а Львова - все еще держит бумажкой, чтоб к пальцам не прилипло, и стругает своим перочинным ножом курицу... - Я тогда в тифу лежал, - сказал Батюк. - Первая конная с Западного Буга на Каховку пошла, а я как дурак - в тифу. Он встал, так и не дав Львову достругать свою курицу. - Если вопросов нет, поехали. - Батюк застегнул верхний крючок на кителе и разгладил пальцами усы. - Товарищ командующий, есть срочный вопрос, - сказал Серпилин; он помнил, что вопрос надо задать как можно скорей, но ждал, когда кончится обед. - Какой? - Может, пройдем к начальнику штаба? Хотел бы на карте... - Давай здесь, - сказал Батюк. - Я твою карту наизусть помню. Слушаю. Серпилин начал с того, что авиаторы сегодня еще раз подтвердили пункт расположения штаба немецкого армейского корпуса. - Тебе еще раз подтвердили, а мне еще не докладывали, - ревниво сказал Батюк. - Это в моей полосе, - сказал Серпилин. - А вас на месте не было. - Ладно, - усмехнулся Батюк. - Вернемся - разберемся, почему такие вещи тебе раньше меня докладывают. В чем твой вопрос? Хочешь, чтоб ударили по этому штабу? - Да. - Ударим. По выражению его лица было видно, что он настроен сейчас же ехать. Но Серпилину еще предстояло самое трудное. - У нас есть предложение и просьба, - сказал он. - Просьба? На недовольном лице Батюка можно было прочесть тот упрек, которого Серпилин заранее ждал: "Сколько тебе дали, всех соседей раздели, чтобы тебе дать! Себя самих раздели, фронтовых резервов в обрез оставили - все тебе! Какие еще у тебя просьбы?" Но Серпилин все равно сказал то, что собирался: о прибывшем в распоряжение фронта дальнобойном артиллерийском полке и о необходимости временно подчинить его армии для удара по штабу немецкого армейского корпуса. Пока Серпилин говорил все это, Батюк медленно багровел. Сдерживал себя, но не сдержал. - Не дам! - отрезал он и, надев на голову фуражку, которую до этого держал в руках, дернул ее за козырек, надвинув на лоб. - Товарищ командующий, разрешите... - начал было Серпилин. - Не разрешу! Совсем обнаглели. Думаете, одна ваша армия на весь фронт? Слали им, слали, - как в ненасытную прорву, чего только не дали! А ему еще надо! Полк, понимаешь, ко мне вчера пришел! Вчера пришел, а сегодня уже тебе его отдай? А откуда вам известно, что к нам этот полк пришел? Кто вам эти сведения сообщил? Ты, что ли, Ланской, сообщил им? - спросил Батюк, повернувшись к стоявшему позади него полковнику. - Оперативное управление ничего никому не сообщало, товарищ командующий, - сказал полковник. - Прибытие резервов из Ставки Главного командования по положению строго секретно. - Для кого секретно, а для кого и нет! Для них, выходит, не секретно. - Батюк уже пошел к машине, но на ходу повернулся и сказал: - По делу надо бы еще спросить - откуда об этом знаете? - А может, и в самом деле надо спросить, - сухо сказал молчавший до того Львов. - Надо бы, да неохота, - махнул рукой Батюк. - Все равно начальники сухими из воды выйдут, а какой-нибудь стрелочник виноват окажется. Не хочу мараться перед самым наступлением, а то бы спросил. А полка не дам, и не думай! - еще раз повторил он. И когда повторил это "не дам" во второй раз, Серпилин подумал: Батюку все же запала в голову мысль, что полк просят для дела. Но в том состоянии гнева и даже обиды на Серпилина, в каком он сейчас находился, не мог дать хода этой здравой мысли. - За хлеб-соль спасибо, - сказал Батюк, садясь в машину. - Думал, даром нас похарчили, оказывается, не даром! Завтра на НП встретимся. - Он приложил руку к фуражке. - Товарищ командующий фронтом, - подал голос стоявший у самой машины Кузьмин, - разрешите вас проводить до границы армии? - Провожайте, коли вам больше делать нечего, - сказал Батюк, - только на своей, - и махнул водителю: - Давай! Львов сухо и не спеша простился за руку с Серпилиным и Бойко и сел в свою "эмку". По выражению его лица Серпилин понял, что он все же выяснит, откуда у них в армии сведения об этом полке из резерва Главного командования. Кузьмин насмешливо мотнул головой, крякнул по-стариковски и полез в свой "виллис", запасливо оказавшийся тут же рядом, у столовой... - Ты, Федор Федорович, не слыхал еще в ту мировую войну рассказ: что есть субординация? - Не слыхал, - сказал Серпилин. - Вернусь доложить, как сопроводил, расскажу. Машина Кузьмича развернулась и ушла вслед за двумя первыми. Серпилин и Бойко остались вдвоем. - Чего вы расстроились, Федор Федорович? - спросил Бойко, глядя на Серпилина. - Плюньте. - На форму плюнуть могу. А на содержание - не вправе. Пусть бы хоть обматюкал, но полк дал. Не хочу с этим мириться, что не внял голосу рассудка. Конечно, отсюда, из армии, не все видно, но убежден, что этот полк завтра нигде с большей пользой не задействует, чем там, где мы предложили! Вот вроде меняется человек на твоих глазах к лучшему, а потом вдруг наткнешься и видишь: в одном изменился, а в другом какой был, такой и есть. - Пойдемте поработаем, - предложил Бойко. - А что же еще делать? Слезы лить? Пошли. Они проработали минут тридцать. Раздался звонок, и Бойко взял трубку. - Бойко слушает. Да, здесь. А ты бы после позвонил, не отрывал сейчас. Работает командующий, не до тебя, - сказал Бойко с той властной повадкой, которая замечалась у него и раньше, а после того, как исполнял обязанности командарма, еще усилилась. - Никитин звонит. - Бойко повернулся к Серпилину, держа трубку в руке. - Говорит, всего на минуту вас оторвет. Серпилин взял трубку, подумав, что начальник особого отдела армии Никитин, скорее всего, звонит в связи с неутверждением приговора над тем сержантом. Но Никитин звонил совсем о другом. - Извините, товарищ командующий, что оторвал, - быстро сказал он в трубку. - Ко мне временно прибыл один человек. Уверен - вы его увидеть захотите. Прошу назначить время, когда могу с ним зайти. Серпилин чуть не поддался первому желанию спросить, что это за человек, имя и должность которого почему-то не назвал Никитин, но удержался и, сказав, чтобы Никитин зашел в двадцать один час, добавил: - Сперва один. - Когда клал трубку, заметил скользнувшее по лицу Бойко выражение любопытства и мимолетно улыбнулся: - Секреты разводит. Видимо, лично, а не по телефону доложить хочет. Они проработали еще полчаса, когда раздался второй звонок. Бойко снова взял трубку и сразу передал ее Серпилину: - Командующий фронтом! - Принимай то хозяйство, о котором просил, - с места в карьер, не называя Серпилина ни по фамилии, ни по имени и отчеству, сказал Батюк. - Уже приказал, чтоб отдали завтра до конца дня в твое распоряжение. Но на дальнейшее не рассчитывай, отберу. - Батюк ничего не добавил и, не прощаясь, положил трубку. "Нелегко ему далось пересилить себя, а все же, пока доехал до соседа, пересилил!" - подумал Серпилин и весело сказал Бойко, чтоб тот звонил Маргиани - пусть начинает действовать по плану. - Даже "спасибо" не успел сказать командующему фронтом. Сразу трубку бросил! Бойко позвонил Маргиани и, переговорив с ним, озабоченно сказал Серпилину: - Помяните мое слово, как только займем эту рощу, командующий фронтом сразу же пошлет лично от себя проверять, что там стояло и как мы ударили - в яблочко или нет. - Ну и правильно, что пошлет, - сказал Серпилин. - Не задарма же давать такое хозяйство! Они радовались, что получили артиллерийский полк, который ударит по штабу немецкого корпуса, и в то же время заранее беспокоились: что покажет проверка после того, как мы займем этот нынешний пункт расположения немецкого штаба. И в том, как они запросто говорили об этом сейчас, накануне наступления, незаметно для них самих сказывались все те перемены, которые произошли в армии к четвертому году войны. - Разрешите, товарищ командующий? - входя в палатку, спросил Кузьмич. В принципе, когда Серпилин думал не о себе лично, а вообще, он осуждал привычку "тыкать" подчиненным, но избавиться от нее уже не мог. Да и не очень задумывался над этим. В первые годы после гражданской войны навсегда воспитал в себе правило, в то время строго соблюдавшееся, обращаться на "вы" к красноармейцам - "товарищ боец" и к младшим командирам - "товарищ младший командир". Даже когда и рявкал, рявкал на "вы": "Как стоите?!" В обращении же между командирами повседневное товарищество приучало вне службы почти всегда говорить друг другу "ты". Но на службе это "ты" как-то незаметно превратилось и у него и у других в "ты" сверху и "вы" - снизу. Так и осталось, хотя по закону не положено и, если вдуматься, неправильно. Но уж так! Кузьмич - исключение: ты ему "ты", и он тебе "ты". В годах человек. Только если, как сейчас, обращается к тебе официально по занимаемой должности, тогда, конечно, на "вы". Придерживается. Кузьмич присел к столу и сказал, усмехаясь: - Проводил командующего фронтом. Поостыл немного по дороге, поручкался со мной с одним за вас за всех и сказал на прощание: "Берегите здоровье, чтобы опять подставки не подвели". Вспомнил мне Сталинград, ту историю, - Кузьмич подмигнул Серпилину. - Весь день на "вы" меня звал. - А чем плохо? - сказал Серпилин. - И всем бы нам так! Сами не заметили, как разучились. - Конечно, неплохо, - согласился Кузьмич. - Если из уважения, от души. А скорей всего просто решил: ладно, буду звать на "вы", пока тебя, старого хрыча, еще ноги носят! А между прочим, член Военного совета фронта не моложе меня, мы с ним одногодки, с восемьдесят шестого. Услышав это, Бойко с недоверием взглянул на Кузьмича: как так - ровесники с членом Военного совета фронта! Кузьмич в ощущении Бойко был старик; из-за своего маленького росточка даже старичок. А Львов - совсем другое. И хотя тоже немолодой, но про него нельзя было сказать ни "старичок", ни "старик". Было в нем что-то противопоказанное этому. Может быть, та привычка к власти, которая и зримо и незримо исходила от него и мешала другим людям воспринимать как старика этого уже давно не молодого человека. - Какие у тебя планы, Иван Васильевич? - спросил Серпилин, знавший, что при всей исполнительности Кузьмича за ним водился стариковский грешок: наработавшись до отказа и чувствуя себя вправе немного отдохнуть, он бывал словоохотлив, не глядя на то, расположены или нет к этому его собеседники. - План мой простой. Чаю выпью, на три часа глаза смежу, а потом, глядя на ночь, поеду по дорогам, чтобы нигде беспорядку не было. А то славяне как? До последнего часа соблюдают, стараются, а потом кто-нибудь возьмет и в остатние минуты всю обедню испортит. Пойду, - сказал он и, уже надев фуражку, вспомнил: - Все думаю, чего ж я недосказал? Что есть субординация, обещал вам объяснить. - Ну, ну, - улыбнулся Серпилин. - Это еще в старой армии ходило. Фельдфебель новобранца учит, говорит ему - запомни, что есть субординация: я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак! Серпилин и Бойко даже рассмеялись от неожиданности. - Неужто ни разу не слыхали? - Слыхал - не забыл бы, - сказал Серпилин. - Формулировка диалектическая, есть что запомнить. - Ну вот и ладно! А я пойду. Кузьмич уже вышел, когда Бойко вдруг досадливо махнул рукой. - Забыли его обрадовать, что хозяйство это получили... - Завтра узнает, - сказал Серпилин, привычно не придавая особого значения тому, что его заместитель не в полном курсе всех дел. И в этой привычности сказывалось само положение, которое занимал Кузьмич в их армии, а в других армиях многие другие, такие же, как он, заместители командующих. Так уж чаще всего выходило, что на этих должностях задерживались люди, которые командовать армиями не станут и в начальники штаба не пойдут - далеки от штабной работы. На дивизию их тоже не пошлешь - уже откомандовали там свое, а если открылась вакансия командира корпуса - на нее обычно стремятся лучшего из командиров дивизий выдвинуть. До Кузьмича у Серпилина было два заместителя. Один, оставшийся после Батюка, человек хороший, но в военном отношении отсталый, честно сложил свою голову, выполняя очередное поручение, как и всегда на самой передовой, под огнем. Вместо него после ранения из госпиталя прислали заместителем молодого генерала. Рвался скорей на фронт, на любую должность и, пробыв три месяца, показал себя с самой лучшей стороны. В это время один из корпусов остался без командира: увезли прямо с поля боя с прободением язвы - скрывал свою болезнь до последнего. Командиры дивизий, по мнению Серпилина, до командования корпусом тогда еще не дозрели, а заместитель Кирпичников был под руками, и Серпилин предложил назначить его, предпочел остаться без заместителя, чем без командира корпуса. А тут как раз Кузьмич прислал письмо. Получил после Сталинграда и госпиталя звание генерал-лейтенанта и сам напросился на эту должность. И Серпилин взял. Верней, не взял, а дал понять, что будет согласен. И когда запросили - подтвердил. И не каялся в этом. Кузьмич был человек беззаветный и добросовестный. В чем возникала необходимость, то и делал. А в общем, строго говоря, был в штабе армии генералом для поручений, хотя такой должности нет и не положено. Когда Серпилин временно выбыл из строя, ни у кого не возникало мысли, что командовать за него армией может Кузьмич. Кандидатура была одна - Бойко. Даже и вопроса ни о ком другом не стояло. И сам Бойко, чувствуя свою молодость, силу и способности и понимая, что только он и есть и будет первым заместителем командующего, относился к Кузьмичу, даже при своем крутом характере, можно считать, бережно. Не обижая старика, сумел поставить себя с ним правильно не только в присутствии Серпилина, но и в его отсутствие, пока исполнял обязанности командарма. Об этом сам Кузьмич, по своей прирожденной справедливости, поспешил сказать Серпилину в первые же дни после приезда. - Что-то Захаров о себе знать не дает, - вспомнил Серпилин после ухода Кузьмича. - С утра в войсках и ни разу не позвонил. - Бродит там где-нибудь по переднему краю и еще не знает, что Львов уже уехал, - сказал Бойко. - Как узнает - вернется. А я, - добавил он, помолчав, - хотя о нем разное говорят, все равно уважаю Львова. Довелось и с начальником штаба фронта об этом говорить, и с начальником штаба тыла - Львов ни одному эшелону не дал мимо носа к соседям проехать. Что нам - то нам, никому не отдал! А охотники оттяпать были. Сидел на снабжении фронта дни и ночи. И что мы сейчас столько заправок и боекомплектов и суточных дач имеем, если хотите знать, Львова заслуга. Серпилин промолчал. Вспомнил сегодняшнее истомленное лицо Львова и подумал: конечно, и его заслуга, и немалая, наверное. Нравится или не нравится тебе человек, а надо быть к нему справедливым, тем более на войне. Проработав с Бойко еще около часа и сказав ему, что вернется в двадцать два тридцать, Серпилин пошел к себе. Рабочий день начался рано - с пяти утра - и продолжался больше четырнадцати часов, но дел оставалось еще много. Он приказал соединить себя с двумя командирами корпусов, чтобы доложили об исправлении недоделок, которые были им замечены сегодня во время поездки. Потом выслушал вызванного за этим же начальника инженерной службы армии, или, как это по-старому называлось, начальника инженеров полковника Соловьева. Соловьев был военным инженером еще в первую мировую войну и не принадлежал к числу тех, кто спешит доложить, что у него все в порядке. Все, что было запланировано сделать к началу наступления, он сделал; сделал и сверх этого, по своей инициативе. И недоделки, на которые обратил его внимание Серпилин, тоже исправил, Но сам все еще оставался недоволен инженерным обеспечением предстоящей операции и после доклада, уже уходя, не удержался, сказал: - Нам бы еще трое суток, товарищ командующий... Или хотя бы двое. - Ишь чего захотел, - усмехнулся Серпилин. - Теперь нам не трех суток, а трех часов сам господь бог не добавит. После начальника инженеров явился начальник разведотдела. Что ночью в тылу у немцев было отмечено много взрывов, сообщала и артиллерийская звукометрическая разведка и авиаторы-ночники, засекшие свыше десятка пожаров. Но сейчас начальник разведотдела пришел с картой, на которой он, согласно последним данным, поступившим из штаба партизанского движения, пометил в полосе будущего наступления армии все пункты, где за минувшую ночь были произведены диверсии на железных дорогах в тылу у немцев. - Надрезали им уже вены, - сказал начальник разведотдела, человек молодой и любивший образные выражения. - А нынешней ночью разрубят им все движение - ни взад, ни вперед! - Ну, все не все, - сказал Серпилин. - На войне ведь так: один рубит, другой чинит. Так у нас, так и у немцев. Но если таким путем сократят у них хотя бы на треть пропускную способность железных дорог - огромное дело сделают! Даже затрудняюсь назвать меру нашей благодарности товарищам партизанам! Отпуская разведчика, посмотрел на него медленным взглядом. Так уж оно обычно бывает перед началом операции - в последний раз смотрят таким взглядом разные начальники, каждый на своего разведчика, и думают: сколько процентов его предсказаний исполнится и сколько нет? И с какими допусками ты на них положился? Какой была мера твоей веры и неверия в том окончательном сплаве расчета и риска, который заложен в плане всякой операции? Разведчик выдержал медленный взгляд Серпилина и не стал вдруг высказывать всякие дополнительные соображения, на которые тянет в таких случаях не уверенных в себе людей. Выдержал взгляд и, продолжая радоваться тому, что узнал от партизан, поднялся с места и встряхнулся, как утка, - молодой, толстенький и веселый. Отпустив его, Серпилин позвонил командующему воздушной армией, с которым когда-то учился на командном факультете Академии Фрунзе. - Как, тезка, - спросил Серпилин по телефону (командующего воздушной армией тоже звали Федором), - что слышно у Костина? Не переменил он своих намерении? "Костин" по разработанной для наступления кодовой таблице был псевдоним командующего дальней бомбардировочной авиацией. - Не переменил. И навряд ли уже переменит. Будет работать, - ответил командующий воздушной армией. - И у тебя все здоровы, никто не заболел? - У меня все здоровы, болеть не привыкли, - усмехнулся авиатор. - До скорого свидания... Уже позвонив, Серпилин мысленно обругал себя за это. Звонок авиаторам - лишний звонок, а все же не удержался, позвонил! Ничего не попишешь. Чем ближе к делу, тем сильней беспокоишься. И как ни держи себя в руках, все равно это внутреннее беспокойство найдет действительный выход только завтра, в самом сражении. Серпилин посмотрел на часы. Захаров все еще не звонил. Наверно, был в дороге. До прихода Никитина оставалось несколько минут. Серпилин оглядел рабочий стол. Как ни странно, на нем ничего не оставалось. Все, что к этому времени было намечено сделать, было уже сделано. "А вообще-то война в голове помещается, только когда ее по частям берешь, - подумал Серпилин, устало заводя обе руки за голову и несколькими движениями - взад и вперед - пробуя, не болит ли сломанная ключица. - Сейчас об одном подумаешь, потом о другом, потом о третьем, потом о четвертом. И так вот день за днем, год за годом мозг забит всем этим - то одним, то другим, то третьим, одно за другое цепляется, одно другим движется... А если бы взять все, что пережито, да обо всем сразу подумать: что она такое, война, из чего состоит? Голова лопнет! Никакие обручи не удержат". - Входи, - сказал он навстречу появившемуся в дверях домика полковнику Никитину. - Садись. Рассказывай, какие у тебя секреты. - Могу и стоя доложить, товарищ командующий. Секреты у меня короткие, на три минуты, - сказал начальник особого отдела - так его по привычке мысленно называл Серпилин, хотя особые отделы еще в прошлом году были переименованы в "Смерш". - Ничего, не спеши, - сказал Серпилин, - кто-кто, а ты меня редко тревожишь. Не помню, когда и был... Пока полковник Никитин, на вид молодой, а на самом деле совсем не такой уж молодой, красивый блондин, придвигал себе табуретку и садился напротив, Серпилин, глядя на него, подумал, что вряд ли за все два года совместной службы с Никитиным у них наберется хотя бы два часа разговору. Человек молчаливый и хладнокровный, куда ему не положено, носа не сует, но и свои права помнит. Такой и должен быть контрразведчик. На глаза не лезет, докладывает редко, и то большей частью Захарову. Так уж повелось. Делает свое дело без лишних слов, а входить в подробности - как и что - нет оснований. - Извините, товарищ командующий, - с каким-то непривычным для него выражением лица сказал Никитин. - Может, отругаете меня, что в такой день, но все же решил доложить. Когда мы весной сюда перемещались, вы в моем присутствии сказали члену Военного совета, что дорого бы дали встретить здесь кого-нибудь из тех, с кем в сорок первом из окружения шли... - Сказал, а что? - спросил Серпилин, в душе веселея от предчувствия чего-то еще неизвестного, но хорошего. - Не одни божьи угодники в чудеса верят, а и мы, военные люди. Какая же война без чудес? - Чудо не чудо, - сказал Никитин, - а недавно переправили к нам из Могилева одного работавшего там по нашей линии человека. Учли ошибки прошлого, чтобы, начав территорию освобождать, от недостатка информации не наломать дров, как иногда бывало с нами раньше, - не покарать тех, кто под видом службы у немцев на нас работал. - Это умно. Нет хуже, чем зазря пропасть. - Серпилин вспомнил слышанный им зимой от Захарова рассказ, как в полосе их армии вешали старшего полицая, а он уже в петле крикнул: "Да здравствует Советская власть!" - Хотели было, получив информацию, этого работника обратно по воздуху перекинуть, а потом отдумали: еще подобьют, захватят, начнут за язык тянуть... Решили перед началом операции не рисковать, оставили у себя до освобождения Могилева. А сегодня он вдруг ко мне с ножом к горлу: "Дайте возможность увидеть командующего, я с ним из окружения шел..." Серпилин прикинул - кто бы это мог быть? - но удержался, не стал спрашивать за минуту до того, как увидит самого человека. - Могу предъявить для опознания, - усмехнулся Никитин, так и не дождавшись вопроса, - в моей "эмке" сидит, с вашим адъютантом разговаривает. - Ну что ж, предъяви! - сказал Серпилин. Никитин вышел из домика, а Серпилин встал и заходил взад-вперед. Он не был суеверен, но встреча с одним из тех, с кем выходили тогда из-под Могилева, теперь, накануне наступления на тот же Могилев, казалась счастливой приметой. И, увидев за плечом вошедшего Никитина лицо человека, которого мысленно давно похоронил, он с удивительной простотой подумал, что завтра все непременно пойдет так, как надо. - Здравия желаю, товарищ командующий, - выдвигаясь из-за плеча отступившего в сторону Никитина, сказал этот знакомый человек, со все еще юным лицом и курчавыми волосами. Он держал пилотку в левой, прижатой к телу руке, наверное сняв ее для того, чтобы Серпилин сразу узнал его по шевелюре. - Капитан Сытин явился в ваше распоряжение. - Здравствуй, Сытин. Обрадовал. Даже не верится... - Самому не верится, товарищ командующий. Серпилин шагнул к нему, обнял и, оторвавшись, посмотрел ему в лицо так, словно там могло быть написано все, что случилось с ним за три года. Но на лице его как раз и не было ничего написано. Это неправда, что на лице всегда все написано. Просто проходят годы, и люди старше становятся. А этот даже и старше не стал - все такой же, как в то утро, когда, переправившись через Днепр, шли лесом и встретили уполномоченного особого отдела 527-го полка капитана Сытина и старшину Ковальчука с группой бойцов и знаменем дивизии. Старшина Ковальчук потом так и пронес через все окружение на себе, под гимнастеркой, это знамя. Сытин за неделю до выхода был тяжело ранен миной в бедро и в ногу. День тащили его за собой и оставили без сознания ночью в глухой смоленской деревне. "Плохой он, - сказал тогда при докладе Серпилину старшина Ковальчук, сам заносивший Сытина в избу. - Но уж эти женщины, товарищи комбриг, так его пожалели, такой, говорят, молоденький, кучерявенький! Может, все же выходят?" Все же выходили. И все тот же молоденький, кучерявенький, совсем не изменившийся за три года войны Сытин стоял теперь перед Серпилиным. - Значит, сразу узнали меня, товарищ командующий? - обрадовался Сытин. - А как тебя не узнать? Тем более все тот же чубчик носишь. - И чубчик брил, товарищ командующий, и бороду запускал, родная мама не узнала бы! - Первый его доклад знаешь какой был? - Серпилин повернулся к Никитину. - "Вышли девятнадцать человек, вынесли знамя дивизии". Такого доклада, если он в окружении сделан, век не забудешь. Даже если бы лысый, как колено, стал, все равно бы вспомнил за такой доклад. Не знаю, какой он у вас, а у меня молодец был. - И у нас тоже ничего, - сказал Никитин. И по тому, как сказал, Серпилин понял: Никитин рад услышать от него похвалу человеку из своего ведомства. - Хорошо, что привел его ко мне, - сказал Серпилин. - Прошу разрешения отбыть, - сказал Никитин; как человек опытный, сразу понял то, что было недоговорено: спасибо, а теперь оставь нас вдвоем! Никитин вышел, а Серпилин показал рукой на табуретку, стоявшую по другую сторону стола, и, облокотясь, молча смотрел на Сытина. - Скажи, Сытин, как там люди живут? - Живут. А что им еще остается? - ответил Сытин. Сказал так, словно вдруг бросил в колодец камень, глубоко, на всю глубину людского горя. Как люди живут? После того как армия отступила, людям остается одно - жить там, где их оставили... - Не обиделся на нас, когда оставили тебя раненого? - Не обиделся. Только когда очнулся - страшно стало. А потом отлежал два месяца и понял: жить остаюсь. А раз жить остаюсь, чего-то делать надо. Документы откопал и снова службу начал. Сначала был начальником разведки в партизанской бригаде. Потом ранили, на Большую землю вывезли, а оттуда уже по линии органов забросили для работы в подполье. Сначала в Орше, потом в Могилеве. - Сам вызвался, чтобы снова забросили? - В общем, сам. С одной стороны, не хотел, а с другой - как туда не вернешься, раз там люди остались? Могилевщину начнете освобождать, даже на мелочах увидите, сколько все эти годы народ старался! Одну только немецкую связь взять - сколько этих столбов со связью поспиливали! Немцы вместо спиленного столба из ближнего леса притащат дерево, только сучья обрубят, даже кору не стешут и воткнут рядом. Пройдет неделя - опять спилили! Они опять ставят... Сами где-нибудь увидите - столб, а около столба, как грибы, шесть или семь пеньков. Так и во всем! Посмотрите, какие здесь железные дороги у немцев в тылу - как тришкин кафтан, все в латках! Ну, а немцы, конечно, лютуют. Иногда говорим сами про себя: провели операцию без потерь! Вроде и правда, а все равно за каждую из них головами платили. Немцы, если не убьют того, кто сделал, все равно убьют того, кто под руку попал. - Об этом можно догадаться, - угрюмо сказал Серпилин и спросил после молчания: - Из нашей сто семьдесят шестой никого за все годы не встречал? - Никого, - сказал Сытин. - Могилы, возможно, установим. Жители в Могилеве передавали: у кирпичного завода во рвах, где ваш полк тогда оборонялся, есть братские могилы. Немцы заставили там пленных закопать трупы; наверное, из вашего полка. Около городской больницы тоже могилы рыли: там из разных полков нашей дивизии - и кто от ран умер, и медики, которых немцы потом расстреляли за то, что в больнице пленных прятали. У железной дороги, у водокачки, еще одна могила, железнодорожники рассказывали. Это три места, где, надо считать, люди из нашей дивизии. А живых никого не видел. И про вас, что вы живы, не знал. Только в прошлом году, после Курской дуги, вашу фамилию в приказе встретил: читал и думал: вы или не вы? Потом уже здесь, в штабе партизанского движения, сказали, что вы. Решился время у вас отнять... - Что ж тут решаться, - сказал Серпилин. - Как иначе! Понял по выражению лица Сытина, что тот стесняется отнимать время, но сам еще не был расположен отпустить его. И хотелось и надо было кое-что спросить о Могилеве. Наиболее существенные сведения, которыми располагали партизанские соединения, базировавшиеся в будущей полосе наступления, были заблаговременно переданы на Большую землю и хорошо известны Серпилину. Они касались как раз тыловых укрепленных районов, в том числе Могилевского. Партизанам было легче проникать туда, чем на немецкий передний край. А население, которое немцы сгоняли на постройку тыловых полос, было еще одним источником информации. Поступали сведения и по количеству войск, и по грузообороту, и по состоянию дорог и мостов, и по сохранности городских объектов: что цело, что разрушено, чем можно и чем нельзя будет воспользоваться. Но Серпилину в дополнение ко всему этому хотелось узнать от Сытина еще некоторые подробности о немецких позициях северней Могилева, по берегу Днепра, там, где предполагалось его форсировать. Однако ответы Сытина не выходили за пределы того, что Серпилин уже знал, и, сам почувствовав это, Сытин виновато пожал плечами: - Все данные, что общими силами собирали, - суммировали и в центр отправляли. А я лично последние месяцы божий свет редко видел, был подпольный житель в буквальном смысле. - А как те женщины, у которых тебя оставили? Что-нибудь знаешь про них? - В прошлом году живы были, - сказал Сытин. - Я их осенью видел, когда Смоленск освободили. После госпиталя в штаб партизанского движения ехал, и как раз почти мимо них! Завернул на своей полуторке. От всей деревни - один дом. Живут в подвале. Старуха лежит, не встает, а дочь ее, когда ходила за мной, еще была женщина как женщина, под сорок лет. А тут - от голода и сырости и ноги и руки - вот... - Сытин показал, какие опухшие были у женщины ноги и руки. - Ни запасу, ни припасу, ни одежи - ничего. Государство немного помогло, армия в первое время тоже дала, из тылов. Но к моему приезду все поели, а свой хлеб еще когда будет - на тот год? Люди все терпят, пока освобождения ждут... Спичка - на четыре щепочки, а то и забыли, что такое спичка. В хлеб чего только не кладут! Чай забыли, ягоды заваривают. Иголка - самоделка. Нитку, чтобы пуговицу пришить, из старой ряднины выдергивают... Когда лежал у этих женщин, поправлялся, думал про них: жив буду, немцам, даст бог, голову свернем, - чего только для вас тогда не сделаю! А увидел их после освобождения - что я для них мог? После госпиталя едешь - лишнего с собой нет. Все, что в сидоре было, отдал. А больше ничего не имел. Тяжеловатая жизнь у людей, войну скорей кончать надо... - Будем стараться, - сказал Серпилин. - Гляжу на тебя и думаю: добрая у тебя все же душа, Сытин. - Хотя и по линии контрразведки работаю, - не то с вызовом, не то с иронией сказал Сытин. - А это уж не я, а ты за меня досказал. Откуда взял? - Так, почудилось. - И зря! Сказал тебе потому, что война три года людей прямо по душам бьет и таких мозолей набила, что иной уже ни своей, ни чужой боли не чувствует. А ты все еще чувствуешь, - значит, душа добрая, человек хороший. А контрразведчик, черт тебя знает, какой ты есть? Может, даже и вовсе плохой. Моих мыслей, например, прочитать не смог! Серпилин посмотрел на Сытина и вспомнил то существенное, что хотел сказать ему еще вначале, но не сказал, отвлеченный ходом разговора. - Обязан перед тобой отчитаться. Сытин удивленно посмотрел на него. В устах командующего армией это было странное начало. - За знамя, которое вы тогда вынесли, - объяснил Серпилин. - До конца его сохранили и сдали в дальнейшем в штаб Западного фронта. Я после госпиталя ставил вопрос, чтоб, раз мы со знаменем вышли, возобновили нашу дивизию под тем же номером. Тогда не прислушались: немец под Москвой был... А недавно из одного документа узнал, что снова есть сто семьдесят шестая стрелковая. И раз сформировали заново под тем же номером, думаю, что и наше знамя ей вручили. Написал туда, на Третий Украинский фронт, но пока ответа не имею, - закончил он так, словно считал своим долгом доложить бывшему подчиненному все, что знал сам. Да, в сущности, так оно и было - считал. В домик вошел Захаров, без шинели, в надетой поверх гимнастерки байковой меховой безрукавке, и с порога сказал: - Зашел за тобой; Бойко сказал, ты к нему собирался. - Да, пора. - Серпилин, поднявшись с места, пожал руку Захарову. - Еще не видались с тобой. - И кивнул на вскочившего из-за стола Сытина: - Вот капитан Сытин объявился, с которым три года назад из-под Могилева выходили. - Никитин заходил ко мне, уже доложил, кто у тебя сидит. - Захаров поздоровался с Сытиным. - Если еще не закончили беседы, с твоего разрешения послушаю... - Раз ты пришел, закончили, - сказал Серпилин. - И вообще время вышло. Он, не садясь, покрутил телефон и сказал, чтобы зашел Синцов. - Синцова уже видел? - Так точно. - Опознали друг друга? - Опознали. - Забирай от меня Сытина, - сказал Серпилин навстречу входившему в домик Синцову, - организуй поужинать и по чарке. Считайте, что я при сем присутствую. И проводи, пусть едет. А сам в двадцать три ровно зайдешь ко мне. Когда Сытин, откозыряв и повернувшись на каблуках, вышел вслед за Синцовым, Серпилин посмотрел ему в спину и сказал: - Хотя и в подполье был, а как поворачиваться через левое плечо, еще не забыл. Пропавшим без вести его считали. Может, не поздно поправить - за вынос знамени дать орден? - Почему поздно? - сказал Захаров. - В нашей власти! - Строго по закону - не наш. - Зато в твоем лице живого свидетеля - командарма - имеем. Скажем Никитину, чтоб наградной лист писал, и включим в первый же список. - Ладно. Никитину ты, что ли, скажешь? - Могу я сказать. - Пойдем в штаб, уже опаздываем против назначенного. - А ты опоздай раз в жизни! Сделай Бойко такой праздник. Он же любит, чтоб все в ажуре! А у него сейчас, как на грех, не в ажуре - последнего донесения ждет, чтоб все подбить, - с Кирпичниковым связь порвалась. Понтонеры стали в темноте со своим хозяйством передвигаться и где-то зацепились. Сейчас вкруговую дублируют. - Это плохо, - сказал Серпилин. - От Бойко уже всем и каждому досталось; можем не добавлять, - усмехнулся Захаров. - А как тут у вас с начальством было - все тихо? - Почти. - Серпилин рассказал, как было дело с артполком из резерва Главного командования. - Это еще хорошо, - обрадовался Захаров, узнав, что Батюк позвонил Серпилину о своем согласии. - Быстро превозмог себя. Раньше у него на это больше времени уходило. Ну, а как Львов? Котлетками своими угощал? - Сегодня нет. Наоборот, сам коньяку выпил. - Все же, значит, не мы одни волнуемся, и у него тоже душа болит. Только черт ее знает, где она у него есть, в каком-то не в том месте, как у всех людей: никак ее не ущупаешь. Откровенно говоря, бегал от него сегодня, прятался в войсках. Настроение такое: чистое белье надеть - и в бой! Не хотел, чтоб испортили. Когда Серпилин услышал это, его вдруг охватило порой отодвигаемое куда-то в сторону и им и другими военными людьми ощущение великости предстоящего им дела. И не военной его великости, которую они чувствовали даже за всеми мелочами и подробностями подготовки. О военной великости своего дела они помнили. А это была другая великость, еще более великая - человеческая, напоминавшая, что у них впереди не просто война, а когда-то оставленная ими земля и оставленные на ней люди. От мысли об этом Серпилин вдруг почувствовал себя не только сильным всею той силой, которая была в его готовой к наступлению армии, но еще и виноватым перед теми людьми, там. Однако, как ни странно, это чувство своей вины перед ними делало его сейчас нравственно не слабее, а сильнее. Он чувствовал себя просто-напросто неспособным обмануть их великие и долгие ожидания. - И верно, Костя, надо к завтрему чистое белье надеть, - сказал он Захарову, хотя при всей близости их отношений еще никогда не называл его так. И тот, почувствовав его волнение, ничего не ответил, только, когда стали выходить из домика, молча и крепко, выше локтя, сжал ему руку. - Что это, не накрапывает? - подняв голову, спросил Серпилин. - Мне тоже, когда вылезал из машины, показалось. Ветер, листья шумят. Они уже подошли к штабной палатке, когда где-то правей, очень далеко, возник чуть слышный гул самолетов. Оба остановились и долго прислушивались, ничего не говоря друг другу. Бойко, когда они зашли в палатку, стоял у стола и говорил по телефону: - Все ясно. Понятно! И вам желаю того же! Он положил трубку и, повернувшись к Серпилину и Захарову, сказал: - От Костина звонили. Две дивизии уже в воздухе. Пошли на цели. - Теперь надо считать - начали, - сказал Серпилин. 19 Четвертые сутки наступления Серпилин встретил на новом командном пункте, в лесу, где еще три дня назад был один из наблюдательных пунктов немцев. В лесу стоял густой запах смолы, шедший от обрубленных и расщепленных осколками сосен. Но и этот новый командный пункт сегодня предстояло менять, поспешая за продолжавшими наступать войсками. Вернувшись сюда ночью и мертвым сном проспав четыре часа, Серпилин получил донесение, что один из выброшенных к Днепру передовых отрядов переправился и захватил плацдарм. Ночью командир корпуса и командир дивизии клялись и божились, что к утру сделают это. И вот зацепились, выполнили свое обещание. Нет ничего лучше, как узнать от подчиненных, что выполнили обещанное. Если б всегда так, война была бы легким делом, только успевай глядеть на часы. Но, к сожалению, на войне далеко не все выходит по часам и у других и у тебя самого! Те, кто первым прыгает через реку, всегда прыгают налегке. Теперь все и у немцев и у нас будет построено на выигрыше во времени. Подбросим быстро все, что требуется, сумеем поддержать огнем - удержатся, не сумеем - спихнут. Серпилин позвонил командующему воздушной армией и просил взять плацдарм под защиту штурмовой авиации. Не подпускать к нему немцев, особенно танки и самоходки. Авиатор обещал послать штурмовики, но попозже: местность пока плохо просматривается, над Днепром еще висит ночной туман... "Вот они в этом тумане и перелезли, - с одобрением подумал Серпилин о тех первых, кто уже был там, впереди, за Днепром. - Они свое дело сделали, остальное зависит от нас..." Он позвонил Кирпичникову, командиру корпуса, потребовал, чтобы тот как можно скорей шел своими главными силами вперед, к Днепру, и сказал, что сейчас сам приедет в корпус. - Где вы? Там же, где вчера? - Пока там же, - сказал командир корпуса. "Жаль, что там же", - хотелось сказать Серпилину, но он удержал себя. Жаль-то жаль, но задача не в том, чтобы командир корпуса после твоих попреков сорвался с места. Дело в продвижении войск, а не в том, чтобы каждые пять минут скакать со своим командным пунктом все вперед и вперед. Иной, бывает, так далеко заберется, что без риска для жизни до него и не доедешь. Но сам впереди, а войска его топчутся. Что в этом проку? По твоему же собственному плану действий, который утвержден наверху и после этого стал для тебя законом, предполагается захватить Могилев к исходу пятого дня операции. И, несмотря на все трудности и задержки, особенно в первый день, эта возможность остается еще реальной. Если не позволим сбросить себя с первых плацдармов, а, наоборот, захватим новые, за день подойдем к Днепру главными силами, а за ночь переправимся, - завтра к вечеру можно быть в Могилеве! Серпилин взялся за трубку - отдать перед отъездом последние распоряжения Бойко, но в это время в дверях домика появился сам Бойко, одетый в дорогу; на плаще у него были капли дождя. - Все еще