жет, смертельная опасность. Семенов надеялся, что аэропавильон удержится на поверхности, и поэтому все усилия сосредоточил на том, чтобы спасти важнейшую часть аэрологического комплекса -- локаторскую. Домик с локатором Филатов уже оттащил от разводья, но дальнейший путь преграждали четыре трещины, две узкие и две широкие, до полутора метров: они то сходились, то расходились, наводить мост через них было крайне опасно, и Семенов послал Бармина и Ковалева искать обход. А пока что все остальные, разбившись на три группы, каждая из которых имела старшего, по мосткам переносили к центру лагеря легкое имущество и аварийные запасы. Если бы знать, долго ли еще будут продолжаться подвижки! Память Семенова хранила множество подобных ситуаций, когда обстановка менялась в ту или иную сторону самым неожиданным образом. Никогда, ни разу Арктика не предупреждала о своих намерениях! У океана и покрывающего его льда разные цели: океан постоянно стремится сбросить с себя оковы, а лед -- сохранить свою монолитность. Если на данном участке океан с его подводными течениями сильнее, он разорвет и разбросает льды, словно они сделаны из поролона; если же сил у океана не хватит, он временно прекратит штурм или начнет его на другом участке своей гигантской акватории. Статистика утешала: чаще всего жестоко израненная станция все-таки выходила из боя и, полуживая, продолжала свой дрейф. Но случалось, что она погибала. И никогда, до самого конца, находившиеся на ней люди не знали, какой им выпадет жребий. Один такой случай запомнился Семенову как самый драматичный в его полярной судьбе. Сжатие, как и сегодня, началось полярной ночью, на лагерь пошли торосы, и несколько суток люди без сна и отдыха отчаянно боролись за жизнь. Торосы проглотили дизельную, нависли над кают-компанией и подступили к радиорубке, которую уже некуда было перетаскивать. Дав последнюю радиограмму о временном прекращении связи, Семенов пытался демонтировать рацию и прекратил все попытки тогда, когда затрещали стены домика. После этого весь личный состав, десять человек, оказался на единственном целом осколке площадью сто девяносто на восемьдесят метров, почти без продовольствия, и, самое страшное, без связи. Выручила рация, случайно забытая на самолете АН-2, разбившемся при посадке еще в период создания станции. С этой рации Семенову и удалось наладить связь со Свешниковым, который возглавил спасательную экспедицию. Станция в тот период дрейфовала в пятистах километрах северо-западнее острова Врангеля, и Свешников, создав промежуточные базы, начал серию челночных полетов на "Аннушках". К этому времени Льдину еще больше обкорнало, ее площадь стала сто семьдесят на шестьдесят метров, и всем было ясно, что продержаться можно в лучшем случае еще несколько часов. Сделав над станцией несколько кругов, Свешников с воздуха дал Семенову радиограмму: "Вокруг тебя на сто километров некуда сесть, любой ценой оборудуй полосу". Из последних сил расчистили подобие полосы -- через нее прошла трещина; побросали в трещину всякое тряпье, забутили ее снегом -- и Белов, отчаянный Коля Белов, рассчитав до сантиметра, исхитрился посадить "Аннушку". Свешников выскочил: "К черту вещи, немедленно на борт!" И еще помнил Семенов похожие случаи, которые происходили и с ним и с его товарищами, начальниками других дрейфов. Станции, казалось, погибали, но напоследок всегда происходило какое-нибудь чудо! То вдруг в последнюю минуту подвижки прекращались, то удавалось перебраться на другую Льдину, то выручала авиация, а в случае с папанинским дрейфом -- корабли... Бармин с Ковалевым нашли обход -- метров через двести трещины смыкались. Путь освещали факелами и ракетами: небо закрыла сплошная облачность, видимость исчезла абсолютно, и в довершение всего остался без питания прожектор. Рассыпавшиеся в небе огни ракет на короткое время вырывали из тьмы ползущий по направлению к дизельной вал торосов. Зрелище было страшное, оно притягивало, и вместо того, чтобы воспользоваться светом и работать, люди неотрывно с гнетущей тревогой смотрели на вал. Половина людей теперь готовила дизельную к эвакуации, а остальные прорубали дорогу для трактора, волочившего за собой локаторскую: рвали толом ледяные лбы, разбивали кайлами, кирками заструги и ропаки, выравнивали поверхность. Локатор следовало спасти во что бы то ни стало. Пока Семенову и его группе везло: едва успевал трактор преодолеть очередные расчищенные метры, как за ним лопался лед. Не перед ним, не под ним, а за ним! Тракторы на дрейфующей станции без кабин, в случае чего водитель, обязан оставить машину, прыгнуть в сторону -- если успеет. -- Дорогу! -- орал Филатов. -- Я спешу, извините меня! Двести метров шли два с половиной часа. Мороз был градусов под сорок, а с людей градом лил пот. Они сбрасывали каэшки, окунали в снег головы -- "так, что от них шел пар!" -- утверждал Бармин, просто валились с ног от безмерной усталости. Адова работа, ничего труднее авральной расчистки льда на дрейфующей станции нет. Громыхнуло совсем рядом: это метрах в двадцати за трактором возникли и стали его нагонять торосы. В свете факела Семенов увидел замерзших на месте, обессиленных, отчаявшихся людей. Впереди, в нескольких шагах, разошлась свежая трещина, сзади шел вал. Семь человек, трактор и локаторская оказались на неверном обломке Льдины, которая в любую секунду могла превратиться в крошево битого льда. Трещина расходилась, вот-вот она могла отрезать путь к отступлению, и времени терять было нельзя. В этом адском грохоте все равно никто бы не услышал команды, и Семенов, за руку сдернув Филатова с трактора, жестом приказал людям прыгать через трещину. И тут совсем уж чудовищный грохот, будто взорвался и взлетел на воздух склад снарядов и бомб, потряс Льдину: вал торосов взгромоздил на свои плечи новую многотонную глыбу, рванулся вперед и завис над локаторской. И наступила тишина. Семенов запустил одну ракету, другую, третью. Оглушенные, не в силах выдавить из себя хоть слово, люди смотрели на изуродованный, окаменевший в тишине пейзаж. Полные могучей энергии, безжалостные в своей ненасытной жажде разрушения валы торосов, уничтожавшие станцию с трех сторон, замерли, словно чья-то невидимая рука в одно мгновение вытряхнула из них живую душу. Семенов опустился на волокушу, ноги его больше не держали. Рядом присел Бармин. -- Антракт, Николаич? -- Сплюнь три раза, -- проворчал Семенов. К нему подошел Шурик Соболев, заглянул в лицо. -- Сергей Николаич, -- спросил он, -- это уже все, или они снова начнут? -- Кто они, Шурик? -- Ну, эти... -- Соболев махнул рукой в сторону торосов. -- ... хулиганы, -- тихо подсказал Непомнящий. Кругом заулыбались. От тишины ломило в ушах. Пока работали, было жарко, а теперь стал чувствительно пробирать мороз. -- Можно покурить, -- сказал Семенов и подозвал Филатова. -- Как насчет пороха в пороховницах? Ну, не делай несчастный вид, возьмешь людей, перебросишь мост и перевезешь локатор на основную Льдину. -- Имей совесть, отец-командир, -- заныл Филатов. -- Двенадцать часов не жрамши! Граждане, кто покажет оголодавшему полярнику, где ближайшая шашлычная? -- В твоей характеристике, Веня, -- ласково сказал Бармин, -- концовка будет такая: "Богатырский сон, зверский аппетит и полное отвращение к работе". -- Клевета! -- возмутился Филатов. -- Товарищи, вы все свидетели: сегодня -- воскресенье, день отдыха, а Филатов дружно, как один, вышел на работу! -- Сергей Николаич, -- к Семенову подошел Осокин, -- может, разрешите аэропавильон проведать? Семенов кивнул, встал. -- Готовь клипербот. Выполняй, Веня, подвижки могут начаться снова. Саша, поедешь с нами. Разводье, отрезавшее от лагеря аэропавильон, еще дымилось, но черная вода океана была спокойна. Запустив ракету, Семенов определил ширину разводья метров в шестьдесят. -- Морское путешествие очень полезно для нервов, -- ежась от холода, сказал Бармин. -- Особенно на голодный желудок. -- Не ворчи, на полчаса всех делов, -- утешил Семенов. -- Готово, Николаич! -- сообщил Осокин. -- Помоги, док. Они вдвоем подняли клипербот и понесли его к краю разводья. -- Стоп! -- Семенов пешней сбил с края снежный карниз и осторожно потопал ногой. -- Ванна нам ни к чему. Опускайте. Пока Бармин и Осокин садились, Семенов держал клипербот, за веревку, а потом спустился сам. Кое-где разводье стало прихватывать молодым ледком, и Бармин, сидя впереди, разбивал его пешней и отбрасывал подальше от резиновых бортов клипербота. Осокин ловко работал веслом, а Семенов пускал ракету за ракетой, глядя во все глаза и восхищаясь первобытной красотой разорванного пейзажа: застывшими в хаотическом нагромождении торосами, вставшими на ребро глыбами трехметрового пакового льда и самим разводьем, похожим на многоводную реку с изломанными берегами, которые стихия украсила причудливыми ледяными фигурами. А ведь придет время, подумал Семенов, и мы скажем этому разводью большое спасибо: на нем можно будет соорудить отличный аэродром. -- Левее, -- приказал Семенов Осокину, когда клипербот приблизился к противоположному берегу, с которого свисала бесформенная глыба льда. Если такая махина задумает упасть в воду, а при малейших подвижках она не преминет это сделать, то от лодки и ее пассажиров и воспоминания не останется. -- Вот сюда, Виктор. Аэропавильон, сколоченное из бревен, досок и фанеры пятиметровой высоты сооружение, оказался целым и невредимым, а из всего имущества угодила в разводье лишь небольшая часть мешков с каустиком и алюминиевым порошком, из которых добывается водород для радиозондов. Несомненная, счастливейшая удача. Вот только как отбуксировать такое сооружение к лагерю? Разобрать на части -- и по воде? Или искать обход? Вряд ли его найдешь в таком хаосе... -- Сергей Николаич, -- Осокин тронул Семенова за плечо. -- Мы там на всякий случай перекинулись с ребятами... Ну, в общем, не надо павильон с места трогать, мы с Непомнящим поживем здесь, палатку разобьем. А с локатором Леша Кузьмин справится. -- Идея хорошая. -- Семенов испытующе посмотрел на Осокина. -- Хорошая идея, Виктор! -- Провода через разводье протянем, -- обрадовано продолжал Осокин, -- а льдом покроется -- будем в гости ходить, с хутора! Согласны, Сергей Николаич? -- Спасибо, -- сказал Семенов. -- Спасибо! Ну, теперь домой, а то и в самом деле голова от голода кружится. Они поужинали в опустевшей кают-компании. На столах осталась грязная посуда, на полу валялись окурки. -- Кто дежурный? -- Семенов морщил лоб, никак не мог вспомнить. -- Завтра всыплю. Осокин разливал чай, Бармин что-то рассказывал, а Семенов впервые в жизни задремал за столом. -- А? Что? -- очнувшись от звяканья ложечек в чашках, спросил он. Бармин засмеялся. -- Пей чай и пошли спать, Николаич. -- Да, кто дежурный по станции? -- спохватился Семенов. -- Костя, он на обходе, -- ответил Бармин. -- Я его подменю. -- Ладно. Через четыре часа разбудишь. Отправив бездомного Осокина отдыхать в медпункт, Бармин проводил Семенова, помог ему раздеться, повесил, над печкой унты и одежду, погасил свет и ушел. А Семенов долго не мог уснуть. Тело мучительно ныло, тупая боль обручами сковала голову. "Старею, -- признался он самому себе, -- один аврал выжал без остатка". Он лежал с полузакрытыми глазами и думал о том, что на долю станции выпал далеко не худший жребий. Самый серьезный удар -- гибель метеоплощадки со значительной частью приборов, но кое-что спасено, кое-что сделают в мастерской механики, так что метеонаблюдения хотя и не в полном объеме, но будут продолжаться; магнитный павильон все-таки выручили -- спасибо, Женя, при всей своей гордости пусть Груздев именно тебе в ножки кланяется, а если и не выскажет благодарности вслух, то хотя бы подумает, как всегда думаю я: "Хорошо, что на станции есть Женька Дугин!" Утонул один жилой домик с личными вещами Осокина, Непомнящего и Рахманова, проглотило разводье и гидрологическую палатку, но батометры и другие приборы Бармин с Ковалевым успели вытащить; площадь Льдины уменьшилась примерно вдвое, торосы полностью разрушили сооруженную осенью взлетно-посадочную полосу, при подвижках согнуло злополучную мачту радиоантенны, порвало силовые кабели провода... Но корабль остался на плаву! Через не задернутое занавеской окошко проник свет, и юркие тени заплясали по комнате. Семенов с трудом открыл глаза и приподнялся: облака рассеялись, и по чистому небу плыла луна. Наверное, завтра будет приличная погода, еще два-три аврала и приведем лагерь в порядок... А там Новый год, январь, февраль -- и вернется солнце... Солнце! Умиротворенный, с предчувствием, что худшее осталось позади, Семенов снова лег, прикрыл глаза и вдруг отчетливо вспомнил слова, которые давным-давно, еще на станции Восток, обнаружил в какой-то книге Андрей. Тогда они показались уж чересчур возвышенными, Андрей даже немного обиделся, что Семенов не разделил его восхищении этой книжной премудростью. И только теперь Семенов понял, что хотел сказать человек, сочинивший эти слова, и почему они тронули Андрея за душу. И тихо, почти что шепотом, будто стыдясь наплыва чувств, повторил вслух: -- Именно ночью хорошо верить в рассвет... СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ Арктика спала. Набросив на плечи лоскутное, сшитое из льдин покрывало, спал океан. Изредка он беспокойно ворочался и всхрапывал, словно тревожимый вдруг пробившимся сквозь облака светом блестящих звезд, и тогда покрывало лопалось по швам и безмолвие нарушал грохот разбуженных льдин. Они спросонья карабкались одна на другую, не понимая, что нарушило их покой, но потом унимались, вновь укутывали океан, и наступала тишина. Разбросанные в океане, спали закованные в лед острова. Улетели от полярной ночи птицы, зарылись в берлоге медведи, и когда выглядывала луна, она будто смотрелась в зеркало: перед ней в первобытном хаосе громоздились расколотые утесы и расстилались, пустынные, безжизненные пространства. То здесь, то там над зачарованными широтами проносились метели. "Просни-итесь! -- взывали они. -- Все равно разбу-удим..." Но не метелям и ураганам было суждено поднять Арктику, они и не подозревали, что их вой и свист убаюкивают ее, как колыбельная. Сладко спал океан, дремали торосы, и лишь разводья устало открывали глаза, чтобы вновь крепко смежить веки. Обескураженные и обессиленные, метели замирали, растворяясь в первозданном беззвучии. И тогда на черном небосклоне возникали сияния -- сновидения уснувшей Арктики, ее галлюцинации. Тяжелый занавес, сработанный из разноцветного бархата, будто колебался от ветра, и горизонт прорезали световые столбы, рассыпаясь в неистовой пляске, чтобы вдруг исчезнуть и неожиданно возродиться в виде цветных тропинок, приглашающих подняться по ним и заглянуть в тайну мироздания. А потом сновидения гасли, и Арктика вновь погружалась в тяжелую спячку, которую не могли нарушить ни вопли циклонов, ни холодный свет Луны, ни подмигивания далеких звезд. И, казалось, так будет всегда в этих слушавших беззвучие космоса просторах, до которых не доносились звуки из умеренных и тропических широт. Но тут происходило событие, которое хотя и повторялось из года в год миллионы веков, всегда заставало Арктику врасплох. Горизонт неожиданно начинал багроветь, окрашивая в яркие тона облака; из-за него осторожно выглядывали первые солнечные лучи. Это были разведчики. Юркие и наблюдательные, они обшаривали миллионы квадратных километров застывшего безмолвия, щекотали заиндевевшие скалы и торосы, высекая из них снопы искр, зажигали мириады светлячков на ледяных полях и, доложив добытые сведения, вызывали из тьмы багрово-красный диск солнца. Несколько минут Солнце с интересом осматривало свои арктические -- владения, брошенные им на произвол судьбы полгода назад, убеждалось, что все так, как должно быть, и вновь скрывалось за горизонтом. Это из милосердия, от долгой спячки природу следует пробуждать постепенно, слишком много света сразу она не перенесет. Завтра солнце снова вернется и с каждым днем будет светить все дольше, пока над окончательно разбуженными широтами не воссияет полярный день. На дрейфующей станции четырнадцать человек встречали солнце. Они вели себя так, как язычники, узревшие знамение: оглашали воздух ликующими криками, потрясали кулаками, плясали. Солнце все прибавляло, а когда уходило за горизонт, то оставляло на ночь зарю -- в залог того, что уходит оно ненадолго и скоро вернется. Ночь понемногу усыхала, превращаясь в сумерки, а потом и вовсе стала исчезать. Льдина и люди на ней жадно впитывали в себя свет и тепло. ЛИНИЯ ДРЕЙФА На обходе лагеря начальника обычно сопровождал Бармин, но погода держалась солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится, Семенов не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался -- максимум до торосов, ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль разводья, которое стало границей станции с двух сторон. Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и Семенову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре раза -- многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших виды полярных бродяг. Однако теперь, с появлением Солнца, казалось, что все беды позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается наиболее опасным -- именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали торосы, но до возвращения домой остается несколько недель! Не месяцев, а недель! Конечно, Семенов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается Арктикой, но все равно на душе были приподнятость и легкость, а застоявшаяся в жилах кровь бурлила, доставляя Семенову физическое удовольствие. Радость-то какая -- видеть Солнце! На Большой земле такое не испытаешь, там по нему успевает соскучиться разве что ночной сторож. Семенов даже замурлыкал от наслаждения -- так хорошо ему было окунаться в солнечный свет: будто тебя всего гладят, ласкают, как кошку. Спохватившись, он выругал себя и надел защитные очки, от которых за последние месяцы отвык. Вокруг белым-бело, а солнечная радиация интенсивнее, чем в Крыму. По какому-то странному капризу природы снежная слепота подкарауливает прежде всего людей с голубыми и вообще светлыми глазами -- это еще подметил Урванцев во время своего с Ушаковым знаменитого путешествия по Северной Земле; [В 1930-1932 гг. Ушаков, Урванцев и их товарищи, охотник Журавлев и радист Ходов, в исключительно трудных условиях зимовали на Северной Земле и впервые ее исследовали. Эрнст Кренкель, назвав это исследование "величайшим географическим подвигом XX века", писал: "На карту был нанесен огромный, дотоле неизвестный архипелаг обшей площадью примерно 37 тысяч квадратных километров. И хотя я очень не люблю повторять слова "герои", "героическая", но для этих четырех людей и для работы, которую они провели за два года, иные определения подобрать очень трудно". (Примеч. автора.)] однажды Семенов не уберегся и на несколько дней потерял зрение, и хотя случилось это много лет назад, мучительное воспоминание осталось, и отныне он надевал очки не только в солнечную погоду, но и в пасмурную, рассеянный свет которой тоже вреден для глаз. До торосов было метров триста. Кореш, задрав хвост трубой, резво бежал впереди, и Семенов доверчиво шел за ним: нюх на трещины у пса был феноменальный, его остановил бы даже глубоко спрятанный всплеск воды. Лучшего "трещиноискателя", как с благодарностью называли Кореша, и выдумать было невозможно, раз бежит, скалит зубы -- смело иди следом. К тому же в последние две недели подвижек не было вовсе, трещины успели зарубцеваться, и особых сюрпризов, по крайней мере в ближайшие часы, Семенов не ожидал. Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов, Семенов тщательно проверил, надежно ли закреплен брезент на нартах и вмороженных в лед колышках, я мысленно перечислил находящиеся здесь запасы: индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные приборы, горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней территории лагери было три да еще один в двухстах метрах за грядой торосов и один на запасном аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера. Итого имелось пять аварийных складов -- лучше бы они, конечно, не пригодились; но какой бы скверный оборот ни приняли события, по теории вероятности хотя бы один из них должен сохраниться. В разные дрейфы так обычно и бывало, но Семенов не очень-то успокаивал себя статистикой, памятуя, что страховых полисов Арктика не выдает и гарантий, что тот самый "хотя бы один" склад не ухнет в океан вместе с остальными, нет никаких. Добравшись до торосов, Семенов медленно пошел вдоль гряды. Многометровые нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах людей живую душу. Вот этот торос -- чем не вставший на задние лапы медведь? Ночью, искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями (самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году) этот оживший исполин вызывал восторг и веселый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и прожорливый -- именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный павильон, а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу Груздева, быть бы этому "медведю" людоедом... А вот и "Пизанская башня", граненый ледяной цилиндр с углом наклона десять градусов... Или этот красавец, тоже обласканный прожектором в полярную ночь -- сверкающий самоцветами "Каменный цветок", с лепестками весом побольше тонны каждый... Когда-то, лет десять назад, едва Семенов успел отбиться от торосов, на станцию прилетел фотокорреспондент. "Сказка! -- восхищался, изводя пленку за пленкой, -- Поразительные творения природы!" И улетел обратно, чтобы поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию -- неудержимым валом! Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор! Перебираясь с уступа на уступ, Семенов поднялся на верхушку самого свежего, двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль. Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля; беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки, выдавленные из массива чудовищным сжатием, в мертвом беззвучии казались памятниками на необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены метеоплощадка, два жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая взлетно-посадочная полоса. Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу -- то самое шестидесятиметровой ширины разводье, гигантским коромыслом надетое на Льдину, а теперь еще и в пяти километрах от станции есть запасной аэродром. Далековато, а все-таки жить как-то спокойнее, Семенов пошарил биноклем по станции. Над дизельной вился дымок, рассеиваясь в прозрачном небе; над треногой теодолита хлопотал Груздев: Семенов даже поежился от нетерпения, так ему нужен был сегодня листок с координатами; из аэропавильона вышел с радиозондом Осокин, запустил -- рад, небось, что погода безветренная, сколько раз зонд швыряло на торосы. Бывало, дважды, трижды приходилось добывать водород для новых зондов, но запуска Осокин ни разу не срывал. Заставил товарищей забыть прошлое -- молодец! Старается, из кожи вон лезет, чтобы выдержать марку. С Пуховым, конечно, не сравнить, лучше Пухова Семенов аэролога не имел, но тот отзимовал свое, выработал полярный ресурс... А вот на новую метеоплощадку вышел Рахманов, снимать показания с приборов; тоже классный метеоролог, слов нет, но не лежит к тебе сердце, хотя ты нисколько не виноват в том, что занял законное место Андрея. "Пойду, поколдую над своими игрушками", -- так говорил Андрей, когда выходил на площадку... Кореш внизу призывно залаял -- требовал внимания. Семенов спустился, сунул в его разинутую пасть кусочек сахара и потрепал по загривку. Бесценный пес Кореш! Когда разводье стало покрываться тонким молодым ледком и Осокин с Непомнящим оказались на "хуторе" оторванными от лагеря, именно Корешу выпала честь наладить связь: взял в зубы телефонный провод и пробежал по неверному льду. Скулил, до смерти боялся, а задание выполнил! Обходя лагерь с другой стороны, Семенов проверил второй аварийный склад, сбил с брезента снежный надув и отметил, что нарты, на которых лежали запасы, вмерзли в лед. Кажется, пустяк, а если начнутся подвижки, без трактора эти нарты и с места не сдвинешь. И вообще Семенов верил, что самые печальные последствий вызывают не серьезные недосмотры -- опытный начальник таких не допустит, а именно пустяки: оторванная пуговица или сломанная застежка -- "молния" (вот тебе и воспаление легких), еле заметный, никчемный ропачок на взлетно-посадочной полосе (злосчастный ропачок, из-за которого когда-то АН-2 скапотировал), не смененная вовремя батарейка карманного фонаря (не забыл бы про нее Соболев -- не искупался бы в океане) и прочая ерунда, иной раз ускользающая от глаз не только первачков. Тогда, много лет назад, снежная слепота поразила Семенова потому, что дужка от очков плохо держалась, а привернуть ее все было недосуг. Вот и потерял в суматохе очки, а других под рукой не оказалось... Так что нужно сказать дяде Васе, чтоб обколол и высвободил нарты... Кореш радостно залаял и рванулся к приближавшемуся Груздеву, который одной рукой протянул ему кусочек сахара, а другой вручил Семенову листок с координатами. -- К сожалению, вы правы, -- отбиваясь от Кореша, поведал Груздев. -- Уйди, попрошайка! Скорость дрейфа резко увеличилась: за вчерашние сутки -- восемь, за сегодняшние -- десять километров. Семенов хмуро повертел листок в руках: Льдину выносило в Гренландское море значительно быстрее, чем ожидалось. Предположение Свешникова о генеральной линии дрейфа оправдывалось, хотя вряд ли Петр Григорьевич будет этим очень доволен. -- Один раз брали координаты? -- без особой надежды спросил Семенов. -- Трижды! Сам себе не хотел верить. -- Это вы нарочно, -- проворчал Семенов, пряча листок. -- Радиограммы пачками получаете, домой рветесь, -- вот и гоните Льдину на чистую воду. -- Зимой "козлом отпущения" был Рахманов, а теперь, видимо, пришла моя очередь. -- Ваша, -- согласился Семенов. -- Если ребята узнают, что нас устойчиво несет "под горку", в открытое море, -- кто будет виноват? Астроном! В декабре Льдина долго петляла в приполюсном районе, то оказываясь на расстоянии пятидесяти -- шестидесяти километров от заветной точки, то отдаляясь от нее. А к Новому году северо-восточный ветер с порывами до тридцати пяти метров в секунду стремительно погнал Льдину от полюса. И хотя ветер не был единственным фактором, определяющим линию дрейфа, молодежь в кают-компании изощренно ругала и проклинала пургу, а вместе с ней "бога погоды" Рахманова, возлагая на него главную ответственность за то, что Льдина явно уходит в сторону от полюса, и, следовательно, торжественная церемония смазки земной оси и выдача дипломов не состоятся. Семенов вслух сочувствовал первачкам; а про себя посмеивался над их горем: сам он дрейфовал через полюс (точнее, Льдина прошла в трех километрах восточнее, и несколько энтузиастов отправились к полюсу пешком, определились и сфотографировались на фоне флага), но особенно волнующих ощущении при этом не испытал. После папанинской четверки на земной макушке побывало много народу, никак не меньше полусотни, а раз так, то прелесть первооткрывания отсутствовала и гордиться было нечем. А вот что действительно плохо, так это то, что если дрейф будет продолжаться с такой скоростью, возможны всякие неожиданности... Сегодня же нужно проверить, в каком состоянии запасной аэродром. Последние слова, задумавшись, Семенов произнес вслух. -- Опасаетесь подвижек? -- спросил Груздев. -- В ближайшие дни, по-видимому, пересечем гринвичский меридиан и войдем в западное полушарие, -- продолжал размышлять Семенов. -- Нас явно выносит в район между Шпицбергеном и Гренландией, немного, пожалуй, южнее линии дрейфа папанинской Льдины. -- Опасаетесь подвижек? -- повторил Груздев. -- Дались вам эти подвижки! Ладно, я к Томилину. Кстати, можете меня проводить, там для вас лежит радиограмма. Наверное, -- Семенов сощурил глаза, -- от бабушки. -- Не будь вы начальник станции, -- Груздев вздохнул, -- я бы вам сказал несколько исключительно теплых слов! И побежал в радиорубку. В этот день, однако, навестить запасной аэродром Семенову не удалось. К обеду небо стало покрываться рваными перистыми облаками, а спустя несколько часов его сплошь затянули зловещие чечевицеобразные облака, похожие то ли на дирижабли, то ли на подводные лодки, и пошел сухой игольчатый снег. Этим приметам, припомнил Семенов, Андрей верил больше, чем своим "игрушкам": быть пурге. Ожидаемая, она все-таки налетела по-разбойничьи внезапно и с гиканьем, воем и свистом стала разгонять людей по домикам. А вскоре темная пелена облаков слилась с густой снежной мглой, взметнувшейся с поверхности, и вся эта масса сорвавшейся с цепи атмосферы обрушилась на станцию. Груздев, который после потери своего домика "снимал койку" у начальника, играл с Барминым в шахматы, а Семенов сидел за столом, углубившись в бумаги. Только что Томилин зачитал по телефону радиограмму Свешникова: "Связи выносом станции Гренландское море личный состав решено эвакуировать тчк Отряд Белова вылетел Землю Франца-Иосифа тчк Держите связь дважды сутки сообщайте обстановку". Что ж, Свешников прав, рисковать ни к чему. Значит, остается не несколько недель, а, быть может, несколько дней... -- И он полными слез глазами последний раз посмотрел на своего ферзя! -- делая ход, продекламировал Груздев. -- Но тут слезы его высохли, -- торжественно изрек Бармин, -- и он объявил погибающим ферзем сначала шах!.. Груздев встрепенулся. -- Я еще не успел отнять руку! -- А "тронуто-хожено" договорились? -- Вы буквоед и бюрократ! Кому я вчера коня простил? -- Не помню. Кажется, Корешу. -- Между прочим, Кореш более благородный партнер! -- Переквалифицируйтесь на "чечево", Гоша. В шахматы ведь думать надо! -- Выгоню! -- пригрозил Семенов. Бармин и Груздев продолжали переругиваться шепотом, а Семенов положил перед собой карту, изрядно потрепанную и засаленную, и пунктиром нанес предполагаемую линию окончания дрейфа. Тяжелый район, в него есть только вход -- ни разу за время существования дрейфующих станций они не возвращались отсюда "на круги своя". Всегда было так: отсюда станцию несло к берегам Гренландии, и там они заканчивали свое существование... Дрейф был тяжелый, думал Семенов, но он подходит к концу, и программа научных исследований в основном выполнена. Время дрейфовать прошло, наступает время возвращаться. Новая смена сюда не прилетит... Жалко бросать ломики, дизельную, тракторы, но вывозить их на материк -- себе дороже... Семенов отложил карту и вновь углубился в бумаги. По старой привычке над отчетом он старался работать на зимовке, ибо знал, что по возвращении домой на него сначала нахлынут соблазны -- радости Большой земли, потом закрутят -- завертят будни и в результате отчет придется сочинять в отпуск. "За 337 дней, -- писал он, -- станция, высаженная в точке с координатами 74 градуса 31 минута северной широты и 177 градусов 20 минут западной долготы на двадцать третье марта продрейфовала в Северном Ледовитом океане со всеми петлями и зигзагами 2048 километров, что составляет среднюю скорость дрейфа 6, 08 километра в сутки. Площадь Льдины в начале дрейфа была 2, 1 на 2, 6 километра, а к двадцать третьему марта -- 0, 6 на 0, 4 километра. Таким образом, в результате разломов и торошения общая площадь, занимаемая станцией, за время дрейфа уменьшилась в 22, 7 раза..." Семенов перечитал последнюю строчку и поморщился. Рано ты занялся подсчетом, отец-командир, неодобрительно подумал он, дрейф-то еще не закончен. К тому же пурга завернула, а после нее жди всяких пакостей. И тут же по ассоциации ("отец-командир" -- так многие стали его называть с легкой руки Филатова) ему пришло на память филатовское пророчество: -- Не Льдину ты выбираешь -- судьбу... БАРМИН Пурга злодействовала трое суток, а когда показалось Солнце и Груздев взял координаты, мы ушам своим не поверили: за семьдесят часов Льдина продрейфовала пятьдесят один километр! -- Шутки в сторону, товарищи полярники! -- заявил Костя. -- Льдина не пароход! Отныне всеми членами коллектива, начиная от самого Николаича и кончая Махно, овладели "чемоданные настроения". Кают-компанию украсили лозунги: "УПАКОВЫВАЙ СВОЕ БАРАХЛО, ПАРЯ! -- СОВЕТУЕТ ДЯДЯ ВАСЯ". "ЛЬДИНА -- НЕ ПАРОХОД! -- УЧИТ КОСТЯ". "МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ! -- РАДИРУЕТ ШУРИК". События пошли навалом. Вчера была предпоследняя по графику, двадцать третья баня, Рахманов сослепу прижался к баку с кипятком, обжег седло и с воем выскочил на мороз; за ним погнался голый доктор, Костя успел нас сфотографировать, и теперь вокруг негатива идет отчаянная торговля, так как Костя грозится размножить снимки в ста экземплярах и одарить ими весь Институт. Второе событие привело к тому, что Валя Горемыкин охрип и начал заикаться -- довольно оригинальное сочетание. Валя страдает, злится, а все, даже Николаич, хохочут до слез. Туалет на дрейфующих станциях, как известно, сооружается по одному типовому проекту: в снег закапываются четыре бочки из-под соляра и на них водружается будочка, сколоченная из досок и без всяких архитектурных излишеств (у нас на будочке висела лишь украденная Веней в тиксинском магазине табличка: ЗАКРЫТО НА УЧЕТ). Именно там находился Валя Горемыкин, когда в дверь, как ему показалось, кто-то постучал. "Жив будешь!" -- крикнул Валя, продолжая изучать старую газету, но в ту же секунду сорванная с петель дверь отлетела в сторону и будочка покачнулась. "Морду бить за такие шут..." -- начал было Валя -- и обмер: попробуй, набей морду зверюге под три метра ростом. Тут бы Вале извиниться за грубость и с достоинством выйти, но вместо "простите, пожалуйста, я не знал, что вам так срочно" он дико заорал, и пока озадаченный медведь тупо соображал, что к чему, подскочили Кореш и Махно. Зверюга сразу же потерял к Вале интерес, стал отмахиваться от собак (точнее, от Кореша, так как Махно занял атакующую позицию в двадцати метрах), а тут еще выбежали ребята и отогнали его ракетами к торосам. Медведь был громадный, не чета нашему незабвенному Мишке, с которым Груздев разве что не целовался, и Николаич перевел станцию на осадное положение. Стрелять медведя без крайней необходимости он категорически запретил (штраф семьсот рублей), но по лагерю велел ходить с оружием и быть начеку. Случай редчайший: такие широты медведи обходят стороной, сытно пообедать здесь проблема, ведь не на каждом шагу встречается Валя Горемыкин; значит, сделал вывод Николаич, между станцией и Шпицбергеном, откуда, наверное, прибыл высокий гость, ледяные поля не сплошные и имеется множество разводий, в которых он добывает нерпу. Ну, а нерпа здесь обитает -- одну мы видели даже в приполюсном районе. Хотя по лаю собак всегда можно было определить, где находится медведь, приходилось соблюдать крайнюю осторожность: насколько он голоден, мы не знали, а к утверждениям, что медведи никогда не нападают на человека, полярники относятся более чем скептически. Такие случаи имели место -- с Николаичем, к примеру, дважды и один раз с Рахмановым: когда желудок у медведя недели две пустует, вряд ли он станет разбираться, какого рода съестные припасы попадаются на его пути: малограмотная нерпа или научный сотрудник с кандидатским дипломом. Острить-то мы острили, даже инструкцию в кают-компании вывесили: "1. Помни, что медведя нужно бить влет! 2. Пять патронов в медведя, последний в себя! 3. Если медведь не сдается, от него убегают!" -- но вздохнули с облегчением лишь тогда, когда от него откупились. Произошло это так. Всю ночь медведь шастал в торосах, а утром, махнув рукой на сходящих с ума собак, сорвал палатку, где хранились последние полтора мешка мороженой рыбы, и, урча, стал заталкивать ее в пасть. Мы открыли пальбу ракетами, стреляли из карабинов в воздух, и когда медведю этот фейерверк надоел, он прихватил мешок с рыбой под мышку и помчался в торосы. Вне себя от ярости Валя влепил ракету ему в спину, но медведь так и удрал, не расписавшись за довольствие и оставив лишь отпечатки лап, каковые мы посоветовали Вале снять и переслать в уголовный розыск. Ну, а самое главное событие -- Белов сбросил почту! Полосу расчистить после пурги мы не успели, сесть ЛИ-2 было некуда, но от одного лишь вида самолета дрогнули наши сердца. Я бы никогда раньше не подумал, что у отдаленного рева моторов может быть запах! Хотите верьте, хотите нет, но когда над нами пронесся самолет, запахло домом: пусть обман чувств, наваждение и чертовщина, но Веня клялся и божился, что в этот момент ощутимо почувствовал запах свежего пива, а я с ним не спорил, потому что на меня самого дохнуло живой зеленью и чем-то еще, что на Льдине нам могло только сниться. Я получил пять писем: Нина, по старому нашему уговору, пишет раз в месяц и присылает скопом с оказией. Есть невероятное наслаждение в том, чтобы читать их по порядку, медленно и со вкусом, вскрывая конверт за конвертом и, вживаясь в семейную летопись: письма были посвящены главным образом Сашке, к каждому прилагались его фотография и перечень подвигов. Чудо! Последние месяцы я весьма тактично вкрапливал в каждую свою радиограмму намеки по адресу Махно: какой он чистоплотный, умный, ласковый и храбрый (в жизни не видывал такого отъявленного труса), и как благотворно влияет собака на воспитание ребенка. Моя диверсия, однако, успеха не имела: Нина с присущей ей деликатностью напомнила, что коридор у нас крохотный и спать вместе с Махно мне там будет не очень удобно, а другого варианта она, к сожалению, не видит. Но я не очень огорчился, Махно возьмет с собой Веня -- это наш запасной вариант. В эту ночь кают-компания превратилась в проходной двор: одни приходят, другие уходят спать, опять возвращаются -- какое там, разве заснешь, когда завтра лететь домой! Растревожился народ, Водки нет, так кофе пьет, Ждет, когда же самолет Лыжами скользнет на лед И поднимет в небо сине. Там-там-там! К Нине, Оле, Вере, Зине -- Там-там-там! импровизирует под гитару Веня. Я ведь, братцы, не медведь! Я хочу ласкать и петь! Снег, пургу, мороз, торосы К черту позабыть! И твои густые косы, Всю тебя любить! -- В-веня, д-давай ту, -- заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, -- про з-зеленоглазую, к-которая ждет. Валю без смеха слушать невозможно. -- Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? -- вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера, спрашивает Кузьмин. -- Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! -- подсказывает Осокин. -- В-всех б-без компота оставлю! -- грозит Горемыкин. -- М-мерзавцы! Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза. -- Твоя работа? -- Какая, дядь Вася? -- наивным голосом спрашивает