хвастаться не могла -- с парной! Кирюшкин привез на станцию известный всем полярным механикам сундучок. Тридцать лет собирал инструмент, лелеял и холил его, как солдат винтовку; настольный токарный станок, всеобщую зависть, возил с собой на каждую зимовку. О чем хочешь можно было просить дядю Васю: сделать то и другое, лишнюю вахту отстоять, денег на кооперативную квартиру занять -- на все соглашался безотказно, но к сундучку своему заветному близко никого не подпускал. Пробовали, обжигались и только издали на необыкновенный инструмент облизывались. И еще привез с собой Кореша, хозяином которого стал при необычных обстоятельствах. От полярной станции в устье реки Оленек ближайшее жилье было в ста километрах, и поэтому Кирюшкин не поверил своим ушам, когда услышал доносящийся из тундры скулеж. Пересчитал в сарае собак -- все на месте, щенки ползают, резвятся все до одного, а скулеж из тундры не утихает! Взял карабин, пошел на звуки и обнаружил большого, издыхающего от недавних ран и потери крови пса. Приволок его на станцию, за месяц выходил и дал найденышу имя. Кореш, колымская собака с оловянными глазами-пуговицами и густой шерстью, быстро завоевал место вожака в упряжке, соображал на охоте, был неутомимым и злым медвежатником и на удивление ласковым в быту. Неверная собачья память его хранила какие-то приключения, о которых зимовщики только гадали: одни полагали, что он гулял с волками, другие -- что отбился от упряжки и пострадал в схватке с медведем. Но никаких следов, кроме собачьих, Кирюшкин тогда не обнаружил, сам Кореш ничего не рассказывал -- гадай не гадай, а правды все равно не узнаешь. Прослышав об этом, Бармин объявил конкурс на лучший рассказ о происхождении Кореша, два-три вечера участники лезли вон из кожи, но дело кончилось веселым скандалом: авторитетное жюри в лице Бармина присудило самому себе первый приз -- бутылку шампанского, за версию, согласно которой Кореш был пришельцем из космоса. В Арктике, однако. Кирюшкин был знаменит не только благодаря высоким профессиональным качествам. В войну, когда людей, казалось, уже ничем не удивишь, с Кирюшкиным произошла история, которая, с одной стороны, сделала его имя известным, а с другой -- могла дорого ему обойтись. В 1943 году к Скалистому Мысу подошла немецкая подводная лодка. Некоторое время немцы изучали через перископ распорядок дня на станции, смену постов и прочее, а потом произвели вылазку, сняли часового и взяли в плен весь состав. Но, поскольку начало штормить и попасть на лодку три дня было невозможно, людей заставили работать, а радист под дулом пистолета передавал метеосводки, будто ничего не случилось (среди немцев был знающий русский язык). В один из этих дней на станцию возвратился с упряжкой Кирюшкин, который еще до прихода немцев уехал на промысел, в бухту Воздвиженскую, за мясом. Наши его предупредить не сумели, под прицелом были, и Кирюшкин, войдя в помещение, попал в лапы трех солдат. Попытался было вырваться, но его так огрели прикладом, что он чуть не сутки провалялся с гудящей головой. Между тем шторм кончился, немцы переправили пленных на лодку, забрали на станции все, что оказалось там ценного, и заставили Кирюшкина возить на собаках. Не одного, конечно, -- под охраной не спускавшего с него глаз автоматчика. Сделал Кирюшкин несколько заездов к подводной лодке, чувствуя на спине ствол автомата, и все-таки нашел свой шанс. Собаки в упряжке передрались, он стал их разбирать, а немцу холодно, начал подпрыгивать и руками махать, чтоб согреться. Здесь-то Кирюшкин и улучил момент: сделал резкий выпад, сбил немца с ног, гикнул собакам -- и был таков! Немец опомнился и дал из автомата очередь, но сумел лишь поранить трех собак: упряжка нырнула под уклон и скрылась из виду. Немец оказался настырный, побежал следом, а раненые собаки взбесились от боли, и упряжка спуталась в клубок. Тогда Кирюшкин скинул сапоги, шубу и в одном ватном костюме, босиком бросился в тундру, а когда увидел, что преследователь отстал, то отрезал рукава от ватника, надел на ноги и так добрался до промысловой избушки. Пришел в себя, отдохнул и вернулся на станцию. Там уже было пепелище, немцы на прощание все сожгли, остался лишь ветряк -- бензина, видно, на него не хватило. Станция пропустила несколько сроков, не выходила с Диксоном на связь и оттуда прилетел самолет. Кирюшкина вывезли, он рассказал все, как было; после войны вернулись из Норвегии пленные, подтвердили... -- Хорош чай, только у тебя и попьешь такого. -- Семенов допил, отставил стакан. -- Ты повару скажи, чтоб не жался, мне много чаю нужно. -- Скажу, -- кивнул Семенов. -- Не скучаешь, дядя Вася? -- Скучает лодырь, которому время девать некуда, -- проворчал Кирюшкин. -- Ночью медведица с двумя огольцами в торосах шастала, не слышал? Ледник с мясом унюхала, ракетами отогнал. -- Ушла? -- Кто ее знает, придет, небось, если тюленя не добудет. Здоровая, метра под два с половиной, не тот несмышленыш, которого Груздев с руки кормил. Вели ребятам карабины пристрелять, не чищено оружие, сплошная ржа. Такая зверюга шутки шутить не будет. Семенов чуть покраснел -- вспомнил, что давно не прикасался к нагану, даже в ствол не заглядывал. За такое Георгий Степаныч шкуру бы спустил. -- Сегодня же прикажу, -- пообещал он. -- И повара в одиночку к леднику не пускай, пусть дежурный или твой доктор сопровождает. -- Кирюшкин засмеялся. -- Ему и карабина не надо, любому зверю голову набок свернет. Не клизмы ему ставить, а в лесоповале бригадирить, очень аккуратная комплекция. Это он на станции Восток Андрея с площадки вытащил? -- Он. Откуда знаешь? -- А оттуда. Андрей, не о пример тебе, не только в праздники отписывался. Я много чего знаю, у Андрюхи времени хватало не забывать стариков. -- Какой ты, дядь Вася, старик. -- Пятьдесят шесть, милый, полярная пенсия давно выслужена. Да, хотел я тебе сказать, насчет моих... -- Недоволен? -- Почему недоволен? Работящие, железо понимают, с дизелем на "ты". Пацаны стоящие -- если каждый врозь. -- А вместе? -- Помнишь, Степаныч говорил: "Двум медведям в одной берлоге не ужиться"? Не любят они друг, друга. Не то, чтобы лаются, не было такого, а взгляды подмечал -- косые. Причина есть? -- Наверное, есть, только и я не все знаю, -- Уж не ты ли причина? -- Почему так думаешь? -- А потому. Как ты Женьке поулыбаешься, Вениамин злой на весь свет ходит. Ласка не деньги, ты уж ее не экономь, с собой не возьмешь и по завещанию не оставишь. -- По заказу не улыбаешься, дядя Вася. А вообще как они? -- Правду? -- Правду. -- Механик Евгений покрепче, кроме как на дело мозги не тратит. Звезд с неба не хватает, но малый упорный. А у Вениамина полет повыше, он не только в дизеле -- в жизни копается. Скажу тебе так: в ученики, пожалуй, взял бы первого, в зятья -- второго. -- А в дрейф? -- И того и другого, -- без раздумья ответил Кирюшкин. -- В горячем деле обоих проверил? -- Я ж тебе рассказывал. -- А ты повтори. -- Обоих. -- Ну? -- Женька без раздумий за мной в пропасть прыгнет. -- Откуда знаешь? -- Он меня с того света вытащил, в пургу. Кровью харкал, месяц потом с воспалением легких лежал, а вытащил. И второй раз, когда Льдину с Беловым искали и я в стропе запутался. Пусть звезд с неба не хватает, зато верю ему, как брату. -- Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный, тоже хорошо. А Вениамин? Семенов вздохнул. -- Устал я от него, намаялся за две зимовки. -- И позвал на третью? Не лукавь. -- Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча, Филатов гарантирован от простуды, кровь -- что твой кипяток! Ни одной зимовки без драки. -- Осокину он врезал по справедливости. -- По справедливости, говоришь? -- Семенов провел рукой по горлу. -- Вот где она у меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам -- и Белка была бы жива и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об этом, смыл, как мушкетер, оскорбление кровью -- и в результате слишком высокой она оказалась, плата за справедливость! -- Она никогда не бывает высокой, -- возразил Кирюшкин. -- Нет такого прейскуранта, Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция ходуном ходит -- правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и будет покрепче, чем было? -- Вот это поворот! -- Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. -- Каким же образом? -- А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв -- и больному полегчало. Выздоравливает больной, так-то! Семенов присвистнул. -- Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера -- "спасибо, дядя Вася" и на глазах слезы. -- Разжалобил? -- усмехнулся Семенов. -- А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать, я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра? Хотя нет, ты его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог, сам на нее виды имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего карабина обойму вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка голодный попался, только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали, зато потом какой парень был! -- Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это ты сам сказал, всему коллективу в душу плюнул. -- Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил, верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он, страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным, либо очищенным -- это не я придумал, так в жизни бывает. Семенов покачал головой. -- Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б не его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями совести? Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на публику. Да ты пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на Филатова хотел свалить, а потому, что через месяц полеты начнутся и он боится, что я выгоню его со станции с волчьим билетом! -- Знаю, что хочешь выгнать, -- кивнул Кирюшкин, -- потому и затеял этот разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге -- и нет человека. Много я таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей. -- Подумаю, -- миролюбиво согласился Семенов. -- Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, когда-то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз-два и обчелся. Одного заразит, другого -- и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет? Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением прочитал: Отец-командир Ненавидит задир. А любит: Белова, Бармина удалого И помаленьку Дугина Женьку. -- Вениамин обронил, -- с легкой грустью сказал Кирюшкин. -- Ты ничего не видел, обещаешь? -- Пусть сочиняет на здоровье, -- засмеялся Семенов, -- за справедливость бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были и "довожу до вашего сведения" с подписью, а вот эпиграмма впервые. -- Он не только эпиграммы, -- оживился Кирюшкин. -- Ты вот на него ворчишь, а он талант! -- Что ты говоришь? -- деланно удивился Семенов. -- А то, что слышишь. -- Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и достал листок. -- Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул -- кто-то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу -- забился Вениамин в угол и чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне -- листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри. На листке было написано: "Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю". И далее следовали стихи: НЕИЗВЕСТНОМУ Арктический остров невзрачный, Клубится туман, словно пар, На скалах суровых и мрачных Волнуется птичий базар. Построили станцию люди, Зимуют, воюют с пургой, О солнце, о бабах тоскуют, Мечтают вернуться домой. О нем почему-то забыли. Остался он здесь навсегда. Уныло звенит на могиле Из старой жестянки звезда. А время надгробие точит, Уж имя его не прочесть... Торжественно море грохочет В его безымянную честь. Зачем он на Север стремился? Учился, работал, как зверь? Замерз, утонул иль разбился -- Никто не ответит теперь. На станции лают собаки И будни бегут чередой. Сухие полярные маки Склонились над этой звездой. -- Ну? -- нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. -- Поэт! Семенов все-таки улыбнулся: -- Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался. -- Но как написал, со слезой! Голова-то какая! Семенов все-таки улыбнулся. -- Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко. -- Женька твой и таких не напишет. -- Кирюшкин сложил листок. Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся. -- Дался тебе Женька! -- весело сказал он. -- И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать. -- С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет... Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики. Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним. Над дизельной полыхало пламя. ОГОНЬ И ВОДА "В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель "пошел в разнос". При разрыве осколками пробило топливные баки..." Семенов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов -- тот обжег руку чуть не до костей. И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять -- и еще неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все-таки жив, голова работает, глаза... Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семенов с той же тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из института уже прибыли три грозные радиограммы, и в каждой: "... немедленно... незамедлительно... безотлагательно", -- подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь и себя под монастырь подведешь. "Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!.." Попробуй, предусмотри, в каком месте лед лопнет. На метр, на один только метр разошлась трещина -- и тут же заторосилась, нет ее! А дело свое поганое сделала... Страшная штука -- огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг -- огонь... На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон -- брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик -- перейдешь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар -- верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в темную дыру подсознания -- кончились те сны... Семенов встал, заглянул в зеркало -- на него смотрел незнакомый ему человек с перекошенным, в волдырях, лицом, которое отнюдь не украшали обгоревшие ресницы и брови. Хорош! Родная мать не признает... Сочинять объяснительную записку решительно не хотелось -- подождут, ничего не случится, столь ответственные вещи нужно делать на свежую голову. О, том, чтобы лечь в постель, он и думать боялся: коснешься лицом подушки -- от боли до потолка взовьешься. Решил попытаться заснуть в кресле, которое Белов подарил, уселся поглубже, к мягкой его спинке осторожно прислонил затылок и прикрыл глаза. Льдина горела. Сначала вспыхнула дизельная. Промасленная и просоляренная, она пылала весело и страшно изогнувшимся под ветром факелом. И в первое мгновение Семенов никак не мог понять, то ли трещат ее стены, то ли это треск лопающегося льда. Но времени размышлять у него не было, так как на данную секунду главной опасностью были бочки, одни с соляром, другие с бензином, составленные у правой стены дизельной. Не раздумывая, он шагнул в озерко и по бедра в ледяной воде бросился туда. -- Берегись! Откуда-то возникший Филатов откатил от стены бочку, она плюхнулась в воду. Задыхаясь от едкого дыма, Семенов выбрался наверх. -- Какие с бензином?! -- Берегись! -- в исступлении орал Филатов, выдергивая из штабеля бочку. Филатов, конечно, был прав: некогда разбираться, какие с бензином. Теперь они вместе орудовали у стены, в четыре руки выдергивали бочки и катили их в воду. Едкий дым застилал, ел глаза, но боковым зрением Семенов видел, как Бармин и Дугин, стоя в озерке, подтаскивали бочки, а другие откатывали их подальше. -- Эта с бензином! Пламя лизнуло Семенову лицо, он отпрянул в сторону. -- Николаич! -- услышал он плачущий голос Филатова. -- Примерзла! Отвернув лицо от огня, он подобрался к Филатову, и они вместе пытались вырвать бочку, которую уже хватало пробившимся из стены огнем. "Назад!" -- чей-то неистовый крик. Бочка не поддавалась, в дизельной что-то рухнуло, стена пропустила сноп искр, и тут Семенов понял -- не мозгом, а потрохами, кожей понял, что время вышло. Он ухватил Филатова за шиворот и поволок в воду. Филатов вырывался, сыпал ругательствами, но обоих уже подхватили люде и силой потащили за собой. Мощный взрыв взметнул в небо гору черного пламени, и оно, подхваченное и разорванное на куски ветром, пошло гулять по Льдине, образуя ручьи, островки огня. Льдина горела. Соляр, который призван дать станции тепло, энергию и жизнь, обрекал ее на гибель. Он залил, пропитал поверхность Льдины и широкой полосой огня стекал в озерко, снежницы, промоины и лунки. Горел лед, пылала вода, ветер швырял в лица людей черные хлопья сажи. Семенов болезненно поморщился, встал и прошелся по комнате. Глаза слезились, резь не утихала, и он хотел было позвонить Бармину, но раздумал: Саше, наверное, хватает забот с Филатовым. Спасибо, Саша, не потерял голову, спас бензиновые движки... Семенов достал из аптечки марлевые тампоны, смочил их в чайной заварке и осторожно приложил к глазам. Вроде немного легче. Лицо -- черт с ним, не в кино сниматься, глаза бы не повредило. Можно ли было предотвратить тот роковой взрыв? Семенов еще раз подумал, тщательно проанализировал все обстоятельства и пришел к выводу: да, можно, если бы не та примерзшая бочка. От жары она лопнула, бензин взорвался и создал столь высокую температуру, что полопались и емкости с соляром. Будь под рукой лом или кирка... Вдруг Семенов понял, что его тогда толкнуло хватать Филатова и бежать без оглядки: раскаленный бок той самой бочки, раскаленный настолько, что вспыхнула промасленная Венина рукавица... А в объяснении напишешь это? Недоверчиво улыбнутся, у страха глаза велики -- скажут... Ну, такое обвинение вряд ли кто бросит, а что про себя подумают? Несмотря на терзавшую его боль и мрачные мысли, Семенов улыбнулся: вспомнил, как на одной станции первачок разжигал непослушный газовый камин, плеснул в него бензин и в полминуты сгорела жилая палатка с раскладушками и личными вещами. Первачок был совсем зеленый, ребята его пожалели и попросили то дело замять. И акт был написан такой: пожар -- дело рук медведя, следы которого в изобилии петляли вокруг палатки. Видимо, медведь хотел в палатку заглянуть, дернул за меховой полог и опрокинул камин. Поверили тому акту или не поверили -- другой вопрос, но первачок был спасен и в последствии очень неплохо отработал свой грех -- Саша Бармин... Основная часть бочек с топливом находилась в отдаленном месте, и теперь, когда дизельная взорвалась, главных опасностей оказалось две. Ветер нес, швырял в сторону кают-компании жар и пылающие осколки, и половину людей Семенов оставил здесь с наказом поливать стены водой и из огнетушителей. А остальных повел к сугробу, куда стекал ручей горящего соляра. В сугробе, накрытом брезентом, находились баллоны с кислородом, ацетиленом и пропаном, и, если они взорвутся. Льдина взлетит на воздух, как корабль, в пороховой погреб которого попал снаряд. Сначала выстроили цепочку с ведрами и пытались сбить пламя водой -- куда там, будто не воду, а масло в костер подливаешь! Тогда Семенов сорвал брезент и швырнул его на подступавший огонь, который стал задыхаться и дал людям выигрыш во времени. Баллоны весили килограммов под девяносто, но их отбрасывали словно спички: опасность была слишком очевидной, и силы людей удесятерились. А огонь подмял под себя брезент и побежал следом, настигал и лизал языком стальные тела баллонов, и люди хватали их, оттаскивали еще на метры и сантиметры, -- и так до тех пор, пока огонь не остался без пищи. Тогда Семенов оглянулся и увидел, что Кирюшкин со своей группой отстоял кают-компанию, издыхающий огонь ничего не мог поделать с мокрыми стенами. Но один огненный ручей подполз и принялся за аварийный склад у тороса, а другой украдкой подбирался к волокуше, на которой стояли два запасных движка. Семенов -- бегом туда, но Бармин намного его опередил, впрягся в волокушу и, как трактор, увел от огня бесценные движки. И в ту же секунду в аварийном складе взорвались три канистры с бензином. Вспыхнул трехметровый торос, и горящая многотонная глыба голубого льда словцо увенчала столкновение противоположных стихий -- огня и воды... Все это продолжалось от силы минут пятнадцать, прикинул Семенов. А точнее можно спросить у Кости Томилина, он знает, сколько длилась та пленка. К обеду, как раз перед тем, как дизельная запылала, он принес в кают-компанию транзисторный магнитофон, запустил на полную мощность любимые всеми записи Аркадия Райкина, и весь пожар прошел под раскаты хохота. А Костя никак не мог прекратить это кощунство, потому что таскал бочки и баллоны. А когда отгремел последний раскат, огонь обессилел и над станцией воцарилась тишина. Соляр прогорел, ветер стих, и яркое летнее солнце осветило Льдину. Майна, образовавшаяся на том месте, где стояла дизельная, еще дымилась, снег под ногами почернел от копоти; оранжевая змея кабеля, тянувшаяся от бывшей дизельной, щетинилась лопнувшими жилами, повсюду валялись бесформенные осколки, пустые ведра и беспорядочно разбросанные баллоны, бочки. Первым делом Семенов установил наличие людей: все живы. Травмированных было много, но больше по пустякам: Дугин вывихнул палец. Осокину прожгло щеку, Груздеву, который выбежал на пожар без шапки, подпалило шевелюру, слегка пострадали от огня Томилин и Рахманов. Некоторые работали в воде, другие в суматохе проваливались в снежницы -- тем Семенов велел немедленно переодеться и выпить спирту. Больше всех досталось Филатову. Пока горело, никто не обращал внимания на его руку, а кончился пожар -- ахнули: кроваво-черная пятерня без кожи... Вновь, в который раз за три зимовки, Филатов не давал Семенову покоя. Плюс-минус, актив-пассив... не послужной список у этого парня, а путаная бухгалтерская ведомость! То: "Кому это надо, кто нам за это спасибо скажет?", то -- с головой в огонь. Поняв, что заснуть ему не удастся, Семенов оделся и пошел в медпункт. Филатов лежал на нарах, лицо его резко осунулось, а рука, на которую Семенов старался не смотреть, лежала поверх белой простыни. Рядом сидел Томилин, а Бармин хлопотал над чаем. -- Чай, кофе, Николаич? -- Давай кофе. Что на радиостанции. Костя? -- Нормально. Личных радиограмм две штуки за вахту, Веню, -- он кивнул на Филатова, -- с рождением поздравляют. -- В субботу за ужином всей станцией чествовать будем, -- уловив многозначительный взгляд Томилина, сказал Семенов. -- Учитывая обстоятельства... -- начал Томилин и продолжил морзянкой -- согнутым пальцем по столу. -- Вымогатель, -- засмеялся Семенов, -- Саша, нам по двадцать пять, Вене пятьдесят... Твое здоровье, Веня. -- Спасибо. -- Филатов чуть улыбнулся. -- Вот док грозится через две недели на работу выгнать. Не брешешь? -- Через две недели? -- возмутился Бармин. -- От силы десять дней, симулянт несчастный! -- Вот видите, -- обрадовался Филатов. -- Брехун, конечно, а все равно приятно. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", -- как сочинил один умный человек. Вы-то как, Сергей Николаич? -- На конкурс красоты не собираюсь, а в больничном доктор отказал. -- Не поволоки вы меня тогда, -- сказал Филатов, -- некого было бы с рождением поздравлять. -- Сочтемся славою, Веня. -- Моя вахта была. -- В том, что мачта упала, твоей вины нет. -- На кого ж собак будут вешать? -- Как положено, на начальника. -- Это несправедливо. -- Не беспокойся, шея у меня тренированная, выдержит... Очень болит? -- Откричался, терпеть можно... -- Филатов заговорщически переглянулся с Барминым и Томилиным, приподнялся на локте и вдруг горячо выпалил: -- Сергей Николаич, давайте простим Осокина, а? От неожиданности Семенов дернул себя за подбородок и вскрикнул от боли. -- Проклятье!.. Договорились вы, что ли? -- Нет, Сергей Николаич, вы послушайте, -- страстно продолжал Филатов, -- мы не договаривались, только одно дело Осокину по морде врезать, а другое -- ребенку... Как палачи... Пусть у меня рука отсохнет -- не могу! -- Температуру мерил, Саша? -- Семенов с тревогой посмотрел на пылающее лицо Филатова. -- Тридцать восемь, -- кивнул Бармин. -- Но не в этом дело, Николаич. Костя, просвети начальника. Семенов стал читать протянутый Томилиным листок: "Осокину Виктору Алексеевичу. Дорогой папа у нас большая радость про тебя очерк районной газете знатный земляк с фотографией нас все поздравляют мы с мамой очень тебя любим гордимся -- твоя Наташа". -- Такие дела, Николаич, -- озадаченно проговорил Бармин. Семенов молча закурил. -- Серге-ей Николаич, -- совсем по-детски протянул Филатов, -- девчонка-то в чем виновата? Ей-то за что? -- Дядя Вася у него вчера был, -- вставил Томилин. -- Говорит, что... -- Знаю, -- с досадой сказал Семенов. Взял радиограмму, вновь прочитал. -- Неплохого адвоката он заполучил, сукин сын... Ты-то как считаешь, Саша? -- Насчет ребенка Веня прав. Представь себе, возвратится с клеймом... Я бы на его месте лучше с головой в воду. Надо прощать. -- Сегодня он себя не жалел, в пекло лез, -- добавил Филатов. -- Костя с ним был, спросите у него. -- Патетики многовато, -- проворчал Семенов. -- С головой в воду... пекло... Но положеньице в самом деле щекотливое. Да-а, неплохого адвоката заполучил! Ладно, с бойкотом кончаем, но всех предупредить, чтобы никаких слюнявых сцен всепрощения не было. Добрячки! Просто ничего не произошло -- забыли, и точка. Ну, спать пора? Бармин снял со спиртовки стерилизатор, подмигнул Филатову. -- Сейчас мы тебе кой-куда кой-чего вкатим, и тебе приснится Наденька на сочинском пляже. -- Нужна она мне, -- проворковал Филатов. -- Ты мне лучше клешню вылечи. После укола Филатов задремал, и Семенов ушел успокоенный. Поднялся небольшой ветерок, тянуло гарью и чем-то паленым -- долгий, неистребимый запах пожарища. Под наскоро сколоченным навесом тарахтели движки, их энергии, подсчитал Семенов, хватит на работу радиостанции, аэрологию и медпункт; гидрологическую лебедку придется вертеть вручную, а кое-какие научные работы временно приостановить. Ничего, главное -- люди живы и корабль на плаву остался... До чего же молодец Валя, старый ретроград Валя Горемыкин -- отказался от электропечи, потребовал обеспечить камбуз баллонами с пропаном. "Газовая плита мне сподручнее", -- стоял на своем Валя, за что большое ему спасибо: камбузу простой не угрожает. У движков дежурил Дугин. -- Палец как? -- спросил Семенов. -- Док вправил, нормально, -- ответил Дугин. -- Ну, ты хорош, скажу тебе... Детей по ночам пугать! -- Сбегай в кают-компанию, погрейся, я пока подежурю. -- Не надо, мне Валя термос кофе притащил... Что там, в медпункте, весело? Семенов рассказал. -- Правильно, Николаич, кончай бойкот, -- согласился Дугин. -- Витька Осокин, конечно, не подарок, но от Вени кто хошь озвереет... Да, я в твоем доме аккумулятор с лампочкой приспособил для работы. -- Вот спасибо! -- А завтра будем с дядей Васей ветряк ставить, пусть ветер на нас поработает. Мне там радиограмм не было? -- Пишут, -- с теплотой сказал Семенов, -- наконец-то и тебя, старого холостяка, жизнь расшевелила. На свадьбу -- не забудешь? -- Вопрос! -- Дугин ухмыльнулся. -- А летом на рыбалку, в гаранинские тайные местечки махнем, да? -- Заметано, Женя, готовь снасти. Ну, друг, не скучай. На метеоплощадке Семенов осмотрел термометры и с удовлетворением отметил, что температура воздуха этой ночью понизилась до минус десяти. В самом деле, промоины и лунки покрылись ледяной коркой, подмораживает всерьез. Что ж, август в центре Арктического бассейна -- уже не лето, хотя еще и не осень. Вот пройдет неделя-другая, и можно будет приступать к сооружению новой взлетно-посадочной полосы. Семенов еще постоял на свежем воздухе, подумал о том, какая хорошая жизнь наступит, когда начнутся полеты и станция вновь заработает на полную мощность, и пошел к себе. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, а надо хоть немного поспать. А у Филатова сегодня бенефис, подумал он, смыкая глаза, его день. Лез в самый огонь, до конца пожара на руку не жаловался, да и сейчас держится достойно... И тут же с непонятным, смутным чувством поймал себя на том, что ему было бы приятнее, если бы этот день был днем не Филатова, а Дугина. СВЕШНИКОВ Свешников прилетел на станцию первым бортом. Огромный, радостно-взволнованный, он спустился на лед и, пожимая руки обступившим его людям, весело прогремел: -- Сам себе не верю -- вырвался! Позавчера были три заседания, на завтра назначен ученый совет, послезавтра съемки для телевидения, а меня и след простыл. Сбежал, как мальчишка! И, неожиданно распустив "молнию" на каэшке Бармина, погрозил ему пальцем. -- Вот кто стащил мой кожаный костюм! Сам отобрал его на складе, велел беречь -- где еще на мой рост достанешь? Сергей, влепи своему доктору строгача за похищение спецодежды директора института!.. Привет тебе, дядя Вася, вот и довелось встретиться. Дошло до меня, что сундучок-то свой прихватил, а Машу забыл? -- Вот это сюрприз! С восторженным лаем Кореш и Махно совершали немыслимые прыжки вокруг царственно невозмутимой лайки. -- Разве так представляются даме? -- под общий смех пожурил Крутилин. -- К ручке прикладывайтесь, чурбаны неотесанные, ножкой шаркайте! Лапша, поучи их этикету! Приветливо зарычав, Лапша величественной трусцой отправилась изучать лагерь, а за ней почетным эскортом засеменили Кореш и Махно. -- Диспетчер аэропорта Сорокин на две недели одолжил, -- пояснил Крутилин. -- Под честное слово, что привезем обратно, и за арендную плату: десяток фирменных конвертов с печатями и подписями зимовочного состава. -- Кореш и Махно тоже распишутся! -- Да они Сорокину за Лапшу все свои коллекции отдадут! -- Выгружайте дизель поосторожнее, нового не дам, -- предупредил Свешников и поискал глазами. -- Новостей вам привез!.. Груздев, с тебя причитается, вот уже с неделю ты кандидат наук, утвердили. Сергей, письма и газеты у штурмана, а в этом чемодане посылка от Веры. Филатов, как рука? -- Забыл, какая болела, Петр Григорьич! -- Не втирай очки, месяц провалялся, директор все знает. Ну, пошли, Сергей, покажи свои владения. -- Григорьич, -- с упреком сказал Белов. -- Дай друга помять! Семенов и Белов обнялись. -- Изобрази мыслителя. -- Белов снял фотоаппарат. -- Вера прослышала про твои ожоги, велела зафиксировать. -- В таком виде? -- запротестовал Семенов, поглаживая багровые шрамы на лице. -- Отвезешь прошлогоднюю. Или, еще лучше, нашу свадебную! -- Нет уж, такой кадр я не упущу. -- Белов быстро щелкнул затвором. -- Ящиком коньяка не выкупишь! Свешников засмеялся. -- Этот шантажист снял меня, когда я приложился к ручке одной престарелой ученой дамы... -- ... двадцати пяти лет, -- с усмешкой уточнил Белов. -- За тот кадр будешь поить меня до конца жизни! Ну, идите, а то у меня самолет растащат. -- Сначала на радиостанцию, -- на ходу, делая большие шаги, сказал Свешников. -- Отобью весточку домой и дам ЦУ в институт, чтобы знали: начальство не спит и все видит. Смотри, Сергей, антенны в изморози, того и гляди грохнутся под ее тяжестью. -- Каждый день сбиваем, Петр Григорьич. -- Твой район я несколько раз облетел, наметили с Колей запасные площадки, карта у него, -- шагая, вдоль торосов, говорил Свешников. -- Льдину ты в общем выбрал правильно. Вон молодые льды вокруг поломало, а твою многолетнюю только пощипало по краям да в двух местах чуточку развело. Но не зазнавайся, настоящей встряски она еще не испытала, зимние циклоны впереди. Зимой тебе помочь будет некому, сбросим на Новый год елку с пожеланиями -- и будь здоров. Прожектор -- круглые сутки, заготовь побольше мостков, клиперботы наготове держи, аварийные запасы рассредоточь. -- Свешников покосился на Семенова. -- Не морщи нос, сам знаю, что знаешь... Нет, не могу пройти мимо гидрологии, давай навестим Ковалева. Свешников нагнулся и с трудом протиснулся в гидрологическую палатку, половину площади которой занимала квадратная, метр на метр, лунка. -- Вот где рыбу удить! -- Он подмигнул Ковалеву. -- Тепло, конкуренты под боком не орут. Какие глубины? -- Резкий подъем. -- Ковалев протянул Свешникову журнал. -- Вчера было три тысячи четыреста метров, а сегодня тысяча двести семьдесят, -- Вползли на хребет Ломоносова, -- удовлетворенно констатировал Свешников. -- У нас с тобой, Сергей, в этом приполюсном районе минимальная глубина была -- помнишь? -- тысяча двести двадцать пять метров. А через двое суток -- четыре километра! Район исключительно интересный, циркуляция атлантических вод в Арктическом бассейне изучена еще недостаточно, а хребет Ломоносова -- помнишь наши споры, Сергей? -- оказывает на нее существеннейшее влияние. Так что учти, Олег, твои данные в институте ждут с нетерпением, делом занимайся, а не рыбалкой. -- Да я... -- возмутился Ковалев. -- Начальству, Олег, не возражают, перед ним должно трепетать! А помнишь, Сергей, как у нас в лунке морж прописался? Вхожу и вижу: торчит из океана усатая морда с клыками. -- Решил -- дьявольское наваждение. Трудно одному здесь ковыряться, Олег? -- Доктор у него на подхвате, -- подсказал Семенов. -- Вечным двигателем работает -- лебедку вертит. Вот установим дизеля... -- А метеорологу кто помогает? -- Тот же Бармин. И еще прирабатывает мальчиком на камбузе. -- Надо, он и трактор заменяет, -- вставил Ковалев. -- Ловко устроился, хитрец, на одной ставке за четверых, -- похвалил Свешников. -- А ты, Сергей, жаловался, тебя штатом обидели. Рекомендую Муравьеву, чтобы еще две-три единицы сократил, пусть доктор за мой кожаный костюм отрабатывает! Они выбрались из палатки и направились к радиостанции. Возле длинного крытого фанерой магнитного павильона склонился над теодолитом Груздев. Увидев начальство, он выжидательно поднял голову. -- В гости не пригласишь? -- спросил Свешников. -- Только о том случае, -- поколебавшись, сказал Груздев, -- если оставите все металлические предметы, часы, одежду с молниями... -- ... и коронки с зубов, -- закончил Семенов. -- Не пустит нас этот бюрократ, Петр Григорьич. Свешников кивнул, и Груздев, беспокойно следивший за намерениями гостей, облегченно вздохнул. -- Взял координаты? -- спросил Свешников. -- Дай-ка мне лучше карту... Сколько за сутки продрейфовали? -- Три с половиной километра, -- ответил Груздев. -- ... восемьдесят восемь градусов пятьдесят две минуты... -- Свешников уставился на карту. -- Ты, Георгий, еще в школу бегал, когда мы спорили о генеральной схеме дрейфа льдов Арктического бассейна. Я склонен думать, что в ближайшее время вас завернет не к Канадскому архипелагу, а в пролив между, Шпицбергеном и Гренландией. Был бы рад ошибиться, -- тогда Льдина, быть может, уцелеет и новая смена прилетит на готовенькое. Всякое может случиться, но готовьтесь к тому, что вас вынесет в Гренландское море. -- А раз так, -- продолжил Свешников, -- ни новых домиков, ни оборудования, кроме двух дизелей, завозить на станцию нет смысла. Перебьетесь с тем, что есть. -- Я просил заменить магнитную вариационную станцию, -- напомнил Груздев. -- Поставь дяде Васе дюжину пива, отремонтирует, -- посоветовал Свешников. -- Великий мастер! Еще Кренкель пошутил, что единственное, чего Кирюшкин не умеет, -- это рожать, и то лишь потому, что этого не требуют интересы дела. К полюсу тебя несет, Сергей. Может, и повезет, пройдешь через точку, мы с тобой тогда самую малость отклонились, километров на тридцать -- прошли примерно там, откуда Папанин начал свой дрейф. Ну, а магнитные наблюдения, Георгий? Скажешь сейчас: отметил прелюбопытное возмущение магнитного поля? -- Именно так, -- серьезно подтвердил Груздев. -- Вы же сами прекрасно знаете, мы проходим крупнейший район магнитной аномалии северного полушария! -- А вот почему она здесь, аномалия? -- задумчиво произнес Свешников. -- Не курские края, в глубь Земли не заглянешь... Рано или поздно, а мы должны будем создать геологическую модель земной коры под океаном, выявить все запасы полезных ископаемых на планете. В Антарктиде, сам знаешь, нашли немало, а когда-нибудь и сюда люди доберутся. Тогда и вспомнят, где Георгий Груздев определял аномалии... Ну, колдуй, пока солнце позволяет. Груздев вновь склонился над теодолитом. -- Как он, оттаял? -- спросил Свешников, когда они отошли от магнитного павильона. -- Не совсем, -- ответил Семенов, -- больше "играет в молчанку", как говорит Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая-то шестеренка в его мозгу явно завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашел ко мне на огонек, чего никогда не случалось раньше. -- Наверное, с разговором о смысле жизни? -- Информация правильная, -- подтвердил Семенов. -- Думаю, его здорово когда-то тряхнуло. -- Возможно. Он скоро снова к тебе придет, точно говорю. -- Почему так думаете? -- удивился Семенов. -- А вот это, извини, не скажу, секрет. -- Свешников рывком открыл дверь радиорубки, -- Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во время пожара?