й без их танка еще б и не добрался до этой деревни. Коптилку мы погасили, и так уж она сожгла всё, чем нам тут дышать. В двери был прорезан волчок величиной с почтовую открытку, и оттуда падал непрямой свет коридора. Будто беспокоясь, что с наступлением дня нам в карцере станет слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он вшагнул в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и, когда стал против волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку. -- Откуда, брат? Кто такой? -- С той стороны, -- бойко ответил он. -- Шпиён. -- Шутишь? -- обомлели мы. (Чтобы шпион и сам об этом говорил -- так никогда не писали Шейнин и братья Тур!) -- Какие могут быть шутки в военное время! -- рассудительно вздохнул паренёк. -- А как из плена домой вернуться? -- ну, научите. Он едва успел начать нам рассказ, как его сутки назад немцы перевели через фронт, чтоб он тут шпионил и рвал мосты, а он тотчас же пошёл в ближайший батальон сдаваться, и бессоный измотанный комбат никак ему не верил, что он шпион, и посылал к сестре выпить таблеток -- вдруг новые впечатления ворвались к нам: -- На оправку! Руки назад! -- звал через распахнувшуюся дверь старшина-лоб, вполне бы годный перетягивать хобот 122-х милиметровой пушки. По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление автоматчиков, охранявшее указанную нам тропку в обход сарая. Я взрывался от негодования, что какой-то невежа-старшина смел командовать нам, офицерам, "руки назад", но танкисты взяли руки назад, и я пошел вослед. За сараем был маленький квадратный загон с еще нестаявшим утоптанным снегом -- и весь он был загажен кучками человеческого кала, так беспорядочно и густо по всей площади, что нелегка была задача -- найти где бы поставить две ноги и присесть. Всё же мы разобрались и в разных местах присели все пятеро. Два автоматчика угрюмо выставили против нас, низко присевших, автоматы, а старшина, не прошло минуты, резко понукал: -- Ну, поторапливайся! У нас быстро оправляются! Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин, рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом металлической пыли или дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на нём заметен. -- Где это у вас? -- тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер, пропахший керосином. -- В контр-разведке СМЕРШ! -- гордо и звончей, чем требовалось, отрубил старшина. (Контрразведчики очень любили это бесвкусно-сляпанное -- из "смерть шпионам!" -- слово. Они находили его пугающим.) -- А у нас -- медленно, -- раздумчиво ответил старший лейтенант. Его шлем сбился назад, обнажая на голове еще не состриженные волосы. Его одубелая фронтовая задница была подставлена приятному холодному ветерку. -- Где это -- у вас? -- громче, чем нужно, гавкнул старшина. -- В Красной Армии, -- очень спокойно ответил старший лейтенант с корточек, меряя взглядом несостоявшегося хоботного. Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания. 1 Когда в 1937 г. громили институт доктора Казакова, то сосуды с л═и═з═а═т═а═м═и, изобретенными им, "комиссия" разбивала, хотя вокруг прыгали исцеленные и исцеляемые калеки и умоляли сохранить чудодейственные лекарства. (По официальной версии лизаты считались ядами -- и отчего ж было не сохранить их как вещественные доказательства?) 2 Одним словом, "мы живём в проклятых условиях, когда человек пропадает без вести и самые близкие люди, жена и мать... годами не знают, что сталось с ним". Правильно? нет? Это написал Ленин в 1910 году в некрологе о Бабушкине. Только выразим прямо: вёз Бабушкин транспорт оружия для восстания, с ним и расстреляли. Он знал, на что шел. Не скажешь этого о кроликах, нас. 3 И еще отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось прочесть брошюру для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена, очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы. Студентам очень рекомендуется начав с личного обыска, им же и закончить (вдруг человек подхватил что-либо из обысканного); и еще раз потом прийти в то же место, но в новое время суток -- и снова сделать обыск. 4 Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей семьёй? Если бы во времена массовых п═о═с═а═д═о═к, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, -- а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями идут -- так не ошибешься, хрястув по душегубцу. Или тот вороно'к с одиноким шофёром, оставшийся на улице -- угнать его либо скаты проколоть. Органы быстро бы не досчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина -- остановилась бы проклятая машина! * Если бы... если бы... Не хватало нам свободолюбия. А еще прежде того -- осознания истинного положения. Мы истратились в одной безудержной вспышке семнадцатого года, а потом СПЕШИЛИ покориться, С УДОВОЛЬСТВИЕМ покорялись. (Артур Рэнсом описывает один рабочий митинг в Ярославле в 1921 г. Из Москвы от ЦК к рабочим приехали советоваться по существу спора о профсоюзах. Представитель оппозиции Ю. Ларин разъяснял рабочим, что профсоюз должен быть защитой от администрации, что у них есть завоёванные права, на которые никто не имеет права посягнуть. Рабочие отнеслись совершенно равнодушно, просто НЕ ПОНИМАЯ, от кого еще нужна им защита и зачем еще нужны им права. Когда же выступил представитель генеральной линии и клял рабочих за их разболтанность и лень, и требовал жертв, сверхурочной бесплатной работы, ограничений в пище, армейского подчинения заводской администрации -- это вызывало восторг митинга и аплодисменты). Мы просто ЗАСЛУЖИЛИ всё дальнейшее. 5 И вот удивительно: человеком всё-таки МОЖНО быть! -- Травкин не пострадал. Недавно мы с ним радушно встретились и познакомились впервые. Он -- генерал в отставке и ревизор в союзе охотников. -------- Глава 2. История нашей канализации Когда теперь бранят произвол культа, то упираются всё снова и снова в настрявшие 37-й -- 38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни ДО не сажали, ни ПОСЛЕ, а только вот в 37-м -- 38-м. Не имея в руках никакой статистики, не боюсь, однако, ошибиться, сказав: поток 37-го -- 38-го ни единственным не был, ни даже главным, а только может быть -- одним из трех самых больших потоков, распиравших мрачные вонючие трубы нашей тюремной канализации. ДО него был поток 29-го-30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики -- народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. С ними и следователи по ночам не корпели, на них и протоколов не тратили -- довольно и сельсоветского постановления. Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей. И ПОСЛЕ был поток 44-го -- 46-го годов, с добрый Енисей: гнали по сточным трубам целые нации и еще миллионы и миллионы -- побывавших (из-за нас же!) в плену, увезенных в Германию и вернувшихся потом. (Это Сталин прижигал раны, чтоб они поскорей заструпились и не стало бы надо всему народному телу отдохнуть, раздышаться, подправиться.) Но и в этом потоке народ был больше простой и мемуаров не написал. А поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером! -- и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя! А скажи крымскому татарину, калмыку или чечену -- "тридцать седьмой" -- он только плечами пожмёт. А Ленинграду что' тридцать седьмой, когда прежде был тридцать пятый? А повторникам или прибалтам не тяжче был 48-й -- 49-й? И если попрекнут меня ревнители стиля и географии, что еще упустил я в России реки, так и потоки еще не названы, дайте страниц! Из потоков и остальные сольются. Известно, что всякий орган без упражнения отмирает. Итак, если мы знаем, что Органы (этим гадким словом они назвали себя сами), воспетые и приподнятые надо всем живущим, не отмирали ни единым щупальцем, но напротив наращивали их и крепли мускулатурой, -- легко догадаться, что они упражнялись ПОСТОЯННО. По трубам была пульсация -- напор то выше проектного, то ниже, но никогда не оставались пустыми тюремные каналы. Кровь, пот и моча -- в которые были выжаты мы -- хлестали по ним постоянно. История этой канализации есть история непрерывного заглота и течения, только половодья сменялись меженями и опять половодьями, потоки сливались то бо'льшие, то меньшие, еще со всех сторон текли ручейки, ручеечки, стоки по желобкам и просто отдельные захваченные капельки. Приводимый дальше повременной перечень, где равно упоминаются и потоки, состоявшие из миллионов арестованных и ручейки из простых неприметных десятков -- очень еще не полон, убог, ограничен моей способностью проникнуть в прошлое. Тут потребуется много дополнений от людей знающих и оставшихся в живых. ___ В этом перечне труднее всего НАЧАТЬ. И потому, что чем глубже в десятилетия, тем меньше осталось свидетелей, молва загасла и затемнилась, а летописей нет или под замком. И потому что не совсем справедливо рассматривать здесь в едином ряду и годы особого ожесточения (гражданская война) и первые мирные годы, когда ожидалось бы милосердие. Но еще и до всякой гражданской войны увиделось, что Россия в таком составе населения, как она есть, ни в какой социализм, конечно, не годится, что она вся загажена. Один из первых ударов диктатуры пришелся по кадетам (при царе -- крайняя зараза революции, при власти пролетариата -- крайняя зараза реакции). В конце ноября 17 года, в первый несостоявшийся срок созыва Учредительного Собрания, партия кадетов была объявлена вне закона, и начались аресты их. Около того же времени проведены посадки "Союза Учредительного Собрания", системы "солдатских университетов". По смыслу и духу революции легко догадаться, что в эти месяцы наполнялись Кресты, Бутырки и многие родственные им провинциальные тюрьмы -- крупными богачами; видными общественными деятелями, генералами и офицерами; да чиновниками министерств и всего государственного аппарата, не выполняющими распоряжений новой власти. Одна из первых операций ЧК -- арест стачечного комитета Всероссийского союза служащих. Один из первых циркуляров НКВД, декабрь 1917 г..: "Ввиду саботажа чиновников... проявить максимум самодеятельности на местах, НЕ ОТКАЗЫВАЯСЬ от конфискаций, принуждения и арестов".1 И хотя В. И. Ленин в конце 1917 г. для установления "строго революционного порядка" требовал "беспощадно подавлять попытки анархии со стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционеров и других лиц",2 т. е. главную опасность Октябрьской революции он ожидал от пьяниц, а контрреволюционеры толпились где-то там в третьем ряду, -- однако он же ставил задачу и шире. В статье "Как организовать соревнование" (7 и 10 января 1918 г.) В. И. Ленин провозгласил общую единую цель "очистки земли российской от всяких вредных насекомых".3 И под насекомыми он понимал не только всех классово-чуждых, но также и "рабочих, отлынивающих от работы", например наборщиков питерских партийных типографий. (Вот что делает даль времени. Нам сейчас и понять трудно, как рабочие, едва став диктаторами, тут же склонились отлынивать от работы на себя самих). А еще: "...в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне... нет... саботажников, назывющих себя интеллигентами?"4 Правда, формы очистки от насекомых Ленин в этой статье предвидел разнообразные: где посадят, где поставят чистить сортиры, где "по отбытии карцера выдадут желтые билеты", где расстреляют тунеядца; тут на выбор -- тюрьма "или наказание на принудительных работах тягчайшего вида".5 Хотя усматривая и подсказывая основные направления кары, Владимир Ильич предлагал нахождение лучших мер очистки сделать объектом соревнования "коммун и общин". Кто попадал под это широкое определение насекомых, нам сейчас не исследовать в полноте: слишком неединообразно было российское население, и встречались среди него обособленные, совсем не нужные, а теперь и забытые малые группы. Насекомыми были, конечно, земцы. Насекомыми были кооператоры. Все домовладельцы. Немало насекомых было среди гимназических преподавателей. Сплошь насекомые обседали церковные приходские советы, насекомые пели в церковных хорах. Насекомые были все священники, а тем более -- все монахи и монахини. Но и те толстовцы, которые, поступая на советскую службу или скажем на железную дорогу, не давали обязательной письменной присяги защищать советскую власть с оружием в руках -- также выявляли себя как насекомые (и мы еще увидим случаи суда над ними). К слову пришлись железные дороги -- так вот очень много насекомых скрывалось под железнодорожной формой, и их необходимо было выдергивать, а кого и шлёпать. А телеграфисты, те почему-то в массе своей были заядлые насекомые, несочувственные к Советам. Не скажешь доброго и о ВИКЖЕЛе, и о других профсоюзах, часто переполненных насекомыми, враждебными рабочему классу. Даже те группы, что мы перечислили, вырастают уже в огромное число -- на несколько лет очистительной работы. А сколько всяких окаянных интеллигентов, неприкаянных студентов, разных чудаков, правдоискателей и юродивых, от которых еще Пётр I тщился очистить Русь и которые всегда мешают стройному строгому Режиму? И невозможно было бы эту санитарную очистку произвести, да еще в условиях войны, если бы пользовались устарелыми процессуальными формами и юридическими нормами. Но форму приняли совсем новую: внесудебную расправу, и неблагодарную эту работу самоотверженно взвалила на себя ВЧК -- Часовой Революции, единственный в человеческой истории карательный орган, совместивший в одних руках: слежку, арест, следствие, прокуратуру, суд и исполнение решения. В 1918 году, чтобы ускорить также и культурную победу революции, начали потрошить и вытряхивать мощи святых угодников и отбирать церковную утварь. В защиту разоряемых церквей и монастырей вспыхивали народные волнения. Там и сям колоколили набаты, и провославные бежали, кто и с палками. Естественно приходилось кого расходовать на месте, а кого арестовывать. Размышляя теперь над 1918-м -- 20-м годами, затрудняемся мы, относить ли к тюремным потокам всех тех, кого расшлёпали не доведя до тюремной камеры? И в какую графу всех тех, кого комбеды убирали за крылечком сельсовета или на дворовых задах? Успевали ли стать хоть ногою на землю Архипелага участники заговоров, раскрывавшихся гроздьями, каждая губерния свой (два рязанских, костромской, вышневолоцкий, велижский, несколько киевских, несколько московских, саратовский, черниговский, астраханский, селигерский, смоленский, бобруйский, тамбовский кавалерийский, чембарский, великолукский, мстиславльский и другие) или не успевали и потому не относятся к предмету нашего исследования? Минуя подавление знаменитых мятежей (Ярославский, Муромский, Рыбинский, Арзамасский) мы некоторые события знаем только по одному названию -- например, Колпинский расстрел в июне 1918 г. -- что' это? кого это?.. И куда записывать? Немалая трудность и решить: сюда ли, в тюремные потоки, или в баланс Гражданской войны отнести десятки тысяч заложников, этих ни в чём лично не обвиненных и даже карандашом по фамилиям не переписанных мирных жителей, взятых на уничтожение во страх и месть военному врагу или восставшей массе? После 30.8.18 НКВД дал указания на места "немедленно арестовать всех правых эсеров, а из буржуазии и офицерства взять значительное количество заложников".6 (Ну, как если бы, например, после покушения группы Александра Ульянова была бы арестована не она только, но и все студенты в России и значительное количество земцев.) Постановлением Совета Обороны от 15.2.19 -- очевидно, под председательством Ленина? -- предложено ЧК и НКВД брать заложниками крестьян тех местностей, где расчистка снега с железнодорожных путей "производится не вполне удовлетворительно" -- с тем, "что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны".7 Постановлением СНК конца 1920 г. разрешено брать заложниками и социал-демократов. Но даже узко следя лишь за обычными арестами, мы должны отметить, что уже с весны 1918 года полился многолетний непрерываемый поток изменников-социалистов. Все эти партии -- эсеров, меньшевиков, анархистов, народных социалистов, они десятилетиями только притворялись революционерами, только носили личину -- и на каторгу для этого шли, всё притворялись. И лишь в порывистом ходе революции сразу обнаружилась буржуазная сущность этих социал-предателей. Естественно же было приступить к их арестам! Вскоре за кадетами, за разгоном Учредительного Собрания, обезоружением Преображенского и других полков, стали брать помалу, сперва потихоньку, и эсеров с меньшевиками. С 14 июня 1918 года, дня исключения изо всех советов, эти аресты пошли гуще и дружней. С 6 июля -- туда же погнали и левых эсеров, коварнее и дольше притворявшихся союзниками единственной последовательной партии пролетариата. С тех пор достаточно было на любом заводе или в любом городке рабочего волнения, недовольства, забастовки (их много было уже летом 1918-го, а в марте 1921-го они сотрясли Петроград, Москву, потом Кронштадт и вынудили НЭП), чтобы одновременно с успокоением, уступками, удовлетворением справедливых требований рабочих -- ЧК неслышно бы выхватывало ночами меньшевиков и эсеров как истинных виновников этих волнений. Летом 1918, в апреле и октябре 1919-го густо сажали анархистов. В 1919-м году была посажена вся досягаемая часть эсеровского ЦК -- и досидела в Бутырках до своего процесса в 1922-м. В том же 1919 г. видный чекист Лацис писал о меньшевиках: "Такие люди нам больше, чем мешают. Вот почему мы убираем их с дороги, чтобы не путались под ногами... Мы их сажаем в укромное местечко, в Бутырки и заставляем отсиживаться, пока не кончится борьба труда с капиталом".8 В том же 1919-м посадили также делегатов беспартийного рабочего съезда (из-за чего он и не состоялся).9 Уже в 1919 году была понята и вся подозрительность наших русских возвращающихся из заграницы (зачем? с каким заданием?) -- и так сажались приезжавшие офицеры экспедиционного (во Франции) русского корпуса. В 19-м году с широким замётом вокруг истинных и псевдо-заговоров ("Национальный Центр", Военный Заговор) в Москве, в Петрограде и в других городах расстреливали по спискам (то есть брали вольных сразу для расстрела) и просто гребли в тюрьму интеллигенцию, так называемую околокадетскую. А что значит "околокадетская"? Не монархическая и не социалистическая, то есть: все научные круги, все университетские, все хуудожественные, литературные да и вся инженерия. Кроме крайних писателей, кроме богословов и теоретиков социализма, вся остальная интеллигенция, 80 процентов её, и была "околокадетской". Сюда, по мнению Ленина, относился, например, Короленко -- "жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками",10 "таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме".11 Об отдельных арестованных группах мы узнаем из протестов Горького. 15.9.19 Ильич отвечает ему: "...для нас ясно, что и тут ошибки были", но "Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость!" и советует Горькому не "тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов".12 С января 1919 года введена продразвёрстка, и для сбора её составляются продотряды. Они встретили повсюдное сопротивление деревни -- то упрямо-уклончивое, то бурное. Подавление этого противодействия тоже дало (не считая расстрелянных на месте) обильный поток арестованных в течение двух лет. Мы сознательно обходим здесь всю ту большу'ю часть помола ЧК, Особотделов и Ревтрибуналов, которая связана была с продвижением линии фронта, с занятием городов и областей. Та же директива НКВД от 30.8.18 направляла усилия "к безусловному расстрелу всех замешанных в белогвардейской работе". Но иногда теряешься: как правильно разграничивать? Если с лета 1920 года, когда Гражданская война еще не вся и не всюду кончена, но на Дону уже кончена, оттуда, из Ростова и Новочеркасска, во множестве отправляют офицеров в Архангельск, а дальше баржами на Соловки (и, говорят, несколько барж потоплено в Белом море) как впрочем, и в Каспийском море -- то относить ли это всё еще к Гражданской войне или к началу мирного строительства? Если в том же году в Новочеркасске расстреливают беременную офицерскую жену за укрытие мужа, то по какому разряду её списывать? В мае 1920 года известно постановление ЦК "о подрывной деятельности в тылу". Из опыта мы знаем, что всякое такое постановление есть импульс к новому всеместному потоку арестантов, есть внешний знак потока. Особой трудностью (но и особым достоинством!) в организации этих всех потоков было до 1922 года отсутствие Уголовного Кодекса, какой-либо системы уголовных законов. Одно лишь революционное правосознание (но всегда безошибочно!) руководило изымателями и канализаторами: кого брать и что с ними делать. В этом обзоре не будут прослеживаться потоки уголовников и бытовиков и поэтому только напомним, что всеобщие бедствия и недостачи при перестройке администрации учреждений и всех законов лишь могли сильно увеличить число краж, разбойных нападенией, насилий, взяток и перепродаж (спекуляций). Хотя и не столь опасные существованию Республики, эти уголовные преступления тоже частично преследовались, и своими арестантскими потоками увеличивали потоки контрреволюционеров. А была спекуляция и совершенно политического характера, как указывал декрет Совнаркома за подписью Ленина от 22.7.18: "виновные в сбыте, скупке или хранении для сбыта в виде промысла продуктов питания, монополизированных Республикой (крестьянин хранит хлеб -- для сбыта в виде промысла, а какой же его промысел?? -- А. С.) ...лишение свободы на срок не менее 10 лет, соединенное с тягчайшими принудительными работами и конфискацией всего имущества". С того лета черезсильно напрягшаяся деревня год за годом отдавала урожай безвозмездно. Это вызвало крестьянские восстания13, а стало быть подавление их и новые аресты. В 1920 году мы знаем (не знаем...) процесс "Сибирского Крестьянского Союза", в конце же 20-го происходит и предварительный разгром тамбовского крестьянского восстания. (Тут судебного процесса не было.) Но главная доля людских изъятий из тамбовских деревень приходится на июнь 1921 года. По Тамбовской губернии раскинуты были концентрационные лагеря для семей крестьян, участвующих в восстании. Куски открытого поля обтягивались столбами с колючей проволокой, и три недели там держали каждую семью, заподозренную в том, что мужчина из неё -- в восстании. Если за три недели тот не являлся, чтобы своей головой выкупить семью, -- семью ссылали.14 Еще ранее, в марте 1921-го, на острова Архипелага через Трубецкой бастион Петропавловской крепости, отправлены были за вычетом расстрелянных, матросы восставшего Кронштадта. Тот 1921 г. начался с приказа ВЧК N 10 (от 8.1.21): "в отношении буржуазии репрессии усилить!" Теперь когда кончилась гражданская война, не ослабить репрессии, но усилить! Как это выглядело в Крыму, сохранил нам Волошин в некоторых стихах. Летом 1921 года был арестован Общественный Комитет Содействия Голодающим (Кускова, Прокопович, Кишкин и др.), пытавшийся остановить надвижение небывалого голода на Россию. Дело в том, что эти кормящие руки были н═е ═т═е руки, которым можно было разрешить кормить голодных. Пощаженный председатель этого Комитета умирающий Короленко назвал разгром комитета -- "худшим из политиканств, правительственным политиканством" (письмо Горькому 14.9.21) (И Короленко же напоминает нам важную особенность тюрьмы 1921 г.15 -- "она вся пропитана тифом". Так подтверждает Скрипникова и другие, сидевшие тогда.) В том, 1921-м году уже практиковались и аресты студентов (например, Тимирязевская Академия, группа Е. Дояренко) за "критику порядков" (не публичную, но в разговорах между собой). Таких случаев было еще, видимо, немного, потому что указанную группу допрашивали сами Менжинский и Ягода). В том же, 1921-м, расширились и унаправились аресты инопартийцев. Уже, собственно, поконали все политические партии России, кроме победившей. (О, не рой другому яму!) А чтобы распад партий был необратим -- надо было еще, чтобы распались и сами члены этих партий, тела этих членов. Ни один гражданин российского государства, когда-либо вступивший в иную партию, не в большевики, уже судьбы своей не избежал, он был обречён (если не успевал, как Майский или Вышинский, по доскам крушения перебежать в коммунисты.) Он мог быть арестован не в первую очередь, он мог дожить (по степени своей опасности) до 1922-го, до 32-го или даже до 37-го года, но списки хранились, очередь шла, очередь доходила, его арестовывали или только любезно приглашали и задавали единственный вопрос: состоял ли он... от... до..? (Бывали вопросы и о его враждебной деятельности, но первый вопрос решал всё, как это ясно нам теперь через десятилетия.) Дальше разная могла быть судьба. Иные попадали сразу в один из знаменитых царских централов (счастливым образом централы все хорошо сохранились, и некоторые социалисты попадали даже в те самые камеры и к тем же надзирателям, которых знали уже). Иным предлагали проехать в ссылку -- о, ненадолго, годика на два-на три. А то еще мягче: только получить минус (столько-то городов), выбрать самому себе местожительство, но уж дальше, будьте ласковы, жить в этом месте прикреплённо и ждать воли ГПУ. Операция эта растянулась на многие годы, потому что главным условием её была тишина и незамечаемость. Важно было неукоснительно очищать Москву, Петроград, порты, промышленные центры, а потом просто уезды от всех иных видов социалистов. Это был грандиозный беззвучный пасьянс, правила которого были совершенно непонятны современникам, очертания которого мы можем оценить только теперь. Чей-то дальновидный ум это спланировал, чьи-то аккуратные руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной кучке и мягко перекладывали её в другую кучку. Тот, кто посидел в централе -- переводился в ссылку (и куда-нибудь подальше), кто отбыл "минус" -- в ссылку же (но за пределами видимости от "минуса"), из ссылки -- в ссылку, потом снова в централ (уже другой), терпение и терпение господствовало у раскладывающих пасьянс. И без шума, без вопля постепенно затеривались инопартийные, роняли всякие связи с местами и людьми, где прежде знали их и их революционную деятельность -- и так незаметно и неуклонно подготовлялось уничтожение тех, кто когда-то бушевал на студенческих митингах, кто гордо позванивал царскими кандалами. В этой операции Большой Пасьянс было уничтожено большинство старых политкаторжан, ибо именно эсеры и анархисты, а не социал-демократы, получали от царских судов самые суровые приговоры, именно они и составляли население старой каторги. Очерёдность уничтожения была, однако, справедлива: в 20-е годы им предлагалось подписать письменные отречения от своих партий и партийной идеологии. Некоторые отказывались -- и так естественно попадали в первую очередь уничтожегния, другие давали такие отречения -- и тем прибавляли себе несколько лет жизни. Но неумолимо натекала и их очередь, и неумолимо сваливались с плеч и их голова.16 Весной 1922 года Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контреволюцией и спекуляцией, только что переназванная в ГПУ, решила вмешаться в церковные дела. Надо было произвести еще и "церковную революцию" -- сменить руководство и поставить такое, которое лишь одно ухо наставляло бы к небу, а другое к Лубянке. Такими обещали стать живоцерковники, но без внешней помощи они не могли овладеть церковным аппаратом. Для этого арестован был патриарх Тихон и проведены два громких процесса с расстрелами: в Москве -- распространителей патриаршего воззвания, в Петрограде -- митрополита Вениамина, мешавшего переходу церковной власти к живоцерковникам. В губерниях и уездах там и здесь арестованы были митрополиты и архиреи, а уж за крупной рыбой, как всегда, шли косяки мелкой -- протоиереи, монахи и дьяконы, о которых в газетах не сообщалось. Сажали тех, кто не присягал живоцерковному обновленческому напору. Священнослужители текли обязательной частью каждодневного улова, серебряные седины их мелькали в каждом соловецком этапе. Попадали с ранних 20-х годов и группы теософов, мистиков, спиритов (группа графа Палена вела протоколы разговоров с духами), религиозные общества, философы бердяевского кружка. Мимоходом были разгромлены и пересажены "восточные католики" (последователи Владимира Соловьёва), группа Абрикосовой А. И. Как-то уж сами собой садились и простые католики -- польские ксёндзы. Однако коренное уничтожение религии в этой стране, все 20-е и 30-е годы бывшее одной из важных целей ГПУ-НКВД, могло быть достигнуто только массовыми посадками самих верующих православных. Интенсивно изымались, сажались и ссылались монахи и монашенки, так зачернявшие прежнюю русскую жизнь. Арестовывали и судили церковные активы. Круги всё расширялись -- и вот уже гребли просто верующих мирян, старых людей, особенно женщин, которые верили упорнее и которых теперь на пересылках и в лагерях на долгие годы тоже прозвали монашками. Правда, считалось, что арестовывают и судят их будто бы не за самую веру, но за высказывание своих убеждений вслух и за воспитание в этом духе детей. Как написала Таня Ходкевич: "Молиться можешь ты свободно, Но... так, чтоб слышал Бог один." (За это стихотворение она получила десять лет.) Человек, верующий, что он обладает духовной истиной, должен скрывать её от... своих детей!! Религиозное воспитание детей стало в 20-е годы квалифицироваться как 58-10, то есть, контрреволюционная агитация! Правда, на суде еще давали возможность отречься от религии. Нечасто, но бывало так, что отец отрекался и оставался растить детей, а мать семейства шла на Соловки (все эти десятилетия женщины проявляли в вере бо'льшую стойкость). Всем религиозным давали десятку, высший тогда срок. (Очищая крупные города для наступающего чистого общества, в те же годы, особенно в 1927-м, вперемешку с "монашками" слали на Соловки и проституток. Любительницам грешной земной жизни, им давали лёгкую статью и по три года. Обстановка этапов, пересылок, самих Соловков не мешала им зарабатывать своим весёлым промыслом и у начальства, и у конвойных солдат и с тяжелыми чемоданами через три года возвращаться в исходную точку. Религиозным же закрыто было когда-нибудь вернуться к детям и на родину.) Уже в ранние 20-е годы появились и потоки чисто-национальные -- пока еще небольшие для своих окраин, а уж тем более по русским меркам: муссаватистов из Азербайджана, дашнаков из Армении, грузинских меньшевиков и туркменов-"басмачей", сопротивлявшихся установлению в Средней Азии советской власти (первые среднезиатские совдепы были с большим перевесом русских и истолковывались как русская власть). В 1926 году было полностью пересажено сионистское общество "Гехалуц", не сумевшее подняться до всеувлекающего порыва интернационализма. Среди многих последующих поколений утвердилось представленье о 20-х годах как о некоем разгуле ничем не стесненной свободы. В этой книге мы еще встретимся с людьми, кто воспринимал 20-е годы иначе. Беспартийное студенчество в это время билось за "автономию высшей школы", за право сходок, за освобождение программы от изобилия политграмоты. Ответом были аресты. Они усилялись к праздникам (например, к 1 мая 1924 г.). В 1925 году ленинградские студенты (числом около сотни) все получили по три года политизолятора за чтение "Социалистического вестника" и штудирование Плеханова (сам Плеханов во времена своей юности за выступление против правительства у Казанского собора отделался много дешевле.) В 25-м году уже начали сажать и самых первых (молоденьких) троцкистов. (Два наивных красноармейца, вспомнив русскую традицию, стали собирать средства на арестованных троцкистов -- получили тоже политизолятор.) Уж разумеется, не были обойдены ударом и эксплуататорские классы. Все 20-е годы продолжалось выматывание еще уцелевших бывших офицеров: и белых (но не заслуживших расстрела в гражданскую войну), и бело-красных, повоевавших там и здесь, и царско-красных, но которые не все время служили в Красной армии или имели перерывы, не удостоверенные бумагами. Выматывали потому, что сроки им давали не сразу, а проходили они -- тоже пасьянс! -- бесконечные проверки, их ограничивали в работе, в жительстве, задерживали, отпускали, снова задерживали -- лишь постепенно они уходили в лагеря, чтобы больше оттуда не вернуться. Однако, отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось: ведь оставались матери офицеров, жёны и дети. Пользуясь непогрешимым социальным анализом легко было представить, что' у них за настроение после ареста глав семей. Тем самым они просто вынуждали сажать и их! И льётся еще этот поток. В 20-е годы была амнистия казакам, участникам гражданской войны. С острова Лемноса многие вернулись на Кубань, получили землю. Позже были все посажены. Затаились и подлежали вылавливанию также и все прежние государственные чиновники. Они умело маскировались, они пользовались тем, что ни паспортной системы, ни единых трудовых книжек еще не было в Республике -- и пролезали в советские учреждения. Тут помогали обмолвки, случайные узнавания, соседские доносы... то бишь, боевые донесения. (Иногда -- и чистый случай. Некто Мова из простой любви к порядку хранил у себя список всех бывших губернских юридических работников. В 1925 г. случайно это у него обнаружили -- всех взяли -- и всех расстреляли.) Так лились потоки "за сокрытие соц. происхождения", за "бывшее соц. положение". Это понималось широко. Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские семьи. Наконец, не очень разобравшись, брали и личных дворян, т.е. попросту -- окончивших когда-то университет. А уж взят -- пути назад нет, сделанного не воротишь. Часовой Революции не ошибается. (Нет, всё-таки есть пути назад! -- это тонкие тощие противопотоки -- но иногда они пробиваются. И первый из них упомянем здесь. Среди дворянских и офицерских жен и дочерей не в редкость были женщины выдающихся личных качеств и привлекательной наружности. Некоторые из них сумели пробиться небольшим обратным потоком -- встречным! Это были те, кто помнил, что жизнь даётся нам один только раз и ничего нет дороже нашей жизни. Они предложили себя ЧК-ГПУ как осведомительницы, как сотрудницы, как кто угодно -- и те, кто понравились, были приняты. Это были плодотворнейшие из осведомителей! Они много помогли ГПУ, им очень верили" бывшие". Здесь называют последнюю княгиню Вяземскую, виднейшую послереволюционную стукачку (стукачом был и сын её на Соловках); Конкордию Николаевну Иоссе -- женщину, видимо, блестящих качеств: мужа её, офицера при ней расстреляли, самою' сослали в Соловки, но она сумела выпроситься назад и вблизи Большой Лубянки вести салон, который любили посещать крупные деятели этого Дома. Вновь посажена она была только в 1937 году, со своими ягодинскими клиентами.) Смешно сказать, но по нелепой традиции сохранялся от старой России Политический Красный Крест. Три отделения было: Московское (Е. Пешкова, Винавер), Харьковское (Сандомирская) и Петроградское. Московское вело себя прилично -- и до 1937 года не было разогнано. Петроградское же (старый народник Шевцов, хромой Гартман, Кочеровский) держалось несносно, нагло, ввязывалось в политические дела, искало поддержки старых шлиссельбуржцев (Новорусский, одноделец Александра Ульянова) и помогало не только социалистам, но и каэрам -- контрреволюционерам. В 1926 г. оно было закрыто и деятели его отправлены в ссылку. Годы идут, и неосвежаемое всё стирается из нашей памяти. В обернутой дали 1927 год воспринимается нами как беспечный сытый год еще необрубленного НЭПа. А был он -- напряженный, содрогался от газетных взрывов и воспринимался у нас, внушался у нас как канун войны за мировую революцию. Убийству советского полпреда в Варшаве, залившему целые полосы июньских газет, Маяковский посвятил четыре громовых стихотворения. Но вот незадача: Польша приносит извинения, единичный убйца Войкова17 арестован там, -- как же и над кем же выполнить призыв поэта: "Спайкой, стройкой, выдержкой и расправой Спущенной своре шею сверни!" С кем же расправиться? кому свернуть шею? Вот тут-то и начинается Войковский набор. Как всегда, при всяких волнениях и напряжениях, сажают бывших, сажают анархистов, эсеров, меньшевиков, а и просто так интеллигенцию. В самом деле -- кого же сажать в городах? Не рабочий же класс! Но интеллигенцию "околокадетскую" и без того хорошо перетрясли еще с 1919-го года. Так не пришла ли пора потрясти интеллигенцию, которая изображает себя передовой? Перелистать студенчество. Тут и Маяковский опять под руку: "Думай о комсомоле дни и недели! Ряды свои глядывай зорче. Все ли комсомольцы на самом деле Или только комсомольца корчат?" Удобное мировоззрение рождает и удобный юридический термин: социальная профилактика. Он введен, он принят, он сразу всем понятен. (Один из начальников Беломорстроя Лазарь Коган так и будет скоро говорить: "Я верю, что лично вы ни в чём не