имел, однако, влияние и старался убедить гитлеровские верхи в необходимости германо-русского союза, а русских привлечь к сотрудничеству с Германией. Обоесторонне тщетная затея! Обе стороны лишь искали как друг друга использовать и обмануть. Но у немцев были для того позиции на горе', власть, у власовских офицеров -- фантазии на дне ущелья.) Армии такой не было, но противосоветские формирования из недавних советских граждан стали составляться с первых же месяцев войны. Первыми поддержали немцев литовцы (круто ж насолили мы им за год!); затем из украинцев была создана добровольческая дивизия SS-Галиция; затем -- отряды из эстонцев; осенью 1941 г. появились охранные роты в Белоруссии; а в Крыму -- татарский батльон. (И все это мы посеяли сами! Например, в Крыму -- нашим тупым двухдесятилетним гонением на мечети, закрытием и разрушением их, тогда как дальновидная завоевательница Екатерина отпускала государственные средства на постройку и расширение крымских мечетей. И гитлеровцы, придя, догадались тоже стать на их защиту.) Позже появились на немецкой стороне кавказские отряды и казачьи войска (свыше конного корпуса). Первой же военной зимой стали формировать из русских добровольцев взводы и роты -- но русским формированиям немецкое командование сильно не доверяло, фельдфебелей и лейтенантов ставили немцев (лишь унтерофицеры могли быть русские), немецкие же утверждались и команды ("achtung!", "hаlt"! и др.) Более значительными и уже сплошь русскими формированиями были: бригада в Локте Брянской области -- с ноября 1941 г. (Местный преподаватель машиностроения К. П. Воскобойников возглавил "национально-трудовую партию России", манифест к гражданам страны и флаг с Георгием Победоносцем); формирование в поселке Осинторф под Оршей с начала 1942 г. под руководством русских эмигрантов (лишь малая струйка русских эмигрантов пришла к этому движению, и та не скрывала антинемецких настроений, допустила многие перебеги на советскую сторону и даже переход целого батальона, после чего эмигранты были немцами отозваны); да Гиля, под Люблиным с лета 1942 г. (В. В. Гиль, член ВКП (б) и даже кажется еврей, не только уцелел в плену, но, при поддержке других пленных, стал старостою лагеря под Сувалками и предложил немцам создать "боевой союз русских националистов"). Однако не было еще во всем том никакой РОА и никакого Власова. Роты под немецким командованием были для опыта выдвинуты на русский фронт, а русские соединения выставлены против брянских, оршанских и польских партизан. 10 Буквами всё более известными, хотя никакой армии по-прежнему не было, все части были разбросаны, расподчинены, а власовские генералы играли в преферанс в Далемдорфе под Берлином. Бригада Воскобойникова, а после его смерти Каминского, насчитывала к середине 1942 г. пять пехотных полков по 2,5 -- 3 тысячи человек в каждом с приданнными артиллерийскими расчетами, танковый батальон из двух дюжин советских танков и артдивизион с тремя десятками орудий. (Командный состав был из военнопленных офицеров, а рядовой -- в значительной степени из местных брянских добровольцев.) А поручено было этой бригаде -- охранять район от партизан... Для той же цели летом 1942 г. бригада Гиля-Блажевича была переброшена из Польши (где отмечены её жестокости над поляками и евреями) под Могилёв. В начале 1943 г. её командование отказалось подчиниться Власову, упрекая, почему в его объявленной программе нет "борьбы с мировым еврейством и жидовствующими комиссарами"; и они же, именно эта бригада ("родионовцы", Гиль переименовался в Родионова), сменили свой черный флаг с серебряным черепом на красный и объявила обширный Партизанский Край и советскую власть в северо-восточном углу Белоруссии. (О партизанском этом крае без объяснения, откуда он взялся, у нас тогда начали писать в газетах. Позже всех уцелевших родионовцев пересажали). И кого же тотчас бросили немцы против "родионовцев"? Да бригаду Каминского! (В мае 1944 г. -- еще и 13 своих дивизий, чтоб ликвидировать "Партизанский край"). Так понимали немцы все эти трехцветные кокарды, Георгия Победоносца и андреевское поле. Русский и немецкий языки были взаимно непереводимы, невыразимы, несоответсвенны. Хуже того: в октябре 1944 г. немцы бросили бригаду Каминского (вместе с мусульманскими частями) на подавление восставшей Варшавы. * Пока одни русские предательски дремали за Вислой, поглядывая на гибель Варшавы в бинокли, другие русские душили восстание. Мало досталось русского зла полякам за XIX век -- еще и кривые ножи XX вонзились туда же (да все ли уже? да последние ли?) -- Более прямым было как будто существование осинторфского батальона, переброшенного под Псков. Там состояло около 600 солдат и 200 офицеров, командование, -- эмигрантское (И. К. Сахаров, Ламсдорф), русская форма, бело-сине-красный флаг. Батальон, дополнив до полка, готовили для парашютной выброски на линию Вологда-Архангельск с расчетом на гнездо лагерей в тех местах. Весь 1943 г. Игорю Сахарову удалось удержать свою часть от посылки против партизан. Тогда его сместили, а батальон разоружили, сажали в лагерь, потом послали на Западный фронт. Утеряв, забыв, не нуждаясь помнить первоначальный замысел, немцы осенью 43 г. приняли решение посылать русское пушечное мясо... на Атлантический вал, против французского и итальянского Сопротивления. Те из власовцев, кто держали в уме какой-то политический смысл или надежду -- потеряли их. 11 1-я (на базе "бригады Каминского" -- С. К. Буняченко, 2-я -- Зверева (бывшего военного коменданта Харькова), половина 3-й, начатки 4-й и авиаотряд Мальцева. Больше четырех дивизий не было разрешено. 12 Сама эта передача носила коварный характер в духе традиционной английской дипломатии. Дело в том, что казаки были настроены биться на смерть или уезжать за океан, хоть в Парагвай, хоть в Индо-Китай, только не сдаваться живыми. Поэтому англичане сперва предложили казакам сдать оружие под предлогом его унификации. Потом офицеров отдельно от солдат вызвали якобы на совещание о судьбах армии в г. Юденбург английской зоны оккупации -- но за ночь перед тем англичане тайно уступили этот город советским войскам. Сорок автобусов с офицерами от командиров рот до генерала Краснова, переехав высокий виадук, спустились прямо в полуокружение в═о═р═о═н═к═о═в, около которых уже стоял конвой со списками. А путь назад заперли советские танки. И даже нечем было застрелиться, заколоться -- всё оружие отобрано. Бросались с виадука на камни мостовой. -- Потом так же обманно англичане передавали и рядовых -- поездами (будто бы -- к своим командирам, получать оружие). * В своих странах Рузвельт и Черчилль почитаются как эталоны государственной мудрости. Нам же, в русских тюремных обсуждениях, выступала разительно-очевидно их систематическая близорукость и даже глупость. Как могли они, сползая от 41-го года к 45-му, не обеспечить никаких гарантий независимости Восточной Европы? Как могли они за смехотворную игрушку четырехзонного Берлина (свою же будущую ахиллесову пяту) отдать обширные области Саксонии и Тюрингии? И какой военный и политический резон для них имела сдача на смерть в руки Сталина несколько сот тысяч вооруженных советских граждан, решительно не хотевших сдаваться? Говорят, что тем они платили за непременное участие Сталина в японской войне. Уже имея в руках атомную бомбу, платили Сталину за то, чтоб он не отказался оккупировать Манчжурию, укрепить в Китае Мао-дзе-Дуна, а в половине Кореи -- Ким-ир Сена!.. Разве не убожество политического расчета? Когда потом вытесняли Миколайчика, кончались Бенеш и Масарик, блокировался Берлин, пылал и глох Будапешт, дымилась Корея, а консерваторы мазали пятки от Суэца -- неужели и тогда самые памятливые из них не припомнили ну хотя бы эпизода с казаками? 13 Именно столько насчитывалось советских граждан в Вермахте -- в до-власовских, и власовских формированиях, в казачьих, в мусульманских, прибалтийских и украинских частях и отрядах. 14 Да этак ни один африканский президент не гарантирован, что через десять лет мы не издадим закона, по которому будем судить его за сегодняшнее. Да китайцы и издадут, дай им только дотянуться. 15 Арестантские мечты об Алтае -- не продолжают ли старую крестьянскую мечту о нём же? На Алтае были так называемые земли Кабинета его величества, из-за этого он был долго закрытее для переселения, чем остальная Сибирь, -- но именно туда крестьяне более всего и стремились (и переселялись). Не оттуда ли такая устойчивая легенда? 16 Сборник "От тюрем к воспитательным учреждениям" даёт (стр. 396) такую цифру: в амнистию 1927-го года было амнистирована 7,3 процента заключённых. Этому поверить можно. Жидковато для Десятилетия. Из политических освобождали женщин с детьми да тех, кому несколько месяцев осталось. В Верхне-Уральском изоляторе, например, из двухсот содержавшихся освободили дюжину. Но на ходу раскаялись и в этой убогой амнистии и стали з═а═т═и═р═а═т═ь её: кого задержали, кому вместо "чистого" освобождения дали "минус". 17 Может быть только в 20 веке, если верить рассказам, застоявшаяся их сытость привела к моральной изжоге. 18 И ведь ошиблись-то, сукины дети, всего на палочку! Подробней о великой сталинской амнистии 7 июля 1945 года -- см. Часть III, главу 6. 19 Еще один подобный садик, только поменьше, но зато интимнее, я много лет спустя, уже экскурсантом, видел в Трубецком бастионе Петропавловки. Экскурсанты охали от мрачности коридоров и камер, я же подумал, что имея т═а═к═о═й прогулочный садик, узники Трубецкого бастиона не были потерянными людьми. Н═а═с выводили гулять только в мертвые каменные мешки. 20 Особое Совещание при ГПУ-НКВД. -------- Глава 7. В машинном отделении В соседнем боксе бутырского "вокзала" -- известном шмональном боксе (там обыскивались новопоступающие, и достаточный простор дозволял пяти-шести надзирателям обрабатывать в один загон до двадцати зэков) теперь никого не было, пустовали грубые шмональные столы, и лишь сбоку под лампочкой сидел за маленьким случайным столиком опрятный черноволосый майор НКВД. Терпеливая скука -- вот было главное выражение его лица. Он зря терял время, пока зэков приводили и отводили по одному. Собрать подписи можно было гораздо быстрей. Он показал мне на табуретку против себя через стол, осведомился о фамилии. Справа и слева от чернильницы перед ним лежали стопочки белых одинаковых бумажонок в половину машинописного листа -- того формата, каким в домоуправлениях дают топливные справки, а в учреждениях -- доверенности на покупку канцпринадлежностей. Пролистнув правую стопку, майор нашел бумажку, относящуюся ко мне. Он вытащил её, прочел равнодушной скороговоркой (я понял, что мне -- восемь лет) и тотчас на обороте стал писать авторучкой, что текст объявлен мне сего числа. Ни на полудара лишнего не стукнуло мое сердце -- так это было обыденно. Неужели это и был мой приговор -- решающий перелом жизни? Я хотел бы взволноваться, перечувствовать этот момент -- и никак не мог. А майор уже пододвинул мне листок оборотной стороной. И семикопеечная ученическая ручка с плохим пером, с лохмотом, прихваченным из чернильницы лежала передо мной. -- Нет, я должен прочесть сам. -- Неужели я буду вас обманывать? -- лениво возразил майор. -- Ну, прочтите. И нехотя выпустил бумажку из руки. Я перевернул её и нарочно стал разглядывать медленно, не по словам даже, а по буквам. Отпечатано было на машинке, но не первый экземпляр был передо мной, а копия: В═ы═п═и═с═к═а из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года,1 N ..... Затем пунктиром все это было подчеркнуто и пунктиром же вертикально разгорожено: С═л═у═ш═а═л═и: Об обвинении такого-то (имя рек, год рождения, место рождения) П═о═с═т═а═н═о═в═и═л═и: Определить такому-то (имя рек) за антисоветскую агитацию и попытку к созданию антисоветской организации 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей. Копия верна. Секретарь........... И неужели я должен был просто подписать и молча уйти? Я взглянул на майора -- не скажет ли он мне чего, не пояснит ли? Нет, он не собирался. Он уже надзирателю в дверях кивнул готовить следующего. Чтоб хоть немножко придать моменту значительность, спросил его с трагизмом: -- Но ведь это ужасно! Восемь лет! За что? И сам услышал, что слова мои звучат фальшиво: ужасного не ощущал ни я, ни он. -- Вот тут, -- еще раз показал мне майор, где расписаться. Я расписался. Я просто не находил -- что бы еще сделать? -- Но тогда разрешите, я напишу здесь у вас обжалование. Ведь приговор несправедлив. -- В установленном порядке, -- механически подкивнул мне майор, кладя мою бумажонку в левую стопку. -- Пройдите! -- приказал мне надзиратель. И я прошел. (Я оказался не находчив. Георгий Тэнно, которому, правда, принесли бумажку на двадцать пять лет, ответил так: "Ведь это пожизненно! В былые годы, когда человека осуждали пожизненно -- били барабаны, созывали толпу. А тут как в ведомости за мыло -- двадцать пять и откатывай!" Арнольд Раппопорт взял ручку и вывел на обороте: "Категорически протестую против террористического незаконного приговора и требую немедленного освобождения". Объявляющий сперва терпеливо ждал, прочтя же -- разгневался и порвал всю бумажку вместе с выпиской. Ничего, срок остался в силе: ведь это ж была копия. А Вера Кореева ждала пятнадцати лет и с восторгом увидела, что в бумажке пропечатано только пять. Она засмеялась своим светящимся смехом и поспешила расписаться, чтоб не отняли. Офицер усомнился: "Да вы поняли, что' я вам прочел?" "Да, да, большое спасибо! Пять лет исправительно-трудовых лагерей!" Рожашу Яношу, венгру, его десятилетний срок прочитали в коридоре на русском языке и не перевели. Расписавшись, он не понял, что это был приговор, долго потом ждал суда, еще позже в лагере смутно вспоминал этот случай и догадался.) Я вернулся в бокс с улыбкой. Странно, с каждой минутой я становился всё веселей и облегченней. Все возвращались с червонцами, и Валентин тоже. Самый детский срок из нашей сегодняшней компании получил тот рехнувшийся бухгалтер (до сих пор он сидел невменяемый). После него наиболее детский был у меня. В брызгах солнца, в июльском ветерке всё так же весело покачивалась веточка за окном. Мы оживленно болтали. Там и сям все чаще возникал в боксе смех. Смеялись, что всё гладко сошло; смеялись над потрясённым бухгалтером; смеялись над нашими утренними надеждами и как нас провожали из камер, заказывали условные передачи -- четыре картошины! два бублика! -- Да амнистия будет! -- утверждали некоторые. -- Это так, для формы, пугают, чтоб крепче помнили. Сталин сказал одному американскому корреспонденту... -- А как корреспондента фамилия? -- Фамилию не знаю... Тут нам велели взять вещи, построили по-двое и опять повели через тот же дивный садик, наполненный летом. И куда же? Опять в баню! Это привело нас уже к раскатистому хохоту -- ну и головотяпы! Хохоча, мы разделись, повесили одежки наши на те же крючки и их закатили в ту же прожарку, куда уже закатывали сегодня утром. Хохоча, получили по пластинке гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут мы оплескивались, лили, лили на себя горячую воду и так резвились, как если б это школьники пришли в баню после последнего экзамена. Этот очищающий, облегчающий смех был, я думаю, даже не болезненным, а живой защитой и спасением организма. Вытираясь, Валентин говорил мне успокаивающе, уютно: -- Ну ничего, мы еще молодые, еще будем жить. Главное -- не оступиться теперь. В лагерь приедем -- и ни слова ни с кем, чтобы нам новых сроков не мотали. Будем честно работать -- и молчать, молчать. И так он верил в эту программу, так надеялся, невинное зернышко промеж сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок а потом вычеркнуть пережитое из головы. Но я начинал ощущать в себе: если надо НЕ ЖИТЬ для того, чтобы жить -- то и зачем тогда?.. ___ Нельзя сказать, чтобы ОСО придумали после революции. Еще Екатерина II дала неугодному ей журналисту Новикову пятнадцать лет можно сказать -- по ОСО, ибо не отдавала его под суд. И все императоры по-отечески нет-нет да и высылали неугодных им без суда. В 60-х годах XIX века прошла коренная судебная реформа. Как будто и у властителей и у подданных стало вырабатываться что-то вроде юридического взгляда на общество. Тем не менее и в 70-х и в 80-х годах Короленко прослеживает случаи административной расправы вместо судебного осуждения. Он и сам в 1876 году с еще двумя студентами был выслан без суда и следствия по распоряжению товарища министра государственных имуществ (типичный случай ОСО). Без суда же в другой раз он был сослан с братом в Глазов. Короленко называет нам Федора Богдана -- ходока, дошедшего до самого царя и потом сосланного; Пьянкова, оправданного по суду, но сосланного по высочайшему повелению; еще несколько человек. И Засулич в письме из эмиграции объясняла, что скрывается не от суда, а от бессудной административной расправы. Таким образом традиция пунктирчиком тянулась, но была она слишком расхлябанная, пригодная для азиатской страны дремлющей, но не прыгающей вперед. И потом эта обезличка: кто же был ОСО? То царь, то губернатор, то товарищ министра. И потом, простите, это не размах, если можно перечислить имена и случаи. Размах начался с 20-х годов, когда для постоянного обмина суда были созданы постоянно же действующие тройки. Вначале это с гордостью даже выпирали -- тройка ГПУ! Имен заседателей не только не скрывали -- рекламировали! Кто на Соловках не знал знаменитой московской тройки -- Глеб Бойкий, Вуль и Васильев?! Да и верно, слово-то какое ТРОЙКА! Тут немножко и бубенчики под дугой, разгул масленицы, и впереплет с тем и загадочность: почему -- "тройка"? что это значит? суд -- тоже ведь не четверка! а тройка -- не суд! А пущая загадочность в том, что -- заглазно. Мы там не были, не видели, нам только бумажка: распишитесь. Тройка еще страшней ревтрибунала получилась. А там она еще обособилась, закуталась, заперлась в отдельной комнате и фамилии спрятались. И так мы привыкли, что члены Тройки не пьют, не едят и среди людей не передвигаются. А уж как удалились однажды на совещание и -- навсегда, лишь приговоры нам -- через машинисток. (И -- с возвратом: такой документ нельзя на руках оставлять.) Тройки эти (мы на всякий случай пишем во множественном числе, как о божестве не знаешь никогда, где оно существует) отвечали возникшей неоступной потребности: однажды арестованных на волю не выпускать (ну вроде Отдела технического контроля при ГПУ: чтоб не было брака). И если уж оказался не виноват и судить его никак нельзя, так вот через Тройку пусть получит свои "минус тридцать два" (губернских города) или в ссылочку на два-три года, а уже смотришь -- ушко и выстрижено, он уж навсегда помечен и теперь будет впредь "рецидивист". (Да простит нас читатель: ведь мы опять сбились на этот правый оппортунизм -- понятие "вины", виноват-не виноват. Ведь толковано ж нам, что дело не в личной вине, а в социальной опасности: можно и невиного посадить, если социально-чуждый, можно и виноватого выпустить, если социально-близкий. Но простительно нам, без юридического образования, если сам Кодекс 1926-го года, по которому батюшке мы двадцать пять лет жили, и тот критиковался за "недопустимый буржуазный подход", за "недостаточный классовый подход", за какое-то "буржуазное отвешивание наказания в меру тяжести содеянного".2 Увы, не нам достанется написать увлекательную историю этого Органа: как Тройки превратились в ОСО; когда переназвались; бывало ли ОСО в областных городах -- или только одно в белокаменной; и кто из наших крупных гордых деятелей туда входил; как часто и как долго оно заседало; с чаем ли, без чая и что к чаю; и как само это обсуждение шло -- разговаривали при этом или даже не разговаривали? Не мы напишем -- потому что не знаем. Мы наслышаны только, что сущность ОСО была триединой, и хотя сейчас недоступно назвать усердных его заседателей, известны те три органа, которые имели там представителей: один -- от ГБ, один -- от МВД, один -- от прокуратуры. Однако не будет чудом, если когда-нибудь мы узнаем, что не было никаких заседаний, а был штат опытных машинисток, составляющих выписки из несуществующих протоколов, и один управделами, руководивший машинистками. Вот машинистки -- это точно были, за это ручаемся! До 1924-го года права троек ограничивались тремя годами; с 1924-го распростёрлись на пять лет лагерей; с 1937-го вкатывало ОСО червонец; с 1948-го успешно клепало и четвертную. Есть люди (Чавдаров), знающие, что в годы войны ОСО давало и расстрел. Ничего необыкновенного. Нигде не упомянутое ни в конституции, ни в кодексе, ОСО, однако, оказалось самой удобной котлетной машинкой -- неупрямой, нетребовательной и не нуждающейся в смазке законами. Кодекс был сам по себе, а ОСО -- само по себе и легко крутилось без всех его двухсот пяти статей, не пользуясь ими и не упоминая их. Как шутят в лагере: на нет и суда нет, а есть Особое Совещание. Разумеется, для удобства оно тоже нуждалось в каком-то входном коде, но для этого оно само себе и выработало литерные статьи, очень облегчавшие оперирование (не надо голову ломать, подгонять к формулировкам кодекса), а по числу своему доступные памяти ребенка (часть из них мы уже упоминали): -- АСА -- АнтиСоветская Агитация -- КРД -- КонтрРеволюционная Деятельность -- КРТД -- КонтрРеволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка "т" очень утяжеляла жизнь зэка в лагере) -- ПШ -- Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение передавался в трибунал) -- СВПШ -- Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже -- КРМ -- КонтрРеволюционное Мышление -- ВАС -- Вынашивание АнтиСоветских настроений -- СОЭ -- Социально-Опасный Элемент -- СВЭ -- Социально-Вредный Элемент -- ПД -- Преступная Деятельность (её охотно давали бывшим лагерникам, если ни к чему больше придраться было нельзя) И, наконец, очень ёмкая -- ЧС -- Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер) Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а подобно статьям кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями. И еще оговоримся: ОСО вовсе не претендовало дать человеку приговор! -- оно не давало приговора! -- оно накладывало административное взыскание, вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу! Но хотя взыскание не претендовало стать судебным приговором, оно могло быть до двадцати пяти лет и включать в себя: -- лишение званий и наград; -- конфискацию всего имущества; -- закрытое тюремное заключение; -- лишение права переписки -- и человек исчезал с лица земли еще надежнее, чем по примитивному судебному приговору. Еще важным преимуществом ОСО было то, что его постановления нельзя было обжаловать -- некуда было жаловаться: никакой инстанции ни выше его, ни ниже его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и сатане. Большим достоинством ОСО была и быстрота: её лимитировала лишь техника машинописи. Наконец, ОСО не только не нуждалось видеть обвиняемого в глаза (тем разгружая межтюремный транспорт), но даже не требовало и фотографии его. В период большой загрузки тюрем тут было еще то удобство, что заключённый, окончив следствие, мог не занимать собою места на тюремном полу, не есть дарового хлеба, а сразу -- быть направляем в лагерь и честно там трудиться. Прочесть же копию выписки он мог и гораздо позже. В льготных случаях бывало так, что заключённых выгружали из вагонов на станции назначения; тут же, близ полотна, ставили на колени (это -- от побега, но получалось -- для молитвы ОСО) и тотчас же прочитывали им приговоры. Бывало иначе: приходящие в Переборы в 1938 году этапы не знали ни своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь уже знал и тут же находил в списке: СВЭ -- 5 лет (это было время, когда требовалось срочно много людей на канал "имени Москвы"). А другие и в лагере по много месяцев работали, не зная приговоров. После этого (рассказывает И. Добряк) их торжественно построили -- да не когда-нибудь, а в день 1 мая 1938 года, когда красные флаги висели, и объявили приговоры тройки по Сталинской области (всё-таки ОСО рассредотачивалось в натужное время): от десяти до двадцати лет каждому. А мой лагерный бригадир Синебрюхов в том же 1938 году с целым эшелоном неосужденных отправлен был из Челябинска в Череповец. Шли месяцы, зэки там работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в какие дни-то? выгода ОСО в чём?) в трескучий мороз их выгнали во двор, построили, вышел приезжий лейтенант и представился, что прислан объявить им постановления ОСО. Но парень он оказался не злой, покосился на их худую обувь, на солнце в морозных столбах и сказал так: -- А впрочем, ребята, чего вам тут мерзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по десять лет, это редко-редко кому по восемь. Понятно? Р-разой-дись!.. ___ Но при такой откровенной машинности Особого Совещания -- зачем еще суды? Зачем конка, когда есть бесшумный современный трамвай, из которого не выпрыгнешь? Кормление судейских? Да просто неприлично демократическому государству не иметь судов. В 1919 году 8 съезд партии записал в программе: стремиться чтобы всё трудящееся население поголовно привлекалось к отправлению судейских обязанностей. "Всё поголовно" привлечь не удалось, судейское дело тонкое, но и не без суда же совсем! Впрочем, наши политические суды -- спецколлегии областных судов, военные трибуналы (а почему, собственно, в мирное время -- и трибуналы?), ну и все Верховные -- дружно тянутся за ОСО, они тоже не погрязли в гласном судопроизводстве и прениях сторон. Первая и главная их черта -- закрытость. Они прежде всего закрыты -- для своего удобства. И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы людей осуждены в закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын, брат или племянник осуждённого еще и фыркает тебе с убежденностью: "А как же ты хотел? Значит, касается дело... Враги узнают! Нельзя..." Так, боясь, что "враги узнают", и заколачиваем мы свою голову между собственных колен. Кто теперь в нашем отечестве, кроме книжных червей, помнит, что Каракозову, стрелявшему в царя, дали защитника? Что Желябова и всех народовольцев судили гласно, совсем не боясь, "что турки узнают"? Что Веру Засулич, стрелявшую, если переводить на наши термины в начальника московского управления МВД (хоть и мимо головы, не попала просто) -- не только не уничтожили в застенках, не только не судили закрыто, но в ОТКРЫТОМ суде её ОПРАВДАЛИ присяжные заседатели (не тройка) -- и она с триумфом уехала в карете? Этими сравнениями я не хочу сказать, что в России когда-то был совершенный суд. Вероятно, достойный суд есть самый поздний плод самого зрелого общества, либо уж надо иметь царя Соломона. Владимир Даль отмечает, что в дореформенной России "не было ни одной пословицы в похвалу судам"! Это ведь что-нибудь значит! Кажется, и в похвалу земским начальникам тоже ни одной пословицы сложить не успели. Но судебная реформа 1864 года всё же ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий к английским образцам, так восхищавшим Герцена. Говоря все это, я не забываю и высказанного Достоевским против наших судов присяжных ("Дневник писателя"): о злоупотреблении адвокатским красноречием ("Господа присяжные! да какая б это была женщина, если б она не зарезала соперницы?.. господа присяжные! да кто б из вас не выбросил ребенка из окна?.."), о том, что у присяжных минутный импульс может перевесить гражданскую ответственность. Но Достоевский душою далеко вперед забежал от нашей жизни, и опасается НЕ ТОГО, чего надо было опасаться! Он считал уже гласный суд достигнутым навсегда!.. (Да кто из его современников мог поверить в ОСО?..) В другом месте пишет и он: "лучше ошибиться в милосердии, чем в казни". О, да, да, да! Злоупотребление красноречием есть болезнь не только становящегося суда, но и шире -- ставшей уже демократии (ставшей, но не выяснившей своих нравственных целей.) Та же Англия даёт нам примеры, как для перевеса своей партии лидер оппозиции не стесняется приписывать правительству худшее положение дел в стране, чем оно есть на самом деле. Злоупотребление красноречием -- это худо. Но какое ж слово тогда применимо для злоупотребления закрытостью? Мечтал Достоевский о таком суде, где всё нужное В ЗАЩИТУ обвиняемого выскажет прокурор. Это сколько ж нам веков еще ждать? Наш общественный опыт пока неизмеримо обогатил нас такими адвокатами, которые ОБВИНЯЮТ подсудимого ("как честный советский человек, как истинный патриот, я не могу не испытывать отвращение при разборе этих злодеяний...") А как хорошо в закрытом заседании! Мантия не нужна, можно и рукава засучить. Как легко работать! -- ни микрофонов, ни корреспондентов, ни публики. (Нет, отчего, публика бывает, но: следователи. Например, в ЛенОблсуд они приходили днем послушать, как ведут себя питомцы, а ночью потом навещали в тюрьме тех, кого надо было усовестить).3 Вторая главная черта наших политических судов -- определенность в работе. То есть предрешенность приговоров.4 То есть, всегда известно, что от тебя начальству надо (да ведь и телефон есть!) Даже, по образцу ОСО, бывают и приговоры все заранее отпечатаны на машинке, и только фамилии потом вносятся от руки. И если какой-нибудь Страхович вскричит в судебном заседании: "Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда мне было от роду десять лет!" -- так председателю (трибунал ЛВО, 1942) только гаркнуть: "Не клевещите на советскую разведку!" Уже всё давно решено: всей группе Игнатовского вкруговую -- расстрел. И только примешался в группу какой-то Липов: никто из группы его не знает, и он никого не знает. Ну, так Липову -- десять лет, ладно. Предрешенность приговоров -- насколько ж она облегчает тернистую жизнь судьи! Тут не столько даже облегчение ума -- думать не надо, сколько облегчение моральное: ты не терзаешься, что вот ошибёшься в приговоре и осиротишь собственных своих детишек. И даже такого заядлого судью как Ульриха -- какой крупный расстрел не его ртом произнесён? -- предрешенность располагает к добродушию. Вот в 1945 г. Военная Коллегия разбирает дело "эстонских сепаратистов." Председательствует низенький плотненький добродушный Ульрих. Он не пропускает случая пошутить с коллегами, но и с заключёнными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?). Узнав, что Сузи -- адвокат, он ему с улыбкой: "Вот и пригодилась вам ваша профессия!" Ну, что' в самом деле им делить? зачем озлобляться? Суд идет по приятному распорядку: прямо тут за судейским столом и курят, в приятное время -- хороший обеденный перерыв. А к вечеру подошло -- надо совещаться. Да кто ж совещается ночью? Заключенных оставили сидеть всю ночь за столами, а сами поехали по домам. Утром пришли свеженькие, выбритые, в девять утра: "Встать, суд идет!" -- и всем по червонцу. И если упрекнут, что мол ОСО хоть без лицемерия, а тут де лицемерие -- делают вид, что совещаются, -- нет, мы будем решительно возражать! Решительно! Ну, и третья черта, наконец -- это диалектика (а раньше грубо называлось: "дышло, куда повернешь, туда и вышло"). Кодекс не должен быть застывшим камнем на пути судьи. Статьям кодекса уже десять, пятнадцать, двадцать лет быстротекущей жизни и, как говорил Фауст: "Весь мир меняется, несется всё вперед, А я нарушить слова не посмею?" Все статьи обросли истолкованиями, указаниями, инструкциями. Если деяние обвиняемого не охватывается кодексом, так можно осуждать еще: -- по аналогии (какие возможности!) -- просто за происхождение (7-35, принадлежность к социально-опасной среде)5 -- за связь с опасными лицами6 (вот где широта! какое лицо опасно и в чём связь -- это лишь судье видно). Только не надо придираться к четкости издаваемых законов. Вот 13 января 1950 года вышел указ о возврате смертной казни (надо думать из подвалов Берии она и не уходила) Написано: можно казнить подрывников-диверсантов. Что это значит? Но сказано. Иосиф Виссарионович любит так: не досказать, намекнуть. Здесь только ли о том, кто толовой шашкой подрывает рельсы? Не написано. "Диверсант" мы знаем давно: кто выпустил недоброкачественную продукцию -- тот и диверсант. А кто такой подрывник? Например, если разговорами в трамвае подрывал авторитет правительства? Или замуж вышла за иностранца -- разве она не подорвала величия нашей родины?.. Да не судья судит -- судья только зарплату получает, судит инструкция! Инструкция 37-го года: десять-двадцать -- расстрел. Инструкция 43-го: двадцать каторги -- повешение. Инструкция 45-го: всем вкруговую по десять плюс пять лишения прав (рабочая сила на три пятилетки).7 Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую.8 Машина штампует. Однажды арестованный лишен всех прав уже при обрезании пуговиц на пороге ГБ и не может избежать СРОКА. И юридические работники так привыкли к этому, что оскандалились в 1958-м году: напечатали в газетах проект новых "Основ уголовного производства СССР" и в нём ЗАБЫЛИ дать пункт о возможном содержании оправдательного приговора! Правительственная газета9 мягко выговорила: "Может создаться впечатление, что наши суды выносят только обвинительные приговоры." А стать на сторону юристов: почему, собственно, суд должен иметь два исхода, если всеобщие выборы производятся из одного кандидата? Да оправдательный приговор это же экономическая бессмыслица. Ведь это значит, что и осведомители, и оперативники, и следствие, и прокуратура, и внутренняя охрана тюрьмы, и конвой -- все проработали вхолостую! Вот одно простое и типичное трибунальское дело. В 1941 году в наших бездействующих войсках, стоявших в Монголии, оперчекистские отделы должны были проявить активность и бдительность. Военфельдшер Лозовский, имевший повод приревновать какую-то женщину к лейтенанту Павлу Чульпенёву, это сообразил. Он задал Чульпенёву, с глазу на глаз три вопроса: 1. Как ты думаешь -- почему мы отступаем перед немцами? (Чульпенёв: техники у него больше, да и отмобилизовался раньше. Лозовский: нет, это маневр, мы его заманиваем) 2) Ты веришь в помощь союзников? (Чульпенёв: верю что помогут, но не бескорыстно. Лозовский: обманут, не помогут ничуть.) 3) Почему Северо-западным фронтом послан командовать Ворошилов? Чульпенёв ответил и забыл. А Лозовский написал донос. Чульпенёв вызван в политотдел дивизии и исключён из комсомола: за пораженческие настроения, за восхваление немецкой техники, за умаление стратегии нашего командования. Больше всего при этом ораторствует комсорг Калягин (он на Халхин-голе при Чульпенёве проявил себя трусом и теперь ему удобно навсегда убрать свидетеля). Арест. Единственная очная ставка с Лозовским. Их прежний разговор НЕ ОБСУЖДАЛСЯ следователем. Вопрос только: знаете ли вы этого человека? -- Да. -- Свидетель, можете идти. (Следователь боится, что обвинение развалится.)10 Подавленный месячным сидением в яме, Чульпенёв предстает перед трибуналом 36-й мотодивизии. Присутствуют: комиссар дивизии Лебедев, начальник политотдела Слесарев. Свидетель Лозовский на суд даже не вызван. (Однако, для оформления ложных показаний уже после суда возьмут подпись и с Лозовского и с комиссара Серёгина.) Вопросы суда: был у вас разговор с Лозовским? О чём он вас спрашивал? как вы ответили? Чульпенёв простодушно докладывает, он всё еще не видит своей вины. "Ну ведь многие ж разговаривают!" -- наивно восклицает он. Суд отзывчив: "Кто именно? Назовите." Но Чульпенёв не из их породы! Ему дают последнее слово. "Прошу суд еще раз проверить мой патриотизм, дать мне задание, связанное со смертью!" И простосердечный богатырь: "мне -- и тому, кто меня оклеветал, нам вместе!" Э, нет, эти рыцарские замашки мы имеем задание в народе убивать. Лозовский должен выдавать порошки, Серегин должен воспитывать бойцов.11 И разве важно -- умрешь ты или не умрешь? Важно, что мы стояли на страже. Вышли, покурили, вернулись: десять лет и три лишения прав. Таких дел в каждой дивизии за войну было не десять (иначе дороговато было бы содержать трибунал). А сколько всего дивизий -- пусть посчитает читатель. ...Удручающе похожи друг на друга заседания трибуналов. Удручающе безлики и бесчувственны судьи -- резиновые перчатки. Приговоры -- все с конвейера. Все держат серьезный вид, но все понимают, что это -- балаган, и яснее всего это -- конвойным ребятам, попроще. На новосибирской пересылке в 1945 году конвой принимает арестантов перекличкой по делам. "Такой-то!" "58-1-а, двадцать пять лет". Начальник конвоя заинтересовался: "За что дали?" -- "Да ни за что." -- "Врешь. Ни за что -- десять дают!" Когда трибунал торопится, "совещание" занимает одну минуту -- выйти и войти. Когда рабочий день трибунала по 16 часов подряд -- в дверь совещательной комнаты видна белая скатерть, накрытый стол, вазы с фруктами. Если очень спешат -- приговор любят читать "с психологией": "...приговорить к высшей мере наказания!.." Пауза. Судья смотрит осуждённому в глаза, это интересно: как он переживает? что он там сейчас чувствует? "...Но, учитывая чистосердечное раскаяние..." Все стены трибунальской ожидальни исцарапаны гвоздями и карандашами: "получил расстрел", "получил четвертную", "получил десятку". Надписей не стирают: это назидательно. Бойся, клонись и не думай, что ты можешь что-нибудь изменить своим поведением. Хоть демосфенову речь произнеси в свое оправдание в пустом зале при кучке следователей (Ольга Слиозберг на ВерхСуде, 1936) -- это нисколько тебе не поможет. Вот поднять с десятки на расстрел -- это ты можешь; вот если крикнешь им: "Вы фашисты! Я стыжусь, что несколько лет состоял в вашей партии!" (Николай Семенович Даскаль -- спецколлегии Азово-Черноморского края, председатель Холик, Майкоп, 1937) -- тогда мотанут новое дело, тогда погубят. Чавдаров рассказывает случай, когда на суде обвиняемые вдруг отказались от всех своих ложных признаний на следствии. Что ж? Если и была заминка для перегляда, то только несколько секунд. Прокурор потребовал перерыва, не объясняя, зачем. Из следственной тюрь