пятью сутками голодовки, правда без воды, Дзержинский и четыре его товарища добились всех своих многочисленных (бытовых) требований.12 В те годы кроме мучений голода никаких других опасностей или трудностей голодовка не представляла для арестанта. Его не могли за голодовку избить, второй раз судить, увеличить срок, или расстрелять, или этапировать. (Всё это узналось позже.) В революцию 1905 года и в годы после неё арестанты почувствовали себя настолько хозяевами тюрьмы, что и голодовку-то уже не трудились объявлять, а либо уничтожали казенное имущество (обструкция), либо додумались объявлять забастовку, хотя для узников это, казалось бы, не имеет даже и смысла. Так в городе Николаеве в 1906-м году 197 арестантов местной тюрьмы объявили "забастовку", согласованную, конечно, с волей. На воле по поводу их забастовки выпустили листовки и стали собирать ежедневные митинги у тюрьмы. Эти митинги (а арестанты -- само собою из окон без намордников) понуждали администрацию принять требования "бастующих" арестантов. После этого одни с улицы, другие через решетки окон дружно пели революционные песни. Так продолжалось (беспрепятственно! ведь это был год послереволюционной реакции) восемь суток! На девятые же все требования арестантов были удовлетворены! Подобные события произошли тогда и в Одессе, и в Херсоне, и в Елисаветграде. Вот как легко давалась тогда победа! Интересно бы сравнить попутно, как проходили голодовки при Временном Правительстве, но у тех нескольких большевиков, которые от Июля до Корнилова сидели (Каменев, Троцкий, чуть дольше Раскольников), видимо повода не нашлось голодать. В 20-х годах бодрая картина голодовок омрачается (то есть, с чьей точки зрения как...) Этот широко известный и, кажется, так славно себя оправдавший способ борьбы перенимают, конечно, не только признанные "политическими", но и не признанные ими -- "каэры" (Пятьдесят Восьмая) и всякая случайная публика. Однако что-то затупились эти стрелы, такие пробойные прежде, или их уже на вылете перехватывает железная рука. Правда, еще принимаются письменные заявления о голодовке, и ничего подрывного в них пока не видят. Но вырабатываются неприятные новые правила: голодовщик должен быть изолирован в специальной одиночке (в Бутырках -- в Пугачёвской башне): не только не должна знать о голодовке митингующая воля, не только соседние камеры, но даже и та камера, в которой голодовщик сидел до сего дня -- это ведь тоже общественность, надо и от неё оторвать. Обосновывается мера тем, что администрация должна быть уверена, что голодовка проводится честно -- что остальная камера не подкармливает голодовщика. (А как проверялось раньше? По "честному-благородному" слову?..) Но всё ж в эти годы можно было добиться голодовкой хоть личных требований. С 30-х годов происходит новый поворот государственной мысли по отношению к голодовкам. Даже вот такие ослабленные, изолированные, полуудушенные голодовки -- зачем, собственно, государству нужны? Не идеальнее ли представить, что арестанты вообще не имеют своей воли, ни своих решений, -- за них думает и решает администрация! Пожалуй, только такие арестанты могут существовать в новом обществе. И вот с 30-х годов перестали принимать узаконенные заявления о голодовках. "Голодовка как способ борьбы больше не существует!" -- объявили Екатерине Олицкой в 1932-м году и объявили многим. Власть упразднила ваши голодовки! -- и баста. Но Олицкая не послушалась и стала голодать. Ей дали поголодать в своей одиночке пятнадцать суток. Затем взяли в больницу, для соблазна ставили перед ней молоко с сухарями. Однако, она удержалась и на девятнадцатый день победила: получила удлиненную прогулку, газеты и передачи от политического Красного Креста (вот как надо было покряхтеть, чтобы получить эти законные передачи!) А в общем победа -- ничтожная, слишком дорого оплачена. Олицкая вспоминает такие вздорные голодовки и у других: чтобы добиться выдачи посылки или смены товарищей по прогулке, голодали по 20 дней. Стоило ли того? Ведь в тюрьме нового типа утраченных сил не восстановишь. Сектант Колосков так вот голодал -- и на 25-е сутки умер. Можно ли вообще позволить себе голодать в Тюрьме Нового Типа? Ведь у новых тюремщиков в условиях закрытости и тайны появились вот какие могучие средства против голодовки: 1. Терпение администрации. (Его достаточно мы видели из предыдущих примеров). 2. Обман. Это -- тоже благодрая закрытости. Когда каждый шаг разносят корреспонденты, не очень-то обманешь. А у нас -- отчего ж и не обмануть? В 1933 году в Хабаровской тюрьме 17 суток голодал С. А. Чеботарёв, требуя сообщить семье, где он находится (приехали с КВЖД, и вдруг он "пропал", он беспокоился, что думает жена). На 17-е сутки к нему пришли заместитель начальника краевого ОГПУ Западный и хабаровский крайпрокурор (по чинам видно, что длительные голодовки были не так уж часты) и показали ему телеграфную квитанцию (вот, сообщили жене!) -- тем уговорили принять бульон. А квитанция была ложная! (Почему всё-таки высокие чины обеспокоились? Не за жизнь же Чеботарёва. Очевидно, в первой половине 30-х годов еще была какая-то личная ответственность за затянувшуюся голодовку.) 3. Насильственное искусственное питание. Этот прием взят безусловно из зверинца. И может существовать он -- только при закрытости. К 1937 году искусственное питание было уже, очевидно, в большом ходу. Например, в групповой голодовке социалистов ярославском централе ко всем было применено на 15-й день искусственное питание. В этом действии очень много от изнасилования -- да это именно оно и есть: четверо больших мужиков набрасываются на слабое существо и должны лишить одного запрета -- всего только один раз лишить, а дальше что с ним будет, -- неважно. От изнасилования здесь -- и перелом воли: не по твоему будет, а по моему, лежи и подчиняйся. Рот разжимают пластинкой, щель между зубами расширяют, вводят кишку: "Глотайте!" А если не глотаешь -- продвигают кишку дальше, и жидкий питательный раствор попадает прямо в пищевод, Еще затем массируют живот, чтобы заключённые не прибег к рвоте. Ощущение: моральной оскверненности, сладости во рту и ликующего всасывающего желудка, до наслаждения приятно. Наука не застаивалась, и разработаны были также и другие способы кормления: клизмой через задний проход, каплями через нос. 4. Новый взгляд на голодовки: голодовки есть продолжение контрреволюционной деятельности в тюрьме, и должны быть наказуемы новым сроком. Этот аспект обещал породить богатейшую новую ветвь в практике Тюрьмы Нового Типа, но остался больше в области угроз. И не чувство юмора, конечно, его остановило, а пожалуй просто лень: зачем всё это, когда есть терпение? Терпение и еще раз терпение сытого перед голодным. Примерно со средины 1937-го года пришла директива: администрация тюрьмы впредь совсем не отвечает за умерших от голодовки! Исчезла последняя личная ответственность тюремщиков! (Теперь бы уже к Чеботарёву крайпрокурор не пришел!..) Больше того: чтоб и следователь не волновался, предложено: дни голодовки подследственного вычеркивать из следственного срока, то есть не только считать, что голодовки не было, но даже -- будто заключённый эти дни находился на воле! Пусть единственным ощутимым последствием голодовки будет истощение арестанта! Это значило: хотите подыхать? Подыхайте!! Арнольд Раппопорт имел несчастье объявить голодовку в архангельской внутренней тюрьме как раз при приходе этой директивы. Голодовку он держал особенно тяжелую и, казалось бы, тем более значительную -- "сухую", тринадцать суток (сравни пять суток такой же голодовки Дзержинского, да в отдельной ли камере? -- и полную победу). И за эти тринадцать суток в одиночку, куда его поместили, только фельдшер иногда заглядывал, а не пришел ни врач и никто из админитрации хоть поинтересоваться: чего ж он требует своей голодовкой? Так и не спросили... Единственное внимание, которое ему оказал надзор -- тщательно обыскали одиночку, вытряхнули запрятанную махорку и несколько спичек. -- А хотел Раппопорт добиться прекращения следовательских издевательств. К голодовке своей он готовился научно: перед тем получив передачу, ел только сливочное масло и баранки, черный же хлеб перестал есть за неделю. Доголодался он до того, что сквозь его ладони просвечивало. Помнит: было очень легкое ощущение и ясность мысли. Добрая улыбчивая надзирательница Маруся как-то вошла в его одиночку и шепнула: "Снимите голодовку, не поможет, так и умрете! Надо было на неделю раньше..." Он послушался, снял голодовку, так ничего и не добившись. Всё-таки дали ему горячего красного вина с булочкой, после этого надзиратели на руках отнесли его в общую камеру. Через несколько дней начались опять допросы. (Однако, не совсем уж зря прошла голодовка: понял следователь, что у Раппопорта достаточная воля и готовность к смерти, и следствие помягчело. "А ты, оказывается, волк!" -- сказал ему следователь. "Волк" -- подтвердил Раппопорт, -- "и собакой для вас никогда не буду".) Еще потом одну голодовку объявил Раппопорт на котласской пересылке, но она прошла скорее в комических тонах. Он объявил, что требует нового следствия, а на этап не идет. На третий день к нему пришли: "Собирайся на этап!" -- "Не имеете права! Я -- голодающий". Тогда четыре молодца подняли его, отнесли и зашвырнули в баню. После бани так же на руках отнесли его на вахту. Нечего делать, встал Раппопорт и пошел за этапной колонной -- ведь сзади уже собаки и штыки. Вот так Тюрьма Нового Типа победила буржуазные голодовки. Даже у сильного человека не осталось никакого пути противоборствовать тюремной машине, только разве самоубийство. Но самоубийство -- борьба ли это? Не подчинение? Эсерка Е. Олицкая считает, что голодовку как способ борьбы сильно уронили троцкисты и следовавшие за ними в тюрьмы коммунисты: они слишком легко её объявляли и слишком легко снимали. Даже, говорит она, И. Н. Смирнов, вождь их, проголодав перед московским процессом четверо суток, быстро сдался и снял голодовку. Говорят, до 1936 г. троцкисты даже принципиально отвергали всякую голодовку против советской власти и никогда не поддерживали голодающих эсеров и с.-д.13 Пусть оценит история, насколько упрек этот верен или неверен. Однако, и тяжелее никто не заплатил за голодовку, чем троцкисты (к их голодовкам и забастовкам в лагерях мы еще придем в Части 111). Легкость в объявлении и снятии голодовок вероятно вообще свойственна порывистым натурам, быстрым на проявление чувств. Но ведь такие натуры были и среди старых русских революционеров, были где-нибудь и в Италии, и во Франции, -- но нигде ж, ни в России, ни в Италии, ни во Франции не смогли так отповадить от голодовок, как в Советском Союзе, нас. Вероятно, телесных жертв и стойкости духа приложено было к голодовкам во второй четверти нашего века никак не меньше, чем в первой. Однако не было в стране общественного мнения! -- и оттого укрепилась Тюрьма Нового Типа, и вместо легко достающихся побед постигали арестантов тяжело зарабатываемые поражения. Проходили десятилетия -- и время делало свое. Голодовка -- первое и самое естественное право арестанта, уже и самим арестантам стала она чужда и непонятна, охотников на неё находилось все меньше. Для тюремщиков же она стала выглядеть глупостью или злостным нарушением. Когда в 1960 году Геннадий Смелов, бытовик, объявил в ленинградской тюрьме длительную голодовку, всё-таки как-то зашел в камеру прокурор (а может -- общий обход делал) и спросил: "Зачем вы себя мучаете?" Смелов ответил: -- Правда мне дороже жизни! Эта фраза так поразила прокурора своей бессвязностью, что на следующий же день Смелов был отвезен в ленинградскую спецбольницу (сумасшедший дом) для заключённых. Врач объявила ему: -- Вы подозреваетесь в шизофрении. ___ По виткам рога и уже в узкой части его возвысились бывшие централы, а теперь специзоляторы, к началу 37-го года. Выдавливалась уже последняя слабина, уже последние остатки воздуха и света. И голодовка проредевших и усталых социалистов в штрафном Ярославском изоляторе в начале 37-го года была из последних отчаянных попыток. Они еще требовали всего, как прежде -- и старостата, и свободного общения камер, они требовали, но вряд ли уже надеялись и сами. Пятнадцатидневным голоданием, хоть и законченным кормежкой через кишку, они как будто отстояли какие-то части своего режима: часовую прогулку, областную газету, тетради для записи. Это они отстояли, но тут же отбирали у них собственные вещи и швыряли им единую арестантскую форму специзолятора. И немного прошло еще -- отрезали полчаса прогулки. А потом отрезали еще пятнадцать минут. Это были всё одни и те же люди, протягиваемые сковозь череду тюрем и ссылок по правилам Большого Пасьянса. Кто из них десять, кто уже и пятнадцать лет не знал обычной человеческой жизни, и лишь худую тюремную еду да голодовки. Не все еще умерли те, кто до революции привык побеждать тюремщиков. Однако, тогда они шли в союзе со Временем и против слабнущего врага. А теперь против них в союзе были и Время и крепнущий враг. Были среди них и молодые (нам странно это сейчас) -- те, кто осознали себя эсерами, эсдеками или анархистами уже после того, как сами партии были разгромлены, не существовали больше -- и новопоступленцам предстояло только сидеть в тюрьмах. Вкруг всей тюремной борьбы социалистов, что ни год то безнадежней, одиночество отсасывалось до вакуума. Это не было так, как при царе: только бы двери тюремные распахнуть -- и общество закидает цветами. Они разворачивали газеты и видели, как обливают их бранью, даже помоями (ведь именно социалисты казались Сталину самыми опасными для его социализма) -- а народ молчал, и по чему можно было осмелиться подумать, что он сочувствует тем, за кого не так давно голосовал в Учредительное собрание? А вот газеты перестали браниться -- настолько уже неопасными, незначащими, даже несуществующими считались русские социалисты. Уже на воле упоминали их только в прошлом и давнопрошедшем времени, молодежь и думать не могла, что еще живые где-то есть эсеры и живые меньшевики. И в череде чимкентской и чердынской ссылки, изоляторов Верхнеуральского и Владимирского -- как было не дрогнуть в темной одиночке, уже с намордником, что может быть ошиблись и программа их и вожди, ошибками были и тактика и практика? И все действия свои начинали казаться сплошным бездействием. И жизнь, отданная на одни только страдания -- заблуждением роковым. Их одинокий тюремный бой был, по сути, за всех нас, будущих арестантов (хотя сами они могли и не думать так, не понимать этого), за то, как будем мы потом сидеть и содержаться. И если б они победили, то, пожалуй не было бы ничего того, что' потом с нами будет, о чём эта книга, все семь её частей. Но они были разбиты, не отстояв ни себя, ни нас. Сень одиночества распростерлась над ними отчасти и оттого, что в самые первые послереволюционные годы, естественно приняв от ГПУ заслуженное звание политических, они также естественно согласились с ГПУ, что все "направо" от них,14 начиная с кадетов, -- не политические, а каэры, контры, навоз истории. И страдающие за Христову веру тоже получились каэры. И кто не знает ни "права", ни "лева" (а это в будущем -- мы, мы все!) -- тоже получатся каэры. Так отчасти вольно, отчасти невольно, обособляясь и чураясь, освятили они будущую Пятьдесят Восьмую, в ров которой и им предстояло еще ввалиться. Предметы и действия решительно меняют свой вид в зависимости от стороны наблюдения. В этой главе мы описываем тюремное стояние социалистов с их точки зрения -- и вот оно освещено трагическим чистым лучом. Но те каэры, которых политы на Соловках обходили пренебреженно, -- те каэры вспоминают: "политы? Какие-то они противные были: всех презирают, сторонятся своей кучкой, всё свои пайки' и льготы требуют. И между собой ругаются непрестанно". -- И как не почувствовать, что здесь -- тоже правда? И эти бесплодные бесконечные диспуты, уже смешные. И это требование себе пайковых добавок перед толпою голодных и нищих? В советские годы почетное звание политов оказалось отравленным даром. И вдруг возникает еще такой упрек: а почему социалисты, так беззаботно бегавшие при царе -- так смякли в советской тюрьме? Где их побеги? Вообще побегов было немало -- но кто в них помнит социалиста? А те арестанты, кто был еще "левее" социалистов -- троцкисты и коммунисты, -- те в свой черёд чурались социалистов как таких же каэров -- и смыкали ров одиночества в кольцевой. Троцкисты и коммунисты, каждые ставя свое направление чище и выше остальных, презирали и даже ненавидели социалистов (и друг друга), сидящих за решетками того же здания, гуляющих в тех же тюремных дворах. Е. Олицкая вспоминает, что на пересылке в бухте Ванино в 37-м году, когда социалисты мужской и женской зон перекрикивались через забор, ища своих и сообщая новости, коммунистки Лиза Котик и Мария Крутикова были возмущены, что таким безответсвенным поведением социалисты могут и на всех навлечь наказания администрации. Они говорили так: "Все наши бедствия -- от этих социалистических гадов. -- (глубокое объяснение и какое диалектическое!) -- Передушить бы их!" -- А те две девушки на Лубянке в 1925 году лишь потому пели о сирени, что одна из них была эсерка, а вторая -- оппозиционерка, и не могло быть у них общей политической песни, и даже вообще оппозиционерка не должна была соединяться с эсеркой в одном протесте. И если в царской тюрьме партии часто объединялись для совместной тюремной борьбы (вспомним побег из Севастопольского централа), то в тюрьме советской каждое течение видело чистоту своего знамени в том, чтобы не объединяться с другими. Троцкисты боролись отдельно от социалистов и коммунистов, коммунисты вообще не боролись, ибо как же можно разрешить себе бороться против собственной власти и тюрьмы? И оттого случилось так, что коммунисты в изоляторах, в срочных тюрьмах были притеснены ранее и жестче других. Коммунистка Надежда Суровцева в 1928 году в Ярославском централе на прогулку ходила в "гусиной" шеренге без права разговаривать, когда социалисты еще шумели в своих компаниях. Уже не разрешалось ей ухаживать за цветами во дворике -- цветы остались от прежних арестантов, боровшихся. И газет уже тогда лишили её. (Зато Секретно-Политический Отдел ГПУ разрешил ей иметь в камере полных Маркса-Энгельса, Ленина и Гегеля.) Свидание с матерью ей дали почти в темноте, и угнетенная мать умерла вскоре (что могла она подумать о режиме, в котором содержат дочь?). Многолетняя разница тюремного поведения прошла глубоко дальше и в разницу наград: в 37-38-м годах ведь социалисты тоже сидели и тоже получали свои десятки. Но их, как правило, не понуждали к самооговору: ведь они не скрывали своих особенных взглядов, достаточно для осуждения! А у коммуниста никогда нет особенных взглядов -- и за что ж его судить, если не выдавить самооговора? ___ Хотя уже разбросался огромный Архипелаг -- но никак не хирели и отсидочные тюрьмы. Старая острожная традиция не теряла ретивого продолжения. Всё то новое и бесценное, что давал Архипелаг для воспитания масс, еще не была полнота. Полноту давало присоединение ТОНов и вообще срочных тюрем. Не всякий, поглощаемый великою Машиной, должен был смешиваться с туземцами Архипелага. То знатные иностранцы, то слишком известные лица и тайные узники, то свои разжалованные гебисты -- никак не могли быть открыто показываемы в лагерях: их перекатка тачки не оправдывала бы разглашения и морально-политического15 ущерба. Так же и социалисты в постоянном бою за свои права никак не могли быть допущены до смешения с массой -- но именно под видом их льгот и прав содержимы и удушены отдельно. Гораздо позже, в 50-е годы, как мы еще узнаем, Тюрьмы Особого Назначения понадобятся и для изолирования лагерных бунтарей. В последние годы своей жизни, разочаровавшись в "исправлении" воров, велит Сталин и разным паханам давать тоже тюрзак, а не лагерь. И наконец, приходилось брать на дармовое государственное содержание еще таких арестантов, кто по слабости сразу в лагере умерев, уклонился бы тем самым от отбывания срока. Или еще таких, кто никак не мог быть приспособлен к туземной работе -- как слепой Копейкин, 70-летний старик, постоянно сидевший на рынке в городе Юрьевце (Волжском). Песнопения его и прибаутки повлекли 10 лет по КРД, но лагерь пришлось заменить тюремным заключением. Соответственно задачам оберегался, обновлялся, укреплялся и усовершался старый острожный фонд, наследованный от династии Романовых. Некоторые централы, как Ярославский, настолько прочно и удобно были оборудованы (двери, обитые железом, в каждой камере постоянно привинчены стол, табуретка и койка), что потребовали только укрепления намордников на окнах да разгораживания прогулочных дворов до размеров камеры (к 1937 году спилены были в тюрьмах все деревья, перекопаны огороды и травяные площадки, залит асфальт). Другие, как Суздальский, требовали переоборудования из монастырского помещения, но ведь само заключение тела в монастыре и заключение его государственным законом в тюрьме преследуют физически-сходные задачи, и оттого здания всегда легко приспосабливаются. Так же был приспособлен под срочную тюрьму один из корпусов Сухановского монастыря -- ну да ведь надо же было пополнить и утери фонда: выделение Петропавловской крепости и Шлиссельбурга под экскурсантов. Владимирский централ был расширен и достроен (большой новый корпус при Ежове), он много использовался и много вобрал за эти десятилетия. Уже упомянуто, что действовал Тобольский централ, а с 1925 года открылся для постоянного и обильного использования Верхне-Уральский. (Все эти изоляторы живы на нашу беду и работают в минуту, когда пишутся эти строки.) Из поэмы Твардовского "За далью даль" можно заключить, что не пустовал при Сталине и Александровский централ. Меньше сведений у нас об Орловском: есть опасения, что он сильно пострадал в Отечественную войну. Но по соседству он всегда дополняется хорошо оборудованной отсидочной тюрьмой в Дмитровске (Орловском). В 20-е годы в политизоляторах (еще политзакрытками называют их арестанты) к═о═р═м═и═л═и очень прилично: обеды были всегда мясные, готовили из свежих овощей, в ларьке можно было купить молоко. Резко ухудшилось питание в 1931-33 годах, но не лучше тогда было и на воле. В это время и цынга и голодные головокружения не были в политзакрытках редкостью. Позже вернулась еда, да не та. В 1947 году во Владимирском ТОНе И. Корнеев постоянно ощущал голод: 450 граммов хлеба, 2 куска сахара, два горячих, но не сытных приварка -- и только кипятка "от пуза" (опять же скажут, что не характерный год, что и на воле был тогда голод. Зато в этом году великодушно разрешали воле кормить тюрьму: посылки не ограничивались). С═в═е═т в камерах был пайковый всегда -- и в 30-е годы и в 40-е: намордники и армированное мутное стекло создавали в камерах постоянные сумерки (темнота -- важный фактор угнетения души!). А поверх намордника еще натягивалась часто сетка, зимой её заносило снегом, и закрывался последний доступ свету. Чтение становилось только порчей и ломотой глаз. Во Владимирском ТОНе этот недостаток света восполняли ночью: всю ночь жгли яркое электричество, мешая спать. А в Дмитровской тюрьме (Н. А. Козырев) в 1938 году свет вечерний и ночной был -- коптилка на полочке под потолком, выжигающая последний воздух; в 39-м году появился в лампочках половинный красный накал. В═о═з═д═у═х тоже нормировался, форточки -- на замке и отпирались только на время оправки, вспоминают и из Димитровской тюрьмы и из Ярославской. (Е. Гинзбург: хлеб с утра и до обеда уже покрывался плесенью, влажное постельное белье, зеленели стены.) А во Владимире в 48-м году стеснения в воздухе не было, постоянно открытая фрамуга. П═р═о═г═у═л═к═а в разных тюрьмах и в разные годы колебалась от 15 минут до 45. Никакого уже шлиссельбургского или соловецкого общения с землей, всё растущее выполото, вытоптано, залито бетоном и асфальтом. При прогулке даже запрещали поднимать голову к небу -- "Смотреть только под ноги!" -- вспоминают и Козырев и Адамова (Казанская тюрьма). С═в═и═д═а═н═и═я с родственниками запрещены были в 1937-м году и не возобновлялись. П═и═с═ь═м═а по два раза в месяц отправить близким родственникам и получить от них разрешалось почти все годы (но, Казань: прочтя, через сутки вернуть письмо надзору), также и л═а═р═ё═к на присылаемые ограниченные деньги. Немаловажная часть режима и м═е═б═е═л═ь. Адамова выразительно пишет о радости после убирающихся коек и привинченных к полу стульев увидеть и ощупать в камере (Суздаль) простую деревянную кровать с сенным мешком, простой деревянный стол. Во Владимирском ТОНе И. Корнеев испытал два разных р═е═ж═и═м═а: и такой (1947-48 годы), когда из камеры не отбирали личных вещей, можно было днем лежать, и вертухай мало заглядывал в глазок. И такой (1949-53 годы), когда камера была под двумя замками (у вертухая и у дежурного), запрещено лежать, запрещено в голос разговаривать (в Казанке -- только шепотом!), личные вещи все отобраны, выдана форма из полосатого матрасного материала; переписка -- 2 раза в год и только в дни, внезапно назначаемые начальником тюрьмы (упустив день, уже писать не можешь), и только на листике вдвое меньше почтового; участились свирепые о═б═ы═с═к═и налетами с полным выводом и раздеванием догола. Связь между камерами преследовалась настолько, что после каждой оправки надзиратели лазили по уборной с переносной лампой и светили в каждое очко. За надпись на стене давали всей камере к═а═р═ц═е═р. Карцеры были бич в Тюрьмах Особого Назначения. В карцер можно было попасть за кашель ("закройте одеялом голову, тогда кашляйте!"); за ходьбу по камере (Козырев: это считалось "буйный"); за шум, производимый обувью (Казанка, женщинам были выданы мужские ботинки N44). Впрочем, Гинзбург верно выводит, что карцер давали не за проступки, а по графику: все поочерёдно должны били там пересидеть и знать, что это. И в правилах был еще такой пункт широкого профиля: "В случае проявления в карцере недисциплинированности (?), начальник тюрьмы имеет право продлить срок пребывания в нём до двадцати суток". А что такое "недисциплинированность"?.. Вот как было с Козыревым (описание карцера и многого в режиме так совпадает у всех, что чувствуется единое режимное клеймо). За хождение по камере ему объявлено пять суток карцера. Осень, помещение карцера -- неотапливаемое, очень холодно. Раздевают до белья, разувают. Пол -- земля, пыль (бывает -- мокрая грязь, в Казанке -- вода). У Козырева была табуретка (у Гинзбург не было). Решил сразу, что погибнет, замерзнет. Но постепенно стало выступать какое-то внутреннее таинственное тепло, и оно спасало. Научился спать, сидя на табуретке. Три раза в день давали по кружке кипятку, от которого становился пьяным. В трехсотграммовую пайку хлеба как-то один из дежурных вдавил незаконный кусок сахара. По пайкам и различая свет из какого-то лабиринтного окошечка, Козырев вел счет времени. Вот кончились его пять суток -- но его не выпускали. Обостренным ухом он услышал шепот в коридоре -- насчет не то шестых суток, не то шести суток. В том и была провокация: ждали, чтоб он заявил, что пять суток кончилось, пора освобождать -- и за недисциплинированность продлить ему карцер. Но он покорно и молча просидел еще сутки -- и тогда его освободили, как ни в чём не бывало. (Может быть, начальник тюрьмы так и испытывал всех по очереди на покорность? Карцер для тех, кто еще не смирился). -- После карцера камера показалась дворцом. Козырев на полгода оглох, и начались у него нарывы в горле. А однокамерник Козырева от частых карцеров сошшел с ума, и больше года Козырев сидел вдвоем с сумасшедшим. (Много случаев безумия в политизоляторах помнит Надежда Суровцева -- одна не меньше, чем насчитал Новорусский по летописи Шлиссельбурга). Не покажется ли теперь читателю, что мы постепенненько взобрались на вершину второго рога -- и, пожалуй, он повыше первого? и пожалуй, поострей? Но мнения расходятся. Старые лагерники в одни голос признают Владимирский ТОН 50-х годов курортом. Так нашел Владимир Борисович Зельдович, присланный туда со станции Абезь, и Анна Петровна Скрипникова, попавшая туда (1956 год) из кемеровских лагерей. Скрипникова особенно была поражена регулярной отправкой заявлений каждые десять дней (она стала писать... в ООН) и отличной библиотекой, включая иностранные языки: в камеру приносят полный каталог и составляешь годовую заявку. А еще же не забудьте и гибкость нашего Закона: приговорили тысячи женщин ("жен") к тюрзаку. Вдруг свистнули -- всем сменить на лагеря (на Колыме золота недомыв!) И сменили. Без всякого суда. Так е═с═т═ь ли еще тот тюрзак? Или это только лагерная прихожая? ___ И вот тут только -- только здесь! -- должна была начаться эта наша глава. Она должна была рассмотреть тот мерцающий свет, который со временем, как нимб святого, начинает испускать душа одиночного арестанта. Вырванный из жизненной суеты до того абсолютно, что даже счет преходящих минут даёт интимное общение со Вселенной, -- одиночный арестант должен очиститься от всего несовершенного, что взмучивало его в прежней жизни, не давало ему отстояться до прозрачности. Как благородно тянутся пальцы его рыхлить и перебирать комки огородной земли (да, впрочем асфальт!..). Как голова его сама запрокидывается к Вечному Небу (да, впрочем, запрещено!..). Сколько умильного внимания вызывает в нём прыгающая на подоконнике птичка (да, впрочем намордник, сетка и форточка на замке...). И какие ясные мысли, какие поразительные иногда выводы он записывает на выданной ему бумаге (да, впрочем только если достанешь из ларька, а после заполнения сдать навсегда в тюремную канцелярию...). Но что-то сбивают нас ворчливые наши оговорки. Трещит и ломается план главы, и уже не знаем мы: в Тюрьме Нового Типа, в Тюрьме Особого (а какого?) Назначения -- очищается ли душа человека? или гибнет окончательно? Если каждое утро первое, что ты видишь -- глаза твоего обезумевшего однокамерника, -- чем самому тебе спастись в наступающий день? Николай Александрович Козырев, чья блестящая астрономическая стезя была прервана арестом, спасался только мыслями о вечном и беспредельном: о мировом порядке -- и Высшем духе его; о звездах; об их внутреннем состоянии; и о том -- что же такое есть Время и ход Времени. И так стала ему открываться новая область физики. Только этим он и выжил в Дмитровской тюрьме. Но в своих рассуждениях он уперся в забытые циифры. Дальше он строить не мог -- ему нужны были многие цифры. Откуда же взять их в этой одиночке с ночной коптилкой, куда даже пптичка не может влететь? И ученый взмолился: Господи! Я сделал все, что мог. Но помоги мне! Помоги мне дальше. В это время полагалась ему на 10 дней всего одна книга (он был уже в камере один). В небогатой тюремной библиотеке было несколько изданий "Красного концерта" Демьяна Бедного, и они повторно приходили и приходили в камеру. Минуло полчаса после его молитвы -- пришли сменить ему книгу, и, как всегда не спрашивая, швырнули -- "Курс астрофизики"! Откуда она взялась? Представить было нельзя, что такая есть в библиотеке! Предчувствуя недолгость этой встречи, Козырев накинулся и стал запоминать, запоминать всё, что надо было сегодня и что могло понадобиться потом. Прошло всего два дня, еще восемь дней было на книгу -- и вдруг обход начальника тюрьмы. Он зорко заметил сразу. "Да ведь вы по специальности астроном?" -- "Да." -- "Отобрать эту книгу!" -- Но мистический приход её освободил пути для работы, продолженной в норильском лагере. Так вот, теперь мы должны начать главу о противостоянии души и решетки. Но что это?.. Нагло гремит в двери надзирательский ключ. Мрачный корпусной с длинным списком: "Фамилия? Имя-отчество? Год рождения? Статья? Срок? Конец срока?.. Соберитесь с вещами! Быстро!" Ну, братцы, этап! Этап!.. Куда-то едем! Господи, благослови! Соберем ли косточки?.. А вот что: живы будем -- доскажем в другой раз. В Четвертой части. Если будем живы... 1 ТЮРемное ЗАКлючение (официальный термин). 2 ТОН -- Тюрьма Особого Назначения. 3 "Запечатленный труд" В. Фигнер. 4 По подсчетам М. Новорусского с 1884 по 1906 в Шлиссельбурге трое покончили с собой и пятеро сошли с ума. 5 П. А. Красиков (тот самый, который будет на смерть судить митрополита Вениамина) читает в Петропавловской крепости "Капитал" (да только год один, освобождают его). 6 Сборник "От тюрем..." 7 С 18-го года эсерок не стеснялись брать в тюрьму и беременными. 8 Как похоже на Эйхмана, а?.. 9 В 1925 году камень перевернули и надписи схоронили. Кто там лазит по Соловкам -- поищите, посмотрите! 10 Среди эсеров Савватьевского скита был Юрий Подбельский. Он собрал медицинские документы о соловецком расстреле -- для опубликования когда-нибудь. Но через год при обыске на Свердловской пересылке у него обнаружили в чемодане двойное дно и выгребли тайник. Так спотыкается русская История... 11 Гернет. "История царских тюрем", М., 1963, том V, гл. 8 12 Там же. 13 Напротив, от с-р и с-д всегда требовали себе поддержки. В карагандо-колымском этапе 1936 г. они называли "предателями и провокаторами" тех, кто отказывался подписать их телеграмму протеста Калинину -- "А═в═а═н═г═а═р═д═а ═р═е═в═о═л═ю═ц═и═и (= их) на Колыму". (Рассказ Макотинского). 14 Не люблю я эти "лево" и "право": они условны, перепрокидываются и не содержат сути. 15 Есть такое словечко!.. Небесно-болотный цвет. Конец первой части. -------- Часть вторая. Вечное движение Колёса тоже не стоят, Колёса... Вертятся, пляшут жернова, Вертятся... В. Мюллер -------- Глава 1. Корабли Архипелага От Берингова пролива и почти до Босфорского разбросаны тысячи островов заколдованного Архипелага. Они невидимы, но они -- есть, и с острова на остров надо также невидимо, но постоянно перевозить невидимых невольников, имеющих плоть, объем и вес. Черезо что же возить их? На чём? Есть для этого крупные порты -- пересыльные тюрьмы, и порты помельче -- лагерные пересыльные пункты. Есть для этого стальные закрытые корабли -- вагон-заки. А на рейдах вместо шлюпок и катеров их встречают такие же стальные замкнутые оборотистые воронки. "Вагон-заки" ходят по расписанию. А при нужде отправляют из порта в порт по диагоналям Архипелага еще целые караваны -- эшелоны красных товарных телячьих вагонов. Это всё налаженная система! Её создавали люди десятки лет -- и не в спешке. Сытые, обмундированные, неторопливые люди создавали её. Кинешемскому конвою по нечетным числам в 17.00 принимать на Северном вокзале Москвы этапы из Бутырского, Пресненского и Таганского воронков. Ивановскому конвою по четным числам к шести утра прибывать на вокзал, снимать и держать у себя пересадочных на Нерехту, Бежецк, Бологое. Это всё -- рядом с вами, впритирочку с вами, но -- не видимо вам (а можно и глаза смежить). На больших вокзалах погрузка и выгрузка чумазых происходит далеко от пассажирского перрона, её видят только стрелочники да путевые обходчики. На станциях поменьше тоже облюбован глухой проулок между двумя пакхаузами, куда воронок подают задом, ступеньки к ступенькам вагон-зака. Арестанту некогда оглянуться на вокзал, посмотреть на вас и вдоль поезда, он успевает только видеть ступеньки (иногда нижняя ему по пояс, и сил карабкаться нет), а конвоиры, обставшие узкий переходик от воронка к вагону, рычат, гудят: "Быстро! Быстро!.. Давай! Давай!..", а то и помахивают штычками. И вам, спешащим по перрону с детьми, чемоданами и авоськами, недосуг приглядываться: зачем это подцепили к поезду второй багажный вагон? Ничего на нём не написано, и очень похож он на багажный -- тоже косые прутья решеток и темнота за ними. Только зачем-то едут в нём солдаты, защитники отечества, и на остановках двое из них, посвистывая, ходят по обе стороны, косятся под вагон. Поезд тронется -- и сотня стиснутых арестантских судеб, измученных сердец -- понесется по тем же змеистым рельсам, за тем же дымом, мимо тех же полей, столбов и стогов, и даже на несколько секунд раньше вас -- но за вашими стеклами в воздухе еще меньше останется следов от промелькнувшего горя, чем от пальцев по воде. И в хорошо знакомом, всегда одинаковом поездном быте -- с разрезаемой пачкой белья для постели, с разносимым в подстаканниках чаем -- вы разве можете вжиться, какой темный сдавленный ужас пронесся за три секунды до вас через этот же объем эвклидова пространства? Вы, недовольные, что в купе четверо и тесно, -- вы разве смогли бы поверить, вы разве над этой строкою поверите, что в таком же купе перед вами только-что пронеслось -- четырнадцать человек? А если -- двадцать пять? А если -- тридцать?.. Вагон-зак -- какое мерзкое сокращение! Как, впрочем, все сокращения, сделанные палачами. Хотят сказать, что это -- вагон для заключённых. Но нигде, кроме тюремных бумаг, слово это не удержалось. Усвоили арестанты называть такой вагон столыпинским или просто Столыпиным. По мере того, как рельсовое передвижение внедрялось в наше отечество, меняли свою форму и арестантские этапы. Еще до 90-х годов ХIХ века сибирские этапы шли пешком и на лошадях. Уже Ленин в 1896 году ехал в сибирскую ссылку в обыкновенном вагоне третьего класса (с вольными) и кричал на поездную бригаду, что невыносимо тесно. Всем известная картина Ярошенко "Всюду жизнь" показывает нам еще очень наивное переоборудование пассажирского вагона четвертого класса под арестантский груз: всё оставлено, как есть, и арестанты едут как просто люди, только поставлены на окнах двусторонние решетки. Вагоны эти еще долго бегали по русским дорогам, некоторые помнят, как их и в 1927 году этапировали в таких именно, только разделив мужчин и женщин. С другой сторны эсер Трушин вспоминает, что он и при царе уже этапировался в "столыпине", только ездило их, опять-таки по крыловским временам, шесть человек в купе. Вероятно, вагон этот действительно пошел по рельсам первый раз при Столыпине, то есть, до 1911-го года -- и по общему кадетско-революционному ожесточению прилепили к нему это название. Однако по-настоящему этот вагон был излюблен лишь в 20-е годы, а нашел всеобщее и исключительное применение -- с 193