Достоевский. Здравствуйте. Извозчик меня катал целый час по каким-то разбойничьим углам. Еле нашли вас. А что вы такая веселенькая, Анна Григорьевна, кого это вы обманули?
Анна Григорьевна (прыскает). Это я... Вы меня осуждать будете... Ко мне пришла подруга -- точь-в-точь как вы описывали -- в синих очках и коротких волосах -- и когда узнала, что вы у меня быть должны, сказала, что остается. (Передразнивая) Я господину Достоевскому все высказать о женском вопросе и равноправии полов хочу. А я и обманула ее, сказала, что вы не будете. (Пародируя) Господин Достоевский на важное заседание уехать изволили. Вы скажете, что я лгунишка?
Достоевский. Непременно скажу.
Входит мать.
Анна Григорьевна. Это моя мама. Мария-Анна Мильтопеус. Она у меня шведка, но русская больше, чем мы с вами.
Достоевский. Здравствуйте. У вас прекрасная дочь, я уверен, что это ваше влияние и воспитание. Я очень рад с вами познакомиться.
Мать. Здравствуйте, Федор Михайлович. Зовите меня по-русски -- Мария Густавовна. Мне так больше нравится. А мне уж все уши про вас дочь прожужжала.
Анна Григорьевна. Мама, зачем вы?
Мать. По книгам я давно вас знаю, еще с "Бедных людей". Прошу вас (усаживает).
Анна Григорьевна.
Федор Михайлович, вот послушайте, что мама только что сказала.Мать. Оставь, Нета.
Анна Григорьевна. Нет, нет, мама, вы меня выдали, теперь и я про вас должна сказать. Мама говорит, что когда вы описываете оскорбленного человека, то и сами переживаете это оскорбление, а когда описываете какого-нибудь злодея, так чувствуете все равно как сами его совершаете? Правда это, скажите?
Достоевский. Вы действительно так сказали, Мария Густавовна? Вы даже не знаете, до какой степени правильно вы сказали, ведь об этом многие, что там многие, большинство из нашего брата-сочинителей не догадывается. Это совершенно точно, когда описываешь обиженную девушку, так у самого буквально сердце разрывается, все равно как будто только что тебя обидели и надругались над тобой. А когда пишешь о каком-нибудь злодействе, так точно сам совершаешь, нужно все ощутить, все, и холодные пальцы преступника, которые сжимаются на твоем горле, и последнюю предсмертную картину перекошенного лица и напрягшегося кадыка на шее злодея, и последнюю перед концом мысль, может даже самую ничтожную и глупую, но ощутить. Мы, писатели, может самые порочные люди, потому что все преступления через наше сердце проходят... Вы, Мария Густавовна, это так верно заметили. Я вижу, вы очень умны и, я уверен, добры, и мы обязательно полюбим друг друга, я уже вас уважаю и очень даже...
В продолжении всего этого страстного сбивчивого монолога мы ощущаем, что сам Федор Михайлович сознает неуместность своей горячности, но ничего не может сделать, от этого мучается, наконец, обрывает в совершеннейшем смущении.
Наступает томительная пауза, которая повергает его уже в окончательную тревогу.
Положение спасает Анна Григорьевна. Нарочитым жестом она подает Федору Михайловичу грушу прямо в руку.
Достоевский. Вы не сердитесь, что я слишком горячо...
Анна Григорьевна. Нет, нет, что вы. Вы очень хорошо говорили.
Мать. Вы уж побеседуйте, а я пойду чай приготовлю (уходит).
Достоевский
. Я был совершенно несносен.Анна Григорьевна. Что вы, Федор Михайлович, вы такой душка, так умно говорили. Садитесь лучше сюда, вот в это кресло, вам будет удобней (пересаживает).
Достоевский
. Анна Григорьевна, я не только приехал к вам познакомиться, но у меня и дело есть. Я задумал роман и мне нужен ваш совет.Анна Григорьевна. Разве я могу вам советовать?
Достоевский. Именно ваш совет совершенно необходим. Это будет роман о художнике с очень трудной судьбой. Детство его не баловало. Рос он с деспотичным отцом -- врачом больницы для неимущего люда -- бродяг, обитателей ночлежных домов и богаделен. Мать он потерял в самом раннем детстве. Все его детские впечатления ограничивались чахлым больничным садиком, все темные и страшные язвы жизни открывались ему слишком рано и навсегда изранили его впечатлительную душу. Он окончил военное училище, но скоро вышел в отставку и предался любимому искусству. Он был нелюдим и горд. Искусство заменило ему все -- друзей, женщин, балы и попойки -- все мирские утехи он положил на алтарь служения этой идее. Первые шаги его вызвали большой резонанс, его хвалили, о нем говорили, а один из самых влиятельных критиков -- назовем его критик Б. -- сказал, обливая слезами грудь моего героя: "Вам возвещена правда жизни! Цените же ваш дар, оставайтесь ему верными и будете великим художником". Однако, последующие его произведения стали вызывать насмешки, многочисленные завистники клеветали на нашего героя, шептались по гостиным, что весь этот шум по первому произведению есть просто недоразумение, да и сам его талант такое же недоразумение. И он снова остался одинок в своей каморке, но и туда долетал голос клеветы и насмешки. В это время роковое стечение обстоятельств заставило его покинуть столицу. Там, в одном из самых глухих уголков России на его долю выпали еще большие страдания и самое главное -- невозможность заниматься любимым искусством. Там он встретил свою первую любовь, женился, но жена вскоре умирает. Наконец, он снова в Петербурге. Его уже все забыли, никто не помнит его первых произведений. И снова он должен, как новичок, завоевывать себе имя, добиваться признания в глазах публики, но ему уже было далеко не столько лет, как в первый раз, силы его уже были не те, здоровье его уже было очень плохое, ибо от всех пережитых страданий он получил тяжелую и неизлечимую болезнь. Но упорством и мучительной работой, под громкий крик хулителей он снова приобретает известность, снова публика заговорила о моем художнике, он завоевывает одно из первых имен среди русских художников. Да, он достиг чего мечтал. Но счастья нет. Он одинок ¾ два-три друга, пустая холостяцкая квартира -- вот вся его жизнь. Да горячо любимое искусство. И вот в это время он знакомится с молодой прекрасной девушкой лет двадцати. Назовем ее для простоты "Анной". Он влюбляется в нее. Горячо, страстно. Она же... она же относится к нему с участием, с добротой. И вот я хочу посоветоваться. Может ли мой художник сделать предложение любимой девушке? Не будет ли это противоречить... художественной правде?
Анна Григорьевна. А почему нет? Если он любит ее.
Достоевский. Но он стар, болен, беден...
Анна Григорьевна. Фу, что за доблесть любить молодого, здорового и богатого... и глупого.
Достоевский. И вы думаете... вы думаете... неужто она примет предложение...
Анна Григорьевна (почти шепотом) Вы... мой Отелло.
Достоевский
. А вы... Дездемона.Анна Григорьевна. Она его за муки полюбила...
Достоевский (медленно, со слезами на глазах склоняясь к ее рукам). А он ее за состраданье к ним.
Анна Григорьевна сидит прямо со слезами на глазах.
Федор Михайлович склонился к ее коленям, целуя и обливая слезами ее руки.
Вдруг он вскакивает.
Достоевский. Но нет, нет. Я не могу. Вы молоды. У вас все впереди. Я погублю вашу жизнь.
Анна Григорьевна (не меняя положения). А может я налажу вашу.
Достоевский. Я беден, я весь в долгах.
Анна Григорьевна. У меня есть некоторые средства.
Достоевский. Я болен.
Анна Григорьевна. Я буду ухаживать за вами.
Достоевский. У меня отвратительный характер.
Анна Григорьевна (вскакивает и берет его за руки). Глупенький. Я люблю вас. Мне кажется, я полюбила вас в двенадцать лет, когда прочитала ваш первый роман. Я плакала над ним и думала о вас.
Достоевский. Боже, неужели это возможно!?
Анна Григорьевна. Возможно... если вы любите.
Достоевский. Я люблю вас! За вашу доброту, чуткость. Многие мне сочувствовали в моих несчастьях, а вот вы пришли и просто стали помогать. Я знаю, что вам пришлось ночами трудиться... Поначалу я не замечал вас, вы уходили -- я забывал вас -- ваш голос, фигуру, цвет глаз... И вдруг, недели через две я заметил, что вы красивая девушка с большими добрыми глазами.
Анна Григорьевна. Значит, две недели просто не замечали меня?
Достоевский. Да, да. А когда заметил... Мы поженимся и уедем за границу месяца на два-три. Я покажу вам мои любимые музеи, поведу к Сикстинской мадонне...
Анна Григорьевна (лукаво). А в Рулетенбург заедем?
Достоевский. Ну, может на пару дней, чтобы вы посмотрели, правильно ли мы с вами его описали. Нет, нет, никакой игры, разве что поставлю двадцать франков показать вам мою систему, которая совершенно безотказна, если играть осторожно.
Анна Григорьевна. Зовите меня Натой.
Достоевский. Нет, Ната -- это искусство. Я буду звать вас Аней, Аня ¾ это жизнь...
Входит мать, на подносе чай.
Анна Григорьевна. Мама, Федор Михайлович сделал мне предложение.
Мать. И...
Анна Григорьевна. Я приняла его.
Мать роняет поднос, чашки бьются.
Начинается какая-то суматоха. Мать пытается благословить молодых. Но жених и невеста бросаются собирать осколки и все уползают от нее. Наконец, над лужей разлитого чая, на корточках они получают материнское благословение. Льются слезы, смешиваясь с разлитым чаем.
Достоевский (с осколками в руке). Говорят, к счастью...
Картина пятая
Рулетенбург. Через несколько месяцев.
Дешевый гостиничный номер.
Анна Григорьевна. Одна.
Анна Григорьевна. ...как все хорошо было... Утром перепишу все, что Федя за ночь сочинил, и идем гулять по городу, заканчивая нашу прогулку почти всегда в Дрезденском музее и непременно у Сикстинской мадонны... Почему она его так привлекает? По часу стоит, не шелохнется. А потом уходит,
точно духовно омытый... И все повторяет: "Разбогатеем -- непременно закажу большое фото в натуральную величину"... Так все было хорошо... И занесло же нас в этот проклятый Рулетенбург...Входит Федор Михайлович. Вид пришибленный. Тяжело садится. Смотрит в пол.
Достоевский. Дьявольщина... Уже держал в руке три тысячи... и все уплыло... пока играю по системе
-- выигрываю. Но никак не могу удержаться, начинаю рисковать -- и все пропало... Есть у нас еще деньги?Анна Григорьевна. Осталось двадцать фридрихсдорфов.
Достоевский. Главное ведь уверен. Если б были деньги
-- непременно отыгрался. Главное не уклоняться от системы.Анна Григорьевна. Будешь чай пить?
Достоевский. Нет.
Анна Григорьевна. Может поработаем?
Достоевский. К черту! К черту1 Жилы из себя вытягиваешь и всю жизнь в кабале. К черту!
Анна Григорьевна. Федя, ну, что с тобой? Опомнись. Ну, проиграл...
Достоевский. Не смей меня жалеть!. Не смей!. Я знаю, что подлец, что совратил невинную девушку... О, Господи... Я знаю, что негодяй... Но все равно. Не смей меня жалеть... Еще бы двадцать фридрихсдорфов...
Анна Григорьевна. Возьми их, Федя.
Достоевский. Ты правду говоришь?
Анна Григорьевна. Возьми. Как-нибудь перебьемся. К тому же должны же мы когда-нибудь получить этот перевод.
Достоевский. Нет, нет, а как же ты?
Анна Григорьевна. Я уверена, просто уверена, что тебе не может на этот раз не повезти.
Достоевский
(подскакивает к Анне Григорьевне, целует руку). Ты у меня золото, Анечка. Я негодяй, а ты золото.Достоевский подбегает к шкатулке, лихорадочно разбрасывает бумаги, находит деньги и убегает.
Анна Григорьевна некоторое время сидит в задумчивости, тяжело вздыхает и придвигает к себе рукопись.
Входит фрау Шульц.
Фрау Шульц. Ваш муж все рулетка? Деньги не платить, а рулетка играть. Очень похож руски человек.
Анна Григорьевна. Нам должны вот-вот прислать. Тогда мы за все заплатим.
Фрау Шульц. Мой фатер помираль -- говориль на прощань: "Хочешь бедный -- принимай руски, хочешь богатый -- принимай руски. Хочешь покой -- не принимай". Вы руски есть... это... это... безлаберность.
Анна Григорьевна. Вы не волнуйтесь, фрау Шульц. Мы заплатим все, до копейки.
Фрау Шульц. Копейки ценить, а вы не ценить. Руски душа есть дики, не цивиль, не бережлив. Только дейч дух сделать Россия цивиль.
Анна Григорьевна (неожиданно взрываясь). Что вы понимаете в русской душе? В вас-то не душа, а... Вот мне сказывали совершенно верно, что на могиле какого-то великого немца изображена семнадцатиугольная фигура. Так это и есть вся ваша немецкая душа, всего семнадцать сторон, да и то может семь сторон это для гения оставлено, а вам всем десяти за глаза хватит и того будет. И потому вам и не понять, и не исчислить русской души.
Фрау Шульц (мало что поняв). Ваш муж играть. Он безум. Вы должны остановлять.
Анна Григорьевна. Не трогайте моего мужа! Мой муж гений, какого у вас может в три столетия не рождается, все ваши прямые закроет и не заметит...
Фрау Шульц. Фи, деньги не платить, а дейч нация оскорблять. Больше обед не отпускать, пока не заплатить (уходит).
Анна Григорьевна
(ходит в раздражении, вдруг разряжается каким-то нервным смехом). Ну, не дуреха... Чего вдруг я эту фрау оскорбила, русской дурью гордиться вздумала?Вбегает Федор Михайлович. Он в совершенно невменяемом состоянии. Бегает по комнате.
Достоевский. Дай, дай денег, срочно дай денег...
Анна Григорьевна.
Федя, нет, милый, ни рубля.Достоевский. Возьми, достань, укради, нужны деньги, проклятие, я знаю, сейчас пойдет зеро, я по системе вижу, много золота, много, кучи денег, богатство, вырваться, наконец, из проклятой кабалы, написать, наконец, роман, который не стыдно самому читать, роман без палки, это такая мечта, умоляю, двадцать фридрихсдорфов, достань, заложи...
Анна Григорьевна. Успокойся, успокойся, я боюсь, все заложено...
Достоевский. Проклятье, я сойду с ума, утоплюсь, деньги, где деньги...
Анна Григорьевна. Федя, что ты говоришь? Но возьми, заложи мои серьги и обручальное кольцо.
Достоевский. Давай.
Федор Михайлович подскакивает к жене. Не может дождаться, пока жена снимет свои украшения, начинает помогать, чуть ни с мясом вырывая серьги.
Убегает.
Анна Григорьевна. Боже, какой кошмар.
Без сил валится на диван. Долго лежит, Мы видим содрогания ее тела. Наконец, немного успокоившись, утирает слезы, делает несколько шагов по комнате, но вдруг издает стон и опускается на стул, прижимая руку к животу.
Анна Григорьевна. Что это?.. Неужели?.. Неужели это самое?.. И Митрофан Сергеевич говорил о таких признаках... И Феди долго нет... Что с ним?... А что если он от отчаяния бросился в реку? Надо идти искать, с ним непременно несчастье.
Начинает метаться по комнате, собираться.
В это время походкой мертвеца входит Федор Михайлович. Как-то странно валится на диван, лежит, уткнувшись лицом.
Анна Григорьевна бросается к нему.
Анна Григорьевна. Федя, Федя, ну, что с тобой? Федя, очнись. Ну, проиграл. Ну и что. Ведь это такие пустяки. Ведь мы скоро получим деньги. Выкупим все. Уплатим за номер. Непременно даже завтра получим. Милый, ну, успокойся. Погляди на свою Аннушку.
Достоевский (не поднимая головы). Я подлец, я негодяй, существо, вообще не достойное существовать.
Анна Григорьевна. Ну, что ты, глупый. Ты художник. Тебе все надо пройти, может из этого ты и извлекаешь свои великие страницы. Ну, погляди на свою Аню.
Достоевский. Ты не сердишься, скажи, ты не сердишься?
Анна Григорьевна. Нет, конечно же нет. Ты мой любимый, мой глупышонок.
Федор Михайлович бросается к Анне Григорьевне, обливая слезами ее руки и колени.
Она гладит его по волосам.
Достоевский. Ты сокровище, ты удивительная, а я подлец и негодяй. Хуже всего, что натура у меня подлая и слишком страстная, везде во всем до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.
Анна Григорьевна. Ты хороший. А это -- эпизод, эпизод и только, не надо расстраиваться.
Достоевский. Какое мне сокровище досталось. Боже, за что ты меня наградил, недостойного?..
Анна Григорьевна. Какое я сокровище? Я глупая женщина, но тебя люблю. (Начинает вдруг тараторить и передразнивать, чтоб отвлечь его.) Здесь приходила немка, наша хозяйка, и начала -- ви руски есть люди безлабер, ви не держать своих мужей, так я ей отрезала, говорю -- мой муж такой писатель, что если б был жив ваш Гете, так за честь почел бы поцеловать туфлю моего мужа, да может еще всю дорогу бы на коленочках полз.
Достоевский. Ну уж. Так и говорила?
Анна Григорьевна. А если и не говорила, так теперь скажу... Я так испугалась, что тебя долго нет, что решила, что ты в Шпрее бросился.
Достоевский. Надо иметь слишком мало самолюбия, чтоб броситься и утонуть в Шпре -- в этой маленькой и ничтожной речонке.
Анна Григорьевна. Тебе Тихий океан подай и не меньше.
Достоевский. А ты обедала?
Анна Григорьевна. Я... да, да, конечно...
Достоевский. Ты это верно говоришь? Что ты ела?
Анна Григорьевна. Я... я съела...
Достоевский. Ты обманываешь. Ты голодная сидишь.
Анна Григорьевна. Знаешь, фрау Шульц отказалась отпускать нам, пока мы не заплатим долгов.
Достоевский. Ах, я мерзавец, скотина, ну, как такое существо может существовать, жена сидит голодная ...
Анна Григорьевна. Успокойся, Федя, я тебя хочу обрадовать. Кажется, нас скоро будет трое.
Достоевский. Как? Ты не ошиблась?
Анна Григорьевна. Пожалуй, нет.
Достоевский. О, Боже, жена ждет маленького ребеночка, а я... маленького ребеночка... маленького ребеночка... зеро... маленького ребеночка поставить на зеро... маленький ребеночек на зеро... ААААААА
Издает дикий крик "духа сотрясшего и повергшего" и падает. Анна Григорьевна в течении его бреда шепчет "Федя, не надо, Федя, успокойся". Подхватывает его на руки, гладит, пытаясь успокоить.
Картина шестая
В скитания по заграницам прошло четыре года.
Снова номер, похожий на номер в предыдущей картине. Полумрак.
За столом перед дневником сидит Анна Григорьевна, но она не работает.
Входит Федор Михайлович.
Достоевский
(подходит, целует). Что это ты пишешь своими крючочками? Наверное, какие-нибудь гадости про мужа.Анна Григорьевна. Может и гадости.
Достоевский. И свет не зажжешь.
Анна Григорьевна. Не хочется.
Достоевский. Что с тобой, Аня?
Анна Григорьевна. Ничего со мной.
Достоевский. Нет, нет, что-то произошло. Скажи, в чем дело?
Анна Григорьевна (кидает ему письмо). На, возьми письмо от своей Аполлинарии Сусловой.
Достоевский. Анна, ты ревнуешь?
Анна Григорьевна (с горячностью). Я ненавижу эту женщину, Пришла к тебе в редакцию и предложила себя в любовницы, А потом бросила тебя в Париже, променяв на какого-то хлыщеватого потомка золотоискателей с Антильских островов. Я все знаю, все. И потом я-то, дура, записывала этот роман о Рулетенбурге -- твои впечатления о путешествии с этой развратной женщиной.
Достоевский. Ты не смеешь меня ревновать. Аполлинария -- прекрасная женщина.
Анна Григорьевна. Ха, ха, я не смею ревновать. А ты? Какие ужасные сцены ты устраивал, когда у меня поцеловал ручку старичок-немец из стенографического клуба.
Достоевский. Анна, что с тобою? Ведь роман с Сусловой был еще до тебя. Клянусь, я больше с нею никогда не встречался. Эта переписка совсем не любовная, а в самом высшем смысле.
Анна Григорьевна. Ненавижу, ненавижу...
Достоевский. Аня, скажи же наконец, что случилось?
Анна Григорьевна. Все, все случилось. Я помру в этой паршивой прямолинейной Европе, выехали на три месяца, а уже четыре года, а мы все не можем вернуться. Я не могу здесь, я не выдержу, я только и вижу, как закрою глаза, русские березки. Неужели здесь и помру?
Достоевский. Ты же знаешь, я сам страдаю. Я не могу больше писать, у меня кончился материал, нет впечатлений, атмосферы, даже, кажется, стал забывать Россию. А сочинять я не могу, как все эти эмигранты, все эти Герцены, Бакунины, Тургеневы, которые дают советы, что делать России, не появляясь туда десятки лет, совершенно утеряв о ней представление. Я должен скоро получить от Стелловского, тогда мы и поедем.
Анна Григорьевна. Да этой суммы не хватит, чтобы из закладов выкупить и с долгами рассчитаться. Да и все равно, ты отошлешь все деньги родственникам и этому бездельнику Павлу Александровичу.
Достоевский. Но я должен помогать им. Я дал слово перед семьей брата после его смерти. А Павел -- мой сын. Он, в сущности, не плохой человек, это в нем наносное, поверь мне, я вижу людей.
Анна Григорьевна. Да, да, я не права, прости за этот упрек. Но что же делать? Еще несколько месяцев здесь, и я заболею чахоткой и помру. Мне все, все противно. Люди, дома, ухоженные садики, кирхи, папахены с трубками, добродетельные дочки... Все прилично, а на самом деле один чистоган, интерес и бездушие. Не могу...
Достоевский. Давай, переедем пока в Италию.
Анна Григорьевна. Никуда отсюда я не тронусь. Если хочешь поиграть -- съезди, а я не тронусь никуда. Здесь у нас хоть могилка дорогая есть, куда придти можно. Обещай, если умру, похоронить меня рядом с нашей крошкой.
Достоевский. Я же сказал тебе, что больше не играю. Эта глупая фантазия, мучившая меня почти десять лет, вдруг оставила меня, и даже сам не понимаю, как. Ведь я мечтал выиграть, мечтал серьезно, теперь я свободен и не буду думать целыми днями об игре... Но очнись Аннушка, почему ты о смерти заговорила, не разрывай мне сердце, я ведь еле креплюсь.
Анна Григорьевна (начинает вдруг горько по-детски рыдать, всхлипывая сквозь слезы). В Россию... К маме хочу.
Федор Михайлович успокаивает ее.
Входит рассыльный, подает перевод.
Достоевский. Аня, смотри, две тысячи из "Русского Вестника". Едем в Россию.
Анна Григорьевна (вскакивает). Неужели?
Достоевский. В самом деле. В самом деле.
Подхватывает жену и кружит по комнате, напевая бездарные стишки, пришедшие ему в голову.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Затем они берутся за руки и, выделывая ногами какие-то кафешантанные фигуры, поют дуэтом.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Танец Федора Михайловича и Анны Григорьевны.
Наконец, без сил падают на диван.
Отдышавшись и насмеявшись.
Достоевский. Давай собираться.
Анна Григорьевна. Нужно прежде всего упаковать бумаги.
Достоевский. Ну их. Сожжем и с концом.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя.
Достоевский. Нас с этими ящиками бумаг задержат на границе, будут искать недозволенную литературу и прокламации, из-за бумаг я и дня не желаю терять.
Начинает раскрывать шкафы, ящики комода, выбрасывать рукописи. Комната быстро покрывается толстым слоем бумаг, а он все выбрасывает и выбрасывает.
Анна Григорьевна ползает по полу, совершенно зарывшись в бумагу, и с ужасом и отчаянием кричит: "Вечный муж", "Идиот", "Бесы", "Житие великого грешника".
Федор Михайлович все выбрасывает и выбрасывает рукописи, весело крича: "Плевать! Плевать!"
Картина седьмая
1879-й год. Квартира Достоевских близ Кузнецкого рынка.
Федор Михайлович ходит по комнате, диктуя "Братьев Карамазовых" с черновых листков. Анна Григорьевна стенографирует.
Достоевский.
--
Папа, папа, поди сюда... мы... -- пролепетал Илюша в чрезвычайном возбуждении, но видимо не в силах продолжать, вдруг бросил обе свои исхудалые руки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом и Колю и папу, соединив их в одно объятье и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг задрожал и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли затряслись губы и подбородок.--
Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам из них из всех, назови его Илюшей и люби вместо меня.Вдруг Федор Михайлович подбегает к Анне Григорьевне, поднимает ее голову.
Достоевский. Ты плачешь? Значит хорошо. Думал было изменить
-- теперь так оставлю.Анна Григорьевна
(вытирая слезы). Жалко мальчишку. Пишу -- и прямо мой сын помирает... Может это грешно, Федя, так писать?Достоевский. Как?
Анна Григорьевна. Так... ощутимо и страшно.
Достоевский. Что-то странное ты говоришь и не пойму.
Анна Григорьевна. Прочтет человек, заплачет и может усомнится в божественном всемогуществе и милосердии, раз заставляет страдать невинных крошек.
Достоевский. Уж не хочешь ли ты сказать, что мой талант от дьявола?
Анна Григорьевна. Нет, я не хочу этого сказать, просто вдруг подумалось мне.
Достоевский. Ты очень глубоко сказала. В каждом сердце Бог и Сатана спорят, а в моем
-- так в рукопашную сошлись, то один пересиливает, то другой, от того и твердой точки во всей вселенной не вижу, а одни страдания до самого черного горизонта... Правда, сбоку ты меня подперла, оттого и полегчало несколько.Анна Григорьевна. А любовь?
Достоевский. А любовь
-- это факел, который непременно должен взять с собой человек, чтоб разогнать черноту, и даже из страдания счастие выплавить. Без любви заблудится и погибнет.Раздается знакомый голос:
Гадкин. Хе-хе, стало быть трудимся. Истину добываем-с. Слежу-с, слежу-с за вашим творчеством. Иногда занятные мысли нахожу-с. Хорошо у вас учителишка в "Бесах" придумал
-- Сократу выколоть глаза, Цицерону отрезать язык, Шекспир побивается каменьями. Хе-хе. Вот при таких мероприятиях и Гадкин согласится без денег-с, потому что все равны станут-с. И счастливы-с, ибо не будут Шекспиры-с глаза колоть. Ну, а пока деньги не отменены, извольте удовлетворить-с.Достоевский. Я передавал вам о своих условиях. Сейчас у меня денег нет.
Гадкин. Тогда в яму извольте-с.
Достоевский. Как я тогда заплачу вам? Ведь для того я должен работать, а вы меня хотите лишить работы и требуете еще денег. Это совершенно не натурально.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович, оставь нас вдвоем с господином Гадкиным.
Достоевский. Попробуй ты, а то я лично ничего не понимаю. А пока поработаю над Алешкой Карамазовым, что-то он у меня не выпевается (уходит
).Анна Григорьевна.
Господин Гадкин, сколько мы вам должны?Гадкин. Двенадцать тысяч с процентиками натекло-с.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович у вас сам занимал?
Гадкин. Никак нет-с. Это они векселечком должок братца покойного покрыли. Замечательной души был человек (прикладывает платок к глазам).
Анна Григорьевна.
Это излишне. У вас была расписка Михаила Михайловича?Гадкин. Под честное слово давалось, под честное благородное слово. Да уж не сомневаетесь ли вы в благородном сердце Гадкина?
Анна Григорьевна. Я почти не сомневаюсь в вас. А если мы откажемся платить?
Гадкин. С приставом всю обстановку опишу-с.
Анна Григорьевна. Обстановка записана на меня.
Гадкин. В долговую яму засажу.
Анна Григорьевна. На сколько?
Гадкин. На три месяца, три месяца как один день.
Анна Григорьевна. А теперь слушайте меня внимательно, господин Гадкин. Если вы не согласитесь на наши условия, то я лично упрошу Федора Михайловича сесть в долговую яму, сама с детьми сниму поблизости квартиру и буду его каждый день навещать. А вы не только денег лишитесь, но и еще прокормочные на содержание Федора Михайловича вам придется платить. Выбирайте.
Гадкин. Сражен, многоуважаемая Анна Григорьевна, повержен, как библейский мудрец Соломон царицей Савской. Умная вы женщина и уважаю-с.
Анна Григорьевна. А теперь прошу оставить дом.
Гадкин. Тихими стопами-с, тихими стопами-с.
Перед дверью сталкивается с входящим Павлом Александровичем. К нему.
Нехорошо забывать старых друзей, молодой человек.
Павел Александрович. Сегодня же непременно забегу, уважаемый Гарпий Фомич. У меня и дельце есть к вам.
Гадкин уходит.
Мне к папе.
Анна Григорьевна. Он работает.
Павел Александрович. Я хочу попросить у него сорок рублей на пальто.
Анна Григорьевна. У вас же есть.
Павел Александрович. Не модно-с.
Анна Григорьевна. У нас нет денег в доме. Всего сорок рублей.
Павел Александрович. Заложите что-нибудь.
Анна Григорьевна. Что можно, уже заложено.
Павел Александрович. Ну, это не мое дело. Я скажу папе, а там, что ответит.
Анна Григорьевна. Вы нахлебник, молодой человек. Я давно бы могла настоять перед Федором Михайловичем, чтобы он вам отказал от дома. За все дерзости, что мне пришлось от вас услышать, за распродажу его библиотеки, которую он собирал столько лет. Но я не делала этого, никогда не жаловалась на вас, хотя вы и этого частенько желали, чтобы не расстраивать Федора Михайловича. И потому, прошу вас не вынуждайте меня и попросите у него двадцать рублей.
Павел Александрович. Давайте ваши двадцать рублей (берет деньги). Спасибо, мачеха (уходит).
Входит Федор Михайлович.
Достоевский. Что-то не выпевается у меня Алешка.
Анна Григорьевна. С Гадкиным улажено. Сейчас должны принести книги из типографии, что мы решили сами издавать. Я думаю не отдавать их на комиссию, где берут из пятидесяти процентов, а самим продавать.
Достоевский. Прогорим мы, Аня. Опыта у нас нет, а по мне коммерция -- та же рулетка.
Анна Григорьевна. Ничего. ты же сам говорил, что твое имя стоит миллионы. Вот и проверим, милый, сколько оно стоит.
Вносят кипы книг.
Достоевский. Уж не захотелось ли тебе Ротшильдом стать?
Анна Григорьевна. Ротшильдом не желаю, мне титул "Достоевской" весьма нравится, а из долговой кабалы вырваться и ту самую палку разломать желаю.
Достоевский. Будь по твоему. Я пойду погуляю с деточками, редко их вижу (уходит).
Входит покупатель.
Покупатель. Я по объявлению от Сабичевского. Здесь можно купить сочинения г-на Достоевского? Дайте пятьдесят книжек, клиенты постоянно его спрашивают.
Отдает деньги, забирает книги. Уходит.
Один за другим безмолвно подходят покупатели. Отдают деньги Анне Григорьевне, забирает книги. Гора книг значительно поуменьшилась.
Анна Григорьевна (подойдя к двери, говорит громко). Позовите господина Гадкина.
Входит Федор Михайлович.
Достоевский. Дикарями у нас дети растут, сущими ирокезами.
Анна Григорьевна. Ты прав, я сама чувствую, что мало им времени уделяю.
Достоевский. Как, продала хоть три книжки?
Анна Григорьевна. Значительно больше (показывает деньги).
Достоевский
. Ну-у. Вот не думал. Есть в тебе практическая сметка, я всегда восхищался твоей легкостью в складывании больших чисел и владении тяжелым нотариальным языком... Стоит, видишь, мое имя миллион... Я тебе куплю бриллиантовые сережки, недавно видел премиленькие в Пассаже.Анна Григорьевна. Спасибо, Федя, но может обождать.
Достоевский. Неужели первый русский писатель не может позволить купить своей жене бриллиантовые серьги?.. Впрочем, ты права, у тебя и пальтишко худое. Я лучше посмотрю тебе салопчик на зиму.
Анна Григорьевна (усмехается). Да кто их носит теперь?
Достоевский. Наши бабушки носили, матушки носили, а они не глупы были. Не модно, но уютно-с. Салопчик непременно изобиходим. А теперь полетел в университет.
Анна Григорьевна. Что у тебя за привычка говорить цитатами из своих романов.
Достоевский. Ты устала, маточка?
Анна Григорьевна. Опять...
Достоевский. Ладно, ладно придираться. В университете должна сегодня состояться драка с кровью между западниками и славянофилами. А потом в магазинчик. Лечу (убегает, прихватив денег).
Анна Григорьевна.
Неисправим.Входит Гадкин.
Гадкин. Гадкин прибыл по первому слову. Чем могу служить? Кредит-с?
Анна Григорьевна. Дайте сюда наш вексель.
Гадкин. Это зачем?
Анна Григорьевна. Вот ваши деньги.
Гадкин. Хе-хе... Много денег-с... Может они вам самим нужны-с?
Анна Григорьевна. Давайте вексель и берите.
Гадкин. Подумайте, Анна Григорьевна. У Гадкина благородное сердце, и он решил еще подождать.
Анна Григорьевна. Давайте прекратим.
Гадкин. Значит снова Гадкин червь и тля... Возьмите, Вы жестокая женщина, Анна Григорьевна, и не ощущаете вы страданий человеческого сердца, бьющегося в самой порочной груди.
Анна Григорьевна. И извольте оставить наш дом и забыть его совершенно.
Гадкин. Тихими сто...
Обрывает себя на полуслове и идет к двери, с силой ударяя в пол ступнями.
Анна Григорьевна смотрит на вексель, затем медленно его разрывает.
Картина восьмая
Июнь 1880 года. Квартира Достоевских.
Служанка и Вера Евлампиевна.
Служанка. Барыня сегодня не принимают.
Варвара Евлампиевна. Вздор. Поди, объяви, что Варвара Евлампиевна видеть желают.
Служанка уходит.
Входит Анна Григорьевна.
Варвара Евлампиевна. Нета, боже, как я тебя давно не видела? (Целуются, усаживаются) Боже, как это давно было. Помнишь, как ты меня еще тогда обманула, когда Федор Михайлович был у тебя.
Анна Григорьевна. Рассказывай, как ты?
Варвара Евлампиевна. Что говорить. Губернаторша, Муж
-- статский генерал. Молод, красив и карьера. Приемы, балы, общественная польза. Две девочки.Анна Григорьевна. Счастлива?
Варвара Евлампиевна. Все это так скучно, Нета. Муж у меня под каблуком и пикнуть не смеет, не то что равенства требовать. Помнишь, какими мы глупыми были девчонками. Эти ужасные очки, фантазии о равенстве полов... Глупыми мы были ужасно. Да никакого равенства и быть не может, я твердо поняла, мужчины еще не доросли до него... А как ты? Что это ты в таком ужасном наряде и прическа... Ты ведь просто старишь себя, ведь ты еще любому мужчине страсть внушить можешь.
Анна Григорьевна. Ты посмеешься, но я специально одеваюсь так, чтоб постарше выглядеть, чтоб Федору не было неудобно.
Варвара Евлампиевна. Чуткость в тебе была всегда. За то и любила.
Анна Григорьевна. Он у меня ужасно ревнив, прямо мавр, чистый африканец. Как пойдем в какое-нибудь собрание
-- уж вижу -- страдает, мучается, если заметит возле меня какого молодого человека. Да что там молодого, он, кажется, меня к шкафу готов ревновать.Варвара Евлампиевна. А горло что замотано?
Анна Григорьевна. Да это так, пустяки, царапина, в общем, тоже след его ревности.
Варвара Евлампиевна. Да ты расскажи. Не бойся. Варвара не побежит трепать имя твоего мужа по свету.
Анна Григорьевна. Сама виновата. Прочитал он однажды рукопись какого-то глупого романа, да и принес его домой. Я взяла почитать, а там приведено анонимное письмо к герою, что жена ему, мол, изменяет, и пусть он проверит, чей портрет она хранит в медальоне. Смешно мне стало, и решила я подшутить. Переписала подчистую это письмо чуть измененным почерком и подкинула в кабинет. Думаю, догадается, ведь только что читал. Вдруг зовет в кабинет, а сам туча тучей. Как крикнет
-- покажи медальон, да подскакивает ко мне и срывает вместе с цепочкой, даже шею до крови поранил. Тут уж я ему объяснила, так он умолял. Не шути, Аня, с этим, ты знаешь, я сам н