подол цеплялись, а третий на руках сидел. И чего замуж не выходите? Грамотные чересчур, самостоятельные. - Все это не так просто, тетя Аня, - сказала Невская. - Чепуха, сложности себе выдумываете! Тебе сколько, за двадцать пять небось? - Двадцать семь. - Довыбираетесь... Мужика надо брать такого, какой он в натуре, все они нынче балованные. Дима вон неженатый, парень вполне хороший, работящий. - Ради бога, тише, тетя Аня, - умоляюще попросила Невская. - Все они хорошие, когда спят, - сказала Лиза. - А тебе, Елизавета, Игоря, - увлеклась сватовством Анна Григорьевна. - Скромный такой, красивенький, только на тебя и смотрит. Да и сама ты лакомый кусочек, рвешься из одежи, как тесто из квашни. Повнимательней будь к нему, ключики подбери, он и сам не заметит, как предложение сделает. - Предложений много, тетя Аня, - сказала Лиза, - только таких, что хочется по физиономии дать. Никто мне не нужен, мне и так хорошо. Вот будем с Зоинькой ходить в гости друг к дружке, правда, Зоинька? - Ну и дуры, - Анна Григорьевна в сердцах махнула рукой. - Засидитесь в старых девах, волосы рвать на себе будете. Я свое пожила, вы меня слушайте; за мужика драться надо. И не только до венца, когда он от любой бабы шалеет, главное - потом его удержать, когда дети пойдут. - Пусть они за нас дерутся, - с неожиданной злостью выпалила Лиза, - уж я-то за них не буду. - А, послушаешь тебя, непутевую... - скептически заметила Анна Григорьевна. - Тетя Аня права, - строго сказала Невская. - Так язык распускаешь, что малознакомый человек бог знает что может додумать. - Ну и пусть думают, - голос у Лизы дрогнул, она отвернулась. - Мне теперь все равно. - Ты не обиделась? - огорчилась Невская. - Если так, прости, пожалуйста. Лиза не оборачивалась, плечи ее вздрагивали. Зоя обняла ее, стала гладить по лицу. - Ну, успокойся... - До-оченька, - протянула Анна Григорьевна. - И меня прости, недотепу... Для твоего? Лиза аккуратно сложила приданое, закрыла чемодан. Вытерла лицо, обернулась. - Я на четвертом месяце, - сказала она. МИШКА - ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ Удивительные вещи происходят в Арктике! Нет на свете более своенравного края, слишком много стихий разгулялось на макушке зеленого шара, и у каждой свои повадки, свои капризы. Циклоны и антициклоны, льды и подводные течения, пурги, магнитные бури, сияния... Черт в них разберется! Может, в третьем тысячелетии придумают люди такую машину, в которую заложишь перфокарты со всеми этими стихиями, а она уже сама разместит их по полочкам, выжмет из них секреты и каждую минуту будет выдавать непогрешимый прогноз: "В четырнадцать часов ноль три минуты юго-восточнее острова Визе начнутся подвижки льда тчк На мысе Желания в двадцать три часа одиннадцать минут сила ветра достигнет тридцати метров в секунду..." и тому подобное. Тогда, наверное, зимовать в Арктике будет не то что легко и приятно (чего уж тут приятного сидеть неделю взаперти, когда из-за пурги носа не высунешь), а относительно безопасно, что ли, настолько, что с зарплаты могут даже снять полярную надбавку. Но пока что это такая же розовая мечта (не снятие надбавки, а машина), как фотонная ракета или добыча полезных ископаемых на Сатурне. Средь бела дня при полном штиле вдруг лопаются льды, с бандитским гиканьем и свистом на мирную станцию налетает пурга, самолеты вязнут в невесть откуда возникшем тумане - и начинается борьба за жизнь. Люди головы ломают - Хоть кричи! А стихия что-то знает И молчит... - как поется в самодеятельной песенке. Шел циклон мимо, всем своим видом показывал - не беспокойтесь, иду стороной, ей-богу, не обману! - и вдруг крутанул хвостом, будто забором отгородил Средний от Большой Земли и арктических аэропортов. На Среднем - безветренно, ясно, каждая звездочка видна, на Луне хоть все кратеры пересчитывай, а в пятидесяти километрах к западу, югу и востоку - стена. * * * Свой третий вылет Блинков приурочил к сумеркам, чтобы целиком использовать это драгоценное время. Никогда еще на памяти Блинкова так не снаряжали к вылету его самолет. "Как невесту", - шутил Зубавин. Обычно в аэропортах от транзитных бортов рады отделаться, сбросить груз с плеч, а тут машину по винтикам прощупали, из столовой термосов с полдюжины, из складов спальные мешки с пуховыми вкладышами приволокли, коробки с НЗ на сброс, осветительные ракеты - и все сами, экипажу и пальчиком шевельнуть не позволили, отдыхайте, ребята, вам и так достается. Самое высокое начальство так не баловали! Зубавин лично варил кофе, икру и крабы выставил, оленьи языки, осетрину - все свои богатства, к Новому году запасенные. Честь, почет и уважение незаменимым, единственной надежде, никакой другой борт так и не смог прорваться к Среднему. "Если все будут летать по правилам, Арктику придется закрывать", - любил говорить Зубавин, не скрывая, что имеет в виду именно таких, как Блинков. Ну, то, что Зубавин не узнавал Блинкова, это еще было понятно; Блинков сам себя не узнавал. И перестраховщиком, и холодным середнячком его обзывали, и дядю Константина в пример ставили: "Вот это был летчик! Из скольких аварийных ситуаций выбирался, лишь одну своими руками создал - племянника в авиацию внедрил". Нельзя сказать, чтобы такая молва не ущемляла его самолюбие, но в глубине души Блинков-младший на нее поплевывал. В работу он вкладывал ровно столько, сколько необходимо, чтобы из пункта А безаварийно долететь до пункта Б, не лез с инициативами и никогда, в отличие от других, не скандалил с диспетчерами: давали "добро" - летел, не давали - преспокойно ждал, потому что лезть в бутылку и гробить себя ради того, чтобы кто-то с уважением сказал: "Лихой был малый", казалось ему величайшей из возможных глупостей. Куда приятнее, посмеивался он, летать по правилам и жить середнячком, чем доказывать, что ты ас, и в расцвете сил обрести посмертную славу. В аэропортах привыкли к тому, что Блинков "не нарушает", знали, что он готов хоть две недели сиднем сидеть и ждать погоды, и для рейсов "не но правилам" втихомолку подыскивали других. Теперь все правила для Блинкова будто перестали существовать: и летал он в три раза больше нормы, и не куда-нибудь, а в заведомо запретную зону обледенения, и льда набирал намного больше, чем допускали инструкции, и высоту не соблюдал, и полноценного отдыха экипажу не давал... Что ж, решили на Среднем, наконец-то Миша Блинков вспомнил, что есть на свете такая штука - Полярный закон... Никто, даже экипаж, подобранный им по своему образу и подобию, из осторожных, не догадывался, что на самом деле все было значительно сложнее. * * * Квадрат поисков находился в пятнадцати минутах лета от Среднего. Ночью Блинков лишь несколько раз рискнул пробить облака: они опустились слишком низко, и можно было запросто "поцеловаться" с какой-нибудь горушкой на любом из рассыпанных здесь островов. Но и тогда, когда он выходил из облачности на высоте пятьдесят - семьдесят пять метров, от осветительных ракет пользы было мало - сбрасывали их с парашютом из хвостового отсека, и пока Блинков разворачивался на 180 градусов, они успевали рассыпаться и погаснуть. К тому же самолет слишком интенсивно обледеневал, и приходилось каждые полчаса квадрат покидать, чтобы сбросить лед. Так что в ночные полеты увидеть не удалось практически ничего, и никто Блинкова в том не упрекал: стихия есть стихия, против нее не попрешь. Теперь же обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не ночь, а сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на двести пятьдесят. Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и Блинков успевал не только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо освещенную поверхность. Да и без ракет в сумерках очертания островов, припай у их берегов, скалы виделись более контрастно, а поземка, которая ночью казалась сплошной, на самом деле была с большими просветами, и отдельные поверхности дрейфующих льдов и островов лежали как на ладони. Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков - островами Медвежьим, Треугольным и Колючим - облачность висела слишком низко. Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами, то здесь приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой малой высоты? Не говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя высокими скалами, и Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том, чтоб на них не напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет чиркал о нижнюю кромку и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось покидать квадрат, потом снова возвращаться - сизифов труд... А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От опасной игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по командной УКВ каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих разговоров экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока хватит горючего. И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и иначе командир поступить не может, запас прочности в людях понемногу испарялся, реакция притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть может, пора возвращаться. ... Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто и не слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и смотрел только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый, он не откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его удалось лишь однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд. Теряясь в догадках, что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа завел разговор о Ксане и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет дожидаться поклонника, променявшего ее роскошную личность на квадрат поисков; ответ Блинкова всех поразил: "Плевать... Глаза у нее коровьи, у твоей Ксаны". А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану радиограммами и таял от ответных! С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять не мог, во сошлись на том, что его будто подменили. А что произошло, знал только сам Михаил Блинков. * * * Многие считали его баловнем судьбы. Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром корабля, другие - его счастливой внешности, женатые - свободе, неженатые - неизменному успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких со стороны Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег - куры не клюют, ни перед кем отчитываться не надо, захочет - поедет в отпуск, куда глаза глядят, в любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не жизнь, а праздник! И сам красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им довольный не в обиде - ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип - "пятьдесят на пятьдесят", то есть удовольствие поровну и никаких дальнейших планов; с товарищами весел, ни перед кем голову не гнет, никого не подсиживает и себе на мозоли наступать не позволяет: "Нас не трогай, мы не тронем". О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда - никто доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал, разжигая любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в чемоданчике фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и божился, что Мишка совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных красавиц; на глазах у третьего Блинков сажал в свой "Жигуль" чемпионку по фигурному катанию... Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только для всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем, что ему приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он благополучно выходил свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том, что кто-то может заполучить на него права, повергала его в содрогание. Так и жил он, Мишка - перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой, пока не получил два грозных предупреждения. Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный роман. Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами - навсегда, потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом Блинков поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены устраивала. В конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался человеком покладистым, но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые он задумался о том, что у всякого удовольствия имеется обратная сторона, что у женщины, кроме тела, есть живая душа и что жизнь рано или поздно заставит его заплатить по счету. Он стал намного осторожнее, немедленно и безоговорочно расставался с теми, кто норовил затянуть узелок потуже, и искал только родственные натуры, заглядывавшие в будущее не дальше, чем на месяц вперед. Таких "безоглядок", как он их называл, у него было несколько, они вполне довольствовались быстротечным романом, отдавали и получали то, что хотели, и претензий к нему не предъявляли. И Блинков начал было совсем успокаиваться после прошлогоднего кошмарного происшествия, когда жизнь снова всерьез его предупредила. Прошедшей зимой, работая в тиксинском порту, он приударил за разбитной хохотушкой, которая неожиданно долго, с месяц его потомила, а потом разрешила остаться. Сначала его встревожило, что он у нее оказался первым - ходить по нехоженым тропам Блинков не любил, опасаясь подвоха, но все обошлось как нельзя лучше, без упреков и прочей опасной для свободной любви риторики. Взгляды их совпадали совершенно, она тоже превыше всего ценила независимость и гордилась своей современностью, и отныне, прилетая в Тикси, он всегда закатывался к ней в гости. Но - Чем безоблачнее небо, Тем страшнее гром! Когда она с беспечным смехом сообщила, что понесла, он даже не очень забеспокоился: подумаешь, теперь эту проблему решают просто. Но когда она столь же весело поставила его в известность, что на аборт вовсе не собирается, Блинков сильно струхнул. Он пытался обратить дело в шутку, потом стал уговаривать, сулил щедрые подарки, постыдно засуетился - коса нашла на камень: "Понапрасну тратишь время, Блинчик, буду рожать". Он разозлился, обозвал ее шантажисткой, с грубой прямотой дал понять, что не на такого напала и пусть не думает на него рассчитывать, и даже растерялся от насмешливого ответа: "А почему ты так уверен, что у меня твой? Иди, гуляй... перекати-поле!" Это уже было кое-что, ему давали превосходную возможность отступить с почетом. И, оскорбленный в лучших чувствах, он ушел, хлопнув дверью. Но стук той двери еще долго преследовал его. Он горько проклинал свою доверчивость, притворщиц, которые на каждом шагу подставляют ему капканы, сто раз мысленно прокручивал, как магнитофонную ленту, ее оскорбительный ответ, убеждал себя, что имеет полное моральное право вычеркнуть из памяти этот инцидент, но на душе все равно долго скребли черные кошки. Несколько месяцев он жил в напряжении, боясь, что она вдруг заявится или, того хуже, напишет куда-нибудь, и лишь в последнее время, когда на горизонте появилась Ксана (вот уже воистину родственная душа, трактором в загс не затащишь!), стал понемногу успокаиваться. Не будучи ни очень плохим, ни очень хорошим человеком, он прежде всего не был врагом самому себе и поэтому поверил в то, во что хотел поверить: его просто пытались изловить, загнать в ловушку, а раз так, инцидент можно считать исчерпанным - не было его, приснился. То, что он сам себя обманывал, Блинков понял вчера, в прокуренном кабинете Зубавина, когда скользнул глазами по списку пассажиров борта 04213. * * * Таял в баках бензин, а Блинков, истребляя запас ракет, все продолжал резать небо над закованным в лед Карским морем. Ведь не мог самолет исчезнуть бесследно, не мог такой ас, как Илья Анисимов, не оставить хоть какого-нибудь намека на свою судьбу! Еще в сумерки, когда поземка разорвалась и обнажила черно-серый пласт острова Медвежий, Блинков увидел стоящую недалеко от берега избушку, а штурману даже почудился идущий из трубы дымок. Но поземка снова сомкнулась, и сколько потом ни кружил Блинков над островом, сколько ни изводил ракет, увидеть больше ничего не смог. В другой раз Уткин, второй пилот, заметил полынью, вроде бы сохранившую в себе очертания самолета. И над ней долго кружили, разворачивались и возвращались, пока не убедились, что никак та полынья не могла быть местом гибели самолета - слишком свежая, даже шуги на ней не образовалось. Ох, как не хотелось Блинкову возвращаться домой! А вдруг на Среднем задует, а вдруг не выпустят, поставят самолет на прикол? Валяйся тогда на койке в постылой гостинице и сходи с ума... "Горюнова Елизавета Петровна" - всего лишь три напечатанных на машинке слова, а будто лопатой душу перевернули. Безоглядна и хохотушка, полузабытый эпизод, каких в его жизни были десятки... Так почему же? А потому, что в радиограмму вкралась опечатка: их на борту было двое, Лиза и его сын, или, может быть, дочь, но это не имеет значения. Его неродившийся ребенок! Его! В этом Блинков не сомневался, как не сомневался он теперь и в том, что оскорбила его Лиза не случайно, не ради красного словца. Намеренно оскорбила - в этом все дело. Чтобы тут же, сию минуту проверить, каков он есть из себя, отец ее ребенка - человек или подлец. Но почему, зачем она это сделала? Много женщин прошло через его жизнь, и немало среди них имелось таких, что готовы были ради него пожертвовать семьей, честью и положением, но сколько ни старался, не мог припомнить Блинков такой, которая по своей воле отпустила бы его на свободу - "уходи, гуляй... перекати-поле!". Не отпустила - прогнала! Из гордости? Дура, чем ты хотела гордиться, тем, что будешь мать-одиночка? Дура, зло повторил про себя Блинков, не могла удержать, сказать по-человечески, боюсь, мол, что после аборта не смогу иметь детей, вот и решила оставить... Ну а если бы и сказала? Черта с два это бы его разжалобило! Ага, уцепился за эту мысль Блинков, а если она догадывалась, что не разжалобит? Какое там догадывалась - на сто процентов была уверена! Блинкова обожгло предчувствие, что он попал в точку. Ну, будь она уродка, не имей она шансов выйти замуж - тогда было бы все ясно. В таких случаях иные женщины идут напролом - лишь бы не прожить жизнь одиноко. Но Лизе это никак не грозило, вокруг нее постоянно вертелись двое-трое, а молодой доктор даже напился, когда Лиза с обычными прибаутками ему отказала, и у него, Блинкова, на плече (нашел у кого!) плакал пьяными слезами. Значит, понял наконец Блинков, она любила! Потому и ребенка оставила - от любимого человека. И свободу ему подарила, потому что любила - его, а не свою к нему любовь. И, намеренно прогнав, прощалась с ним навсегда. Теперь он видел как наяву, какие были у нее тоскующие глаза, каким вымученным, наигранным был ее насмешливый тон. И он, подлец, отблагодарил - изо всех сил хлопнул дверью! Как это просто, нет ничего на свете легче - хлопнуть дверью, поставить крест на чужой судьбе. Будто не дверь захлопнул - крышку гроба... И от сознания того, что они, Лиза и его неродившийся ребенок, гибнут где-то на льду, или, быть может, уже погибли, Блинкову стало тошно. * * * Ил-14 возвращался на Средний. На отдых Блинков дал четыре часа. Был бы сменный экипаж, сразу же полетел бы обратно, потому что знал, что все равно не заснет, будет со всех сторон обсасывать неожиданно пришедшую в голову отчаянную идею. С ребятами пока что он решил не делиться, пусть отдохнут спокойно. МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ (Рассказывает Борис Седых) В детстве я очень любил болеть, чтобы без помех читать. У родителей нас было шестеро, мама работала по дому от зари до зари, и в ее глазах человек, беспечно сидящий над книгой, выглядел отпетым бездельником. Мы либо должны были готовить уроки, либо помогать по хозяйству - никаких отступлений от этого правила мама не допускала. Зато больных, не каких-нибудь там подстуженных симулянтов, а настоящих больных с повышенной на полтора-два градуса температурой, мама укладывала в постель и окружала заботой. Такому счастливчику полагались изоляция в занавешенном углу, чай с медом, куриный бульон с ножкой и, главное, разрешалось читать, сколько душе угодно. Ложкой дегтя были непременные горчичники. Заслышав, что мама их готовит, я прятал под подушку книгу и притворялся спящим - не слишком хитрый прием, который на маму особого впечатления не производил. А вспомнил я об этом потому, что и теперь то и дело прикидываюсь спящим, чтобы избавиться от повышенного внимания. У женщин это в крови - о ком-то заботиться, но, когда Лиза профессионально сюсюкает: "Голубчик ты мой, настрадался, бедненький!", а Анна Григорьевна подхватывает: "Котлетку бы ему, болезному", мне становится не по себе. Я прекрасно понимаю, что жалеют меня от чистого сердца, но мало приятного, когда тебе десять раз на дню напоминают про твою беспомощность. Не мне бы сочувствовали, а тем, кто несколько часов тащил мои пять пудов на брезенте - вот кто хлебнул лиха! Или Матвеичу с Димой, которые только что ушли на скалу караулить самолет... Я лежу с закрытыми глазами, мысленно осыпаю проклятьями сломанную ступню - никакая там не трещина, как с чрезмерно честными глазами утешает Лиза, - настоящий перелом, и по старой привычке пытаюсь находить хорошее в этой гнусной ситуации. В данном случае хорошее - что до обязательной радиограммы домой остается целых три дня. Даже четыре, я давно выторговал у Гали один льготный день на случай непрохождения радиоволн. В четверг к вечеру она на всякий случай заглянет на телеграф, где к ее посещениям привыкли, но шума пока что поднимать не станет, а вот если РД не придет и в пятницу, отправит запросы по всем пунктам: Галя не хуже любого диспетчера знает, когда и куда я лечу. Чтобы отвлечься от тягостных мыслей, я мечтаю о том, что весной мы снова пойдем в "прыгающую" экспедицию и на сей раз попадем на точку 34. У Ильи Романова и Валерия Лукина, с которыми мы обычно летаем, есть карта акватории Северного Ледовитого океана, усеянная точками; каждая точка - это наша будущая посадка на дрейфующий лед, а точка 34 - географический Северный полюс. Побывать там мне нужно непременно: во-первых, потому, что нынче каждый уважающий себя полярный летчик должен на полюсе отметиться и смазать "земную ось", и, во-вторых, потому, что вымпел с автографами всех участников посадки я обещал кружку "Юный полярник", заводилой в котором мой Васька. Но если серьезно, то экспедицию эту мы любим за ее почетность и уникальную отдачу: ведь на каждой точке, а их сотни, гидрологи замеряют глубины, берут батометрами пробы воды, и это - на всей акватории океана! Раньше такую работу делали только на дрейфующих станциях - по линии дрейфа, для нас же доступны все районы. Данные "прыгающих" экспедиций для ученых бесценны (еще бы, весь океан как на ладони!), только уж очень острое ощущение - каждая такая посадка, сколько ни "прыгаем" с точки на точку, а сердце всякий раз отстукивает барабанную дробь; выдержит лед или не выдержит? А предстоящая экспедиция тем более интересна, что одновременно будем искать льдину для новой дрейфующей станции. Для нее Матвеич мечтает найти ледяной остров вроде тех, на которых дрейфуют последние СП, но шансов на такую удачу мало, за последние годы мы ни одного подходящего айсберга не видели. * * * А в "кают-компании", как окрестил Белухин наше жилище, разгорелся спор - из тех, что возникают от избытка свободного времени. Началось с того, что Солдатов, который все разговоры упорно сводил к еде, размечтался об украинском борще с мясом, да с таким красноречием, что у всех потекли слюнки; доведя себя до исступления, он с горя напился воды и потребовал на расправу спрятанный в сундуке шоколад, Анна Григорьевна молча показала фигу, а Зозуля предложил по-рыцарски разделить шоколад между женщинами, чтобы он не стал "яблоком раздора"; затем, уяснив, что не все присутствующие знакомы с древнегреческими мифами, тут же привел сокращенную версию троянской войны. Захар обиделся, что им заговаривают зубы, весьма грубо отозвался о Елене Прекрасной ("с жиру бесилась, там-там-там!") и поддержал предложение Солдатова. Тут и началась дискуссия. Я и Игорь были на стороне Зозули, Солдатов нам решительно возражал - "не потому, что мне жалко какой-то паршивой полплитки, а из принципа". Принцип же заключался в том, что "по статистике баба и так живет дольше, нечего ее перекармливать". Разговор продолжался так: БЕЛУХИН. Правильно, Слава, соображение мудрое. Баба живет дольше потому, что в ней всего две составные части: жир да ревность. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Тебя, что ли, ревнуют, старый черт? Постыдился бы при людях. БЕЛУХИН. А кого же, если не меня? Это борода у меня сивая, а на самом деле я - о-го-го! АННА ГРИГОРЬЕВНА. Старый! Не "о-го-го" ты, а "о-хо-хо"! ЗОЗУЛЯ. Если серьезно, то нервная система женщины совершеннее, она легче переносит стрессы и лучше приспосабливается к тяжелым условиям. КИСЛОВ. Бабе голову ломать не надо, за нее мужик думает. Тоже сказал - лучше приспосабливаются! ЗОЗУЛЯ. Я имею в виду... КИСЛОВ. Не знаю, что ты имеешь в виду, а вот в Антарктиде правильно делают, что баб не берут, без них куда спокойнее. Я. А кто в Мирном орал: "К чертовой матери мужской континент, не нужны мне ваши суточные, к жене хочу!"? КИСЛОВ. Мало ли чего я орал... БЕЛУХИН. Нет уж, паря, без ихней сестры Арктику обжить не смогли, и Антарктиду не обживем. Попомни мои слова, будет половина Антарктиды в юбках ходить, никуда от них не денемся. Ведьма - она за тобой и на метле прилетит. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Послушать моего - герой! А как в Антарктиду звали, бородой замотал: "Без жены не поеду". ЛИЗА. Они, тетя Аня, без нас шерстью обрастают и лаять начинают. КИСЛОВ. На дрейфующих станциях вашей сестры нет, а лают только собаки. ЗОЗУЛЯ. Сдавайтесь, Захар! Древние римляне считали землю завоеванной лишь тогда, когда бывший легионер начинал вспахивать ее плугом. А пахарь без жены далеко не уйдет. Так и полярника нужно кормить, лечить и учить его детей. Побывав на многих станциях и в арктических поселках, я пришел к выводу, что наилучший микроклимат там, где мужчин и женщин примерно поровну. ИГОРЬ. Если только они командуют в семьях, а не на работе. У нас на станции... КИСЛОВ. Завел, как испорченная пластинка! Был ты на этой станции без году неделя. ИГОРЬ. Между прочим, три месяца. КИСЛОВ. Ветеран! Обстрелянный и облаянный. СОЛДАТОВ. Погоди, Захар, нецелованный правду сказал, поставь их командовать - такого натворят! В одном нашем таксопарке директор женщина, так совсем осатанела, водителей на трассу без белых рубашек не выпускает. НЕВСКАЯ. Действительно, чудовищный произвол. ЛИЗА. Каждый день шею мыть приходится, да? БЕЛУХИН. Не обижайтесь, девоньки, вы и в самом деле нашему брату необходимы, но как беретесь за мужицкое дело, получается сплошной конфуз. Помнишь рыженькую Катерину, Анюта? АННА ГРИГОРЬЕВНА. Еще бы не помнить, вертелся вокруг нее, как юла. БЕЛУХИН. А я увижу рыжую - хватай меня и веревками вяжи! Но я не о том. Прислали ее к нам на станцию после техникума, все науки выучила, книжек привезла два чемодана - гидролог по специальности, а по внешности - задира курносая, вроде нашей Елизаветы. И вот приходит ее очередь ночью идти на футшток, домик такой на льду, а в нем, в лунке, прибор для измерения колебаний уровня моря. Расчистила Катерина от шуги лунку, заменила в мореографе ленту и тут слышит за дверью: фу-фу. "Ребята, - кричит, - так нас во время практики пугали, делать вам нечего!" И тут дверь треснула, и медвежья лапа всовывается. Катерина выхватила из валенка наган, сажает в дверь пулю за пулей и орет. Медведь давным-давно убежал, а она пуляет и орет. Дежурный прибежал, насилу ее успокоил, а она: "Одна больше не пойду!" И с той поры на футшток ходила только под охраной сменщика. Тот недосыпал, но ходил - что поделаешь, если девка боится. Другое дело - Анюта, она у меня храбрая, никого у своей плиты не боялась. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Не слушайте брехуна. Глеб с Катериной ходил потому, что ревновал, поженились они потом. А кто у нас был лучшим радистом? Мария Воронова. И Надя Шевчук других метеорологов учила уму-разуму. Всю главную работу на станции бабы делали, мужики только носы задирали и охотой баловались. БЕЛУХИН. Ага, поймал на слове! Рассказать про "бабий бунт"? АННА ГРИГОРЬЕВНА. Мели, Емеля, твоя неделя. БЕЛУХИН. А дело было так. Приходит к Семенычу, нашему молодому начальнику, с претензией женский контингент: мужики, мол, имеют больше привилегий, женщины все на вахте и на вахте, а вы охотой и рыбалкой наслаждаетесь, пора этому безобразию положить конец. Это моя благоверная их на бунт подбила. Вру али не вру? АННА ГРИГОРЬЕВНА. Пока что не врешь. БЕЛУХИН. Семеныч и повелел: показать женщинам все прелести охоты! Снарядили экспедицию, трех мужиков и пять женщин, и пошли катером по реке Ленивой до водопада сроком на неделю. Дорога живописная, скалы нависают, и по фарватеру пороги, которые нужно умело и с риском обходить, катер в пене, ощущение скорости и опасности - крики, радость, визг! На берегу у водопада была избушка вроде нашей, тоже из плавника, в ней мы поселили женщин, а себе поставили палатку. Хотя и сентябрь, но погода как на заказ: солнце, чистое небо, тепло, градусов двенадцать. Наловили в Ленивой на блесну гольцов, сварили уху, весело поужинали со ста граммами, песни запели - как говорится, экзотика. Женщины страшно довольны: водопад, скалы, тундра цветет, тьма птиц, красота. "Вот почему вы нас не брали, эгоисты, - упрекают, - женщин на вахту, а сами такой красотой любоваться!" Однако ладно, мы молчим. Разбудили их раненько на заре, высмотрели в бинокль с наблюдательной вышки оленей километрах в трех, винтовки на плечи и пошли. Без привычки, однако, по мягкой тундре ходить трудно, пружинит, а олень - зверь пугливый, подбираться к нему следует осторожно, поползли. Уже удовольствие не то, пыхтят, а нас смех берет - еще те пластуны! Убили, однако, трех оленей, привязали туши на шесты и понесли. А ноги вязнут, и налегке идти - труд, а тут еще с таким грузом. Через километр бабоньки выдохлись - уже не только оленей нести, сами идти не могут. Лежат, на нас смотреть не интересуются - отдыхают. Пришлось мужикам челночные операции делать: одного оленя перетащим, за другим возвращаемся. Обратная дорога была совсем плохая, от сгонного ветра с тундры фарватер сильно обмелел, и опасные участки стало проходить сложно, а потом заштормило и заглох мотор, ребята баграми от скал отталкивались, а крутая волна все подхватывает и швыряет. Словом, бабоньки наши совсем притихли и посинели. Когда дошли - не только оленей, но и охотниц на руках выносили измученных. Смеху было! Потом, как спрашивали: "Пойдем, бабоньки, на охоту?" - не реагировали, делали вид, что не слышат. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Половину наврал, старый черт. ГРИША. Дядя Коля прав, охота - не женское дело. ЛИЗА. Значит, на кухню, бабы, и не высовываться, да? Бедный мой муженек, голодный будет сидеть. КИСЛОВ. Это какой муженек попадется. Другой возьмет за воздухопровод, подержит - сама побежишь картошку жарить. ИГОРЬ. Не то время, современная женщина - человек гордый и независимый. Думаю, что с Лизой такой фокус не пройдет. СОЛДАТОВ. А ты подхалим... подхалим! Правда, Лиза? ЛИЗА. Подхалим и есть. Ты нас, Игорек, не защищай, мы дуры. Тысячу лет добивались равноправия и добились на свою голову. Хорош у меня дом будет, если я по десять часов из операционной не выхожу. НЕВСКАЯ. Независимость дороже. Ты ведь сама ни за что не променяешь операционную на кухню. ЛИЗА. Верно, подружка. И все равно мы дуры. Послать бы нам подальше это равноправие и засесть дома - вот бы они взвыли! Никуда не денутся, прибегут и запоют под окнами серенады. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Рожать бы они попробовали... умники! СОЛДАТОВ. За это не берусь, разве что содействие кому оказать, товарищескую помощь. ГРИША. Но ведь у вас нет медицинского образования... Зоя, я снова что-то не так сказал? НЕВСКАЯ. Я тебе советую помолчать. ГРИША. Когда молчишь, все время о еде думаешь. КИСЛОВ. А кто брехал, что голод для организма полезен? ГРИША. Доктор Брэгг, Но я теперь с ним не согласен. НЕВСКАЯ. Принципы, Гриша, не меняют, как перчатки. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Медицинского образования... Ой, уморил, Гришенька. НЕВСКАЯ. Вот мы смеемся, а им каково сейчас? АННА ГРИГОРЬЕВНА. Уморил... Это кому? НЕВСКАЯ. Илье Матвеевичу и Диме. Холодно, темно, страшно... БЕЛУХИН. Обычное дело, однако. СОЛДАТОВ. Скоро менять их будем. А за нас с Захаром тоже будете волноваться? НЕВСКАЯ. Конечно, Слава. СОЛДАТОВ. И смотреть на нас так же будете? НЕВСКАЯ. Не понимаю. СОЛДАТОВ. Ну, как на Матвеича, когда он уходил, НЕВСКАЯ. Что за глупость! АННА ГРИГОРЬЕВНА. Это, Слава, заслужить надо, чтобы на тебя смотрели. ЛИЗА. Все мы хороши; мужики небритые, бабы неухоженные, слава богу, зеркала нет. Один только Игорек и ласкает глаз. Ой, прилетим в Тикси, что я с ним сделаю! БЕЛУХИН. Смотри, паря, охомутают. ИГОРЬ. Если хомутом будет Лиза... ЛИЗА. Ты бы еще сказал - оглоблей! Не собираюсь я тебя хомутать, просто выйду замуж, если очень попросишь, и все. Но учти, Игорек, меня долго будешь добиваться, железное терпение нужно иметь. ИГОРЬ. Тогда ничего не выйдет. Я ведь магнитолог, в магнитный павильон с металлом входить нельзя. НЕВСКАЯ. Тише, пожалуйста, тише! БЕЛУХИН. Падера силу набирает, дочка. НЕВСКАЯ. А мне показалось - самолет. БЕЛУХИН. Не расстраивайся, выручат. В Арктике так положено - выручать. НЕВСКАЯ. Но когда, когда? БЕЛУХИН. Когда время придет. Ты небось Библию и в руках не держала, а там про это написано. НЕВСКАЯ. Нет, не доводилось. БЕЛУХИН. Дед нам вслух читал и ложкой по лбу бил, кто зевал. Там и было сказано: время плакать и время смеяться, время любить и время ненавидеть, время ждать и время садиться в самолет. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Не было тогда самолетов, старый брехун. БЕЛУХИН. По-твоему, пешком, что ли, тогда передвигались? Ковры-самолеты были, летающие тарелки. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Вот так он всю жизнь и морочит людям головы. Не знаю, за что его терплю. ЛИЗА. Счастливая ты, тетя Аня. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Велико счастье! БЕЛУХИН. Но не так уж и мало, девяносто три кило живого весу. ГРИША. Я вдруг понял, почему женщины пошли в Арктику. ЛИЗА. Наконец-то узнаю! Почему же, Гришенька? ГРИША. Потому что этого потребовали законы природы. Все в мире должно быть уравновешено: приливы и отливы, циклоны и антициклоны, мужчины и женщины. К тому же мужчины без женщин глупеют, а женщины без мужчин дурнеют. НЕВСКАЯ. Ты стал слишком болтливым. ГРИША. Ты сама так говорила, я просто повторил твои слова. НЕВСКАЯ. И напрасно, ты не попугай. СОЛДАТОВ. Схватил тройку с минусом за поведение? ЗОЗУЛЯ. По существу, Гриша рассуждает весьма здраво: именно законы природы. Медведь, например, иногда проходит тысячу километров в поисках самки, а... АННА ГРИГОРЬЕВНА. Фу ты, сравнил! ЗОЗУЛЯ. Простите, естественная аналогия. Однако мне хотелось бы, Зоя Васильевна, поздравить вас с оригинально и не по летам мыслящим братом. Чувствуется ваше влияние. ЛИЗА. Вот и Михаил Иваныч докатился до комплиментов! Посидим здесь сутки, он и в любви тебе признается. ЗОЗУЛЯ. Елизавета Петровна... И вы, и Зоя Васильевна мне в дочери годитесь. ЛИЗА. Таких больше всего и любят, которые в дочери годятся. ЗОЗУЛЯ. Однако я надеюсь... ЛИЗА. Конечно, надейтесь, Михаил Иваныч, не знаю, как Зоя, а для меня мужчина начинается с пятидесяти лет. ИГОРЬ. Тогда все кончено, двадцать девять лет я ждать не смогу. ЛИЗА. Для тебя, Игорек, я, может, сделаю скидку. СОЛДАТОВ. Как на залежалый товар? Не соглашайся, Игорь, ты у нас со Знаком качества, любимчик-херувимчик. Нецелованные нынче идут по высшей ставке. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Грубиян ты, чего в юношу вцепился? СОЛДАТОВ. Видали мы таких юношей, возили по Москве. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Уж не ревнуешь ли? ИГОРЬ. Не надо, Анна Григорьевна, у нас, как говорится, несовместимость. Нарвешься, Слава... СОЛДАТОВ. Тю-тю! Угрожаешь? ИГОРЬ. Предупреждаю. СОЛДАТОВ. Может, выйдем, поговорим? ИГОРЬ. Пошли. АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я вам пойду, сосунки! Коля, держи этого долговязого дурня! БЕЛУХИН. Из обоих лапши нарежу, пацанье пузатое! Кыш на место! Несовместимость... Словечек модных понабрались... ИГОРЬ. Дело не в словечках. БЕЛУХИН. Помолчи, медведь тебя задери! Несовместимость... Закон коллектива такой: первым делай самую тяжелую и грязную работу. Не жди, когда тебя позовут или очередь дойдет - первым делай! Тогда будет тебе и другим полная совместимость. Вы же пока что ничем, кроме пустозвонства, себя не проявили. Кто из вас вызвался натаскать плавника, заготовить дровишек, расчистить от снега двери? Почему не вы, а Илья с Димой первыми пошли на скалу? Зарубите себе на носу: морду набить - невелика заслуга, а чтобы в Арктике выжить - одной спеси мало. Еще суток не прошло, а вы... Смотреть противно! АННА ГРИГОРЬЕВНА. Радоваться надо, что живые, в тепле сидим, крыша над головой. ЗОЗУЛЯ. Я бы добавил: практически в полной безопасности. Вы, Слава, в Арктике оказались случайно, но Игорь... Простите, я давно хотел вас спросить: к Чистякову Юрию Сергеевичу вы имеете отношение? ИГОРЬ. Это мой отец. ЗОЗУЛЯ. Ваше счастье, что он не видел вас в эту минуту! Юрий Сергеевич никому не прощал нарушений полярной этики. Друзья, профессор Чистяков - известный гляциолог, друг Николая Николаевича Урванцева. ЛИЗА. Не видать мне теперь Игоря, как своих ушей! Славчик, твои шансы растут. СОЛДАТОВ. А ты не торопись, у меня папаня тоже не лаптем щи хлебает. ЛИЗА. Неужто академик или генерал? СОЛДАТОВ. Скажешь... Академики перед ним за версту шапки снимают. Бери повыше: столяр-краснодеревщик. БЕЛУХИН. Чистяков, однако, у нас на Стерлегова бывал, на Таймыре его хорошо знают. Ученый, а в обращении прост, веселый мужик, с бородой. Помнишь, Анюта? АННА ГРИГОРЬЕВНА. Как не помнить, представительный мужчина. ЗОЗУЛЯ. Отец вам не рассказывал, Игорь, как он с медведем встретился лет тридцать назад в Усть-Таймыре? ИГОРЬ. Да. Но он тогда был не один. ЗОЗУЛЯ. Признаюсь, я имел честь... Мы добыли на припае двух нерп для собак и потащили на волокуше на базу. Погода хорошая, солнечная, помню, Юрий Сергеевич рассказывал разные забавные случаи, и вдруг сзади послышалось характерное фырканье и шипенье. Оглянулись - в десяти метрах медведь-гигант! Бежать в таких случаях бесполезно, запомните, друзья, бесполезно и крайне опасно: у зверя пробуждается охотничий инстинкт, он обязательно будет догонять; Юрий Сергеевич сорвал карабин, щелк - осечка, щелк - снова осечка. Мы застыли соляными столбами, а медведь подошел, с любопытством принюхался и присмотрелся, словно размышляя, с кого начинать, но груз на волокуше показался ему более достойным внимания: как известно, нерпа для медведя ни с чем не сравнимый деликатес, причем не мясо, как ни странно, а сало. Мы для него сразу перестали существовать и по