решить задачу. Они молча уставились на Искру, а Искра, старательно улыбаясь, пояснила: -- Меня задержали. Там, внизу. Извините, пожалуйста. Всем телом оттолкнулась от двери; сделала два шага и рухнула на табурет, отчаянно заплакав от страха, обиды и унижения. -- Да что вы, Искра? -- Сашкина мама из уважения обращалась к ней, как ко взрослой.-- Да господи, что сделали-то с вами? -- Шапочку стащили,-- жалко и растерянно бормотала Искра, упорно улыбаясь и размазывая слезы по крутым щекам.-- Мама расстроится, заругает меня за шапочку. -- Да как же это, господи? -- плачуще выкрикнула женщина.-- Водички выпейте, Искра, водички. Сашка вылез из-за стола, молча отодвинул суетившуюся мать и вышел. Вернулся он через полчаса. Положил перед Искрой ее голубую вязаную шапочку, выплюнул в таз вместе с кровью два передних зуба, долго мыл разбитое лицо. Искра уже не плакала, а испуганно следила за ним; он встретил ее взгляд, с трудом улыбнулся: -- Будем заниматься, что ли? С того дня они всюду ходили вдвоем. В школу и на каток, в кино и на концерты, в читальню и просто так. По улицам. Только вдвоем. Но ни у кого и мысли не возникало позубоскалить на этот счет. Все в школе знали, как Искра умела дружить, но никто, ни один человек -- даже Сашка -- не знал, как она умела любить. Впрочем, и сама Искра тоже не знала. Все пока называлось дружбой, и ей вполне хватало того, что содержалось в этом слове. А теперь Сашка Стамескин, положивший столько сил и упорства, чтобы поверить в реальность собственной мечты, догнавший, а кое в чем и перегнавший многих из класса, расставался со школой. И это было не просто несправедливостью -- это было крушением всех Искриных надежд. Осознанных и еще не осознанных. -- Может быть, мы соберем ему эти деньги? -- Вот ты -- то умная-умная, а то -- дура дурой! -- Зина всплеснула руками.-- Собрать деньги -- это ты подумала. А вот возьмет ли он их? -- Возьмет,-- не задумываясь, сказала Искра. -- Да, потому что ты заставишь. Ты даже меня можешь заставить съесть пенки от молока, хотя я наверняка знаю, что умру от этих пенок.-- Зиночка с отвращением передернула плечами.-- Это же милостынька какая-то, и поэтому ты дура. Дура, вот и все. В смысле неумная женщина. Искра не любила слово "женщина", и Зиночка сейчас слегка поддразнивала ее. Ситуация была редкой: Искра не знала выхода. А Зина нашла выход и поэтому тихонечко торжествовала. Но долго торжествовать не могла. Она была порывистой и щедрой и всегда выкладывала все, что было на душе. -- Ему нужно устроиться на авиационный завод! -- Ему нужно учиться,-- неуверенно сказала Искра. Но сопротивлялась она уже по инерции, по привычному ощущению, что до сих пор была всегда и во всем права. Решение звонкой подружки оказалось таким простым, что спорить было невозможно. Учиться? Он будет учиться в вечерней школе. Кружок? Смешно: там завод, там не играют в модели, там строят настоящие самолеты, прекрасные, лучшие в мире самолеты, не раз ставившие невероятные рекорды дальности, высоты и скорости. Но сдаться сразу Искра не могла, потому что решение -- то решение, при известии о котором Сашины глаза вновь вспыхнут огоньком,-- на этот раз принадлежало не ей. -- Думаешь, это так просто? Это совершенно секретный завод, и туда принимают только очень проверенных людей. -- Сашка шпион? -- Глупая, там же анкеты. А что он напишет в графе "отец"? Что? Даже его собственная мама не знает, кто его отец. -- Что ты говоришь? -- В глазах у Зиночки вспыхнуло преступное любопытство. -- Нет, знает, конечно, но не говорит. И Саша напишет в анкете -- "не знаю", а там что могут подумать, представляешь? -- Ну, что? Что там могут подумать? -- Что этот отец -- враг народа, вот что могут подумать. -- Это Стамескин -- враг народа? -- Зина весело рассмеялась.-- Где это, интересно, ты встречала врагов народа по фамилии Стамескин? Тут Искре пришлось замолчать. Но, сдав и этот пункт, она по-прежнему уверяла, что устроиться на авиазавод будет очень трудно. Она нарочно пугала, ибо в запасе у нее уже имелся выход: райком комсомола. Всемогущий райком комсомола. И выход этот должен был компенсировать тот укол самолюбию, который нанесла Зина своим предложением. Но Зиночка мыслила конкретно и беспланово, опираясь лишь на интуицию. И эта природная интуиция мгновенно подсказала ей решение: -- А Вика Люберецкая? Папа Вики Люберецкой был главным инженером авиационного завода. А сама Вика восемь лет просидела с Зиночкой за одной партой. Правда, Искра сторонилась Вики. И потому, что Вика тоже была круглой отличницей, и потому, что немного ревновала ее к Зиночке, и, главное, потому, что Вика держалась всегда чуть покровительственно со всеми девочками и надменно со всеми мальчишками, точно вдовствующая королева. Только Вику подвозила служебная машина; правда, останавливалась она не у школы, а за квартал, и дальше Вика шла пешком, но все равно об этом знали все. Только Вика могла продемонстрировать девочкам шелковое белье из Парижа -- предмет мучительной зависти Зиночки и горделивого презрения Искры. Только у Вики была шубка из настоящей сибирской белки, швейцарские часы со светящимся циферблатом и вечная ручка с золотым пером. И все это вместе определяло Вику как существо из другого мира, к которому Искра с детства питала ироническое сожаление. Они соперничали даже в прическах. И если Искра упорно носила две косячки за ушами, а Зина -- короткую стрижку, как большинство девочек их класса, то у Вики была самая настоящая прическа, какую делают в парикмахерских. И еще Вика была красивой. Не миленькой толстушкой, как Искорка, не хорошеньким бесенком, как Зиночка, а вполне сложившейся, спокойной, уверенной в себе и своем обаянии девушкой с большими серыми глазами. И взгляд этих глаз был необычен: он словно проникал сквозь собеседника в какую-то видимую только Вике даль, и даль эта была прекрасна, потому что Вика всегда ей улыбалась. У Искры и Зины были разные точки зрения на красоту. Искра признавала красоту, запечатленную раз и навсегда на полотнах, в книгах, в музыке или в скульптуре, а от жизни требовала лишь красоту души, подразумевая, что всякая иная красота сама по себе уже подозрительна. Зиночка же поклонялась красоте, как таковой, завидовала этой красоте до слез и служила ей как святыне. Красота была для нее божеством, живым и всемогущим. А красота для Искры была лишь результатом, торжеством ума и таланта, очередным доказательством победы воли и разума над непостоянным и слабым человеческим естеством. И поэтому просить о чем-либо Вику Искра не могла. -- Я сама попрошу! -- горячо заверяла Зина.-- Вика -- золотая девчонка, честное комсомольское! -- У тебя все золотые. -- Ну хоть раз, хоть разочек доверь мне. Хоть единственный, Искорка! -- Хорошо.-- милостиво согласилась Искра после некоторого колебания,--Но не откладывать. Первое сентября--послезавтра. -- Вот спасибо! -- засмеялась Зина.-- Увидишь сама, как замечательно все получится. Дай я тебя поцелую за это. -- Не можешь ты без глупостей,-- со вздохом сказала Искря, подставляя тем не менее тугую щеку подруге.--Я -- к Саше, как бы он чего-нибудь от растерянности не наделал. Первого сентября черная "эмка" притормозила за квартал до школы. Вика выпорхнула из нее, дошла до школьных ворот и, как всегда, никого не замечая, направилась прямо к Искре. -- Здравствуй. Кажется, ты хотела, чтобы Стамескин работал у папы на авиационном заводе? Можешь ему передать: пусть завтра приходит в отдел кадров. -- Спасибо, Вика,-- сказала Искра, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ее торжественную надменность. Но настроение было испорчено, и в класс она вошла совсем не такой сияющей, какой полчаса назад вбежала на школьный двор. Глава вторая Летом Артем устроился разнорабочим: копал канавы под водопровод, обмазывал трубы, помогал слесарям. Он не чурался никакого труда, одинаково весело спешил и за гаечным ключом и за пачкой "Беломора", держал, где просили, долбил, где приказывали, но принципов своих не нарушал. И с самого начала поставил в известность бригаду: -- Только я, это... Не курю. Вот. Лучше не предлагайте. -- Чахотка, что ли?--участливо спросил старший. -- Спортом занимаюсь. Это. Легкая атлетика. Говорил Артем всегда скверно и хмуро стеснялся. Ему мучительно не хватало слов, и спасительное "это" звучало в его речах чаще всего остального. Тут была какая-то странность, потому что читал Артем много и жадно, письменные писал не хуже других, а с устным выходила одна неприятность. И поэтому Артем еще с четвертого класса преданно возлюбил науки точные и люто возненавидел все предметы, где надо много говорить. Приглашение его к доске всегда вызывало приступ веселья в классе. Остряки изощрялись в подсказках, зануды подсчитывали, сколько раз прозвучало "это", а самолюбивый Артем страдал не только морально, но и физически, до натуральной боли в животе. -- Ну, я же с тобой нормально говорю? -- жаловался он лучшему другу Жорке Ландысу.-- И ничего у меня не болит, и пот не прошибает, и про этого... про Рахметова могу рассказать. А в классе не могу. -- Ну, еще бы. Ты у доски помираешь, а она гляделки пялит. -- Кто она? Кто она?--сердился Артем.--Ты, это... Знаешь, кончай эти штучки. Но она была. Она появилась в конце пятого класса, когда в стеклах плавилось солнце, орали воробьи, а хмурый Григорий Андреевич -- классный руководитель, имеющий скверную привычку по всем поводам вызывать родителей,-- принес микроскоп. Собственно, она существовала и раньше. Существовала где-то впереди, в противном мире девчонок и отличников, и Артем ее не видел. Не видел самым естественным образом, будто взгляд его проходил сквозь все ее косички и бантики. И ему жилось хорошо, и ей, наверное, тоже. До конца мая в пятом классе. До того дня, когда Григ принес микроскоп и забыл предметные стекла. -- Не трогать,-- сказал он и ушел. А Артем остался у доски, поскольку был дежурным и не получил разрешения сесть на место. Григ задерживался, класс развлекался, как мог, и скоро с "Камчатки" к доске стала летать пустая сумка тихого отличника Вовика Храмова. Вовик не протестовал, увлеченный берроузовским "Тарзаном", сумку швыряли через весь класс, Артем картинно ловил ее и кидал обратно. И так шло до поры, пока он не сплоховал, и не угодил сумкой в микроскоп. Григ вошел, когда микроскоп грохнулся на пол. Класс замер, "Камчатка" пригнулась к партам, отличники съежились, а остальное население в бесстрашном любопытстве вытянуло шеи. Пауза была длинной; Григ поднял микроскоп, и в нем что-то зазвенело, как в пустой бутылке. -- Кто? -- шепотом спросил Григ. Если б он закричал, все было бы проще, но тогда Артем так бы и не узнал, кто такая она. Но Григ спросил тем самым шепотом, от которого в жилах пятиклассников вся кровь свернулась в трусливый комочек. -- Кто это сделал? -- Я! -- звонко сказала Зиночка.-- Честное-пречестное, но не нарочно. Именно в тот миг Артем понял, что она -- это Зина Коваленко. Понял сразу и на всю жизнь. Это было великое открытие, и Артем свято хранил его в тайне. Это было нечто чрезвычайно серьезное и радостное, но радость Артем не спешил реализовать ни сегодня, ни завтра, ни вообще в обозримые времена. Он знал теперь, что радость эта существует, и твердо был убежден, что она найдет его, нужно лишь терпеливо ждать. Артем был младшим: два брата уже слесарили, а Роза -- самая красивая и самая непутевая -- как раз в это лето ушла из отчего дома. Артем в тот день собирался па работу: он только что устроился копать канавы и очень важничал. Отец с братьями уже ушли на завод, мать кормила Артема на кухне; Артем считал, что он один на один с мамой, и капризничал: -- Мам. я не хочу с маслом. Мам, я хочу с сахаром. И тут вошла Роза. Взъерошенная, невыспавшаяся, в детском халатике, из которого давно уже торчали обе коленки, локти и клочок живота. Она была всего на три года старше Артема, училась в строительном техникуме, носила челку и туфли на высоком каблуке, и Артем был чуточку влюблен в жгучее сочетание черных волос, красных губ и белых улыбок. А тут никаких улыбок не было, а была какая-то невыспавшаяся косматость. -- Роза, где ты была ночью? -- тихо спросила мама. Роза выразительно повела насильно втиснутым в старенький халатик плечом. -- Роза, здесь мальчик, а то бы я спросила не так,-- опять сказала мама и вздохнула.--Тебя один раз нахлестал по щекам отец, и тебе это, кажется, не понравилось. -- Оставьте вы меня! -- вдруг выкрикнула Роза.-- Хватит, хватит и хватит! Мама спокойно и внимательно посмотрела на нее, долила чайник, поставила на примус и еще раз посмотрела. Потом заговорила: -- Я сажала тебя на горшочек и чинила твои чулочки. Неужели же сейчас мне нельзя сказать всей правды? -- А мне надоело, вот и все! -- громко, но все же потише, чем прежде, заявила Роза.-- Я люблю парня, и он меня любит, и мы распишемся. И если надо уйти из дома, то я уйду из дома, но мы все равно распишемся, вот и все. Так Артем узнал о любви, из-за которой бегут из родного дома. И любовь эта была не в бальном наряде, а в стареньком халатике, выпирала из него бедрами, плечами, грудью, и халатик трещал по всем швам. А в том, что это любовь, у Артема не было никаких сомнений, поскольку уйти из дома от сурового, но такого справедливого отца и от мамы, добрее и мудрее которой вообще не могло быть, уйти из этого дома можно было только из-за безумной любви. И гордился, что любовь эта нашла Розу, к немного беспокоился, что его-то она как раз обойдет стороной. Отец категорически запретил упоминать имя дочери в своем доме. Он был суров и никогда не изменял даже нечаянно сорвавшемуся слову. Все молчаливо согласились с изгнанием блудной дочери, но через неделю, когда взрослые ушли на работу, мама сказала, старательно пряча глаза: -- Мальчик мой, тебе придется обмануть своего отца. -- Как обмануть? -- от удивления Артем перестал жевать. -- Это большой грех, но я возьму его на свою душу,-- вздохнула мама.-- Завтра Розочка празднует свою свадьбу с Петром, и ей будет очень горько, если рядом не окажется никого из родных. Может быть, ты сходишь к ней на полчасика, а дома скажем, что ты смотришь какое-нибудь кино. -- А какое? -- спросил Артем. Мама пожала плечами. Она была в кино два раза до замужества и знала только Веру Холодную. -- "Остров сокровищ"! -- объявил Артем.-- Я его уже смотрел и могу рассказать, если Матвей спросит. Матвей был ненамного старше Артема и снисходил до расспросов. Старший, Яков, до этого не унижался и звал Артема Шпендиком. -- Шпендик, тащи молоток! Не видишь, в кухонном столе гвоздь вылез, мама может оцарапаться. И мама в таких случаях говорила: -- Не надо мне никакого богатства, а дайте мне хороших детей. На другой день Артем надел праздничную курточку, взял цветы и отправился к Розе. До нее было пять трамвайных остановок, но Артем сесть в трамвай не решился, опасаясь помять букет, и всю дорогу нес его перед собой, как свечку. И поэтому опоздал: в красном уголке общежития за разнокалиберными столами уже полно набилось чрезвычайно шумной молодежи. Оглушенный смехом и криками, Артем затоптался у входа, пытаясь за горами винегретов разглядеть Розу. -- Тимка пришел! Ребята, передайте сюда моего братишку! Артем не успел опомниться, как его схватили, подняли, в полном соответствии с просьбой пронесли вдоль столов и поставили на ноги рядом с Розой. -- Принимай подарок, Роза! И тут только Артем увидел, что по обе стороны жениха и невесты сидят братья. Роза расцеловала его, а Яков пробурчал одобрительно: -- Молодец, Шпендик. Гляди, отцу не проболтайся. Роза прибегала по утрам, и Артем видел ее редко. А вот Петьку часто, потому что Петька заходил на их водопроводные канавы, учил Артема газовой сварке, и за лето они подружились. Петька все мог и все умел, и с ним Артему было проще, чем с братьями. Но это было летом. А к сентябрю Артем получил расчет и принес деньги маме. -- Вот.-- Он выложил на стол все бумажки и всю мелочь. -- Для трудовых денег нужен хороший кошелек,--сказала мама и достала специально к этому событию купленный кошелек.-- Положи в него свои деньги и сходи з магазин вместе с Розочкой и Петром. -- Нет, мам. Это тебе. Для хозяйства. -- У тебя будет костюм, а у меня будет удовольствие. Ты думаешь, это мало: иметь удовольствие от костюма, который сын купил на собственные деньги? Артем для порядка поспорил, а потом положил заработок в кошелек и наутро отправился к молодым. Но в общежитии был один Петр: Роза ушла в техникум. -- Костюм -- это вещь,-- одобрил идею Петр.-- Я знаю, какой надо: мосторговский. Или ленинградский. А еще бывает на одной пуговице, спортивный покрой называется. А может, ты на заказ хочешь? Купим материал бостон... -- А мне и в куртке хорошо,-- сказал Артем.-- Мне, это, шестнадцать. Дата? -- Дата,-- кивнул Петр.-- Хочешь, чтоб к дате? -- Хочу, это...--Артем солидно помолчал.-- Отметить хочу. -- Ага,-- сообразил Петр.-- Значит, вместо костюма? -- Вместо. А про деньги скажу, что потерял. Или стащили. -- Вот это не пойдет,-- серьезно сказал Петр.-- Это просто никак не годится: первая получка -- и вранье? Получается, с вранья жизнь начинаешь, братишка. Так получается? Это во-первых. А во-вторых, мать с отцом зачем обижать? Они тоже порадоваться должны на твое рождение. Так или не так? -- Вроде так. Только, это, а ты с Розой? -- Мы тебя отдельно поздравим,-- улыбнулся Петр.-- А сейчас крой к маме и скажи, что меняешь костюм на день рождения. Мама согласилась сразу, отец, поворчав, тоже, и Артем вместо магазинов, которые очень не любил, помчался к закадычному другу Жорке -- советоваться, кого приглашать на первый в жизни званый вечер. У Жорки Ландыса было два дела, которыми он занимался с удовольствием: коньки и марки, причем коньки были увлечением, а марки--страстью. Он разыскивал их в бабушкиных сундуках, до унижения клянчил у знакомых, выменивал, покупал, а порой и крал, не в силах устоять перед соблазном. Он первым в классе вступил в МОПР, лично писал письма в Германию, потом в Испанию, а затем в Китай, хищно отклеивал марки и тут же сочинял новые послания. Эта активность закрепила за ним славу человека делового и оборотистого, и Артем шел к нему советоваться. -- Нужен список,-- сказал Жорка.-- Не весь же класс звать. Артем был согласен и на весь, лишь бы пришла она. Жорка достал бумагу и приступил к обсуждению. -- Ты, я, Валька Александров, Пашка Остапчук... С мужской половиной они покончили быстро. Затем Жорка отложил ручку и выбрался из-за стола: -- Девчонок пиши сам. -- Нет, нет, зачем это? -- Артем испугался.-- У тебя почерк лучше. -- Это точно,-- с удовольствием отметил Ландыс.-- Знаешь, куда я письмо накатал? В Лигу Наций насчет детского вопроса. Может, ответят? Представляешь, марочка придет! -- Вот и давай,-- сказал Артем.-- С кого начнем? -- Задача!--рассмеялся Жорка.--Лучше скажи, кого записывать, кроме Зинки Коваленко. -- Искру.-- Артем сосредоточенно хмурился.-- Ну, кого еще? Еще Лену Бокову, она с Пашкой дружит. Еще... -- Еще Сашку Стамескина,-- перебил Жорка.-- Из-за него Искра надуется, а без Искры... -- Без Искры нельзя,-- вздохнул Артем. Оба не любили Сашку: он был из другой компании, с которой не раз случались серьезные столкновения. Но без Сашки могла не пойти Искра, а это почти наверняка исключало присутствие Зиночки. -- Пиши Стамескина,-- махнул рукой Артем.-- Он теперь рабочий класс, может, не так задается. -- И Вику Люберецкую,-- твердо сказал Жорка. Артем улыбнулся. Вика давно уже была Жоркиной мечтой. Голубой, как ответ из Лиги Наций. День рождения решено было отмечать в третье воскресенье сентября. Они еще не совсем привыкли к слову "воскресенье" и написали "в третий общевыходной", но почта сработала быстрее, чем рассчитывал Артем: в среду к нему подошла Искра и строго спросила: -- Эта открытка не розыгрыш? -- Ну, зачем? -- Артем недовольно засопел.-- Я, это... Шестнадцать лет. -- А почему не твой почерк? -- допытывалась дотошная Искра. -- Жорка писал. Я -- как курица лапой, сама знаешь. -- У нашей Искры недоверчивость прокурора сочетается с прозорливостью Шерлока Холмса,-- громко сказала Вика.-- Спасибо, Артем, я обязательно приду. Артема немного беспокоило, как поведут себя братья в их школьной компании, но оказалось, что как раз в этот день и у Якова и у Матвея возникли неотложные дела. Они утром поздравили младшего и отбыли за час до прихода гостей, предварительно перетащив в одну комнату все столы, стулья и скамейки. -- К одиннадцати вернемся. Счастливо гулять, Шпендик! Братья ушли, а мать и отец остались. Они сидели во главе стола: мама наливала девочкам ситро и угощала их пирогами. Мальчики пили мамину наливку, а отец водку. Он выпил две рюмки и ушел, и осталась одна мама, но осталась так, что всем казалось, будто она тоже ушла. -- Мировые у тебя старики,-- сказал Валька Александров, на редкость общительный парень, очень не любивший ссор и быстро наловчившийся улаживать конфликты.--У меня только и слышишь: "Валька, ты что там делаешь?" -- За тобой, Эдисон, глаз нужен,-- улыбнулся лучший спортсмен школы Пашка Остапчук.--А то ты такое изобретешь... Вальку прозвали Эдисоном за тихую страсть к усовершенствованию. Он изобретал вечные перья, велосипеды на четырех колесах и примус, который можно было бы накачивать ногой. Последнее открытие вызвало небольшой домашний пожар, и Валин отец пришел в школу просить, чтобы дирекция пресекла изобретательскую деятельность сына. -- Эдисон кого-нибудь спалит! -- А я считаю, что человеку нельзя связывать крылья,-- ораторствовала Искра.-- Если человек хочет изобрести полезную для страны вещь, ему необходимо помочь. А смеяться над ним просто глупо! -- Глупо по всякому поводу выступать с трибуны,-- сказала Вика, и опять ее услышали, несмотря на смех, разговоры и шум. -- Нет, это не глупо! -- звонко объявила Искра.-- Глупо считать себя выше всех только потому, что... -- Девочки, девочки, я фокус знаю! -- закричал миролюбивый изобретатель. -- Ну, договаривай,-- улыбалась Вика.-- Так почему же? Искра хотела выложить все про духи, белье, шубки и служебную машину, которая сегодня в десять должна была заехать за Викой. Хотела, но не решилась, потому что дело касалось некоторых девичьих тайн. И проклинала себя за слабость. -- Потому что у меня папа крупнейший руководитель? Ну и что же здесь плохого? Мне нечего стыдиться своего папы... -- Артемон! -- вдруг отчаянно крикнула Зиночка: ей до боли стало жалко безотцовщину Искру.-- Налей мне ситро, Артемон... Все хохотали долго и весело, как можно хохотать только в детстве. И Зиночка хохотала громче всех, неожиданно назвав Артема именем верного пуделя, а Сашка Стамескин даже хрюкнул от восторга, и это дало новый повод для смеха. А когда отсмеялись, разговор изменился. Жорка Ландыс начал рассказывать про письмо в Лигу Наций и при этом так смотрел на Вику, что все стали улыбаться. А потом Искра, пошептавшись с Леной Боковой, предложила играть в шарады, и они долго играли в шарады, и это тоже было весело. А потом громко пели песни про Каховку, про Орленка и про своего сверстника, которого шлепнули в Иркутске. И когда пели, Зина пробралась к Артему и виновато сказала: -- Ты прости, пожалуйста, что я назвала тебя Артемоном. Я вдруг назвала, понимаешь? Я не придумывала, а -- вдруг. Как выскочило. -- Ничего,-- Артем боялся на нее смотреть, потому что она была очень близко, а смотреть хотелось, и он все время вертел глазами. -- Ты правда не обижаешься? -- Правда. Даже, это... Хорошо, словом. -- Что хорошо? -- Ну, это. Артемон этот. -- А... А почему хорошо? -- Не знаю.-- Артем скопил все мужество, отчаянно заглянул в Зиночкины блестящие глазки, почувствовал вдруг жар во всем теле и выложил: -- Потому что ты, понимаешь? Тебе можно. -- Спасибо,-- медленно сказала Зина, и глаза ее заулыбались Артему особой, незнакомой ему улыбкой.-- Я иногда буду называть тебя Артемоном. Только редко, чтобы ты не скоро привык. И отошла как ни в чем не бывало. И ничего ни в ней, ни в других не изменилось, но на Артема вдруг обрушился приступ небывалой энергии. Он пел громче и старательнее всех, он заводил старенький патефон, что принес Пашка Остапчук, он даже порывался танцевать -- но не с Зиной, нет! -- с Искрой, оттопал ей ноги и оставил это занятие. Мама следила за ним и улыбалась так, как улыбаются все мамы, открывая в своих детях что-то новое: неожиданное и немного взрослое. А когда все разошлись и Артем помогал ей убирать со стола, сказала: -- У тебя очень хорошие друзья, мальчик мой. У тебя замечательные друзья, но знаешь, кто мне понравился больше всех? Мне больше всех понравилась Зиночка Коваленко. Мне кажется, она очень хорошая девочка. -- Правда, мам? -- расцвел Артем. И это был самый лучший подарок, который Артем получил ко дню своего рождения. Мама знала, что ему подарить. Но это было уже поздно вечером, когда черная "эмка" увезла Вику, а остальные весело пошли на трамвай. И громко пели в пустом вагоне, а когда кому-нибудь надо было сходить, то вместо "до свидания" уходящий почему-то кричал: -- Физкультпривет! И все хором отвечали: -- Привет! Привет! Привет! Но и это было потом, а тогда танцевали. Собственно танцевали только Лена с Пашкой да Зиночка с Искрой. Остальные танцевать стеснялись, а Вика сказала: -- Я танцую или вальс, или вальс-бостон. Чего-то не хватало -- то ли танцующих, то ли пластинок,-- от танцев вскоре отказались и стали читать стихи. Искра читала своего любимого Багрицкого, Лена--Пушкина, Зиночка-- Светлова, и даже Артем с напряжением припомнил какие-то четыре строчки из хрестоматии. А Вика от своей очереди отказалась, но, когда все закончили, достала из сумочки -- у нее была настоящая дамская сумочка из Парижа -- тонкий потрепанный томик. -- Я прочитаю три моих любимых стихотворения одного почти забытого поэта. -- Забытое -- значит, ненужное,-- попытался сострить Жорка. -- Ты дурак,-- сказала Вика.-- Он забыт совсем по другой причине. Она прошла на середину комнаты, раскрыла книжку, строго посмотрела вокруг и негромко начала: Дай, Джим, на счастье лапу мне, Такую лапу не видал я сроду... -- Это Есенин,-- сказала Искра, когда Вика замолчала.-- Это упадочнический поэт. Он воспевает кабаки, тоску и уныние. Вика молча усмехнулась, а Зиночка всплеснула руками: это изумительные стихи, вот и все. И-зу-ми-тель-ны-е! Искра промолчала, поскольку стихи ей очень понравились и спорить она не могла. И не хотела. Она точно знала, что стихи упадочнические, потому что слышала это от мамы, но не понимала, как могут быть упадочническими такие стихи. Между знанием и пониманием возникал разлад, и Искра честно пыталась разобраться в себе самой. -- Тебе понравились стихи? -- шепнула она Сашке. -- Ничего я в этом не смыслю, но стихи мировецкие. Знаешь, там такие строчки... Жалко, не запомнил. -- "Шаганэ, ты моя, Шаганэ..."--задумчиво повторила Искра. "Шаганэ, ты моя, Шаганэ..."--вздохнул Сашка. Вика слышала разговор. Подошла, спросила вдруг: -- Ты умная, Искра? -- Не знаю,--опешила Искра.-- Во всяком случае, не дура. -- Да, ты не дура,--улыбнулась Вика.--Я никому не даю эту книжку, потому что она папина, но тебе дам. Только читай не торопясь. -- Спасибо, Вика.-- Искра тоже улыбнулась ей, кажется, впервые в жизни.-- Верну в собственные руки. На улице два раза рявкнул автомобильный сигнал, и Вика стала прощаться. А Искра бережно прижимала к груди зачитанный сборник стихов упадочнического поэта Сергея Есенина. Глава третья Школу построили недавно, и об открытии ее писали в газетах. Окна были широкими, парты еще не успели изрезать, в коридорах стояли кадки с фикусами, а на первом этаже располагался спортзал -- редчайшая вещь по тем временам. -- Прекрасный подарок нашей детворе,-- сказал представитель гороно.-- Значит, так. На первом этаже -- первые и вторые классы; на втором, соответственно, третьи и четвертые и так далее по возрастающей. Чем старше учащийся, тем более высокий этаж он занимает. -- Это удивительно точно,-- подтвердила Валентина Андроновна.-- Даже символично в прекрасном, нашем смысле этого слова. Валентина Андроновна преподавала литературу и временно замещала директора. Ее массивная фигура источала строгость и целеустремленную готовность следовать самым новейшим распоряжениям и циркулярам. Сделали согласно приказу, добавив по своей инициативе дежурных на лестничных площадках со строгим уговором: никого из учеников не пускать ни вниз, ни вверх. Школа была прослоена, как пирог, десятиклассники никогда не видели пятиклашек, а первогодки вообще никого не видели. Каждый этаж жил жизнью своего возраста, но зато, правда, никто не катался на перилах. Кроме дежурных. Валентина Андроновна полгода исполняла обязанности, а потом прислали нового директора. Он носил широченные галифе, мягкие шевровые сапоги "шимми" и суконную гимнастерку с огромными накладными карманами, был по-кавалерийски шумлив, любил громко хохотать и чихать на всю школу. -- Кадетский корпус,--заявил он, ознакомившись с символической школьной структурой. -- Распоряжение гороно,-- со значением сказала Валентина Андроновна. -- Жить надо не распоряжениями, а идеями. А какая наша основная идея? Наша основная идея -- воспитать гражданина новой, социалистической Родины. Поэтому всякие распоряжения похерим и сделаем таким макаром. Он немного подумал и написал первый приказ: "1-й этаж. Первый и шестой классы. 2-й этаж. Второй, седьмой и восьмой. 3-й этаж. Третий и девятый. 4-й этаж. Четвертый, пятый и десятый. -- Вот,--сказал он, полюбовавшись на раскладку.--Все перемешаются, и начнется дружба. Где главные бузотеры? В четвертом и пятом: теперь на глазах у старших, значит, те будут приглядывать. И никаких дежурных, пусть шуруют по всем этажам. Ребенок -- существо стихийно-вольное, и нечего зря решетки устанавливать. Это во-первых. Во-вторых, у нас девочки растут, а зеркало -- одно на всю школу, да и то в учительской. Завтра же во всех девчоночьих уборных повесить хорошие зеркала. Слышишь, Михеич? Купить и повесить. -- Кокоток растить будем? -- ядовито улыбнулась Валентина Андроновна. -- Не кокоток, а женщин. Впрочем, вы не знаете, что это такое. Валентина Андроновна проглотила обиду, но письмо все же написала. Куда следует. Но там на это письмо не обратили никакого внимания, то ли приглядывались к новому директору, то ли у этого директора были защитники посильнее. Классы перемешали, дежурных ликвидировали, зеркала повесили, чем и привели девочек в состояние постоянно действующего ажиотажа. Появились новые бантики и новые челки, на переменах школа победно ревела сотнями глоток, и директор был очень доволен. -- Жизнь бушует! -- Страсти преждевременно будим,-- поджимала губы Валентина Андроновна. -- Страсти -- это прекрасно. Хуже нет бесстрастного человека. И поэтому надо петь! Специальных уроков пения в школе не было из-за отсутствия педагогов, и директор решил вопрос волюнтаристски: отдал приказ об обязательном совместном пении три раза в неделю. Старшеклассников звали в спортзал, директор брал в руки личный баян и отстукивал ритм ногой. Мы красные кавалеристы, И про нас Был ими и к и речистые Ведут рассказ... Эти спевки Искра очень любила. У нее не было ни голоса, ни слуха, но она старалась громко и четко произносить слова, от которых по спине пробегали мурашки: Мы беззаветные герои все... А вообще-то директор преподавал географию, но своеобразно, как и все, что делал. Он не любил установок, а тем паче--указаний и учил не столько по программе, сколько по совести большевика и бывшего конармейца. -- Что ты мне все по Гангу указкой лазаешь? Плавать придется, как-нибудь разберешься в притоках, а не придется, так и не надо. Ты нам, голуба, лучше расскажи, как там народ бедствует, как английский империализм измывается над трудящимся людом. Вот о чем надо помнить всю жизнь! Это когда дело касалось стран чужих. А когда своей, директор рассказывал совсем уж вещи непривычные. -- Берем Сальские степи.-- Он аккуратно обрисовывал степи на карте.-- Что характерно? А то характерно, что воды мало, и если случится вам летом там быть, то поите коня с утра обильно, чтоб аж до вечера ему хватило. И наш конь тут не годится, надо на местную породу пересаживаться, они привычнее. Может, за эти рассказы, может, за демократизм и простоту, может, за шумную человеческую откровенность, а может, и за все разом любила директора школа. Любила, уважала, но и побаивалась, ибо директор не терпел наушничанья и, если ловил лично, действовал сурово. Впрочем, озорство он прощал: не прощал лишь озорства злонамеренного, а тем более хулиганства. В восьмом классе парень ударил девочку. Не случайно, и даже не в ярости, а сознательно, обдуманно и зло. Директор сам вышел на ее крики, но парень убежал. Передав плачущую жертву учительницам, директор вызвал из восьмого класса всех ребят и отдал приказ: -- Найти и доставить. Немедленно. Все. Идите. К концу занятий парня приволокли в школу. Директор выстроил в спортзале все старшие классы, поставил в центр доставленного и сказал: -- Я не знаю, кто стоит перед вами. Может, это будущий преступник, а может, отец семейства и примерный человек. Но знаю одно: сейчас перед вами стоит не мужчина. Парни и девчата, запомните это и будьте с ним поосторожнее. С ним нельзя дружить, потому что он предаст, его нельзя любить, потому что он подлец, ему нельзя верить, потому что он изменит. И так будет, пока он не докажет нам, что понял, какую совершил мерзость, пока не станет настоящим мужчиной. А чтоб ему было понятно, что такое настоящий мужчина, я ему напомню. Настоящий мужчина тот, кто любит только двух женщин. Да, двух, что за смешки! Свою мать и мать своих детей. Настоящий мужчина тот, кто любит ту страну, в которой он родился. Настоящий мужчина тот, кто отдаст другу последнюю пайку хлеба, даже если ему самому суждено умереть от голода. Настоящий мужчина тот, кто любит и уважает всех людей и ненавидит врагов этих людей. И надо учиться любить и учиться ненавидеть, и это самые главные предметы в жизни! Искра зааплодировала первой. Зааплодировала, потому что впервые видела и слышала комиссара. И весь зал зааплодировал за нею. -- Тише, хлопцы, тише! -- Директор заулыбался.-- Между прочим, в строю нельзя в ладоши бить.-- Он повернулся к парню, усердно изучавшему пол, и в мертвой тишине сказал негромко и презрительно: -- Иди учись. Средний род. Да, они очень любили своего директора Николая Григорьевича Ромахина. А вот свою новую классную руководительницу Валентину Андроновну не просто не любили, а презирали столь дружно и глубоко, что не затрачивались уже ни на какие иные эмоции. Разговоров с нею не искали: терпеливо выслушивали, стараясь не отвечать, а если отвечать все же приходилось, то пользовались ответами наипростейшими: "да" и "нет". Но Валентина Андроновна была далеко не глупа, прекрасно знала, как к ней относятся, и, не найдя путей к умам и душам, начала чуть-чуть, самую малость заискивать. И это "чуть-чуть" было тотчас же отмечено классом. -- Что-то наша Валендра заюлила? -- громко удивился Пашка Остапчук. -- Льет масло в будущие волны страстей человеческих,-- с пафосом изрекла Лена Бокова. -- Ворвань она льет, а не масло,-- проворчал просвещенный филателист Жорка Ландыс.-- Откуда у такой задрыги масло? -- Прекрати,-- строго сказала Искра.-- О старших так не говорят, и я не люблю слово "задрыга". -- А зачем же произносишь, если не любишь? -- Для примера.-- Искра покосилась на Вику, отметила, что она улыбается, и расстроилась.-- Нехорошо это, ребята. Получается, что мы злословим всем классом. -- Ясно, ясно, Искра! -- торопливо согласился Валька Эдисон.-- Действительно, в классе не надо. Лучше дома. Но Валентина Андроновна вовсе не ограничивала свои цели классом. Да, ей хотелось властвовать над умами и душами строптивого 9 "Б", но заветной мечтой оставалось все же не это. Она твердо была убеждена, что школа -- ее школа, где она целых полгода правила единовластно,-- ныне попала в руки авантюриста. Вот что мучило Валентину Андроновну, вот что заставляло ее писать письма по всем адресам, но письма эти пока не имели ответа. Пока. Она учитывала это "пока". Неуклонно борясь со школьным руководством, она не думала о карьере даже тайно, даже про себя. Она думала о линии, и эта сегодняшняя линия нового директора вполне искренне, до слез и отчаяния, представлялась ей ошибочной. Искренне Валентина Андроновна боролась не за личное, а за общественное благо. Ничего личного в ее аскетической жизни одинокой и необаятельной женщины давно уже не существовало. В воскресенье веселились, в понедельник вспоминали об этом, а во вторник после уроков Искру вызвала классная руководительница. -- Садись, Искра,-- сказала она, плотно прикрывая дверь 1 "А", в котором принимала для разговоров наедине. В отличие от Зиночки Искра не боялась ни вызовов, ни отдельных кабинетов, ни бесед с глазу на глаз, поскольку никогда не чувствовала за собой никакой вины. А вот Зиночка чувствовала вину -- если не прошлую, то будущую -- и отчаянно боялась всего. Искра села, одернула платье -- это ужасно, когда торчат коленки, ужасно, а ведь торчат! -- и приготовилась слушать. -- Ты ничего не хочешь мне рассказать? -- Ничего. -- Жаль,-- вздохнула Валентина Андроновна.-- Как ты думаешь, почему я обратилась именно к тебе? Я могла бы поговорить с Остапчуком или Александровым, с Ландысом или Шефером, с Боковой или Люберецкой, но я хочу говорить с тобой, Искра. Искра мгновенно прикинула, что вся названная компания была на дне рождения и что среди всех не названы лишь Саша и Зина. Саша уже не был учеником 9 "Б>>, но Зиночка... -- Я обращаюсь к тебе не только как к заместителю секретаря комитета комсомола. Не только как к отличнице и общественнице. Не только как к человеку идейному и целеустремленному.-- Валентина Андроновна сделала паузу,-- но и потому, что хорошо знаю твою маму как прекрасного партийного работника. Ты спросишь: зачем это вступление? Затем, что враги используют сейчас любые средства, чтобы растлить нашу молодежь, чтобы оторвать ее от партии, чтобы вбить клин между отцами и детьми. Вот почему твой святой долг немедленно сказать... -- Мне нечего вам сказать,-- ответила Искра, лихорадочно соображая, что же они такое натворили в воскресенье. -- Да? А разве тебе неизвестно, что Есенин--поэт упадочнический? А ты не подумала, что вас собрали под предлогом рождения -- я проверила анкету Шефера: он родился второго сентября. Второго, а собрал вас через три недели! Зачем? Не для того ли, чтобы ознакомить с пьяными