Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Изд: "Азбука", 1996
---------------------------------------------------------------
                                       Жанр: Детектив\боевик


     --  Здравствуйте,  я в курсе вашего визита, -- сказала она
и, нажав  какую-то  кнопку,  видимо,  упреждающую,  кивнула  на
дверь. -- Входите, пожалуйста.
     "Мне назначено, моя фамилия Варламов", -- так  и  осталось
во рту.
     Директоров было двое, третий присутствовал в виде портрета
в траурной  рамке  на  свободном  столе. Периметр стен тоже был
завешан портретами, но лица на них выглядели, по меньшей  мере,
странно: словно людей, их изображающих, перед съемкой жгли-жгли
и недожгли, бросили.
     Мы  представились  почти официально, можно сказать, как на
допросе.
     -- Поглощаев, -- сказал высокий.
     -- Кашлин, -- словно поддакнул низкий.
     Обоим едва  ли  перевалило  за  тридцать,  как  и  мне.  В
костюмах  вид  у  них  был  солидный,  но едва уловимые жесты с
головой выдавали, что в недалеком студенчестве один числился  в
разгильдяях и постепенно одумывался, а другой собирал взносы со
всего курса и в каникулы ездил по комсомольским путевкам.
     --  Вас  рекомендовали  как  толкового,  рассудительного и
честного человека, -- сказал Кашлин.  --  Именно  такой  нам  и
нужен.
     Я промолчал, хотя чувствовал, что обязан ответить.
     -- Милиция сама порекомендовала, -- сказал Поглощаев, -- у
нее руки  не  доходят до нашего дела. Но я не верю, я никому не
верю и правильно  делаю.  Думают,  люди  при  деньгах  --  сами
разберутся, а не разберутся -- значит, не захотели, испугались.
Кстати, сколько вы хотите за работу?
     -- Сначала дело, -- выдавил я, помучившись сомнениями.
     -- Все-таки хотелось бы поконкретней: на текущие расходы и
на гонорар в случае успеха, -- сказал Поглощаев.
     --  Не  стесняйтесь,  называйте  сумму,  вам  же за работу
платят, -- поддержал назойливого коллегу Кашлин.
     -- Двести долларов  на  текучку  и  две  тысячи  в  случае
успеха,  --  выдавил  я,  хотя  чувствовал, что надо вести себя
наглей: все-таки я сыщик, а не побирушка.
     -- Почему доллары? -- удивились оба.
     --  К  тому  времени,  когда  я  за   руку   приведу   вам
преступника,  на гонорар в рублях, быть может, и коробку спичек
не купишь.
     -- Хорошо, пусть будут доллары, --  согласился  Поглощаев.
--  Вот  трудовое  соглашение,  мы оформляем вас как рекламного
агента, распишитесь и спрашивайте.
     Поскольку  они  так  и  не  предложили  мне  стул,  я  сел
самочинно, без церемоний и сказал:
     --  Я,  конечно,  знаю  суть  происшедшего, но хотелось бы
услышать эту историю не языком протокола, а в нормальном  живом
изложении.
     -- От кого из нас? -- спросил Кашлин.
     --  Пусть любой говорит, а другой дополняет, или уточняет.
Можете наоборот.
     -- Это случилось два месяца назад, -- начал Поглощаев.  --
У  одного  из  трех  владельцев  и  одновременно исполнительных
директоров этой фирмы -- два оставшихся перед вами -- так  вот,
у нашего подельщика, американца Джона Шекельграббера, украли из
машины   дипломат   с   документами:   американским  паспортом,
водительскими правами, страховым  полисом,  чековой  книжкой  и
билетом до Нью-Йорка.
     --  Ваня  (так  мы звали его между собой) собирался совсем
переселиться в Россию и летел за женой  и  сыном,  --  объяснил
Кашлин.  --  Его  жена  --  русского  происхождения  -- об этом
мечтала. Она и отправила мужа в Москву,  как  бы  на  разведку,
снабдив   телефонами   старых   друзей.  Сейчас  многие  бывшие
соотечественники  так  поступают:   там   зарабатывают   тысячу
долларов, а здесь тратят миллион-другой рублей. Чем не бизнес?
     -- Где стояла машина, когда украли документы?
     --  У  нашего  подъезда, вон там, -- сказал Кашлин и ткнул
пальцем в стекло.
     -- Билетом до Нью-Йорка потом  кто-нибудь  воспользовался?
-- спросил я.
     --  Какой-то туркмен в халате, но у него даже заграничного
паспорта не было. Сказал, что поменял на две бутылки коньяка, а
зачем -- и сам не  знает,  обертка  понравилась.  Но  лучше  по
порядку,  --  продолжал Поглощаев. -- Итак, мы заявили о краже,
связались с местными бандами -- результат нулевой.  Говорили  с
подопечными  детской  комнаты  милиции -- тоже бестолку. Прошла
неделя и вор объявился сам, позвонил по телефону  и  потребовал
миллион отступных. Ваня согласился, хотя сумма была несуразная.
Мы  связались с милицией, "засветили" купюры, но к условленному
месту никто не подошел. Через день тот же голос позвонил второй
раз, сказал, что не надо искать дураков, если мы хотим  вернуть
документы,  и  назначил  новую  встречу.  Мы  опять связались с
милицией, и опять никто не пришел. Но еще  через  день  тот  же
голос  дал  последний  шанс  вернуть  документы. Мы решили, что
"стучит" кто-то в милиции. "Делать нечего, -- сказал  Ваня,  --
придется  платить".  От  нашей  подстраховки  он  отказался, от
местных  бандитов,  готовых  помочь  за  половину,   --   тоже.
Шестнадцатого января мы еле закрыли "дипломат" с деньгами, Ваня
сел  в  машину,  живым  мы его больше не видели. Его ударили по
голове  предметом  типа  гаечного  ключа.   Утром   по   номеру
арендованной  машины  установили  личность,  известили нас, как
близких "родственников", мы забрали тело из морга и  отвезли  в
наш  собственный.  Я  позвонил  вдове в Нью-Йорк и спросил, что
делать. Она  велела  бальзамировать  и  хоронить  в  Москве.  К
похоронам обещала быть, то есть на следующей неделе мы ее ждем.
     -- Где территориально назначались встречи? -- спросил я.
     --  Первая  --  в  12.00  за станцией "Таганская" у пивной
палатки, вторая -- в 14.00 у входа на Рогожский  рынок,  третью
Ваня  нам  не  назвал, но, судя по всему происшедшему, в четыре
утра в Армянском переулке.
     -- И ни одного свидетеля? -- спросил я. -- Все-таки  центр
города.
     --  Только старик с собакой, который и обратил внимание на
труп в машине, -- сказал Поглощаев.
     -- Со счета никто не пытался снять деньги? -- спросил я.
     -- Это невозможно без  хозяина,  --  ответил  Поглощаев  и
посмотрел  на меня, как на профана. Впрочем, вполне заслуженно:
у меня никогда не было чековой книжки.
     -- Мы думаем, что действовал одиночка, спивающийся, но еще
помнящий  светлое  прошлое.  И  кое-что  знающий,  потому   что
осторожный.  Может  быть, опустившийся бывший милиционер. У них
ведь сейчас поветрие -- в преступники идти.
     Я кивнул, показывая, что принимаю к сведению и  разберусь.
Делать  какие-либо  выводы  вслух  мне  не хотелось, не дай Бог
совсем примут меня за дубиноголового. Они и так  уж,  по-моему,
сомневались в правильности выбора.
     --  Не  могли  бы  вы  проверить всех милиционеров района,
уволенных  в  последние  годы  за  провинности,  превышение   и
несоответствие? -- спросил Поглощаев.
     --  Милиция  это  уже сделала, -- сказал я, -- но, конечно
же, лучше перепроверить. У  них  своя  гордость.  Я  только  не
пойму,  зачем  было убивать бедного Шекельграббера? Не мог он в
последний момент выкинуть какой-нибудь финт? Например, напугать
вымогателя до смерти.
     -- Может быть, из-за  угла  неожиданно  вышел  прохожий  и
убийца принял его за засаду, -- сказал Кашлин.
     -- В таком случае он дал бы стрекача, а не тратил время на
бессмысленное убийство, -- сказал я.
     Наконец-то  Поглощаев  согласно  кивнул, признавая правоту
моего суждения.
     -- Хорошо, -- сказал я, -- версию с одиночкой я отработаю.
Какие еще есть соображения?
     Компаньоны переглянулись.
     -- Рэкет? -- намекнул я.
     -- С ними мы еще  в  первый  день  договорились!--  махнул
рукой Поглощаев.
     -- Конкуренты?
     --  Невозможно.  У  нас  ноу-хау,  хоть и пятитысячелетней
давности, на которое к тому же никто не претендует.
     -- Месть из ревности?
     -- Вообще-то любовница у него была, но она незамужняя.  Да
и  чего  ее  ревновать?  Дура из дур, -- сказал Поглощаев тоном
самца, которому самому хотелось, да не досталось. -- Хотя  были
и  другие,  и  много,  но к ним он относился, как к одноразовым
шприцам.
     -- Одного раза для ревнивца вполне  достаточно.  А  темные
делишки?
     --  Исключено.  Все-таки  в  одном  кабинете  сидим. Мы бы
почувствовали, если б он начал работать только на свой карман.
     --  Кто  из  ваших  сотрудников  был  в   курсе,   что   у
Шекельграббера украли документы?
     --  Да,  пожалуй,  все,  --  сказал  Кашлин.  --  Все  ему
сочувствовали.
     -- Можно посмотреть личные дела?
     -- Мы  их  не  заводили.  Мы  же  не  оборонный  завод,  а
похоронное бюро.
     --  Тогда  я  попрошу  написать  мне  небольшое  досье  на
каждого.
     -- Даже на нештатников? -- спросил Кашлин.
     -- На всех, кто имеет  хоть  какое-то  отношение  к  вашей
фирме,  --  сказал я. -- И обязательно укажите национальность и
степень патриотических чувств.
     -- Зачем?
     -- Шекельграббер,  Армянский  переулок,  синагога  --  все
наводит на простую мысль: приехал какой-то, когда русским денег
не хватает, -- объяснил я.
     -- Если б все евреи были такие, как Ваня, от Израиля давно
б мокрое место осталось, -- сказал Кашлин. -- К нам тут заходил
один,   предлагал   на  паритетных  началах  переправлять  прах
родственников на святую землю. Вот это еврей! Хотя рожа у  него
была совершенно рязанская.
     -- Еще мне нужен телефон его любовницы и записная книжка.
     -- Телефон -- пожалуйста, а книжки нет. Можете забрать все
визитные карточки, какие найдете в его столе.
     -- А где он жил?
     --  Снимал  квартиру на юго-западе. Она опечатана, ключи в
милиции.
     -- Он владел русским языком?
     -- Да, поскольку его жена так  и  не  удосужилась  выучить
английский. Типичный случай русского хамства в чужой стране, --
сказал  Поглощаев. -- Мне кажется, ее уровень -- что-то среднее
между продавщицей и кладовщицей, судя  по  рассказам  Вани,  то
есть почти американский стандарт. Присосалась к нему, как клещ,
а  он,  дурак,  поверил  всяким  небылицам  о русских женщинах,
начитавшись  Некрасова.  Теперь  вот  его  убили,  а   она   не
торопится...
     --  Как  Шекельграббер с ней познакомился? Он жил прежде в
Москве?
     -- Нет, она разошлась с первым мужем и ушла к Ване  уже  в
Нью-Йорке,  --  сказал Кашлин. -- Ребенок, по-моему, от первого
брака, а может, и более ранний.  От  этой  эмансипации  женщины
стали  такие  неразборчивые!  Совсем  потеряли  стыд  и голову.
Готовы заводить детей чуть ли не после первого комплимента.
     -- Пока все, -- сказал я и  поднялся.  --  Загляну  к  вам
завтра  за  досье на сотрудников. Если понадоблюсь срочно, то с
пяти до семи меня обычно можно найти  в  одном  из  баров  Дома
журналистов.
     -- Вы журналист? -- спросил Поглощаев напуганно.
     Я  покачал  головой из стороны в сторону, дескать, и да, и
нет.
     Уже у двери я обернулся и спросил напрямик:
     --  Послушайте,  для   чего   вам   нужен   убийца?   Ведь
Шекельграббера не воротишь. Учтите, самосуд я не допущу.
     --  Дело  в  том,  --  сказал  Поглощаев,  --  что вчера в
Сандуновских  банях  из  моего  пиджака   украли   портмоне   с
документами.   Это   может  быть  совпадением,  но  я  не  хочу
рисковать.
     -- Пожалуйста, --  сказал  я,  --  подключите  к  телефону
определитель номера и магнитофон.
     -- Мы не олухи, -- ответил Кашлин, -- уже подключили.
     Покидая  похоронное  бюро,  я  взял  со  стола  секретарши
рекламный проспект.
     -- Правильно, --  одобрила  она.  --  Готовьтесь  заранее,
копите деньги.
     -- У вас большая зарплата? -- зачем-то спросил я.
     --  Да  уж  побольше,  чем  у вас, -- ответила она, бросив
взгляд на мой костюм.
     -- А что вы такого полезного делаете?
     -- Ничего не делаю.
     На том и расстались. В автобусе я пролистал проспект:
     ФИРМА
     "ДОЛИНА ЦАРЕЙ"
     МЫ ПРЕДЛАГАЕМ ВАШИМ БЛИЗКИМ ВЕЧНОСТЬ
     Дальше  следовал  рассказ  о  том,  какого  рода  Вечность
предлагается. Покойника бальзамировали по всем канонам Древнего
Египта.   Мумию  хоронили  в  пуленепробиваемом  герметичном  и
влагоустойчивом саркофаге, который к тому же выдерживал  вес  в
двадцать  тонн.  Фирма гарантировала сохранность тела в течение
пяти тысяч лет. Фирма обещала, что в Судный день покойник будет
выглядеть, как огурчик. Оживлять такого --  одно  удовольствие.
Тут  же были фотографии мумий фараонов, многие из которых я уже
видел в директорском кабинете. Особой строкой, но ненавязчиво и
даже галантно, подчеркивалось, что удовольствия фирмы -- не для
бедных.


     Давно я не попадал в такие передряги, а если честно --  ни
разу.  Знай  Кашлин и Поглощаев, что я только пробуюсь на стезе
частного сыска, они бы сразу показали от ворот поворот.  Но  им
рекомендовал меня начальник отделения милиции и рекомендовал из
своекорысти, потому что сыщик я был липовый, подставной, хотя и
чувствовал   какое-то   мимолетное   влечение   к  этому  делу,
начитавшись  и  насмотревшись  детективов  со  счастливым   для
сыщиков   концом,   безмятежным  мудрствованием  в  середине  и
озадачивающим ночным звонком в начале.
     Вообще-то в природе я существую как безработный журналист.
Прежде работа в газете, потом в  журнале,  опять  в  газете,  и
однажды  подневольная писанина до того обрыдла, что я ни с того
ни с сего накатал  заявление  об  уходе  из  партийной  газеты.
Геройский  поступок  по  тем  временам. "Ну не может нормальный
человек  всю  жизнь  делать  интервью  с  людьми,  которые  ему
противны, или репортажи, от которых самого тошнит!" -- объяснил
я, но мало кто соглашался. Все тряслись за собственную задницу,
причем  тряслись задницей, так как мозги свои давно профунькали
проституционным щелкоперством.
     Я переоценил свои возможности  и  помощь  друзей,  тут  же
записавшихся  в  недруги. Надеялся работать на вольных хлебах в
свое удовольствие  и  распихивать  по  знакомым  редакциям,  но
просчитался:  почти  все  двери  передо мной захлопнулись, хотя
перестройка  уже  была  на   излете,   и   путч   только-только
провалился.   Единожды  предавший,  кто  тебе  поверит.  Кругом
открывались сотни новых газет, но в них надо было  либо  вообще
не работать и, проев чей-то спонсорский фонд, разбежаться, либо
писать  такую  гадость, какая даже в коммунистической прессе не
снилась: по мне уж лучше слушать вранье партийного  босса,  чем
беседовать  с  гомосексуальной  парочкой  или  брать интервью у
грошовой проститутки с трех  вокзалов,  которая  после  каждого
вопроса  требует  стакан,  а  за  следующий  стакан  предлагает
отдаться.
     Какое-то время я перебивался в коммерческом  издательстве,
правя  корректуры,  но  книги  тут  упорно  не  рождались, одни
выкидыши  на  стадии  оригинал-макета.  Конечно,   издательство
приказало  долго  жить другим коммерческим издательствам. Я уже
подходил к крайней  черте  бедности  и  потихоньку  распродавал
имущество.   Единственным   средством   существования  был  дом
журналистов:  там  иногда  подворачивалась  халтура  у   старых
знакомых,  например,  смотаться  за  кого-нибудь  в  творческую
командировку, пока сам командированный творит новую  любовницу,
но  чаще  ребята,  работавшие  в  барах  и  ресторане,  просили
что-нибудь поднести, разгрузить машину с пивом  или  подежурить
за кого-нибудь, кому срочно понадобилось уйти со службы. Если б
Кашлин  и Поглощаев знали, почему меня можно почти каждый вечер
застать в домжуре, то-то бы посмеялись!
     И  вот  неделю  назад  я  встретил  Квочкина,   начальника
отделения  милиции.  Когда-то  я  написал  о  нем  три статьи и
способствовал  его  продвижению  по  службе.  Квочкин  оказался
мужиком  добропамятным.  Мы  посидели в его кабинете, уговорили
пару  бутылок  и,  выслушав  историю  моего  падения,   Квочкин
предложил    мне    стабильный    заработок    и   практическое
ничегонеделанье.
     --  Это  элементарно,  Ватсон,  --  сказал  он,  --   если
преступление  не  раскрыто  по горячим следам, то шанс, что оно
будет раскрыто потом -- чистая случайность. Но и ее  со  счетов
никто  сбрасывать  не собирается... А если, скажем, в установке
истины заинтересованы люди состоятельные, а дело двигается туго
-- у милиции все руки заняты, -- но двигается?  Чувствуешь?  --
тут золотое дно лежит на поверхности. Я говорю заинтересованным
лицам,  что  милиция им вряд ли поможет, хотя и постарается изо
всех сил. Но милиция сама перегружена, а вот  есть  на  примете
частный  детектив  с отличной школой и репутацией. Почему бы не
пригласить его? Этот детектив -- ты. Основные  твои  задачи  --
внимательно выслушать клиента, задать десяток неглупых вопросов
и взять аванс на текущие расходы. Аванс мы делим пополам. Потом
ты  будешь  изредка звонить клиенту и передавать то, что узнает
милиция. Ну как, согласен?
     Под влиянием выпитого я согласился, не думая, и мы ударили
по рукам. На следующий день он  вызвал  меня  по  телефону,  от
которого  я уж думал отказываться ввиду неплатежеспособности, и
поведал  о  "Долине   царей",   очень   довольный   собственной
хитростью.
     И  вот  я  посетил  Кашлина  с Поглощаевым. Странно, но их
история заинтересовала  меня  всерьез.  Случается  же  такое  с
профанами!  Почему  бы и не попробовать? -- думал я. -- Времени
-- ешь -- не хочу. Ну, не получится, так хоть с  людьми  новыми
познакомлюсь,   глядишь,  и  сам  в  этой  "Долине"  кем-нибудь
пристроюсь.  --  Из  телефонной  будки  я  позвонил   любовнице
Шекельграббера,  Марине  Степановне Размахаевой, представился и
напросился в гости ближе к  вечеру.  Потом  пошел  в  отделение
милиции, как на Голгофу. Двести долларов приятно грели карман и
душу,  но  мысль,  что  с половиной сейчас придется расстаться,
лишала жизненной потенции, а исчезнуть из поля зрения  Квочкина
выглядело  бы просто глупостью: еще два десятка подобных "дел",
и я -- миллионер в рублях,  а  с  учетом  инфляции  и  везения,
глядишь, мультимиллионер... и весь в рублях...
     --  Молодец,  --  похвалил  Квочкин,  пряча  стодолларовую
купюру почему-то в кобуру. -- Выпьешь за упокой  Шекельграббера
и за мою изобретательность.
     Что-то легла у меня душа к этому убийству, -- сказал я. --
Кстати, вчера у Поглощаева тоже украли документы.
     --  А  нам, дурак, не сообщил, -- сказал Квочкин. -- И чем
только люди перед смертью думают!
     -- Может, я всерьез займусь делом?
     -- Да брось ты эти игры. Тут свои законы и правила, а ты в
них -- как свинья в апельсинах.
     -- Но я уже принес неизвестную тебе информацию.
     -- Ну представь, ввяжешься ты, чуть что -- тебя  загребут,
спросят:  какого  рожна  лезешь?  Ты ответишь: позвоните майору
Квочкину, он объяснит. -- А подать  сюда  Квочкина!  По  какому
праву вы, товарищ майор...
     Он  еще  долго  разыгрывал этот спектакль одного актера, и
только потребность выпить заставила его прерваться.
     -- Зачем же  я  буду  подводить  тебя?  --  сказал  я.  --
Все-таки   у   меня   удостоверение  журналиста,  я  им  всегда
прикроюсь.
     -- Вот если б у тебя было удостоверение депутата!
     -- Дай посмотреть ваши материалы. Хочешь не хочешь, а  мне
еще  придется беседовать с Кашлиным и Поглощаевым. Деньги нужно
отработать хотя бы словесно, а я даже не  знаю,  в  какой  позе
нашли убитого, и кто.
     Квочкин  достал  из  сейфа  пухлый скоросшиватель и бросил
мне.
     -- Ты что не пьешь? -- спросил он при этом. -- Пей, лысый,
пей.
     Пришлось "пропустить" для пользы следствия.
     -- Тут триста страниц! -- сказал я.  --  Мне  до  утра  не
справиться.
     --  Хрен с тобой! Иди к Гальке-секретарше, пусть отксерит.
-- В дверях он нежно взял меня за локоть и добавил:  --  Только
не говори никому, не надо...
     Ксерокс сломался на тридцатой странице навсегда: не вынес,
бедняга,  что  его  заставляли  работать  на оберточной бумаге.
Пришлось удовлетвориться одним началом, тем более конец  я  уже
решил дописать сам.
     До  встречи  с  Мариной Степановной Размахаевой оставалось
несколько  часов.  Я  поехал  в  домжур,  поменял  на  входе  у
знакомого "жучка" двадцать долларов и забрел в ресторан. Ужасно
хотелось  наесться  до  отвала,  тем  более у зиц-вдовы вряд ли
предложат что-нибудь, кроме чая.
     -- Взаймы дать? -- участливо спросил официант Саша.
     -- Дай столик в углу и отбивных штук пять, -- отбивная для
меня была самым знакомым деликатесом. О существовании других я,
конечно, знал от нуворишей-гурманов и из меню,  но  на  зуб  не
пробовал,  хотя  зубы  были.  Может,  заказать  тройную  порцию
омаров? Но съедобны ли они для  желудка,  испорченного  овсяной
кашей  на  воде?  Да  и есть ли на кухне? Чай, не в "Метрополе"
сижу...
     Отбивных мой аскетический  организм  вместил  только  две.
Порядочный  Саша  незаметно переставил три нетронутые порции на
другой стол и денег за них с меня не взял. Хорошо быть блатным!
Но это благодатное время кончается  прямо  на  глазах,  честные
Саши    вымирают   стадами,   как   динозавры,   собираясь   на
кладбищах-толкучках...  Меня  потянуло  в  сон,  но  я  кое-как
справился,  поспав минут пятнадцать в холле, и пожалел об этом:
мог бы вздремнуть в метро.  Потом  пролистал  двадцать  страниц
"дела":  осмотр  места  происшествия, поданный корявым языком и
почерком, и показания старичка,  чья  собака  обнаружила  труп.
Фамилия старичка была Заклепкин, был и адрес в "деле".
     "Завтра  навестим  пенсионера",  --  подумал  я и поехал к
любовнице Шекельграббера.
     Она жила в доме, у подъезда  которого  стояло  с  полсотни
машин  иностранных  марок,  а в подъезде сидел вахтер -- бывший
десантник (как можно было догадаться по остаткам амуниции), уже
разжиревший от дремотного сиденья на одном стуле. Лучше  б  ему
поставили  кушетку.  Хотя  бы с бока на бок переворачивался. Он
пустил меня без звука: не знаю,  за  кого  принял,  но  скорее,
поленился   спрашивать,  испугался,  что  придется  вставать  и
загораживать дорогу.
     Марина  Степановна  жила  на  первом  этаже.   Мимолетного
взгляда  на квартиру достаточно было, чтобы сообразить: хозяйка
болтается без дела, но постоянный заработок имеет,  потому  что
"надомница", то есть осыпает богатых друзей женскими милостями.
Я подумал, что между ней и вахтером много общего: одна получила
от природы красоту, а другой -- здоровье и два метра без кепки,
--  и  оба  живут  за  счет  подарков  природы,  как наследники
несчастных родственников, отдавших чаду все хорошее.
     -- Заходите,  хватит  уже  тереть  подошвы  о  коврик,  --
пригласила Размахаева.
     Мы  прошли  в  комнату,  которая  имела  такой  вид, будто
Размахаева все утро развлекалась, не покладая рук, ног и других
частей только что отмытого под душем тела.
     -- Коньяку выпьете? Тут осталось на три рюмки.
     -- Спасибо, я уже пил сегодня по необходимости.  Теперь  у
меня похмельный синдром. Я бы выпил воды или молока.
     Мне поднесли и воды, и молока.
     -- Значит, вы -- частный сыщик?
     Я кивнул, но как бы в раздумье и не очень уверенно.
     -- По вам не скажешь. Вы скорее производите впечатление не
частного  сыщика,  а  приватизированного.  Но  это не важно для
меня.  Что  вы  хотите  узнать?  Задавайте  вопросы   на   свою
сообразительность, а я буду отвечать на свою.
     Я   растерялся,  я  совсем  не  думал,  о  чем  спрашивать
Размахаеву, а в кино и книгах такие сцены сами собой  строятся:
что надо -- вмиг выясняется, и дело заканчивается постелью.
     -- Вы хоть прочитали протокол моего допроса в милиции?
     -- Нет, -- сознался я.
     -- Плохо, так не годится работать, -- попеняла Размахаева.
-- Вы  же  будете повторять вопросы, а я -- повторять ответы. А
жизнь проходит.
     -- У меня свои методы, -- соврал я.
     -- Мне кажется, вы из кагэбэ, -- решила Размахаева.
     -- Такой организации уже нет больше года, -- ответил я.
     -- А куда же она делась?
     -- Ее переименовали.
     -- Так это названия нет, а не организации. Организация еще
при Иване Грозном была.
     -- Почему вы решили, что я из кагэбэ?
     -- Должны же они как-то проявиться:  в  окно  подсмотреть,
телефон  прослушать,  письма  прочитать -- все-таки иностранный
гражданин  убит!  Правда,  из-за  Шекельграббера  международный
скандал вряд ли возникнет.
     -- Почему?
     --  А  кому  он  нужен?  Кто  его, кроме меня, жалел? Кому
деньги давал -- те зад лизали, отрабатывая, а остальные  только
плевали в спину: приехал, гад, нашей родиной торговать.
     -- Вы его любили? -- спросил я.
     Размахаева  выпила  рюмку  коньяка,  пустила вдруг слезу и
сказала:
     -- Он звал меня Мунька.
     -- Кто такая Мунька? -- не сообразил я.
     -- Ну, я вот Мунька в его представлении.
     -- Что за человек был Шекельграббер?
     --  Меньше  всего  он  походил  на  американца   в   нашем
представлении.  Разгильдяй с небольшой лысиной. Сорил деньгами,
угощал всех подряд, взаймы давал направо-налево.
     -- Может, он просто обалдел от здешней дешевизны?
     --  Нет,  он  скорее  обалдел  от  того,  как  легко  наши
оборотистые   подонки  собирают  деньги,  ничего  не  делая.  В
Америке, говорил он, из-за одного процента  прибыли  конкуренты
друг другу глотки перегрызут, а здесь и из-за ста с тобой никто
разговаривать  не  станет.  Но  все-таки  он  был  прирожденный
разгильдяй, а не бизнесмен, иначе не полез бы  в  эту  аферу  с
"Долиной царей".
     --   Какая   же  афера!  Я  увидел  сегодня  преуспевающее
предприятие.
     --  Пока  преуспевающее,  но  по  большому  счету  --  это
несерьезно.  Только  при  нашем  бардаке оно способно приносить
много  бумажек,  похожих  на  пестрые   фантики.   Кстати,   не
возьметесь  мне  растолковать,  почему теперь на деньгах вместо
Ленина рисуют какие-то узоры и  трилистники  ни  к  селу  ни  к
городу?..  А  в  принципе,  Кашлина  с  Поглощаевым ждет судьба
Безенчука.
     -- Вы знаете  что-нибудь  об  отношении  Шекельграббера  к
компаньонам?
     --  Поначалу  у  них все складывалось гладко, но последние
полгода он приходил ко мне расстроенным и  говорил,  что  скоро
они  перегрызутся, как собаки, пора вынимать уставной капитал и
сматывать удочки.  Хотя  деньги  его  мало  волновали,  ему  не
нравилось,  что  Поглощаев  баламутит  воду и в каждый разговор
вставляет, будто один работает на износ, а паевые доли  у  всех
троих  равны, хотя работы там особой нет: подчиненные работают,
директора только деньги считают и делят  сообразно  собственным
интересам.  А  Шекельграббер  дал  фирме изначальный капитал, у
компаньонов в то время  запасных  брюк  не  значилось.  Даже  я
достала  "Долине" трех клиентов, а Поглощаев -- жмот -- хоть бы
в ресторан позвал!
     -- Почему именно Поглощаев? -- спросил я.
     -- Он у них командует клиентами и ведет бухгалтерию.
     -- А что делает Кашлин?
     -- Дурака валяет. Кашлин -- это Шекельграббер  номер  два,
или  наоборот.  Мы  учились  на  одном  курсе,  он  нас  всех и
перезнакомил. Из него получился бы хороший ученый,  если  б  не
затрахала  совдеповская  нищета  после  перестройки. Вот скопит
денег и опять в  науку  сбежит.  Все-таки  шесть  языков  знает
парень.  Кашлин придумал идею этого бизнеса и научно обосновал,
-- она усмехнулась. -- Я чуть замуж за  него  не  выскочила  на
третьем курсе, теперь жалею страшно. А вы женаты?
     -- Нет.
     -- Я люблю холостых мужчин: с ними проще и обмана меньше.
     --  Вы  бы не могли прикрыть бедра халатом, -- попросил я,
-- а то мне прямо не по себе. Все-таки живой  я  и  к  тому  же
сытый.
     -- Сытый кем?
     -- Сытый чем.
     Она запахнулась, выпила, но стала еще соблазнительней. Она
была из   тех   женщин,   которые   сводят   с  ума,  одеваясь.
Стриптизерша   наоборот.   (Какой-нибудь   владелец    теневого
ресторана мог бы заработать неплохие деньги на этой моей идее.)
     --  Кто,  по-вашему, позарился на жизнь Шекельграббера? --
спросил я напрямик.
     -- Кто угодно, включая его  жену,  которую  я  никогда  не
видела.
     -- Естественно, она в Нью-Йорке.
     -- А вы проверьте, не прилетала ли она инкогнито?
     -- Зачем ей убивать мужа?
     --  Вы,  наверное, Булгакова не читали? Иногда так бывает,
что муж надоел, -- объяснила она.  --  Мне,  например,  однажды
сожитель надоел и я его в тюрьму отправила.
     Я состроил удивленную физиономию.
     --  Написала  начальнику  паспортного стола, что живет мой
закавказец без прописки на моей  жилплощади  --  тогда  с  этим
строго  было.  Но сожитель договорился с начальником полюбовно.
Что делать? Я написала на начальника, что за взятки  прикрывает
бездомных  закавказцев,  моего  в  частности. Тут уж начальнику
против воли пришлось его выселять за сто первый километр, чтобы
свою должность и шкуру спасти, а сожитель перед отъездом  побил
меня до сотрясения мозгов, и его упекли за изнасилование. Ну, я
выздоровела, и синяки зажили до свадьбы... Месяца три назад его
выпустили  по  амнистии.  Он  ходил  тут  под окнами, пока я не
велела вахтеру погрозить ему кулаком с обручальным  кольцом  на
пальце.
     -- Он не мог убить Шекельграббера из ревности?
     --  Мог...  И  я  могла...  И  меня  могли. Но при чем тут
документы?
     --  Вот-вот,  документы.  Может  быть,   искали   какой-то
конкретный  компрометирующий документ, а в спешке похватали все
подряд?
     -- Может быть. Мне он ничего не оставлял на  ответственное
хранение.
     --  Извините  за  нескромный  вопрос,  вам  не приходило в
голову, что Шекельграббер -- шпион?
     -- Завербованный на телеигре "Поле чудес" в пользу  страны
дураков?  --  приходило  и не раз. Раз пять примерно. Только за
чем у нас шпионить? Мне кажется, сейчас зайди на  любой  "ящик"
или  на  батарею  ПВО,  тебе и так все покажут, все расскажут и
ксерокс сделают, если свои порошок и бумагу принесешь.
     "Черт побери, -- подумал я, --  а  ведь  она  патриотка  в
глубине души".
     -- С кем он дружил из иностранцев?
     --  Был  у  него  собутыльник Андре Эпюр. Заходил недавно,
спрашивал, кому вернуть долг Шекельграббера, какой из жен: мне,
той, что в Нью-Йорке, или еще какой-нибудь?
     -- Чем он занимается?
     -- Пьет от радости, что фирма не отзывает его из Москвы.
     -- Может, как-нибудь поужинаем  в  ресторане  домжура?  --
предложил я и поднялся.
     -- Кстати, вы не поменяете мне десять долларов?
     -- Только на две пятерки.
     Она засмеялась:
     --  Теперь  вижу,  что  вы  не  чекист: тот поменял бы, не
задумываясь, и купил дочери куклу Барби в шопе. Ладно,  телефон
у вас есть. Надумаете пригласить -- звоните.
     В углу коридора я заметил миску.
     -- Вы держите домашнего зверя?
     --  Подарили как-то собаку, но мы с ней не ужились. У меня
на собаку времени не хватало, и тявкала она  ни  к  селу  ни  к
городу.
     Я остался за дверью.
     Перед выходом сунул вахтеру пару сотен.
     -- Ты давно здесь?
     -- С месяц.
     -- А твой сменщик?
     -- Завтра он будет с девяти, мы через сутки...


     Будильник  заверещал  в  пять  утра.  Стоило определенного
геройства поднять тело с кровати и передвинуть к ванной. Я  уже
забыл, что такое вставать по сигналу, разленился от безработицы
и  ничегонеделания,  но  надо  ехать  в  Армянский  переулок  и
поговорить с  Заклепкиным,  обнаружившим  тело  Шекельграббера.
Пришлось  уговаривать  себя, так как организм, поработив разум,
уверял, что к пенсионеру можно просто зайти в любое время суток
и вовсе необязательно караулить его в подворотне.
     Твердым духом  я  одолел  ленивый  организм  и  через  час
обнаружил  Заклепкина:  угадать в переулке пенсионера с собакой
среди редких прохожих не составило труда.  Минут  пятнадцать  я
затратил  на  восхищение  пуделем,  который  успел нагадить под
тремя машинами. Я подумал, что и к  машине  Шекельграббера  его
привела нужда, а не собачий нюх.
     Хотя  прошло  два  месяца,  старик много помнил: жизнь его
явно обеднела на события.
     -- Вот здесь она стояла, припаркованная по всем  правилам,
-- показал он.
     --  А  вы  не  заметили  чего-нибудь  необычного?  Следы у
машины, сорок  пятого  размера?  Кровь  на  снегу?  Незнакомого
прохожего  в  грузинской  кепке? Тут, наверное, одни и те же по
утрам проходят.
     -- Я же говорил оперу: ноги покойник поджал под себя.
     -- Ну да, я читал протокол. Что тут необычного?
     -- Водитель-то ноги на педалях держит, даже  когда  стоит,
по  привычке  держит.  Вот я и думаю: либо стоял он тут не один
час, либо привезли его и усадили за руль, покойника-то.
     -- Может, ему дали по башке, а он рефлективно ноги поджал.
Как по коленке молотком у невропатолога.
     -- Все может быть...
     Проболтавшись с Заклепкиным до открытия  продовольственных
магазинов,  я  пошел  в Сандуны, хотя мог отделаться звонком. В
Сандунах работал банщиком  мой  знакомый  --  Леша.  Он  только
принял  смену  и  со  шваброй в руках, в белом халате на потное
голое тело выглядел комично. Расскажи кому из наших, что делает
Леша в бане -- прохода бы малому не дали. А ведь он...
     -- Чья смена была пятнадцатого марта? -- спросил я.
     -- Моя, -- ответил он. -- А что?
     -- У одного мужика портмоне украли, слышал?
     -- Нет, -- ответил он и показал на  развешанные  по  углам
таблички:  "За несданные на хранение деньги, документы и ценные
вещи администрация ответственности не несет".
     -- Если  и  украдут  чего,  то  многие  к  нам  просто  не
обращаются, -- пояснил он, -- понимают, что бессмысленно.
     --  Мой  клиент  не  такой,  --  сказал я, -- он бы вам за
пробитый трамвайный талон глотку перегрыз, а тут документы.
     -- Наш брат банщик в основном пустые бутылки стережет,  --
рассердился Леша. -- Ну и все остальное попутно. Сам понимаешь,
лишний шум ни к чему.
     --  Я  принесу  тебе фотографии. Сможешь опознать тех, кто
был в тот день? -- спросил я.
     -- Попробую, -- ответил Леша. -- Хотя  я  людей  в  одежде
плохо  запоминаю,  они  для  меня,  как китайцы, -- все на одну
физию... Хочешь попариться? Веник дам, пивком угощу...
     Из бань пришлось заехать к одному  знакомому  репортеру  и
выпросить  на неделю миниатюрный фотоаппарат, который он привез
из Японии. Я плохо представлял, как исподтишка снимать всех,  с
кем  встречаешься,  но  решил,  что справлюсь. В данном случае:
руки боятся, а глаза делают...
     В полдень я уже сидел в приемной похоронного бюро.
     -- У них посетитель, -- сказала  секретарша.  --  Придется
подождать.
     Она  пила  кофе  и  меня  угостила. С конфетами и сахаром.
Чудная девушка!
     -- Как вас зовут? -- спросил я.
     -- Ольга Кувыркалкина, -- ответила она.
     Я заметил кольцо на пальце.
     -- А кто ваш муж?
     -- Шофер. Я его сюда пристроила по совместительству, чтобы
денег побольше в  дом  таскал,  а  он  основную  работу  совсем
забросил. Ладно, мне пока хватает.
     -- Его фамилия Кувыркалкин?
     -- Нет, Опрелин. А Кувыркалкину в приюте придумали: я была
озорная.
     -- Веселые педагоги в детских домах.
     -- Передушить бы этих сук!
     -- жалко, что Шекельграббер не работал воспитателем. У вас
был бы  мотив  для  убийства,  а  у  меня  повод  узнать  такую
красавицу поближе в полуинтимной обстановке допроса.
     -- Ну что вы чушь несете! -- рассердилась Кувыркалкина. --
Добрее Шекельграббера я в жизни человека не встречала.  Если  б
он был моим воспитателем, я чувствовала бы себя дочерью пьяного
миллионера, как говорили у нас в детдоме.
     --  Вы ему нравились? -- Спрашивать напрямик, спала ли она
с ним -- казалось неудобным через пять минут после знакомства.
     -- Ему нравилась моя компания, что я без  претензий  и  не
строю  из себя фифу. Он таскался со мной на всякие презентации.
Какая там публика  паршивая!  Ни  один  не  уйдет,  чтобы  пару
бутылок  не  стянуть  и  кулек со жратвой. У самого лопатник от
денег не закрывается, а он тащит шоколадные конфеты горстями  и
врет, что для брошенных в подъезде котят.
     -- А как муж на эти презентации реагировал?
     --  Никак.  То  есть  иногда  обещал Ване морду набить, но
обещал мне, а его сторонился.
     -- Обещанного три года ждут.
     -- Так я ничего  Ване  не  говорила.  Зачем  такую  ерунду
передавать.
     -- Шекельграббер к вам приставал?
     --  Дружески:  в  щечку  поцелует,  обнимет  в  машине, то
заведет в ателье и  скажет:  "Сшей  себе,  чего  хочешь".  Ему,
наверное,  нравилось женщин покорять или брать измором, а я вся
тут -- бери и пользуйся. Но мужикам  так  скучно.  Знаете,  как
кавказцы  заставляют  проституток одеваться и говорят: "А тэпер
сапративлайса!"?
     -- А муж терпел Шекельграббера?
     -- Кое-как терпел из-за денег,  не  в  таксисты  же  идти,
баранку каждый день крутить. Тут иной раз неделю работы нет.
     --   Бедный   Опрелин!  --  посочувствовал  я  из  мужской
солидарности.
     -- Прям уж! --  сказала  Кувыркалкина.  --  Насилует  меня
через  день,  как  хочет,  и  еще  носки  его вонючие стирай по
воскресеньям.
     -- А вы о разводе не думали?
     --   Рано   еще   разводиться,   --   деловито    ответила
Кувыркалкина.  --  Прописку  московскую  он мне дал, детей нет.
Значит, по закону надо пять лет под одной  крышей  жить,  иначе
ляпнет  на  суде, что брак был фиктивный с моей стороны, меня и
вышлют по детдомовскому адресу, как заяц с петухом  --  лису  в
народной сказке.
     --   Заплатите   ему   за  прописку  и  разъезжайтесь,  --
посоветовал я.
     -- Он много хочет, но получит с гулькин нос,  --  ответила
Кувыркалкина. -- Кстати, вон он подъехал, легок на помине.
     Опрелин  --  неприятный,  неопрятный и скользкий на вид --
забрел в приемную, как сомнамбула или зомби, плюхнулся на  стул
и  состроил озабоченную физиономию. Чаще всего такой пользуются
алкоголики, решившие прекратить  запой  и  начать  новую  жизнь
после   опохмелки.   Озабоченный   вид   как  бы  символизирует
непоколебимость решения в их мутном сознании  и  пробуждающуюся
сопротивляемость жизни.
     -- Какие дела? -- устало спросил он.
     --   Выкладывай,   что   с  утра  набомбил,  --  приказала
Кувыркалкина.
     Опрелин покосился в мою сторону.
     -- Давай, давай.
     Он сунул Кувыркалкиной комок мятых бумажек: рублями их уже
трудно было назвать, но для таких, как я,  и  это  --  все-таки
деньги.
     --  Сначала поедешь к гравировщику, от него -- на кладбище
с грузом. Потом вот эти конверты развезешь по адресам. В четыре
Поглощаеву надо куда-то ехать. Все. Свободен.
     Опрелин ушел, как оплеванный, но  по-прежнему  не  в  меру
озабоченный.  Даже  интересно,  какая  чушь  терзает его пустую
голову.
     -- Суровы вы с ним, -- заметил я.
     -- Он меня унижает с глазу на глаз, а мне  что  делать  на
людях?..  Хотите,  дам показания, что в ночь убийства он шлялся
неизвестно где? Могу даже на соседку кивнуть.
     -- А он скажет то же самое про вас.
     -- Скажет, -- согласилась она. -- Та еще  скотина,  а  как
нажрется -- хуже скотины.
     Наконец  я дождался ухода клиента, по манерам держаться --
старого ЦеКовского работника. Видно, много украл напоследок.
     -- У него двойной заказ, -- шепнула  Кувыркалкина,  --  на
себя  и  на  жену.  Жена уже откинулась, а он еще дышит, старый
пердун.
     -- Для чего они делают из себя мумии?
     -- Во-первых, наследников  нет,  а  сберкнижкой  глаза  не
прикроешь.  Во-вторых,  мы  с  вами сгинем через тридцать лет в
братской могиле, а его мумию в следующей эре какой-нибудь музей
купит и в витрину поставит, как  в  мавзолей.  Не  такие  уж  и
большие деньги надо отдать, чтоб тебя, как Ленина выставили.
     --  Послушайте, Оля, я, конечно, не Шекельграббер в смысле
кошелька, но с удовольствием пригласил бы  вас  на  презентацию
самого себя в любое удобное для вас время.
     -- А пистолет подарите?
     --  У  меня  нет  пистолета,  я  даже  рогатку  не беру на
ответственные задания.
     -- Ладно, я вам подарю. Газовый. У меня все равно два.
     -- Договорились,  жду  намека,  --  сказал  я  и  пошел  в
кабинет,  думая  по  дороге:  "Что же я такой бабник? Что же ни
одной юбки не пропущу? И  совесть  ведь  не  успокоишь  мыслью,
будто  для  дела  все эти знакомства. Знаю, что не для дела, не
только..."
     --  Ну  и  работка  у  нас,   врагу   не   пожелаешь,   --
приветствовали меня рукопожатием Кашлин. -- До чего же дотошный
клиент  с  деньгами  пошел,  за  каждый  рубль чуть ли не душой
переживает. И это хочу, и то, но подешевле. А можете вы сделать
не прямо, а сикось-накось, лишь бы  задаром?  А  сколько  будет
стоить  задаром?  И  что из этого получится? И в каком грунте я
буду лежать? А почему не в утепленном? А есть дешевле? А почему
гроб  пуленепробиваемый?  Вы  в   меня   стрелять   собираетесь
посмертно?..    Поклянитесь,    что   не   обманете   одинокого
пенсионера...  Но  на  чем  мне   клясться?   На   Библии   мог
Шекельграббер,  а  мне  совесть  не  позволяет.  Я  мог бы, как
честный  человек,  сказать  правду,  положив  руку  на  сборник
русских народных сказок и былин, хоть на суде, но клиент родным
сказкам  не  верит,  только  импортным...  И  требует, требует,
требует... Один недавно добивался, чтоб его похоронили согласно
всем  египетским  ритуалам,  а   над   погребением   установили
двухметровую пирамиду.
     -- Ну и что? -- спросил я.
     --  А  он еще дышит. Но помрет -- сделаем, кирпичи в форме
параллелепипеда уже заказаны. Если, конечно, фирма раньше  него
не загнется.
     После  таких  слов  Поглощаев  посмотрел  на  Кашлина, как
участковый на рецидивиста, за которым  бежал  три  квартала,  и
спросил меня:
     -- Вы уже начали проверку милиционеров?
     -- Это только в американских фильмах за полтора часа ловят
злодея  и  попутно  кончают  с  бандитизмом  во всем городе, --
ответил я. -- А вы выполнили мою просьбу?
     Поглощаев подал мне стопку листов. Я тут же просмотрел все
досье, чтобы сразу покончить с неясностями и не копить  вопросы
впрок.  Оказалось,  что  из штатных работников я уже почти всех
знал:  кроме  Кувыркалкиной,  Кашлина  и  Поглощаева  в   фирме
постоянно  и  посменно работали лишь три медсестры: Сердечкина,
Почесухина и Селезенкина. В основном они наблюдали за  порядком
в   морге,   прибирали  таковой  и  покойников  перед  выносом,
ассистировали врачу и несли ночную вахту  в  конторе.  Зато  за
штатом  народу числилось, хоть отбавляй: водитель Опрелин, врач
Горчицын, шесть разнорабочих (видимо, могильщики), художник  по
декоративной  росписи  саркофагов,  изготовители  саркофагов  и
венков, народные умельцы из числа граверов по граниту,  мрамору
и  стали,  мастера  затейливых  чугунных  решеток, цветочницы с
садоводами и всякие другие. Я даже не подозревал, что  человека
в  последний  путь  собирают люди стольких профессий. В "Долине
царей"  был  даже  отряд  плакальщиц,  на  всякий  случай,  как
объяснил Кашлин.
     --  Плакальщиц можно сразу отбросить, -- сказал Поглощаев,
-- мы пользовались их услугами только раз по  желанию  клиента,
который  сделал  заказ  еще при жизни, так как после горевать о
нем было некому. Кроме водителя и врача, почти  все  нештатники
приезжают  только  за  зарплатой, а задания им сообщает Опрелин
или Кувыркалкина по телефону, или я в редких сложных случаях.
     -- Вы сказали "почти", -- намекнул я.
     -- Ну, грузчики бывают раз в неделю: саркофаги-то  наши  и
вшестером ели упрешь.
     -- А они знали о пропаже документов Шекельграббера?
     --  Наверное,  знали.  А  может,  и нет. В принципе, они и
украсть могли. Лично я им ничего о документах не говорил. Да  и
зачем? Но земля слухами полнится.
     --  Шекельграббер  мог  сам сказать, -- влез Кашлин. -- Он
любил с ними после похорон выпить  водки,  уважал  пролетарский
характер покойник, тут уж ничего не попишешь.
     -- Где можно найти этих ребят?
     --  Я  указал место их постоянной деятельности в справках,
-- удивился моей невнимательности Поглощаев. -- Они работают на
том кладбище, где фирма  откупила  участок  и  погребает  своих
клиентов.
     Я  еще раз пробежал взглядом бумажки. Информация, поданная
в  досье,  была  скупа,  как   Плюшкин.   Вместо   того   чтобы
охарактеризовать  людей  по  их  способностям  и  возможностям,
Поглощаев  написал  мне  паспортные  данные,  домашний   адрес,
специальность по диплому, месячную загруженность в пересчете на
человеко-часы,  женат-замужем-холост, дети есть-нет, что делает
в  фирме  и  сколько  получает.  Из  всей  этой  белиберды  мне
пригодился бы разве что домашний адрес, но просить субъективную
характеристику подчиненных у Поглощаева я не решился, все равно
вышло   бы   как   у  Штирлица:  "морально  устойчив,  отличный
семьянин"...
     -- Значит, сдвигов пока нет? -- спросил Поглощаев.
     -- Сдвиги есть, но в каком направлении двигаться, --  пока
неясно, -- ответил я.
     -- А какие, например?
     Я  хотел  сказать  ему гадость, но вспомнил, что он платит
мне деньги.
     -- Например? Например, есть подозрение, что Шекельграббера
убили не в Армянском переулке.
     -- А где?
     -- Где-то в другом месте, -- ответил я.
     Он призадумался, не знаю уж над чем, но  так  крепко,  что
пришлось оборвать его думы:
     -- В прошлый раз я забыл спросить: с кем вы ходили в баню?
     --  С  Горчицыным,  с  нашим  врачом.  Радикулит,  знаете,
донимал, а Горчицын окончил курсы массажа.
     "Господи! -- подумал  я.  --  Вот  оно,  мурло  советского
миллионера! На массаже экономит, своего врача в баню тащит!"
     Я   вышел   в  приемную,  захлопнул  дверь,  присел  возле
Кувыркалкиной и сказал самым любезным тоном:
     --  Оля,  не  могли  бы  вы  включить  селектор,  спросить
какую-нибудь ерунду и случайно забыть выключить.
     -- А зачем? -- спросила она.
     -- Очень интересно, как они сейчас мои кости перемывают.
     --   Можно  пообедать?  --  спросила  Кувыркалкина,  нажав
клавишу.
     -- Валяй, -- ответил Кашлин потусторонним голосом.
     Дальше ничего интересного я не услышал.
     "Представляешь, -- сказал Поглощаев, -- мой  оболтус  взял
вчера  свой  ваучер  и  пошел  в  РЭУ приватизировать качели во
дворе".
     -- Можно выключать, -- сказал я Кувыркалкиной.  --  Привет
Опрелину. Кстати, по каким адресам он возит какие-то конверты?
     -- Это реклама в газеты.
     -- А куда собрался Поглощаев в четыре часа?
     -- Вы очень много хотите от меня задаром.
     -- Я же пригласил в ресторан!
     -- Вы не боитесь моего мужа?
     --  Нет, он не страшный. К тому же у меня будет подаренный
вами пистолет, а в домжур Опрелина не пустят. Я  предупрежу  на
вахте. Ну, так куда собрался Поглощаев?
     --  Поедет  к Эпюру менять рубли на доллары, чтобы в чулок
засунуть.
     -- А почему он не сходит в ближайший обменный пункт?
     -- Значит, ему так выгодно и безопаснее...
     Следующие три часа  я  провел  почти  идиотским  способом:
сидел  в  кустах и фотографировал всех, кто входил и выходил из
"Долины царей".
     Потом я поехал к дому Размахаевой,  чтобы,  если  удастся,
щелкнуть  и  ее,  хотя толком не знал, зачем мне ее фото? Разве
что на память. Прождав час  безрезультатно,  я  увидел,  как  в
подъезд уперлось такси и из него вышел Поглощаев.
     Хорош  Эпюр!  --  подумал  я.  --  Выходит,  Размахаева --
содержанка всех господ, -- и зашел следом.
     Пришлось и этому вахтеру дать пару сотен.
     -- Мужик, который передо мной прошел, часто здесь бывает?
     -- Бывает,  --  ответил  вахтер,  --  но  больше  часа  не
задерживается.
     Деловому  человеку  больше  и  не  надо,  -- подумал я. --
Сделал и сваливай к жене.
     -- А закавказец, которому ты  грозил  кулаком  по  просьбе
гражданки из восьмой квартиры, больше не появлялся?
     -- Никому я не грозил, и гражданка не просила...
     Меня  так  и  подмывало  заглянуть  в  окно, но я побоялся
рассекретить себя и ушел, несолоно хлебавши...
     Дома  меня  вовсю  добивался  телефон.  Звонил   Леша   из
Сандунов.
     -- Как фамилия твоего балбеса?
     -- Поглощаев.
     --  Ну  радуйся.  Нашел  я  его  бумажник:  между стеной и
спинкой лавки. Вообще-то там щели нет, но когда спинку потянешь
на себя, появляется. Если б ты не сказал, лежал бы  он  там  до
капитального ремонта.
     -- Ты завтра в бане?
     -- Нет.
     -- Давай встретимся на улице...


     Утром  я  сдуру  решил,  что  фотографии  для  меня  имеют
первостепенное  значение,  и  поехал  на  кладбище.   Народ   в
телогрейках  толпился  возле  конторы.  Пришлось  щелкать  всех
подряд, так как соратников "Долины царей" я не  знал,  а  после
знакомства   бродить   среди  могил  и  ловить  в  ракурс  лица
подозреваемых выглядело бы  логично  и  естественно  только  на
территории сумасшедшего дома.
     Наконец  я  остановил мужчину с лопатой наперевес. По моим
наблюдениям, он был вроде бригадира могилокопателей, во  всяком
случае,  оставлял  такое  впечатление,  тыкая  пальцем  во  все
стороны и  раздавая  поручения.  Я  угадал:  мужик  по  фамилии
Навыдов действительно подрабатывал в "Долине царей".
     --  Хотите посмотреть, где буржуев хоронят? -- спросил он,
оценивая взглядом мое имущественное положение.  --  Участок,  я
вам доложу, -- пальчики оближешь. Видели кладбища в заграничных
фильмах?.. Сейчас такое же увидите. Одного песка туда пятьдесят
самосвалов сгрузили.
     -- Зачем так много?
     -- Чтобы черви на бренные останки не покусились.
     -- Разве в песке хоронят?
     --  Мы  сначала  яму  бетонируем,  только в углу дырку для
стока оставляем, а потом уже песок, через год, когда  усядется,
добавляем.  Ну,  песок  постепенно  слеживается,  твердеет, как
цемент.
     Навыдов подвел меня к полигону  "Долины  царей".  На  фоне
покосившихся   крестов  и  столбов  с  облупившимися  звездами,
которые ютились так, словно в большой комнате снимали  углы  за
занавесками  в  редкую  полоску,  "Долина" и впрямь производила
впечатление ухоженностью и изначально заложенным распорядком.
     -- Ну как? -- спросил Навыдов, подозревая во  мне  клиента
или его доверенное лицо.
     --  А  где  похоронят  Шекельграббера?  -- спросил я. -- В
какой из этих ям?
     Мужик на секунду замешкался.
     -- Вы из милиции?
     -- Нет, из смежной организации.
     -- Понятно без названия, -- буркнул Навыдов. -- И  что  от
меня надо?... Шекельграббера видел недели за две до смерти. Был
обычный,  о  смерти не заикался. В личную жизнь не посвящал. Он
вообще к нам относился, как Горький, -- только в народ заходил:
водки выпить,  "козла"  забить  на  перевернутом  ящике,  матом
поругаться вволю.
     -- Опрелина вы хорошо знаете?
     --  Слабак.  Такое  впечатление, что его ежедневно бьют по
морде, а он и хочет дать сдачи, и боится, и уже привык.
     -- Какие у вас отношения с Поглощаевым?
     -- Говнюк он с маленькой буквы, так ему и передай.  Строит
из  себя  крутого  дядю!  Тут записался в закрытый клуб, даже с
нами здороваться перестал. Хотя как был быдлом, так и  остался.
Никакие  клубы  его  не  переделают. Он, когда зарплату выдает,
пять раз вздохнет -- до того денег жалко.
     -- А врач?
     -- Горчицын? -- переспросил Навыдов. -- Меня от педерастов
тошнит. Я держусь подальше, даже руки не подаю -- противно.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Он же серьгу в ухе носит!
     -- А только голубые носят серьгу?
     -- Конечно, зачем здоровому мужику  ухо  дырявить!  А  они
специально, чтоб друг друга узнавать в толпе.
     -- Не думали, почему убили Шекельграббера?
     --  Может,  из-за бабы, может, из-за денег. Сейчас с чужой
жизнью не церемонятся, по своей работе вижу. А вообще, мужик он
был хороший, безобидный. Такие в первую  очередь  гибнут,  если
высовываются.
     -- Значит, все долгожители -- сволочи?
     -- Или эгоисты.
     -- Вы тут каждый день работаете?
     --  Выходных  у  смерти нет. Если только очень надо, тогда
есть подменщик в запасе.
     -- В ближайшее время от "Долины царей" никакая халтура  не
предвидится?
     -- Через неделю как раз Шекельграббер доспеет...
     Уже   на  автобусной  остановке  я  сунул  нос  в  бумажки
Поглощаева и понял, почему физиономия Навыдова  показалась  мне
знакомой:  мы  с  ним  кончили  одно  высшее учебное заведение,
только в разные годы. Проку в этом я особого не видел,  Навыдов
о  дипломе  давно  забыл,  ценил  лишь  собственную  персону, а
остальные платили ему зарплату.
     С кладбища я поехал  к  Размахаевой.  В  телефонной  будке
набрал  номер,  убедился,  что  зиц-вдова  дома,  и, не выходя,
устроил наблюдательный пункт за подъездом. Через час она вышла.
Я проводил ее до парикмахерской, подождал еще с час.  Потом  мы
пошли, соблюдая приличную дистанцию, в бассейн.
     Все  по  тем  же  бумажкам  Поглощаева  я выяснил, что при
бассейне есть сауна, в которой Горчицын  работает  массажистом,
видимо,  отдыхая после разделки трупов. И не ошибся. Размахаева
вышла из бассейна, держа под руку человека, у  которого  в  ухе
болталась  серьга. Я сфотографировал эту милую парочку: сначала
-- когда они шли по улице, а потом -- когда садились  в  машину
Горчицына. Дальше преследовать их я не мог, да и пора было идти
на  встречу  с  банщиком  Лешей. Через полчаса я еще раз набрал
номер Размахаевой и убедился, что она повезла  Горчицына  не  к
себе.
     Леша  заставил  себя ждать, но я уже привык за сегодняшний
день к ожиданиям.
     В документах Поглощаева я ничего интересного не обнаружил,
кроме квитка на подписку собрания сочинений,  о  котором  давно
мечтал. Но Поглощаев уже выкупил первые тома.
     --  Ты  бы  хоть  поощрил  меня материально за находку, --
сказал Леша.
     Я вынул все деньги из портмоне  --  две  тысячи  рублей  и
десять долларов -- и отдал Леше.
     --  Теперь  постарайся  вспомнить,  кто  еще  сидел  в той
кабинке и в соседних.
     --  У  меня  шесть   сеансов   ежедневно.   И   по   ночам
малыши-плохиши с девочками вениками дерутся.
     --  Я  тебе помогу. Худощавый белобрысый мужик с серьгой в
ухе.
     -- Был, кажется.
     -- Еще?
     -- Нет, так не вспомню.
     -- Может, на этот сеанс и в эту кабинку  ходит  постоянный
клиент?
     -- У постоянных свои места...
     На том и расстались...
     Я  еще  раз  позвонил Размахаевой -- никого. Или трубку не
берет. Тогда я позвонил Поглощаеву.
     -- Вы уже подали заявление об утере документов?
     -- Я на нашу милицию не надеюсь, иначе бы вашими  услугами
не  пользовался,  -- ответил он. -- Да и восстановить их не так
сложно. Самое ценное там -- пропуск в Кремлевскую поликлинику.
     -- Никуда не уходите, сейчас буду, --  сказал  я,  повесил
трубку и остановил такси. Мне почему-то казалось, что Поглощаев
отвалит  за  находку  соответствующее  вознаграждение, и я имею
право потратиться на пижонский транспорт...
     Кувыркалкина  поднялась  мне  навстречу  и  заговорщически
подмигнула.
     --  Оля,  --  сказал  я с укоризной. -- В такой мини-юбке,
по-моему, даже на пляже появляться неудобно.
     -- Даже на нудистском? -- спросила она.
     -- На нудистском тем более неудобно.
     -- Но я же еще в колготках!
     -- Извините, не заметил...
     Кашлин делал вид,  что  ковыряет  в  носу  и  выбирает  на
потолке  точку  для  меткого плевка, Поглощаев кого-то ругал по
телефону и знаками предложил мне подождать. Я не хотел ждать  и
бросил портмоне на стол. Он сразу положил трубку и спросил:
     -- Откуда?
     -- Лучше вспомните, кто еще сидел рядом с вами в бане.
     -- Ну, один такой... Впрочем, не помню. Постойте-постойте,
а где деньги?
     -- Денег не было, -- соврал я.
     -- Куда же они делись?
     Я пожал плечами.
     -- Вы нашли портмоне в бане?
     -- Нет, -- соврал я.
     -- Слава Богу! Я уж на Горчицына подумал. А где?
     -- Не скажу.
     -- Я плачу вам деньги.
     -- Эта находка контрактом не оговорена. Я принес документы
из человеколюбия:  чтобы  вы  по  ночам  спали  спокойно,  -- и
надеюсь, что вы оцените его по достоинству.
     -- Ну а что с делом Шекельграббера? -- спросил Кашлин.
     -- Копаю потихоньку. Милиционеров уже проверил, --  соврал
я. -- теперь проверяю бывших гаишников.
     Денег  за находку Поглощаев не дал, наверное, подумал, что
оформить новые вышло бы дешевле. Настроения его поступок мне не
прибавил. Зато Кувыркалкина сказала в дверях:
     -- Уже домой? Какое совпадение: я тоже.
     -- Переходим на "ты" и уходим вместе, -- предложил я.
     У ворот больницы нас  чуть  не  сбила  машина.  Из  кабины
выскочил Опрелин.
     -- Куда вы ведете мою жену? -- спросил он, не извинившись.
     -- На следственный эксперимент, -- ответил я.
     -- Давайте подвезу, -- предложил он.
     --  Тебе  Поглощаев  сейчас  голову  оторвет!  --  сказала
Кувыркалкина. -- Он во сколько велел быть?
     -- Ну ладно! -- рявкнул Опрелин и укатил.
     Пришлось мне снова брать такси, а в  ресторане  --  еду  и
выпивку   с   собой.  Сплошные  траты  с  этой  перестройкой  и
инфляцией. Еще три года назад ни одна женщина мне дороже  рубля
не  обходилась.  Да  и  рубль  чаще всего был ее собственный. А
теперь от нулей в голове Олимпиада мерещится...
     Кувыркалкина покинула постель в  десятом  часу.  (Если  уж
очень  хочется,  можно  посчитать,  что  за найденные документы
Поглощаев расплатился  секретаршей.)  Под  воздействием  винных
паров  и  похоти я кое-что выведал. Например, что до меня ей не
раз  приходилось  раздвигать  ноги  перед  Кашлиным.   Впрочем,
законченной  шлюхой она не была, скорее, мстила мужу, чем могла
и  умела.  Еще  сказала,  что  Кашлин  и  Шекельграббер  думали
распустить  фирму,  а  на  ее месте создать ту же самую, но без
Поглощаева в соучредителях. Я бы не удивился, если б узнал, что
Поглощаев с каким-нибудь Навыдовым думают о  том  же  самом,  и
попросил  у  нее список клиентов фирмы, так, для проформы: я не
знал, что с ним делать. Она обещала.  Ну  как  отказать  новому
любимому!..
     Хорошая  девушка.  Надо  с  ней  дружить. По крайней мере,
всегда взаймы даст и обедом накормит. Странно только, что на ее
месте я весь вечер  представлял  Размахаеву  и  даже  два  раза
назвал Мариной.
     Перед  сном я не вытерпел и еще раз набрал номер зиц-вдовы
Шекельграббера. Она сняла трубку, а я  повесил.  Но  скоро  мой
телефон зазвонил.
     --  Вы  знаете,  Валера, -- сказала Размахаева. -- Сегодня
весь день кто-то звонит и вешает трубку.
     -- Как вы узнали мой номер?
     --  Я  и  говорю:  целый  день  звонят,  а  у  меня  стоит
определитель.  Вот  и  пять  минут назад позвонили, помолчали и
дали отбой. Я набрала вслед и попала на вас, -- объяснила  она.
--  Зачем вы ходили за мной полдня? Наверное, хотели пригласить
в ресторан и не решались подойти?
     -- А зачем вы наврали мне про какого-то закавказца?
     -- Помилуйте! Приврала совсем чуть-чуть. Его действительно
упекли в тюрьму, только не я, а отец по моей просьбе.
     -- А кто он, ваш отец?
     -- Большой человек был. Но теперь у  него  своя  жизнь  на
пенсии, а меня он сторонится.
     -- Можно я зайду к вам завтра часов в шесть?
     --  Нет,  нельзя, -- сказала она. -- И вообще отстаньте. Я
ничего интересного вам не скажу и не сделаю.
     -- Но помочь вы  мне  обязаны.  Вы  же  не  хотите,  чтобы
Шекельграббер   остался  неотомщенным!  Все-таки  он  звал  вас
Мунькой.
     -- Скотина! -- рявкнула она и бросила трубку.
     Может, и скотина, а только правду сказал, -- подумал  я  и
услышал звонок в дверь. На вопрос: "Кто там?" -- ответили:
     -- Телеграмма. "Молния".
     Хотя я знал, что в Москве открывать незнакомым нельзя, что
у почтальона  голос  женский,  но открыл из любопытства, увидел
кулак в полете и потерял сознание...
     Очнулся я через десять минут, если верить  часам.  Кое-как
дополз  до  ванной, кое-как разделся и осмотрел себя в зеркало.
Досталось крепко, и  не  только  физиономии.  Она-то,  пожалуй,
отделалась  легче всего -- одним синяком, а вот печени и почкам
пришлось несладко от чьих-то каблуков. Нагибаться, что  ли,  им
было  лень.  Вообще, синяков оказалось несчитано. Я налил ванну
холодной водой и забрался по макушку, благо организм от  побоев
на температуру не реагировал...


     Вот   она,  жизнь  московская!  Непонятная,  запредельная.
Человека чуть не убивают на пороге дома, а  соседям  даже  лень
рожу  высунуть и посмотреть, что за шум такой в общем коридоре?
Как в Америке, ей-богу! Все-таки спросить  их  надо.  Может,  в
"глазок" видели или в щелку, трусы поганые.
     Я запланировал с утра пораньше сфотографировать Заклепкина
и Квочкина,  чтобы  иметь  на  руках снимки всех, повязанных на
"деле"  Шекельграббера,  но  теперь  стоило  всерьез   заняться
здоровьем.  Поэтому я решил убить двух кроликов: попарить кости
в сауне и принять массаж от рук Горчицына, а  заодно  и  самому
пощупать его вопросами.
     Когда  я  уже  собрался  выходить,  прихрамывая  и держась
ладонью за поясницу, раздался звонок.
     -- Тебя предупредили, -- сказала трубка, опустив привычное
"алло".
     Я рассвирепел:
     -- Ты, урод, передай Опрелину, что его жена  будет  носить
ожерелье из его и твоих зубов!
     В трубке рассмеялись:
     --  Опрелину?..  Ах  ты  кот!  Ладно, передам при встрече.
Может, и он тебе рожу начистит...
     Без всякой надежды я обзвонил квартиры  в  коридоре.  Один
сосед  якобы  рано  лег,  другой  просто  не  открыл  мне, хотя
топтался  за  дверью  и  вздыхал  от  нерешительности.   Только
старуха,  доживавшая в однокомнатной квартире напротив, пустила
меня и созналась, что видела нападавших.
     -- Что ж вы не вышли?
     -- Бог с тобой, милок. Меня соплей перешибешь, а  там  три
лба -- в дверь не пролезут.
     -- Милицию бы вызвали.
     --  Так  телефона  нет  и  набирать  не  умею, -- ответила
сидидомица.
     -- Узнать их сможете?
     -- Боюсь я, да и вижу плохо.
     -- Сможете, сможете. А бояться некого...
     В подземном переходе, заходящем  и  в  метро,  как  всегда
полно   нищих.   Больше  всех  из  них,  по  моим  наблюдениям,
"зарабатывала" дама с гитарой наперевес.  Играть  она  явно  не
умела, но делала вид, что вот-вот начнет, и при этом закатывала
глаза,  изображая  слепую.  Для убедительности, милостыню к ней
подходил  пересчитывать  бомж-подельщик,   ежедневно   менявший
плакатик  на  груди:  "Куплю  ваучер",  "Продам ваучер", "Куплю
сломанные часы", "Куплю СКВ", "Нужна срочная платная операция",
"Помогите  жертве  советской   психиатрии",   "Лейкемия.   Жить
осталось  два  месяца",  --  потом по второму кругу. Меня давно
подмывало познакомиться со всеми  этими  жизнью  пришибленными,
нарядившись  в  такого  же.  Заодно  бы  и деньжат рядом с ними
поднабрал и статью  в  журнале  тиснул.  И  вот,  казалось  бы,
счастье улыбнулось: я увидел, как Квочкин с тремя милиционерами
собирает  эту  беспутную публику, точно грибы, в машину. Лучшей
рекомендации и опеки нельзя было и желать.
     Я подошел, поинтересовался.
     -- Вчера бомжа убили, -- объяснил Квочкин  свои  действия.
--  Кто-то  из  своих.  Надо  проверить.  А  это  что у тебя за
бандитская пуля в виде фингала?
     -- Ищу убийцу Шекельграббера.
     -- Не надоело тебе?
     -- Пошли кого-нибудь в таксомоторный парк,  пусть  возьмет
фотографии всех работников мужского пола от двадцати до сорока.
У меня есть версия и свидетель.
     --  Нет,  --  подумав,  сказал Квочкин, -- это не таксисты
тебя отделали. Таксисты обычно монтировкой бьют.
     -- Мне лучше знать.
     --  Что  ты  можешь  знать!  --  разозлился  Квочкин.   --
Фотографии ему возьми! Кто так делает? Скажи фамилию, а дружков
без фотографий доставят. Деревня, карту купи! -- он постучал по
моей голове костяшками кулака и добавил: -- Сиди, я сам открою.
     Я знал эту шутку и не обиделся.
     --  Ты проверял, где сотрудники "Долины царей" были в ночь
убийства Шекельграббера?
     -- Это в детективных романах проверяют, а я  и  сам  знаю:
спали каждый в своей постели.
     -- А у меня есть сведения, что Опрелин не ночевал дома.
     -- Кто такой Опрелин?
     -- Водитель "Долины царей".
     --  Значит,  у  бабы  был или у трех вокзалов халтурил, --
сказал Квочкин. -- Я же просил тебя не лезть в это дело. Иди  к
этим  дуракам из похоронного бюро и скажи, что второго апреля с
твоей помощью милиция арестует убийцу. Пусть готовят деньги.
     -- Ты уже знаешь, кто убил Шекельграббера?!
     -- Я с самого начала знал.
     -- Ну намекни.
     --  Нет.  Выкинешь  какой-нибудь   фокус   преждевременно.
Человек ты неопытный, прямо скажем, не наш человек...
     -- А почему второго апреля?
     --  Потому  что  в  этом квартале процент раскрываемости у
меня в норме, а первого тебе никто не поверит. Все, пока,  пиши
письма, -- и он уехал...
     Толковый мужик, оказывается, Квочкин, а я думал, он только
глоткой работать умеет...


     В  бассейн,  как  обнаружилось, не легко попасть человеку,
который пришел без  плавок,  резиновой  шапочки  и  справки  от
врача.  Но  деньги  решили  проблему и под честное слово, что в
бассейн я нагишом не сигану, а пойду париться, контролер махнул
рукой. В сауне тоже был водоем с большое  корыто  и  с  ледяной
водой,  им  я  и  удовольствовался,  потом  посидел  в парилке,
отдохнул и спросил массажиста. Пришел  какой-то  мужик  и  вяло
сообщил, что массаж -- хорошо оплачиваемое удовольствие.
     -- А где Горчицын? -- спросил я.
     -- В женском отделении, -- ответил мужик.
     -- Нельзя его пригласить?
     -- Нельзя.
     -- Почему?
     --  Его сюда не пускают для его же безопасности, -- сказал
мужик. -- Да и вы, если из его подружек,  лучше  шли  бы  своей
дорогой и нормальных людей не смущали.
     Вот  и  ответ,  почему  Поглощаев  пошел  с  Горчицыным  в
Сандуны, -- подумал я, а мужику сказал:
     -- Нет, я не из подружек Горчицына. Я  --  частный  сыщик,
занимаюсь  одним  убийством.  Как  бы вы могли охарактеризовать
вашего коллегу?
     -- Я держусь подальше от этого бабника.
     -- Почему?
     -- Он мне противен.
     -- Вам бы с ним  местами  поменяться:  его  --  в  мужское
отделение, а вас -- в женское.
     Он, наконец, засмеялся:
     -- Это точно!
     --  Скажите,  последние  два месяца Горчицын вел себя, как
обычно? Может быть, стал нервным, озлобленным, дичился всех?
     -- Что-то подобное замечалось,  --  сказал  массажист.  --
Клиентки,  слышал,  жаловались: договариваемся, приходим, а его
нет.
     -- А не приходил ли к нему  такой,  знаете?..  --  я,  как
смог, описал Поглощаева.
     -- Нет.
     -- А иностранец? -- Я представил ему Шекельграббера.
     -- Был.
     -- Один?
     -- И один, и с женой. Наверное, бисексуал.
     -- Не ругались?
     -- Скорее наоборот. Выпивали в каморке Горчицына. Потом он
его бабу массажировал.
     Мы проговорили в таком духе еще минут двадцать: подозрений
много, конкретики -- кот наплакал, и расстались...
     Больше  всего  мне  не  нравилось,  что я прыгаю от одного
подозреваемого к другому и никак не могу зацепиться за  кого-то
наверняка.  И все эти прыжки могли оказаться в стороны, а не по
прямой, или -- чего уж хуже -- в пропасть с  уступа  на  уступ.
Чтобы  идти  наверняка  вверх, следовало докопаться до причины,
которая стоила жизни  Шекельграбберу.  А  как  найти  ее,  если
каждый  сидит  в  своей  скорлупе  (кроме душки Кувыркалкиной),
независимо от того, причастен он к убийству  сбоку-припеку  или
ни  сном  ни  духом?  Я  мог  бы  постараться  и спровоцировать
преступника, но для этого надо хоть  очертить  круг  тех,  кому
сильно  досаждал  Шекельграббер.  Да и убить его мог наемник, а
краденые документы --  лишь  предлог,  чтобы  заманить  жертву.
Недаром  ведь дважды выбирались места людные и только третье --
на заре  в  переулке.  Наемника,  скорее  всего,  пригласил  бы
Поглощаев:   после   того   как   дело   в   фирме  наладилось,
Шекельграббер и Кашлин ему только мешали. Но, с другой стороны,
Поглощаев нанял меня, чтобы найти убийцу. Хотя  и  тут  я  всех
тонкостей не чувствую. Инициатива могла исходить и от Квочкина,
и  такая  настырная,  что  Поглощаев  вынужден был согласиться,
чтобы не поставить под подозрение себя. У Кашлина вроде мотивов
никаких, а там бес его знает.  Опрелин  мог  ревновать,  а  его
ребята  могли  перестараться,  предупреждая Шекельграббера, как
меня. Но тоже -- сомнительно:  если  б  на  них  был  уже  один
"висяк",  вчера  прийти  ко  мне  могли  только полные кретины.
Впрочем, Опрелин с компанией вполне на них похожи. О  Горчицыне
я  пока  слишком  мало  знаю.  Обо всех остальных, общавшихся с
Шекельграббером,  --  не  больше.  Но  хуже  всего,   что   сам
Шекельграббер  знаком мне в самых примерных чертах и абрисах. И
вина тут моя. Работаю, как начинающий журналист, который  берет
интервью  у  доярки:  "Расскажите о себе что-нибудь интересное.
Читатель это любит". -- "А я не знаю, что у меня  интересного".
--   "Ну  вспомните!"  --  "Не  знаю"...  --  и  так  можно  до
бесконечности. Вопросы должны быть четкие и  конкретные,  иначе
моим  единственным  знанием  будет  то,  что Шекельграббер звал
Размахаеву Мунькой.  Это,  безусловно,  ценная  информация,  но
денег за нее Поглощаев не заплатит...
     Воспитывая  себя  подобным образом, я не заметил, как ноги
сами привели меня к домжуру. Тело еще ныло от вчерашних побоев,
и, думая обмануть боль, я  спустился  в  бар,  взял  сто  грамм
коньяка и кофе.
     -- Подработать хочешь? -- спросил бармен.
     --  Сегодня  не могу, хулиганы поколотили, -- я показал на
синяк под глазом и сел за угловой столик.
     Довольно  скоро  вокруг   меня   собралась   компашка   из
журналистов,  забежавших после работы расслабиться и поболтать.
Говорили они много и сумбурно,  но  я  плохо  слушал,  думая  о
документах Шекельграббера, и, в конце концов, решился. Чем черт
не шутит. Вытряхнул салфетки из вазочки и написал на них один и
тот же текст: "Нашедшему документы на имя Джона Шекельграббера.
Вознаграждение гарантируется. Телефон..." -- поразмыслив, я дал
телефон  Размахаевой. Все-таки у нее стоит определитель номера.
Салфетки я раздал ребятам и  попросил  заверстать  в  ближайший
выпуск. Вознаграждение я им тоже пообещал. От Шекельграббера.
     Когда  я  собирался  уходить,  в  баре  неожиданно  возник
Кашлин. Я не ожидал его здесь, хотя сам говорил, где меня можно
найти по вечерам.  Он  искал  взглядом  явно  меня.  Поэтому  я
поднялся и махнул рукой. Но за моим столиком сидело уже столько
народа, что втиснуть еще один стул было невозможно.
     -- Может, пойдем в ресторан поужинаем? -- предложил я.
     --  Вот,  решил вас проведать, -- сказал он. Видимо, фразу
он заготовил еще по пути.
     Я несколько взбодрился. Раз Кашлин пришел сам, значит, ему
хочется что-то сказать с глазу на глаз. У нас  это  называется:
"Ну как не настучать родному человеку"...
     Официант,  обслуживающий  стол,  меня не очень-то жаловал.
Когда-то я ему здорово насолил, причем умышленно.
     -- Деньги-то у тебя есть? -- спросил он, пытаясь унизить.
     -- Есть, есть, -- ответил за меня Кашлин удивленно.
     -- Тут часто берут в залог часы и документы. Журналисты --
они же разгильдяи и пропойцы. Пропивают проданную  совесть,  --
объяснил я бестактное поведение официанта, когда он отошел.
     -- А вы в какой газете работаете?
     -- Во всех сразу.
     Мы  выпили, еще выпили, и я тут же налил по третьей, чтобы
побыстрей развязать  Кашлину  язык.  Время  --  деньги.  Вопрос
только: чьи?.. Пьянел он скоро и пил охотно, в отличие от меня.
     -- Как поживает Кувыркалкина? -- спросил я.
     -- Как сыр в масле.
     -- А фирма?
     -- Как масло, в котором сыр.
     --   Я   давно  хотел  спросить,  почему  вы  организовали
товарищество с ограниченной ответственностью, а  не  совместное
предприятие?
     --  Товарищество  с неограниченной безответственностью, --
пошутил он.  --  В  принципе,  не  хотели  затягивать.  Для  СП
пришлось    бы    посылатьШекельграббера    в    США,    искать
фирму-соучредителя... В общем, лишняя волынка  и  пустая  трата
денег, которых тогда было шаром покати.
     Мы еще выпили, и я заказал второй графин. Кашлин порозовел
и оживился.
     --  Размахаева  говорила  мне,  что  до  "Долины царей" вы
работали в академическом институте и подавали неплохие  надежды
вырасти  в  крупного  ученого.  Что  же заставило все бросить и
податься в другую сторону?
     -- Нищета.  Самая  обыкновенная,  постылая  и  заевшая.  В
пересчете  на  колбасу  научный  сотрудник  сейчас получает три
килограмма, ну четыре --  роли  не  меняет.  Или  семь  бутылок
водки.
     -- Можно было бы и перетерпеть, раз наука требует нищеты.
     --  Я  бы  потерпел, семья не хотела. Сколько я ни твердил
жене, что надо пассивно страдать в очередях за минтаем, она  ни
в какую, лишь отвечала: "Мы уже отлично знаем, какой ты великий
ученый,   и   соседи   тоже   знают.   Так   что,  если  хочешь
распространяться о своем величии,  уходи  от  дома  куда-нибудь
подальше и там вкручивай". Она приводила сына в слезах: "Антон,
проси  папу,  чтоб  заработал  денег",  --  и сын, показывая на
богатых  одноклассников,  пенял   мне   бедностью.   Задушевные
переговоры с ним никакого успеха не имели. Угрозы тоже: "Я тебя
в   угол   поставлю!"  --  "Думаешь,  испугаюсь?"  --  отвечал.
Растратив терпение, я снимал ремень. "Ну ладно,  хватит  уже  с
меня,  --  через некоторое время говорил он. -- Сам видишь, что
толку нет. Лучше купи компьютер".
     Мы выпили и закусили.
     -- Вот так! На седьмом году перестройки я сидел  голодный,
смотрел  по  черно-белому  телевизору,  как  расторопное  быдло
продает в загранутиль родину наперегонки друг с другом, и ломал
голову, как бы и мне отличиться не за счет родины,  а  за  счет
быдла.  Все-таки  я  родине  нужней,  чем  те ублюдки в кожаных
куртках, которые подъезжают  в  "мерседесах"  к  "Макдональду",
даже  не  соображая,  что  на  Западе  "Макдональд" -- чересчур
дешевые  забегаловки  для  западных   людей.   Но   ничего   не
получалось,  только  однажды  знакомый  художник пригласил меня
расписать   пятьсот   метров   асфальта   под   булыжник    для
кинематографистов. Даже подачкой тот заработок не назовешь.
     Надо же! -- подумал я. -- И этот патриот!
     --  Доконала  меня экскурсия в Суздаль. Бесплатная, потому
что от работы. Собственно, доконала не экскурсия,  а  ребята  в
гостинице,  которые торговали суздальским воздухом в закатанных
ручным способом  банках,  правда,  с  типографскими  фирменными
этикетками.  "Охота вам, мужики, с банками возиться? -- спросил
я. -- Написали бы: "Тары нет", -- и сразу собирали деньги". Они
посмеялись,   но   идею   приняли   всерьез.   Возможно,    еще
воспользуются.
     -- Вы бы хоть закусывали, -- прервал я его.
     Он закусил для видимости и тут же выпил от избытка чувств.
     --  И так меня их занятие проняло, что всю обратную дорогу
в автобусе я говорил себе: "Ты никогда не станешь богатым, если
будешь сторониться тех мест, где люди легко добывают  деньги  и
легко  с  ними  расстаются". И где же такое место? -- спросил я
себя и себе ответил: -- На кладбище!.. Правда,  это  попахивало
кощунством. Но я легко успокоил совесть, придумав затею похорон
для разворовавшегося быдла. В мыслях это выглядело элементарно:
бальзамировать  трупы  по  методике  древних  египтян  и в гроб
класть гарантию сохранности на пять тысяч лет, а копию  вручать
наследникам.  Гарантию,  что  вас не съедят черви и на ваш гроб
через двадцать лет  не  поставят  другой.  Всю  технологическую
документацию  мумифицирования  нам оставили Геродот и Диодор. Я
был уверен, советскому нуворишу польстит, что его  хоронят  как
фараона  и  что  в  самый  лютый мороз он не застучит костями в
герметичном саркофаге с воздушной термосной прослойкой.
     -- И какая же тут  технология?  --  спросил  я.  Мне  было
интересно,  что  входит  в  круг обязанностей Горчицына, помимо
массажей Поглощаева.
     -- Не совсем к столу будет  сказано,  ну  да  мы  выпивши:
сначала  железным  крюком  извлекают  мозг  через ноздри, потом
делают разрез в паху и  вынимают  внутренности,  прополаскивают
полость   живота   пальмовым   вином,  наполняют  благовониями,
зашивают и на семьдесят дней  кладут  в  щелочную  соль.  Проще
пареной  репы!  Требуется  всего  лишь  пятнадцать компонентов:
пчелиный воск, чтобы закупорить все дырки в теле, но  сойдет  и
пластилин,  кассия,  корица,  кедровое  масло, которое египтяне
добывали  почему-то  из  можжевельника,   камедь,   хна,   лук,
пальмовое  вино,  какие-то  смолы (сам не знаю, какие), опилки,
вар, гудрон и натрон.
     -- В этом перечне я половину даже по названиям первый  раз
слышу. Где вы все это берете?
     --  У  Геродота  описан  и  более простой, дешевый способ.
Берешь клистирную трубку и вливаешь кедровое масло через  анус.
Опять  кладешь  тело  в  соль,  через семьдесят дней выпускаешь
масло и от покойника остаются  кожа  да  кости.  А  для  совсем
бедных  египтяне  заменяли  кедровое  масло редечным соком. Как
видите, вариантов много, а клиент с тебя уже не спросит за  то,
что  его забыли прополоскать пальмовым вином. Хотя оно и есть в
"Долине царей", правда, в бутылке из-под пива и  для  наглядной
агитации.  Даем  понюхать при жизни всяким фомам неверующим, --
объяснил он.
     -- Однако, -- сказал я, не найдя никакого другого слова.
     -- Вы, я чувствую, помирать не собираетесь, поэтому буду с
вами откровенен. Неужели вы думаете, что  мы  и  в  самом  деле
придерживаемся  рецептуры  древних  египтян? Это был бы нонсенс
для всей нашей коммерческой  промышленности:  сделать  то,  что
обещал.  Нет, мы честные советские люди и готовим клиентов, как
добрые кулинары заводской столовой, -- из всего, что под рукой.
Многое покупаем в тех же  коммерческих  палатках,  которые  при
жизни  принадлежали нашему клиенту. Он, скажем, купил корицу за
рубль, нам продал за десять, а мы набили его до  горла  его  же
корицей, но уже за сто. Вот и весь бизнес.
     -- А в Шекельграббера вы тоже влили редечный сок?
     -- Нет, для него мы постарались.
     -- Кстати, как вы познакомились с ним и с Поглощаевым?
     --  Вернувшись  из  Суздаля, я на одной вечеринке высказал
вслух идею о мумиях, и Шекельграббер за нее уцепился.  Я  навел
справки.  Все  видели  в  Ване  богатого  дурака.  Богатого  по
советским меркам. Он недавно приехал из Америки  и  машины  ГАИ
принимал  за  такси,  тормозил  и  удивлялся,  когда  его били.
Кстати,  такси  он  принимал  за  персональные  машины  великих
шахматистов. Это был настоящий спонсор, без обмана, и мы быстро
ударили  по  рукам...  А  Поглощаева  я  знал  поверхностно, он
заведовал снабжением в нашем институте, но мог  и  бухгалтером.
Упирался   он  долго,  все  озирался,  как  бы  чего:  все-таки
гарантированная бедность лучше, чем богатая  неизвестность,  --
но  после  первых  клиентов уволился. Мы разделили функции: мне
досталась  реклама,  Шекельграбберу  --   платить   деньги,   а
Поглощаеву -- оформление документов и поиски подходящего морга.
Пока  мы  обустраивались,  Горчицын,  чтобы  не  терять  время,
тренировался на кошках. Ведь древние египтяне мумифицировали не
только людей: кошек, крокодилов, ибисов, быков, ихневмонов,  --
а питались тростником. Но это их дело.
     -- Кто привел Горчицына в фирму?
     -- Этого паразита? Он -- поглощаевский знакомый.
     -- Кувыркалкину?
     --  Я,  -- ответил Кашлин. -- Встретил в метро и позвал за
собой. А медсестры и до нас в морге работали.
     Мне показалось, что Кашлин дозрел до откровенной беседы.
     -- Ладно, а теперь говорите, что вы хотели,  --  предложил
я.
     -- То есть? -- не понял он.
     -- Ну не напиться же вы сюда пожаловали!
     --  Именно  напиться.  Когда  я  работал  в институте, нам
почему-то выдавали  спирт  на  производственные  нужды,  вместо
авторучек.  Наверное,  потому, что вечно пьяным неловко просить
прибавки к зарплате. А теперь, после смерти Шекельграббера, мне
и душу отвести не с кем... Кстати, какой левша  разукрасил  ваш
правый глаз?
     -- Правда, левша. А я сам не сообразил из-за зеркала!..


     Я уже давно не отмечал дни недели в памяти, но теперь, как
бы состоя  при  конторе,  сунул  нос  в  календарь  и  вычислил
субботу. Пришлось кое-что менять в планах, учитывая выходной.
     Когда  я  печатал  фотографии   "подельщиков",   позвонила
Кувыркалкина.    Я    велел    ей   немедленно   приехать.   "С
удовольствием!" -- ответила она  и  через  час  уже  стояла  на
пороге.
     -- Муж подбросил, что ли?
     -- Почему вчера не появился? -- укорила она вопросом.
     -- Отмокал, -- ответил я и показал синяк под глазом.
     -- Кто же тебя так приложил, сыщик?
     -- Думаю, муженек твой, -- укорил я ответом.
     -- Шутишь! Его пятиклассник уроет.
     --  Лучше  сообрази:  мог Опрелин нанять ребят или позвать
друзей, чтобы рассчитаться за рога,  не  отходя  от  кассы?  --
Черт, из меня уже Квочкин лезет!
     --  Нет,  --  сказала  Кувыркалкина. -- И нанять не мог, и
друзей у него таких нет, и не стал бы -- трус он.
     -- Но собутыльники-то у него  есть!  --  решил  я.  --  Не
замечала, нет ли среди них левши?
     --  Я не смотрю, какой рукой они стакан держат, -- сказала
Кувыркалкина.  --  Кстати,  принесла  тебе   список   клиентов.
Разглашаю коммерческую тайну.
     -- Брось на стол, потом посмотрю, -- ответил я...
     Часа через два Кувыркалкина промурлыкала в ухо:
     -- Пойдем в ресторан.
     --  У  меня  вечер  занят,  --  пришлось соврать. -- Лучше
вспомни, что случилось необычного за неделю  и  после  убийства
Шекельграббера.
     -- Я и вчера, что было -- плохо помню, -- ответила она.
     --  А  я  помогу:  было Рождество, потом старый Новый год.
Наверняка вы отмечали всей фирмой.
     -- Да. Я собирала стол на Рождество  в  офисе,  но  сидеть
рядом с Горчицыным не могла. Как представила, что он за стенкой
с  трупами  вытворяет,  так  чуть  не  стошнило.  Я рано ушла с
Шекельграббером.
     -- Куда?
     -- Поехали к Размахаевой и там сели гулять по-новой.
     -- Кто еще был?
     -- Югослав один, Терентьевич.
     -- И вы поиграли в шведскую семью?
     -- Что ты! -- довольно искренне ответила Кувыркалкина.  --
Терентьевич  такой  принципиальный.  К  тому  же  он безнадежно
влюблен в Размахаеву. У него Шекельграббер весь вечер  комом  в
горле стоял.
     --  По  моим  наблюдениям, Размахаева вполне могла угодить
обоим, не поступившись совестью.
     -- Я же говорю, Терентьевич --  настоящий  мужик.  Ему  --
либо все, либо ничего.
     --  Что  ж этот Терентьевич-настоящий-мужик у нас делает в
трудную для Югославии годину: оружие на военных объектах ворует
или нефть контрабандно закупает?
     -- Ну что-то он, конечно, делает. Деньги у него есть.  Вот
и  мне  два  газовых  пистолета подарил на Рождество. Кстати, я
принесла тебе, как обещала.
     "Господи! --  подумал  я.  --  Хоть  бы  один  безденежный
иностранец  попался!  Просто так, для разнообразия. Чтоб совсем
дураком себя в собственной стране не чувствовать".
     -- Какая у этого Терентьевича машина?
     -- Красный "форд", -- ответила Кувыркалкина.
     -- А старый Новый год вы где встречали?
     Она засмеялась:
     -- Не поверишь: я -- с мужем.
     -- А Шекельграббер?
     -- С Размахаевой.
     -- И Терентьевич там был?
     -- Не знаю, -- ответила она. -- Значит, не поведешь меня в
ресторан?
     -- Мы же не договаривались. Откуда я знал, что ты  сегодня
забежишь на холостяцкий огонек.
     --   Ну  и  подлец  же  ты!  --  сказала  она.  --  Только
пользуешься мной как женщиной и как информатором.
     -- А как еще  тобой  пользоваться?  Хочешь,  постирай  мои
носки.
     -- Сволочь! -- сказала она, встала, оделась и ушла.
     Я   не   препятствовал.  Все-таки  хорошая  девчонка,  эта
Кувыркалкина! И детдом не сильно испохабил. Но огреть  ее  было
просто  необходимо.  Чтоб  не прыгала в постель ко всем подряд.
Пошлю ей завтра букет роз... Опять бессмысленные траты! Да  еще
на чужое половое воспитание.
     Я  же  оделся,  во  что Бог послал из гардероба, и пошел в
Армянский переулок.  Заклепкина  не  пришлось  даже  ждать,  он
прилежно  гулял с пуделем. Сразу видно, человек на пенсии: дома
-- скука, на улице -- тоже скука, но хоть ноги двигаются  и  за
собакой следить надо.
     -- Не помните, -- спросил я, -- стоял в то утро в переулке
красный "форд"?
     -- Что-то красное стояло, а что -- не обратил внимания, --
ответил он.
     --  Перестаньте, вы знаете каждую машину в этом переулке и
каждого владельца.
     -- Еще темно было, -- сказал он, -- а  фонари  через  один
светят.  Это  при  социализме  они работали... Не поручусь, что
действительно была красная машина. Но и отрицать не буду: вдруг
и впрямь стояла.
     --  Хорошо,  поставим  вопрос  по-другому.  Какие   машины
проезжали  мимо  с  того  момента,  как вы обнаружили труп и до
приезда милиции?
     -- Я как раз пошел звонить в милицию.
     -- Кстати, как вас зовут?
     -- Степан Николаевич, могли бы в протоколе посмотреть.
     --  У  меня  к  вам  просьба,  Степан  Николаевич,  как  к
человеку,  у которого много свободного времени и доброе сердце.
Я сегодня поссорился с девушкой, но уже жажду помириться -- так
бывает в любви. Не могли бы вы от моего  имени  преподнести  ей
букет роз. Само собой, я заплачу. И за букет, и за труд.
     -- Это можно, -- сказал он и подмигнул, -- я тоже когда-то
любил с девушками ссориться.
     --   Зовут  ее  Оля,  --  сказал  я,  доставая  деньги  из
бумажника. --  Она  работает  секретаршей  в  похоронной  фирме
"Долина царей". Сейчас я напишу адрес...
     --  Это  где  покойник  из  машины?  --  удивленно спросил
Заклепкин.
     -- Да, но к нему это не имеет отношения. Просто я  немного
влюбился  по  ходу служебного расследования. Наверное, читали в
книжках, до чего мы, детективы, народ влюбчивый.
     -- Не пойду, -- сказал он. -- И не просите.
     -- Почему? Я хорошо  заплачу:  и  как  посыльному,  и  как
человеку с добрым сердцем.
     И тут мимо нас проехал Опрелин на своем "УАЗе".
     --  Кстати,  эта  машина  вам не знакома, не попадалась на
глаза в то утро? -- спросил я на всякий случай.
     -- Молодой человек, -- сказал  Заклепкин,  --  перестаньте
меня пугать вопросами. Не таких видели, -- повернулся и ушел.
     Я  понял,  что разговаривать со мной без санкции прокурора
он больше не станет, позвонил Горчицыну из ближайшего  автомата
и велел ждать меня.
     Горчицын  приоткрыл дверь, троекратно переспросив "кто", и
выглядел   более   испуганным,   нежели   Заклепкин.   Впрочем,
пугливость его нашла объяснение, едва он зажег свет в прихожей:
под правым глазом Горчицына темнел синяк -- родной брат моему.
     -- Когда вас приложили? -- спросил я.
     -- Вчера вечером.
     -- Подробнее.
     -- Трое поймали в подъезде. Я их запомнил, у одного кличка
"Квелый".
     --  Хорошая кличка для мордобойцы, -- сказал я. -- Давайте
пройдем в комнату, и вы на  листе  бумаги  напишите  приметы  и
вообще весь ход событий с диалогами.
     Он  послушно  сел  за  стол  и  взял  ручку, а я терпеливо
подождал.
     -- А хуже не будет? -- спросил Горчицын, передавая листок.
     -- Вы забыли указать мотивы избиения.
     -- Ума не приложу.
     -- Все-таки напрягитесь и приложите, -- велел я  и  взялся
подсказывать, -- месть, деньги, ревность, дурная болезнь...
     Он замахал руками:
     --  СПИДом  только  на  уколах  заражаются. Я думаю, может
быть, Терентьевич. Только ему не говорите.
     -- А почему не ваши коллеги по сауне?
     -- Но вы-то что им сделали?
     -- Согласен. Но почему Терентьевич? Что я  ему  сделал?  В
глаза не видел!
     --  А  мне он угрожал: если ты, извращенец, коснешься моей
женщины, -- сильно пожалеешь.
     -- И какая женщина его?
     -- Марина Размахаева.
     -- Вот как? -- удивился я. -- И когда же она стала его: до
смерти Шекельграббера или после?
     -- Я им свечку не держал.
     -- Жалко. А как вы касались Размахаевой?
     -- Она приезжала на массаж.
     --  Почему  же  Терентьевич  просто  не  велел   наложнице
поменять сауну?
     --  Я  ее  тоже  просил, но она упрямая. Она всегда делает
наперекор.
     -- А за что, по-вашему, напали на меня? Я Размахаеву  даже
не гладил.
     Он ухмыльнулся:
     -- Вам лучше знать.
     --  Хорошо, -- согласился я, -- к ней еще ездит Поглощаев,
но у него-то нет фингала под правым глазом.
     --  Может,  сегодня  появится,   --   философски   заметил
Горчицын.
     -- Кстати, что общего у Поглощаева с Размахаевой?
     -- Спросите у них.
     -- А вы не знаете?
     -- Нет и не хочу. Так проще жить.
     --  Мне казалось, что вы близкий друг Поглощаева. Вместе в
Сандуны ходите.
     -- Если вы думаете, что это я украл в бане его  документы,
то заблуждаетесь. Мне только в тюрьму угодить не хватало.
     --  По-моему,  там  бы вы с лихвой решили свои сексуальные
проблемы.
     -- Не надо, -- попросил он слезно, -- не издевайтесь  надо
мной.
     Я пожалел о сказанном.
     -- Вспомните, кто делил с вами кабинку в Сандунах.
     -- В бане все одинаковые.
     Может быть, Поглощаев сам спрятал документы? -- подумал я.
-- А какие  у  него  основания?  Во-первых,  те, о которых я не
подозреваю.  Во-вторых,  попугать  самого   себя   до   смерти.
В-третьих,   потратиться   на   частного  сыщика.  В-четвертых,
заподозрить Горчицына. Ну и  темная  лошадка,  этот  Поглощаев.
Сразу видно советского буржуя. Капиталист исподтишка.
     -- Мог ли Терентьевич из ревности убить Шекельграббера? --
спросил я.
     --  Ну что вы меня все время спрашиваете? -- устало сказал
Горчицын. -- Сами сообразите. Убить, наверное, не мог:  нас  же
не убили. Но его ребята могли перестараться.
     -- Тем более мы с Размахаевой не жили.
     -- Вот именно, только гладили.
     -- Куда вы из сауны поехали с Размахаевой позавчера?
     -- Ей надо было кое-что купить у моих знакомых.
     --  Ну  что? Говорите. Или мне клещи взять и заставить вас
язык высунуть.
     -- Они хотели построить дачу под Москвой, но потом  пришел
вызов из Израиля. Вот этот кирпичный полуфабрикат и торговали.
     -- Уверен, сошлись на миллионе деревянных.
     -- Да, где-то так.
     --  А вам не кажется странным, что за похищенные документы
с Шекельграббера потребовали ту же сумму?
     -- А вам не кажется  странным,  что  с  Шекельграббера  за
документы   потребовали   такую  несуразную  сумму?  Хлопоты  с
оформлением новых стоят гораздо дешевле. Если, конечно, ты чист
перед законом и паспорт у тебя не поддельный.
     -- Как вы относились к Шекельграбберу?
     -- Ну какое это теперь имеет значение, --  устало  ответил
он.
     --  Ладно,  пойду,  -- сказал я и поднялся. -- А Квелого я
вам через пару дней связанным предоставлю. Но услуга за услугу.
Вы в понедельник будете в "Долине царей"?
     -- Да,  --  ответил  он,  --  привезут  клиента.  Придется
повозиться.
     -- Вот деньги. Купите, пожалуйста, букет роз и подарите от
моего имени Кувыркалкиной.
     --  С  удовольствием, но вряд ли она возьмет цветы из моих
рук. Я для нее парасхит.
     -- Кто-кто?
     -- Так в древнем Египте назывались те,  кто  чистил  трупы
перед бальзамированием.
     Уже стоя в проеме дверей, он вдруг сказал:
     -- Был там один дед...
     -- Где? -- не сообразил я.
     --  В  Сандунах,  --  сказал  Горчицын.  -- Я его случайно
запомнил. Никогда не видел, чтобы в баню с собакой приходили.
     -- То есть?
     -- Пришел с собакой. Его не пустили. Тогда он привязал  ее
у  входа  в  мужское  отделение,  и она скулила, пока банщик не
заехал ей по морде мокрой тряпкой. Дед его чуть не убил.
     -- Какой породы была собака?
     -- Белый пудель...
     -- Вы эти выходные лучше посидите дома от греха.
     Оставшись на лестничной клетке, я вскрыл распределительный
щит и  вырвал  провода  телефона,  которые  вели   в   квартиру
Горчицына...
     Лучшие  страны гибнут от демократии. Тут даже спорить не о
чем. Возьми любой крупный европейский город, там  давно  негры,
арабы  и  турки  численностью  забили коренное население. И так
повсеместно, разве что Япония еще держится, но только  за  счет
неповторимой  работоспособности  граждан:  любой  пришелец  там
выглядит бездельником. А Москве капут  по  общему  шаблону,  --
думал  я,  шагая к Заклепкину. -- Москва упорно превращается из
третьего Рима  во  второй  Вавилон.  Вот  в  Лос-Анджелесе  вся
территория  поделена  на кварталы и зоны влияния, которые чужак
обойдет  стороной.  Лос-Анджелес  или   Нью-Йорк   какой-нибудь
загаженный  устроены  вроде  зоопарка, где у каждого народа или
группы  людей,  объединенных  по  интересам,  --  своя  клетка,
вылезать  из которой не рекомендуется, несмотря на свободу. А в
Москве как будто вавилонская башня Nо2 рухнула только  вчера  и
народы  еще  объясняются знаками в поисках соплеменников. Прямо
стыдно  за  банду  каких-нибудь  чучмеков,  что  их  московский
авангард  не  в  состоянии  выселить  жителей  пяти  --  десяти
близкостоящих  домов,  занять  их  и  спокойно  терроризировать
население  в  радиусе трех километров. Но скоро они сообразят и
опомнятся.  Держитесь,  тогда,  москвичи!  Не  спасет  вас   ни
лимитированная  прописка,  ни  родная лимитная милиция. Выкурят
чучмеки всех, как миленьких, для начала дверь  подожгут,  потом
стекла  выбьют,  потом  дочку  изнасилуют,  потом -- жену, а не
поможет -- и на вас польстятся. Разбежитесь вы тогда по  тверям
и  рязаням,  опять  броситесь  искать  Минина  с  Пожарским  и,
проиграв десять битв подряд на кольцевой автодороге, победите в
одиннадцатой, потому что  вас,  как  всегда,  будет  больше,  а
чучмекам без вас станет скучно: грабить-то некого...
     Заклепкина  в  переулке  не  было,  но  я  знал  адрес  из
протокола Квочкина.  Когда  я  поднимался  по  лестнице,  дверь
квартиры открылась и выпустила девушку.
     --  Извините,  --  остановил  я  ее,  --  вы  дочь Степана
Николаевича?
     -- Нет, -- ответила она, -- присматриваю  за  домом  и  за
ним.
     Я  дал  девушке хлопнуть парадной дверью, на всякий случай
устроил газовый пистолет  поудобней  в  кармане  и  позвонил  в
квартиру  Заклепкина. Меня долго разглядывали в "глазок", потом
долго возились с замками. Наконец, продолжая  держать  себя  на
цепочке,  как  заскучавший дворовый пес, дверь приоткрылась и в
щель вылез нос пенсионера.
     -- Что еще? -- спросил Заклепкин недружелюбно.
     -- Говорить с вами желаю.
     Он не ответил и скрылся.
     -- Придется, Степан Николаевич, -- закричал я через дверь.
-- Иначе через час я приду с участковым.
     Заклепкин опять высунул нос:
     -- Что вам надо? Я уже все сказал. Добавить нечего.
     -- А про то, как ходили  в  Сандуны  и  зачем-то  спрятали
документы Поглощаева за скамью?
     -- Ни в какие Сандуны я не ходил.
     --  У  меня  есть  свидетель и ваши отпечатки на бумажнике
Поглощаева, -- сообщил я. -- Ну как? Впустите меня?
     -- Нет, -- сказал он. -- Подождите на улице.
     Ждать его пришлось минут двадцать. Я даже испугался: уж не
повесился ли Заклепкин, поняв,  что  проиграл?  Но  наконец  он
вышел живой и здоровый с пуделем у левой ноги, как всегда.
     --  Долго же вы одевались! -- попенял я. -- Наташа Ростова
быстрее бы обернулась.
     -- Одевался быстро, -- ответил он, -- вы пришли  во  время
обеда, а я не ем холодные котлеты.
     Вот это выдержка! -- подумал я. -- Человека того и гляди в
кутузку уведут, а он обедать садится!
     -- Что вы от меня еще хотите? -- спросил Заклепкин.
     -- Правды, Степан Николаевич, -- сказал я. -- Остап Бендер
хотел   от   Корейко  любви,  а  я  всего  лишь  правды.  Лучше
немногословной и с чистосердечным признанием в письменном виде.
     -- Но вы же и сами знаете, -- ответил он.
     -- Кое-что, но не во всех подробностях. Если б я знал все,
вы бы сейчас в "воронке" ехали в следственный изолятор,  а  ваш
милый пуделек бежал б следом и скулил от горя.
     Упоминание о собаке его покоробило.
     --  Я  вашего  Шекельграббера  не убивал, -- заявил он. --
Охота была руки марать.
     -- Ну конечно! Вас подставили, как в американском боевике.
А документы Поглощаева вы украли шутки ради,  пытаясь  развеять
пенсионную скуку. Или вы клептоман?
     -- Да, -- сказал он. -- Могу достать справку.
     --  И  где  же,  позвольте  спросить,  вы  познакомились с
объектом шутки и клептомании? Встретили в милиции на допросе?
     -- Как вам будет угодно.
     -- Вы сами-то верите в эту чушь?
     -- Нет, -- ответил он, -- это вы верите.
     -- Смотрите, -- сказал я, -- опять Опрелин мимо едет.  Что
это  он  каждый час дефилирует по переулку? Стоит вам из дома с
собачкой выйти, и он тут как тут. Может, он за мной  следит?  А
может,  это он убил Шекельграббера и теперь на мою и вашу жизнь
зарится?
     -- Не знаю я никакого Опрелина!
     --  Все,  --  сказал  я,  --  мне   надоело.   Не   хотите
по-хорошему,  будем  врагами. Посидите, пожалуйста, дома или на
лавочке, за вами скоро приедут.
     -- Ладно, -- смирился он. -- Если я скажу вам  правду,  вы
от меня отстанете?
     --  Скорее всего, -- предположил я. -- Впрочем, зависит от
правды.
     Мы сели на лавку, ножки которой пудель тотчас опрыскал.  Я
незаметно  дал  ему  пинка,  опасаясь,  как бы он и под меня не
сходил.
     -- В ноябре прошлого  года  меня  положили  в  клиническую
больницу,  Я подозревал рак почек, готовился к смерти. Денег не
было.  Вернее,  я  откладывал  на  похороны,  но  инфляция   их
уничтожила.  И таких, как я, была почти вся палата. Мы сидели у
окна и смотрели на больничный морг. Однажды умер мой сосед,  но
повезли  его  не  в  наш  морг,  а в другую больницу. От сестер
выяснилось, что морг под окном куплен какой-то  фирмой  и  туда
кладут  трупы  только за деньги, но и хоронят соответственно, а
тех, кого демократы разорили на старости лет, сразу  утаскивают
чуть  ли  не на свалку и бросают в братские могилы, как бродяг,
даже без гробов. Вернее,  гробы  в  ту  же  ночь  выкапывают  и
продают  по  второму  разу.  У  них это называется "похороны за
государственный счет".  За  счет  того,  чего  нет,  чего  они,
сволочи,  собственными  руками разрушили и продали!.. Вы только
поймите меня правильно, -- попросил он, -- я всю жизнь работал,
как проклятый, себя не жалел, у меня медали  и  нагрудный  знак
"Пятьдесят  лет  в  КПСС", работал не для себя -- для страны. И
вот за отданную жизнь на свалку с бомжами! Заслужил я отдельные
два на два или нет?
     -- Всякий заслужил, -- ответил я.
     -- В общем, собрался я с  духом  и  пошел  в  эту  "Долину
царей".  Принял меня тот самый Шекельграббер -- других не было.
Я ему рассказал,  что  и  вам,  и  услышал  в  ответ:  "Тут  не
благотворительная  организация.  Самые  дешевые  похороны стоят
пятьсот тысяч, и те уже  надо  индексировать".  Я  сказал,  что
таких  денег  у  меня  нет  и просто быть не может, я не вор, я
трудящийся.  Он  развел  руками,  дескать,  разговор   окончен.
"Впрочем,  --  говорит,  -- переоформите квартиру на меня после
вашей смерти, тогда я похороню вас, как отца родного".  Ах  ты,
недоносок,   думаю.  Я  для  того  двадцать  лет  по  углам  да
коммуналкам мыкался, чтоб ты, дерьмо иностранное!...  В  общем,
встал  и  хлопнул  дверью.  На  улице подошел ко мне этот самый
Опрелин. Оказывается, он с секретаршей весь разговор подслушал.
"Я тому стервецу тоже насолить хочу, -- говорит, -- он  у  меня
жену  увел,  купил  ее  на  иностранные шмотки". -- "А как?" --
спрашиваю: уж больно злой я в  тот  момент  был.  "У  меня,  --
говорит,  -- есть дубликат ключа от его машины. Там, в бардачке
документы и чековая книжка. Заберите и сожгите, пусть  он  тоже
ходит  голый".  И  я,  можно сказать, в состоянии аффекта, взял
ключ и украл. Сейчас, конечно, жалею, но тогда был уверен,  что
прав.  Через две недели меня выписали частично здоровым, и чуть
ли не на следующий день, а может, попозже,  я  вышел  гулять  с
собакой,  она  остановилась  у  машины  помочиться (у нее очень
слабый мочевой пузырь, потому и гуляю так  часто),  я  случайно
поднял  глаза  и  вижу  этого  самого  Шекельграббера.  Сначала
испугался, подумал, рассказал ему все Опрелин, вот он и приехал
поквитаться. А потом пригляделся, а он мертвый.  Я  закричал  с
испугу, прибежал прохожий...
     --  Значит,  откупных  за документы вы с Шекельграббера не
требовали? -- спросил я.
     -- Нет, конечно.
     -- И Опрелин не требовал?
     -- Думаю, нет. Он перепугался еще больше,  когда  узнал  о
случившемся.  Да  и  не  такой  он человек, не самостоятельный,
поверьте моему слову. Он чужими руками привык работать  или  на
вторых ролях.
     -- Кто же, по-вашему, требовал миллион за документы?
     --  Может  быть,  секретарша?  --  спросил он. -- Она ведь
слышала разговор,  но  не  знала,  что  документы  я  бросил  в
почтовый ящик.
     --  Разве  она присутствовала, когда Опрелин предлагал вам
украсть документы?
     -- Нет, -- согласился он. -- Но Опрелин  ей  мог  сказать,
все-таки муж. Вы мне верите?
     --  Как я могу вам верить?! Столько времени утекло. Вы сто
раз могли прорепетировать с Опрелиным все ответы и  согласовать
детали. Недаром он шныряет тут с утра до вечера.
     -- Я никого не убивал, -- сказал он.
     -- А билет? -- спросил я.
     -- Какой билет?
     --  Билет  до  Нью-Йорка  на  имя  Шекельграббера, позднее
изъятый в Шереметьево, -- объяснил я.
     -- Да, такое было, --  сознался  Заклепкин.  Он  улетел  с
ветром за забор больницы. Я его не нашел.
     --  Этот  билет  разве  что  ураган унес бы. Он размером с
брошюру.
     -- Вы мне не верите? -- спросил он опять.
     -- Зачем вы украли документы Поглощаева?
     -- Знать не знаю никакого Поглощаева! И в  Сандунах  сроду
не был. Что там делать? Вшей собирать?
     --  А отпечатки ваших пальцев на его бумажнике? -- спросил
я.
     -- Не может там быть моих отпечатков, --  довольно  честно
ответил Заклепкин.
     Я промолчал. Он тоже стих, потом опять спросил:
     -- Вы мне верите?
     -- Вот вы утверждаете, что на похороны денег не было, а на
какие же шиши вы держите домработницу?
     --  Она  не  домработница, а просто очень хорошая и добрая
девушка. Ей я и хочу оставить жилплощадь.
     -- Ну а ваша дочь? Неужели бы она не похоронила вас?
     -- Я с дочерью не знаюсь.
     -- По идейным расхождениям? -- спросил я.
     -- Нет, по нравственным, -- ответил он.
     -- А  почему  вас,  ветерана  КПСС,  положили  в  районную
больницу, а не в Кремлевку?
     --  В  Кремлевку  теперь шекельграбберов кладут, -- сказал
он. -- Вы отстали от жизни.
     -- Вам не жалко убитого?
     -- Совершенно, -- сказал он. -- Сидел бы в  своей  вонючей
Америке,  пил бы кока-колу, жевал бы жвачку, как корова, был бы
жив. Вы мне верите?
     -- Сейчас  верю,  --  ответил  я  и  встал.  --  Мне  надо
подумать... Вы в ближайшие дни никуда не уедете?
     -- Не собираюсь. Да и куда мне ехать!
     -- Тогда до свидания, -- я зачем-то пожал ему руку и пошел
домой, думая: а ведь прав пенсионер!
     Эх,  Шекельграббер,  Шекельграббер, и зачем ты пожаловал в
далекую Русь? Болтался бы  сейчас  в  баре  на  Пятой  авеню  и
запивал  пивом  очередной  бейсбольный  матч. И кой черт дернул
тебя жениться на русской стерве, да еще послушаться ее и уехать
в разведку? Неужели ты думал, что  порядочная  русская  девушка
добровольно  поедет  на  вашу  пестро  выкрашенную человеческую
свалку? Неужели -- сам из эмигрантов -- ты  не  знал,  что  все
эмигранты  --  проходимцы  с  комплексом  неполноценности?  Что
сплавляя вам блядей, мы  защищаем  себя  от  их  переизбытка  и
оздоравливаем  нацию.  Хотя  такое  место  пусто  не  бывает, к
сожалению...


     Утром я позвонил банщику и попросил вспомнить, приходил ли
париться дед с белым пуделем. Леша не вспомнил, а он не из тех,
кто быстро забывает. Выходило, что в какой-то  мере  Заклепкину
стоит  верить,  всех грехов он не совершал. Круг упорно пытался
замкнуться  на  Размахаевой  и  Терентьевиче.  Да  еще   поклеп
Горчицына   на   пенсионера  был  неясен.  Но  этот  извращенец
подождет: он сидит запуганный, без связи.
     На всякий случай я заехал  к  Леше  и  показал  фотографию
Заклепкина,  ничего  нового не выяснил. Хотел от него навестить
Опрелина, чтобы расставить все точки  и  запятые  в  истории  с
кражей  документов,  но  пришлось  бы лицезреть Кувыркалкину до
того, как Горчицын подарит ей розы от моего имени,  и  я  решил
отложить   Опрелина   на   понедельник   и   вплотную  заняться
Размахаевой и Терентьевичем.
     Я набрал номер  зиц-вдовы,  предварительно  подготовившись
выслушать  в  свой  адрес  десятка  два оскорблений, но получил
другой ответ.
     -- Куда вы запропастились? -- спросила  Размахаева.  --  Я
уже начала беспокоиться.
     -- Что-то на вас непохоже, но беспокоились не зря.
     --  А что стряслось? Вам погрозили пальцем? В вас стреляли
из рогатки? Вы переходили  улицу  на  зеленый  свет  и  на  вас
набросился шальной автомобиль из-за угла?
     -- Мне поставили синяк на правый глаз.
     -- Всего-то? -- удивилась она. -- Но вы хоть дали сдачи?
     --  Некогда  было, -- ответил я. -- Но дело не в этом, еще
успею. Вашему массажисту поставили синяк-близнец.
     -- Внешне все синяки похожи друг на друга, как  негры,  --
ответила она.
     --  Скажите,  не попадались ли среди ваших знакомых другие
мужчины с синяками под правым глазом?
     -- Ну! Я всех не упомню, -- развязно ответила она.
     -- У меня есть и другие вопросы.  Можно  вас  навестить  с
тортом?
     -- Не думаю. Вы приятней по телефону, да и гости у меня.
     -- Я видел, как к вам приезжал Поглощаев. Зачем?
     -- Вы шпион!
     -- И все-таки?
     -- Хотел тортом накормить, как вы. Но я и ему отказала.
     -- Что у вас общего с Горчицыным, кроме массажа?
     Мы иногда ходим в читальный зал публичной библиотеки.
     -- А вам не противно общество педераста?
     -- Это вам должно быть противно.
     --  Зря  вы так со мной разговариваете, Марина Степановна.
Добром для вас это не кончится.
     Она бросила трубку, а мне захотелось  есть.  Я  пересчитал
остатки  денег в кармане и понял: по ступенькам ближайшего кафе
мне придется взойти, как на эшафот, ибо на выходе я  уже  никак
не буду связан с внешним миром финансово.
     Закусывая,  я  размышлял, что предпринять дальше. В голове
все время складывались преступные парочки, причем  из  одних  и
тех  же  персонажей.  Скажем, Терентьевич и Размахаева. Мотив у
одного -- ревность, у другой -- деньги и опостылевший любовник.
Если  опостылевший.  Или:  Заклепкин  и  Опрелин.  Оба   хотели
отомстить  и поживиться. Если на самом деле хотели. Или: Кашлин
и Размахаева.  Друзья  юности,  патриоты.  Если  не  понарошку.
Хороша  также  парочка  Поглощаев с Горчицыным, но какая-то она
сбоку-припеку. Убей Бог -- не вижу мотива,  и  все-таки  что-то
тут  нечисто.  Горчицына, скорее, надо рассматривать в связке с
кем-то другим. Но с кем? Со мной?  По  родственности  фингалов?
Или  с ним самим? Или с каким-то инкогнито "голубым" из "Долины
царей"? А может быть, во всем виновата  Кувыркалкина,  и  хвост
тянется  за  ней,  как  шлейф  за  Размахаевой? Не слишком ли я
приблизился к этой  девушке?  Пригрел  змеюку,  а  она  и  рада
морочить мне голову...
     Одна лишь мысль угнетала меня: а вдруг все эти люди не при
чем и  существует  какая-то другая, "правильная" причина смерти
Шекельграббера?  Мало  ли  с  кем  он   общался,   кроме   моих
подозреваемых.  Вот,  например,  вечеринка,  о которой упоминал
Кашлин. Кто туда привел Шекельграббера? Условный дед Пехто?..
     Мимо прошла стайка юнцов в умышленно драных джинсах. Зачем
теперь такая мода? Чтобы чесать задницу, не снимая  штанов?  --
Никакого  другого  объяснения  я  придумать  не  сумел,  как ни
пыжился. Вот так и  с  делом  Шекельграббера.  Хватаюсь  за  ту
версию,  которая  укладывается  в  голове и соответствует моему
циничному и испорченному взгляду на мир. Чем я лучше Горчицына?
Он извращенец тела, я -- извращенец  духа.  Встретив  человека,
первым  делом ищу в нем какую-нибудь гадость-мерзость-скотство,
щупаю, с какой стороны  он  сподличает,  чтобы  себя  уверенней
чувствовать,  возвыситься  в  собственных  глазах... Но это уже
философия. Какой вырос -- таким и помирать. А вопрос  вопросов:
что  делать  дальше?  Деньги кончились, Размахаева со мной торт
есть не желает при  гостях.  Но  надо,  надо  подежурить  у  ее
подъезда на всякий случай. А завтра к Квочкину, выложу ему все,
как на духу. Пусть подскажет, что дальше придумать...
     В  часы  пик  на  городском  транспорте  можно  ездить без
билета. Зажатые друг другом, висящие на подножке и злые,  точно
собаки,  пассажиры  просто  выкинули бы контролера, как мусор и
бесполезную, занимающую место вещь, и еще долго дивились бы его
наглости  и  безделью.  Но  по  воскресеньям   в   троллейбусах
более-менее  свободно и злого упрека никто контролеру не кинет.
А в  моем  возрасте  ездить  "зайцем"  уже  несолидно,  вернее,
совестно  должно  быть.  Поэтому  я  пошел  к  дому Размахаевой
пешком.
     Нет ничего удивительного  в  том,  что  у  подъезда  стоял
красный  "форд".  Правда,  мало  ли  в  Москве этих подержанных
машин, которых теперь через таможню проходит больше, чем  через
все  конвейеры  страны. Но я чутьем угадал "форд" Терентьевича.
Оставалось ждать и попутно наблюдать жизнь вокруг. Я  почему-то
был уверен, что сейчас застукаю Квелого или кого-нибудь из этой
шушеры. В прошлый раз, когда я шел за Размахаевой, она знала об
этом.   Значит,  кто-то  следил  за  мной  и  потом  "настучал"
зиц-вдове. Но от кого ее охраняют? От всех мужиков подряд,  что
ли?  Проще ходить по улицам, спрашивать, есть ли деньги? -- и в
случае утвердительного ответа сразу бить морду за умозрительную
возможность полового контакта с Размахаевой.
     Правота моя довольно быстро подтвердилась. Наблюдая  жизнь
вокруг,   я   заметил,   что   за   мной  исподтишка  наблюдает
гробокопатель Навыдов. Это было неожиданно. Ну  ему-то  на  кой
черт  было  ввязываться? Прекрасная, хорошо оплачиваемая работа
на свежем воздухе, дармовая выпивка, нетребовательные  клиенты,
затихшие    или   в   слезах,   и   вдруг   --   филерство   по
совместительству. Я решил ускорить развязку и пошел к Навыдову.
Он отвернулся и сделал вид, будто играет с малышом в песочнице,
но бдительная бабушка, видимо, начитавшись  газетных  статей  о
насильниках, прогнала его.
     --  Не  ожидал вас здесь встретить, -- сказал я. -- Что, в
соседнем подъезде кто-то умер? Нужно снять мерку?
     -- Иди своей дорогой, -- пробурчал он.
     -- Я всегда хожу своей дорогой, но почему-то на  ней  меня
подкарауливают странные люди и бьют, недолго думая.
     Он отвернулся.
     --  Так  нечестно,  Навыдов.  Вы  следили  за  мной, я вас
"проколол" и теперь  имею  право  задать  несколько  нескромных
вопросов.
     -- Я за тобой не следил, я тут живу.
     --  Странно,  мне казалось, что вы живете в Бирюлево. Так,
по крайней мере, написано в вашем паспорте.
     -- Что тебе надо?
     -- Помните меня? Мы учились в одном институте. Не помните?
Но это неважно, -- сказал я. -- Кто из ваших друзей  в  бригаде
мастер  бить с левой? А главное, за что? Меня, потом Горчицына.
Кто следующий?
     -- Слушай, ты, -- рявкнул он, -- я сейчас милицию позову.
     -- А я скажу, что ты крадешь детей и насилуешь, и вот  эта
бабушка  подтвердит.  И  милиционеры  мне поверят, как частному
сыщику, который давно тебя "вычислил"  и,  наконец,  схватил  с
поличным.
     Он стал поспешно уходить.
     -- Караул! -- закричал я.
     Навыдов встал.
     --  Отстань от меня, -- сказал он. -- Говорят тебе русским
языком: ты мне не нужен. Я шел к одному человеку.
     -- Неужели вам не хватает денег, Навыдов? -- я снова  взял
официальный  тон.  --  Неужели  Терентьевич платит так много за
охрану своей персоны?
     -- Чтоб ты понимал!
     -- Так объясните. Я не из дураков.
     -- Мы общаемся бескорыстно.
     -- Мы -- это кто? Коллеги с кладбища?
     -- Нет, я один оттуда. Остальные из других мест.
     -- А зачем его охранять?
     -- Так просто.
     -- Логично. И все-таки?
     -- Да никто его не охраняет!
     -- Вы меня интригуете,  как  девушку.  Тут  явно  какая-то
тайна.
     -- Ладно, попробую объяснить, -- снизошел он. -- Ты кто по
убеждениям?
     --  Знаете,  Навыдов, я в политике, как свинья во фруктах.
Мое нелегкое дело -- ловить преступников на каждом шагу.
     -- Ну, про войну в Сербии ты-то слышал?
     -- Краем уха. Как и про Нагорный Карабах. До  сих  пор  не
разберу, кто там воюет.
     -- А еще журналист!
     -- Откуда вы знаете?
     -- Да ты один тут дурак набитый! -- рявкнул он. -- Бродишь
впотьмах,  вынюхиваешь,  сам  не знаешь чего, хотя у каждого на
роже все написано.
     --  Почему?  Я  вынюхиваю  вполне  конкретного   человека,
которым  можете  оказаться  и вы, потому что имеете необходимые
задатки.
     -- Не могу, это не я.
     -- А кто?
     Он хмыкнул.
     -- Ладно, -- решил  я  блефануть.  --  Я  вас  задерживаю.
Пойдемте,  ордер на арест я оформлю на месте. Вздумаете бежать,
буду стрелять по ногам, а так как стреляю я из рук  вон  плохо,
то могу попасть и в голову.
     --  Слушай,  --  предложил  Навыдов, -- сколько тебе надо,
чтобы ты отвалил и забыл про меня?
     -- Двадцать пять тысяч, -- прикинул я.
     -- У меня только десять, -- ответил он.
     -- Давайте, -- согласился я, -- и рассказывайте  все,  что
знаете и думаете.
     Мы присели возле песочницы напротив бабушки.
     --  Рассказывать  особо  нечего.  Я  и еще несколько ребят
записались добровольцами в Сербию. Терентьевич скоро уезжает  и
заберет нас.
     --  Неужели  наемнику  платят  больше,  чем  землекопу  на
кладбище?
     -- Тут дело совести. Тебе не понять.
     -- А при чем тут Шекельграббер? -- спросил я.
     -- Шекельграббер тут совершенно не при чем.
     -- И вы дали мне десять  тысяч,  чтобы  поведать  о  своей
поездке  в бывшую СФРЮ? -- удивился я. -- Ладно, а Размахаева с
какого бока?
     -- Это личное дело Терентьевича.
     --  Что  ж  он  личные  дела  решает  вашими  совестливыми
славянскими кулаками?
     Навыдов не нашел ответа.
     --  Хорош  гусь,  нечего сказать, -- решил я за него. -- А
если в Сербии Терентьевич огород свой копать заставит?
     Я  заметил,  что  Навыдов  еле  сдерживается,   чтобы   не
наброситься на меня с кулаками, и встал, дружелюбно похлопав по
плечу.
     -- Когда отъезд? -- спросил я.
     -- Билетов еще нет, -- буркнул он.
     -- Повезло вам с этой войной, Навыдов, -- сказал я. -- Лет
пять назад вы бы уже лес в тайге валили. По совести и без права
переписки.  А  в  нынешнем  бардаке  армия  исчезнет  --  никто
внимания не обратит. Не то что работник кладбища. Может, и  мне
рвануть  в  какую-нибудь Эфиопию, помочь родственникам Пушкина?
Нет ли у вас на примете знакомого эфиопа-вербовщика? Я  мог  бы
организовать  пару  установок  "Град", на худой конец, танковый
корпус.  Списали  бы  по  конверсии  как  гуманитарную   помощь
металлоломом  и  вперед на Аддис-Абебу! Только запевай: "И боец
молодой вдруг поник головой..."
     Навыдов уже побагровел и сжал кулаки. Я  решил  больше  не
испытывать  его  больное  терпение. В конце концов, вряд ли оно
адское...
     По дороге домой проанализировал наш разговор и понял,  что
Терентьевича   со   счета   сбрасывать   пока  рано.  От  таких
революционеров  чего  хочешь  можно  ожидать.  Чем   джентльмен
отличается    от    горе-патриота   с   оскорбленным   чувством
национального  сознания?  Джентльмен  умеет  и  может  за  себя
постоять,  патриот  же  стоит за себя горой даже тогда, когда в
этом нет никакой необходимости.  Сам  факт,  что  его  нечаянно
толкнули  локтем  в  очереди, он рассматривает как вызов своему
маленькому  угнетенному  народу.  И  если  джентльмен   вызовет
обидчика  на  дуэль,  то  патриот  сразу даст по голове гаечным
ключом. Допустим, Шекельграббер сказал в шутку:  "Эх  ты,  серб
недоделанный!" -- Терентьевич убил бы его, не задумываясь, мстя
за  сожженные  хорватами деревни. Но убил бы сразу, а не спустя
неделю и не мороча голову кражей документов, которые, как я уже
выяснил, украл не он, а Заклепкин.
     Что-то не вяжется в словах этого пенсионера.  Все  в  один
голос уверяли меня, что Шекельграббер -- душа человек, лучше не
придумаешь,  а тут старику в четырех квадратных метрах отказал.
С чего бы вдруг?.. Нет, не угадаешь. Бывает же так, что  просто
человек   не   понравился.   Вот   и  отказал.  Может,  у  него
идиосинкразия на значок "50 лет в КПСС"...
     Дома в почтовом ящике я нашел письмо. По-моему, это первое
за последние два-три-четыре года. Вскрыл, оказалось -- повестка
в милицию. Сначала подумал, что это Квочкин вызывает меня таким
оригинальным  способом,  но  увидел  сумму   штрафа   прописью.
Действительно,  пару  месяцев назад меня забирали "за появление
на  улице  в  нетрезвом  состоянии,  оскорбляющем  человеческое
достоинство".  Ну  уж,  дудки!  Платить  отделению,  в  котором
начальник -- мой подельщик, я не буду. Но все  равно,  спасибо.
Хоть  милиция обо мне вспомнила. Теперь знаю, что нужно делать,
если хочешь получать письма почаще...


     С  утра  я  просмотрел  список  клиентов  "Долины  царей",
который  оставила  Кувыркалкина. Фамилии ничего не сообщали. По
ним, в лучшем случае, можно было бы  составить  социологический
отчет о национальной клановости нуворишей. Правда, Заклепкина я
в  списке  не обнаружил. Но с чего ему там быть? Карманом он не
вышел, обворовать государство по возрасту  не  удалось,  просил
он,   прямо   скажем,   милостыню,  и  договора  на  посмертное
обслуживание с ним никто не заключал. Впрочем,  сколько  правды
сказал  мне  пенсионер  и  сколько вранья -- это еще предстояло
выяснить. Поэтому я посмотрел в досье, где  обитают  Опрелин  с
Кувыркалкиной, и собрался ехать туда.
     Но  позвонила  Размахаева.  Я  и  не  предполагал, что она
встает в такую рань. Впрочем, телефон мог стоять у  кровати,  а
разговаривать,  не  глядя  в  глаза,  зиц-вдова  и без телефона
умела.
     -- Вы мне нужны, -- сказала она.
     -- Как воздух?
     -- Я вас хочу нанять. Меня донимают, мне  надо,  чтобы  вы
избавили меня от одного человека. Дело нетрудное, думаю, это он
убил  Шекельграббера из ревности, или с его подачи, а вы заодно
убьете двух зайцев и подработаете.
     -- Какого Шекельграббера? --  поиздевался  я.  --  Который
звал вас Мунькой?
     -- Ну ладно, хватит! -- разозлилась она.
     --   Хватит,   хватит,   тем  более  половым  воздержанием
Шекельграббера не воскресишь, -- согласился я.  --  Подозреваю,
что речь идет о Терентьевиче.
     --   Правильно  подозреваете.  Этот  идиот  меня  измучил,
проходу не дает, а вчера потребовал, чтобы  я  ехала  с  ним  в
Югославию.
     --  Наверное,  санитаркой?  --  предположил  я.  -- Сейчас
многие  девушки  так  делают,  но  до  госпиталя  почему-то  не
доходят, застревают в баре с обнаженной грудью.
     -- Вы пошлый дурак! Вы -- Терентьевич наоборот! -- сказала
она. -- Вы нанимаетесь или нет?
     --  Как же я могу отказать девушке со стажем! А чем будете
платить? Любовью?
     --  Нет.  Я  уже  запятнала  девичью   честь   нескромными
поцелуями.  Зачем вам такая? Вам нужна любовь чистая и светлая,
как квартира после обмена или ремонта. Нечто похожее у вас  уже
есть, поэтому берите деньгами, -- предложила она.
     --  Какой  же  нахал  покрыл  ваши  щеки пятнами стыда? --
спросил я.
     -- Муж, -- ответила она.
     -- Разве у вас был муж?
     -- Был.
     -- И куда он делся?
     -- Да куда-то делся.
     -- Посмотрите под кроватью или в шкафу, -- посоветовал я.
     -- Уже смотрела.
     -- Значит, вы еще замужем?
     -- Фамилией.
     -- Так что ж вам бояться этого патриота? Скажите, что  муж
вернулся.
     --  Вы  не знаете Терентьевича. Он не уступит дорогу, даже
если  муж  окажется  лидером  боснийских  хорватов  и  сербских
патриотов. Посмотрите на синяк под глазом -- и убедитесь.
     --  А  почему  бы  вам  не  махнуть  на  Запад? Прекрасная
возможность валять дуру с большим комфортом.
     -- Западный мир, безусловно, хорош, но я  хочу  им  только
пользоваться. Жить, как они, я не хочу и не буду.
     --  Хорошо,  я  подумаю насчет найма. Встретимся вечером в
домжуре. Постарайтесь уйти от слежки. Второго синяка  мой  глаз
не переживет. И не забудьте улики.
     -- Какие улики?
     -- Вы же сказали, что Шекельграббера убил Терентьевич!
     --  Нет  у  меня  никаких  улик. Если б были, давно б сама
заставила его уехать, -- и бросила трубку.
     И что я за мужик такой? Ну на кой  черт  мне  сдалась  эта
Размахаева?  Зачем постоянно требуется общество красивых женщин
и близость с ними? Для самоутверждения, что ли?..
     "УАЗик" Опрелина стоял у подъезда и ждал хозяина с вечера,
я тоже решил подождать, но с утра.
     -- Кого вы тут караулите? -- спросил Опрелин, когда  вышел
из дома.
     -- Не ревнуйте напрасно, не Олю Кувыркалкину.
     -- А я вам зачем сдался?
     --   Хочу,   чтобы   вы  подтвердили  свое  соучастие  или
опровергли.
     -- Заклепкин же все рассказал!
     -- Где вы взяли ключ от машины Шекельграббера?
     -- Он сам попросил сделать дубликат,  потому  что  забывал
ключи где ни попадя. А я сделал два.
     -- С какой целью?
     -- Ну, мало ли, думаю. Вдруг оба потеряет.
     -- Где второй дубликат?
     -- В унитазе.
     --  Вы  знаете,  что  вам  с Заклепкиным светит от года до
трех?
     -- Я действовал в состоянии аффекта, из ревности.
     --  Но  вы  лишитесь  и  жены  и  работы,  даже  если  вас
оправдают.
     -- Найду другую.
     -- Жену или работу?
     -- Там посмотрим.
     --  Странно  вы  разговариваете.  Как  будто  вам  на себя
наплевать.
     -- Вот именно, достали вы меня все, -- пробурчал он.
     -- Подвезете до отделения милиции? -- спросил я и залез  в
кабину.
     Опрелин,  по-моему,  обрадовался. Небось, думал, бедолага,
что только он со двора, как я сразу в койку к его жене.
     -- Где документы Шекельграббера? -- спросил я.
     -- Спросите у Заклепкина, -- ответил он.
     -- А вы не знаете?
     -- Мне скрывать нечего.
     -- Зачем вы так часто ездите по Армянскому переулку?
     Он не ответил. Или не нашелся.  Я  тоже  замолчал.  Только
когда  Опрелин  затормозил  у  милиции,  я  посмотрел  на  него
вопросительно и сказал:
     -- Ну что, пойдем?
     -- Куда? -- испугался он.
     -- Как куда? в КПЗ.
     -- Я же на работе.
     -- Работа -- не волк... -- сказал я.  --  Ладно,  еще  раз
пораскинь  мозгами, как себя вести, я тебя повесткой вызову, --
и хлопнул дверцей...
     Квочкина я встретил в дежурной части.
     -- Примешь  пятьдесят  капель?  --  спросил  он,  пока  мы
поднимались в кабинет.
     -- Рано еще, -- попытался я сопротивляться.
     Он неожиданно согласился:
     -- Тебе рано, а мне уже поздно.
     Видимо,  Квочкин  насмотрелся  американских  боевиков, где
выпивают  раз  десять  по  ходу  фильма,  и  решил  вести  себя
соответственно, чтобы стать лихим парнем.
     В кабинете я протянул ему пятитысячную бумажку.
     -- Что это? -- не понял он.
     -- Навыдов дал взятку, чтобы я от него отвязался.
     -- Кто такой? -- спросил Квочкин.
     Я объяснил.
     --  А-а, это хорошо. Ерунда, а приятно, потому что с неба,
-- сказал он и сунул купюру в кобуру.
     Совершенно непонятно, что он будет  доставать  при  аресте
бандитов. Тем более денег у них все равно больше.
     --  Тут  еще  такое  дело,  --  сказал  я,  -- Размахаева,
экс-любовница  Шекельграббера,  хочет  меня  нанять.  Якобы  ее
утомил  некий  югославский  подданный  по  фамилии Терентьевич.
Проходу не дает простой советской шлюхе, обещает  жениться  при
случае.
     --  Это  уже  интересно,  --  решил Квочкин. -- Они в тебя
поверили.
     -- То есть?
     -- То есть  поверили,  что  ты  всерьез  можешь  выйти  на
убийцу, и морочат тебе голову, -- объяснил Квочкин. -- Вот что:
денег  ты у нее не бери, скажи, мол, есть данные о невиновности
Терентьевича, а женихов пусть сама разгоняет. Будет  настаивать
-- отключим газ. Нет, перекроем кислород, -- и захохотал.
     -- Может, все-таки намекнешь, кто тут действующие лица? --
спросил я.
     -- Намекаю: сиди до первого апреля дома, выключив телефон,
а второго  позвони  мне  пораньше  и  поезжай  к  Поглощаеву за
деньгами.
     -- Осталось три дня, -- сказал я.
     -- Вот и ладушки.
     -- Приказ понял, -- я поднялся.
     -- Кстати, -- на прощание сказал Квочкин, -- приехала жена
Шекельграббера, я дал ей ключи от его квартиры. Это  я  сообщаю
для  информации,  а  не  для того, чтоб ты мучил бедную женщину
допросами...
     Я вышел из отделения милиции в расстроенных чувствах. Кому
приятно ощущать себя болваном? Только  на  углу  вспомнил,  что
забыл  пожаловаться на несправедливый штраф. Но черт с ним. Все
равно платить не  буду.  В  повестке  написано,  что  в  случае
неуплаты взыщут по месту работы. Бог в помощь! Взыскивайте!
     До  вечера  я решил посидеть дома в тишине и спокойствии и
зашел  в  магазин,  чтобы  купить  каких-нибудь  продуктов   из
наличного   ассортимента.   В  голове  почему-то  гулял  стишок
Михалкова "Ищут пожарные, ищет милиция"...  Непонятно,  с  чего
вдруг  вспомнил? Там вроде искали героя, а не убийцу. Там герой
был приметный: плечистый и крепкий, в футболке и кепке и еще со
значком ГТО. Полгорода его искало, но так  много  героев  тогда
расплодилось,   что   один,   конкретный,   как   сквозь  землю
провалился. Теперь убийц  и  потенциальных  убийц  больше,  чем
героев тогда. Но самое смешное, что этих убийц никто и не ищет.
Хватают  мелочь на бытовой почве, а чуть что серьезное -- ищут,
где самим спрятаться.  Се  ля  постсоветская  ви!..  Исходя  из
этого,  можно  заключить,  что  с  мафией  Шекельграббер не был
связан, иначе  бы  Квочкин  закрыл  его  дело  для  собственной
безопасности.  Это  упрощает  поиски...  А  если  Шекельграббер
все-таки был  связан  с  мафией  и  поэтому  Квочкин  прикрылся
мною?..
     Едва  разогрел какое-то подобие котлет, кашей расползшихся
по сковороде, едва открыл банку сока, как в дверь позвонили.  Я
почему-то  опять открыл без всяких предосторожностей. На пороге
стоял мужчина.
     -- Я -- Терентьевич, -- объявил он.
     -- Хоть Петрович, -- ответил я.
     -- Нет, я все-таки Терентьевич.
     -- Вы мне не интересны.
     -- Но я хочу объясниться.
     -- Вы уже объяснились пару дней назад.
     -- Это не совсем то, что я хотел сказать.
     -- Конечно, вы  сделали  без  слов.  Ладно,  заходите,  --
смирился я. -- Котлеты есть будете?
     -- Нет, спасибо.
     --  Вы  знаете,  что в русском доме нельзя отказываться от
"Демьяновой ухи"?
     -- Хорошо, -- согласился он. -- Покушаю. Немного.
     Мы сели за стол.
     -- Выпьете? -- спросил я, хотя знал, что  в  доме  нет  ни
капли.
     -- Не пью.
     Я  испытывал какое-то злорадное удовольствие, когда кормил
Терентьевича котлетами из плесневелого хлеба и  протухших  жил.
Он-то  привык  к  другой  кухне.  Теперь  пусть  знает,  во что
обходится  аборигенам   растаскивание   России   --   банановой
республики мирового сообщества в недалеком будущем.
     -- Я люблю Марину, -- сказал он, расправившись с котлетой.
Вероятно, только эта мысль и удержала его от рвоты.
     "Мне вас жаль", -- хотел сказать я, но передумал.
     Вместо этого я сказал:
     --  Любовь -- святое и тонкое чувство, а вы отстаиваете ее
кулаками. Причем чужими.
     -- Мне очень неприятно, -- извинился  он.  --  Я  поступил
необдуманно.  Просто  отстранял  от  нее  мужчин, которые могли
напомнить о Шекельграббере. Первый месяц после его  смерти  она
была  сама  не  своя,  я  боялся  за  ее  здоровье.  Только все
успокоилось, улеглось, полезли вы с  педиком.  Мне  бы  сначала
переговорить, а потом действовать, но я человек импульсивный. В
голову  лезут  черт знает какие подозрения. Каждую ночь снится,
что она мне изменяет.
     -- А она приносила вам обет верности?
     -- Я могу только об этом мечтать.
     -- Почему вы не натравили своих орлов на Поглощаева?
     Он замолчал и надолго.
     -- Признайтесь, что это вы убили  Шекельграббера,  потеряв
над  собой  контроль  в припадке ревности, и я дам вам три дня,
чтобы уехать из России, -- предложил я.
     -- Я уже давно никого не убивал, -- ответил он.
     -- Зачем же вы пришли?
     -- Кажется, вы ничего не поняли, -- сказал он. -- Я пришел
извиниться.
     -- И все?!
     -- Все, -- ответил он и хлопнул входной дверью.
     Дурак! Мог бы по телефону  извиниться.  Интересно,  почему
его  так  смутил  вопрос  о  Поглощаеве?  Зачем меня нанял этот
счетовод, торгующий содой и соком  редьки?  От  кого  он  хотел
избавиться  моими  руками?  Пока  у  меня один ответ -- от всех
сразу...
     Ближе к вечеру я собрался с духом, позвонил  Поглощаеву  и
спросил в лоб:
     -- Несколько дней назад вы ездили к Размахаевой. Зачем?
     --  Она  просила,  чтобы  я  вас  уволил  под каким-нибудь
благовидным предлогом.
     -- Ну а вы?
     --   Сказал,   поздно,   теперь   это   будет    выглядеть
подозрительно. Да и договор подписан.
     -- А какая причина?
     -- Не знаю. Что-то тут нечисто, по-моему.
     --  Да  все  вы  знаете!  Не пойму только, зачем вам надо,
чтобы я до всего докапывался сам.
     Он в ответ  тоже  замолчал,  как  Опрелин  и  Терентьевич.
По-моему, они сговорились играть со мной в молчанку.
     -- Дайте мне телефон в ту квартиру, где жил Шекельграббер.
Надо побеседовать с его вдовой.
     -- Разве она уже приехала?
     -- Разве вы не знаете?
     --  ...  Она  поселилась  не там, а у своей, можно сказать
бывшей матери...
     Я позвонил вдове и спросил, не пересылали ли в  посольство
документы  Шекельграббера  по  почте.  Она  ответила, что давно
пришли и даже сейчас у нее в руках. Я повесил трубку.  Выходит,
в  словах  Заклепкина  есть  какая-то  правда.  Выходит,  он  с
Опрелиным, действительно, два мелких пакостника и никто больше.
Это не радует, особенно когда знаешь, что Квочкин уже раскрутил
дело, а ты только копаешься то ли в детской песочнице, то ли  в
чужом  грязном  белье,  и все без толку. Неужели интеллигентная
Размахаева дала Шекельграбберу по кумполу? Чем  же  он  ей  так
досадил? Тем, что звал Мунькой? Но это не вяжется с показаниями
Терентьевича. месяц проболела, сказал он. Хотя какой нормальный
человек после убийства будет чувствовать себя в родной тарелке?
Значит, все упирается в Размахаеву. Ну что ж, пойду побеседую с
ней. Глядишь, и уговорю сдаться на милость нарсуда...
     Через  час я сидел в баре домжура и взглядом ловил каждого
входившего,  надеясь  поймать  и  Размахаеву.  В   голове   уже
сложилась   дюжина   вопросов,   которыми  я  надеялся  загнать
зиц-вдову в угол, и наверняка сложилась бы еще дюжина,  если  б
не  сосед  по  столику -- мелкая корреспондентская проститутка,
умудрявшаяся писать галиматью даже в автобусе на коленке. Но он
пришел раньше меня,  и  я  не  мог  его  выгнать,  а  свободных
столиков не было.
     -- Что пишешь? -- спросил я от скуки.
     --  Моссовет  только  что  обязал  все фирмы и организации
платить   за   использование   в   названии   слова   "Москва".
Представляешь,  какая  несправедливость: как будто они основали
Москву и название ей придумали. Там коренными москвичами  и  не
пахнет, одна лимита, начиная с мэра.
     --  Напиши,  что в Америке есть пять городов, называющихся
Москва. Пусть они тоже платят Моссовету, нечего  отлынивать  от
постановлений и скупердяйничать.
     --  Отличная  концовка!  И в заголовок: "Америка платит по
нашим счетам!" -- обрадовался он. -- С меня бутылка пива.
     -- Я сегодня не пью, не в форме.
     -- Ты что, милиционер, что ли? -- попытался он сострить.
     -- Вроде того.
     Тут, наконец, появилась  Размахаева.  Под  руку  она  вела
Кашлина,  который  успел уже где-то порядком нализаться. Кашлин
выглядел как стереотип спивающегося интеллигента. Он  умудрялся
задевать всех сидящих и тут же извиняться каламбурами.
     -- Зачем вы его привели? -- спросил я Размахаеву.
     -- Он вроде моего адвоката.
     -- Хорош адвокат, -- решил я. -- Только для чего он вообще
нужен?
     --  Сначала  пить  будем  или сразу допрос почнем? -- влез
Кашлин, плюхаясь на свободный стул.
     -- Пить будем второго апреля, -- сказал я. -- Но по разным
причинам.
     -- А этот ушастый что пишет? Протокол? -- спросил  Кашлин,
показывая на корреспондента за столиком.
     -- Он пишет про Моссовет, -- объяснил я.
     --  Уже  не  про него, -- влез словоохотливый щелкопер. --
Вчера конгресс  Соединенных  штатов  разрешил  гомосексуалистам
служить в армии. Пишу для "Гей, славяне!" обалденную штуковину.
     -- Ну-ка вслух, я послушаю, -- приказал Кашлин.
     Корреспондент  стал  читать,  довольный вниманием к своему
"творчеству". На третьей фразе Кашлин его оборвал:
     --  Все  это  белиберда,  чепуха  на  постном  масле.   Из
учебников известно, что педерасты распространяются как плесень.
Поэтому  стоит одному завестись, и глядишь, уже вся дивизия под
голубым  знаменем,  --  решил  он.  --  Берите  чистый  лист  и
записывайте  нетленку, репортаж из будущего в популярную желтую
газетку "Московский педерастец":
     Год двухтысячный. Вовсю разворачивается операция  "Буря  в
пустыне.  Номер два". Пустыня называется Невада. Конь в ней еще
не валялся, но это неважно. Во  время  песчаной  бури  иракский
летчик  на  МИГ-91  теряет  ориентиры  и  ошибочно  садится  на
аэродром ВВС США. Два солдата из охраны берут его  в  плен.  По
дороге в штаб, приглядевшись к летчику, оба влюбляются в него и
требуют  соития  за немедленную свободу передвижения в воздухе.
Летчик  гордо  отказывает   обоим.   Взбешенные   ревностью   и
невниманием,   солдаты   передают  пленного  в  руки  сержанта,
известного своей половой жестокостью с противником, несмотря на
Женевскую конвенцию, которую подмахнул за  него  президент,  не
глядя.  Летчик  отвергает  и  домогательства  сержанта,  но тот
склонен к насилию и неутомим в  своих  склонностях.  Пока  идет
борьба,  в  комнату  входит  майор  и  влюбляется  в  летчика с
мимолетного взгляда, именно о  таком  "друге"  он  и  мечтал  в
юности,  коллекционируя  фотографии  артистов. Сержант вынужден
уступить  жертву,  и  майор  уводит  пленного  на  допрос,   но
действует  уже  не таской, а лаской. Летчик прогоняет слюнявого
майора одной левой и  бежит  в  центр  управления,  где,  обняв
радиста  за  талию, свободной рукой отбивает "морзянку" Саддаму
Хусейну: после песчаной бури иракские войска должны  немедленно
атаковать  противника.  Наступать  необходимо сплошным фронтом,
задом  наперед  и  со  спущенными  штанами.  Тогда  враг  будет
разбит!..    Но    сигнал    летчика    перехвачен    верховным
главнокомандующим,  который  получил  свой  пост  за  то,   что
оказался  в армии США единственным бисексуалом. Главный генерал
отдает  храброго  летчика  на  растерзание  женщинам,  начавшим
служить  в  армии  еще  раньше  педиков.  Но  лишь с появлением
последних они из милых дам в  портянках  превратились  в  сущих
мегер  по трем причинам: во-первых, к ним перестали приставать;
во-вторых, они лишились денежных компенсаций,  которые  платили
за  приставания  на службе; в-третьих, к ним давным-давно никто
не  приставал,  а  им  очень  хочется  даже  без  материального
вознаграждения.  С  горя  они  влюбляются  в  летчика,  а он не
против, заводит гарем прямо  в  Пентагоне  и  ждет  наступления
соратников.  Наконец,  песчаная  буря затихает, внезапная атака
иракцев,  проведенная  по   донесению   летчика,   деморализует
извращенное   половое   сознание  американских  бойцов.  Жалкие
остатки  армии  спешно  эвакуируются  в  Голландию,  в   страну
"голубых" тюльпанов, где разрешены браки между педерастами...
     -- Это класс! -- сказал щелкопер.
     --  Это  только  первый  класс, -- ответил Кашлин. -- Ведь
рассказ надо продать  и  в  журнал  "Гей,  американцы!",  чтобы
получить   в  твердой  валюте.  Поэтому  сделаем  такой  конец.
Уцелевшие от призыва  трапперы  достают  дедовские  винчестеры,
ковбои  трут  лассо  мылом,  а  последний  из могикан по кличке
Зеленый Змий  со  своей  супругой  Огненной  Водой  выходит  из
резервации   на   тропу  войны.  В  партизанских  схватках  они
отстаивают идеалы американского образа жизни, но по ходу борьбы
с ужасом убеждаются, что он им самим уже не нужен. В финале  --
полное разочарование, ужас, горе, отчаяние, все поют, танцуют и
пьют кровь супруги последнего из могикан.
     --  С  меня бутылка пива, -- бросив записывать, сказал мой
сосед.
     Кашлин хмыкнул презрительно, достал из внутреннего кармана
початую бутылку коньяка и выпил со стакан из горлышка. Потом он
попытался угостить меня остатками, а потом и корреспондента  --
подонками.
     --  Зачем вы так пьете? -- удивился тот. -- Я не куплю вам
бутылку пива. Лучше подарю книгу Поля Брэгга о здоровом  образе
жизни.
     -- Это который не пил, не курил, не ел и хранил в баночках
мочу разных дней выдержки? -- спросил Кашлин.
     --  Зато  когда  он умер в девяносто лет и в морге вскрыли
его труп, то все внутренние органы оказались абсолютно здоровы.
     -- Он мог бы есть, пить, курить  и  писать  в  унитаз,  --
сказал  Кашлин,  -- и когда в морге вскрыли бы его труп и нашли
все органы абсолютно больными, старик вряд ли бы расстроился.
     -- Но он умер не своей смертью!
     -- А чьей? -- удивился Кашлин.
     -- Ладно, -- сказал я корреспонденту. --  Иди  домой,  нам
серьезно поговорить надо.
     Он  наконец-то ушел, и я сразу отдал его стул, чтобы к нам
никто не подсел из толпившихся у стойки.
     -- Сегодня во всех газетах читаю свой телефон, --  сказала
Размахаева.  --  Как  вы  думаете,  какой  подлец  устроил  эту
провокацию?
     --  Печать  запаздывает,  --  посетовал  я.   --   Кстати,
документы нашлись.
     -- Но почему вы дали мой телефон?
     --   Потому   что   он   с   определителем  номера,  а  вы
заинтересованы в том, чтобы убийца Шекельграббера был наказан.
     -- Откуда такая уверенность?
     Кашлин уронил голову на стол и заснул,  пуская  слюни  изо
рта.
     --  Хорош  адвокат! -- повторился я. -- Но займемся делом.
Итак, Терентьевич -- злодей, убил вашего любовника.
     -- Я пошутила.
     -- А почему так плоско?
     -- Так получилось.
     -- Мне надоело с вами возиться, -- решил я быть грубым. --
Или выкладывайте все начистоту, или я пошел домой.
     -- Мне необходимо, чтобы Терентьевича выслали  из  страны,
как  можно  дальше  от меня, -- сказала Размахаева. -- За это я
готова платить. Что вам еще не ясно?
     -- Причина.
     -- Вам ее знать необязательно.
     -- Обязательно.
     -- Это никак не связано с Шекельграббером.
     -- Но может быть связано с Поглощаевым, Горчицыным или  со
мной?
     Видимо,   заслышав  знакомые  фамилии,  Кашлин  неожиданно
приподнял голову и пролепетал:
     -- Вода из Элефантины, сода из Бубастиса, молоко из города
Кимы и сок лавзонии из страны Куш -- вот что должен был достать
Поглощаев для полноценного бальзамирования Шекельграббера.
     Размахаева погладила его по голове и сказала:
     -- Спи давай.
     Он послушно заснул.
     -- Сознайтесь, вы любите Терентьевича.
     --  Нет,  --  ответила  она,  --  я   люблю   другого.   А
Терентьевича  я  уважаю  как очень порядочного человека и желаю
ему добра.
     -- Так в чем причина?
     -- Видите ли, -- помялась она немного, -- все  мужчины,  с
которыми  я близко общалась, кончали очень плохо. А я ничего не
могла с этим поделать. Мне жаль Терентьевича, и я  пытаюсь  ему
помочь.
     -- Роковая женщина?
     В ответ она пожала плечами.
     --  Что  же  случалось  с  вашими  мужчинами? Какая собака
Баскервилей кусала их до бешенства? Муж с ума сошел не по своей
воле, первый любовник до сих пор в тюрьме,  два  других  просто
сгинули  как-то  вдруг,  без объяснений. Правда, потом я одного
случайно встретила, но он от меня шарахнулся в  сторону.  Ну  а
Шекельграббера  вот  взяли  и убили. Что теперь с Терентьевичем
будет -- ума не приложу... Так вы мне поможете?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Не вижу смысла.
     --  А-а,  вы  собираетесь  использовать  Терентьевича  как
приманку  и  покончить  со  мной, как с роковой женщиной, раз и
навсегда.
     -- Очень может быть.
     -- Я вас недооценила.
     -- А я вас переоценил и не хочу развенчивать.
     Лучше б я промолчал. От  такого  взгляда,  каким  ошпарила
меня  Размахаева,  обычно  прячутся под стол. Но я следил за ее
пальцами,  ловя  момент,  когда   они   начнут   царапать   мою
физиономию,  и  взгляд  благополучно  прошел  боком. Неожиданно
Кашлин поднял голову и пробормотал:
     -- Первым к Картеру и Карнарвону  пришел  Безенчук,  чтобы
купить  патент  на саван Тутанхамона. Но мне непонятно, то есть
мне понятно, когда просто двоится в глазах,  но  когда  ты  сам
двоишься в зеркале! -- это не зеркало, это недоразумение.
     -- Ему надо в кровать, -- сказал я.
     -- Я отвезу, -- ответила она.
     -- Вам помочь?
     -- Не первый раз.
     Тут  только  я  сообразил,  кого Размахаева любит на самом
деле, если вообще способна на  какие-то  чувства.  Сообразил  и
пошел домой от греха подальше...


     Утром  я  забрел  к  Квочкину.  Накануне тот опять смотрел
американский  боевик,  потому  что  носился  по  дежурке,   как
угорелый, и кричал:
     -- Сейчас я кому-нибудь задницу надеру!
     Меня он тоже встретил "классическим" вопросом:
     -- У тебя все хорошо?
     --  Лучше-хуже  некуда,  --  ответил  я. -- Оказывается, у
Размахаевой был муж. По моим данным, он сошел с ума. Нельзя  ли
выяснить, где он находится?
     -- Как фамилия?
     -- Должна быть Размахаев.
     -- Позвони через пару часов...
     Тогда,      коротая      время,      я      завернул     к
паталогоанатому-массажисту. Не очень-то он  мне  обрадовался  и
дверь  открыл  со  скрипом. Я думал, что наткнусь на любовника,
которого легко опознаю среди подозреваемых, но Горчицын  был  в
квартире один.
     -- Подарили Кувыркалкиной букет от моего имени?
     -- Подарил.
     -- А она что?
     -- Взяла, -- ответил он вяло.
     Мы помолчали, думая каждый о своем.
     -- Чай пить будете? -- спросил Горчицын, убирая паузу.
     Я не смог побороть отвращения и отказался. В следующий раз
буду ходить к "голубым" со своей чашкой и заваркой.
     -- Зачем вы соврали мне про деда с пуделем в бане?
     -- Я не врал.
     -- Врали, как сивый мерин.
     -- Нет.
     --  Так  можно  препираться  до  следующего  утра, а утром
продолжить, -- сказал  я.  --  Послушайте,  Горчицын,  в  ваших
интересах  рассказать  мне  все,  что  знаете  и  о чем строите
догадки,  ибо  всякое  отмалчивание   и   увиливание   тормозит
следствие  и наводит на ненужные подозрения. Вас можно привлечь
к   ответственности   на   основании   соответствующей   статьи
Уголовного   кодекса   и   временно  поместить  в  Лефортовский
изолятор. чему  вы  вряд  ли  обрадуетесь,  если,  конечно,  не
мазохист. Итак, вы знаете убийцу?
     -- Не знаю.
     -- Но догадываетесь?
     Он неопределенно пожал плечами.
     -- Откуда вам известен Заклепкин?
     -- Какой Заклепкин?
     --  Какого  в бане встретили и какого там не было ни телом
ни духом.
     -- Я, наверное, ошибся, -- сказал Горчицын.  --  Наверное,
дед с собакой приходил в сауну.
     -- В женское отделение?
     -- Да.
     -- Поразительный дед! Испорченности вам обоим не занимать.
И как же его шайками не закидали?
     -- Его просто не пустили.
     --  А  зачем  он  приходил? Я еще могу объяснить появление
чеховской дамы с собачкой в женской сауне, но деда с пуделем!..
     -- Может быть, ему кто-то срочно был нужен из клиенток.
     -- Какие у вас отношения с Опрелиным?
     -- Никаких.
     -- Вы знаете, кто он?
     -- Я знаю, кем он был раньше, -- ответил Горчицын, -- года
три назад Опрелин возил ко мне Марину на массаж.
     -- В "УАЗике"?!
     -- Нет, это было еще до "Долины царей". Тогда он ездил  на
черной "волге" с партийными номерами.
     --  Вот  это  уже ценная информация, -- сказал я, похлопал
Горчицына по плечу дружелюбно и удалился...
     На улице пришлось полчаса клянчить у прохожих  монетку.  С
этой  чертовой инфляцией ерунду сделать невозможно, а на что-то
солидное нет денег. Наконец, одна девушка одарила-угостила меня
медным российским рублем. Дозвонился  сразу,  видимо,  повезло:
никого в тот момент не убивали, не насиловали и не грабили.
     -- Нашел мужа Размахаевой? -- спросил я Квочкина.
     --  Найти-то  нашел,  но вряд ли ты до него доберешься, --
ответил  милиционер.  --  Его  еще  при  социализме  упекли   в
спецполиклинику.  Туда  сажали  неугодных  режиму,  строптивцев
всяких, правдолюбцев и помешавшихся на этом поприще.
     -- А куда еще сажать помешавших себе?
     -- Сейчас-то многих домой  выгнали,  но  твой  интерес  на
самом деле чокнулся.
     -- Может, перекормили лекарствами?
     --  Запросто,  --  ответил  Квочкин.  -- Только тебя в эту
клинику даже теперь не пустят...
     -- А гласность?
     Но Квочкин меня не слышал:
     -- ...Да и что тебе этот псих путного  скажет?  Все  равно
суд его в качестве свидетеля не примет. Так что, ищи других.
     -- Намек понял.
     --  Тут  такое дело, -- замялся Квочкин несвойственным ему
тоном.  --  Сегодня  конец  квартала,  мне  машину  по  дешевке
сделали,  триста  долларов  не  хватает.  Сходи  к  Поглощаеву,
попроси на текущие расходы или аванс.
     -- Не даст.
     -- А ты скажи, что послезавтра  приведешь  ему  убийцу  за
руку.
     -- Ладно, попробую, -- смирился я.
     -- Ты где?.. -- спросил Квочкин. -- Там и стой. Я за тобой
заеду, чтоб побыстрей.
     Через пятнадцать минут я входил в "Долину царей", за окном
ждали  желто-синие  "жигули" с мигалкой на крыше. Вид мой на их
фоне был очень внушительный.
     -- Срочно к Поглощаеву, -- бросил я.
     Кувыркалкина посмотрела на меня двусмысленно: то ли ждала,
что я прощения попрошу, то ли хотела поблагодарить за цветы. Во
всяком случае, рта она не открыла, и я  прошел  в  кабинет  без
звука.
     Поглощаев  привычно  трепался по телефону, Кашлин привычно
вынул палец из носа и пожал мою руку.
     --  Деньги  нужны,  --  сказал  я  Поглощаеву,  когда  он,
наконец,   наговорился.   Если  б  у  нас  платили  за  телефон
поминутно, он наговорился бы до бедности.
     -- Что так? -- удивился он.
     -- Вот так, -- пришлось ответить.
     -- Я не бездонная бочка, а вы  вроде  бы  не  рэкетир,  --
сказал Поглощаев.
     -- Да ладно вам жадничать. Нужно-то всего триста долларов.
В пересчете   устроит   и  рублями,  --  сказал  я.  --  Убийца
Шекельграббера уже найден, послезавтра я назову его имя.
     -- А почему не завтра?
     -- Потому что завтра первое апреля. Вы мне не поверите.
     -- Скажите сейчас, -- влез Кашлин.
     Я на секунду замялся: -- Нужно собрать кое-какие  справки,
чтобы   не  выглядеть  голословным.  В  условиях  постсоветской
бюрократии эта проблема упирается во взятки.
     -- Я не виноват, что вам не хватило накладных расходов, --
выдавил Поглощаев.
     -- Вы виноваты в том, что тормозите следствие, -- сказал я
строго. -- Да и беру я из своего гонорара.
     -- Не пойму, кто  кого  нанял,  --  Поглощаев  поднялся  и
вышел.   А  я-то,  наивный,  думал,  что  деньги  он  держит  в
кабинетном сейфе, оказалось -- нет. Где же? В морге, что ли?
     -- Зря вы сболтнули, что знаете имя убийцы, -- сказал  мне
Кашлин.
     -- Вы тоже знаете? -- удивился я.
     -- Так же, как и все, -- догадываюсь, -- ответил он.
     Спрашивать:  "Ну  и  кто?" -- после собственного признания
выглядело бы идиотизмом, и я промолчал.
     -- Лучше бы вам сегодня и  завтра  не  ночевать  дома,  --
посоветовал  Кашлин.  -- Одно из двух: либо он ударится в бега,
либо убьет вас. Или покалечит -- как получится.
     -- А кто скажет, что я его вычислил?
     -- Первый встречный-поперечный.
     -- Вы знаете свекра и свекровь Размахаевой?
     -- Нет.
     -- А ее родителей? Они живы? -- спросил я по инерции.
     Кашлин даже подпрыгнул на стуле.
     --  Вы  обманули   Поглощаева,   вы   не   знаете   убийцу
Шекельграббера! Я так и думал. Лучше вам сегодня переночевать в
милиции.
     -- Я посплю на посту.
     Тут вошел Поглощаев и отсчитал деньги, причем рублями и по
заниженному курсу. Скаред!
     -- Займись, наконец, делом, -- бросил он зло Кашлину.
     --   Я  занят,  --  спокойно  ответил  тот,  --  обдумываю
организацию нового акционерного общества "Долина цариц".  Потом
откроем  дочернее предприятие -- "Долину приближенных и любимых
животных"...
     Я вышел в приемную и сел на край стола Кувыркалкиной.
     -- Что-то я по тебе соскучился.
     -- Вали отсюда, -- ответила она.
     --  Только  с  тобой,  --  сказал  я.  --  Пойдем  скорей,
Поглощаев тебя отпустил. Мне на поруки.
     -- Ты серьезно?..
     На улице я передал деньги Квочкину.
     --  Ну  зачем  при  свидетелях?!  -- прошипел он больше по
привычке, чем из боязни.
     -- это не свидетель, это подозреваемая номер один,  у  нее
есть  пистолет,  --  сказал я. -- Слушай, подбрось нас до моего
дома, надо уйти от "хвоста".
     -- Извини, старик, времени нет ни секунды. Приходи завтра,
обмоем покупку, -- и он укатил...
     Через час мы уже пили в  постели  шампанское,  за  которое
заплатила Ольга.
     -- Ты подлец! -- говорила она после каждого глотка.
     -- Согласен.
     -- И дурак набитый!
     -- Возражений нет.
     -- И скотина!
     -- В точку.
     -- Я за тебя замуж не пойду!
     -- Этого и не требуется, -- искренне ответил я.
     -- А как же? -- удивилась она.
     -- Найдем выход...
     Когда  мы  уже приготовились подремать от переутомления, в
дверь  сначала  настойчиво   зазвонили,   потом   требовательно
забарабанили кулаками. Я подошел к двери и спросил:
     -- Кто там такой шустрый?
     -- Открой, ублюдок! -- по голосу я опознал Опрелина.
     -- Не могу, я голый.
     -- Ублюдок! Ублюдок! -- эхом разносилось по подъезду.
     Я вернулся в комнату и сказал Ольге:
     -- Кажется, твой муж в гневе, а черного хода у меня нет.
     -- Что будем делать? -- спросила она.
     Но  Опрелин  все  решил  за  нас. Видимо, разбежавшись, он
плечом вышиб дверь и возник в комнате. В  руке  Опрелин  держал
пистолет.  Я  попытался  выбить опасную игрушку ударом ноги, но
промазал и только лягнул дурака. Опрелин с перепугу  выстрелил.
Боли  я  не почувствовал, поэтому закрыл глаза, перестал дышать
и, двигаясь наощупь, вытащил Кувыркалкину на балкон.
     Минут через пять она очухалась в слезах, а Опрелин, как  я
видел  через  стекло,  лежал посреди комнаты без чувств. Бедный
малый, по-моему, не прочитал  в  инструкции,  что  из  газового
пистолета  нельзя  стрелять  в  плохо проветриваемом помещении.
Теперь, по крайней мере, месяц в квартире будет вонять газом, а
я, по необходимости, оставлю для воров открытыми окна и уеду на
море. С тысячей долларов я не пропаду на любом курорте.
     На самом деле мне было не до смеха, хотя  что  может  быть
комичней:  голые  любовники  сидят на балконе в марте месяце, а
ревнивый муж отдыхает от  подвигов  посреди  комнаты.  Из  дома
напротив  нас  уже  разглядывали  любопытные,  один даже щелкал
фотоаппаратом, а нам, кроме  носков,  и  прикрыться  нечем:  я,
чтобы   не  стирать  их  каждый  день,  вывешивал  через  сутки
проветриться. Ладно, потом я этому щенку  с  фотоаппаратом  уши
оторву.
     --  Какой же идиот твой муж! -- сказал я Кувыркалкиной. --
Пусть теперь тут живет, а я к нему перееду.
     Ее трясло от холода, газа и рыданий.
     -- Он меня любит, а я дурная.
     -- Он не тебя любит, а свою  собственность  в  твоем  лице
любит.
     -- Ничего ты не понимаешь, ты циник. Ты хуже Кашлина.
     --  Тогда забирай своего обормота и проваливай, а мне надо
дверь чинить.
     Я дал проветриться комнате, чтобы в нее хотя бы можно было
зайти и не рухнуть без  чувств,  оделся  сам,  выбросил  одежду
Кувыркалкиной  на  балкон  и  вернул в чувство Опрелина водой и
пощечинами. Потом вбил три гвоздя в дверь, отволок  Опрелина  к
его  "УАЗику", закинул вместе с супругой в фургон и отвез к ним
домой.
     Решив, что на сегодня с  меня  приключений  достаточно,  я
пошел ночевать к банщику Леше...


     Спецполиклиника   для   закоренелых  помех  режиму  и  его
представителям оказалась всего лишь  отделением  в  тривиальной
психушке,  правда,  под  усиленной охраной. Меня не пропустили.
Никакие журналистские удостоверения и ухищрения  не  помогли  и
часы   свиданий   не   предписывались,   даже  в  передачах  из
продовольствия несчастным было отказано. Наверное, тут  обитают
организаторы  терактов  на генсека, президента и правительство,
-- решил я, потому что из охранников не  выудил  ни  слова.  На
всякий  случай  походил  под  окнами,  но  никто не выглядывал.
Видимо, и это запрещалось под страхом ледяной ванны. Случайно я
поймал главврача или кого-то близкого по иерархии.
     -- Мне бы поговорить с одним вашим подопечным  по  фамилии
Размахаев.
     -- Такого не знаю.
     -- Он лежит у вас со времен Брежнева!
     -- Вы ошибаетесь.
     -- Могу я посмотреть список пациентов?
     -- Нет, -- главврач уже миновал охранников.
     --  я все равно получу разрешение! -- с отчаяния крикнул я
вдогонку.
     --  Вы  получите  неприятности,  --  обещал  мне  главврач
спиной.
     Ну  и  сволочь!  На  таких  вот  и держится любая система.
Просто кулаки чешутся! Встретить бы этого "ученика"  Гиппократа
в тихом переулке, глядишь, у Поглощаева одним клиентом стало бы
больше.
     На всякий случай я заглянул в справочный стол больницы, но
тоже бестолку.  Сгинул  некто  Размахаев,  растворился на одной
шестой части суши и никому до этого  нет  дела,  даже  жене,  в
нашем  скотском  обществе. Так из стада уводят на убой, а стадо
мирно щиплет травку.
     Я встал посреди улицы, раздумывая, что  делать  дальше.  С
утра  меня тешила надежда на встречу с Размахаевым, из которого
я наверняка вытянул бы кое-что существенное,  но  оказалось  --
грош   мне  цена  как  журналисту  и  сыщику,  не  справился  с
простеньким заданием и запасного плана не выдумал. Но  никакого
плана,  собственно, и не требуется: раз не вышло с мужем, нужно
добить жену по паспорту. Должна она знать, как  превратилась  в
роковую женщину и почему муж сошел с ума или его сошли. Поэтому
я поехал к Размахаевой и у дверей почти нос к носу столкнулся с
Навыдовым.
     --  Ты  же  взял  деньги  и  обещал не следить за мной! --
сказал он.
     -- Во-первых,  я  подошел  с  противоположной  стороны.  А
во-вторых,  вы  не  "тыкайте",  Навыдов.  Я  еще  не член вашей
бригады: не интер-, не могилокопатель.
     Он хмыкнул:
     -- Тебя все равно не пустит вахтер.
     Так и вышло. Навыдов прошел, а меня задержал внизу  парень
с  задницей,  отъеденной  на  ширину  плеч.  Но  я  поговорил с
Размахаевой по диктофону, и парню пришлось отойти в сторону.
     В квартире, кроме зиц-вдовы  и  Навыдова,  я  обнаружил  и
Терентьевича в домашних тапочках.
     --  Тебя  только пистолет остановит, -- сказал мне Навыдов
что-то вроде комплимента  и  стал  делать  Терентьевичу  знаки,
приглашая поговорить наедине.
     -- Нам нечего скрывать, -- сказал Терентьевич. -- Говорите
при всех.
     Навыдов передал конверт.
     -- Это загранпаспорта с визами, -- объяснил он скорее мне,
чем своему   шефу.   --  И  там  же  советский  паспорт  Марины
Степановны со штампом, что ее брак считается недействительным.
     -- Но ведь она еще позавчера была замужем! -- удивился я.
     -- А вчера я ее развел.
     -- Дорого, наверное, заплатили за спешность.
     -- Не из твоего кошелька.
     -- Где же взяли мужа?
     -- Его согласия, как недееспособного, не потребовалось.
     -- С вами не соскучишься, господа, -- сказал я. --  Только
начнешь  привыкать,  что гражданка Размахаева замужем, а она уж
опять по закону девица.
     -- Кстати, Марина Степановна, я  забыл  вас  спросить,  --
влез Навыдов, -- не хотите ли вернуть девичью фамилию?
     --  Замолчите,  идиот!  --  закричала  экс-Размахаева.  --
Господи, как вы мне все надоели! Дурак на  подлеце,  подлец  на
Дон-Кихоте,  Дон-Кихот  за  компанию с человеком, от которого я
прячусь с пятнадцати лет! Не поеду я ни  в  какую  Югославию  и
женой  вашей  никогда  не буду! Слышите, Терентьевич! Поставьте
тапочки моего мужа на место и уходите!
     -- Успокойтесь, -- сказал Терентьевич. -- Нельзя себя  так
вести.
     Размахаева  сорвала  с  его  ног  тапочки и демонстративно
сунула в карманы халата.
     Будь я на месте Эркюля Пуаро, немедленно заключил бы,  что
все   дело   именно  в  тапочках,  что  муж  Размахаевой  перед
сумасшествием напитал их ядом, сотворив таким нехитрым  образом
тайну  роковой  женщины.  Но  я не любил Агату Кристи за обилие
шаблонных романов и поэтому спросил:
     -- Тапочки дороги вам как память?
     Размахаева не слышала меня. Она повторила Терентьевичу:
     -- Если вы порядочный человек -- немедленно  оставьте  мой
дом.  И  забудьте меня. Может быть, вы и очень хороший, добрый,
внимательный, но я вас не люблю. Вам со мной будет плохо, и мне
будет плохо. Прощайте. А за развод спасибо, сама бы я вовек  не
собралась.
     Навыдов  с  Терентьевичем ретировались, видимо, до лучшего
расположения духа хозяйки, а Размахаева легла немного  порыдать
в подушку.
     --  Все  это  очень  забавно  и  интересно, если только не
первоапрельский розыгрыш.
     -- А вам что еще надо?
     Я хотел сказать: тапочки примерить, может быть, я  искомый
золушок, -- но только пожал плечами.
     --  Что  надо?  -- не унималась Размахаева. -- За деньгами
пришли? Забирайте под расписку, -- она вытащила из-под  кровати
"дипломат".
     Я открыл его и от удивления присвистнул:
     -- Сколько тут?
     -- Как сколько? Миллион.
     --  Тот  самый,  что  Шекельграббер  должен  был отдать за
документы?
     Теперь уже она посмотрела на меня, явно ничего не понимая.
     -- Вы же  сказали  вчера  Поглощаеву,  что  знаете  убийцу
Шекельграббера!
     Я  совсем растерялся. Из ее слов выходило, что, раз я знаю
убийцу, я  должен  знать,  что  деньги  именно  у  Размахаевой.
Видимо, так она и объяснила себе мой приход.
     --  Это  был  блеф.  Я  смотрел  на реакцию Поглощаева, --
пришлось хоть что-то ответить.
     И  тут  же  получил  две  оплеухи  и   истерику   в   виде
безболезненного  приложения.  Хотел было ответить, но вспомнил,
что из всего женского рода бил только подушку, и опустил руку.
     -- Вы хуже подлеца, вы --  ничтожество!  --  сказала  она,
очнувшись.
     Вид мой и впрямь был как у оплеванного. Это я рассмотрел в
зеркале.
     --   Значит,   Шекельграббер  поехал  выручать  документы,
оставив деньги у вас? Значит, он знал, что платить не придется?
     -- Что мне  с  ними  делать?  --  Размахаева  одновременно
подтвердила мой вопрос и задала свой.
     -- Не знаю. Верните вдове или потратьте: накупите свечек и
замаливайте грехи во всех церквях мира.
     -- Чьи грехи?
     -- Не знаю.
     -- А что вы знаете?
     -- Сегодня я найду убийцу Шекельграббера.
     -- Далеко ходить не надо.
     Я оторопел:
     -- Так это?..
     Она засмеялась:
     --  Вы  полный кретин. Вам не сыщиком надо работать, у вас
другое призвание.
     -- Какое же?
     --  Много  есть  профессий  для   ваших   способностей   и
интеллекта. Дворник, например.
     Я обиделся.
     -- Ладно, еще увидимся, -- сказал и вышел...
     На  улице  мне  стало еще грустней от безысходности. Когда
прохожая парочка бросила: "Мужчина,  у  вас  вся  спина  белая,
только под курткой не видно", -- я сухо ответил, что во времена
тотального  дефицита  денег  у  простых  людей праздник дураков
ежедневно.  Куда  идти?  --  думал   я,   кружа   вокруг   дома
Размахаевой.  Опрелин  разговаривать  не  станет,  Кашлин  либо
отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта  не
знает,  да  еще  я  ляпнул,  что  нашел убийцу; остается мелкий
пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно, как  дважды
два,   что   все   дело  в  Размахаевой.  Но  кто  лишил  жизни
Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за  нее  вовсе,
но что она как-то тут вольно-невольно участвует -- это точно.
     Я  чувствовал  себя  учеником  костоправа,  не выдержавшим
экзамен. В старину их  профессионально  признавали  так:  клали
битый  кувшин  в  горшок,  а  ученик  должен был его собрать на
ощупь.
     Из дома вышла  Размахаева,  явно  нервничая.  Я  затаился.
Через минуту к дому подъехал "УАЗик". Опрелин вышел из машины и
открыл    Размахаевой    дверь    натренированными   движениями
"шестерки". Они сразу уехали, а я чертыхнулся,  потому  что  не
имел денег на такси, чтобы последовать за ними.
     Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить
Горчицына  на  его  массажном  топчане  и  сечь  в  присутствии
клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он
мог  толком  ничего  не  знать:   может,   подсмотрел,   дурак,
ненароком,   как   Опрелин   с   Заклепкиным  воруют  документы
Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт.
     -- А он уже второй день нос не кажет на работе, -- сообщил
мне начальник Горчицына.
     -- И что из этого следует?
     -- Может,  заболел,  но  в  таких  случаях  звонят,  чтобы
предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери...
     Но  Горчицын  не заболел, это я чувствовал определенно. Он
перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и  звонил
Шекельграбберу,  требовал  миллион  за  документы.  Но  с какой
целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили  в
Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?..
     Выхода  у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом
идиотизма. Я  даже  не  мог  придумать,  что  спросить  у  этой
пенсионной  вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал
к Квочкину за разгадкой...


     В дежурной части на  проходе  меня  остановил  милиционер.
Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала.
     -- Сегодня майор Квочкин не принимает.
     -- Меня примет. Позвоните ему.
     -- А вы по делу или по личному?
     -- По личному делу. Он пригласил машину обмывать.
     Милиционер освободил дорогу.
     В  кабинете  Квочкина  сидели  еще четыре чина, а на столе
стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, --
столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я  понял,  что  и
тут не чураются патриотических тем.
     --  Ну  в  какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой,
дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о
невыезде?
     -- Угу, -- пробурчали в ответ.
     Я вошел и сел на  крайний  стул.  Квочкин,  наконец,  меня
заметил и сказал:
     -- Заходи.
     -- Спасибо, -- сказал я.
     -- Выпей за мою "пятерку" редиска ты эдакая, -- сказал он,
протягивая стакан водки.
     -- Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках?
     Квочкин   согласно  кивнул  и  налил  всем.  Потом  дружно
похрустели парниковыми огурцами.
     --  Ты  бы  хоть  нас  познакомил,  --  сказал   лейтенант
Квочкину.
     -- Это мой друг, на контору пишет.
     -- В каком смысле?
     -- В каком скажешь, в таком и напишет, -- ответил Квочкин,
наливая по кругу.
     Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти.
     -- Так кто убийца? Скажешь мне, наконец.
     --  Да  какая  разница!  --  ответил  Квочкин.  -- Пей для
укрепления организма.
     -- Ты же его завтра арестовываешь!
     -- Ну?
     -- А мне нужно сегодня знать, иначе  плакали  наши...  сам
знаешь что.
     --  Тогда  я  сегодня  арестую,  ордер у меня выписан, тут
где-то в столе.
     -- В таком виде только арестовывать!
     -- Я в любом виде арестую.
     -- Перестань куражиться, -- сказал я.
     -- Не знаю, что это  такое,  --  ответил  Квочкин  и  снял
трубку внутреннего телефона: -- Четырех человек и две машины на
выезд.
     Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и
сказал:
     -- Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
     -- Я с тобой, -- сказал я...
     Мы   расселись   по  машинам  и  приехали  по  хорошо  мне
известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись  по  старой
мраморной   лестнице  и  возле  двери  спрятались  за  каменные
выступы. Квочкин опять достал пистолет  и  позвонил.  Я  в  это
время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" -- "Откройте,
милиция"   или   "Вам   телеграмма".   Но   замок  щелкнул  без
предварительного  вопроса.  Квочкин  шустро  просунул  ногу   в
образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
     -- Ку-ку, Гриня! Приехали.
     -- Это не он, это домработница, -- поправил я.
     --  Вижу!  -- ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив
служанку.
     В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
     -- Папаша, огоньку не найдется?.. -- начал Квочкин.
     -- Это тоже не он, -- подсказал я.
     -- Да вижу, вижу! А где... он?
     Я пожал плечами.
     -- Степан Николаевич застрелился утром, -- сказал Опрелин.
     Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то
задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
     За    столом    сидел    человек,    знакомый     Квочкину
оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
     --  Ничего  интересного, -- сообщил оперуполномоченный. --
Типичная попытка самоубийства. Предсмертная  записка,  пистолет
-- все на месте, -- он показал на полиэтиленовые пакеты.
     -- Почему мне сразу не доложил?
     -- Вы заняты были, товарищ майор.
     Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок,
и сказал:
     -- Ну да.
     Я  взял  записку: "В моей смерти прошу винить перестройку,
лично предателей  Горбачева,  Ельцина..."  и  еще  десятка  три
фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела
такой-то    армии   за   беспощадное   укрепление   боевого   и
политического духа бойцов", -- полная белиберда, но смысл вроде
понятен.
     -- А кто он был, этот Заклепкин? --  спросил  я  Квочкина,
заметно  протрезвевшего  и  даже  жевавшего  нечто,  отбивающее
запах.
     -- Как кто! Бывший секретарь ЦК  КПСС  .  А  до  девяносто
первого года пенсионер союзного значения.
     Я  посмотрел  на  обстановку в квартире и понял, что он не
шутит.  Ну  и  лентяй  же  я!  Почему  в   бытность   партийным
журналистом  не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу
в первый же день!
     -- Вы сказали, попытка самоубийства?
     -- Да, он еще дышит,  --  ответил  оперуполномоченный.  --
Отправили  в  реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит
ли.
     Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
     -- А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к
иноземной идеологии?
     Квочкин покачал головой из стороны в сторону,  дескать,  и
да, и не только.
     Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
     -- Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
     -- Сюда привез.
     -- А сейчас она где?
     -- В больнице.
     -- Что она-то там делает?
     -- Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича!
     Вот  те  раз!  Ну  и балбес я оказался. Две недели собирал
никому не нужную  информацию,  а  надо-то  было  лишь  выяснить
девичью  фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив.
Первый блин вышел комом и колом встал в горле.  На  второй  мне
вряд  ли  дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу
Квочкина. Хотя он редкий тип  пьяницы:  чем  больше  пьет,  тем
больше   преступников   ловит,   чтобы  еще  больше  выпить  от
радости... Одно утешение для меня в этой истории -- Размахаева!
Переживет ли она  такую  трагедию  в  сердцах  поклонников:  из
роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью?
     --  Почему  он  именно  сегодня  застрелился? -- спросил я
Опрелина.
     -- Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли  убийцу!
-- рявкнул Опрелин.
     -- Он мог бы убежать.
     Опрелин хмыкнул:
     -- Из собственной страны?
     -- Значит, ты был его шофером в лучшие времена? -- спросил
я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался.
     --  я  и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя
не жалел и нас с ней, --  он  кивнул  на  домработницу,  --  не
обижал.
     --  А  мне  не  показался.  Когда  я  поймал  его на краже
документов, он чуть не на коленях ползал.
     Опрелин плюнул мне в лицо:
     -- Документы украдены мной! -- но он врал, видно было.
     Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал
Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за "своего",  только
из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не
все выяснил.
     -- Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
     -- Случайно кирпич убивает.
     -- И не жалко ему было иностранного подданного?
     --  Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде
убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
     Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
     --  Совершенно  бессмысленное   занятие.   Хоть   половину
перестреляй,  они  наберут  на  интернациональной  свалке новых
эмигрантов и вырастят точно таких же американцев,  а  может,  и
хуже  нынешних.  Но  ведь  Заклепкин  не  одного Шекельграббера
прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом
к сумасшедшему дому.
     --  Туда  ему  и  дорога.  Марина  Степановна  сильно   не
убивалась.  Только  рожей  смазливый,  а  так  --  бездельник и
тупица.
     -- Ну уж не глупее тебя.
     -- Я  из  себя  элиту  не  корчил,  хотя  мог,  и  мне  бы
простилось.
     -- Значит, верно служил.
     Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
     --  Поехали  в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут,
-- он чертыхнулся почти матом. -- Надо же, гад,  из-под  самого
носа ушел!
     --  Давай  этого  прихватим,  --  предложил  я,  кивая  на
Опрелина. -- Он все знал, помогал воровать документы, статья  в
законе найдется.
     Но Квочкин лишь махнул рукой.
     Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
     --  Значит,  ты  вышел на Заклепкина, когда узнал, что его
дочь -- любовница Шекельграббера? -- спросил я.
     -- Это я потом  узнал,  --  ответил  Квочкин.  --  У  меня
изначально  был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал
из машины Шекельграббера.
     --  А  если  б  он  отперся.  Сказал,  что  просто   залез
посмотреть.
     --  Это  только  в  кино  любой  дурак  милиционеру голову
морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс.
     -- Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина?
     -- Я тебе говорил: план, процент раскрываемости,  будь  он
неладен!  От  него  ни  при  каком  режиме не отделаешься. Ну и
деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить.
     -- Одного не пойму: зачем Заклепкин  украл  документы?  Не
мог сразу по башке стукнуть?
     --  Наверное,  хотел  сделать Шекельграббера международным
бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка -- есть человек, нет
бумажки -- гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в  России,
как мужик без паспорта в самолете жил?
     -- А зачем деньги вымогал?
     -- Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем.
     --  Наверное,  Опрелин  с  подсказки  Заклепкина. Доводили
мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем?
     -- Какая разница!
     -- Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке?
     -- Наверное, любовница предостерегла от папы, он и  поехал
объясняться.
     -- Спозаранку?
     -- Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой.
     Наверняка  Размахаева  "раскололась",  поэтому  и  миллион
Шекельграббер у нее оставил, -- подумал я...
     Домой попал  поздно.  В  почтовом  ящике  нашел  анонимную
записку,   но   сообразил,  что  от  сбежавшего  Горчицына.  Он
продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву
в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец
расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался,  что  спрятал
кошелек  Поглощаева,  мелкий  пакостник!..  Записку  я  смял  и
поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок
на скорую руку, попросив у соседа  инструмент.  Потом  позвонил
Поглощаеву:
     --  Зачем  вы  разболтали  всем  кому  ни  попадя, что мне
известен убийца?
     -- Да никому особенно... А что такое?
     -- Да ничего особенного: он застрелился.
     Поглощаев по привычке надолго  умолк.  Когда  мне  надоело
ждать, я вспомнил о самом главном:
     -- Послезавтра приду за гонораром.
     При упоминании денег Поглощаев воспрял:
     -- За что ж теперь платить?
     --   за   то,  что  человека  отправили  на  тот  свет  по
недомыслию. Или  умышленно?  Вы  ведь  даже  не  спросили,  кто
застрелился...
     Я  прошел  на  кухню,  зажег  свет  и  обалдел.  Ну когда,
наконец, одомашнят животное, охотящееся на  тараканов!  Никаких
денег за него не пожалею...


     Через  два  дня  я  пошел в "Долину царей" за гонораром. В
конторе сидел один Кашлин. Он  отдал  деньги,  высчитав  триста
долларов,  и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости.
Я  спросил,  где  остальные  сотрудники.   Оказалось,   сегодня
хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки.
     --  А  у  меня  персональные  поминки, как бы филиалом, --
объяснил Кашлин и вынул из-под стола  бутылку.  Прятал  он  ее,
видимо, по старой совдеповской привычке.
     --  Не  думал,  что  Поглощаев  так  легко  расстанется  с
деньгами.
     -- Да, -- ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. --  В
стране вырос новый тип жлоба-жадины -- Поглощаев. Он жалеет все
для других, чтобы уничтожать самому.
     -- Зачем же он нанимал частного сыщика?
     --  Я  настоял,  -- сказал Кашлин. -- Терентьевич доставал
какую-то левую нефть  для  Югославии,  а  "Долина  царей"  была
официальной  "крышей"  за посреднический процент. Милиция могла
до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и
подняла документацию. Вот и пригласили вас.
     -- Все равно платить, -- сказал я.
     --   Одно   дело   оплатить    вас,    другое    --    всю
правоохранительную кормушку.
     --   Для  этого  Размахаева  и  просила  меня  подозревать
Терентьевича?
     -- Почти, но велел ей я.
     -- А кто спрятал документы Поглощаева?
     -- Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался
до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность.
     Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность.
     -- Зря старались. Думаете, это я  поймал  Заклепкина?  Это
милиция,   а  я  --  подставка,  создававшая  видимость  поиска
Заклепкина вычислили в первый же день.
     --  Ну  и   правильно,   --   сказал   Кашлин.   --   Идет
перераспределение  средств  любыми  немыслимыми способами. Сами
видите, вся деятельность в стране -- суета и только. И  как  ни
крути,  грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному
согласию, только одни --  по  мере  возможности,  а  другие  --
посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги
сохранить  и  увеличить  награбленное,  вложить  в какое-нибудь
дело, которым заправляют такие же  воры,  но  организованные  в
банду.
     Мы выпили за помин души Шекельграббера.
     -- А старик еще жив? -- поинтересовался я.
     -- Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе
с партией в девяносто первом.
     -- А что будет с Размахаевой?
     --  Замуж  Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей
любовницей до климактерического возраста за ошибки юности.
     -- Кажется, я  понял:  Заклепкин  спал  и  видел  дочь  за
Терентьевичем,  Шекельграббер  путался у всех под ногами и знал
много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и
ушел с Размахаевой в обнимку... Но  ничего  у  вас  не  выйдет:
во-первых,  вы  скоро  сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего
кошелька надолго не хватит.
     -- Нет, я очень богатый. Могу  подкладывать  стодолларовые
бумажки  под ножки стола, чтоб не качался, -- сказал Кашлин. --
Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу  пить
и  буду  жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому
своевременному  "стулу"  и,  глядя  на  двухнедельную  мочу   в
баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал.
Где,  кстати, ваш друг из "Московского лесбиянца"? Он сулил мне
экземпляр "Чудо голодания"...


     P.S. "Товарищ полковник. Нормативно оформленный  рапорт  о
проделанной   работе   по   делу  гр.  США  Д.Шекельграббера  я
представил,  но,  будучи  куратором   Союза   журналистов,   не
удержался    и    написал   еще   беллетризованный   (то   есть
олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты.  Прошу
Вашей  санкции  на  печать данного произведения в периодике под
псевдонимом.  Прошу  также   вынести   благодарность   куратору
Сандуновских бань".

                                   Дата и подпись неразборчиво.


Last-modified: Fri, 18 Aug 2000 10:28:57 GMT

Оцените этот текст: