала гореть, дети -- одна девочка повзрослее была, проявила инициативу -- набросили на елку скатерть, та вспыхнула -- и огонь пошел гулять по комнате. На крики выбежали родители, стали пытаться тушить, да поздновато: квартира наполнилась дымом и заполыхала. Родители вывели на лестницу детей, вынесли что попалось под руку -- в таких случаях обычно под руку попадается са