Варвара Евлампиевна. Мой тоже ревнует. Но я и вида ему подавать не дозволяю. Все они одинаковы. Глупы и скучны, так наперед и знаешь все их слова. И все их оригинальные мысли и великие дела -- всего перья, которыми они расцвечивают себя перед нашей сестрой. Я их насквозь вижу... Скажи, счастлива, не сожалеешь, что молодость сгубила?
Анна Григорьевна. Трудно так вот ответить... Но если бы пришлось выбирать из всех людей -- его бы выбрала, Он у меня очень добрый, внимательный, заботливый. Ревнив, правда. Но ведь это от любви. Это не обидно.
Варвара Евлампиевна. А где он сейчас?
Анна Григорьевна. В Москве, на открытии памятника Пушкину. Задерживается, и я беспокоюсь, не начались бы у него приступы падучей от волнений. Здесь-то я его оберегаю от неприятных людей, которые могут его взволновать, а как там?
Варвара Евлампиевна. Не поймешь, кто ты есть. Жена, мать, нянька, сестра милосердия, издательница -- я уж слышала про твою книгоиздательскую деятельность... Может ты и дура, как была в молодости, а может, наоборот, всех умней. По крайней мере, вижу, что тебе не скучно, А это великое дело. Вокруг меня крутятся толпы блестящих молодых людей, за один мой взгляд готовых броситься в реку, а мне скучно. Понимаешь, скучно и не знаю, что поделать, Я уж за себя стала бояться, как бы не выкинуть какую-нибудь штуку...
Входит Федор Михайлович во главе большой группы людей. Анна Григорьевна бросается навстречу, целуются. После этого кружок собирается вокруг писателя, он залезает на стул и начинает витийствовать с некоторым даже мальчишеским тщеславием, но с большой горячностью и сбивчиво.
Достоевский. Триумф, друзья, подлинный триумф! Я сказал, что Пушкин есть явление мировое, потому что глубоко национальное, талант для Европы небывалый, потому что талант синтетический, а не аналитический, талант, с равной мощью охвативший все роды литературы, все жанры, талант, с равной мощью проникший в глубины национального духа всех народов, потому что в русскую душу проник, как никто до него. И он главную суть русской души показал в вечных борениях двух начал -- начала добра и начала зла -- и ту силу, которая скрепляет ее и не дает ей разорваться от этой борьбы -- силу сострадания. Она погибает, как погиб гордый Алеко, когда бежит от своего народа, отказывается сострадать с ним, она возрождается, как у Татьяны, которая на себя приняла страдания, не пожелала построить свое счастье на счастьи близкого. Да, друзья, уже в силу своего положения на скрещении бурных, но не весьма глубоких потоков европейской мысли с бездонным стоячим омутом восточного жизнесозерцания Россия призвана объединить мир. В этом ее космическое, провиденциальное назначение. Но не через силу, друзья, нет, а через сострадание, через принятие на себя боли всего человечества. Да, да, друзья, я верю в ее великую миссию -- объединить людей и утешить, всех понять и всех простить, утолить их жажду и принять за них может быть новые и невиданные страдания. Потому что не может русский человек быть счастлив без счастья всего мира, любовь к России предполагает непременно и любовь ко всему человечеству, и пламя вселенской любви, я верю, засветит в России и зальет мир.
Неожиданно его тело принимает фигуру, как будто он мучительно хочет расслышать нечто, еще не слышимое, и замирает в этой позе. Замирают все собравшиеся. В полной тишине и неподвижности раздается "Бога глас".
"Бога глас". Дорогой товарищ, Надежда Константиновна! Мы, женщины сибирских равнин и долин нашего Большевистского колхоза, собравшись в международный наш женский день праздника 8 марта, вспомнив о Вас, решили написать наше крестьянское письмо Вам, пожелав много лет здравствовать Мы хотим знать из советских книг и журналов, кто такие подлинные стахановцы. Приезжие из Омска об этом нам говорили, но без книг все забыли. Сколько в советских организациях и учреждениях работает женщин и велики ли их достижения? Сколько в заграничных тюрьмах, застенках есть женщин, сторонников большевизма, и как и сможем ли мы им помочь? Сколько безработных в зарубежных странах? И если знаете Вы, Надежда Константиновна, об этом, то напишите нам, пожалуйста, почему это так происходит? Есть ли голодные, где и сколько, и как это сделать так, чтобы все люди были сыты, довольны и счастливы? И, главное, хватит ли для всех людей, живущих на земном шаре, хлеба и пищи всякой. Последний вопрос: есть ли где хуже или такой царь, как у нас был и сколько и почему их не сбросят, как мы своего Кольку? Может вздумаете прокатиться до Сибири, то милости просим к нам в гости, накормим Вас все досыта пшеничным хлебом. Добрый хлеб.
"Бога глас" умолкает. Федор Михайлович продолжает витийствовать.
Достоевский. Что тут произошло, друзья, я не смогу описать. Овации, слезы, все вскочили, и мне несомненно сказывали, что были даже упавшие в обморок. Мне преподнесли лавровый венок, весьма большой и тяжелый. А ночью я взял извозчика, привез и возложил его к монументу. Спала вся Москва, а я стоял у подножия славы России и шептал его "Пророка", здесь тайна есть, превосходящая ум человеческий, как смогли излиться такие величественные строки из души двадцатисемилетнего светского повесы,
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне возвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
А теперь, друзья, прошу оставить меня, потому что я устал с дороги, но мы еще встретимся и поговорим, побеседуем подробно и долго.
Все уходят кроме Анны Григорьевны.
Анна Григорьевна. Я так рада за тебя.
Достоевский. Я счастлив. Наконец Россия признала меня. Да еще в такой день.
Анна Григорьевна. Я рада, рада...
Достоевский. Но те же люди, что плакали тогда, теперь уже обливают меня грязью в своих журнальчиках. Они стыдятся своих слез, стыдятся, что раскрыли на мгновение свое сердце. Ведь это их душа. Эти слезы самое верное доказательство, да, да, самое надежное доказательство, хоть его и легко опровергнуть носовым платочком.
Анна Григорьевна. Ничего, Федя, все равно хорошо.
Достоевский (достает лавровую ветку). А это тебе от того венка.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Ведь это символ. Я недостойна. Это даже кощунственно
Достоевский. Достойна! Достойна!
Прикалывает ей на платье лавровую ветку.
Картина девятая
28 января 1881 года. Спальня в квартире Достоевских. Полумрак. На кровати, на высоких подушках лежит Федор Михайлович. Он не спит, а пристально смотрит на Анну Григорьевну, которая задремала в кресле, утомившись в круглосуточных бдениях у постели больного. Над Федором Михайловичем
-- фото в натуральную величину Сикстинской мадонны.Анна Григорьевна
(просыпаясь). Что ты не позвал, Федя? Тебе что-нибудь нужно?Достоевский. Сядь поближе. Дай руку. Ухожу я, чувствую.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя, ты еще выздоровеешь.
Достоевский. Не перебивай меня. Я знаю. С завещанием ты знакома... Всю жизнь мечтал я выиграть главный выигрыш, и выиграл-таки, но не в рулетку. Ты мой главный выигрыш, Неточка... Единственно знаю, в браке три четверти человеческого счастья, а в остальном -- едва ли четверть... Верь, никогда не изменял тебе, даже в помысле. Ты мне дала все, к чему стремился, И если за четырнадцать лет написал большую часть, в том числе и "Карамазовых" -- то твоя заслуга. Хвалиться мне уже не перед кем, знаю твердо, что "Карамазовы" одна из лучших в человеческой истории книг. И через тысячу лет в ней будут истину искать. Там твоя доля велика. Алешка весь твой. Хотел его совратить -- не дала и права была... Ты лучше всех моих героинь, такую, как ты, написать у меня духа не хватило... Ухожу, но без горечи. Была ты, были "Карамазовы", была "Пушкинская речь"...
Анна Григорьевна. К чему, Федя. У тебя болезнь-то пустяковая...
Достоевский. Не утешай. Счастье не только в хорошей жизни состоит, но и в хорошей смерти... Дай декабристское "Евангелие". Оно мне жизнь спасло на каторге, пусть и сейчас решит.
Анна Григорьевна подает "Евангелие".
Федор Михайлович раскрывает наугад, читает.
"Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит исполнить великую правду". Ты слышишь -- не удерживай, значит, я умру... "Восполнивши тайну свою"... Береги детей. Позови прощаться.
Падает на подушки.
Анна Григорьевна бежит к двери. Сталкивается с доктором.
Анна Григорьевна. Доктор, посмотрите, что с мужем?
Доктор подходит, осматривает, говорит; "Кончается".
Анна Григорьевна выскакивает, через некоторое время возвращается во главе большой группы людей.
Доктор (встречает перед входом). Прошу соблюдать полную тишину. Больной в таком состоянии, что малейший звук может вызвать смерть.
Доктор подходит к постели умирающего и берет его руку.
В полном безмолвии раздаются усиленные на весь зал последние прерывающиеся удары сердца великого писателя.
Народ прибывает. Безмолвно текут слезы.
Последний такт сердца.
Эпилог
Раздвигается занавес. В той же самой комнате, что и в прологе, в том же самом кресле сидит старенькая Анна Григорьевна. Вся погруженная в прошлое, она не замечает течения времени. Постепенно гаснет свет.
з а н а в е с
4.7.69. Москва.