мы примчались следователи и их подсобники-молотобойцы. Всех подсудимых, разведённых по боксам, снова хорошо избили, обещая на втором перерыве добить. Перерыв окончился. Судья заново всех опросил -- и все теперь признали. Выдающуюся ловкость проявил Александр Григорьевич Каретников, директор научно-исследовательского текстильного института. Перед самым тем, как должно было открыться заседание Военной Коллегии Верховного Суда, он заявил через охрану, что хочет дать дополнительные показания. Это, конечно, заинтересовало. Его принял прокурор. Каретников обнажил ему свою гниющую ключицу, перебитую табуреткой следователя, и заявил: "Я всё подписал под пытками." Уж прокурор проклинал себя за жадность к "дополнительным" показаниям, но поздно. Каждый из них бестрепетен лишь пока он -- незамечаемая часть общей действующей машины. Но как только на нём сосредодотичилась личная ответственность, луч света уперся прямо в него -- он бледнеет, он понимает, что и он -- ничто, и он может поскользнуться на любой корке. Так Каретников поймал прокурора и тот не решился притушить дела. Началось заседание Военной коллегии, Каретников повторил всё и там... Вот когда Военная Коллегия ушла действительно совещаться! Но приговор она могла вынести только оправдательный и, значит, тут же освободить Каретникова. И поэтому... НЕ ВЫНЕСЛА НИКАКОГО! Как ни в чём не бывало, взяли Каретникова опять в тюрьму, подлечили его, подержали три месяца. Пришел новый следователь, очень вежливый, выписал новый ордер на арест (если б Коллегия не кривила, хоть эти три месяца Каретников мог бы погулять на воле!), задал снова вопросы первого следователя. Каретников, предчувствуя свободу, держался стойко и ни в чём не признавал себя виноватым. И что же?.. По ОСО он получил 8 лет. Этот пример достаточно показывает возможности арестанта и возможности ОСО. А Державин так писал: "Пристрастный суд -- разбоя злее. Судьи -- враги, где спит закон. Пред вами гражданина шея Протянута без оборон." Но редко у Военной Коллегии Верховного Суда случались такие неприятности, да и вообще редко она протирала свои мутные глаза, чтобы взглянуть на отдельного оловянного арестантика. А. Д. Р., инженер-электрик, в 1937 году был втащен наверх, на четвертый этаж, бегом по лестнице двумя конвоирами под руки (лифт, вероятно, работал, но арестанты сыпали так часто, что тогда и сотрудникам бы не подняться). Разминуясь со встречным, уже осуждённым, вбежали в зал. Военная коллегия так торопилась, что даже не сидели, а стояли все трое. С трудом отдышавшись (ведь обессилел от долгого следствия) Р. вымолвил свою фамилию, имя-отчество. Что-то бормотнули, переглянулись и Ульрих -- всё он же! -- объявил: "Двадцать лет!" И прочь бегом поволокли Р., бегом втащили следующего. Случилось как во сне: в феврале 1963 года по той же самой лестнице, но в вежливом сопровождении полковника-парторга, пришлось подняться и мне. И в зале с круглою колоннадой, где, говорят, заседает пленум Верховного Суда Союза, с огромным подковообразным столом и внутри него еще с круглым и семью старинными стульями, меня слушали семьдесят сотрудников Военной Коллегии -- вот той самой, которая судила когда-то Каретникова, и Р. и других и прочее и так далее... И я сказал им: "Что за знаменательный день! Будучи осуждён сперва на лагерь, потом на вечную ссылку -- я никогда в глаза не видел ни одного судьи. И вот теперь я вижу вас всех, собранных вместе!" (И они-то видели живого зэка, протертыми глазами, -- впервые.) Но, оказывается, это были -- не они! Да. Теперь говорили они, что -- это были не они. Уверяли меня, что ТЕХ -- уже нет. Некоторые ушли на почетную пенсию, кого-то сняли (Ульрих, выдающийся из палачей, был снят, оказывается, еще при Сталине, в 1950 году за... бесхребетность!) Кое-кого (наперечет нескольких) даже судили при Хрущеве, и те со скамьи подсудимых угрожали: "Сегодня ты нас судишь, а завтра мы тебя, смотри!" Но как все начинания Хрущева, это движение, сперва очень энергичное, было им вскоре забыто, покинуто, и не дошло до черты необратимого изменения, а значит, осталось в области прежней. В несколько голосов ветераны юрисдикции теперь вспоминали, подбрасывая мне невольно материал для этой главы (а если б они взялись опубликовать да вспоминать? Но годы идут, вот еще пять прошло, а светлее не стало.) Вспомнили, как на судебных совещаниях с трибуны судьи гордились тем, что удалось не применять статью 51-ю УК о смягчающих обстоятельствах и таким образом удалось давать двадцать пять вместо десятки! Или как были унижено Суды подчинены Органам! Некоему судье поступило на суд дело: гражданин, вернувшийся из Соединенных Штатов, клеветнически утверждал, что там хорошие автомобильные дороги. И больше ничего. И в деле -- больше ничего! Судья отважился вернуть дело на доследование с целью получения "полноценного антисоветского материала" -- то есть, чтобы заключённого этого попытали и побили. Но эту благую цель судьи не учли, отвечено было с гневом: "Вы что нашим Органам не доверяете?" -- и судья был сослан секретарем трибунала на Сахалин! (При Хрущеве было мягче: "провинившихся" судей посылали.. ну, куда бы вы думали?.. адвокатами!)12 Так же склонялась перед Органами и прокуратура. Когда в 1942 году вопиюще разгласилось злоупотребление Рюмина в северо-морской контрразведке, прокуратура не посмела вмешаться своею властью, а лишь почтительно доложила Абакумову, что его мальчики шалят. Было отчего Абакумову считать Органы солью земли! (Тогда-то, вызвав Рюмина, он его и возвысил на свою погибель.) Просто времени не было, они бы мне рассказали и вдесятеро. Но задумаешься и над этим. Если и суд и прокуратура были только пешками министра госбезопасности -- так может и главою отдельною их не надо описывать? Они рассказывали мне наперебой, я оглядывался и удивлялся: да это люди! вполне ЛЮДИ! Вот они улыбаются! Вот они искренно изъясняют, как хотели только хорошего. Ну, а если так повернется еще, что опять придется им меня судить? -- вот в этом зале (мне показывают главный зал). Так что ж, и осудят. Кто ж у истока -- курица или яйцо? люди или система? Несколько веков была у нас пословица: не бойся закона -- бойся судьи. Но, мне кажется, закон перешагнул уже через людей, люди отстали в жестокости. И пора эту пословицу вывернуть: не бойся судьи -- бойся закона. Абакумовского, конечно. Вот они выходят на трибуну, обсуждая "Ивана Денисовича". Вот они обрадованно говорят, что книга эта облегчила их совесть (так и говорят...). Признают, что я дал картину еще очень смягченную, что каждый из них знает более тяжелые лагеря. (Так -- ведали?..) Из семидесяти человек, сидящих по подкове, несколько выступающих оказываются сведущими в литературе, даже читателями "Нового мира", они жаждут реформ, живо судят о наших общественных язвах, о запущенности деревни... Я сижу и думаю: если первая крохотная капля правды разорвалась как психологическая бомба -- что' же будет в нашей стране, когда Правда обрушится водопадами? А -- обрушится, ведь не миновать. 1 Заседали в самый день амнистии, работа не терпит. 2 Сборник "От тюрем к воспитательным учреждениям". 3 Группа Ч-на. 4 Все тот же сборник "От тюрем..." навязывает нам материал: что предрешенность приговоров -- дело давнее, что и в 1924-29 годах приговоры судов регулировались едиными административно-экономическими соображениями. Что начиная с 1924 года из-за б═е═з═р═а═б═о═т═и═ц═ы ═в ═с═т═р═а═н═е суды уменьшили число приговоров к исправтрудработам с проживанием на дому и увеличили краткосрочные тюремные приговоры (речь, конечно, идет о бытовиках). От этого произошло переполнение их на работе в колониях. В начале 1929 года Наркомюст СССР циркуляром N 5 ОСУДИЛ вынесение краткосрочных приговоров, а 6.11.29 (в канун двенадцатой годовщины Октября и вступая в строительство социализма) постановлением ЦИК и СНК было уже просто ЗАПРЕЩЕНО давать срок менее одного года! 5 В Южно-Африканской республике террор дошел в последние годы до того, что каждого п═о═д═о═з═р═и═т═е═л═ь═н═о═г═о (СОЭ) негра можно без следствия и суда арестовать на три месяца!.. Сразу видно слабинку: почему не от трех до десяти? 6 Этого мы не знали. Это нам газета "Известия" рассказала в июле 1957 года. 7 Как Бабаев им крикнул, правда бытовик: "Да н═а═м═о═р═д═н═и═к═а мне хоть триста лет, вешайте! И до смерти за вас руки не подыму, благодетели!" 8 И так настоящий шпион (Шульц, Берлин, 1948 г.) мог получить 10 лет, а никогда им не бывший Гюнтер Вашкау -- двадцать пять. Потому что -- волна, 1949 год. 9 "Известия" 10 сентября 1958 года. 10 Лозовский теперь кандидат медицинских наук, живет в Москве, у него всё благополучно. Чульпенёв -- водитель троллейбуса. 11 Серёгин Виктор Андреевич сейчас в Москве, работает в комбинате бытового обслуживания при Моссовете. Живет хорошо. 12 ("Известия" 9.6.64) Тут интересен взгляд на судебную защиту!.. А в 1918 г. судей, выносящих слишком мягкие приговоры, В. И. Ленин требовал исключать из партии. -------- Глава 8. Закон -- ребенок Мы всё забываем. Мы помним не быль, не историю, -- а только тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением. Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа -- да. Обидное свойство. Может быть, оно и от доброты, а -- обидное. Оно отдаёт нас добычею лжецам. Так, если не надо, чтобы мы помнили даже гласные судебные процессы -- то мы их и не помним. Вслух делалось, и в газетах писалось, но не вдолбили нам ямкой в мозгу -- и мы не помним. (Ямка в мозгу лишь от того, что' каждый день по радио.) Не о молодежи говорю, она, конечно, не знает, но -- о современниках тех процессов. Попросите среднего человека перечислить, какие были громкие гласные суды -- вспомнит бухаринский, зиновьевский. Еще поднаморщась -- Промпартию. Всё, больше не было гласных процессов. А они начались тотчас же после Октября. Они в 1918 году уже обильно шли, во многих трибуналах. Они шли, когда не было еще ни законов, ни кодексов, и сверяться могли судьи только с нуждами рабоче-крестьянской власти. Они открывали собой, как думалось тогда, стезю бесстрашной законности. Их подробная история еще когда-нибудь кем-нибудь напишется, а нам и мериться нечего вместить её в наше исследование. Однако, без малого обзора не обойтись. Какие-то обугленные развалины мы всё ж обязаны расщупать и в том утреннем розовом нежном тумане. В те динамичные годы не ржавели в ножнах сабли войны, но и не пристывали к кобурам револьверы кары. Это позже придумали прятать расстрелы в ночах, в подвалах и стрелять в затылок. А в 1918-м известный рязанский чекист Стельмах расстреливал днем, во дворе, и так, что ожидающие смертники могли наблюдать из тюремных окон. Был официальный термин тогда: внесудебная расправа. Не потому, что не было еще судов, а потому, что была ЧК.1 Потому что так эффективнее. Суды были и судили, и казнили, но надо помнить, что параллельно им и независимо от них шла сама собой внесудебная расправа. Как представить размеры её? М. Лацис в своем популярном обзоре деятельности ЧК2 даёт нам только за полтора года (1918-й и половина 1919-го) и только по двадцати губерниям центральной России ("цифры, представленные здесь далеко не полны",3 отчасти может быть и по скромности): растрелянных ЧК (т. е. бессудно, помимо судов) -- 8389 человек4 (восемь тысяч триста восемьдесят девять), раскрыто контрреволюционных организаций -- 412 (фантастическая цифра, зная неспособность нашу к организации во всю нашу историю, да еще общую разрозненность и упадок духа тех лет), всего арестовано -- 87 тысяч.5 (А эта цифра отдаёт преуменьшением.) С чем можно было бы сопоставить для оценки? В 1907 г. группа левых деятелей издала сборник статей "Против смертной казни",6 где приводится7 поименный перечень всех приговоренных к казни с 1826 г. по 1906 г. Составители оговариваются, что он еще незаконченный, что этот список тоже неполон (однако, не ущербнее же данных Лациса, составленных в гражданскую войну). Он насчитывает 1397 имен, отсюда должны быть исключены 233 чел., которым приговор был заменен и 270 чел. не разысканных (в основном -- польских повстанцев, бежавших на Запад). Остается 894 чел. Эта цифра за 80 лет не выдерживает сравнения с лацисовой за полтора года да еще не по всем губерниям. -- Правда, составители сборника тут же приводят и другую предположительную статистику, по которой приговорено к смерти (может быть и не казнено) за один лишь 1906 год -- 1310 ч., а всего с 1826 г. -- 3419 чел. Это -- как раз разгар пресловутой столыпинской реакции, и о нём есть еще цифра8: 950 казней за 6 месяцев. (Они существовали столыпинские военно-полевые суды.) Жутко звучит, но для укрепившихся наших нервов не вытягивает и она: нашу-то цифирку на полгода пересчитав, всё равно получим ВТРОЕ ГУЩЕ -- да это еще по 20 губерниям, да это еще б═е═з ═с═у═д═о═в═, ═б═е═з ═т═р═и═б═у═н═а═л═о═в. Суды же действовали само собой еще с ноября 1917 г. При всём недосуге издали для них в 1919 г. "Руководящие начала уголовного права РСФСР" (мы их не читали, достать не могли, а знаем, что было там "лишение свободы на неопределенный срок", то есть -- до особого распоряжения). Суды были трех родов: народные, окружные и ревтрибуналы. Нарсуды занимались бытовыми и уголовными делами. Расстрела они давать не могли. До июля 1918 г. еще тянулось в юстиции левоэсеровское наследство: нарсуды, смешно сказать, не могли давать более двух лет. Лишь особым вмешательством правительства отдельные недопустимо-мягкие приговоры поднимались до двадцати лет.9 С июля 1918 г. отпустили нарсудам право на пять лет. Когда же утихли все военные грозы, в 1922 г. нарсуды получили право присуждать к десяти годам и потеряли право присуждать меньше, чем к шести месяцам. Окружные суды и ревтрибуналы постоянно имели право расстрела, но на короткое время лишались его: окружные в 1920-м, трибуналы -- в 1921-м. Тут много мелких зубчиков, проследить которые сумеет только подробный историк тех лет. Тот историк может быть разыщет документы, развернет нам свиток трибунальских приговоров, выложит и статистику. (Хотя вряд ли. Чего не уничтожило время и события, то уничтожили заинтересованные.) А мы только знаем, что ревтрибуналы не дремали, судили кипуче. Что каждое взятие города в ходе гражданской войны отмечалось не только ружейными дымками во дворе ЧК, но и бессонными заседаниями трибунала. И для того, чтоб эту пулю получить, не надо было непременно быть белым офицером, сенатором, помещиком, монахом, кадетом, эсером или анархистом. Лишь белых мягких немозолистых рук в те годы было совершенно довольно для расстрельного приговора. Но можно догадаться, что в Ижевске или Воткинске, Ярославле или Муроме, Козлове или Тамбове мятежи недешево обошлись и корявым рукам. В тех свитках -- внесудебном и трибунальском -- если они когда-нибудь перед нами опадут, удивительнее всего будет число простых крестьян. Потому что нет числа крестьянским волнениям и восстаниям с 18-го по 21-й год, хотя не украсили они цветных листов "Истории гражданской войны", никто не фотографировал и для кино не снимал возбужденных толп с кольями, вилами и топорами, идущих на пулеметы, а потом со связанными руками -- десять за одного! -- в шеренги построенных для расстрела. Сапожковское восстание так и помнят в одном Сапожке, пителинское -- в одном Пителине. Из того же обзора Лациса за те же полтора года по 20 губерниям узнаем и число подавленных восстаний -- 344.10 (Крестьянские восстания еще с 1918 года обозначали словом "кулацкие", ибо не могли же крестьяне восставать против рабоче-крестьянской власти! Но как объяснить, что всякий раз восставало не три избы в деревне, а вся деревня целиком? Почему масса бедняков своими такими же вилами и топорами не убивала восставших "кулаков", а вместе с ними шла на пулеметы? Лацис: "прочих крестьян <кулак> обещаниями, клеветой и угрозами заставлял принимать участие в этих восстаниях".11 Но уж куда обещательней, чем лозунги комбеда! куда угрозней, чем пулеметы ЧОНа!)12 А сколько еще затягивало в те жернова совсем случайных, ну совсем случайных людей, уничтожение которых составляет неизбежную половину сути всякой стреляющей революции? Вот рассказанное очевидцем заседание рязанского ревтрибунала в 1919 г. по делу толстовца И. Е-ва. При обявлении всеобщей обязательной мобилизации в Красную армию (через год после: "Долой войну! Штык в землю! По домам!") в одной только Рязанской губернии до сентября 1919 г. было "выловлено и отправлено на фронт 54697 дезертиров"13 (а сколько-то еще на месте пристреляно для примера.) Е-в же не дезертировал вовсе, а открыто отказывался от военной службы по религиозным соображениям. Он мобилизован насильно, но в казармах не берёт оружия, не ходит на занятия. Возмущенный комиссар части передаёт его в ЧК с запискою: "не признаёт советской власти". Допрос. За столом трое, перед каждым по нагану. "Видели мы таких героев, сейчас на колени упадешь! Немедленно соглашайся воевать, иначе тут и застрелим!" Но Е-в тверд: он не может воевать, он -- приверженец свободного христианства. Передаётся его дело в ревтрибунал. Открытое заседание, в зале -- человек сто. Любезный старенький адвокат. Ученый обвинитель (слово "прокурор" запрещено до 1922 г.) Никольский, тоже старый юрист. Один из заседателей пытается выяснить у подсудимого его воззрения ("как же вы, представитель трудящегося народа, можете разделять взгляды аристократа графа Толстого?"), председатель трибунала обрывает и не даёт выяснить. Ссора. Заседатель: -- Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других. Но белые начали войну, а вы нам мешаете защищаться. Вот мы отправим вас к Колчаку, проповедуйте там свое непротивление! Е-в: -- Куда отправите, туда и поеду. Обвинитель: -- Трибунал должен заниматься не всяким уголовным деянием, а только контрреволюционным. По составу преступления требую передать это дело в народный суд. Председатель: -- Ха! Деяние! Ишь, ты, какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью! Обвинитель: -- Я настаиваю, чтобы вы внесли мое требование в протокол. Защитник: -- Я присоединяюсь к обвинителю. Дело должно слушаться в обычном суде. Председатель: -- Вот старый дурак! Где его выискали? Защитник: -- Сорок лет работаю адвокатом, а такое оскорбление слышу первый раз. Занесите в протокол. Председатель (хохочет): -- Занесем! Занесем! Смех в зале. Суд удаляется на совещание. Из совещательной комнаты слышны крики раздора. Вышли с приговором: р═а═с═с═т═р═е═л═я═т═ь! В зале шум возмущения. Обвинитель: -- Я протестую против приговора и буду жаловаться в комиссариат юстиции! Защитник: -- Я присоединяюсь к обвинителю! Председатель: -- Очистить зал!!! Повели конвоиры Е-ва в тюрьму и говорят: "Если бы, браток, все такие были, как ты -- добро! Никакой бы войны не было, ни белых, ни красных!" Пришли к себе в казарму, собрали красноармейское собрание. Оно осудило приговор. Написали протест в Москву. Ожидая каждый день смерти и воочию наблюдая расстрелы из окна, Е-в просидел 37 дней. Пришла замена: 15 лет строгой изоляции. Поучительный пример. Хотя революционная законность отчасти и победила, но сколько усилий это потребовало от председателя трибунала! Сколько еще расстроенности, недисциплинированности, несознательности! Обвинение -- заодно с защитой, конвоиры лезут не в свое дело слать резолюцию. Ох, не легко становиться диктатуре пролетариата и новому суду! Разумеется, не все заседания такие разболтанные, но и такое же не одно! Сколько еще уйдет лет, пока выявится, направится и утвердится нужная линия, пока защита станет заодно с прокурором и судом, и с ними же заодно подсудимый, и с ними же заодно все резолюции масс! Проследить этот многолетний путь -- благодарная задача историка. А нам -- как двигаться в том розовом тумане? Кого опрашивать? Расстрелянные не расскажут, рассеянные не расскажут. Ни подсудимых, ни адвокатов, ни конвоира, ни зрителей, хоть бы они и сохранились, нам искать не дадут. И, очевидно, помочь нам может только обвинение. Вот попал к нам от доброхотов неуничтоженный экземпляр книги обвинительных речей неистового революционера, первого рабоче-крестьянского наркомвоена, Главковерха, потом -- зачинателя Отдела Исключительных Судов Наркомюста (готовился ему персональный пост Трибуна, но Ленин этот термин отменил),14 славного обвинителя величайших процессов, а потом разоблаченного лютого врага народа Н. В. Крыленко.15 И если всё-таки хотим мы провести наш краткий обзор гласных процессов, если затягивает нас искус глотнуть судебного воздуха первых послереволюционных лет -- нам надо суметь прочесть эту книгу. Другого не дано. А недостающее всё, а провинциальное всё надо восполнить мысленно. Разумеется предпочли бы мы увидеть стенограммы тех процессов, услышать загробно драматические голоса тех первых подсудимых и тех первых адвокатов, когда еще никто не мог предвидеть, в каком неумолимом череду будет всё это проглатываться -- и с этими ревтрибунальцами вместе. Однако, объясняет Крыленко, издать стенограммы "было неудобно по ряду технических соображений",16 удобно же только его обвинительные речи да приговоры трибуналов, уже тогда вполне совпадавшие с требованиями обвинителя. Мол, архивы московского и верховного ревтрибуналов оказались (к 1923 году) "далеко не в таком порядке... По ряду дел стенограмма... оказалась настолько невразумительно записанной, что приходилось либо вымарывать целые страницы, либо восстанавливать текст по памяти" (!) А "ряд крупнейших процессов" (в том числе -- по мятежу левых эсеров, по делу адмирала Щастного) "прошел вовсе без стенограммы".17 Странно. Осуждение левых эсеров была не мелочь -- после Февраля и Октября это был третий исходный узел нашей истории, переход к однопартийной системе в государстве. И расстреляли немало. А стенограмма не велась. А "военный заговор" 1919 года "ликвидирован ВЧК в порядке внесудебной расправы",18 так тем более "доказано его наличие".19 (Там всего арестовано было больше 1000 человек20 -- так неужто на всех суды заводить?) Вот и рассказывай ладком да порядком о судебных процессах тех лет... Но важные принципы мы всё-таки узнаём. Например, сообщает нам верховный обвинитель, что ВЦИК имеет право вмешиваться в любое судебное дело. "ВЦИК милует и казнит по своему усмотрению неограниченно"21 (курсив наш. -- А. С.) Например, приговор к 6 месяцам заменял на 10 лет (и, как понимает читатель, для этого весь ВЦИК не собирался на пленум, а поправлял приговор, скажем, Свердлов в кабинете). Всё это, объясняет Крыленко, "выгодно отличает нашу систему от фальшивой теории разделения властей",22 теории о независимости судебной власти. (Верно, говорил и Свердлов: "Это хорошо, что у нас законодательная и исполнительная власть не разделены, как на Западе, глухой стеной. Все проблемы можно быстро решать. "Особенно по телефону.) Еще откровеннее и точнее в своих речах, прозвеневших на тех трибуналах, Крыленко формулирует общие задачи советского суда, когда суд был "одновеременно и т═в═о═р═ц═о═м ═п═р═а═в═а (разрядка Крыленко) и о═р═у═д═и═е═м ═п═о═л═и═т═и═к═и"23 (разрядка моя. -- А.С.) Творцом права -- потому что 4 года не было никаких кодексов: царские отбросили, своих не составили. "И пусть мне не говорят, что наш уголовный суд должен действовать, опираясь исключительно на существующие писанные нормы. Мы живем в процессе Революции..."24 "Трибунал -- это не тот суд, в котором должны возродиться юридические тонкости и хитросплетение... Мы творим новое право и новые этические нормы"25 -- Сколько бы здесь ни говорили о вековечном законе права, справедливости и так далее -- мы знаем... как дорого они нам обошлись".26 (Да если В═А═Ш═И сроки сравнивать с Н═А═Ш═И═М═И, так может не так и дорого? Может с вековечной справедливостью -- поуютнее?..) Потому не нужны юридические тонкости, что не приходится выяснять -- виновен подсудимый или невиновен: понятие виновности, это старое буржуазное понятие, вытравлено теперь.27 Итак, мы услышали от т. Крыленки, что трибунал -- это не тот суд! В другой раз мы услышим от него, что трибунал -- это вообще не суд: "Трибунал есть орган классовой борьбы рабочих, направленный против их врагов" и должен действовать "с точки зрения интересов революции.., имея в виду наиболее желательные для рабочих и крестьянских масс результаты"28 (курсив всюду мой. -- А. С.) Люди не есть люди, а "определенные носители определенных идей"29 Каковы бы ни были индивидуальные качества <подсудимого>, к нему может быть применим только один метод оценки: это -- оценка с точки зрения классовой целесообразности."30 То есть, ты можешь существовать только если это целесообразно для рабочего класса. А "если эта целесообразность потребует, чтобы карающий меч обрушился на головы подсудимых, то никакие... убеждения словом не помогут"31 (ну, там доводы адвокатов и т. д.) "В нашем революционном суде мы руководствуемся не статьями и не степенью смягчающих обстоятельств; в Трибунале мы должны исходить из соображений целесообразности."32 В те годы многие вот так: жили-жили, вдруг узнали, что существование их НЕЦЕЛЕСООБРАЗНО. Следует понимать: не то ложится тяжестью на подсудимого, что он уже сделал, а то, что он СМОЖЕТ сделать, если его теперь же не расстреляют. "Мы охраняем себя не только от прошлого, но и от будущего".33 Ясны и всеобщи декларации товарища Крыленко. Уже во всём рельефе они надвигают на нас весь тот судебный период. Через весенние испарения вдруг прорезается осенняя прозрачность. И может быть -- не надо дальше? не надо перелистывать процесс за процессом? Вот эти декларации и будут непреклонно применены. Только, зажмурившись, представить судебный залик, еще не украшенный золотом. Истолюбивых трибунальцев в простеньких френчах, худощавых, с еще не разъеденными ряжками. А на обвинительной власти (так любит называть себя Крыленко) пиджачок гражданский распахнут и в воротном вырезе виден уголок тельняшки. По-русски верховный обвинитель изъясняется так: "мне интересен вопрос факта!"; "конкретизуйте момент тенденции!"; " мы оперируем в плоскости анализа объективной истины". Иногда, глядишь, блеснет и латинской пословицей (правда, из процесса в процесс одна и та же пословица, через несколько лет появляется другая). Ну да ведь и то сказать -- за всей революционной беготней два факультета кончил. Что к нему располагает -- выражается о подсудимых от души: "профессиональные мерзавцы!" И нисколько не лицемерит. Вот не нравится ему улыбка подсудимой, он ей и выляпывает грозно, еще до всякого приговора: "А вам, гражданка Иванова, с вашей усмешкой, мы найдем цену и найдем возможность сделать так, чтобы вы не смеялись больше никогда!"34 Так что пустимся?.. а) Дело "Русских Ведомостей". Этот суд, из самых первых и ранних, -- суд над с═л═о═в═о═м. 24 марта 1918 года эта известная "профессорская" газета напечатала статью Савинкова "С дороги". Охотнее схватили бы самого Савинкова, но дорога проклятая, где его искать? Так закрыли газету и приволокли на скамью подсудимых престарелого редактора П. В. Егорова, предложили ему объяснить: как посмел? ведь 4 месяца уже Новой Эры, пора привыкнуть! Егоров наивно оправдывается, что статья -- "видного политического деятеля, мнения которого имеют общий интерес, независимо от того, разделяются ли редакцией". Далее: он не увидел клеветы в утверждении Савинкова "не забудем что Ленин, Натансон и Кo приехали в Россию через Берлин, т.е. что немецкие власти оказали им содействие при возвращении на родину" -- потому что на самом деле так и было, воюющая кайзеровская Германия помогла т. Ленину вернуться. Восклицает Крыленко, что он и не будет вести обвинения по клевете (почему же?..), газету судят за попытку воздействия на умы! (А разве смеет газета иметь такую цель?!) Не ставится в обвинение газете и фраза Савинкова: "надо быть безумцем-преступником, чтобы серьезно утверждать, что международный пролетариат нас поддержит" -- потому что он ведь нас еще поддержит... За попытку же воздействия на умы приговор: газету, издаваемую с 1864 г., перенесшую все немыслимые реакции -- Лорис-Меликова, Победоносцева, Столыпина, Кассо и кого там еще, -- ныне закрыть навсегда! А редактору Егорову... стыдно сказать, как в какой-то Греции... три месяца одиночки. (Не так стыдно, если подумать: ведь это только 18-й год! ведь если выживет старик -- опять же посадят, и сколько раз еще посадят!) Как ни странно, но в те громовые годы так же ласково давались и брались взятки, как отвеку на Руси, как довеку в Союзе. И даже и особенно неслись даяния в судебные органы. И, робеем добавить, -- в ЧК. Красно переплетенные с золотым тиснением тома истории молчат, но старые люди, очевидцы вспоминают, что, в отличие от сталинского времени, судьба арестованных политических в первые годы революции сильно зависела от взяток: их нестеснительно брали и по ним честно выпускали. И вот Крыленко, отобрав лишь дюжину дел за пятилетие, сообщает нам о двух таких процессах. Увы, и московский и Верховный трибуналы продирались к совершенству непрямым путем, грязли в неприличии. б) Дело трех следователей московского ревтрибунала. (апрель 1918 г.) В марте 18 г. был арестован Беридзе, спекулянт золотыми слитками. Жена его, как это было принято, стала искать путей выкупить мужа. Ей удалось найти цепочку знакомства к одному из следователей, тот привлек еще двоих, на тайной встрече они потребовали с неё 250 тысяч, после торговли скинули до 60 тысяч, из них половину вперед, а действовать через адвоката Грина. Всё обошлось бы безвестно, как проходили гладко сотни сделок, и не попало бы дело в крыленковскую летопись, и в нашу (и на заседание Совнаркома даже!), если бы жена не стала жаться с деньгами, не привезла бы Грину только 15 тысяч аванса вместо тридцати, а главное по женской суетливости не перерешила бы за ночь, что адвокат не солиден, и утром не бросилась бы к новому -- присяжному поверенному Якулову. Не сказано, кто именно, но видимо Якулов и решил защемить следователей. В этом процессе интересно, что все свидетели, начиная со злополучной жены, стараются давать показания в пользу подсудимых и смазывать обвинение (что невозможно на процессе политическом!). Крыленко объясняет так: это из обывательских соображений, они чувствуют себя чужими нашему Революционному Трибуналу. (Мы же осмелимся обывательски предположить: а не научились ли свидетели боятся за полгода диктатуры пролетариата? Ведь большая дерзость нужна -- топить следователей ревтрибунала. А -- что' потом с тобой?..) Интересна и аргументация обвинителя. Ведь месяц назад подсудимые были его сподвижники, соратники, помощники, это были люди, безраздельно преданные интересам Революции, а один из них, Лейст, был даже "суровым обвинителем, способным метать громы и молнии на всякого, кто посягнет на основы", -- и что ж теперь о них говорить? откуда искать порочащее? (ибо взятка сама по себе порочит недостаточно). А понятно, откуда: прошлое! анкета! "Если присмотреться" к этому Лейсту, то "найдутся чрезвычайно любопытные сведения". Мы заинтригованы: это давний авантюрист? Нет, но -- сын профессора Московского университета! А профессор-то не простой, а такой, что за двадцать лет уцелел черезо все реакции из-за безразличия к политической деятельности! (Да ведь несмотря на реакцию и у Крыленки тоже экстерном принимали...) Удивляться ли, что сын его -- двурушник? А Подгайский -- тот сын судейского чиновника, безусловно -- черносотенца, иначе как бы отец двадцать лет служил царю? А сынишка тоже готовился к судебной деятельности. Но случилась революция -- и шнырнул в ревтрибунал. Еще вчера это рисовалось благородно, но теперь это отвратительно! Гнуснее же их обоих, конечно, -- Гугель. Он был издателем -- и что же предлагал рабочим и крестьянам в качестве умственной пищи? -- он "питал широкие массы недоброкачественной литературой", не Марксом, а книгами буржуазных профессоров с мировыми именами (тех профессоров мы тоже вскоре встретим на скамье подсудимых). Гневается и диву даётся Крыленко -- что' за людишки пролезли в трибунал? (Недоумеваем и мы: из кого ж состоят рабоче-крестьянские трибуналы? почему пролетариат поручил разить своих врагов именно такой публике?) А уж адвокат Грин, "свой человек" в следственной комиссии, который кого угодно может освободить -- это "типичный представитель той разновидности человеческой породы, которую Маркс назвал пиявками капиталистического строя" и куда входят кроме всех адвокатов еще все жандармы, священники и... нотариусы...35 Кажется, не пожалел сил Крыленко, требуя беспощадного жестокого приговора без внимания к "индивидуальным оттенкам вины", -- но какая-то вязкость, какое-то оцепенение охватило вечно-бодрый трибунал, и еле промямлил он: следователям по шести месяцев тюрьмы, а с адвоката -- денежный штраф. (Лишь пользуясь правом ВЦИК "казнить неограниченно", Крыленко добился там, в Метрополе, чтобы следователям врезали по 10 лет, а пьявке-адвокату -- 5 с полной конфискацией. Крыленко прогремел бдительностью и чуть-чуть не получил своего Трибуна.) Мы сознаём, что как среди революционных масс тогда, так и среди наших читателей сегодня этот несчастный процесс не мог не подорвать веры в святость трибунала. И с тем большей робостью переходим к следующему процессу, касательно к учреждению, еще более возвышенному. в) Дело Косырева. (15 февраля 1919 г.) Ф. М. Косырев и дружки его Либерт, Роттенберг и Соловьёв прежде служили в комиссии снабжения Восточного фронта (еще против войск Учредительного Собрания, до Колчака). Установлено, что там они находили способы получать зараз от 70 тысяч до 1 миллиона рублей, разъезжали на рысаках, кутили с сёстрами милосердия. Их Комиссия приобрела себе дом, автомобиль, их артельщик кутил в "Яре". (Мы не привыкли представлять таким 1918 год, но так свидетельствует ревтрибунал.) Впрочем, не в этом состоит дело: никого из них за Восточный фронт не судили и даже всё простили. Но диво! -- едва лишь была расформирована их комиссия по снабжению, как все четверо с добавлением еще Назаренко, бывшего сибирского бродяги, дружка Косырева по уголовной каторге, были приглашены составить... Контрольно-Ревизионную Коллегию ВЧК! Вот что это была за Коллегия: она имела полномочия проверять закономерность действий всех остальных органов ВЧК, кроме только Президиума ВЧК!!!36 Немаловато! -- вторая власть в ВЧК после Президиума! -- в следующем ряду за Дзержинским-Урицким-Петерсом-Лацисом-Менжинским-Ягодой! Образ жизни сотоварищей при этом остался прежний, они нисколько не возгордились, не занеслись: с каким-то Максимычем, Лёнькой, Рафаильским и Мариупольским, "не имеющими никакого отношения к коммунистической организации", они на частных квартирах и в гостинице Савой устраивают "роскошную обстановку... там царят карты (в банке по тысяче рублей), выпивка и дамы". Косырев же обзаводится богатой обстановкой (70 тысяч), да не брезгует тащить из ВЧК столовые серебряные ложки, серебряные чашки (а в ВЧК они откуда?..), да даже и просто стаканы. "Вот куда, а не в идейную сторону... направляется его внимание, вот что берет он для себя от революционного движения". (Отрекаясь теперь от полученных взяток, этот ведущий чекист не смаргивает солгать, что у него... лежит 200 тыс. рублей наследства в Чикагском банке!.. Такую ситуацию он, видимо, реально представляет наряду с мировой революцией!) Как же правильно использовать свое надчеловеческое право кого угодно арестовать и кого угодно освободить? Очевидно, надо намечать ту рыбку, у которой икра золотая, а такой в 1918 г. было немало в сетях. (Ведь революцию делали слишком впопыхах, всего не доглядели, и сколько же драгоценных камней, ожерелий, браслетов, колец, серег успели попрятать буржуазные дамочки.) А потом искать контакты с родственниками арестованных через кого-то подставного. Такие фигуры тоже проходят перед нами на процессе. Вот 22-х летняя Успенская, она окончила петербургскую гимназию, а на высшие курсы не попала, тут -- власть Советов, и весной 18-го года Успенская явилась в ВЧК предложить свои услуги в качестве осведомительницы. По наружности она подходила, её взяли. Само стукачество (тогда -- сексотство) Крыленко комментирует так, что для себя "Мы в этом ничего зазорного не видим, мы это считаем своим долгом;... не самый факт работы позорит; раз человек признаёт что эта работа необходима в интересах революции -- он должен идти."37 Но, увы, Успенская, оказывается, не имеет политического кредо! -- вот что ужасно. Она так и отвечает: "я согласилась, чтобы мне платили определенные проценты" по раскрытым делам и еще "пополам делиться" с кем-то, кого Трибунал обходит, велит не называть. Своими словами Крыленко так выражает: "Успенская "не проходила по личному составу ВЧК и работала поштучно."38 Ну да впрочем, по-человечески её понимая, объясняет нам обвинитель: она привыкла не считать денег, что' такое ей несчастные 500 рублей зарплаты в ВСНХ, когда одно вым