положили в развалинах, а с ведром и с портфелем пошли к селу. Ножи в карманах. Вот и первый дом -- поросёнок хрюкает. Попался бы ты нам в степи! Навстречу едет парень на велосипеде. "Слушай, браток, у нас тут машина, зерно везём, где б нам воды, радиатор залить?" Парень слез, повёл нас, показал. На околице -- чай, наверно, скот из него пьет. Зачерпнули ведро, несём, не пьём. Разошлись с парнем, тогда сели -- и пить, пить. Полведра сразу выпили (сегодня особенно пить хотелось, потому что сыты). Как будто тянет прохладой. И под ногами -- трава настоящая. Должна быть река! Нужно реку искать. Идём, ищем. Трава выше, кусты. Ива! -- а она всегда около воды. Камыш! И вода!!.. наверно, затон Иртыша. Ну, теперь плескаться, мыться! Двухметровый камыш! Утки выпархивают из-под ног. Приволье! Здесь мы не пропадём! И вот когда, за восемь суток первый раз желудок обнаружил, что он работает. После восьми суток бездействия -- какие же это мучения! Вот такие, наверно, и роды... А потом опять к заброшенному аулу. Развели там костёер между стен, варили вяленую баранину. Надо бы тратить эту ночь на движение, но хочется есть и есть, ненасытимо. До того наелись, что двигаться трудно. И довольные, пошли искать Иртыш. Чего не было восемь суток, то случилось теперь на развилке -- спор. Я говорю -- направо, Жданок -- налево. Я чувствую точно, что направо, а он не хочет слушаться. Вот еще какая опасность ждёт беглецов -- размолвка. В побеге обязательно за кем-нибудь должно быть решительное слово. Иначе беда. Чтоб настоять на своём, я пошёл направо. Прошел метров сто, шагов сзади не слышно. Душа болит. Ведь расставаться нельзя. Присел у стога, смотрю назад... Идёт Коля! Обнял его. Пошли рядом, как ни в чем не бывало. Больше кустов, больше прохлады. Подошли к обрыву. Внизу плещет, журчит и влажно дышит на нас Иртыш... Радость переполняет! Мы находим стог сена, забираемся в него. Ну, псы, где вы нас ищете? Ау! И крепко заснули. И... -- проснулись от выстрела! И -- собачий лай рядом! Как? И всё? И вот уже -- конец свободе?.. Прижались, не дышим. Мимо прошел человек. С собакой. Охотник!.. Еще крепче заснули -- на целый день. И так проводили наши девятые сутки. С темнотой пошли вдоль реки. След мы дали трое суток назад. Теперь псарня ищет нас только около Иртыша. Им понятно, что мы тянемся к воде. Идти вдоль берега -- вполне можем наскочить на засаду. И неудобно так идти -- надо обходить изгибы, затоны, камыши. Нужна лодка! Огонек, домик на берегу. Плеск весел, потом тишина. Затаились и долго ждем. Огонь погасили. Тихо спускаемся. Вот и лодка. И пара вёсел. Добро! (А ведь мог хозяин и прихватить их с собой.) "Дальше в море -- меньше горя!" Родная стихия! Сперва тихо, без плесков. На середину вышли -- налёг на вёсла. Мы идём вниз по Иртышу, а навстречу нам из-за поворота -- освещённый пароход. Сколько огней! Все окна светятся, весь пароход звучит танцевальной музыкой. Счастливые свободные пассажиры, не понимая своего счастья и даже не ощущая своей свободы, ходят по палубе, сидят в ресторане. А как уютно у них в каютах!.. Так мы спускаемся километров больше двадцати. Продукты у нас на исходе. Пока еще ночь, благоразумно пополнить. Услышали петухов, пристаем к берегу и подымаемся туда тихо. Домик. Собаки нет. Хлев. Корова с телёнком. Куры. Жданок любит птиц, но я говорю: берём телёнка. Отвязываем его. Жданок ведёт к лодке, а я в самом подлинном смысле заметаю следы: иначе псарне будет явно, что мы плывём по реке. До берега телёнок шёл спокойно, а в лодку идти не захотел, упирался. Еле-еле мы его вдвоём ввели, уложили. Жданок сел на него, придавил собою, я погрёб, -- оторвёмся, там заколем. Но это была ошибка -- везти его живым! Телёнок стал подниматься, сбросил Жданка и уже передними ногами выбрыкнул в воду. Аврал! Жданок держит теленка за зад, я держу Жданка, мы все переклонились в одну сторону, и вода заливает через борт. Только не хватает нам утонуть в Иртыше! Всё же втащили телёнка! Но лодка сильно осела в воду, откачивать надо. Но еще прежде надо забить телёнка! Беру нож и хочу резать ему сухожилье на загривке, где-то тут есть место. Но места не нахожу или нож тупой, не берет. Телёнок дрожит, вырывается, волнуется, -- и я волнуюсь. Стараюсь перерезать ему горло -- опять не выходит. Мычит, брыкается, вот выпрыгнет из лодки или потопит нас. Ему надо жить! -- но и нам надо жить!! Режу -- и не могу зарезать. Он качает, толкает лодку, дурак бессмысленный, и вот потопит нас сейчас! И за то, что он такой дурной и упрямый, меня захватывает к нему красная ненависть, как к самому большому врагу, и я начинаю со злостью, беспорядочно тыкать, колоть его ножом!4 Его кровь бьёт, льётся на нас. Телёнок громко мычит, отчаянно выбрыкивает. Жданок зажимает ему морду, лодка качается, а я всё колю его и колю. А ведь раньше я мышонка жалел, букашку! А сейчас не до жалости: или он, или мы! Наконец замер. Стали скорей отливать воду -- черпаком и банками, в четыре руки. И -- грести. Течением потянуло в протоку. Впереди -- остров. Вот на нём бы и спрятаться, скоро утро. Загнали лодку в камыши хорошенько. Вытащили на берег теленка и все наше добро, лодку еще и сверху забросали камышом. Не легко было теленка за ноги на крутой обрыв. А там -- трава по пояс и лес. Сказочно! Мы -- несколько лет уже в пустыне. Мы забыли, какой бывает лес, трава, реки... Рассветает. И кажется: у телёнка -- как бы обиженная морда. Но благодаря ему, братку, мы можем пожить теперь на острове. Точим нож об обломок напильника от "Катюши". Никогда не приходилось раньше свежевать, но учусь. По брюху разрезал, подпорол шкуру, вынул внутренности. В глубине леса развели костёр и стали варить телятину с овсяными хлопьями. Целое ведро. Пир! Главное -- спокойно на душе. Оттого спокойно, что -- на острове. Остров отделяет нас от злых людей. Среди людей есть и добрые, но что-то они не очень встречаются беглецам, а всё -- злые. Солнечный жаркий день. Нам не надо корчиться в шакальей норе. Трава -- густая, сочная. Кто каждый день её топчет, не знает ей цену, как это -- кинуться в неё грудью, уткнуться лицом. Бродим по острову. Он густо зарос кустами шиповника, и ягоды уже поспели. Едим их без конца. И опять едим суп. И опять варим телятину. Кашу варим с почками. Настроение лёгкое. Вспоминается наш трудный путь и немало находим, над чем посмеяться. И как там скетч наш ждут. Как ругаются, как перед Управлением отчитываются. Представляем в лицах. Хохочем!.. На толстом стволе, срезав кору, выжигаем раскаленной проволокой: "Здесь на пути к свободе в октябре 1950 г. спасались люди, невинно осужденные на пожизненную каторгу". Пусть оставляется след. В такой глуши он не поможет погоне, а когда-нибудь люди прочтут. Мы решаем никуда не спешить. Всё, для чего мы бежали, у нас есть: свобода! (Когда мы доберёмся до Омска или до Москвы вряд ли она будет полней.) Еще тёплые солнечные дни, чистый воздух, зелень, досуг. И мяса вдоволь. Только хлеба нет, очень нехватает. И так мы живем на острове почти неделю: от десятых суток и начинаем шестнадцатые. В самой гуще мы строим сухой шалаш. Ночами холодно и в нём, правда, но мы досыпаем днями. Все эти дни нам светит солнышко. Мы много пьём, стараемся по-верблюжьи напиться про запас. Мы безмятежно сидим и через ветки подолгу смотрим на жизнь -- там, на берегу. Там ездят машины. Там косят траву -- второй покос. К нам никто не заглядывает. Вдруг днём, когда мы дремлем в траве на последнем солнышке, слышим на острове стук топора. Приподнимаемся и видим: недалеко человек рубит сучья и постепенно движется к нам. За полмесяца я оброс, странная рыжая щетина, бриться нечем, типичный беглец. А у Жданка ничего не растет, он как пацан. Поэтому я притворяюсь спящим, а его посылаю идти, не дожидаясь, и просить закурить, сказать, что мы -- туристы из Омска, узнать, откуда он. А если что -- я наготове. Коля пошёл, потолковал. Закурили. Оказался -- казах, из соседнего колхоза. После видим: пошёл по берегу, сел в лодку, и не взяв нарубленных сучьев, погрёб. Что это значит? Спешит сообщить о нас? (А может, наоборот, испугался? -- донесем на него, и за порубку леса тоже ведь срок, такая жизнь, что все боятся всех.) "Как ты сказал о нас?" -- "Мы -- альпинисты". И смех, и грех -- всегда Жданок что-нибудь напутает. -- "Я ж тебе сказал -- туристы! Какие ж альпинисты в ровной степи?!" Нет, не оставаться нам тут! Конец блаженству. Перетащили всё в лодку и отвалили. Хоть и день, а надо скорей уходить. Коля лег на дно лодки, его не видно, со стороны -- один человек. Я гребу, держусь середины Иртыша. Одна проблема -- купить хлеба. Вторая -- мы выходим в людные места, и непременно мне надо побриться. В Омске рассчитываем продать один из костюмов, сесть на несколько станций дальше и уехать поездом. Перед вечером подплываем к домику бакенщика, поднимаемся. Там -- женщина, одна. Испугалась, заметалась: "Сейчас позову мужа!" И пошла куда-то. Я -- за ней, слежу. Вдруг от домика Жданок беспокойно кричит: "Жора!" (Чёрт бы тебя задрал, язык никудышный. Договорились же, что я -- Виктор Александрович.) Возвращаюсь. Два человека, один из них -- с охотничьим ружьем. "Кто такие?" -- "Туристы из Омска. Продуктов хотим купить. (И, чтоб рассеять подозрения): Да зайдёмте в дом, что в так плохо принимаете?" И действительно, они расслабляются: "У нас нет ничего. Может в совхозе. Два километра ниже." Идём в лодку и спускаемся еще двадцать. Вечер лунный. Поднимаемся по обрыву. Домик. Свет не горит. Стучим. Выходит казах. И этот первый человек продаёт нам -- полбуханки хлеба, четверть мешка картошки. Покупаем и иголку с ниткой (это, наверное, неосторожно). И бритву спрашиваем, но он не бреется, у него не растёт. Все-таки первый добрый человек. Мы входим во вкус и спрашиваем, нельзя ли рыбки. Поднялась жена, несёт нам две рыбки и говорит: "Беш деньга'". -- Это уж -- выше ожидания, отдаёт без денег! Ну, действительно добрые люди! Сую рыб в мешок, тащит рыб своих назад. "Беш деньга', пять рублей", -- объясняет хозяин. Ах, вот оно что! Нет, не берём, дорого. Мы плывём остаток ночи. Следующий семнадцатый день побега прячем лодку в кустах, сами спим в сене. И так же -- восемнадцатые и девятнадцатые сутки, стараясь не встречаться с людьми. Всё есть у нас: вода, огонь, мясо, картошка, соль, ведро. На обрывистом правом берегу -- лиственные леса, на левом -- луга, много сена. Днем разводим в кустах костёр, варим похлебку, спим. Но скоро будет Омск, и неизбежен выход в люди, а значит, нужна бритва. Полная беспомощность: без бритвы и без ножниц ничего не придумаешь, как избавиться от волос. Хоть выщипывай по волосочку. В лунную ночь мы увидели высокий курган над Иртышом. Подумали -- сторожевой? ермаковских времен? Влезли посмотреть. И при луне увидели таинственный мёртвый город из саманных домов. Тоже, наверно, от начала тридцатых... Что горит -- жгли, саман -- рушили, кого привязывали к хвостам лошадей. Сюда туристы не ездят... Дождя не было ни разу за все эти две недели. Но стали очень уже холодные ночи. Для скорости грёб больше я, а Жданок сидел на корме и мёрз. И вот двадцатой ночью он стал просить зажечь костёр и согреться кипятком. Я сажал его за вёсла, но он трясся в ознобе и просил только костра. В этом костре ему не мог отказать товарищ по побегу -- Коля должен был понять и отказаться сам. Но у Жданка это было, что он не мог бороться со своим желанием: как когда-то схватил лепёшку со стола; или как соблазняла его птица. Он дрожал и просил костра. Но ведь вдоль Иртыша нас должны повсюду насторожённо ждать. Это удивительно, что мы до сих пор ни разу не пересеклись с конвоем. Что лунными ночами на середине Иртыша они нас не заметили и не остановили. Тут мы увидели на высоком берегу огонёк. Коля стал просить вместо костра зайти и погреться. Это было еще опаснее. Нельзя было соглашаться. Столько перетерпеть, столько пройти -- и для чего же? Но отказать я ему не мог, может заболел. А сам он не отказывался. При коптилке спали на полу казах и казашка. Вскочили, испугались. Я объясняю: "Заболел вот у меня человек, дайте обогреться. Мы -- командировочные, от Заготзерна. Нас на лодке перевезли с той стороны". Говорит казах: "Ложитесь". Лег Коля на какую-то кошму, прилег и я для виду. Это -- первый наш кров за весь побег, но жжет меня от него. Я не только уснуть -- я лежать не могу. Такое состояние, будто мы сами себя предали, сами залезли в западню. Старик вышел в одном нижнем (иначе б я за ним пошёл) и долго не идёт. Слышу -- за пологом шепчутся по-казахски. Это молодые. Спрашиваю: "Вы -- кто? Бакенщики?" -- "Нет, мы -- животноводческий совхоз имени Абая, первый в республике". Ну и местечко выбрали, хуже быть не может! Где совхоз -- там власть и милиция. Да еще первый в республике! Значит, стараются... Жму руку Коле: "Я к лодке, догоняй. С портфелем." Вслух говорю: "Продукты-то мы зря на берегу оставили". Выхожу в сени. Толкаю наружную дверь -- заперта. Так, ясно. Возвращаюсь, по тревоге дёрнул Колю и опять к двери. Дверь обивали плотники плохие, внизу доска одна короче, туда просовываю руку и долго тянусь... -- вот оно, колышком снаружи подпёрто. Столкнул его. Выхожу. Скорей к берегу. Лодка на месте. В полной луне стою и жду. Но Коли не видно. Ах ты горе! Значит, нет воли у него встать. Согревается лишнюю минуту. Или схватили. Надо идти выручать. Поднимаюсь опять на обрыв. Ко мне от дома идут четверо, среди них -- Жданок. Плотно идут (или держат его?). Кричит: "Жора! (Опять "Жора!") Иди сюда! Документы требуют!" А портфеля, как я ему велел, в руках нет. Подхожу. Новый с казахским акцентом спрашивает: "Ваши документы!" Держусь как можно спокойнее: "А вы кто такой?" -- "Я -- комендант". -- "Ну что ж, -- говорю поощрительно, -- пойдёмте. Документы всегда проверить можно. Там, в доме, и свету больше". Пошли в дом. Я поднимаю медленно портфель с пола, подхожу к коптилке, примеряюсь, как лучше отбиться и выскочить, а сам заговариваю: "Документы всегда, пожалуйста. Документы проверять -- надо, у кого следует. Бдительность не мешает. У нас в Заготзерне тоже случай был..." Уже за замок держусь -- портфель расстегнуть. Сгрудились вокруг меня. Ка-ак двину коменданта плечом влево, он -- на старика, оба упали. Молодому -- справа прямой в челюсть. Визг, крики! Я -- "Махмадера!" и с портфелем прыгаю в одну дверь, в другую. Тут Коля из сеней мне кричит: "Жора! Держат!" Он уцепился за косяк двери, а его тянут внутрь. Рванул его за руку, не могу вытянуть. Тогда уперся ногой в косяк, и так рванул, что Коля через меня перелетел, а сам я упал. На меня тут же двое навалились. Не понимаю, как я из-под них выскочил. Портфель наш драгоценный там остался. Побежал прямо к обрыву, и прыжками! Сзади по-русски: "Топором его! Топором!" Наверно, пугают, иначе бы -- по-казахски. Чувствую, что уже дотягиваются до меня руками. Спотыкаюсь, вот упаду! Коля уже у лодки. Кричу. Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по колени в воду, уже потом прыгаю в лодку. Казахи в воду не решаются, бегают по берегу: "гыр-гыр-гыр!" Кричу им: "Что? Взяли, гады?" Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по течению. Они горланят, бегут по берегу, но дорогу им преградил заливец. Я снял свои две пары брюк -- флотские и костюмные, отжимаю, зуб на зуб не попадает. "Ну, что, Коля? Обогрелись?" Молчит... Ясно, что с Иртышом теперь надо прощаться. На рассвете надо на берег и тянуть до Омска на попутных машинах. Да уж недалеко. В портфеле осталась "Катюша" и соль. А где бритву добыть, уж не говорю обсушиться? Вот у берега -- лодка, домик. Видно, бакенщик. Сходим на берег, стучим. Света не зажигают. Густой мужской голос: "Кто?" -- "Пустите погреться! Чуть не утонули, лодка опрокинулась." Долго возятся, потом открывают дверь. В сенях, в полусвете стоит сбок двери дюжий старик, русский, обеими руками поднял на нас топор. На первого опустит, не остановить! "Да не бойтесь, -- уговариваю. -- Мы из Омска. В командировке были, в совхозе Абая. Хотели на лодке до нижнего района доплыть, да выше вас там перекат и сети стоят, мы сплоховали, перевернулись". Еще смотрит подозрительно, не опуская топор. Где я его видел, на какой картине? Какой-то былинный старик -- грива седая, голова седая. Наконец, отозвался: "Это что ж, значит в Железнянку?" Вот добро, узнали и где находимся. "Ну да, в Железнянку. Да главное -- портфель утонул, а там денег 150 рублей. Мясо купили в совхозе, теперь уж и не до мяса. Может, купите у нас?" Жданок пошёл за мясом. Старик допустил меня в горницу, там керосиновая лампа, на стене -- охотничье ружье. "Теперь документы у вас проверим". Стараюсь говорить бодрей: "Документы у нас всегда при себе, хорошо, что в верхнем кармане, не замокли. Я -- Столяров Виктор Александрович, уполномоченный областного управления животноводства". Теперь нужно скорей инициативу перехватить. "А вы кто?" -- "Бакенщик" -- "А имя-отчество?" Тут Коля пришёл и старик больше о документах не заговаривал. Сказал, что на мясо у него денег нет, а чайком попоить может. Просидели у него с часок. Он согрел нам чаю на щепках, дал хлеба и даже отрезал сала. Говорили об иртышском фарватере, за сколько лодку купили, где продавать. Он больше сам говорил. Смотрел сочувствующим умным старым взглядом, и казалось мне, что он всё понимает, настоящий человек. Хотелось мне даже ему открыться. Но нам бы это не помогло: бритвы у него явно не было, он обрастал, как всё в лесу растёт. А ему безопасней было не знать, иначе -- "знал -- не сказал." Мы ему оставили нашей телятины, он нам дал спичек, пошёл провожать и растолковал, где какой стороны держаться. Мы отвалили и быстро погребли, чтоб как можно дальше уйти за последнюю ночь. Хватали нас на правом берегу, так мы теперь больше жались к левому. Луна -- под нашим берегом, но небо чистое -- и видим, как вдоль правого, обрывистого и лесного, тоже по течению спускается лодка, только мы быстрей. Не опер-ли группа?.. Идём параллельным курсом. Я решился действовать нагло, нажал на весла, сблизился. "Земляк! Куда путь держишь?" -- "В Омск." -- "А откуда? -- "Из Павлодара". -- "Что так далеко?" -- "Совсем, на жительство". Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за вёслами ночь коротает. Вглядываюсь -- не лодка, а арба, скарбу полно, завалено все узлами. Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке -- и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в счёт. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдет за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдется и чемодан -- для нашего дорожного вида. И любой шофёр сегодня же утром подбросит нас до Омска. Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того, как мы дали след на реке -- единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра -- но кто нас жалел? Или кто пожалеет? Всё это -- мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: "Угм-м?" И он тихо: "Махмадера". Я всё больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к тёмному лесу, спешу не допустить до поворота реки -- там, может быть лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую: -- Внимание! Мы -- опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов! Гребец бросил вёсла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался -- не разбойники, опергруппа. -- Пожалуйста, -- окает, -- может здесь, на воде проверить. -- Сказано к берегу -- значит к берегу! И быстро. Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через тюки, видим -- хромает. Жена проснулась: "Еще далеко?" Подаёт парень паспорт. "А военный билет?" -- "Я инвалид, по ранению, с учета снят. Вот тут справочка..." Вижу -- на носу их лодки сверкнуло металлом -- топор. Даю Коле знак -- изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил топор. Баба завыла, почувствовала. Я строго: "Это что за крик? Прекратить. Мы беглецов ищем. Преступников. А топор тоже оружие." Немного успокоилась. Даю команду Коле: -- Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробьёв. (И звание и фамилия сами пришли на ум, а вот почему: дружок наш -- капитан Воробьёв, беглец, остался сидеть в Экибастузском БУРе.) Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст -- инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью. Случай исключительный, случай редкий, именно потому, что их нигде не хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей и не хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня -- да, но не может подняться рука на простых работяг. Взять их деньги? Только очень немного. Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да еще кое-что из барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки не взять -- и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить. Да и как же нам без документов? А если возьмём у них документы -- им ничего не останется, как заявить. А чтоб они не заявили -- надо их тут связать. Так связать, чтобы у нас было суток двое-трое в запасе. Но тогда попросту значит?.. Вернулся Коля, дал знак, что наверху порядок. Он ждёт от меня "махмадера!" Что делать? Рабский каторжный Экибастуз встает перед глазами. И туда -- возвращаться?.. Неужели же не имеем права?.. И вдруг -- вдруг что-то очень лёгкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котёнок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трется о мои ноги. Он не знает моих мыслей. И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надложилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку -- как будто лопнула. Я почувствовал, что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег. Сохраняя суровость: -- Ну, ждите здесь, сейчас разберемся! Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что' думаю. Он молчит. Не согласен, но молчит. Вот так устроено: о═н═и могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад -- за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути. Они всё могут, а мы -- нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идём вниз. У лодки хромой. "Где жена?" -- "Испугалась, в лес убежала". -- Получите ваши документы. Можете следовать дальше. Благодарит. Кричит в лес: -- Ма-арья! Иди обратно! Люди -- добрые. Едем. Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит: -- Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели -- точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов! -- Ну что, пожалел? -- спрашивает Коля. ___ С этой ночи -- с захода ли погреться или с белого котёнка -- сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли -- уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врезь. А таким беглецам уже не бежать далеко. К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось тракторное седло -- вот это будет сковородка. А картошку -- печь. Рядом стоял высокий сенный шалаш -- от косарей. В том затмении, которое сегодня меня постигло, я почему-то решил, что хорошо развести костёр внутри шалаша: ниоткуда не будет видно. Коля не хочет никакого ужина: "Пойдем дальше!" Размолвка, не ладится. Я развёл-таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш, я еле успел выползти. А огонь перескочил на стог, вспыхнул стог -- тот самый, в котором мы день провели. Вдруг стало мне жалко этого сена -- душистого, доброго к нам. Я стал разбрасывать его, кататься по земле, стараясь потушить, чтоб огонь дальше не шёл. Коля сидит в стороне, надулся, не помогает. Какой же я дал след! Какое зарево! -- на много километров. А еще -- диверсия. За побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже имеем. А за "диверсию" с колхозным сеном -- могут и вышку при желании. А главное -- от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь уверенность, оценку обстановки. Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели. Ночью шли. Обходили большое село. Нашли лопату. Подобрали на всякий случай. Взяли ближе к Иртышу. И уперлись в затон. Опять обходить? Обидно. Поискали -- нашли лодку без вёсел. Ничего, лопата вместо весла. Переплыли затон. Там я привязал лопату ремнём за спиной, чтоб ручка вверх торчала как дуло от ружья. В темноте будто охотники. Вскоре встретились с кем-то, в сторону. Он: "Петро!" -- "Обознался, не Петро!" Шли всю ночь. Спали опять в стогу. Проснулись от пароходного гудка. Высунулись: не так далеко пристань. На машинах везут туда арбузы. Близко Омск, близко Омск, близко Омск. Пора бриться и денег доставать. Коля меня точит: "Теперь пропадем. Зачем было и в побег идти, если их жалеть? Наша судьба решалась, а ты пожалел. Теперь пропадем". Он прав. Сейчас это кажется таким бессмысленным: нет бритвы, нет денег, а было у нас и то и другое в руках -- мы не взяли. Надо было столько лет рваться в побег, столько хитрости проявлять, лезть под проволокой и ждать разряда в спину, шесть дней не пить воды, две недели пересекать пустыню -- и не взять того, что было в руках! Как войти в Омск небритому? На что поедем из Омска дальше?.. Лежим день в стогу сена. Спать не можем, конечно. Часов в пять вечера Жданок говорит: "Пойдем сейчас, осмотримся при свете". Я: "Ни за что!" Он: "Да скоро месяц пройдёт! Ты -- перестраховщик! Вон вылезу, пойду один. Угрожаю: "Смотри, и на тебя нож!" Но конечно, я ж его не пырну. Стих, лежит. Вдруг вывалился из стога и пошёл. Что делать? Так и расстаться? Спрыгнул и я, пошёл за ним. Идём прямо при свете, по дороге вдоль Иртыша. Сели на стог, обсуждаем: если кто теперь встретится, его уже нельзя отпускать, чтоб не заложил до темноты. Коля неосторожно выбежал -- пуста ли дорога? -- и тут его заметил парень. Пришлось его звать: "Подходи, дружок, закурим с горя!" -- "Какое ж у вас горе?" -- "Да вот поехали с шурином в отпуск на лодке, я сам из Омска, а он с павлодарского судоремонтного, слесарь, -- так ночью лодка снялась и ушла, осталось вот, что на берегу было. А ты кто?" -- "Я бакенщик". -- "Нигде нашей лодки не видел? Может в камышах?" -- "Нет". -- "А где твой пост? -- "Да вон" -- показывает на домик. "Ну зайдем к тебе, мы мясца сварим. Да побреемся." Идём. Так оказывается тот домик -- еще другого бакенщика, соседа, а нашего метров триста дальше. Опять не один. Только вошли в дом -- и сосед едет к нам на велосипеде с охотничьим ружьем. Коситься на мою щетину, расспрашивает о жизни в Омске. Меня, каторжанина, расспрашивать о жизни на воле! Что-то плету наугад, в основном -- что с жильём плохо, с продуктами плохо, с промтоварами плохо, в этом, пожалуй, не ошибёшься. Он кривится, возражает, оказывается -- партийный. Коля варит суп, надо нам наесться впрок, может до Омска уже не придется. Томительное время до темноты. Ни того, ни другого нельзя отпускать. А если третий придёт? Но вот оба собираются ехать ставить огни. Предлагаем свою помощь. Партийный отказывается: "Я всего два огня поставлю и в село мне надо, к семье хворост повезу. Да я еще сюда заеду". Даю Коле знак -- глаз не спускать с партийного, чуть что -- в кусты. Показываю место встречи. Сам еду с нашим. С лодки оглядываю расположение местности распрашиваю, докуда сколько километров. Возвращаемся с соседом одновременно. Это успокаивает: заложить нас тот еще не успел. Вскоре он действительно подъехал к нам на своём возу с хворостом. Но дальше не едет, сел Колин суп пробовать. Не уходит. Ну что делать? Прихватить двоих? Одного в погреб, другого к койке?.. У обоих документы, у того велосипед с ружьём? Вот жизнь беглеца -- тебе мало простого гостеприимства, ты должен еще отнимать силой... Вдруг -- скрип уключин. Смотрю в окно -- в лодке трое, это уже пятеро на двоих. Мой хозяин выходит, тут же возвращается за бидонами. Говорит: "Старшина керосин привёз. Странно, что сам приехал, сегодня ж воскресенье". Воскресенье! Мы забыли считать на дни недели, для нас они различались не тем. В воскресенье вечером мы и бежали. Значит, ровно три недели побега! Что там в лагере?.. Псарня уже отчаялась нас схватить. За три недели, если бы мы рванули на машине, мы б уже давно могли устроиться где-нибудь в Карелии, в Белоруссии, паспорт иметь, работать. А при удаче -- и еще западней... И как же обидно сдаться теперь, после трёх недель! "Ну что, Коля, нарубались -- теперь и оправиться надо с чувством?" Выходим в кусты и оттуда следим: наш хозяин берет керосин у пришедшей лодки, туда же подошел и партийный сосед. О чем-то говорят, но нам не слышно. Уехали. Колю скорей отправляю домой, чтоб не дать бакенщикам наедине о нас говорить. Сам тихо иду к лодке хозяина. Чтобы не греметь цепью -- тужусь и вытаскиваю самый кол. Рассчитываю время: если старшина бакенщиков поехал о нас докладывать, ему семь километров до села, значит, минут сорок. Если в селе краснопогонники, им собраться и сюда на машине -- еще минут пятнадцать. Иду в дом. Сосед всё не уходит, разговорами занимает. Очень странно. Значит брать придется их двоих сразу. "Ну что, Коля, пойдем перед сном помоемся?" (Договориться надо). Только вышли -- и в тишине слышим топот сапог. Нагибаемся и на светловатом небе (луна еще не взошла) видим, как мимо кустов цепью бегут люди, окружают домик. Шепчу Коле: "К лодке!" Бегу к реке, с обрыва скатываюсь, падаю и вот уже у лодки. Счет жизни -- на секунды -- а Коли нет! Ну, куда, куда делся? И бросить его не могу. Наконец вдоль берега прямо на меня бежит в темноте. "Коля, ты?" Пламя! Выстрел в упор! Я каскадным прыжком (руки вперёд) прыгнул в лодку. С обрыва -- автоматные очереди. Кричат: "Кончили одного". Наклоняются: "Ранен?" Стону. Вытаскивают, веду. Хромаю (если покалечен -- меньше будут бить). В темноте незаметно выбрасываю в траву два ножа. Наверху краснопогонники спрашивают фамилию. "Столяров". (Может, еще как-нибудь выкручусь. так не хочется называть свою фамилию -- ведь это -- конец воли.) Бьют по лицу: "Фамилия!" -- "Столяров". Затаскивают в избу, раздевают до пояса, руки стягивают проводом назад, он врезается. Упирают штыки в живот. Из-под одного сбегает струйка крови. Милиционер, старший лейтенант Саботажников, который меня взял, тычет наганом в лицо, вижу взведённый курок. "Фамилия!" Ну, бесполезно сопротивляться. Называю. "Где второй?" Трясет наганом, штыки врезаются глубже: "Где второй?" Радуюсь за Колю и твержу: "Были вместе, убит наверно". Пришел опер с голубой окантовочкой, казах. Толкнул меня связанного на кровать и полулежачего стал равномерно бить по лицу -- правой рукой, левой, правой, левой, как плывёт. От каждого удара голова ударяется о стену. "Где оружие?" -- "Какое оружие?" -- "У вас было ружьё, ночью вас видели". Это -- тот ночной охотник, тоже продал... "Да лопата была, а не ружье!" Не верит, бьёт. Вдруг легко стало -- это я потерял сознание. Когда вернулось: "Ну, смотри, если кого из наших ранят -- тебя на месте прикончим!" (Они как чувствовали -- у Коли действительно оказалось ружьё! Выяснилось потом: когда я сказал Коле "к лодке!" -- он побежал в другую сторону, в кусты. Объяснял, что не понял... Да нет, он весь день порывался отделиться, вот и отделился. И велосипед он запомнил. По выстрелам он бросился подальше от реки и пополз назад, откуда мы сюда пришли. Уже как следует стемнело, и пока вся свора толпилась вокруг меня, он встал во весь рост и побежал. Бежал и плакал -- думал, что меня убили. Так добежал он до того второго домика, соседа. Выбил ногой окно, стал искать ружье. Нашел его ощупью на стене и сумку с патронами. Зарядил. Мысль, говорит, была такая: "Отомстить? Пойти по ним пострелять за Жору?" Но раздумал. Нашёл велосипед, нашел топор. Изнутри разрубил дверь, наложил в сумку соли (самое важное показалось или соображать некогда) -- и поехал сперва просёлком, потом через село, прямо мимо солдат. Им и невдомёк.) А меня связанного положили в телегу, двое солдат село на меня сверху и повезли так в совхоз, километра за два. Тут телефон, по которому лесник (он был в лодке со старшиной бакенщиков) вызвал по телефону краснопогонников -- потому так быстро и прибыли они, что по телефону, я-то не рассчитал. С этим лесником произошла сценка, о которой рассказывать как будто не приятно, а для пойманного характерная: мне нужно было оправиться по-лёгкому, а ведь кто-то должен помогать мне при этом, очень интимно помогать, потому что мои руки скручены назад. Чтоб автоматчикам не унижаться -- леснику и велели выйти со мной. В темноте отошли немного от автоматчиков, и он, ассистируя, попросил у меня прощения за предательство: "Должность у меня такая. Я не мог иначе". Я не ответил. Кто это рассудит? Предавали нас и с должностями и без должностей. Все предавали нас по пути, кроме того седогривого древнего старика. В избе при большой дороге я сижу до пояса раздетый, связанный. Очень хочу пить, не дают. Краснопогонники смотрят зверьми, каждый улучает прикладом толкнуть. Но здесь уже не убьют так просто: убить могут, когда их мало, когда свидетелей нет. (Можно понять как они злы. Сколько дней они без отдыха ходили цепями по воде в камышах и ели консервы одни без горячего.) В избе вся семья. Малые ребятишки смотрят на меня с любопытством, но подойти боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит, пьёт с хозяином водку, довольный удачей и предстоящей наградой. -- "Ты знаешь, кто это? -- хвастает он хозяину. -- Это полковник, известный американский шпион, крупный бандит. Он бежал в американское посольство. Они людей по дороге убивали и ели." Он, может быть, верит и сам. Такие слухи МВД распространило о нас, чтобы легче ловить, чтобы все доносили. Им мало преимущества власти, оружия, скорости движения -- им еще в помощь нужна клевета. (А в это время по дороге мимо нашей избы как ни в чем не бывало едет Коля на велосипеде с ружьём через плечо. Он видит ярко освещенную избу, на крыльце -- солдат курящих, шумных, против окна -- меня голого. И крутит педали на Омск. А там, где меня взяли, вокруг кустов всю ночь еще будут лежать солдаты и утром прочесывать кусты. Еще никто не знает, что у соседнего бакенщика пропали велосипед и ружье, он, наверно, тоже закатился выпивать и бахвалиться.) Насладившись своей удачей, небывалой по местным масштабам, милицейский лейтенант дает указание доставить меня в село. Опять меня бросают в телегу, везут в КПЗ -- где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят в коридоре, два под окном! -- американский шпионский полковник! Руки развязали, но велят на полу лежать посередине, ни к одной стенке не подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь. Утром приходит капитан, сверлит меня глазами. Бросает мне китель (остальное моё уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь, задает странный вопрос: -- Ты откуда меня знаешь? -- Я вас не знаю. -- Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан Воробьёв? Ты знаешь, подлец, в какое положение ты меня поставил? Он -- Воробьёв! И -- капитан! Там, ночью, когда мы выдавали себя за опергруппу, я назвал капитана Воробьёва, пощаженный мной работяга всё тщательно донес. И теперь у капитана неприятности! Если начальник погони связан с беглецом, чему ж удивляться, что три недели поймать не могут!.. Еще приходит свора офицеров, кричит на меня, спрашивают и о Воробьёве. Говорю, что -- случайность. Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и днём повели по селу. В оцеплении -- человек двадцать автоматчиков. Высыпало всё село, бабы головами качают, ребятишки следом бегут, кричат: -- Бандит! Расстреливать повели! Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки, но я поднял голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек. Это вели меня -- для демонстрации, на память этим бабам и детворе (еще двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в простой голый кузов грузовика с защепистыми старыми досками. Пять автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз. И вот все километры, которым мы так радовались, все километры, отдалявшие нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А доро'гой автомобильной кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты до предела. Руки -- сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек, а как чурка. Да так они нас и наказывают. И дорога испортилась -- дождь, дождь, машину бросает на ухабах. От каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих особенно режет при толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях подползти к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! -- держаться нечем, и при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу как попало. Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают. На спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок -- плохо. Я перекатываюсь на живот -- плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей от ударов. Но шея устаёт, голова опадает и бьётся лицом о доски. И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения. Эта поездка войдёт в их душевное воспитание. Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в кузов и скалиться: "Ну, не убежал?" Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: "Ну и оправляйся в штаны, мы не мешаем!" Я прошу снять наручники, он смеётся: "Не попался ты тому парню, под которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было". Накануне я радовался, что меня избили, но как-то еще "не по заслугам". Но зачем портить кулаки, если всё сделает кузов грузовика? Небольного неизодранного места не осталось на всём моём теле. Пилит руки. Голова раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено всё о доски, кожа содрана.5 Мы едем полный день и почти всю ночь. Когда я перестал бороться с кузовом и совсем уже бесчувственно бился головой о доски, один конвоир не выдержал -- подложил мне мешок под голову, незаметно ослабил наручники и, наклонясь, шёпотом сказал: "Ничего, скоро приедем, потерпи". (Откуда это сказалось в парне? Кем он был воспитан? Наверняка можно сказать, что не Максимом Горьким и не политруком своей роты.) Экибастуз. Оцепление. "Выходи!" Не могу встать. (Да если бы встал, так тут бы меня еще пропустили на радостях.) Открыли борт, сволокли на землю. Собрались и надзиратели -- посмотреть, понасмехаться.