а в ней подвесил на серебряной ниточке стеклянный же грустно позвенивающий ясный месяц. -------- 46 Полдня простиралось над Москвой низкое мутное небо, и было нехолодно. А перед обедом, когда семеро заключённых ступили из голубого автобуса на прогулочный Дворик шарашки, -- первые нетерпеливые снежинки кое-где пролетали по одной. Такая снеговинка, шестигранная правильная звёздочка, упала и Нержину на рукав старой фронтовой порыжевшей шинели. Он остановился посреди двора и глубоко заглатывал воздух. Старший лейтенант Шустерман, оказавшийся тут, предупредил, что время сейчас не прогулочное и надо зайти в здание. Это было досадно. Не хотелось, да просто невозможно было никому рассказывать о свидании, ни с кем делиться, искать ничьего участия. Ни говорить. Ни слушать. Хотелось быть одному и медленно-медленно протягивать через себя всё это внутреннее, что он привёз, пока оно ещё не расплылось, не стало воспоминанием. Но именно одиночества -- не было на шарашке, как и во всяком лагере. Всегда везде были камеры, и купе вагон-заков, и теплушки телячьих вагонов, и бараки лагерей, и палаты больниц -- и всюду люди, люди, чужие, {356} и близкие, тонкие и грубые, но всегда люди, люди. Войдя в здание (для заключённых был особый вход -- деревянный трап вниз и потом подвальный коридор), Нержин остановился и задумался -- куда ж идти? И придумал. Чёрной задней лестницей, по которой никто почти не ходил, минуя составленные там в опрокидку ломаные стулья, он стал подниматься на глухую площадку третьего этажа. Эта площадка была отведена под ателье художнику-зэку Кондрашёву-Ива'нову. К основной работе шарашки он не имел никакого отношения, содержался же тут в качестве крепостного живописца: вестибюли и залы Отдела Спецтехники были просторны и требовали украшения их картинами. Менее просторны, зато более многочисленны были собственные квартиры замминистра, Фомы Гурьяновича и других близких к ним работников, и ещё более настоятельной необходимостью было -- украсить все эти квартиры большими, красивыми и бесплатными картинами. Правда, Кондрашёв-Иванов плохо удовлетворял этим запросам: картины он писал хотя большие, хотя бесплатные, но не красивые. Полковники и генералы, приезжавшие осматривать его галерею, тщетно пытались ему втолковать, как надо рисовать, какими красками, и со вздохом брали то, что есть. Впрочем, вправленные в золочёные рамы, картины эти выигрывали. Нержин, миновав на всходе большой уже законченный заказ для вестибюля Отдела Спецтехники -- "А.С. Попов показывает адмиралу Макарову первый радиотелеграф", вывернул на последний марш лестницы и, ещё прежде, чем самого художника, увидел прямо вверху, на глухой стене под потолком -- "Изувеченный Дуб", двухметровой высоты картину, тоже законченную, которую, однако, никто из заказчиков не хотел брать. По стенам лестничного пролёта висели и другие полотна. Кое-какие были укреплены на мольбертах. Свет сюда давали два окна -- одно с севера, другое с запада. И сюда же, на лестничную площадку, выходило решёткой и розовой занавеской оконце Железной Маски, не дотянувшееся до божьего света. {357} Ничего более не было здесь, ни даже стула. Вместо того -- два чурбачка стойком, повыше и пониже. Хотя лестница худо отапливалась, и здесь была устоявшаяся холодная сырость, телогрейка Кондрашёва-Иванова лежала на полу, а сам он, вылезающий руками и ногами из своего недостаточного комбинезона, неподвижно стоял, длинный, негнущийся, и как будто не мёрз. Большие очки, укрупнявшие и устрожавшие его лицо, прочно держались за уши, приспособленные к постоянным резким поворотам Кондрашёва. Взгляд его был упёрт в картину. Кисть и палитру он держал в опущенных на всю длину руках. Услыша осторожные шаги, оглянулся. Они встретились глазами, ещё продолжая каждый думать о своём. Художник не был рад посетителю -- он нуждался сейчас в одиночестве и молчании. Но более того -- он был рад ему. И, не лицемеря ничуть, а даже с непомерным восторгом, такая привычка у него была, воскликнул: -- Глеб Викентьич?! Милости прошу! И гостеприимно развёл руками с кистью и палитрой. Доброта -- обоюдное качество для художника: она питает его воображение, но и разрушает его распорядок. Нержин застенчиво замялся на предпоследней ступеньке. Он сказал почти шёпотом, будто ещё кого-то третьего боялся здесь разбудить: -- Нет, нет, Ипполит Михалыч! Я пришёл, если можно?.. помолчать здесь... -- Ах, да! ах, да! ну, разумеется! -- так же тихо закивал художник, быть может уже по глазам заметив или вспомнив, что Нержин ездил на свидание. И отступил, как бы раскланиваясь и показывая кистью и палитрой на чурбачок. Подобрав полы шинели, которые в лагере он уберёг от обрезания, Нержин опустился на чурбак, откинулся к балясинам перил и -- очень ему хотелось закурить! -- не закурил. Художник уставился в то же место картины. Замолчали... В Нержине приятно-тонко ныло разбуженное чувство {358} к жене. Как будто в драгоценной пыльце были те места пальцев, которыми он на прощанье касался её рук, шеи, волос. Годами живёшь без того, что отпущено на земле человеку. Оставлены тебе: разум (если он вмещается в тебя). Убеждения (если ты до них созрел). И по самое горлышко -- забот об общественном благе. Кажется -- афинский гражданин, идеал человека. А косточки -- нет. И одна эта женская любовь, которой ты лишён, словно перевешивает весь остальной мир. И простые слова: -- Любишь? -- Люблю! А ты? - сказанные там взглядами или шевелением губ, теперь наполняют душу тихим праздничным звоном. Сейчас Глеб не мог бы представить или вспомнить каких-либо недостатков жены. Она казалась сплетённой из одних достоинств. Из верности. Жаль, не решился поцеловать её ещё в начале свидания. Теперь этого поцелуя никак уже не добрать. Губы у жены -- развыклые, слабые. И как утомлена! И как затравленно сказала о разводе. Развод перед законом? Без сожаления относился Глеб к разрыву гербовой бумажки. Вообще какое дело государству до союза душ? Да и до союза тел? Но, довольно побитый жизнью, он знал, что у вещей и событий есть своя неумолимая логика. В повседневных действиях людям никогда и не грезится, какие совсем обратные последствия вытекут из их поступков. Вот -- Попов, изобретая радио, думал ли, что готовит всеобщую балаболку, громкоговорящую пытку для мыслящих одиночек? Или немцы: пропускали Ленина для развала России, а получили через тридцать лет раскол Германии? Или Аляска. Казалось, такая оплошность, что продали её за бесценок, -- но теперь советские танки не могут идти по сухопутью в Америку! И ничтожный факт решает судьбу планеты. Вот и Надя. Разводится, чтоб избежать преследова- {359} ний. А разведётся -- и сама не заметит, как выйдет замуж. Почему-то от её последнего помахивания пальцами без кольца сердце сжалось, что именно так прощаются навсегда... Нержин сидел и сидел в молчании -- и избыток послесвиданной радости, который ещё распирал его в автобусе, постепенно отлил, теснимый трезво-мрачными соображениями. Но тем самым уравновесились его мысли, и опять он стал входить в свою обычную арестантскую шкуру. "Тебе идёт здесь" -- сказала она. Ему идёт быть в тюрьме! Это правда. По сути вовсе не жаль пяти просиженных лет. Ещё даже не отдалясь от них, Нержин уже признал их для себя своеродными, необходимыми для его жизни. Откуда ж лучше увидеть русскую революцию, чем сквозь решётки, вмурованные ею? Или где лучше узнать людей, чем здесь? И самого себя? От скольких молодых шатаний, от скольких бросаний в неверную сторону оберегла его железная предуказанная единственная тропа тюрьмы! Как Спиридон говорит: "Своя воля клад, да черти его стерегут". Или вот этот мечтатель, не восприимчивый к насмешкам века, -- что потерял он, севши в тюрьму? Ну, нельзя бродить с ящиком красок по Подмосковью. Ну, нельзя собирать натюрморты на столе. Выставки? Так он не умел себе их устраивать, и за полсотни лет ни единой картины не выставил в хорошем зале. Деньги за картины? Он не получал их и там. Дружелюбных зрителей? Но здесь он их собирает как бы не больше. Мастерскую? Но даже вот такой холодной лестничной площадки у него на воле не было. И жильё его, и мастерская была там -- узкая длинная комната, похожая на коридор. Чтобы развернуться с работой, он ставил стулья на стулья, а матрас закатывал, и посетители спрашивали: "Вы переезжаете?" Стол был у них единственный, и когда на нём разворачивался натюрморт -- до окончания картины они {360} с женой обедали на стульях. В войну не стало масла для красок -- он брал пайковое подсолнечное и разводил на нём. За карточки надо было служить, его послали в химический дивизион рисовать портреты отличниц боевой и политической подготовки. Заказано было десять таких портретов, но из десяти отличниц он выбрал одну и изводил её долгими сеансами. Однако, рисовал её совсем не так, как надо было командованию -- и никто потом не хотел брать этого портрета, названного: "Москва, сорок первый год". А сорок первый год на этом портрете -- явился. Это была девушка в противоипритном костюме. Медно-рыжие буйные волосы её выбрасывались во все стороны из-под пилотки и взволнованным контуром охватывали голову. Голова была вскинута, безумные глаза видели перед собой что-то ужасное, непрощаемое что-то. Но не расслаблена по-девически была фигура! Готовые к борьбе руки держались за ремень противогаза, а противоипритный черно-серый костюм ломался острыми жёсткими складками, серебристой полосой отсвечивал на переломленной плоскости -- и виделся как латы рыцарских времён. Благородное, жестокое и мстительное сошлось и врезалось на лице этой решительной калужской комсомолки, вовсе не красивой, в которой Кондрашёв-Иванов увидел Орлеанскую Деву! Очень, кажется, близко это всё получилось к "не забудем! не простим!", но переходило за край, показывало что-то уже не управляемое -- и картины испугались, не взяли, не выставили ни разу нигде, она годы стояла в комнатёнке художника, отвёрнутая к стене, и так достоялась до самого дня ареста. Сын Леонида Андреева Даниил написал роман и собрал два десятка друзей послушать его. Литературный четверг в стиле девятнадцатого века... Этот роман обошёлся каждому слушателю в двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей. Слушателем крамольного романа был и Кондрашёв-Иванов, правнук декабриста Кондрашёва, приговорённого за восстание к двадцати годам и отмеченного трогательным приездом к нему в Сибирь полюбившей его гувернантки-француженки. Правда, в лагерь Кондрашёв-Иванов не попал, а пря- {361} мо после того, как расписался за приговор ОСО, привезен был в Марфино и поставлен писать картины по одной в месяц, как установил для него Фома Гурьянович. Двенадцать месяцев минувшего года Кондрашёв писал развешенные сейчас здесь и уже увезенные картины. И что ж? Имея за спиной пятьдесят лет, а впереди двадцать пять, он не жил, а летел этот безбурный тюремный год, не зная, выпадет ли ещё второй такой. Он не замечал, чем его кормили, во что одевали, когда пересчитывали его голову в числе других. Здесь он лишён был встречаться и беседовать с другими художниками. И смотреть картины других. И по альбомам репродукций, просочившимся через таможню, узнавать, как там и куда растёт западная живопись. А куда б она ни росла -- это никак не могло влиять и отношения не имело к работе Кондрашёва-Иванова, потому что в магическом пятиугольнике, где всё открывалось и создавалось, все пять вершин были заняты раз и навсегда: две вершины -- рисунок и цвет, как мог увидеть только он, две вершины -- мировое Добро и мировое Зло, а пятая -- сам художник. Он не мог живыми ногами вернуться к тем пейзажам, которые когда-то видел, и не мог руками воссоставить те натюрморты, но ко всем к ним и особенно к истинным их цветам он прозрел в камерах, полутёмных от намордников, -- и теперь по памяти писал ненаписанные прежде натюрморты и пейзажи. Один из тех натюрмортов в соотношении египетского квадрата, четыре к пяти (Кондрашёв первейшее значение придавал соотношению сторон) и сейчас висел рядом с окном Мамурина. В половину его площади тут располагался стоймя, ребром -- ярко-начищенный круглый медный поднос. Это был простой поднос, но воспринимался он как доблестно горящий щит! И стоял рядом темно-металлический кувшин, в мелких углубинах воронёный -- не для вина, скорей для свежей воды. А ещё по задней стене спадала жёлто-золотая парча (всеми оттенками жёлтого особенно увлекался сейчас Кондрашёв) и воспринималась как накидка Невидимого. Что-то было в сочетании этих трёх предметов, что передавало дух мужества и призывало не отступать. {362} (Никто из полковников не брал этого натюрморта, настаивая таз переставить плашмя и на него положить хотя бы разрезанный арбуз.) Кондрашёв писал сразу несколько картин, оставляя и возвращаясь к ним вновь. Ни одну из них он не довёл до той ступени, которая даёт мастеру ощущение совершенства. Он даже не знал точно, существует ли такая ступень. Он оставлял их тогда, когда уже переставал различать в них что-либо, когда примелькивался его глаз. Он оставлял их тогда, когда с каждым возвратом всё меньшими и меньшими крохами был способен их улучшить и даже замечал, что портит, а не исправляет. Он оставлял их -- отворачивал к стене, задёргивал. Картины от него отделялись, отдалялись, -- а когда он снова свеже взглядывал на них, безнаградно и навсегда отдавая их висеть среди чванной роскоши, -- прощальный восторг пробивал художника. Пусть никто их не увидит больше, но всё-таки он их написал! ... Уже полный внимания, Нержин стал рассматривать теперь последнюю картину Кондрашёва. Стылый ручей занимал главное в ней место. Куда тёк ручей -- почти нельзя было понять: он не тёк вовсе, его поверхность была готова взяться ледком. Где помельче, в ручье угадывался коричневый оттенок -- это был отсвет палых листьев, устлавших дно. Первый снег лежал пятнами на обоих бережках, а в вытаинах между ними торчала жёлкло-коричневая трава. Два куста ветлы росли у берега, неосязаемо-дымчатые, мокрые от задержавшегося на них крупинками и тающего снега. Но не тут было главное, а -- в глубине: густою грудью леса стояли оливково-чёрные ели, в первом же ряду их беззащитно светилась единственная берёза. От её жёлтого нежного огня ещё мрачней и сплочённей стояла хвойная стража, поднимая острые пики в небо. Небо было в безнадёжных пегих клочьях, и в такой же пасмури заходило задушенное солнце, не имея силы прорваться прямым лучом. Но и не это ещё было главное, а -- стылая вода устоявшегося ручья. Она имела налитость, глубину. Она была свинцово-прозрачная, очень холодная. Она вобрала в себя и держала равновесие между осенью и зимой. И даже ещё какое-то другое равновесие. {363} В эту картину сейчас и уставился автор. Был неотклонимый закон у творчества, Кондрашёв хорошо и давно его знал, пытался остояться против него, но снова беспомощно ему подчинялся. Закон этот был -- что ничто, сделанное им раньше, не имело веса, не шло в счёт, не составляло никакой заслуги автора. Только то единственное, что писалось сегодня, только оно было средоточие всего его жизненного опыта, высшей точкой его способностей и ума, первым пробным камнем его таланта. А оно не удавалось! Каждое из прежних до того, как удаться, тоже не удавалось, но прежнее отчаяние было всё забыто, а теперь вот это единственное -- первое, на котором он учился писать по-настоящему! -- оно не удавалось -- и вся жизнь была прожита зря, и таланта не было никогда никакого! Вот эта вода -- она была и налита, и холодна, и глубока, и неподвижна -- но всё это было ничто, если она не передавала высшего синтеза природы. Этого синтеза -- понимания, успокоения, всесоединения -- сам в себе, в своих крайних чувствах Кондрашёв никогда не находил, но знал и поклонялся ему в природе. Так вот это высшее успокоение -- передавала его вода или нет? Он изнывал и отчаивался понять -- передавала или нет? -- А вы знаете, Ипполит Михалыч. Я, кажется, начинаю с вами соглашаться: все эти места -- Россия. -- Не Кавказ? -- быстро обернулся Кондрашёв-Иванов. Очки его не дрогнули на носу, как прилитые. Этот вопрос, хотя далеко и не первый, тоже был не лишён важности. Многие с недоумением отходили от пейзажей Кондрашёва: они казались им не русскими, а кавказскими, что ли -- слишком величественными, слишком приподнятыми. -- Вполне могут быть такие места в России, -- всё уверенней соглашался Нержин. Он поднялся с чурбака и прошёлся, рассматривая "Утро необыкновенного дня" и другие пейзажи. -- Ну, разумеется! ну, разумеется! -- волновался художник и крутил головой. -- Не только могут быть в России -- но и есть! Я бы вас повёз, если бы без конвоя! Поймите, публика поддалась Левитану! Вслед за Левитаном мы привыкли считать нашу русскую природу беднень- {364} кой, обиженной, скромно-приятной. Но если бы наша природа была только такая, -- скажите, откуда бы взялись у нас самосжигатели? стрельцы-бунтари? Пётр Первый? декабристы? народовольцы? -- У-у, -- понравилось Нержину. -- Это верно. Но всё-таки, Ипполит Михалыч, как хотите, я не понимаю вашей страсти к крайним выражениям. Ну вот, изувеченный дуб. Ну почему он обязательно на обрыве скалы? Под ним конечно -- бездна, меньше вы не принимаете. И небо -- не только грозовое, но оно вообще никогда не знало солнца, такое небо. И все ураганы, какие за двести лет где-нибудь дули -- все тут прошли, и ветви ему закручивали, и с когтями рвали его из скалы. Я знаю, вы шекспирист, вам если злодейство -- то самое непомерное. Но это устарело, в статистическом смысле такие ситуации редко кого настигают. Не надо этих больших букв над добром и злом... -- Да это слышать невозможно!! -- разгневался художник и потрясал длиннючими руками. -- Что устарело?! Злодейство устарело??? Да только в нашем веке оно и проявилось впервые, при Шекспире были телячьи забавы! Не только большие, но пятиэтажные буквы надо над Злом и Добром, и чтоб мигали как маяки! А то мы заблудились в нюансах! Статистически редко? А -- каждого из нас? А -- сколько нас миллионов? -- Вообще-то да... -- покачал головой и Нержин. -- Если в лагере нам предлагают отдать остатки совести за двести грамм черняшки... Но это как-то беззвучно делается, как-то непоказно... Кондрашёв-Иванов ещё выпрямился, ещё воздвигнулся во всю свою недюжинную высоту. Смотрел же он ещё вверх и вперёд, как Эгмонт, ведомый на казнь: -- Но никогда никакой лагерь не должен сломить душевной силы человека! Нержин усмехнулся со злою трезвостью: -- Не должен, может быть, -- но сламывает! Вы ещё не были в лагерях, не судите. Вы не знаете, как там хрустят наши косточки. Попадают туда люди одни, а выходят -- если выходят -- неузнаваемо другие. Да известное дело, бытие определяет сознание. -- Н-нет!! -- Кондрашёв-Иванов расправил длинные {365} руки, готовый сейчас же схватиться с целым миром. -- Нет! Нет! Нет! Да это было бы унизительно! Да для чего тогда и жить? Да почему ж тогда, ответьте -- бывают верны возлюбленные в разлуке? Ведь бытие требует, чтоб они изменили! А почему бывают разными люди, попавшие в одинаковые условия, хоть и в тот же лагерь? Ещё неизвестно, кто кого формирует: жизнь -- человека или сильный благородный человек -- жизнь! Нержин был спокойно уверен в превосходстве своего житейского опыта над фантастическими представлениями этого нестареющего идеалиста. Но нельзя было не залюбоваться его возражениями: -- В человека от рождения вложена некоторая Сущность! Это как бы -- ядро человека, это его я! Никакое внешнее бытие не может его определить! И ещё каждый человек носит в себе Образ Совершенства, который иногда затемнён, а иногда так явно выступает! И напоминает ему его рыцарский долг! -- Да, и вот ещё, -- почесал в затылке Нержин, тем временем опять осевший на чурбак. -- Зачем у вас так часто рыцари и рыцарские принадлежности? Мне кажется, вы переходите меру, хотя конечно, Мите Сологдину это нравится. Девчёнка-зенитчица у вас -- рыцарь, медный поднос у вас -- рыцарский щит... -- Ка-ак? -- изумился Кондрашёв. -- Вам это не нравится? Перехожу меру! Ха! ха! ха! -- грандиозным хохотом обгремелся он, и по всей лестнице, как по скалам, раздалось эхо от его хохота. И как пикою с коня поражая Нержина, ткнул в его сторону руку, заострённую пальцем: -- А кто изгнал рыцарей из жизни? Любители денег и торговли! Любители вакхических пиров! А кого не хватает нашему веку? Членов партий? Нет, уважаемый, -- не хватает рыцарей!! При рыцарях не было концлагерей! И душегубок не было! И вдруг смолк, и со всей конской высоты мягко снизился на корточки рядом с гостем и, блеща очками, спросил шёпотом: -- Вам -- показать? И так всегда кончаются споры с художниками! -- Конечно, покажите! Кондрашёв, не выпрямляясь в рост, прокрался куда- {366} то в угол, вытащил маленькое полотенко, набитое на подрамник, и принёс его, держа к Нержину обратной серой стороной. -- Вы -- о Парсифале знаете? -- глуховато спросил он. -- Что-то связано с Лоэнгрином. -- Его отец. Хранитель чаши святого Грааля. Мне представляется именно этот момент. Этот момент может быть у каждого человека, когда он внезапно впервые увидит Образ Совершенства... Кондрашёв закрыл глаза, подобрал и закусил губы. Он готовился сам. Нержин удивился, почему такое маленькое то, что он сейчас увидит. Художник открыл веки: -- Это -- только эскиз. Эскиз главной картины моей жизни. Я её, наверно, никогда не напишу. Это то мгновение, когда Парсифаль впервые увидел -- замок! святого!! Грааля!!! И он обернулся поставить эскиз перед Нержиным на мольберт. И сам неотрывно смотрел уже только на этот эскиз. И поднял вывернутую руку к глазам, как бы заслоняясь от света, идущего оттуда. И отступая, отступая, чтобы лучше охватить видение, он пошатнулся на первой ступеньке лестницы и едва не грохнулся. Картина задумана была по высоте в два раза больше, чем по горизонтали. Это была клиновидная щель между двумя сдвинутыми горными обрывами. На обоих обрывах, справа и слева, чуть вступали в картину крайние деревья леса -- дремучего, первозданного. И какие-то ползучие папоротники, какие-то цепкие враждебные уродливые кусты прилепились на самых краях и даже на отвесных стенах обрывов. Наверху слева, из лесу, светло-серая лошадь вынесла всадника в шлемовидном уборе и алом плаще. Лошадь не испугалась бездны, лишь приподняла ногу в несделанном последнем шаге, готовая, по воле всадника, и попятиться и перенестись -- ей по силам и крылато перенестись. Но всадник не смотрел на бездну перед лошадью. Растерянный, изумлённый, он смотрел туда, перед нами вдаль, где на всё верхнее пространство неба разлилось {367} оранжево-золотистое сияние, исходящее то ли от Солнца, то ли от чего-то ещё чище Солнца, скрытого от нас за замком. Вырастая из уступчатой горы, сам в уступах и башенках, видимый и внизу сквозь клиновидную щель и в разломе между скалами, папоротниками, деревьями, игловидно поднимаясь на всю высоту картины до небесного зенита, -- не чётко-реальный, но как бы сотканный из облаков, чуть колышистый, смутный и всё же угадываемый в подробностях нездешнего совершенства, -- стоял в ореоле невидимого сверх-Солнца сизый замок Святого Грааля. -------- 47 Звонок обеденного перерыва разнёсся по всем закоулкам здания семинарии-шарашки, достиг и отдалённой лестничной площадки. Нержин поспешил на воздух. Как ни ограничено было общее пространство прогулки, он любил прокладывать себе дорожку, по которой не шли все, и как в камере, три шага вперёд и назад, но ходил один. Так добывал он себе на прогулках короткое благо одиночества и самоустояния. Пряча гражданский костюм под долгими полами своей безызносной артиллерийской шинели (неснятие костюма вовремя было опасное нарушение режима, и с прогулки могли прогнать -- а идти переодеваться было жалко прогулочного времени), -- Нержин быстрыми шагами дошёл и занял свою протоптанную короткую дорожку от липы до липы, уже на самом краю дозволяемой зоны, вблизи того забора, что выходил к архиерейскому кораблевидному дому. Не хотелось дать себя расплескать в пустом разговоре. Снежинки кружились всё такие же редкие, невесомые. Они не составляли снега, но и не таяли, упав. Нержин стал ходить почти ощупью, с запрокинутой к небу головой. От глубоких вдохов тело всё заменялось внутри. А душа сливалась с покоем неба -- даже вот такого мутного, зрелого снегом. {368} Но тут окликнули его: -- Глебка... Нержин оглянулся. Тоже в старой офицерской шинели и зимней шапке (и он был арестован с фронта зимой), не полностью выдвинувшись из-за ствола липы, стоял Рубин. Перед другом-однокорытником он испытывал сейчас неловкость, сознание некрасивого поступка: друг как бы ещё продолжал свидание с женой -- и в такую святую минуту приходилось его прерывать. Эту неловкость Рубин выражал тем, что не вовсе выдвинулся из-за липы, а лишь на полбороды. -- Глебка! Если я очень нарушаю настроение -- скажи, исчезну. Но весьма нужно поговорить. Нержин посмотрел в просительно-мягкие глаза Рубина, потом на белые ветви лип -- и опять на Рубина. Сколько бы ни ходить тут, по одинокой тропке, ничего больше не выбрать из того горя-счастья в душе. Оно уже застывало. Жизнь продолжалась. -- Ладно, Лёвчик, вали! И Рубин вышел на ту же тропку. По его торжественному лицу без улыбки смекнул Глеб, что случилось важное. Нельзя было искусить Рубина тяжелей: нагрузить его мировою тайной и потребовать, чтоб он ни с кем не поделился из самых близких! Если бы сейчас американские империалисты выкрали его с шарашки и резали б его на кусочки -- он не открыл бы им своего сверхзадания! Но быть среди зэков шарашки единственным обладателем такой гремучей тайны и не сказать даже Нержину -- это было уже сверхчеловеческое требование! Сказать Глебу -- всё равно, что и никому не сказать, потому что Глеб никому не скажет. И даже очень естественно было с ним поделиться, потому что он один был в курсе классификации голосов и один мог понять трудность и интерес задачи. И даже вот что -- была крайняя необходимость ему сказать и договориться сейчас, пока есть время, а потом пойдёт горячка, от лент не оторвёшься, а дело расширится, надо брать помощника... Так что простая служебная дальновидность вполне оправдывала мнимое нарушение государственной тайны. Две облезлые фронтовые шапки, и две потёртые ши- {369} нели, плечами сталкиваясь, а ногами черня и расширяя тропу, они медленно стали ходить по ней рядом. -- Дитя моё! Разговор -- три нуля. Даже в Совете Министров об этом знают пара человек, не больше. -- Вообще-то я -- могила. Но если такая заклятая тайна -- может, не говори, не надо? Меньше знаешь -- больше спишь. -- Дура! Я б и не стал, мне за эту голову отрубят, если откроется. Но мне нужна будет твоя помощь. -- Ну, бузуй. Всё время присматривая, нет ли кого поблизости, Рубин тихо рассказал о записанном телефонном разговоре и о смысле предложенной ему работы. Как ни мало любопытен стал Нержин в тюрьме -- он слушал с густым интересом, раза два останавливался и переспрашивал. -- Пойми, мужичок, -- закончил Рубин, -- это -- новая наука, фоноскопия, свои методы, свои горизонты. Мне и скучно и трудно входить в неё одному. Как здорово будет, если мы этот воз подхватим вдвоём! Разве не лестно быть зачинателями совершенно новой науки? -- Чего доброго, -- промычал Нержин, -- а то -- науки! Пошла она к кобелю под хвост! -- Ну, правильно, Аркезилай из Антиоха этого бы не одобрил! Ну, а -- досрочка тебе не нужна? В случае успеха -- добротная досрочка, чистый паспорт. А и без всякого успеха -- упрочишь своё положение на шарашке, незаменимый специалист! Никакой Антон тебя пальцем не тронет. Одна из лип, в которые упиралась тропка, имела ствол, раздвоенный с высоты груди. На этот раз Нержин не пошёл от ствола назад, а прислонился к нему спиной и откинулся затылком точно в раздвоение. Из-под шапки, сдвинутой на лоб, он приобрёл вид полублатной, и так смотрел на Рубина. Второй раз за сутки ему предлагали спасение. И второй же раз спасение это не радовало его. -- Слушай, Лев... Все эти атомные бомбы, ракеты "фау" и новорожденная твоя фоноскопия... -- он говорил рассеянно, как бы не решив, что ж ответить, -- ... это же пасть дракона. Тех, кто слишком много знает, от роду ве- {370} ков замуровывали в стенку. Если о фоноскопии будут знать два члена совета министров, конечно Сталин и Берия, да два таких дурака, как ты и я, то досрочка нам будет -- из пистолета в затылок. Кстати, почему в ЧК-ГБ заведено расстреливать именно в затылок? По-моему, это низко. Я предпочитаю -- с открытыми глазами и залпом в грудь! Они боятся смотреть жертвам в глаза, вот что! А работы много, берегут нервы палачей... Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, всё так же откинувшись на липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и поперёк переговорено всё на свете, всё известно -- а вот глаза их, тёмно-карие и тёмно-голубые, ещё изучающе смотрели друг на друга. Переступить ли?.. Рубин вздохнул: -- Но такой телефонный разговор -- это узелок мировой истории. Обойти его -- нет морального права. Нержин оживился: -- Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне вкручиваешь тут -- новая наука да досрочка? У тебя цель -- словить этого молодчика, да? Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело. -- Да! Такая цель! Этот подлый московский стиляга, карьерист, стал на пути социализма -- и его надо убрать. -- Почему ты думаешь, что -- стиляга и карьерист? -- Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться перед боссами. -- А ты себя не успокаиваешь? -- Не понимаю. -- Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли ему выслужиться перед Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться -- через границу, не называя даже своего имени? -- Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться здесь, ему нужно продолжать серенькую безупречную службёнку, через двадцать лет будет какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на рукаве, я знаю? А на Западе сразу -- мировой скандал и миллион в карман. -- М-да-а... Но всё-таки судить о моральных побуждениях по голосу в полосе частот от трёхсот до двух тысяч {371} четырёхсот герц... А как ты думаешь, он -- правду сообщил? -- То есть, относительно радио магазина? -- Да. -- В какой-то степени очевидно -- да. -- "В этом есть рациональное зерно"? -- передразнил Нержин. -- Ай-ай-ай, Лёвка-Лёвка! Значит, ты становишься на сторону воров? -- Не воров, а -- разведчиков! -- Какая разница? Такие же стиляги и карьеристы, только нью-йоркские, крадут секрет атомной бомбы, чтобы получить от Востока три миллиона в карман! Или -- ты не слышал их голосов? -- Дурень! Ты безнадёжно отравлен испареньями тюремной параши! Тюрьма тебе исказила все перспективы мира! Как можно сравнивать людей, вредящих социализму, и людей, служащих ему? -- Лицо Рубина выражало страдание. Нержин сбил жаркую шапку назад и опять откинулся головой в раздвоение ствола: -- Слушай, у кого это я недавно читал чудесное стихотворение о двух Алёшах...? -- То было другое время, ещё неотдифференцированных понятий, ещё не прояснившихся идеалов. Тогда -- могло быть. -- А теперь прояснились? В виде ГУЛага? -- Нет! В виде нравственных идеалов социализма! А у капитализма их нет, одна жажда наживы! -- Слушай, -- уже и плечами втирался Нержин в раздвоение липы, устраиваясь для длинного разговора, -- какие такие нравственные идеалы социализма, ты мне скажешь? Мы не только на земле их не видим, ну допустим кто-то испортил эксперимент, но где и когда они обещаны, в чём они состоят? А? Ведь весь и всякий социализм -- это какая-то каррикатура на Евангелие. Социализм обещает нам только равенство и сытость, и то принудительным путём. -- И этого мало? А в каком обществе во всю историю это было? -- Да в любом хорошем свинарнике есть и равенство, и сытость! Вот одолжили -- равенство и сытость! Вы нам {372} - нравственное общество дайте! -- И дадим! Только не мешайте! На дороге не стойте! -- Не мешайте бомбы выкрадывать? -- Ах, вывороченные мозги! Но почему ж все умные трезвые люди... -- Кто? Яков Иванович Мамурин? Григорий Борисович Абрамсон?.. -- смеялся Нержин. -- Все светлые умы! все лучшие мыслители Запада, Сартр! -- все за социализм! все против капитализма! Это становится уже трюизмом! А тебе одному неясно! Обезьяна прямоходящая! Рубин наклонялся на Нержина, корпусом на него наседал и тряс растопыренными пятернями. Нержин отталкивался в грудки: -- Ладно, пусть обезьяна! Но не хочу я разговаривать в твоей терминологии -- какой-то "капитализм"! какой-то "социализм"! Я этих слов не понимаю и не могу употреблять! -- Тебе -- Язык Предельной Ясности? -- рассмеялся Рубин, сорвался с напряжения. -- Да, если хочешь! -- А что ты понимаешь? -- Я -- вот понимаю: своя семья! неприкосновенность личности! -- Неограниченная свобода? -- Нет, моральное самоограничение. -- Ах, философ утробный! Да разве с этими расплывчатыми амёбными понятиями ты проживёшь в двадцатом веке? Ведь все эти понятия классовые! Ведь они зависят от... -- Ни от хрена они не зависят! -- отбился и выпрямился из углубления Нержин. -- Справедливость -- ни от чего не зависит! -- Классовое! Классовое понятие! -- тряс Рубин пятерню над его головой. -- Справедливость -- это глава угла, это основа мироздания! -- замахал и Нержин. Издали можно было подумать, что они сейчас будут драться. -- Мы родились со справедливостью в душе, нам жить без неё не хочется и не нужно! Помнишь, как Фёдор Иоаныч говорит: я не умён и не силён, меня обмануть не трудно, но белое от чёрного {373} я отличить могу! Давай сюда ключи, Годунов!! -- Никуда ты, никуда не денешься! -- грозно толковал Рубин. -- Придётся тебе дать отчёт: по какую сторону баррикады ты стоишь?! -- Вот ещё мать твою фанатиков перегрёб, -- всю землю нам баррикадами перегородили! -- сердился и Нержин. -- Вот в этом и ужас! Ты хочешь быть гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом поднебесья -- так нет же, за ноги дёргают: кто не с нами, тот против нас! Оставьте мне простору! Оставьте простору! -- отталкивался Нержин. -- Мы тебе оставим -- так те не оставят, с той стороны! -- Вы оста-авите! Кому вы оставляли! На штыках да на танках всю дорогу... -- Дитя моё, -- смягчился Рубин, -- в исторической перспективе... -- Да на хрена мне перспектива! Мне жить сейчас, а не в перспективе. Я знаю, что ты скажешь! -- бюрократическое извращение, временный период, переходный строй -- но он мне жить не даёт, ваш переходный строй, он душу мою топчет, ваш переходный строй, -- и я его защищать не буду, я не полоумный! -- Я ошибся, что затронул тебя после свидания, -- совсем мягко сказал Рубин. -- Не причём тут свидание! -- не спадало ожесточение Нержина. -- Я и всегда так думаю! Над христианами мы издеваемся -- мол, ждёте рая, дурачки, а на земле всё терпите, -- а мы чего ждём? а мы для кого терпим? Для мифических потомков? Какая разница -- счастье для потомков или счастье на том свете? Обоих не видно. -- Никогда ты не был марксистом! -- К сожалению был. -- Су-бака! Стерьва... Голоса классифицировали вместе... Что ж мне теперь -- одному работать? -- Найдёшь кого-нибудь. -- Ко-го?? -- нахохлился Рубин, и было странно видеть детски-обиженное выражение на его мужественном пиратском лице. -- Нет, мужик, ты не обижайся. Значит, они меня будут известной жёлто-коричневой жидкостью обливать, а я {374} им -- добывай атомную бомбу? Нет! -- Да не им -- нам, дура! -- Кому -- нам? Тебе нужна атомная бомба? Мне -- не нужна. Я, как и Земеля, к мировому господству не стремлюсь. -- Но шутки в сторону! -- спохватился опять Рубин. -- Значит, пусть этот прыщ отдаёт бомбу Западу?.. -- Ты спутал, Лёвочка, -- нежно коснулся отворота его шинели Глеб. -- Бомба -- на Западе, её там изобрели, а вы воруете. -- Её там и кинули! -- блеснул коричнево Рубин. -- А ты согласен мириться? Ты -- потворствуешь этому прыщу? Нержин ответил в той же заботливой форме: -- Лёвочка! Поэзия и жизнь -- да составят у тебя одно. За что ты так на него серчаешь? Это же -- твой Алёша Карамазов, он защищает Перекоп. Хочешь -- иди бери. -- А ты -- не пойдёшь? -- ожесточел взгляд Рубина. -- Ты согласен получить Хиросиму? На русской земле? -- А по-твоему -- воровать бомбу? Бомбу надо морально изолировать, а не воровать. -- Как изолировать?! Идеалистический бред! -- Очень просто: надо верить в ООН! Вам план Баруха предлагали -- надо было подписывать! Так нет, Пахану бомба нужна! Рубин стоял спиной к прогулочному двору и тропинке, а Нержин -- лицом и увидел быстро подходившего к ним Доронина. -- Тихо, Руська идёт. Не поворачивайся, -- шёпотом предупредил он Рубина. И продолжал громко ровно: -- Слушай, а тебе такой не встречался там шестьсот восемьдесят девятый артиллерийский полк? -- А кого ты там знал? -- ещё не переключась, нехотя отозвался Рубин. -- Майора Кандыбу. С ним был интересный случай... -- Господа! -- сказал Руська Доронин весёлым открытым голосом. Рубин кряхтя повернулся, поглядел хмуро: -- Что скажете, инфант? Ростислав смотрел на Рубина непритворённым взгля- {375} дом. Лицо его дышало чистотой: -- Лев Григорьич! Мне очень обидно, что я -- с открытой душой, а на меня косятся мои же доверенные. Что ж тогда остальным? Господа! Я пришёл вам предложить: хотите, завтра в обеденный перерыв я вам продам всех христопродавцев в тот самый момент, когда они будут получать свои тридцать серебренников? -------- 48 Если не считать толстячка Густава с розовыми ушами, Доронин был на шарашке самым молодым зэком. Все сердца привлекал его необидчивый нрав, удатливость, быстрота. Немногие минуты, в которые начальство разрешало волейбол, Ростислав отдавался игре беззаветно; если стоящие у сетки пропускали мяч, он от задней черты бросался под него "ласточкой", отбивал и падал на землю, в кровь раздирая колена и локти. Нравилось и необычное имя его -- Руська, .вполне оправдавшееся, когда, через два месяца после приезда, его голова, бритая в лагере, заросла пышными русыми волосами. Его привезли из Воркутинских лагерей потому, что в учётной карточке ГУЛага он числился как фрезеровщик; на самом же деле оказался фрезеровщик липовый и вскоре был заменен настоящим. Но от обратной отсылки в лагерь Руську спас Двоетёсов, взявший его учиться на меньшем из вакуумных насосов. Переимчивый Руська быстро научился. За шарашку он держался как за дом отдыха -- в лагерях ему пришлось хлебнуть много бед, о которых он рассказывал теперь с весёлым азартом: как он доходил в сырой шахте, как стал делать себе мостырку- ежедневную температуру, нагревая обе подмышки камнями одинаковой массы, чтобы два термометра никогда не расходились больше, чем на десятую долю градуса (двумя термометрами его хотели разоблачить). Но со смехом вспоминая своё прошлое, которое за двадцать пять лет его срока неотступно должно было повторитьс