ки. И надо было выбирать номер: на вокзал? Или к Веге? И надо было спешить, потому что она ж уйдёт. Уже не так высоко стояло солнце. И опять он волновался. И тянуло его опять к Веге! И ничего не осталось от верных доводов, собранных по дороге в комендатуру. Почему как виноватый, как загрязнённый, он должен её избегать? Ведь что-то же думала она, когда его лечила? Ведь молчала, ведь уходила за кадр, когда он спорил, когда просил остановить это лечение? Почему же не поехать? Разве они не могут -- подняться? не {354} могут быть выше? Неужели они -- не люди? Уж Вега-то, Вега во всяком случае! И уже он продирался на посадку. Сколько набралось людей на остановке -- и все хлынули именно на этот номер! Всем нужно было сюда! А у Олега в одной руке была шинель, в другой вещмешок, нельзя было за поручни ухватиться -- и так его стиснуло, завертело и втолкнуло сперва на площадку, потом и в вагон. Со всех сторон люто припираемый, он очутился позади двух девушек, по виду студенток. Беленькая и чёрненькая, они так оказались к нему близки, что, наверно, чувствовали, как он дышит. Его разведенные руки зажало отдельно каждую, так что не только нельзя было заплатить рассерженной кондукторше, но просто нельзя было пошевелить ни той, ни другой. Левой рукой с шинелью он как будто приобнимал чёрненькую. А к беленькой его прижало всем телом, от колен и до подбородка он чувствовал её всю, и она тоже не могла его не чувствовать. Самая большая страсть не могла бы так их сплотить, как эта толпа. Её шея, уши, колечки волос были придвинуты к нему за всякий мыслимый предел. Через старенькое своё военное суконце он принимал её тепло, и мягкость, и молодость. Чёрненькая продолжала ей что-то об институтских делах, беленькая перестала отвечать. В Уш-Тереке трамваев не было. Так стискивали, бывало, только в воронках. Но там не всегда вперемешку с женщинами. Это ощущение -- не подтверждалось ему, не подкреплялось десятилетиями -- и тем перворождённой оно было сейчас! Но оно не было счастьем. Оно было и горем. Был в этом ощущении порог, перейти который он не мог даже внушением. Ну да ведь предупреждали ж его: останется либидо. И только оно!.. Так проехали около двух остановок. А потом хоть и тесно, но уже не столько жали сзади, и уже мог бы Олег немножечко и отслониться. Но он не сделал так: у него не стало воли оторваться и прекратить это блаженство-мучение. В эту минуту, сейчас, он ничего большего не хотел, только ещё, ещё оставаться так. Хотя бы трамвай пошёл теперь в Старый город! хотя б, обезумев, он и до ночи лязгал и кружился без остановок! хотя б он отважился на кругосветное путешествие! -- Олег не имел воли оторваться первым! Растягивая это счастье, выше которого он теперь не был достоин, Олег благодарно запоминал колечки на затылке (а лица её он так и не повидал). Оторвалась беленькая и стала двигаться вперёд. И, выпрямляясь с ослабевших, подогнутых колен, понял Олег, что едет к Веге -- на муку и на обман. Он едет требовать от неё больше, чем от себя. Они так возвышенно договорились, что духовное общение дороже всякого иного. Но этот высокий мост составив из рук своих и её, вот видит он уже, что его собственные подгибаются. Он едет к ней бодро уверять в одном, а думать измученно другое. А когда она уйдёт, и он останется в её комнате один, ведь он будет скулить над её одеждой, над каждой мелочью. {355} Нет, надо быть мудрее девчёнки. Надо ехать на вокзал. И не вперёд, не мимо тех студенток, он пробился к задней площадке и спрыгнул, кем-то обруганный. А близ трамвайной остановки опять продавали фиалки... Солнце уже склонялось. Олег надел шинель и поехал на вокзал. В этом номере уже не теснились так. Потолкавшись на вокзальной площади, спрашивая и получая ответы неверные, наконец он достиг того павильона, вроде крытого рынка, где продавали билеты на дальние поезда. Было четыре кассовых окошечка и к каждому стояло человек по сто пятьдесят-по двести. А ведь кто-то ещё и отлучился. Вот эту картину -- многосуточных вокзальных очередей, Олег узнал, как будто не покидал. Многое изменилось в мире -- другие моды, другие фонари, другая манера у молодёжи, но это было всё такое же, сколько он помнил себя: в сорок шестом году так было -- и в тридцать девятом так было, и так же в тридцать четвёртом и в тридцатом то ж. Ещё витрины, ломящиеся от продуктов, он мог вспомнить по НЭПу, но доступных вокзальных касс и вообразить даже не мог: не знали тягости уехать только те, у кого были особые книжечки или особые справки на случай. Сейчас-то у него справка была, хоть и не очень видная, но подходящая. Было душно, и он обливался, но ещё вытянул из мешка тесную меховую шапку и насадил её на голову как на колодку для растяга. Вещмешок он нацепил на одно плечо. Лицу своему внушил, что двух недель не прошло, как он лежал на операционном столе под ножом Льва Леонидовича,-- и в этом изнурённом сознании, с меркнущим взглядом, потащился между хвостов-туда, к окошку поближе. Там и другие такие любители были, но не лезли к окошку и не дрались, потому что стоял милиционер. Здесь, на виду, Олег слабым движением вытащил справку из косого кармана под полой и доверчиво протянул товарищу милиционеру. Милиционер -- молодцеватый усатый узбек, похожий на молодого генерала, прочёл важно и объявил головным в очереди: -- Вот этого -- поставим. С операцией. И указал ему стать третьим. Изнеможённо взглянув на новых товарищей по очереди, Олег даже не пытался втесниться, стоял сбоку, с опущенной головой. Толстый пожилой узбек под бронзовой сенью коричневой бархатной шапки с полями, вроде блюда, сам его подтолкнул в рядок. Около кассы близко стоять весело: видны пальцы кассирши, выбрасываемые билеты, потные деньги, зажатые в руке пассажира, уже достанные с избытком из глухого кармана, из зашитого пояса, слышны робкие просьбы пассажира, неумолимые отказы кассирши -- видно, что дело движется и не медленно. А вот подошло и Олегу наклониться туда. -- Мне, пожалуйста, один общий жёсткий до Хан-Тау. {356} -- До куда? -- переспросила кассирша. -- До Хан-Тау. -- Что-то не знаю,-- пожала она плечами и стала листать огромную книгу-справочник. -- Что ж ты, милок, общий берёшь? -- пожалела женщина сзади.-- После операции -- и общий? Полезешь наверх -- швы разойдутся. Ты бы палацкарт брал! -- Денег нет,-- вздохнул Олег. Это была правда. -- Нет такой станции! -- крикнула кассирша, захлопывая справочник.-- До другой берите! -- Ну как же нет,-- слабо улыбнулся Олег.-- Она уже год действует, я сам с неё уезжал. Если б я знал -- я б вам билет сохранил. -- Ничего не знаю! Раз в справочнике нет -- значит станции нет! -- Но поезда-то останавливаются! -- более горячно, чем мог бы операционный, втягивался спорить Олег.-- Там-то касса есть! -- Гражданин, не берёте -- проходите! Следующий! -- Правильно, чего время отнимает? -- рассудительно гудели сзади.-- Бери, куда дают!.. С операции, а ещё ковыряется. Ух, как бы Олег сейчас мог поспорить! Ух, как бы он сейчас пошёл вокруг, требуя начальника пассажирской службы и начальника вокзала! Ух, как любил он прошибать эти лбы и доказывать справедливость -- хоть эту маленькую, нищенькую, а всё же справедливость! Хоть в этом отстаивании ощутить себя личностью. Но железен был закон спроса и предложения, железен закон планирования перевозок! Та добрая женщина позади, что уговаривала его Б плацкартный, уже совала свои деньги мимо его плеча. Тот милиционер, который только что вставил его в очередь, уже руку поднимал отвести его в сторону. -- От той мне тридцать километров добираться, а от другой семьдесят,-- ещё жаловался Олег в окошечко, но это была уже, по-лагерному, жалоба зелёного фрайера. Он сам спешил согласиться: -- Хорошо, давайте до станции Чу. А эта станция и наизусть была известна кассирше, и цена известна, и билет ещё был -- и надо было только радоваться. Тут же, не отходя далеко, проверил Олег дырчатую пробивку на свет, вагон проверил, цену проверил, сдачу проверил -- и пошёл медленно. А чем дальше от тех, кто знал его как операционного,--уже распрямляясь, и сняв убогую шапку, сунув её в мешок опять. Оставалось до поезда два часа -- и приятно было их провести с билетом в кармане. Можно было теперь пировать: мороженого поесть, которого в Уш-Тереке уже не будет, кваса выпить (не будет и его). И хлеба-черняшки купить на дорогу. Сахара не забыть. Терпеливо налить кипятка в бутылку (большое дело -- своя вода с собой!) А селёдки -- ни за что не брать. О, насколько же это вольготнее, чем ехать арестантским этапом! -- не будет обыска при посадке, не повезут воронком, не посадят на землю в обступе конвоиров, и от жажды не мучаться двое суток! Да ещё если удастся захватить {357} третью, багажную, полку, там растянуться во всю длину -- ведь не на двоих, не на троих она будет -- на одного! Лежать -- и болей от опухоли не слышать. Да ведь это же счастье! Он счастливый человек! На что он может жаловаться?.. Ещё и комендант что-то сболтнул про амнистию... Пришло долгозванное счастье жизни, пришло! -- а Олег его почему-то не узнавал. В конце концов, ведь есть же "Лёва" и на "ты". И ещё другой кто-нибудь. А нет -- сколько возможностей!.. Появляется взрывом один человек в жизни другого. Утреннюю луну сегодня когда он увидел -- он верил! Но луна-то была -- ущербная... Теперь надо было выйти на перрон -- гораздо раньше выйти, чем будет посадка на его поезд: когда будут пустой их состав подавать, уже надо будет заметить вагон и бежать к нему, захватывать очередь. Олег пошёл посмотрел расписание. Был поезд в другую сторону -- семьдесят пятый, на который уже должна была идти посадка. Тогда, выработав в себе запышку и быстро проталкиваясь перед дверью, он спрашивал у кого попало, и у перронного контролёра тоже (билет же вытарчивал из его пальцев): -- Семьсь пятый -- уже?.. семьсь пятый -- уже?.. Очень он был испуган опоздать на семьдесят пятый, и контролёр, не проверяя билета, подтолкнул его по огрузневшему, распухшему заспинному мешку. По перрону же Олег стал спокойно гулять, потом остановился, сбросил мешок на каменный выступ. Он вспомнил другой такой смешной случай -- в Сталинграде, в тридцать девятом году, в последние вольные деньки Олега: уже после договора с Риббентропом, но ещё до речи Молотова и до указа о мобилизации девятнадцатилетних. Они с другом в то лето спускались по Волге на лодке, в Сталинграде лодку продали, и надо было на поезд-возвращаться к занятиям. А порядочно у них было вещей от лодочной езды, еле тянули в четырёх руках, да ещё в каком-то глухом сельмаге приятель Олега купил репродуктор -- в Ленинграде в то время их нельзя было купить. Репродуктор был большой открытый раструб без футляра -- и друг боялся его помять при посадке. Они вошли в сталинградский вокзал-и сразу оказались в конце густой очереди, занявшей весь зал, заставившей его деревянными чемоданами, мешками, сундучками -- и пробиться прежде времени было невозможно, и грозило им на две ночи остаться без лежачих мест. А на перрон тогда свирепо не пускали. И Олега осенило: "Уж дотащишь как-нибудь все вещи до вагона, хоть самый последний?" Он взял репродуктор и лёгким шагом пошёл к служебному запертому проходу. Через стекло важно помахал дежурной репродуктором. Та отперла. "Ещё вот этот поставлю -- и всё", сказал Олег. Женщина кивнула понимающе, будто он тут целый день таскался с репродукторами. Подали поезд -- он прежде посадки первый вскочил и захватил две багажных полки. Ничего не изменилось за шестнадцать лет. {358} Олег похаживал по перрону и видел тут других таких хитрых, как он: тоже прошли не к своему поезду и здесь с вещами ждали. Немало их было, но всё же перрон был куда свободней, чем вокзал и привокзальные скверы. Тут беспечно гуляли и с семьдесят пятого люди свободные, одетые хорошо, у которых места были нумерованы, и никто без них захватить не мог. Были женщины с подаренными букетами, мужчины с пивными бутылками, кто-то кого-то фотографировал -- жизнь недоступная и почти непонятная. В тёплом весеннем вечере этот долгий перрон под навесом напоминал что-то южное из детских лет -- может быть Минеральные Воды. Тут Олег заметил, что на перрон выходит почтовое отделение и даже прямо на перроне стоит четырёхскатный столик для писем. И -- заскребло его. Ведь это надо. И лучше сейчас, пока не раздробилось, не затёрлось. Он втолкнулся с мешком внутрь, купил конверт,-- нет, два конверта с двумя листами бумаги,-- нет, ещё и открытку,-- и вытолкнулся опять на перрон. Мешок с утюгом и буханками он поставил между ног, утвердился за покатым столиком и начал с самого лёгкого -- с открытки: "Здорово, Дёмка! Ну, был в зоопарке! Скажу тебе: это вещь! Такого -- никогда не видел. Пойди обязательно. Белые медведи, представляешь? Крокодилы, тигры, львы. Клади на осмотр целый день, там и пирожки внутри продают. Не пропусти винторогого козла. Не торопясь постой около него -- и подумай. Ещё если увидишь антилопу нильгау -- тоже... Обезьян много, посмеёшься. Но одной нет: макаке-резус злой человек насыпал в глаза табаку -- просто так, ни за чем. И она ослепла. Скоро поезд, спешу. Выздоравливай -- и будь человек! На тебя -- надеюсь! Алексею Филиппычу пожелай от меня доброго! Я надеюсь -- он выздоровеет. Жму руку! Олег." Писалось легко, только ручка очень мазала, перья были перекособочены или испорчены, взрывали бумагу, упирались в неё как лопата, и в чернильнице хранились лохмотья, так что при всей обереге страшным на вид выходило письмо: "Пчёлка Зоенька! Я благодарен вам, что вы разрешили мне прикоснуться губами -- к жизни настоящей. Без этих нескольких вечеров я был бы совсем, ну совсем какой-то обокраденный. Вы были благоразумнее меня -- зато теперь я могу уехать без угрызений. Вы приглашали меня зайти -- а я не зашёл. Спасибо! Но я подумал: останемся с тем, что было, не будем портить. Я с благодарностью навсегда запомню всё ваше. Искренне, честно желаю вам -- самого счастливого замужества! Олег." {359} Это как во внутренней тюрьме: в дни заявлений давали вот такую же мерзость в чернильнице, перо вроде этого, а бумага -- меньше открытки, и чернила сильно плывут, и насквозь проступают. Пиши кому хочешь, о чём хочешь. Олег перечёл, сложил, вложил, хотел заклеить (с детства помнил он детективный роман, где всё начиналось с путаницы конвертов) -- но не тут-то было! Лишь утемнение на скосах конверта обозначало то место, где по ГОСТу подразумевался клей, а не было его конечно. И, обтерев из трёх ручек не самое плохое перо, Олег задумался над последним письмом. То он твердо стоял, даже улыбался. А сейчас всё зыбилось. Он уверен был, что напишет "Вера Корнильевна", а написал: "Милая Вега! (Я всё время порывался вас так назвать, ну -- хоть сейчас.) Можно мне написать вам совсем откровенно -- так, как мы не говорили с вами вслух, но -- ведь думали? Ведь это не просто больной -- тот, кому врач предлагает свою комнату и постель? Я несколько раз к вам шёл сегодня! Один раз -- дошёл. Я шёл к вам и волновался, как в шестнадцать лет, как может быть, уже неприлично с моей биографией. Я волновался, стеснялся, радовался, боялся. Ведь это надо столько лет исколотиться, чтобы понять: Бог посылает! Но, Вега! Если б я вас застал, могло бы начаться что-то неверное между нами, что-то насильно задуманное! Я ходил потом и понял: хорошо, что я вас не застал. Всё, что мучились вы до сих пор и что мучился до сих пор я -- это по крайней мере можно назвать, можно признать! Но то, что началось бы у нас с вами -- в этом нельзя было бы даже сознаться никому! Вы, я, и между нами это -- какой-то серый, дохлый, но всё растущий змей. Я -- старше вас, не так по годам, как по жизни. Так поверьте мне: вы -- правы, вы во всём, во всём, во всём правы! -- в вашем прошлом, в вашем сегодняшнем, но только будущую себя угадать вам не дано. Можете не соглашаться, но я предсказываю: ещё прежде, чем вы доплывёте до равнодушной старости, вы благословите этот день, когда не разделили моей судьбы. (Я не о ссылке совсем говорю -- о ней даже слух, что кончится.) Вы полжизни своей закололи как ягнёнка -- пощадите второго! Сейчас, когда я всё равно уезжаю (а если кончится ссылка, то проверяться и дальше лечиться я буду не у вас, значит -- мы прощаемся), я открою вам: и тогда, когда мы говорили о самом духовном, и я честно тоже так думал и верил, мне всё время, всё время хотелось -- вскинуть вас на руки и в губы целовать! Вот и разберись. И сейчас я без разрешения -- целую их." То же было и на втором конверте: отемнённая полоска, совсем не клейкая. Всегда Олег почему-то думал, что это -- не случайно, это -- чтоб цензуре легче работать. {360} А за спиной его -- хо-го! -- пропала вся предусмотрительность и хитрость -- уже подавали состав и бежали люди! Он схватил мешок, схватил конверты, втиснулся в почту: -- Где клей? Девушка! Клей есть у вас? Клей! -- Потому что уносят! -- громко объяснила девушка. Посмотрела на него, нерешительно выставила баночку: -- Вот тут, при мне, клейте! Не отходя. В чёрном густом клее маленькая ученическая кисточка по всей длине давно обросла засохшими и свежими комьями клея. Почти не за что было ухватить, и мазать надо было -- всем телом ручки, как пилой водя по конвертной укосине. Потом пальцами снять лишнее. Заклеить. Ещё снять пальцем избыточный, выдавленный. А люди -- бежали. Теперь: клей -- девушке, мешок -- в руки (он между ногами всё время, чтоб не упёрли), письма-в яшик, и самому бегом! Как будто и доходяга, как будто и сил нет, а бегом -- так бегом! Наперерез тем, кто, сволакивая тяжёлые вещи с перрона на пути и потом взволакивая на вторую платформу, бежал из главных выпускных ворот,-- Олег донёсся до своего вагона и стал примерно двадцатым. Ну, к ставшим ещё подбегали свои, ну пусть будет тридцатым. Второй полки не будет, но ему и не надо по длинным ногам. А багажной должно бы хватить. Все везли какие-то однообразные корзины, и вёдра даже -- не с первой ли зеленью? Не в ту ли Караганду, как рассказывал Чалый, исправлять ошибки снабжения? Седой старичок-кондуктор кричал, чтобы стали вдоль вагона, чтоб не лезли, что всем место будет. Но это последнее у него не так уже уверенно было, а хвост позади Олега рос. И сразу же заметил Олег движение, которого опасался: движение прорваться поперёд очереди. Первым таким лез какой-то бесноватый кривляка, которого незнающий человек принял бы за психопата, и пусть себе идёт без очереди, но Олег за этим психопатом сразу узнал полуцвета с этой обычной для них манерой пугать. А вслед за крикуном подпирали и простые тихие: этому можно, почему не нам? Конечно, и Олег мог бы так же полезть, и была б его верная полка, но насточертело это за прошлые годы, хотелось по чести, по порядку, как и кондуктору-старичку. Старичок всё-таки не пускал бесноватого, а тот уже толкал его в грудь и так запросто матерился, как будто это были самые обычные слова речи. И в очереди сочувственно загудели: -- Да пусть идёт! Больной человек! Тогда Олег сорвался с места, в несколько больших шагов дошёл до бесноватого и в самое ухо, не щадя перепонки, заорал ему: -- Э-э-эй! Я тоже-оттуда! Бесноватый откинулся, ухо потёр: {361} -- Откуда? Олег знал, что слаб сейчас драться, что это всё на последних силах, но на всякий случай обе длинных руки у него были свободны, а у бесноватого одна с корзиной. И, нависнув над бесноватым, он теперь, наоборот, совсем негромко отмерил: -- Где девяносто девять плачут, один смеётся. Очередь не поняла, чем излечен был бесноватый, но видели, как он остыл, моргнул и сказал длинному в шинели: -- Да я ничего не говорю, я не против, садись хоть ты. Но Олег остался стоять рядом с бесноватым и с кондуктором. На худой-то конец отсюда и он полезет. Однако подпиравшие стали расходиться по своим местам. -- Пожалуйста! -- укорял бесноватый.-- Подождём! И подходили с корзинами, с вёдрами. Под мешочной накрывой иногда ясно была видна крупная продолговатая лилово-розовая редиска. Из трёх двое предъявляли билет до Караганды. Вот для кого Олег очередь установил! Садились и нормальные пассажиры. Женщина какая-то приличная, в синем жакете. Как сел Олег -- так за ним уверенно вошёл и бесноватый. Быстро идя по вагону, Олег заметил небоковую багажную полку, ещё почти свободную. -- Так,-- объявил он.-- Корзинку эту сейчас передвинем. -- Куда? чего? -- всполошился какой-то хромой, но здоровый. -- Того! -- отозвался Костоглотов уже сверху.-- Людям ложиться негде. Полку он освоил быстро: вещмешок пока сунул в головы, вытащив из него утюг; шинель снял, расстелил, и гимнастёрку сбросил -- тут, наверху, всё можно было. И лёг остывать. Ноги его в сапогах сорок четвёртого размера нависали над проходом на полголени, но так высоко не мешали никому. Внизу тоже разбирались, остывали, знакомились. Тот хромой, общительный, сказал, что раньше ветфельдшером был. -- И чего ж бросил? -- удивились. -- Да что ты! -- чем за каждую овечку на скамью садиться, отчего подохла, я лучше буду инвалид, да овощи свезу! -- громко разъяснял хромой. -- Да чего ж! -- сказала та женщина в синем жакете.-- Это при Берии за овощи, за фрукты ловили. А сейчас только за промтовары ловят. Солнце было уже, наверно, последнее, да его и заслонял вокзал. В низу купе ещё было светловато, а наверху тут -- сумерки. Купированные и мягкие сейчас гуляли по платформе, а тут сидели на занятом, вещи устраивали. И Олег вытянулся во всю длину. Хорошо! С поджатыми ногами очень плохо двое суток ехать в арестантском вагоне. Девятнадцати человекам в таком купе очень плохо ехать. Двадцати трём ещё хуже. Другие не дожили. А он дожил. И вот от рака не умер. Вот и ссылка уже колется как яичная скорлупа. {362} Он вспомнил совет коменданта жениться. Все будут скоро советовать. Хорошо лежать. Хорошо. Только когда дрогнул и тронулся поезд -- там, где сердце, или там, где душа -- где-то в главном месте груди, его схватило -- и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками. Поезд шёл -- и сапоги Костоглотова, как мёртвые, побалтывались над проходом носками вниз. 1963-1967 {363} -------- Комментарии Повесть задумана весной 1955 в Ташкенте в день выписки из ракового корпуса. Однако -- замысел лежал без всякого движения до января 1963, когда повесть начата, но и тут оттеснена началом работы над "Красным Колесом". В 1964 автором предпринята поездка в Ташкентский онкодиспансер для встречи со своими бывшими лечащими врачами и для уточнения некоторых медицинских обстоятельств. С осени 1965, после ареста авторского архива, когда материалы "Архипелага" дорабатывались в Укрывище,-- в местах открытой жизни только и можно было продолжать эту повесть. Весной 1966 закончена 1-я часть, предложена "Новому миру", отвергнута им -- и пущена автором в Самиздат. В течении 1966 закончена и 2-я часть, с такой же судьбой. Осенью того года состоялось обсуждение 1-й части в секции прозы московского отделения союза писателей -- и это был верхний предел достигнутой легальности. Осенью 1967 "Новый мир" легализовал принятие повести к печатанию, но дальше сделать ничего не мог. Тем временем движение повести в публикацию уже произошло заграницей. Одну главу ("Право лечить") автор отдал для напечатания в Словакии, 1967. Весной 1968 в "Гранях" были напечатаны другие главы из 1-й части, полученные из Самиздата. Тогда же появились и отрывки в литературном приложении к Типех. Весной же 1968 вся 1-я часть полностью, но с большими погрешностями, была напечатана по-русски итальянским издательством Il Saggiatore (Милан). В том же 1968 вышли и два полных издания повести по-русски: в издательствах "Посев" (Франкфурт) и YMCA-PRESS (Париж). Нынешнее издание -- первое выверенное автором и окончательное. Когтоглотов возник наполнением жизненной биографии знакомого фронтового сержанта -- личным опытом автора. Прототип Русанова лежал в диспансере в другое время, его больничное поведение взято из рассказов однопалатников, а сам он списан с двух разных лиц -- одного крупною имвгдешника и одного школьного парторга. Истинная медицинская история Вадима Зацырко совмещена с образом его здорового брата, которого автор знал. Таким же соединением двух лиц получен Ефрем Поддуев. Дёмка слился из коктерекского ссыльного ученика и мальчика с больной ногой в Ташкенте. Шулубин не имеет частных прототипов. Большинство же прочих больных списаны с натуры, и многие оставлены под своими именами. Также почти без изменений взяты заведующие лучевым и хирургическим отделениями (истинные фамилии -- Л. А. Дунаева и А. М. Статников).