стоял этот неприятный вопрос, все ответы на который выглядели нечестными,- кому сегодня выписать спецзаказ. Рядом со мной лежал молодой, двадцатилетний парень, умиравший от алиментарной дистрофии, которая в те годы называлась полиавитаминозом. Спецзаказ превращался в то самое блюдо, которое может заказать себе приговоренный к смерти в день казни, последнее желание, которое администрация тюрьмы обязана исполнить. Паренек отказывался от еды от овсяного супа, от перлового супа, от овсяной каши, от перловой каши. Когда он отказался от манной, его перевели на спецзаказ. - Любое, понимаешь, Миша, любое, что хочешь, то тебе и сварят. Понял? - Врач сидел на койке больного. Миша улыбался слабо и счастливо. - Ну что ты хочешь? Мясной суп? - Не-е...- помотал головой Миша. - Котлеты мясные? Пирожки с мясом? Оладьи с вареньем? Миша мотал головой. - Ну, скажи сам, скажи... Миша прохрипел что-то. - Что? Что ты сказал? - Галушки. - Галушки? Миша утвердительно закивал головой и, улыбаясь, откинулся на подушку. Из подушки сыпалась сенная труха. На следующий день сварили "галушки". Миша оживился, взял ложку, выловил галушку из дымящейся миски, облизал ее. - Нет, не хочу, невкусная. К вечеру он умер. Второй больной со спецзаказом был Викторов, с подозрением на рак желудка. Ему целый месяц выписывали спецзаказ, и больные сердились, что он не умирает,- дали бы драгоценный паек кому-нибудь другому. Викторов ничего не ел и в конце концов умер. Рака у него не оказалось- было самое обыкновенное истощение - алиментарная дистрофия. Когда инженеру Демидову, больному после операции мастоидита, выписали спецзаказ - он отказался: - Я не самый тяжелый в палате.- Отказался категорически, и не потому, что спецзаказ был штукой страшной. Нет, Демидов считал себя не вправе брать такой паек, который мог пойти на пользу другим больным. Врачи хотели сделать добро Демидову официальным путем. Вот что такое был спецзаказ. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени - ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь "высшие сферы". Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю: - Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит. Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий. Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой - правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет. Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как "ложное алиби", как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке. Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли,- словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего "правосудия". Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне - от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами. На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные - из Италии, Франции, Германии - прямой дорогой на крайний северо-восток. Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны,- со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики... Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности "троцкистов", нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового. Новички спрашивали у уцелевших "аборигенов": - Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир? Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам: - Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же. Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю - и нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды,- в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой "топленой" воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве. Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону. Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть - сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью - глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом - если и не убежать вовсе, то умереть - свободными. И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора. Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда. Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов - стал поваром, сам Пугачев - культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны. Но без конвоя их не выпускали никого "за проволоку". Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды,- до будущего года. И намеченный день настал. В дверь крошечного помещения вахты - у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. "Только пять",- подумал дежурный. Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно. Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара - безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть,- и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра. Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи. - Возьми,- и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку. Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф. Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя - тоже за ключами, которые случайно унес муж. - Бабу не будем душить,- сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол. Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя "надзирателями". Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев. Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели. Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже. Бригада - десять человек - строем по два двинулась по дороге в забои. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках. Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы - весь отряд в шестьдесят человек. Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамиды с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны. "Это, наверное, Черненко,- не узнавая конвоира, подумал дежурный.- Обязательно напишу на него рапорт". Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании. Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты - все бросились к пирамиде - винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их. - Ложись,- скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога. "Бригада" не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами. Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно. Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи. Беглецы почувствовали себя снова солдатами. Перед ними была тайга - но страшнее ли она болот Стохода? Они вышли на трассу, на шоссе Пугачев поднял руку и остановил грузовик. - Вылезай! - он открыл дверцу кабины грузовика. - Да я... - Вылезай, тебе говорят. Шофер вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним Пугачев. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался. -- Как будто здесь поворот. Машина завернула на один из... - Бензин весь!.. Пугачев выругался. Они вошли в тайгу, как ныряют в воду,- исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком. Через удивительный здешний бурелом. Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец-отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупальце. Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, могучее тело на этих слабых корнях. Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета. Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно. И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться. - Что вы там? - спросил Пугачев. - Да вот Ашот мне все доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали. - Как на Цейлон? - Так у них, магометан, говорят,- сказал Ашот. - А ты что - татарин, что ли? - Я не татарин, жена татарка. - Никогда не слыхал,- сказал Пугачев, улыбаясь. - Вот, вот, и я никогда не слыхал,- подхватил Малинин. - Ну - спать!.. Было холодно, и майор Пугачев проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь - внимание. Пугачев лег на спину, отыскал глазами Полярную звезду - любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России,- карта звездного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачев был не охотником, а зверем, которого выслеживают,- лесная тишина для него была трижды тревожна. Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачева. Он лежал и вспоминал - как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачев собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись - "конец фильма" - они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни... Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча - допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор - двадцать пять лет тюрьмы. Майор Пугачев вспомнил приезды эмиссаров Власова с его "манифестом", приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам. - От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный - изменник в глазах вашей власти,- говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане - пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских - не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в "Русскую освободительную армию" вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных. Майор Пугачев не верил власовским офицерам - до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась. Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем - многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима. Пугачев приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов! У ног его лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег - трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком - одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных. И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой. Хрусталев и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд,- Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталев, спокойно и крепко. А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко - бывший разведчик. Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович - оба летчики, товарищи капитана Хрусталева. Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей - гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный, раньше военный, фельдшер, собственный фельдшер особой пугачевской группы. Пугачев улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней. Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти. "И никто ведь не выдал,- думал Пугачев,- до последнего дня". О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачев говорил откровенно,- отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачева с жизнью. "Вот молодцы, вот молодцы",- шептал он и улыбался. Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропка вела их. - Медвежья,- сказал Селиванов, сибирский охотник. Пугачев с Хрусталевым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз - на две серые полосы - реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми. - Заключенные, наверно,- предположил Хрусталев. Пугачев вгляделся. - Нет, это солдаты. Это за нами. Придется разделиться,- сказал Пугачев.- Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если все будет хорошо. Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад. - Смотри-ка,- слишком много, давай по ручью наверх. Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча. Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз. Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго - автомат его умолк, и стреляла только винтовка. Хрусталев и майор Пугачев успели подняться много выше, на самый перевал. - Иди один,- сказал Хрусталеву майор,- постреляю. Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталев вернулся, крича: - Идут! - и упал. Из-за большого камня выбегали люди. Пугачев рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу. Он шел тайгой, без дороги, пока не обессилел. А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме - со всех сторон поляны. - Конец, что ли? - сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем. - Зачем конец? - сказал Ашот, прицеливаясь. Щелкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе. Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам. Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны. Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках. - Санитар, ползи,- распорядился какой-то начальник. Из больницы предусмотрительно был взят санитар из заключенных Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге. Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны - того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал: - Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь, вы окружены. Вам некуда деться. - Иди, принимай оружие,- закричал Иващенко из стога. И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам. Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко - пуля попала Бобылеву прямо в лоб. - Молодчик,- похвалил товарища Солдатов.- Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему все равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись! Отовсюду стреляли. Зататакали привезенные пулеметы. Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко. Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте. Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его по голове, и он потерял сознание. Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырех колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в поселок Личан вместе с "двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом" - как говорилось в телефонограмме. Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные "студебеккеры", груженные вооруженными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа. Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ, и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз. - Что тут, война, что ли? - спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались. - Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых посмотрите сами. И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге. - А вы, - сказал Браудэ, закуривая,- вызвали бы самолеты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили... Или прямо атомной бомбой. - Вам все смешки,- сказал генерал-майор.- А я без всяких шуток жду приказа. Да еще хорошо - уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало. Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока этап шел, из трех тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе этапа, был принесен в жертву и отдан под суд. Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны - ни одного беглеца среди них не было. На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окруженные офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания. Браудэ оказал ему первую помощь и, по приказу Артемьева, вместе с конвоирами повез раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьезной операции. Все было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, - там были сложены тела убитых беглецов. И рядом - вторая машина с телами убитых солдат. Можно было распустить армию по домам после этой победы, но еще много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперед по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе. Двенадцатого - майора Пугачева - не было. Солдатова долго лечили и вылечили - чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти - такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана; и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел - он был снят с работы, уволен со службы в охране. Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры - это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски. "Вот как скоро все кончилось,- думал Пугачев.- Приведут собак и найдут. И возьмут". И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь - трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей - всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он. Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни. Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая, морщинистая, прошлогодняя ягода лопнула в пальцах у него, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку. Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь - Хачатурян. Майор Пугачев припомнил их всех - одного за другим- и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил. 1959 НАЧАЛЬНИК БОЛЬНИЦЫ - Подожди, ты еще подзайдешь, подзасекнешься,- по-блатному грозил мне начальник больницы, доктор Доктор - одна из самых зловещих фигур Колымы...- Встань как полагается. Я стоял "как полагается", но был спокоен. Обученного фельдшера с дипломом не бросят на растерзание любому зверю, не выдадут доктору Доктору - шел сорок седьмой, а не тридцать седьмой, и я, видевший кое-что такое, что доктор Доктор и придумать не может, был спокоен и ждал одного - пока начальник удалится. Я был старшим фельдшером хирургического отделения. Травля началась недавно, после того, как доктор Доктор обнаружил в моем личном деле судимость по литеру "КРТД", а доктор Доктор был чекистом, политотделыциком, пославшим на смерть немало "КРТД", и вот в его руках, в его больнице, окончивший его курсы - появился фельдшер, подлежащий ликвидации. Доктор Доктор пробовал обратиться к помощи уполномоченного НКВД. Но уполномоченный был фронтовик Бакланов, молодой, с войны. Нечистые делишки самого доктора Доктора - для него специальные рыболовы возили рыбу, охотники били дичь, самоснабжение начальства шло на полный ход, и сочувствия у Бакланова доктор Доктор не нашел. - Ведь с ваших же курсов, только окончил. Сами же принимали. - Это в кадрах прохлопали. Концов не найдешь. - Ну,- сказал уполномоченный.- Если будет нарушать, совершать, словом, мы уберем. Поможем вам. Доктор Доктор пожаловался на плохие времена и стал терпеливо ждать. Начальники тоже могут ждать терпеливо промаха подчиненных. Центральная лагерная больница была большою, на тысячу коек. Врачи из заключенных были всех специальностей. Вольнонаемное начальство просило и добилось разрешения открыть при хирургическом отделении две палаты для вольных - одну мужскую, другую женскую для срочных послеоперационных. В моей палате лежала одна девушка, которую привезли с аппендицитом, а аппендицит не оперировали, а повели консервативно. Девушка была бойкая, секретарь комсомольской организации горного управления, кажется. Когда ее привезли, галантный хирург Браудэ показывал новой пациентке отделение, болтая что-то о... переломах и спондилитах, показывая все отделения подряд. На улице был шестидесятиградусный мороз, а в станции переливания крови печей не было - мороз закуржавил все окно, и за металл нельзя было хвататься голой.рукой, но галантный хирург распахнул станцию переливания крови, и все отшатнулись назад, в коридор. - Вот здесь мы обычно принимаем женщин. - Без особенного успеха, вероятно,- сказала гостья, согревая дыханием руки. Хирург смутился. Вот эта-то бойкая девушка повадилась ко мне в дежурку. Там стояла мороженая брусника, миска брусники, и мы говорили допоздна. Но однажды, часов в двенадцать, двери дежурки распахнулись - и вошел доктор Доктор. Без халата, в кожаной куртке. - В отделении все в порядке. - Вижу. А вы - кто? - обратился доктор Доктор к девушке. - Я больная. Лежу здесь в женской палате. Пришла за градусником. - Завтра вас здесь не будет. Я ликвидирую этот бардак. - Бардак? Кто это такой? - сказала девушка. - Это начальник больницы. - Ах, вот это и есть доктор Доктор. Слышала, слышала. Тебе будет что-нибудь за меня? За бруснику? - Ничего не будет. - Ну, на всякий случай завтра я к нему схожу. Я ему такого начитаю, что он поймет свое место. А если тебя тронут, даю тебе честное слово... - Ничего мне не будет. Девушку не выписали, свидание ее с начальником больницы состоялось, и все затихло до первого общего собрания, на котором доктор Доктор выступал с докладом о падении дисциплины. - Вот в хирургическом отделении фельдшер сидит в операционной с женщиной,-доктор Доктор спутал дежурку с операционной,- и ест бруснику. - С кем это? - зашептали в рядах. - С кем? - крикнул кто-то из вольнонаемных. Но доктор Доктор не назвал фамилии. Молния ударила, а я ничего не понял. Старший фельдшер отвечает за питание - начальник больницы решил нанести самый простой удар. Перемерили кисель, и десять граммов киселя не хватило. С великим трудом мне удалось доказать, что выдают маленьким черпачком, а вытряхивают на большую тарелку - неизбежно пропадет десять граммов из-за того, что "липнет ко дну". Молния предупредила меня, хотя она была и без грома. На другой день гром ударил без молнии. Один из палатных врачей попросил оставить его больному - умирающему - ложку чего-нибудь повкуснее, и я, обещав, велел раздатчику оставить полмиски, четверть миски какого-нибудь супа из диетического стола. Это не было законно, но практиковалось всегда и везде, в любом отделении. В обед толпа большого начальства во главе с доктором Доктором влетела в отделение. - А это кому? - На печке грелось полмиски диетического супа. - Это доктор Гусегов для своего больного просил. - У больного, которого ведет доктор Гусегов, нет диетического питания. - Подать сюда доктора Гусегова. Доктор Гусегов, заключенный, да еще по "58-1а", измена родине, побелел от страха, явившись перед светлые очи начальства. Он недавно был взят в больницу, после многих лет заявлений, просьб. И вот неудачное распоряжение. - Я не давал такого указания, гражданин начальник. - Значит, вы, господин старший фельдшер, врете. Вводите нас в заблуждение,- бушевал доктор Доктор.- Подзашел, сознайся. Подзасекнулся. Жаль мне было доктора Гусегова, но я его понимал. Я молчал. Молчали и все остальные члены комиссии - главврач, начальник лагеря. Бесновался один доктор Доктор. - Снимай халат и в лагерь. На общие! В изоляторе сгною! - Слушаюсь, гражданин начальник. Я снял халат и сразу превратился в обыкновенного арестанта, которого толкали в спину, на которого кричали - давненько я не жил в лагере... - А где барак обслуги? - Тебе не в барак обслуги. А в изолятор! - Ордера еще нет. - Сажай его пока без ордера. - Нет, не приму без ордера. Начальник лагеря не велел. - Начальник больницы небось выше, чем начальник лагеря. - Верно, выше, но для меня только начальник лагеря начальство. В бараке обслуги сидеть мне пришлось недолго - ордер выписали быстро, и я вошел в лагерный изолятор, в вонючий карцер, такой же вонючий, как и десятки карцеров, в которых я сидел раньше. Я лег на нары и пролежал до завтрашнего утра. Утром пришел нарядчик. Мы знали друг друга и раньше. - Трое суток тебе дали с выводом на общие работы. Выходи, получишь рукавицы, и песок возить на тачке в котловане под новое здание охраны. Комедия была. Начальник ОЛПа рассказывал. Доктор Доктор требует на штрафной прииск навечно... В номерной лагерь перевести. - Да что за пустяки,- все остальные.- Если за такие проступки на штрафной или в номерной лагерь, то ведь каждого надо. А мы фельдшера обученного лишились. Вся комиссия знала о трусости Гусегова, знал и доктор Доктор, но - бесился еще больше. - Ну, тогда две недели общих работ. - И это не годится. Слишком тяжелое наказание. Неделю с выводом на свою работу в больницу,- предложил уполномоченный Бакланов. - Да вы что? Если не будет общих работ, тачки, то никакого наказания не будет. Если только ходить ночевать в изолятор, то это одна проформа. - Ну ладно,- сутки с выводом на общие работы. - Трое суток. - Ну, хорошо. И вот я через много лет снова берусь за ручки тачки, за машину ОСО - две ручки, одно колесо. Я - старый тачечник Колымы. Я обучен в тридцать восьмом году на золотом прииске всем тонкостям тачечного дела. Я знаю, как нажимать на ручки, чтоб упор был в плечо, знаю, как катить пустую тачку назад - колесом вперед, ручки держа вверх, чтобы отливала кровь. Я знаю, как перевернуть тачку одним движением, как вывернуть и поставить на трап. Я - профессор тачечного дела. Я охотно катал тачки, показывал класс. Охотно развернул и выровнял камушком трап. Уроки тут не давались. Просто - тачка, наказание, и все. Никакому учету работа эта карцерная не подлежала. Несколько месяцев я не выходил из трехэтажного огромного здания центральной больницы, обходился без свежего воздуха - шутил, что наглотался чистого воздуха на прииске на двадцать лет вперед и на улицу не хожу. И вот теперь дышу чистым воздухом, вспоминаю тачечное ремесло. Две ночи и три дня пробыл я на этой работе. Вечером третьего дня навестил меня начальник лагеря. За всю свою лагерную практику на Колыме ему еще не приходилось встречать такой меры наказания за проступок, которую требовал доктор Доктор, и начальник лагеря пытался что-то понять. Он остановился у трапа. - Здравствуйте, гражданин начальник. - Сегодня твоя каторга кончается, можешь больше в изолятор не ходить. - Спасибо, гражданин начальник. - Но сегодня доработай до конца. - Слушаюсь, гражданин начальник. Перед самым отбоем - перед ударом в рельс - явился доктор Доктор. С ним были два его адъютанта, комендант больницы Постель и Гриша Кобеко, больничный зубной протезист. Постель, бывший работник НКВД, сифилитик, заразивший сифилисом двух или трех медсестер, которых пришлось отправить в вензону, в женскую венерическую зону на лесную командировку, где живут только сифилитички. Красавец Гриша Кобеко был больничный стукач, осведомитель и делодаватель - достойная доктора Доктора компания. Начальник больницы подошел к котловану, и трое тачечников, оставив работу, поднялись и встали по стойке "смирно". Доктор Доктор разглядывал меня с величайшим удовлетворением. - Вот ты где... Вот это для тебя самая работа и есть. Понял? Вот это и есть самая твоя работа. Свидетелей, что ли, привел доктор Доктор, чтобы спровоцировать что-либо, хоть маленькое нарушение. Изменилось время, изменилось. Это понимает и доктор Доктор, понимаю это и я. Начальник и фельдшер - это не то что начальник и простой работяга. Далеко не то. - Я, гражданин начальник, могу быть на всякой работе. Я могу быть даже начальником больницы. Доктор Доктор выругался матом и удалился по направлению к вольному поселку. Ударили в рельс, и я пошел не в лагерь, не в зону, как два последних дня, а в больницу. - Гришка, воды! - закричал я.- И пожрать чего-нибудь после ванны. Но я плохо знал доктора Доктора. Комиссии, проверки сыпались на отделение чуть не каждый день. А в ожидании приезда высшего начальства доктор Доктор сходил с ума. Доктор Доктор добрался бы до меня, да другие вольные начальники сгубили его карьеру, подставили ножку, выперли с хорошей должности. Внезапно доктор Доктор был отпущен в отпуск на материк, хотя никогда в отпуск не просился. Приехал вместо него другой начальник. Прощальный обход. Новый начальник грузен, ленив, тяжело дышит. Хирургическое отделение на втором этаже - быстро шли, запыхались. Увидев меня, доктор Доктор не мог отказать себе в развлечении. - Вот это та самая контрреволюция, о которой я тебе внизу говорил,- показывая на меня пальцем, громко говорил доктор Доктор.- Все собирался снять, не успел. Советую тебе сделать это немедленно, сразу же. Больничный воздух будет чище. - Постараюсь,- равнодушно сказал толстый начальник, и я понял, что он ненавидит доктора Доктора не меньше, чем я. 1964 БУКИНИСТ Из ночи я был переведен в день - явное повышение, утверждение, удача на опасном, но спасительном пути санитара из больных. Я не заметил, кто занял мое место,- сил для любопытства у меня не оставалось в те времена, я берег каждое свое движение, физическое или душевное - как-никак мне уже приходилось воскресать, и я знал, как дорого обходится ненужное любопытство. Но краем глаза в ночном полусне я увидел бледное грязное лицо, заросшее густой рыжей щетиной, провалы глаз, глаз неизвестного цвета, скрюченные отмороженные пальцы, вцепившиеся в дужку закопченного котелка. Барачная больничная ночь была так темна и густа, что огонь бензинки, колеблемый, сотрясаемый будто бы ветром, не мог осветить коридор, потолок, стену, дверь, пол и вырывал из темноты только кусочек всей ночи: угол тумбочки и склонившееся над тумбочкой бледное лицо. Новый дежурный был одет в тот же халат, в котором дежурил я, грязный рваный халат, расхожий халат для больных. Днем этот халат висел в больничной палате, а ночью напяливался на телогрейку дежурного санитара из больных. Фланель была необычайно тонкой, просвечивала - и все же не лопалась; больные боялись или не могли сделать резкое движение, чтобы халат не распался на части. Полукруг света раскачивался, колебался, менялся. Казалось, холод, а не ветер, не движение воздуха, а сам холод качает этот свет над тумбочкой дежурного санитара. В световом пятне качалось лицо, искаженное голодом, грязные скрюченные пальцы нашаривали на дне котелка то, чего нельзя было поймать ложкой. Пальцы, даже отмороженные, нечувствительные пальцы, были надежнее ложки - я понял суть движения, язык жеста. Все это мне было