самого, каким ты был здесь тогда, и тех, кто был с тобой. Может, они и есть где-то, но только не здесь. Хотя и здесь есть один. Не твой, но ставший тогда твоим. Бранивший себя в последние дни за то, что взял Синцова в адъютанты, Серпилин был сейчас рад, что этот человек рядом. - На, посмотри! - оторвался он от бинокля и отдал его Синцову. Синцов долго смотрел в бинокль. Слишком долго для адъютанта, которому командующий передал бинокль, чтобы тоже взглянул. Галчонок укоризненно покосился на Синцова и, сняв со своей широкой груди, протянул Серпилину собственный бинокль. Но Серпилин остановил его. Серпилину не казалось, что Синцов слишком долго смотрит туда, в сторону Могилева, на это поле. - Как, узнал? - спросил он, когда Синцов опустил бинокль. - Узнал. - Та же самая позиция, только в перевернутом виде. Могилев не позади, а впереди, и немцы не войти в него хотят, а выйти из него! - Сегодня, товарищ командующий, вроде и выйти не хотят! Слышим все утро, как там, в Могилеве, бой гремит, а здесь у нас тихо, - сказал Галченок. - Разрешите предложить завтрак? Позавчера обещали, если выполним задачу, отведать танкистского хлеба-соли. Серпилин посмотрел на часы. - Отказаться не могу, но накоротке. Я к вам и так противозаконный крюк сделал. Он кивнул в сторону доносившейся из Могилева канонады и повернулся к Синцову: - Сбегай сообщи по рации, где находимся и что сейчас выезжаем обратно, на КП армии. Сообщишь - возвращайся. Приглашаю от имени полковника к завтраку. Они подошли к палатке, полог ее был открыт, чтоб продувало. - Однако расторопный вы народ, танкисты, - сказал Серпилин, увидев, что у палатки к сосне прибит умывальник и на гвозде висит полотенце. Он, засучив рукава, расстегнул ворот гимнастерки, вымыл руки, лицо и шею и, шлепнув за ворот две горсти холодной воды, с наслаждением чувствуя, как она струйкой потекла по хребту, подумал о себе: "Да, вот, живой и здоровый, вернулся сюда через три года, и не с полком, а с армией, с такой силой в руках, о которой тогда и мечтать не смел!" О расторопности танкистов пришлось еще раз вспомнить, когда вошли в палатку: на лавках по бокам стола лежали мягкие автомобильные сиденья. - Трофейные? Галченок кивнул: - Трофеев много, товарищ командующий, только некогда ими заниматься. Шли не задерживаясь. - Ничего. Вы не задерживались, другие задержатся. И раскулачат все, что вы не успели, да еще как свои трофеи по второму разу запишут! - Супу покушаете, товарищ командующий? - спросил Галченок. - Вчера сухим пайком выдали, а сегодня суп сварили. - Для себя или для всего войска? - Для всего войска. - Тогда попробую, чем войско кормят. Но сперва нальем. Хотя завтрак, а не ужин, но раз хлеб-соль - сделаем исключение. - Можно считать ужином, товарищ командующий, - сказал Галченок. - Вчера провоевали, пришлось на утро отложить. - Доложил, где находимся? - спросил Серпилин остановившегося у палатки Синцова. - Так точно. Сообщил, что сейчас выезжаем. - Покривим душой на пятнадцать минут, не более того, - сказал Серпилин. И, показав глазами на четвертый прибор, спросил Галчонка: - А это для кого? - Командир стрелкового полка должен вернуться. Поехал на стык с соседом, увязать взаимодействие, но что-то задержался. - А может, он там на радостях, что две армии соединились, как мы с тобой, увязывает? - кивнул на флягу Серпилин. - Не похоже на него, товарищ командующий. - А на нас похоже? - усмехнулся Серпилин. - Ладно, семь бед - один ответ, налей по полстакана! - И, повернувшись к Синцову, кивнул: - Садись. Галченок налил ровно по полстакана, не перелил. Как сказано, так и сделано. Серпилин хотел было сказать, что есть двойная причина выпить: и то, что подвижная группа выполнила задачу, и то, что он сам вернулся туда, где начинал войну. Но говорить этого не стал. Каждый где-нибудь начинал войну и помнит свое начало. Он выпил за успех подвижной группы и, облупив крутое яйцо, обмакнув в крупную соль, закусил. От выпитой водки захотелось потянуться. А еще лучше бы лечь под сосной, глядя сквозь ветки в небо и забыв, кто ты и что тебе надо в следующую минуту делать. - Только что поздравил командира подвижной группы с выполнением задачи, - сказал Серпилин, когда появился опоздавший Ильин. - Садись! По второй не будем, а первую, если до этого не принимал, прими. - Спасибо, товарищ командующий, не пью. Обещание дал. - Кому? - Сам себе. - Как там, на стыке? Да ты не докладывай - за столом сидим. Просто расскажи. Но Ильин по своей натуре не мог не доложить. Доложил и номер дивизии, и номер того полка соседней армии, с которым вошел в соприкосновение, и фамилию и звание командира дивизии и командира полка, и точные координаты - где именно проходит стык, и какие меры сообща приняты, чтоб стык был надежный, поскольку направление все же танкоопасное, и как перекрыли эту проселочную дорогу огнем с двух сторон, внакладку. - Значит, силами двух армий этот проселок обороняете, - усмехнулся Серпилин. - То-то ты задержался! - Не люблю стыков, товарищ командующий, - сказал Ильин. - Половина неприятностей на стыках. "Вот они, молодые командиры полков, - подумал Серпилин, с удовольствием глядя на Ильина, который всегда, еще летом сорок второго года, когда из писарей стал начальником штаба батальона, казался ему прирожденным военным. - Вот они, эти молодые командиры полков! Сколько ему сейчас? От силы двадцать семь, двадцать восемь, - думал он, забыв, какого года рождения Ильин, и Мысленно прибавляя ему лишних три года. - Быстро двигает людей война. Хорошо бы, довоевал и ничем не зацепило. Многообещающий!" - Уже не помню, ты раненый был? - спросил Серпилин у Ильина. - Ни разу не был, товарищ командующий. - Вот правильно, вот это я и вспомнил. Что-то в тебе такое из ряда вон выходящее, про что мне говорили. Четвертый год воюешь и ни разу не раненный. Какого ты года? - С девятнадцатого, товарищ командующий, - с неудовольствием сказал Ильин. В душе гордясь своей молодостью, он не любил, когда о ней говорили другие, ему казалось, что это как бы ставит под подозрение его военную опытность. Показалось и сейчас, когда Серпилин, услышав его ответ, о чем-то задумался. Но Серпилин задумался совсем не о военной опытности Ильина. А вспомнил о своем сыне, который был старше Ильина и которому, будь он жив, было бы сейчас не двадцать пять, как Ильину, а двадцать девять... - А вы с какого? - спросил он, повернувшись к Галченку. Что-то помешало ему, только узнав возраст Ильина, спросить об этом же самом на "ты" уже немолодого человека. - С четвертого. - Где войну начали? - На Юго-Западном, от границы, от Владимира-Волынского до Припяти отходили с боями, - сказал Галченок с оттенком гордости: не отступали, а отходили с боями... "Так оно и было", - вспомнил Серпилин. Ему довелось слышать от тех, кто воевал там, на самом северном участке Юго-Западного фронта, что они до самой Припяти отходили только по приказу. - В составе пятой армии? - спросил он. - В пятой. - А родом откуда? - А тут недалеко, - мотнул головой Галчонок, как будто родился где-то в этом лесу. - Сегодня сводку передавали, что вчера на Минском направлении взяли станцию Бобр... Я как раз оттуда. Между Бобром и Крупками на разъезде родился. Отец путевым обходчиком был. Там и жили. Сперва на разъезде, а потом в Крупках. - А где теперь родители? - спросил Серпилин. - Не знаю. Когда война началась, в Крупках оставались... Галчонок сказал это спокойно, словно не желая давать волю чувствам, которые уже ничему не могли ни помочь, ни помешать. Выпустить или не выпустить немцев из Могилева - зависело от него. А останутся ли живы там, в Крупках, его отец и мать - не зависело. - Мы ведь как, - после молчания с нотой самоосуждения в голосе сказал Галченок. - Один год отпуска не дали, другой - не дали, а на третий - куда путевку получил, туда и махнул. Так и прооткладывал. С тридцать шестого года родителей не видел. Вчера, когда через немцев шли, одного хлопца - он разведчикам дорогу показывал - взял потом к себе в машину. Тринадцати лет хлопец. Чего только от него не наслушался, что тут немцы делали... Он вздохнул. Несмотря на его спокойствие, чувствовалось, что тревога за отца и мать неотступно грызет этого сильного и уверенного в себе человека. Им к этому времени принесли по полкотелка супа. - Хороший суп сварили, - сказал Серпилин. - Простыл немного, - пробуя суп, сказал Галченок. Серпилин глянул на часы. Пятнадцать минут, которые он себе положил на завтрак, вышли. Чаю пить уже нет времени, а суп хотя и остывший, но вкусный - придется потрудиться над котелком, пока дна не увидишь. Снаряд разорвался близко, в лесу, с треском и гулом. Первый снаряд от неожиданности всегда громче других, и кажется, что разорвался ближе, чем это есть на самом деле. Следующие три или четыре разорвались уже дальше. А если и ненамного дальше, все равно тише, потому что уже не так неожиданно. Как это бывает с людьми, у которых вдруг возникает сразу несколько обязанностей и которые помнят о каждой из них, произошла короткая заминка. Начало обстрела означало новую попытку немцев прорваться, и Галчонку надо было срочно принимать меры. Но рядом в палатке находился командарм, и следовало позаботиться о его безопасности. Разрывы удалялись, но могли снова приблизиться. - Товарищ командующий, предлагаю, пока обстрел, укрыться в моем танке. Он в ста метрах. - Еще чего, - сказал Серпилин. - Пошли на НП! Серпилин шел быстро, но Синцов через несколько шагов обежал его и пошел впереди. Глупое желание, с которым часто сталкиваешься на войне, - хотят в минуту опасности прикрыть собой старшего начальника, оказаться между ним и противником, забывая, что мина или снаряд с таким же успехом могут разорваться сзади. Но об этом вспоминают потом, а инстинкт действует сразу. - Синцов! - недовольно крикнул Серпилин. - Не болтайся под ногами. Не в атаку идем! Но Синцов, словно не услышав, продолжал идти впереди до самого хода сообщения, выводившего в окоп наблюдательного пункта. Отсюда было хорошо видно все, что происходило впереди. Вернее, начало того, что должно было развернуться на этом поле, между темневшей там, на пологой возвышенности, дубовой рощей и этим лесом. Сейчас, под прикрытием перекатывавшегося вдоль опушки артиллерийского огня, оттуда и прямо из дубовой рощи, и левее ее за насыпью железной дороги, и правей по шоссе развертывались немецкие танки и штурмовые орудия. Сзади них показались бронетранспортеры и цепи пехоты. С одной, даже такой выгодной, как эта, точки не увидишь всего. Часть панорамы закрывали слева и справа складки местности, но в расширявшемся сюда и суживавшемся к Могилеву треугольнике между шоссе и железной дорогой в поле зрения сразу оказалось около двадцати танков и самоходок. Наверное, не меньше их было и левее и правее, за складками местности. Некоторые из них то появлялись, то исчезали из виду. Судя по интенсивности артиллерийского огня, немцы не жалели снарядов. Разрывы вновь стали приближаться. Несколько снарядов прошли над головой. Сзади в лесу раздался громкий взрыв. - Не твой танк, куда меня приглашал? - с некоторым усилием, потому что над головой опять просвистело, пошутил Серпилин. - Не мой, - хмуро сказал Галченок. - Мой левей стоит. - Доложите по рации в армию. И штурмовую авиацию вызовите. Авиатор с вами? - Со мной. - А в остальном действуйте по разработанному вами плану, от меня дополнительных приказаний не ждите, - сказал Серпилин, стремясь поскорей разбить ту скованность, которая была вызвана его присутствием и опасениями за его жизнь. - Работайте, - уже сердито добавил он. Не сказал, а прикрикнул, потому что это и надо было сделать! И, не обращая больше внимания ни на Галченка, ни на Ильина, тщательно навел бинокль и стал смотреть туда, где, все увеличиваясь, двигались немецкие танки и штурмовые орудия. Ему было не чуждо чувство опасности, которое с особенной остротой дало о себе знать, когда сзади ударило прямым попаданием не то в танк, не то в машину. Это чувство опасности и чувство начавшегося боя привычно требовали от него действий. Но то действие, которое именно сейчас, в эти первые минуты, он должен был предпринять, состояло как раз в бездействии, в том, чтобы своим присутствием не помешать людям как можно скорей начать делать все то, что они должны были сделать. Подавив в себе потребность самому распоряжаться, инстинктивно возникающую в такие минуты у человека, привыкшего командовать, он наблюдал, не вмешиваясь в заранее обдуманные действия своих подчиненных. Он стоял в окопе, расставив ноги, уперев локти в бруствер, чувствуя ими прохладность сыроватой, только недавно, ночью, вывороченной земли, и наблюдал в бинокль за немцами, а люди, освобожденные от необходимости спрашивать и ждать его приказаний, быстро и старательно делали свое дело, к которому они достаточно хорошо подготовились, хотя, как бы ты ни приготовился, первые минуты боя, первые близкие разрывы все равно взвинчивают нервы, и эта нервозность преодолевается только деятельностью, только цепью предусмотренных и не предусмотренных заранее, но необходимых поступков. Эта деятельность начала приносить первые результаты. Справа, с опушки леса, по немецким танкам вели огонь две полковые пушки, а еще правее - целая батарея. Сзади, из глубины, уже начали пристрелку по немецким батареям наши стодвадцатидвухмиллиметровые орудия. Вчера во время ночного боя у немцев шли только танки и самоходки, немецкая артиллерия не обнаружила себя, и поэтому ее не засекли. Засекали сейчас. Били не по танкам, а именно по огневым позициям немцев, чтобы задушить немецкую артиллерию, оставить танки без поддержки. Разрывы там, в глубине у немцев, иногда были видны, а иногда только слышны. Снаряды падали за дубовой рощей. Когда-то у Серпилина стоял там на огневых позициях один дивизион. Наверное, и немцы выбрали это же место. И теперь их там ищут, стараются накрыть. А двумя орудиями ведут огонь по элеватору, заподозрили, что там немецкие наблюдатели. Вполне возможно, что и так! Но пока снаряды ложатся левее, правее, опять левей, опять правей. Вот наконец один попал в башню и еще один - вниз, под корень. "Неплохо", - одобрительно подумал Серпилин. А полковые пушки все бьют и бьют по танкам, но дистанция еще большая, и хотя, наверное, есть и попадания, но пока безрезультатные. Задымил только один танк. А немецкая артиллерия, хотя теперь уже засекли ее огневые позиции, бьют по ним, еще продолжает вести огонь, обрабатывает наш передний край. Правильно чувствует, что где-то здесь и пехота закопалась и танки стоят. Хочет оглушить, создать предпосылки для прорыва, который своим острием пойдет, наверное, по дороге. - Синцов, - оторвался от бинокля Серпилин, - сбегай к "виллисам". Распорядись, чтобы не сидели по машинам в готовности номер один, а укрылись. А то стукнет шальной снаряд, и поминай как звали! Но особенно далеко чтоб тоже не расползались. Как только тут прояснится, поедем! - Может, по рации сообщить, товарищ командующий? - спросил Синцов. - Кому и что? Что бой завязался, уже доложено. А что мы с тобой здесь находимся - спасите наши души! - пока нет причин! Сбегай и возвращайся. Серпилин проводил глазами побежавшего по ходу сообщения Синцова и усмехнулся. Ему самому пришло в голову дополнительно, еще и по своей рации, связаться с авиаторами. Но подумал и отказался от этой мысли. Было в ней что-то претившее ему: "Увидел, как ползут на тебя немецкие танки и штурмовые орудия, попал под огонь артиллерии - и дублируешь уже сделанное, торопишься поскорей увидеть над головой штурмовики, чтобы они тебя прикрыли!" А там, впереди, немецкие танки и штурмовые орудия все приближались и приближались, не стреляя. В былое время начинали стрелять раньше, спешили еще издали заставить нас вздрогнуть! А сейчас, пока не стреляли, давали выкладываться артиллерии; сами же берегли снаряды для близкой дистанции, чтобы под прикрытием огня артиллерии подойти вплотную и сокрушить все живое. Но и наши тоже из танков, поставленных в лесу в засадах, огня пока не ведут, не обнаруживают себя. Тоже выдерживают характер, хотят подпустить поближе. А артиллерия лупит по немецким позициям со всей силой - два дивизиона бьют! Третьего пока не слышно, а два бьют! И немецкий огонь слабеет. Или разбили их батареи, или заставили менять позиции. - Товарищ командующий! Разрешите доложить! Серпилин опустил бинокль и повернулся к подошедшему Галченку. Галченок доложил, что артиллеристы стреляют двумя дивизионами по огневым позициям немцев, а третий дивизион перемещается. Учитывая, что немцы все же бросили в бой много техники, командир сто одиннадцатой дивизии приказал этому дивизиону срочно встать на прямую наводку за спиной у танкистов на шоссе Могилев - Бобруйск, на случай, если часть немецких танков и самоходок прорвется дальше. И дивизион "эрэсов" перебрасывает - бить по живой силе. - Значит, не надеется на тебя, что ты немцев удержишь? Галченок еле заметно пожал под кожанкой плечами. Хотя и надеялся сам удержать немцев, но действия командира дивизии тоже считал правильными. Не стал уверять командующего, что удержит сам, как сделал бы на его месте другой, а продолжил доклад. Доложил, что рубеж в шестистах метрах отсюда пристрелян сегодня перед рассветом двумя дивизионами и, как только немцы подойдут к нему, артиллерия перенесет свой огонь туда. - Товарищ командующий! - после короткой паузы сказал Галчонок, и веко у него заметно дернулось. Казалось, не может на таком лице дернуться веко, а дернулось! Видимо, его все же нервировало присутствие здесь, в окопе, командующего армией. - Мы приказ выполним. А вас все же прошу сесть в мой танк и проследовать на командный пункт сто одиннадцатой дивизии. И командир дивизии тоже вас просит! Там все: и средства связи, и видать тоже... - неуверенно добавил Галчонок, сознавая, что лжет и командующий понимает это. - Хрен чего видать оттуда, - возразил Серпилин. - Танк мне твой не нужен, у меня свой бронетранспортер есть. Если драпать начнете и ничего другого не останется, найду на чем. А если драпать не думаете, куда же я от такого боя уеду? Окоп у тебя хороший, приказ обещаешь выполнить, куда же мне от тебя уходить? Чего для? - спросил Серпилин. И добавил серьезно и спокойно: - Не могу сейчас от тебя уехать, сам должен понимать. Как только переломишь бой в свою пользу, сразу уеду. Доделывай без меня! - Считаю, управимся, - сказал Галченок. - Авиацию вызвали и получили подтверждение. - Все правильно, - согласился Серпилин. - Одно неправильно: что я суп недохлебал, испугался. - Можно сюда?.. - А вот и начали! - недослышав вопроса, воскликнул Серпилин. Высоко над их головами просвистела выпущенная из немецкой танковой пушки болванка и, задев где-то сзади, в лесу, за дерево, заныла, словно там, за спиной, ударили по какому-то чудовищному ксилофону. Вслед за этой болванкой, уже не над головами, а правее, ближе к шоссе, стали рваться осколочные снаряды. - И тем и сем лупит, - сказал Серпилин. - А вы когда начнете? - Как только пересекут, - Галченок показал на невысокую полоску не то кустарника, не то бурьяна на старой меже, - начнем сразу из всех видов оружия. А правее оставим им коридор, пусть втянутся, дойдут до наших мин. А как остановятся, кинжальным огнем с двух сторон. - Иди распоряжайся, - сказал Серпилин, подумав про себя: "Посмотрим, как ты все это разыграешь, насколько у тебя нервов хватит. Дело не простое!" Галченок ушел, а Серпилин снова стал смотреть на приближавшиеся немецкие танки и самоходки. До этого они маневрировали, ползали по местности, поджидая пехоту, боясь, чтоб ее не отрубили от них огнем. А теперь, когда и бронетранспортеры и цепями шедшая между ними пехота подтянулись, танки двигались быстрыми короткими рывками, останавливались, стреляли, делали рывок вперед и снова стреляли. Поначалу казалось, что их главная масса идет прямо в лоб, между шоссе и железной дорогой, а теперь они скапливались клипом к Бобруйскому шоссе, правее наблюдательного пункта, на котором находился Серпилин. "Да, близко все-таки, - подумал он и еще раз повторил про себя мысленно: - Близко уже!" И в этом мысленно сказанном "уже", хочешь не хочешь, присутствовало чувство страха. Находясь на войне в разной обстановке и в разном должностном положении, к чему-то привыкаешь, а от чего-то отвыкаешь. И от того, чему Серпилин сейчас становился свидетелем, он за последнее время все же отвык. Так близко от себя видеть немецкие танки ему не приходилось с Курской дуги. Тогда атака застала его на наблюдательном пункте дивизии, и он тоже не уехал. Командующий не ищет для себя опасности, это было бы глупо и вредно для дела! Но почти ежедневные поездки в в опека помогают понимать подчиненных. То здесь, то там напоминают тебе самому, что такое опасность. Человек, не знающий или считающий, что он не знает страха смерти, не может разумно управлять войсками. Не испытывая страха смерти сам, он не будет знать, чего можно и чего нельзя потребовать от подчиненного. А когда приказываешь, необходимо знать, какое место занимает страх при исполнении твоего приказа. Преувеличивая значение этого страха, мирясь с ним в подчиненном, не потребуешь от него того, что обязан и можешь потребовать. А преуменьшая, будешь требовать лишнего, невыполнимого и, значит, бесполезного. Примерно так выглядели бы мысли Серпилина, владевшие им в последние две или три минуты, пока он наблюдал все ускорявшееся движение немецких танков, если бы можно было выстроить их, эти мысли. Но выстроить их в такой последовательности было нельзя, потому что его мысли о том, чего можно и чего нельзя требовать от человека на войне, прерывались собственным чувством нарастающей опасности, которое, подавляя его в себе, испытывал Серпилин при виде все ближе подходивших танков и самоходок. - Товарищ командующий, ваше приказание выполнил. Это вернулся по ходу сообщения Синцов. - Рация цела? - В порядке. - А люди? - Тоже. Синцов отвечал, а сам напряженно смотрел вперед, на немецкие танки. - Товарищ командующий, - вдруг сказал Синцов, - вам принесли... Серпилин сначала не понял, - оказывается, за спиной у Синцова стоял ординарец Галчонка с котелком. Котелок был накрыт перевернутой крышкой, на крышке лежали ложка и хлеб. Ординарец стоял, держа в руках котелок, и лицо у него было такое же напряженное, как и у Синцова. А глаза хотя и смотрели прямо на Серпилина, но все равно на самом деле смотрели сквозь него, туда, в поле, на немецкие танки... - Поставьте, - сказал Серпилин, мысленно выругав Галчонка за то, что не понял шутки. Ординарец поставил котелок в утрамбованную земляную нишку. - Спасибо, идите, - сказал Серпилин. И тот повернулся кругом, пошел, но пошел так, словно и сейчас, идя по ходу сообщения спиной к немецким танкам, продолжает смотреть на них, туда, в поле... В эту минуту между немецкими танками и вплотную позади них, отсекая шедшие следом бронетранспортеры и пехоту, легла целая серия разрывов стодвадцатидвухмиллиметровых снарядов. Ударили сразу двумя дивизионами. Перестали бить по немецким батареям, перенесли весь огонь сюда. Один залп, потом второй, потом третий... Несколько бронетранспортеров с пехотой вырвались вслед за передними танками на дорогу и исчезли из поля зрения Серпилина за изгибом опушки. Два бронетранспортера загорелись, загорелся танк, пехота стала ложиться, кто-то побежал назад. И вдруг справа, близко - Серпилин раньше не заметил, что один из наших танков стоит в засаде так близко, - ударила танковая пушка. Резко, с отдачей, потом еще одна и еще... Танковые пушки заговорили вдоль всей опушки леса - и левей и правей. Одни немецкие танки затоптались на месте, другие на большой скорости рванулись вперед по дороге, стреляя на ходу. Ударившая в наш танк болванка срикошетировала и с визгом пошла низко над землей. Какая-то еще не задушенная немецкая батарея продолжала бить по лесу. Три или четыре минуты казалось, что там, впереди, на поле, перед опушкой леса, у немцев какая-то каша - не разберешь, куда же они двигаются. Но постепенно эта каша расползлась. Пехота побежала назад. Два бронетранспортера спешили обратно, вихляя между разрывами и воронками. Семь или восемь танков и самоходок горели прямо перед опушкой леса, а с десяток машин на разных скоростях отползали назад. Стена артиллерийского огня как бы разорвала немцев на две части, и те танки, что проскочили ее, теперь были не видны Серпилину, но хорошо слышны. Они двигались и стреляли где-то недалеко, справа, за лесом, там, где им была устроена засада и где наши - это чувствовалось по звукам боя - расстреливали их с двух сторон встречным огнем. С глухим сильным стуком били танковые пушки, и наши и немецкие. Потом воздух колыхнуло тяжелым взрывом противотанковой мины. И вдруг из всего этого смешанного грохота донесся надсадный, задыхающийся рев мотора. Из лесу вырвался немецкий тяжелый танк и на предельной для него скорости понесся назад по полю, догоняя отставшую пехоту и уже ушедшие туда, к Могилеву, уцелевшие штурмовые орудия и танки. Он проскочил через густую сетку разрывов и пошел дальше. Один снаряд вкось ударил его в кормовую броню, другой попал прямо в башню; даже видно было, как танк содрогнулся, но опять пошел вперед. - Ушел все-таки, - с досадой сказал Серпилин. И посмотрел на побледневшего от возбуждения Синцова. Одна немецкая батарея все продолжала бить по лесу. Сзади донеслось несколько выстрелов из танковых пушек, потом еще один. Опять несколько и снова один. И все! Только кто-то еще стрелял из пулемета... Серпилин вздрогнул от рева. Над опушкой леса, пикируя на поле, пронеслась шестерка ваших штурмовиков. - Вот это уже хуже, - сказал Серпилин. - Как бы по нам не дали. Но вдоль опушки сразу взвилось несколько сигнальных ракет, обозначивших передний край. Видимо, не один Серпилин подумал о том, чтобы не дали по своим... А штурмовики спикировали прямо над головами отступавшей уже на том краю поля немецкой пехоты, над уже почти доползшими до дубовой рощи уцелевшими немецкими танками. Два из них вспыхнули. Загорелось что-то еще, отсюда не понять что. Штурмовики развернулись и снова низко прошли над немцами, над той стороной поля. Часто и отчетливо застучали немецкие эрликоны. Один из штурмовиков развалился в воздухе, но остальные продолжали поочередно пикировать над полем... И, только израсходовав боезапас, пошли вкось, над лесом, назад... А немецкая батарея, словно пытаясь отомстить за происшедшее, все еще била по лесу. Пока над полем пикировали штурмовики, казалось, что она замолчала, а сейчас снова стали слышны разрывы ее снарядов за спиной в лесу. И Серпилин вдруг подумал: "Вот сейчас, когда уже все кончилось, кого-нибудь непременно там, в лесу, убьют последним или предпоследним снарядом. Так оно почти всегда и бывает, как назло". Наши артиллеристы, продолжавшие до этого бить по полю, снова перенесли часть огня вглубь, за дубовую рощу, стараясь вывести из строя эту последнюю немецкую батарею. Серпилин прислушался. Сзади, в лесу, было тихо. Все кончилось. Дымный полог, оторвавшись от земли, поднимался над верхушками деревьев. Потом невдалеке послышался скрежет остановившихся гусениц, и в окоп наблюдательного пункта спрыгнул Галченок. - Товарищ командующий, остановили и полностью уничтожили, - сказал он хриплым, еще не человеческим, не остывшим от боя, содрогающимся голосом, таким, как будто он не стоял на твердой земле, а его еще трясло и дергало там, внутри танка. - Ну, положим, не полностью. Частично обратно удрали, да иначе и быть не могло по условиям боя, - сказал Серпилин, махнув рукой в сторону Могилева. Он не хотел укорить Галченка. Наоборот, человека можно только хвалить за такой бой. Но привычка уточнять сработала даже и в эту минуту. Полностью - это значит полностью: сколько появилось в поле зрения, столько и осталось на поле боя. - Я про тех, что прорвались на дорогу, товарищ командующий, семь танков, из них четыре "тигра", четыре штурмовых орудия, четыре бронетранспортера, до роты пехоты - этих всех полностью. Сорок семь пленных... - И тоже не полностью, - сказал Серпилин. - Один "тигр", своими глазами видел, ушел от вас. И от штурмовиков ушел. - Один ушел, да, - согласился Галченок. - Забыл о нем! - А может, на этом "тигре" сам их командующий Могилевским укрепленным районом - или кто там у них главный - спасался? - сказал Серпилин. И усмехнулся: - Ничего, теперь уже никуда не денется. Считаю, это было последнее их усилие! - Мы спросим, кто на том танке был, - пообещал Галченок. - Сорок семь пленных взяли, из них пять офицеров. Спросим у них. - А сколько всего машин уничтожили, не только на дороге, а всего, еще не посчитали? - Еще не посчитали, товарищ командующий. В горячке одному кажется, что он подбил, а другому - что он! Подсчитаем - сообщим. - И сам повоевать успел? - спросил Серпилин. Прежде чем подойти к нему, Галченок вытер лицо, но на шее у него оставалась пороховая копоть. - Немного, - сказал Галченок. - Вышел на танке понаблюдать за боем. Несколько выстрелов дал. - Ну что ж, спасибо. - Серпилин обнял Галченка. - За все, включая этот бой! Будете представлены Военным советом армии к высокой награде. Заслужили ее. Передайте благодарность всему личному составу от имени Военного совета. И приданных вам частей не забудьте, они тоже заслужили! - Не поглядите, как мы их там накрошили? - спросил Галченок. Чувствовалось, как ему хочется, чтоб Серпилин поглядел. - Извини, не могу. Надо ехать. Считаю, что благодаря вашим действиям Могилев сегодня наверняка падет. Так что сам виноват: спешу туда! Но, несмотря на то что сказал "спешу", остановился и, словно боясь выпустить из памяти, еще раз посмотрел в сторону Могилева, на поле, на дымы, стоявшие над еще не догоревшими танками, - высокие, длинные. День был безветренный... И только после этого вместе с Галчонком и Синцовым пошел в лес, к оставленным там машинам. Избитые и обожженные осколками сосны сочились смолой. Резко пахло хвоей и гарью. Только что расщепленные снарядами стволы белели среди темной зелени, как голые кости, торчащие из открытого перелома. Оба "виллиса" и бронетранспортер были наготове. Но когда Серпилин уже подошел к "виллису", показался быстро шагавший Ильин. Сзади него, подгоняемый двумя автоматчиками, шел немецкий капитан-танкист. - Товарищ командующий, разрешите доложить, - оставив немца позади себя, отрапортовал Ильин, - бойцами вверенного мне триста тридцать второго стрелкового полка захвачен в плен капитан немецкой армии, командир дивизиона штурмовых орудий. При допросе после взятия в плен дал важные показания! - Какие? - спросил Серпилин. Ему не верилось, что в горячке, сразу после боя, этот капитан мог дать важные показания. - Сообщил при допросе, что приказ во что бы то ни стало прорваться из Могилева получен командованием Могилевского укрепленного района по радио, непосредственно от генерал-фельдмаршала Моделя. - Что-то ты путаешь. Сказал "путаешь" потому, что знал - Модель никакого отношения к Могилеву иметь не может: командует группой армий "Северная Украина". А группой армий "Центр" командует фельдмаршал Буш. - Кто допрашивал? - Я допрашивал. - Значит, напутал. Подведите немца. Немца подвели. Теперь он стоял в двух шагах от Серпилина, между двумя автоматчиками, обезоруженный, с черной расстегнутой кобурой парабеллума на ремне слева, с рыцарским Железным крестом на шее, с лицом, темным от пороховой копоти, как у наших; тоже еще не остывший, весь перевернутый, перекрученный после боя. Плечи и руки подергиваются, словно ему холодно, но стоит прямо, даже голову задрал вверх. Молодой и с рыцарским крестом. - Капитан, - медленно подбирая немецкие слова, которые хорошо помнились, но со скрипом, не сразу составлялись одно с другим, сказал Серпилин, - вы после взятия в плен сообщили, что приказ на прорыв из Могилева получили от фельдмаршала Моделя. Очевидно, это ошибка? - Господин генерал, я сказал правду. Нам перед боем прочли приказ фельдмаршала Моделя. - Вами командует не Модель, - сказал Серпилин. - Не знаю, господин генерал. Нам прочли приказ фельдмаршала Моделя. Нам сказали, что он вступил в командование группой армий "Центр". Известие было важное, во всяком случае заслуживающее внимания. Когда меняется командующий группой армий, это косвенно говорит и о сложившейся обстановке, и о том, как оценивают эту обстановку сами немцы. От хорошей жизни командующих не меняют! - Почему сдались в плен? - Мой дивизион перестал существовать, а я был обезоружен. - Дрался до конца, ничего про него не скажешь, - подтвердил Ильин, который, как теперь убедился Серпилин, действительно понимал по-немецки. - Где начали воевать? - поддавшись не до конца осознанному чувству, спросил Серпилин: ему вдруг почему-то подумалось, что и этот немец мог тоже тогда, в сорок первом, быть здесь, под Могилевом... Но немец произнес какое-то название, которое Серпилин сначала даже не понял. Понял, только переспросив и вспомнив то, о чем часто как-то само собой забывалось: что война началась не в сорок первом, а в тридцать девятом году. И немец назвал не наш город, а Динан в Бельгии, где немецкие танки прорвали фронт французов. - Накормите, если захочет, и отправьте в штаб армии, в разведотдел, - приказал Серпилин. - Потребуется там сегодня же для подтверждения данного им показания. Ясно? Сказал строго, напоминая Ильину, что никаких случайностей не имеет права быть. - Ясно, товарищ командующий. - За успешно проведенный бой благодарю личный состав полка. Тех, кто отличился, представьте к наградам, - сказал Серпилин. И, садясь в "виллис", остановил собиравшегося лезть на заднее сиденье Синцова: - Садись к радистам. Как выедем из лесу, будет получше слышимость, передашь Бойко, что действительно едем, и тот факт о Моделе, что пленный сообщил. Пусть доложит в штаб фронта, не дожидаясь нашего приезда. 21 К вечеру Могилев был взят и окончательно очищен от немцев. Но Серпилину пришлось и после этого работать еще много часов, планируя будущее - все то, что возникало и требовало срочных решений в связи с новой, дополнительной директивой Ставки. Их фронту было приказано, развивая успех, с ходу форсировать Березину и вместе с соседними фронтами стремительно наступать на Минск. В итоге рабочий день растянулся почти на сутки - с четвертого часа утра, когда встал, чтоб ехать в войска, до третьего часу ночи, когда, простившись с начальником штаба, пошел к себе в избу спать. И хотя наконец мог себе это позволить, все равно не сделать, но что-то мешало. Уже и ординарцу сказал, чтоб разбудил в шесть утра. И гимнастерку стащил, осталось только снять сапоги, раздеться, лечь на разобранную койку да выключить работавшую от движка лампочку. Уже два раза собирался это сделать, но что-то мешало. Как подсел к столу, уже без гимнастерки, на минуту, чтобы выпить на ночь стакан пустого чаю, так и сидел, не отдыхая, а думая, словно нельзя обо всем этом подумать позже, когда-нибудь, а не сегодня. Да, видно, нельзя, видно, мысли приходят не по расписанию. События дня сменяли друг друга в памяти и путались во времени. Что было раньше, вспоминал потом, и наоборот. А то и вообще вспоминал вещи, не имевшие отношения к этому дню. Но выходит, имевшие, раз вспоминал... Говорят, на новом месте не спится. Но эта поговорка не для войны, по ней вообще спать разучишься. Только за шесть дней наступления третье место. Дело не в новом месте, а в новых мыслях, которые лезут в бессонную голову вперемежку с воспоминаниями о прошлом. И хотя завтра продолжение того же, что было сегодня, того же самого наступления, но в твоей собственной жизни освобождение Могилева что-то одно заканчивает, а что-то другое начинает. Наверно, потому и не спится! Предугадывая дальнейшую задачу, они еще вчера ночью наметили с Бойко эту, только что взятую тогда деревню у дороги Могилев - Минск как удобное место для будущего командного пункта. Вчера, в это время, с ходу взяли - потому и деревня цела, - а сегодня уже ночуем в ней, в семнадцати километрах к северо-западу от Могилева. А Могилев, о котором последние дни столько было говорено, что казалось, само это слово висит перед тобой в воздухе, остался позади, в прошлом. И, по новой разгранлинии, даже не в полосе твоей армии, а у соседа слева. И его дивизия там останется, и его комендант! А тебя нацелили прямо на Минск. Хотя шоссе Могилев - Минск отсюда, от конца деревни, в двух километрах, все равно слышно, как ревут на объездах грузовики. Всю ночь идут и войска, и техника, и тылы. А шоссе - только название! По сути, улучшенная грунтовая, которую немцы при отступлении и размесили и запрудили своей разбитой с воздуха и с земли техникой; вся дорога - один сплошной объезд... Генералов в Могилеве взяли только двух - командующего укрепленным районом и командира дивизии. Показывают, что вчера, когда замкнули кольцо окружения, генералов было пять. Одного раненого ночью вывезли на "шторхе" с могилевского аэродрома в Минск. Долетел или нет, неизвестно. Второго наши штурмовики сожгли на дороге в машине. А еще про одного сами не знают, куда он девался. Считают, что погиб где-то под городом. Можно поверить! Бывало, что и мы не знали. Досадно, конечно, что обоих генералов взял не ты, а сосед слева. Когда днем рассекли город пополам, а потом еще переполовинили, генералы оказались в тех квартирах, которые брал сосед. Когда потом встретились в Могилеве, сосед сказал про командира немецкой дивизии, что тот в свое время, командуя полком, участвовал во взятии Могилева, признался в этом разведчику. - Какой полк? - спросил Серпилин. Сосед подозвал своего разведчика, чтоб назвал полк. - Правильно, - сказал Серпилин, - участвовал. У меня первые за войну пленные были из этого полка. Такое событие, как первые пленные, западает в память надолго. - Значит, именно с тобой дрался, - сказал сосед. - Я их еще в штаб фронта не отправил, - может, поговоришь со старым знакомым? Серпилин отказался. Был соблазн, но была и неловкость. Чего ж допрашивать чужих пленных? А чуда никакого нет: был немецким полковником, командовал полком, брал Могилев. Потом стал генералом - стал командовать дивизией на этом же направлении. Сначала шел вперед, потом назад... - Если и есть чудо, так в нас самих. Как все же выдержали, вынесли тогда их первый удар? Как не дали им войти в Москву? А дальнейшее закономерно! Хотя есть, конечно, и процент случайности - что тебе выпала судьба брать именно Могилев, который тогда оставил. А в остальном у всех, кто жив с сорок первого года, как их ни перетасовывала война, чувство одинаковое: каждый вспоминает сейчас, наступая, где он был тогда и что оставлял... Сосед заспешил в комендатуру, проверить, как там разворачивается назначенный им комендант города, а Серпилин встретил Батюка, приехавшего посмотреть, какой он есть, взятый войсками его фронта город Могилев. Разговор с Батюком подтвердил предположение Серпилина о дальнейшем движении армии на Минск. И раньше и сегодня, когда еще на несколько часов оттянулись сроки взятия Могилева, Батюк нажимал только на это. Не слезал с этой темы - и по телефонам и когда приезжал. А сейчас, когда Серпилин доложил ему последние данные о продвижении Кирпичникова, который за день уже прошел двадцать верст и дал слово к ночи передовыми отрядами форсировать реку Друть на полпути к Березине, Батюк не возвращался к прежним упрекам из-за Могилева, не считал, сколько к