и ждал. Серпилин тоже молчал. Очень хотелось сказать этому немцу: "Поздно! Поздно набивать себе цену, поздно отвечать на интересующие нас вопросы, потому что, строго говоря, сегодня этих вопросов уже нет. Только за вчерашний день взято больше тысячи пленных, известен и состав вашей группировки, и номера частей, и размеры голода, и масштабы потерь. И хотя из штаба фронта звонили, чтобы я недолго задерживал тебя, потому что основной допрос будет там, но, откровенно говоря, я не предвижу особой пользы от этого допроса. Сегодня, 31 января 1943 года, все, что ты можешь сказать нам существенного, - это то, что твоя дошедшая до Волги проклятая шестая фашистская армия на краю гибели и погибнет до последнего человека, если не сдастся в самые ближайшие дни. Но это я знаю и без тебя. И знаю лучше тебя. И ты нужен нам не потому, что можешь сказать что-то такое, чего мы не знаем, а потому, что нам важен сам факт взятия в плен первого немецкого генерала на фронте нашей армии. Значит, дело дошло уже и до этого!" Серпилин молча смотрел на генерал-майора Инсфельда, командира 27-й немецкой пехотной дивизии, и ему казалось сейчас, что вот этот сидящий перед ним фашист виноват во всем тяжком, что было в его жизни. Виноват и в смерти жены, и в смерти сына, и в том страшном разговоре с сыном там, в Москве, и в том, что сам он, Серпилин, был загнан в лагеря за "пропаганду превосходства фашистского вермахта", и вообще во всем том, что у нас в армии пошло кувырком после тридцать шестого года. Этот немец казался Серпилину сейчас виноватым в том, что фашизм пришел к власти в Германии. А именно с фашизма в Германии все и началось! Именно с него! Испугались мы его, что ли, что стали делать глупость за глупостью, нелепость за нелепостью?.. "А что значит "мы"? Что значит "мы"? - переспросил себя Серпилин. - Нет, я тогда не испугался немцев, я понимал, что они сильны, но я не испугался их, а, наоборот, с самого начала думал о том, что нам следует делать, чтобы все равно оказаться сильнее их. Об этом думал, об этом говорил... Наконец, об этом читал лекции, именно те, за которые меня посадили тогда. Нет, я не испугался. А кто же испугался?.. Испугался тот, кто посадил меня, испугался тот, кто, с одной стороны, боялся знать всю правду о силе фашизма, а с другой стороны, подозревал, что чуть ли не каждый из нас готов склониться перед этой фашистской силой, готов продаться ей. Какое проклятое время мы пережили и во что оно нам обошлось! И как, наверное, этот вот фашист, сидящий сейчас передо мной, торжествовал тогда, в тридцать седьмом и тридцать восьмом году, когда у нас с армией делали, казалось, буквально все, что могло облегчить им победу над нами!" Еще никогда в своей жизни, в самые тяжелые минуты ее Серпилин не думал об этом с такой силой и яростью, как сейчас, глядя на этого фашиста. Под напором всех этих мыслей он даже забыл, что немецкого генерала положено накормить и в соседней комнате его ждет обед, о котором заранее дано распоряжение. Да, это необходимо сделать, прежде чем отправлять его дальше. Но Серпилину была сейчас неприятна мысль - самому сидеть и обедать с этим немцем, как он собирался сделать сначала. - Обед готов? - спросил Серпилин вдруг приоткрывшего дверь адъютанта. Адъютант сказал, что все сделано, как приказано, но на проводе начальник штаба фронта. Серпилин пошел к телефону и уже на ходу сказал адъютанту, чтобы третий прибор убрали: немецкий генерал будет обедать вдвоем с переводчиком. - Почему не докладываете, что пленный у вас? - спросил начальник штаба фронта. Серпилин замялся: был непривычен врать. Час назад он доложил в штаб фронта, что немца везут с передовой, и сразу же позвонил Батюку, находившемуся в одной из дивизий. Батюк, очень довольный, сказал ему, чтобы немного потянул время: хотел своими глазами увидеть взятого в плен немецкого генерала, "а то потом отправим во фронт, и хрен его увидишь!". Замечание, не лишенное оснований. Но Батюк все еще не приехал, а начальник штаба фронта требовал немедленной отправки пленного. Серпилин сказал, что, прежде чем отправлять дальше, хочет покормить немца, и, не кривя душой, упомянул о Батюке. Видимо, начальнику штаба фронта было понятно желание командующего армией посмотреть своими глазами на взятого им немецкого генерала. - Тридцать минут даю, а больше не могу, - сказал он. - Вернется или не вернется командующий, через тридцать минут отправьте и донесите! - Будет сделано! - Серпилин понимал, что там, в штабе фронта, по существу, правы. Немец сидел и ждал, ни на йоту не изменив лозы, в которой оставил его Серпилин. Надо отдать должное, у него была хорошая выдержка. - Переведите ему, - сказал Серпилин, - сейчас он будет отправлен в штаб фронта. Но перед этим приглашаю его пообедать. Немец выслушал и поклонился. - А теперь переведите ему, что будет обедать с вами. По лицу немца было видно, что он настроился на другое. Он поджал тонкие губы и поспешно встал. - Идите, - сказал Серпилин капитану-переводчику. - В вашем распоряжении полчаса. Не канительтесь. Немец напряженно стоял, ожидая, что ему переведут слова Серпилина. Но переводчик только сказал: - Битте... [Прошу...] И показал на дверь. Немец щелкнул каблуками и вышел. Глядя вслед ему, Серпилин вспомнил о себе - как шел в сорок первом из окружения через смоленские леса вместе с политруком Синцовым, который теперь взял в плен и доставил сюда этого немца. Шел в опорках, в рваной гимнастерке, и ромб на левой петлице был вырезан из околыша фуражки. Вот таким и попал бы в плен к этому или к другому немцу, если бы в ночь прорыва, раненного в обе ноги, не вынесли на шинели солдаты... А хотя все равно: не попал бы - застрелился, заранее, без колебаний, приготовил себя к этому. "И все же, несмотря ни на что, - вдруг подумал он, - мог оказаться и в плену, если б не вынесли на шинели: потерял бы сознание, или застрелился бы не до смерти, или еще по какой-то другой случайности, по которой оказались в плену другие люди, наверное нисколько не худшие, чем ты". Он снял трубку и стал искать Батюка. Из дивизии ответили, что командующий недавно выехал. "Может не застать немца", - с досадой подумал Серпилин и вспомнил вчерашнюю вечернюю сводку, в которой говорилось о продолжающемся успешном наступлении и больших трофеях войск Воронежского фронта. Судя по датам и некоторым другим признакам, содержавшимся в письме батальонного комиссара Чернова, сын, наверное, погиб там, на Воронежском. Да, крутится, вертится бешеное колесо войны, и каждый день кого-то переезжает и теперь переехало его сына в первом же бою. И хотя при желании сын мог оказаться на фронте гораздо раньше, еще год назад, но в том, что он после всего, что было, погиб именно в первом же своем бою, было что-то необъяснимо жестокое, не выходившее из головы... Затрещал телефон. Из той дивизии, откуда недавно уехал Батюк, сообщили, что взят в плен полковник - командир немецкого артиллерийского полка. Едва положил трубку, как из другой дивизии сообщили, что захвачен квартирмейстер не то армии, не то корпуса: не успели разобраться и, судя по объяснениям, толком не знали, что это за должность - квартирмейстер. Эти два звонка подряд еще усилили ощущение чего-то огромного, совершающегося на твоих глазах. "Да, понемногу привыкаем побеждать". Он посмотрел на часы и вновь взялся за телефон. Батюка все еще нет, а немца пора отправлять в штаб фронта. В дверях появился переводчик. "Точный", - про себя отметил Серпилин. - Товарищ генерал, второе заканчивает, а третье еще не ел. Как прикажете поступить? - Подождите, - сказал Серпилин и, услышав в трубке голос начальника штаба фронта, спросил: - Товарищ генерал-лейтенант, отправлять к вам немца, хотя и не дообедал? - Пусть дообедывает, можешь теперь не торопиться, - донесся неожиданно веселый голос начальника штаба фронта. - Обстоятельства изменились. Паулюс со всем своим штабом Шумилову сдался. Не то шестнадцать, не то семнадцать генералов сразу. Сейчас пересчитывают. И начальник штаба фронта положил трубку. Видимо, там у них была большая горячка. Серпилин тоже положил трубку и, впервые усмехнувшись за все это тяжелое для него утро, спросил переводчика: - Второе заканчивает, а на третье у вас что? - Компот. - Пусть ест компот и не давится. Пока он первое и второе ел, наши Паулюса со всем его штабом взяли... 37 Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов распространилось по всей армии. Таня узнала об этом от своего начальника Рослякова, - он приехал проверить, закончила ли она эвакуацию немецкого госпиталя, где вместо одной ночи застряла на целых пять суток. Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: "Ничего, посидите с фрицами, у вас это хорошо выходит". Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом деле лучше, чем у других. Во всяком случае, раненые не голодали - этого она добилась, хотя и пришлось много ругаться, особенно первые двое суток. Снабжать немецкие госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было не богато. И все-таки, ругая немцев на все корки: "Пусть подохнут!" - в конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она, русская натура, - приходилось удивляться не только другим, а и самой себе. Она пробовала ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания о тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все равно не помогали ей ожесточиться против этих немцев, здесь, в ее госпитале. Госпиталь был немецкий, но она привыкла за эти дни думать о нем как о своем. Так и говорила вслух: "Моим немцам жрать надо", "Моим немцам..." Дожили, называется! Старалась уверить себя, что эти немцы, у нее в госпитале, - совсем другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были другие. Они умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели, стонали или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли будет писать письма из плена, и уже заранее писали их. Были и такие, что показывали фотографии детей, и она не могла заставить себя с ненавистью смотреть на это "фашистское отродье". И дети были похожи на детей, и лежавшие в госпитале немцы были похожи на людей, и она спорила из-за них со своими, и еще сегодня в последний раз скандалила, уже при эвакуации госпиталя, когда грузили на машины неспособных ходить, а способных передвигаться строили в колонны, - требовала побольше раненых посадить на грузовики и поменьше оставить идти своим ходом. Но теперь все, слава богу, уже позади: еще вчера, в ожидании общей капитуляции, пришел приказ очистить вблизи передовой резервные госпитальные помещения. Колонны двинулись в тыл с утра, и Росляков, приехавший к шестнадцати - сроку окончания эвакуации, застал хвост последнего грузовика, похвалил Таню, что уложилась в срок, и рассказал, что вместе с Паулюсом сдались не то пятнадцать, не то шестнадцать генералов и войска начали складывать оружие. - Это у соседей, - добавил Росляков. - А на участке нашей армии пока стреляют. - Может, до них еще не дошло? - Кто их знает! - сказал Росляков. - Поживем - увидим. Наверно, злитесь на меня, что обещал заменить мужиком и не заменил? - Ничего, я под конец уже привыкла. - Вы, оказывается, тут даже на замполита Сто одиннадцатой шумели, что ваших немцев не по норме кормят! "Откуда ты, говорит, такую отчаянную партизанку на меня напустил? Чуть ли не под пистолетом меня держала: харчи или смерть!" Таня рассмеялась. - Да ну, это он шутит. Я, правда, к нему ходила, я и к замполиту полка ходила. Все понемножку помогли. - Была бы у нас медаль "За милосердие" - пришлось бы представить, - сказал Росляков, - а раз ее нет, представим к "Отваге". Все же одна женщина против восьмисот немцев! Они уже подошли к его "эмке". - Ну что, поехали? - Никаких медалей я не заслужила, даже смешно, - сказала Таня. - Но если действительно согласны доставить мне радость, то знаете что... - Ну? Она запнулась и все-таки сказала: - Оставьте меня до завтра тут. Мне нужно здесь, в дивизии, повидать одного человека. Росляков посмотрел на нее с удивлением. Не ожидал, что способна на такую откровенность. А вообще-то просьба вполне исполнимая. Все равно он до завтра не имел в виду никуда ее посылать, заранее так и считал: пусть передохнет после своих немцев. Таня подняла глаза на молчавшего Рослякова. - Не беспокойтесь, я точная, к утру, к девяти, буду на месте. - Боюсь, как бы вообще тут не остались, - пошутил Росляков. - Не останусь, - сказала Таня, - у них в дивизии пока нет свободных единиц. Я уже спрашивала. Ну как, можно? - И она улыбнулась. - Вместо "Отваги". - Так и быть, оставайтесь, - махнул рукой Росляков. - До штаба дивизии подвезти? Все равно мимо еду. И, ни о чем больше не расспрашивая, он ссадил Таню через километр, у штаба дивизии, и поехал дальше. Штаб дивизии был теперь в том самом подвале, куда пять дней назад Таня приходила к Синцову. Наступали сумерки, и до ушедшего вперед батальона было бы не так просто добраться, но ей сегодня вообще везло. Едва она, проводив глазами машину с Росляковым, направилась к стоявшему у входа автоматчику, как оттуда вышли несколько человек, и один из них - знакомый замполит 332-го стрелкового. Она была у него два раза из-за своих немцев. - Армейской медицине привет, - сказал Левашов. - Чего еще требуется для ваших фрицев? Куры, яйки? - Ничего им уже не требуется. Эвакуировала. - А вы не горюйте, Паулюс-то - небось уже слыхали? - хенде хох! Так что к завтрему новых подкинем, под ваше руководство! - Спасибо! - А что - спасибо? Нас, замполитов, например, уже собирали, внедряли, как в предвидении капитуляции с личным составом работать. Еще вчера - убий, и никаких гвоздей, а завтра - пальцем не тронь! Все равно как тормозить на полном ходу. Чуть что - и юзом! Бывайте здоровы, я в полк пошагал. - В полк? - обрадовалась Таня. - А как же? - сказал Левашов. - Раз в меня внедрили, теперь я иду внедрять. По нисходящей. - Можно, я с вами пойду? - спросила Таня. - Хочу повидать капитана Синцова. Помните, я через вас ему привет передавала? - Все исполнил в тот же день. Я у него частый гость. Боюсь только, как бы его сегодня пьяным не напоили: он у нас с утра именинник. Первого немецкого генерала в плен взял. Лично сам. Таня не знала, радоваться или огорчаться. Это, конечно, замечательно, что Синцов взял в плен немецкого генерала. Но то, о чем она думала эти пять дней, было слишком серьезно, чтобы прийти и застать его пьяным. - Неужели правда? - Что генерала взял? Честное пионерское! - Нет, вы сказали, что он, наверное, пьяный сейчас. Я никогда не думала... - Ну и правильно, что не думали. Пошутил. Ему лишняя чарка - как слону дробина. Он знаете как тогда вашему привету обрадовался? - Правда? - Что за привычка такая: правда, правда... Были бы мужиком, уже схлопотали бы за это по шее. - Ну что ж, стукните, раз виновата, - улыбнулась Таня. - Еще чего! Я свою жену и то не бил. Даже когда, выйдя из госпиталя, с другим нашел, все равно пальцем не тронул. Только по лысине его немного похлопал, а ей сказал: "Иди живи со своим кучерявым". Вот какие бывают в жизни события, товарищ военврач... - А кто он был? - Человек, каких много. Я и красивей и моложе его был, но зато он ей обещал, что на войне не умрет. А я не мог. - А простить ее не смогли? - вдруг спросила Таня. - А как? Лечь с ней обратно в постель вместо того мужика, которого я по лысине хлопал, а он стоял по стойке смирно, боясь жизни лишиться? Лежать с ней и думать про это? - Нет, конечно, - сказала Таня. - А знаете, почему вспомнил? Потому что сегодня, когда о Паулюсе узнал, в первый раз подумал про свою жизнь после войны. - Левашов молча прошел несколько шагов, потом сказал: - Синцов, когда я вашу записку отдал, рассказывал мне про вас. - Что? - Как вы вместе из окружения шли. - А-а, - сказала она и ничего не добавила. - Можно один вопрос, раз уж заговорили? Между им и вами не было и нет? - Пока нет. - Интересная вы женщина. Как думаете, так и говорите. - А что, это плохо? - Нет, хорошо. "А что хорошего? - подумала Таня. - Говорю так, потому что, если это случится, они все равно будут знать: и Росляков, и этот замполит полка, и тот замполит, там, у него в батальоне... Потому что здесь все равно все у всех на глазах. И ничего в этом нет хорошего. Другое дело, что я не боюсь этого. Когда вместе шли из окружения и он с Золотаревым спас меня, я была просто благодарна ему, и больше ничего. Это мне только кажется, что я уже тогда что-то чувствовала. А на самом деле, хотя невозможно признаться ему в этом, я в первый раз подумала о себе и о нем в госпитале, после того как рассказала ему про смерть Маши. И когда уже уходил, почувствовала, что хочу увидеть его еще раз. А в батальоне, когда пришла и увидела, как он рад мне, поняла, что с нами обоими должно еще что-то случиться. И сколько потом ни думала, ни ругала себя: откуда такая уверенность? - все равно она есть и стала еще сильней, чем тогда, в первую минуту". Идя сейчас с Левашовым, она с тревогой подумала о том, что раньше не приходило в голову. За эти пять дней там, среди немцев, ее чувство к Синцову выросло и стало другим, чем было. А он? Мог ли он думать о ней? До нее ли ему было? Поймет ли он ее? А если не поймет, то вообще ничего не поймет. И, может быть, даже удивится ее приходу. - От полка до батальона, так и быть, дам в провожатые своего ординарца Феоктистова, - сказал Левашов. - Будете топать с ним, как Пат и Паташон. - Спасибо, - ответила Таня. "Ну что я с самого начала скажу, когда приду туда, к нему в батальон? Поздравлю с тем, что они взяли в плен генерала. А потом? Расскажу, что все узнала, ему, как обещала, и оба его товарища живы и поправляются. Он, конечно, будет рад и поблагодарит. А потом? И что это за глупая привычка обо всем думать заранее!" - выругала она себя и вдруг спросила Левашова: - Как считаете, здесь, у нас в армии, завтра еще будут бои? - спросила, подумав не об армии, а о Синцове, потому что уже несколько дней боялась за его жизнь больше, чем за свою собственную. - Откровенно говоря, мечтаю, чтоб фрицы сдались, - сказал Левашов. - Видом их смерти, как говорится, насытили свою душу. Я лично, по крайней мере. И нам пора помыться, погреться, привести себя в людской вид. Если и теперь, после всего, не увидим белого флага, солдаты сами себя не пощадят, а фрицев в порошок сотрут. Надоело! Хорошо бы, сразу сдались, - еще раз повторил он. - Только знаете, чего боюсь? - Чего? - Тишины. Почему-то думаю: наступит тишина, и спать не смогу. Как на это медицина смотрит? - Не думала об этом. Я хуже всего в своей жизни спала, когда меня от партизан в город на связь послали. В партизанах - привыкла к оружию. А тут, особенно первое время, из головы не выходило, что фашисты могут в любую ночь прийти, а я - безоружная. Чувствовала себя как голая. - Каждый по-своему с ума сходит. - Левашов вспомнил о жене и вздохнул. - Вот мы и дошли. Зайдете погреться или сразу дать вам Феоктистова? - Если можно, сразу. Когда Таня пришла, Синцов спал. В большом подвале большого и когда-то, наверное, высокого дома, куда ее привел ординарец Левашова, длинный, как коломенская верста, Феоктистов, она увидела сидевшего за столом у телефона лейтенанта. Когда она вошла, лейтенант быстро встал и пошел навстречу. Он оказался очень маленьким, но строгим, - сразу спросил: - К кому прибыли? Она объяснила, что хочет видеть капитана Синцова. Но он так сердито сказал, что капитан Синцов спит, словно не дал бы разбудить своего комбата, явись тут хоть сам генерал! - А как вы думаете, скоро он проснется? Строгий маленький лейтенант даже не стал отвечать на это, а спросил, по какому она вопросу. Может быть, он, как начальник штаба батальона, может заменить капитана? Улыбнувшись его суровости, Таня сказала, что нет, он не может заменить капитана, - она по личному вопросу. - Тогда садитесь, ждите, - строго проговорил маленький лейтенант. - Раньше чем через два часа все равно не разбужу. - Правильно. - Таня села. - Как ваша фамилия, товарищ лейтенант? - Ильин, Николай Петрович. - Он поколебался и добавил: - Можно - Николай. Но она не воспользовалась разрешением. - Я посижу, товарищ лейтенант, если не помешаю, конечно. Он долго смотрел на нее и вдруг улыбнулся. - Чему улыбаетесь? - Сам не знаю. Наверно, давно женщин не видел. - А я у вас уже была в батальоне, пять дней назад. Но вы тогда спали, - вспомнила Таня ту ночь и накрытую полушубком маленькую фигурку рядом с проснувшимся Синцовым. Ильин посмотрел на нее внимательно, словно что-то сообразил, и позвал: - Иван Авдеич!.. Откуда-то сбоку, из-за плащ-палатки, вышел Авдеич, спросонок прилаживая на голове ушанку, хмуро покосился на Таню и мягко, по-стариковски приставил валенок к валенку. - Здравия желаю, товарищ военврач третьего ранга! - Здравствуйте! Таня была очень рада увидеть его, потому что он и тогда, когда Синцов отправил его дежурить вместе с ней в госпитале, сначала был такой же заспанный и со сна сердитый. А потом оказался самым добрым человеком, и все у него нашлось: и теплый чай во фляжке, и пшенный концентрат в котелке, и махорка. И главное, он настоял в ту ночь, чтобы она поспала. Смешно было чувствовать себя старшей по званию рядом с этим стариком солдатом. Настоял: "Спи!" И она послушалась и проспала целых четыре часа, как у Христа за пазухой. По взгляду, которым обменялись теперь маленький лейтенант и Авдеич, Таня почувствовала, что о ней тут не раз говорили, неизвестно только - хорошее или плохое. - Крепко спит капитан? - Как убитый. То всегда руки под голову ложит, а тут лег ничком - и как нет его! Будить? Ильин посмотрел на Таню. И она поняла, что, несмотря на всю свою строгость вначале, если она сейчас скажет: "Разбудите", - он не одобрит, но разбудит. Но ей, наоборот, хотелось, чтобы он одобрил ее, а главное, стало по-матерински жаль Синцова, когда Авдеич сказал, что он спит не как всегда, а ничком. - Не надо будить. Я сама устала, спать хочу. Где-нибудь тоже прилягу у вас пока. Если можно. - Мы бы вам его разбудили, - теперь, после ее слов, Ильин смягчился и счел возможным объяснить, почему не хотел будить капитана, - да уж больно он устал. Прошлую ночь не спал: в операцию ходил, генерал-майора Инсфельда, командира двадцать седьмой пехотной дивизии, в плен взял. - Я слышала. Как раз с этим и хотела его поздравить. - Ну и правильно. Действительно, есть с чем поздравить... А потом в полк доставлял, а потом в штаб армии повез. А когда вернулся, с разведчиками пообедал. Двое суток глаз не сомкнул. А спать человеку все же надо. - Ильин улыбнулся. - Неужели мы когда-нибудь опять будем спать, как до войны? Я позавчера ночью заснул у телефона, и знаете, чего мне приснилось? Что сплю, и никто меня не будит... Таня рассмеялась: - Теперь скоро все сразу выспимся. - Похоже на то, - сказал Ильин. - На завтра приказа о наступлении пока не отдано. - И спросил Авдеича: - Где военврача отдохнуть устроим? - Можно у капитана. Завалишина в полк вызвали, вряд ли скоро вернется. - Ну что ж, устройте там. Капитан у нас тихо спит, не потревожит вас. - Ильин усмехнулся. - А я, как говорится, в чем душа держится, а когда сплю, стекла в хате дрожат. Может, покушать хотите? - Нет, спасибо. Таня хотела скорей увидеть Синцова, а больше ровно ничего не хотела. И спать, как ей казалось, тоже не хотела. Она прошла вслед за Авдеичем туда, за немецкую пятнистую плащ-палатку, из-за которой он появился. Вошла и удивилась: эта часть подвала была похожа на самую настоящую комнату. Посредине - длинный раздвижной стол, несколько мягких кресел, почти таких же, какие она видела в квартире Нади. На полу - ковер, правда сильно затоптанный, в углу, рядом с буфетом, - широкий продавленный кожаный диван. Ей показалось, что Синцова здесь нет. И только успев удивиться этому, она заметила, что часть помещения отделена еще одной немецкой плащ-палаткой, подвешенной к потолку на загнутом кронштейне; наверно, там, за этой плащ-палаткой, и спал Синцов. - Генерал-майор ихний, которого взяли, здесь проживал, - объяснил Авдеич. - Капитан на его койке спит. Но койка небогатая, гармошкой складывается и с одним одеялом солдатским. А вы тут прилягте. - Он снял с гвоздя полушубок и бросил его на диван. - Укройтесь. Сказал и вышел. Примостясь на диване, она скинула валенки и завернула ноги в полушубок. Очень хотелось сунуть ноги обратно в валенки, перейти комнату, отдернуть пятнистую немецкую плащ-палатку и посмотреть на Синцова, как он там лежит и спит. Борясь с этим желанием, она прислушалась. Синцов правда спал очень тихо. Но ей все-таки казалось, что до нее доносится его усталое дыхание. Ей мешало подойти к нему чувство неловкости перед людьми, которые доверчиво устроили ее здесь, не допуская мысли, что она может разбудить их комбата. Было бы стыдно, если бы кто-то вошел и застал ее стоящей над ним. А ей не хотелось, чтобы ей было перед кем-нибудь стыдно ни сейчас, ни потом... Она проснулась, вздрогнув еще во сне от резкого металлического щелчка. Спиной к ней стоял Синцов, и рядом с ним, тоже спиной, еще кто-то, высокий. Синцов держал навскидку немецкий автомат и, как ей показалось, почему-то целился в стену. - Вот поэтому и не взял тебя ночью с собой, что ты, оказывается, владеть оружием еще не научился, - говорил Синцов негромким сердитым голосом. - Трофеи любишь, а стрелять из них не умеешь. У немецкого автомата какая болезнь? Пружина в магазине слабая. Если при полностью снаряженном магазине не стрелял день-два, а потом не проверил, она может подвести - не подать очередной патрон. Как у тебя сегодня. Куда это годится? - В первый раз, товарищ капитан! - А для похоронной два раза не надо. Не окажись с тобой рядом Авдеича - сидел бы писал сейчас похоронную твоей мамаше. Веселое дело. - Не думал, что вам донесут. - Не донесут, а доложат. Повторите! - Доложат. - Вот так! Иди. И скажи спасибо, что не при бойцах выволочку получил. В другой раз не пожалею. Автомат свой забери. Он мне не нужен, тем более грязный. Высокий взял из рук Синцова автомат и вышел, на ходу обиженно дернув плечами. Синцов повернулся к Тане и увидел, что она лежит с открытыми глазами. - Давно не спите? - Нет, только что. - Она села. - Кого это вы так? - Нашего Рыбочкина, адъютанта. Беззаветный парнишка, но приходится воспитывать. Таня улыбнулась: - Так сказали о нем, словно вам самому пятьдесят. - А на войне сам себе иногда кажешься старше, чем есть, - без улыбки сказал Синцов и, бросив руку за спину, не глядя подвернув под себя кресло, сел напротив Тани. - Ты даже не представляешь себе, как я рад тебя видеть! - Он крепко стиснул ей руку, кажется, хотел задержать, но отпустил. Впервые сказал ей "ты". Раньше никогда не говорил. Хотя мог бы давно. Даже когда шли из окружения и когда потом тащил ее с Золотаревым - все равно все на "вы". И он, и она ему: "Иван Петрович". С Золотаревым на "ты", а с ним - на "вы". Она смотрела ему в лицо и молчала. - Надолго к нам? - В принципе отпускная до завтра, до утра. - Значит, ночуешь у нас при всех обстоятельствах. А утром проводим тебя. "Да, при всех обстоятельствах... - подумала она. - Обстоятельства простые - взяла и пришла к тебе, и никуда не хочу от тебя уходить..." Она посмотрела на него так, словно сказала все это вслух. - Я узнала про ваших товарищей. Они оба живы и поправлются. - Спасибо огромное! Видели их? - снова перешел он на "вы". - Нет, узнала через других. Так до сих пор все и сидела со своими немцами. Только сегодня в шестнадцать закончила их эвакуацию и прямо к вам. - Молодец! - Он снова крепко стиснул ей руку и снова отпустил. "Ясно, молодец! - улыбнулась она самой себе. - Теперь вижу, что оба хотели этого. А сделала я". - Скажи мне, который час? - Она наконец тоже впервые сказала ему "ты". Он посмотрел на часы. - Двадцать один ровно. - Хочу умыться. - Она встала, огорченная тем, как мало остается времени. - А может, вообще хочешь помыться после этого их госпиталя? - спросил он. - Особых условий у нас нет, конечно. Но все же чулан плащ-палаткой завешен, таз дадим и чайник с кипятком - все, что в силах. Она ничего не ответила, только радостно кивнула, и он, отдернув плащ-палатку в изголовье своей койки, достал из-под подушки и протянул ей полотенце. - Чистое. - Что у вас тут готовится? - Она кивнула на стол. Она только теперь, когда встала, заметила, что на столе кругом стоят приборы - тарелки и кружки, а посредине еще что-то, накрытое газетами. - Решили немного отметить, что Паулюса в плен взяли и в батальоне у нас тоже сегодня одно событие... Она уже знала об этом и от Левашова и от Ильина и ждала, что он сейчас скажет ей об этом сам, но он не сказал. - В общем, собрали понемногу и пайкового и трофейного. Так и так собирались тебя будить, чтобы вместе. - А я не задержу вас? - спросила она, взмахнув полотенцем. - Ничего, подождем. - Я быстро. Они вместе вышли в соседний подвал. Теперь там за столом у телефона сидел не Ильин, а этот длинный, которого отчитывал Синцов. Он поднялся и, стоя у стола, с любопытством смотрел на Таню. - Чего стал, знакомься, - сказал Синцов и, когда Рыбочкин подошел и поздоровался, спросил его: - Где Иван Авдеич? - Вышел куда-то. - Я покажу, где помыться. А ты зови Ильина и Завалишина. Будем ужинать. Синцов пошел вместе с Таней, но в это время затрещал телефон, и Рыбочкин крикнул вдогонку: - Товарищ капитан, вас! Синцов вернулся и, беря трубку, кивнул Рыбочкину: - Сходи, покажи! "Девятый на проводе", - услышала Таня, выходя вместе с Рыбочкиным, громкий и, как ей показалось, встревоженный голос Синцова. Услышала и подумала: "Неужели его куда-нибудь вызовут?" Синцова никуда не вызвали. Когда Таня вернулась, все уже сидели за столом и ждали ее. - С легким паром! - сказал Завалишин, усаживая ее между собой и Ильиным, напротив Синцова. Она кивнула и улыбнулась Завалишину. У пего было такое же заспанное доброе лицо, как и тогда, в прошлый раз, и те же очки, с одним треснувшим посередине стеклом. - У вас, можно сказать, настоящая баня. Я даже голову вымыла. - Настоящую баню для всех и вся подготовим, когда с фрицами закончим, - сказал Ильин, - а пока кто как ухитряется, в зависимости от обстановки и характера. Иван Петров, например, - он кивнул на Синцова, - каждое утро до пояса снегом, а Рыбочкин если через день за ушами потрет - и на том спасибо! - Ладно тебе! Я его и так сегодня расстроил. - Синцов взял флягу и налил Рыбочкину первому. Сначала выпили за главное сегодняшнее событие - за пленение Паулюса, а потом, как выразился Завалишин, "за трофей нашего батальонного масштаба". Рыбочкин, обращаясь к Тане, порывался рассказать на высоких нотах, как действовал при этом командир батальона, но Синцов не дал, так махнул на него рукой, что Рыбочкин на полуслове замолчал. Тане даже стало жаль его: после того, как она слышала выговор, полученный им от Синцова, ей показалось, что Рыбочкин хотел, превозмогая обиду, из принципа отдать должное совершенному без его участия подвигу капитана, а ему не позволили и снова обидели. Она вообще была полна добра к этим людям, которые, как ей казалось, каждый по-своему любили человека, к которому она пришла. - А теперь выпьем за Таню, - вдруг сказал Синцов, поглядев ей прямо в глаза. - И вы все выпейте за нее, ребята, потому что я ее очень люблю. И кто-то сказал что-то еще, пока он смотрел на нее, и, кажется, все выпили, и она тоже выпила, не поглядев в кружку, и, пошарив по столу, взяла сухарь и закусила, и сухарь очень громко хрустнул на зубах. А Синцов все еще смотрел на нее. И лицо у него было молодое и веселое. И она не могла вспомнить, говорил ли он когда-нибудь при ней "ребята" тогда, в сорок первом, в окружении. У нее вдруг навернулась слеза от мысли: почему они не встретились с ним раньше, до Николая, до войны, до всего, что было потом в ее жизни? - Ты чего? - спросил он и, дотянувшись рукой через стол, мягко, пальцем, смахнул у нее со щеки слезу. Она ничего не ответила. Она не понимала, что пришедшая ей в голову мысль была глупой и несправедливой. Ей искренне казалось, что тогда, семь лет назад, еще никого не встретив и ни на кого не потратив своих чувств, она была богаче, чем сейчас. Ей не приходило в голову, что тогда, в свои девятнадцать лет, она была гораздо бедней, чем сейчас, когда ей двадцать шесть и когда она сидит напротив него здесь, на войне. - Зачем сухари грызете? - спросил Ильин. - Шоколадом закусите! Голод, голод, а запас шоколада у генерала под койкой все же был захованный! - Лучше сначала картошечки, - улыбнулась Таня. - Я ее вот такую, жареную, уж и не помню, когда ела! - Картошечки так картошечки! - Ильин придвинул ей сковородку. - А полушубок скиньте, жарко! - Да, правда. - Таня сбросила полушубок на спинку кресла. - На сегодня нам подвезло, - сказал Ильин. - Печка немецкая, казенного образца и кокс к ней. Будем жить, как паны, жечь без остатка. Как тогда, когда ты к нам в первую ночь в батальон пришел, - напомнил он Синцову. - Ты вообще тепло любишь, - сказал Завалишин. - А кто его не любит, дворовая собака и та любит. А экономии не развожу, потому что завтра все равно выгонят. - Кто выгонит? - удивилась Таня, подумав, что он говорит о немцах. - Еще не знаю. Кто повыше, тот и выгонит. Или Туманян - он уже прицеливался, спрашивал, как разместились. Или штаб дивизии. Или еще кто. А только нам, грешным, эту квартиру не оставят. Не по чину. А раз выгонят - жжем! - Он кулак у вас. - Таня кивнула на Ильина и улыбнулась Синцову. - А начальник штаба должен быть кулаковатый. Все зажимаю на черный день. И боеприпасы, и харчи, и водку - на случай прибытия начальства... - Про водку врет, - сказал Завалишин. - Зажимает свою собственную. - Он кивнул на кружки. - Небось сам неделю не пил. - Не понимаю в ней вкуса, - сказал Ильин. - Гораздо больше крепкий чай люблю. А вы? - А я привыкла за войну. Даже самогон пробовала. У нас его гнали, в партизанской бригаде. Вместо наркоза перед операциями пить давали. А первачом раны обрабатывали. - Может, еще налить? - спросил Ильин. - Спасибо, больше не надо. У вас и так тепло. - Это хорошо, что вам у нас тепло, - вдруг сказал Завалишин. И что-то в его голосе заставило Таню посмотреть ему в глаза. Оказывается, он не выпил, когда выпили другие, и только теперь поднял свою кружку. - Мы в батальоне живем между собой по-товарищески, и это, конечно, многое заменяет из того, чего мы лишены. Но не все. Вот вы пришли и сидите с нами, и, хотя мы рады видеть вас у себя, нам в то же время странно на вас смотреть, как будто каждый вынул по фотокарточке и вспоминает... Понимаете, какая история. С чего начал, еще помните? - Помню. - Вот за это и пью. За то, что вам у нас тепло, - и нам с вами тоже! - Он выпил и повернулся к Рыбочкину: - А теперь напоследок давай стихи. - Почему напоследок? - спросил Ильин. - А потому, что спать пора. Давай прочти, - повторил Завалишин. - А что? - Мое любимое, и ничего другого. А если хочешь другое - читай сначала другое, а мое последним. - Я сразу его прочту, - пожал плечами, кажется, не очень-то довольный Рыбочкин. - Еще лучше. Наедине с тобою, брат, Хотел бы я побыть, На свете мало, говорят, Мне остается жить... - наклонив голову, начал Рыбочкин неожиданно низким, тихим, немальчишеским голосом. Так начал, что Таня даже вздрогнула от тревожной силы этих слов, имевших слишком прямое значение для каждого из сидевших рядом с ней. Стихи были памятны по школе, она знала их наизусть, но поняла их только теперь, в эту минуту. Она слушала и смотрела на Синцова; он тоже опустил голову, когда Рыбочкин начал читать, и смотрел перед собой в стол. Она смотрела на Синцова, и ей казалось, что эти стихи относились прямо к нему, ему угрожали, ему напоминали о смерти. Он сидел неподвижно, слушал, потом поднял голову, посмотрел на Таню и коротко вздохнул, словно хотел сказать ей, что ни она, ни он не могут обещать сохранить друг для друга свою жизнь. - Вот и все, первое и последнее, - сказал Рыбочкин, дочитав до конца. И лицо и голос у него, когда дочитал, снова стали не мужские, мальчишеские. - Ну что ж, все так все, - сказал Ильин, вставая. Все поднялись вслед за ним. Встала и Таня. - А вы здесь оставайтесь. Комбат вам свою койку уступил. - Ильин показал на завешенный угол. - Чистым уже застелили ее для вас, пока мылись. Будете спать как в раю. - Вы со мной прямо как няньки! - Вот именно, - сказал Ильин. - И чтобы у четырех нянек дите без глазу - не допустим. - А как же... - Таня обратилась не к Синцову, а к Завалишину, потому что в эту секунду ей так было проще. - А мы с Иваном Петровичем на этом диване валетом ляжем. Не помешаем вам? - Нет, конечно. - Мы так и думали, - сказал Завалишин. - Иван Петрович, я сейчас к Чугунову на часок схожу, но ты не пользуйся моим отсутствием, чересчур не раскидывайся, а то приду, двигать тебя будет тяжело. - А я, скорей всего, еще не лягу, - сказал Синцов. И это были первые слова, которые он произнес за все время после слов "я ее очень люблю", словно не хотел после них говорить никаких других. Таня простилась с уходящими и подумала, что Синцов тоже сейчас выйдет вместе с ними. Но он остался и сел на прежнее место. А когда она тоже села напротив него, улыбнулся и сказал: - Вот так и бросила нас с тобой война друг к другу. - Ничего не бросила. Я сама пришла. - Да, конечно. А все-таки бросила. Могли и не встретиться. Ни там, в госпитале, ни потом, у меня. - Могли и сегодня не встретиться. - Нет, сегодня уже не могли. Я все эти дни думал, как с тобой встретиться. Только не имел возможности. Он протянул руки, взял ее руки в свои и долго молчал. - О чем ты сейчас думаешь? О Маше, да? - бесстрашно спросила она. Потому что все равно, раньше или позже, должна была спросить его об этом. - Да, - сказал он. - Но я рад, что ты здесь. Я ничего лучшего не мог бы сейчас представить себе в своей жизни. И это было правдой, хотя он не мог сказать ей всего, что подумал, как почти всегда не могут сказать этого до конца люди, когда думают о таких вещах. Он подумал о Маше и о том, что ему почему-то не стыдно сейчас перед ней. Не стыдно того, что он держит в своих руках руки этой другой женщины, и того, что с нетерпением думает об этой женщине, и думает не только сейчас, когда она сама пришла к нему, а думал и раньше, еще пять дней назад. "Она там умерла, а я тут... - попробовал он упрекнуть себя. - А что я тут?.. Ну, что я тут? Да, я свободен. Глупое слово, но это действительно так. И никому не нужно, чтобы я не был свободен, никому от этого не легче". - Скажи, Таня, когда мы несли тебя с Золотаревым, кто из нас мог подумать? Она ответила не сразу. - Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о тебе, помнишь, когда этот лесник спросил про меня: "Жена, что ли?" Но это, наверно, неправда, ничего я тогда не думала. - Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве. - Это правда, - сказала Таня. - Я даже потом о нем всю дорогу думала, когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно. - И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже когда тебя не спрашивают? - Тебе - да. Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол, и он услышал, как она там, за его спиной, отодвинула и снова задвинула висевшую на кольцах плащ-палатку. Он