вою ужасную рукопись в надежде, что я ее опубликую. Был ли он ангелом-учителем? Мы все ангелы-учителя друг для друга, мы все чему-то учимся, когда напрягаем свой мозг и вспоминаем что-то важное, давно забытое. Мне нужно было ему сразу и напрямик сказать, что сегодня я забыл свою ученическую шапочку и что я собираюсь подняться на эту гору пешком, так что спасибо и всего хорошего. Моя жена не разделила моего веселья по поводу схватки с тем мальчиком. Она давно предполагала, что мальчик - живая часть моего существа, отвергнутая и беспризорная, нуждающаяся в том, чтобы ее нашли и любили. В Шепарде она увидела союзника. - Подумай, существует ли какая-нибудь причина, по которой Дикки мог бы тебя ненавидеть? - Там было темно и холодно, как в тюремной камере. Если он полагает, что это я заточил его туда, а сам ушел, оставив его в темноте беспомощного, то... - На некоторое время я сосредоточился на своих ощущениях. - Пожалуй, он мог быть немного расстроен этим. - Расстроен? - она нахмурилась. - Хорошо. Пожалуй, он бы охотно разрезал меня на мелкие кусочки и скормил крысам. - Прав ли он? И не ты ли запер ту дверь? Я вздохнул и положил голову ей на плечо. - А мог ли я взять его с собой? Каждую неделю я встречаюсь с массой людей, в дополнение к тем, с которыми я встречался уже раньше. И завтра все будет так же. Должен ли я нынешний таскать его через всю эту толпу, заботиться о том, чтобы не смутить его чувства, ставить на голосование, чем мы займемся сейчас... Я и сам чувствовал, что это звучит так, будто я оправдываюсь. - Толпа здесь ни при чем, - сказала она. - Но если ты полностью откажешься от него, прогонишь даже воспоминания о своем детстве, останется ли у тебя твое прошлое? - Я помню свое детство. Я надулся. Я не сомневался, что она поймет и то, что я не досказал. Как нечасто я вспоминал редкие оазисы в безжизненной пустыне моего детства. Это должна была быть сказочная страна, но когда я оглядываюсь, она кажется пустой, как будто я проник в Настоящее по фальшивому паспорту. - Расскажи мне сто своих воспоминаний, - попросила Лесли. В ее прошлом были свои черные дыры, детские приюты в ее воспоминаниях представлялись статичными и безжизненными. У нее не было никаких воспоминаний о том, откуда у маленькой девочки переломы, так хорошо заметные на рентгеновских снимках. Тем не менее ее повседневная жизнь полна воспоминаний о тех временах, когда она была девочкой, и эти старые знания помогают ей решать сегодняшние проблемы и выбирать завтрашние. - Устроит два? - Хорошо, два. - Я забыл. - Давай, давай, ты можешь вспомнить, если захочешь. - Я наблюдаю облака. Лежу на спине на пустыре за нашим домом, вокруг зеленеет дикая пшеница. Я вглядываюсь в небо, как в немыслимо глубокое море, облака плывут по нему - это острова. - Хорошо, - сказала она. -Наблюдение за облаками. Дальше? Но ведь это важно, подумал я. Не пролистывай наблюдение за облаками, небо было моим прибежищем, моей любовью, оно стало моим будущим и остается моим будущим до сих пор. Не говори "дальше", небо для меня все! - Водонапорная башня, - сказал я. - Какая еще водонапорная башня? - Когда я был маленький, мы жили в Аризоне. На ранчо, где стояла водонапорная башня. - Что у тебя было связано с водонапорной башней? Почему ты вспомнил? - Не помню. Наверное, потому, что вокруг не было ничего более примечательного, - предположил я. - Хорошо. Еще воспоминания? - Уже два. Она все ждала, как будто надеялась, что я вспомню еще что-то третье после того, как рассказал два воспоминания вместо ста. - Однажды я провел весь день на дереве, почти до самой темноты, - сказал я, и решил, что сделал для нее даже больше, чем обещал. - Зачем ты влез на дерево? - Я не знаю. Ты хотела воспоминаний, а не объяснений. Опять молчание. Еще несколько образов я поймал в фокус дергающегося, скрипящего кинопроектора, каким мне представлялось мое детство, но и они были памятниками неизвестно чему: гонки на велосипедах с друзьями детства; маленькая скульптура смеющегося Будды. Если я расскажу ей об этом и она попросит объяснить, что это значит, я ничего не смогу сказать. - Трое из моих бабушек и дедушек умерли еще до того, как я родился, а четвертый - вскоре после рождения. И мой брат тоже умер. Но ведь ты это знаешь. Это только статистика, а не воспоминания, подумал я. Смерть брата Лесли опустошила ее душу. Она никак не могла поверить, что смерть моего брата не произвела на меня такого же сокрушающего воздействия. Но это правда, я почти не заметил этого события. - Вот, пожалуй, и все. Я ожидал, что она снова скажет: как это так, смерть брата ты относишь к статистике и не называешь даже воспоминанием? - Ты помнишь, как Дикки говорил, чтобы ты написал для него книгу? Вопрос ее прозвучал так невинно, что я догадался: она что-то задумала. Во всем, что произошло сегодня, я не видел предвестников конца света. Самое ужасное из всего этого - мальчик с огнеметом - было не более чем плодом моей фантазии. - Не говори глупости, - сказал я. Как я мог это помнить? - Вообрази, Ричи. Представь себе, что ты девятилетний мальчик. Твои бабушка и дедушка Шоу умерли, твои бабушка и дедушка Бахи умерли тоже, твой брат Бобби только что умер. Кто следующий? Неужели тебя не ужасало, что завтра можешь умереть и ты? Неужели тебя не волновало твое будущее? Что ты чувствовал? Что она пытается мне сказать? Она знает, что меня это не волновало. Если возникает опасность, я пытаюсь от нее улизнуть. Если это не удается, я встречаю ее лицом к лицу. Ты либо планируешь, что делать завтра, либо борешься с тем, что есть сегодня; волноваться из-за чего-то - пустая трата времени. Но ради нее я прикрыл глаза и представил, что я там, наблюдаю за девятилетним мальчиком и знаю, о чем он думает. Я нашел его сразу, закоченевшего в своей кровати, глаза плотно закрыты, кулаки сжаты. Он был одинок. Он не волновался - он был в ужасе. - Если Бобби со своим светлым умом не смог пройти рубеж одиннадцати лет, то у меня тем более нет шансов, - я рассказал Лесли о том, что увидел. - Я знаю, что это глупость, но я уверен, что умру, когда мне будет десять. Что за странное чувство, оказаться опять в моей старой комнате! Двухэтажная кровать возле окна, верхняя койка все еще здесь после смерти Бобби; белая сосновая парта, ее крышка попорчена быстротвердеющим суперцементом Тестера и лезвиями "Экс-Акто"; бумажные модели летящих комет подвешены на нитках к потолку; крашеные деревянные модели "Стромбекер" расставлены на полках между книгами - на каждую были затрачены часы работы, и вот сейчас все они сразу всплыли в памяти: коричневая "Ju-87 Штука"***, желтая "Пайпер Каб", "Локхид Р-38" (часть его стабилизатора отломилась при попытке запуска с верхней койки)... Я совсем забыл, как много маленьких аэропланов было у меня в детстве. Грубые, из литого метала "Р-40" и "FW-190" стояли прямо на парте, рядом с лампой "гусиная шея". - Загляни в эту комнату, - сказал я. - Как это мне удалось вспомнить все так четко? Все эти годы передо мной как будто стоял туман! Стенной шкаф с двумя дверцами. Я знаю, там внутри набор для игры "Монополия", планшетка для спиритических сеансов, Кемми и Зибби, а также зимние одеяла. Осторожно, сплетенный из лоскутков коврик покрывает пол из твердого дерева, на нем можно поскользнуться, как на льду. - Ты не хочешь поговорить с ним? - спорила Лесли. - Нет. Я только посмотрю. Почему я боюсь заговорить с ним? Он носил джинсы и темно-красную фланелевую рубашку в черную клетку с длинными рукавами. Какое юное лицо! Веснушки на носу и на скулах; волосы светлее, чем у меня, кожа смуглее - он постоянно на солнце. Лицо шире и круглее, слезы катятся из-под плотно зажмуренных век. Славный мальчик, напуганный до смерти. Ну, давай, Дикки, подумал я. Все у тебя будет хорошо. Вдруг его глаза распахнулись, он увидел, что я смотрю на него, и открыл рот - закричать. Я машинально ринулся назад, в свое время, и мальчик исчез для меня, должно быть, в то самое мгновение, когда и я исчез для него. - Привет! - сказал я с опозданием. *** "Штука" (сокр. от нем. "Sturzkampflugzeug") - пикирующий бомбардировщик. Шесть - Привет кому? - спросила Лесли. - Так глупо, - сказал я. - Он меня видел. - Что он сказал? - Ничего. Мы оба сильно испугались. Как странно. - Что ты чувствуешь, как он? - Да с парнем, в общем, все нормально. Он только не уверен в завтрашнем дне, и это выбило его из колеи. - И как ему там, ты чувствуешь? - Все у него будет нормально. Он будет хорошо учиться в школе, впереди его ждет великолепное время, когда он у знает так много интересного: аэропланы, астрономия, ракеты; он научится ходить под парусами, нырять... Она дотронулась до моей руки: - Ты чувствуешь, каково ему? - Да у меня сердце разрывается! Я молю Бога, я так хочу вывести его оттуда и прижать к себе, и сказать ему: не плачь, ты в безопасности, ты не умрешь! Дорогая Лесли, мой любимый и чуткий друг. Она не сказала ни слова. Она дала мне возможность в тишине услышать то, что я сказал, услышать еще и еще раз. Мне потребовались дикие усилия, чтобы восстановить равновесие. Я никогда не был склонен к сентиментальности, я рассматривал свои чувства как частную собственность и держал их под жестким контролем. Да, сохранять этот контроль очень непросто, но, казалось, всегда возможно. В конце концов, все это происходит в моей голове. - Ты - хранитель его будущего, - произнесла она в тишине. - Его наиболее вероятного будущего, - сказал я. - У него есть и другие варианты. - Только ты знаешь то, что ему нужно знать. И если даже ему суждено в жизни взлететь выше, чем тебе, - все равно, только ты сможешь объяснить ему, как этого добиться. В это мгновение я действительно любил мальчишку. Когда я был с ним, мое детство уже не заволакивало туманом, я его видел кристально ясно и с мельчайшими подробностями. - Я - хранитель его будущего, он - хранитель моего прошлого. В эту минуту у меня возникло удивительное чувство: мы необходимы друг другу, Дикки и Ричард, только вместе мы можем образовать единое целое. Нужно ли мне было брести по жизни одному, как отступнику, чтобы, наконец, повстречать мальчика, страстно желающего превратить меня в пепел, - и теперь доказывать ему, неизвестно как, что я люблю его? Легче доползти до Орегона по битому стеклу. А могло ли быть иначе? Мой старенький кинопроектор опять стал высвечивать на экране сознания черно-белые кадры того времени, из которого я только что вернулся, - сплошные блеклые знаки вопросов; Дикки идет вдоль расписанных стен длинного освещенного солнцем коридора, все детали четко вырисовываются, ничего не пропущено. Он все еще дрожит перед надвигающейся на него тьмой, и что проку в том, что я точно знаю: эта тьма - лишь тень будущих событий, которые пронесутся, собьют его с ног, поднимут и сурово обучат тем знаниям, о которых он сейчас молит меня. Мне хотелось сказать ему: не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и, если покажутся, - раздави их. Если ты не сделаешь этого, то твои страхи будут плодить новые страхи, они разрастутся плесенью вокруг тебя и заглушат дорогу, по которой ты хочешь идти. Твой страх перед новым поворотом в жизни -это всего лишь пустота, одетая так, чтобы показаться вратами ада. Мне легко говорить: я уже прошел сквозь все это. А каково ему? Если я чего-то боюсь сейчас, подумал я, то что бы мне больше всего хотелось услышать от себя, мудрого, будущего? Когда придет время сражаться, Ричард, я буду с тобой, и оружие, которое тебе необходимо, будет в твоих руках. Могу ли я сказать ему это сейчас, и есть ли хоть малейшая надежда, что он меня поймет? Вряд ли. Ведь именно я тот человек, с которым он хочет сразиться. Семь - Лесли, почему бы мне просто не забыть сейчас всю эту ерунду? У меня масса гораздо более интересных дел в жизни, чем заводить игры со своим собственным воображением. - Конечно, ты прав, - сказала она с преувеличенной торжественностью. - Как насчет риса на обед? - Нет, правда. Что я выиграю от того, что закрою глаза и представлю себя другом маленького человека, который владеет моим детством? Ради чего я должен заботиться о давно минувших событиях? - Это совсем не давно минувшие события, они присутствуют в настоящем, - сказала она. -Ты знаешь, кто ты есть, а он знает почему. Если вы подружитесь, вам будет что сказать друг Другу. Но никто не говорит, что ты кому-то что-то должен. Я вот тебя люблю таким, какой ты есть. Я с благодарностью обнял ее. - Спасибо тебе, дорогая. - Не приставай ко мне, - сказала она. - Меня не волнует, что ты бесхарактерный трус, который боится признать в себе хотя бы намек на сочувствие, заботу или другие человеческие эмоции; что ты даже не понимаешь, что когда-то был ребенком. Ты можешь считать себя пришельцем из иного мира. Ты хорошо готовишь, и этого достаточно, чтобы быть мужем. Боже, подумал я. Она полагает, что для Меня будет Хорошо вернуться назад и открыть ящик Пандоры - комнатушку Дикки. Любая другая женщина на ее месте сказала бы, что ей и даром не нужен муж, который без конца пропадает в темных дебрях своей памяти, пытаясь подружиться с воображаемым мальчишкой. Дети могут представить себе дружбу с воображаемым взрослым, думал я, но могут ли взрослые представить себе дружбу с воображаемым ребенком? В моих книгах живут воображаемые Чайка Джонатан и Дональд Шимода, и Пай - трое из четырех моих ближайших друзей и учителей живут без физических тел. Ради каких перемен в моей жизни потребовался еще и Дикки? Я потерял контроль над собой из-за этого чокнутого Шепарда и его дурацких фантазий. Если я еще когда-нибудь увижу его "форд", то первым делом запишу номера и узнаю, какие еще дела тянутся за этим парнем. Как удалось этому маньяку превратить мою размеренную жизнь в сумасшедший дом? - Рис - это хорошо, - сказал я наконец. Я оставил на кушетке Лесли с остывшей чашкой чая, поставил на плиту китайский котелок, зажег огонь, налил в котелок немного оливкового масла, достал сельдерей, лук, перец, имбирь из холодильника, все это мелко нарезал и перемешал. Чего я, собственно, так боюсь? В конце концов, кто хозяин в моем сознании? Я вот представлю себе сейчас маленького мальчика, и на этот раз он будет добрее ко мне... Он принесет мне свои извинения за огнемет, заполнит анкету о моем детстве и пойдет своей особой воображаемой дорогой, считая себя умнее и счастливее, и никому не станет хуже от нашей встречи. В котелок полетели кубики нарезанной зелени, зашипел вчерашний рис; еще немножко соевого соуса, стручок фасоли, еще один. Мне так нравится устанавливать новые спортивные рекорды - пройти милю за десять минут вместо 10:35, продержаться в воздухе на параплане два с половиной часа вместо двух с четвертью; если я стараюсь развить свою физическую оболочку, то почему мне не поработать над расширением эмоциональной? Я поставил тарелки на стол, белые с голубым; на них изображены цветы, точно как те живые, которые собирает и приносит в дом Лесли. Я не обязан это делать, размышлял я, и никто не принуждает меня. Но если мне самому любопытно узнать, что же я оставил в своем детстве и как оно - если бы его удалось отыскать - изменило бы мою теперешнюю жизнь, разве это преступление? Неужели Полиция Мачо постучит в мою дверь и арестует меня за то, что я этим заинтересовался? Кто посмеет сказать мне, что я не имею права прогуляться по своему прошлому просто ради развлечения? - Время обедать. Вуки, - позвал я. За едой мы говорили о детях, обсудили все подробности. Я рассказал ей, как я горжусь тем, что мои дети сами принимают решения, и как я рад, что мне нет необходимости снова стать ребенком и оказаться перед лицом тех лет - самых трудных, самых жестоких, самых беспомощных и загубленных лет, которых почти никому не удается избежать. - Ты прав, - сказала Лесли, когда я подал клубнику на десерт. - Позор, что каждому ребенку приходится одолевать эти трудные годы в одиночку. Восемь Я никогда не страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон грядущий, я поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал. Только не сегодня. Уже два часа как Лесли заснула, а я все еще гляжу в потолок и в тринадцатый раз прокручиваю события этого дня. Когда я в последний раз смотрел на часы, было час ночи. Еще шесть часов до рассвета. Придет день, и я пойду повожусь немного с ремонтом Дэйзи - нашей Сессны Скаймастер*. Хотя бы дождь пошел с утра, мечтал я во мраке. Мне нужно летать при разнообразной погоде, чтобы не заржавели мои профессиональные навыки. К Бейвью - ориентирование по сигналу автоматического маяка, затем развернуться на Порт-Анджелес, посадка вслепую... Обязательно нужно заснуть. Ты боишься, что Дикки сожжет дверь и зажарит тебя в собственной постели? Глупо! Чего я боюсь? Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но не так уж часто. Так почему же я так шарахаюсь от этой деревянной камеры? Я захлопнул ту дверь, не нужно было этого делать, я сожалею об этом, я не соображал, что делаю. Это вышло неумышленно, и теперь я должен по крайней мере открыть дверь и выпустить моего воображаемого мальчишку. Через полчаса, уже в полудреме, я снова увидел эту дверь, такую же холодную и темную, как и прежде. Ну-ка, подумал я, не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и если покажутся - раздави их. Каждый поворот, которого ты боишься, - это всего лишь пустота, одетая так, что кажется адом. Я откинул засов, но оставил дверь закрытой. - Дикки, это я, Ричард. Я не понимал, что я делаю. Я поступил глупо. Мне ужасно стыдно за то, что я сделал. Я слышал его движения внутри камеры. - Хорошо, - наконец произнес он. - Сейчас ты войдешь внутрь и дашь мне возможность закрыть тебя здесь на пятьдесят лет. После чего я возвращусь и сообщу тебе, как мне стыдно. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ну как, справедливо? Я открыл дверь. - Это справедливо, - сказал я. - Я прошу прощения. Я поступил глупо, закрыв тебя здесь. Моя жизнь от этого стала беднее. Теперь твой черед. Закрой меня здесь. Отворяя дверь, я прежде всего увидел голубое сияние воспламенителя в ствольной насадке нацеленного на меня огнемета. Нет уж, я не побегу, что бы ни случилось, подумал я. Он имеет полное право убить меня здесь, если захочет. Он, не двигаясь, сидел на скамье напротив двери. - Ты закрыл меня здесь и оставил меня одного! Тебя не волновало, плачу я здесь или молю о помощи; с глаз долой - из сердца вон. РИЧАРД, Я МОГ БЫ ТЕБЕ ПОМОЧЬ! Я мог бы тебе помочь, но я тебе не был нужен, ты не любил меня, тебе вообще до меня НЕ БЫЛО ДЕЛА! - Я вернулся, чтобы извиниться перед тобой, - сказал я. - Я величайший и тупейший идиот, какой только есть в мире. - Ты думаешь, раз я живу только в твоем сознании, то меня можно не замечать, я не страдаю, я не нуждаюсь в том, чтобы ты защищал и учил, и любил меня. НЕТ, Я НУЖДАЮСЬ В ЭТОМ! Ты думаешь что я не существую, что я не живой, что меня не ранит то, что ты делаешь со мной, - НО Я ЕСТЬ! - Я не очень-то силен в заботе о других, Дикки. Когда я запер тебя здесь, я запер вместе с тобой большую часть моих чувств и жил вдали отсюда, в мире, где управляет главным образом интеллект. До вчерашнего дня я даже не подозревал, что ты здесь, и не заглядывал сюда. - Мои глаза стали привыкать к темноте. - Ты внушаешь мне такой же страх, как и я тебе. Ты имеешь полное право уничтожить меня на месте. Но прежде чем ты сделаешь это, я хочу, чтобы ты знал: я видел тебя, когда ты лежал на кровати, сразу после смерти Бобби. Я хотел сказать тебе, что все будет хорошо. Я хотел сказать тебе, что люблю тебя. Его глаза засверкали, черные, чернее, чем тьма камеры. - Так вот как ты любишь меня? Запереть меня здесь? Удалить меня из своей жизни? Я прожил здесь твои труднейшие годы, я ИМЕЮ ПРАВО знать то, что ты знаешь, но Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО! ТЫ ЗАПЕР МЕНЯ! ТЫ ЗАПЕР МЕНЯ В КАМЕРЕ, ГДЕ ДАЖЕ ОКНА НЕТ! ЗНАКОМЫ ЛИ ТЕБЕ ЭТИ ОЩУЩЕНИЯ? - Нет. - Это все равно что бриллиант в сейфе! Это все равно что бабочка на цепи! Ты чувствуешь безжизненность! Ты чувствовал когда-нибудь без-жизненность? Тебе знаком холод? Ты знаешь, что такое тьма? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто должен любить тебя больше всех на свете, а его даже не интересует, жив ты еще или мертв? - Мне знакомо одиночество, - сказал я. - Одиночество, подонок! Пусть кто-нибудь, кого ты любишь, - пусть это буду я - схватит тебя и засунет против твоей воли в эту деревянную клетку, и повесит большой замок на дверь и оставит тебя здесь без еды, без воды и без слова привета на пятьдесят лет! Попробуй это, а потом приходи со своими извинениями! Я ненавижу тебя! Если здесь есть что-нибудь, что я мог бы дать тебе, что-нибудь, что тебе от меня нужно, без чего ты жить не можешь, дай мне морить тебя без этого до тех пор, пока ты не свалишься, и тогда приноси мне свои извинения! Я НЕНАВИЖУ ТВОИ ИЗВИНЕНИЯ! Единственным оружием в моем распоряжении был разум. - Сейчас, Дикки, это первая из миллионов минут, которые мы можем провести вместе, если, конечно, есть хоть что-нибудь, ради чего ты хотел бы быть со мной вместе. Я не знаю, сколько минут у нас есть, у меня и у тебя. Ты можешь уничтожить меня, ты можешь закрыть меня здесь и уйти на весь остаток нашей жизни, и если это хоть как-то уравновесит мою жестокость к тебе, сделай это. Но я так много мог бы рассказать тебе о том, как устроен мир. Хочешь прямо сейчас узнать все то, чему ты научишься за пятьдесят лет? Ну так вот, я стою перед тобой. Половина века потрачена мною главным образом на пробы и ошибки, но время от времени я натыкался и на истину. Закрой меня здесь, если хочешь, или используй меня, чтобы осуществить свою старую мечту. Сделай свой выбор. - Я ненавижу тебя, - сказал он. - У тебя есть полное право ненавидеть меня. Есть ли хоть что-нибудь, что бы я мог сделать для тебя? Есть ли что-нибудь, о чем ты мечтаешь, а я мог бы показать тебе это? Если я делал это, если я прожил это, если я знаю это, - оно твое. Он устремил на меня безнадежный взгляд, затем отвел в сторону огнемет, и его темные глаза наполнились слезами. - Ох, Ричард, - сказал он. - Как это, летать? * Cessna-337 "Super Skymaster". Девять Утром Лесли выслушала мою историю, и, когда я закончил, она села на кровать и, тихая, как мысль, уставилась в окно; под окном в саду росли ее цветы. - У тебя очень многое осталось позади, Ричи. Неужели ты никогда не оглядывался назад? - Я думаю, почти никто из нас этого не делает. Я как-то не склонен был считать свое детство сокровищем и хранить его. Задача состояла в том, чтобы поскорее покончить с ним. Научиться за это время чему сможешь, а затем пригнуться, затаить дыхание и покатиться с этого холма бессилия и зависимости, - а набрав нужную скорость, врубить сцепление и ехать дальше уже своим собственным ходом. - Тебе было девять, когда умер твой брат? - Около того, - сказали я. - А какое это имеет отношение к нашему разговору? - Дикки тоже девять, - сказала она. Я кивнул. - Это было тяжело? - Совсем нет. Смерть Бобби не произвела на меня особого впечатления. Тебе это кажется странным? Я чувствую, что должен врать тебе, чтобы не показаться жестоким. Но так и было, Буки. Он попал в больницу, там умер, а все остальные продолжали жить как и раньше, занятые своим делом. Никто не плакал, я это видел. А о чем плакать, если ничего нельзя сделать. - Многих бы это опустошило. - Почему? Разве мы печалимся, когда кто-нибудь уходит из нашего ноля зрения? Они все живы, так же как и мы, но мы должны расстраиваться, потому что не можем видеть их? Не вижу в этом особого смысла. Если все мы - бессмертные существа... - Считал ли ты себя бессмертным существом в девять лет? Думал ли ты, что Бобби просто вышел из поля зрения, когда он умер? - Я не помню. Но какая-то глубинная интуиция подсказывает мне, что его смерть не произвела на меня впечатления. - Я так не думаю. Я думаю, у тебя было много совсем других интуиций, когда твой брат попал в больницу и больше не вернулся. - Возможно, - сказал я. - Мои записи утеряны. Она подняла на меня огромные голубые глаза. - Ты вел записи? Когда твой брат... - Просто шутка, милая. Никаких записей я не вел. Я толком не помню, умер ли он вообще. Она не улыбнулась. - Дикки помнит, я могу поспорить. - Я не уверен, что хочу это знать. Сейчас я бы рад просто заключить с ним мир и заниматься своими делами. - Хочешь запереть его снова? Лежа на спине, я изучал структуру древесного волокна в обшивке потолка над головой; от узла полоски тянулись к краям планок, словно паучьи лапы. Нет, я не хочу никого запирать. - Что он имел в виду, Лесли, когда сказал: "Я мог бы помочь тебе"? - Это когда ты летаешь, - сказала она. - Скажем, в один прекрасный день тебе хочется полетать просто ради удовольствия - разве ты идешь в аэропорт и покупаешь там билет на самое заднее место самого большого, самого тяжелого, самого стального, самого транспортного и реактивного монстра, какого только удастся найти? Я совершенно не мог понять, к чему она клонит. - Нет, конечно. Я поднимаюсь на гору с парапланом или выкатываю мою Дэйзи из ее ангара и выбираю в небе то направление, куда бы мне хотелось полететь, я сливаюсь с крыльями, а потом и со всем небом в одно целое, пока не почувствую себя лучом солнца. Ты это хотела узнать? - Вспомни, как ты действуешь, когда тебя осаждают проблемы, от которых невозможно убежать? - А как тут действовать? Сбрасываю обороты, отпускаю газ, крепко зажмуриваю глаза и на малой скорости - четыре мили в час - наезжаю на все эти проблемы. - Тебе не кажется, что, когда Дикки говорил "Я мог бы помочь тебе", он имел в виду, что если бы ты сумел стать его другом, то мог бы держать глаза открытыми? Десять Когда я усаживался в кабину Дэйзи, Дикки не выходил у меня из головы, и я чувствовал себя так, будто снова превратился в мальчишку. Мальчик, которым я был когда-то, сейчас больше походил на спасенного из ловушки дикого енота, чем на внезапно обретенного друга; и, в то время как он - моими глазами - впервые рассматривал самолет, я тоже увидел свою машину - его глазами, и его восклицания звенели у меня в голове. - Ух ты! Сколько кнопок и переключателей! Что это такое? - Это указатель высоты, - сказал я. - Видишь изображение маленького самолета здесь? Это мы, а это линия горизонта, поэтому когда мы летим в облаках, то мы знаем, что... - А это что? - Это рычаги управления шагом винта, по рычагу на каждый двигатель. Перед взлетом они устанавливаются в переднюю позицию, а затем, в полете... - А это что? - А это в грозовую погоду показывает, где сверкают молнии и куда не следует лететь. - Дай мне покрутить штурвал! Я улыбнулся этой просьбе. У меня было такое ощущение, будто я впервые в жизни трогаю штурвал самолета - тяжелый, но легкий в управлении. Вся моя работа, все удовольствие в этом штурвале. - Что это за кнопки? - Это кнопка включения микрофона. Это переключатель состояния готовности. Это управление тормозными щитками, кнопка отключения автопилота, а это контролеры карты перемещения... - Заведи мотор! Я включил обогащение горючей смеси. - Можно я попробую? Что чувствует сейчас этот парнишка внутри меня? Впервые в жизни сидит за штурвалом настоящего самолета и уже знает, что и как нужно делать? Черт побери! Включить главный аккумулятор, включить топливный насос переднего двигателя. - ЗАПУСТИТЬ ПЕРЕДНИЙ ДВИГАТЕЛЬ! - кричу я. Магнето включаю на СТАРТ, и... Господи, я слышу как ожил двигатель! Нас оглушил рев разбуженного нами шторма. Я с новой свежестью ощутил трепет и танец самолета в те секунды, когда заводишь двигатели, когда машина будто сама не может поверить в то, что она снова жива и сейчас взлетит. - ЗАПУСТИТЬ ЗАДНИЙ ДВИГАТЕЛЬ! - Включаю магнето на СТАРТ. Рев шторма УДВОИЛСЯ! Он тычет пальцем в измерительные приборы, стрелки которых пришли в движение, а я поясняю назначение этих приборов. - Тахометры! Давление масла! Подача топлива! Контроль расхода горючего! Сколько лет я уже пролетал, как давно забыл упоение каждым моментом в этой кабине? Спокойное, глубокое наслаждение - это было; ох, какой же я взрослый. - ...ветер один семь ноль градусов в один пять узлов, - прозвучал голос в наушниках, - полоса для взлета и посадки один шесть справа, сообщите в начале контакта, что вы располагаете информацией "Кило"*... Я нажал на кнопку микрофона, и мальчишка просто обезумел: он разговаривал с контрольно-диспетчерским пунктом\ - Привет, Земля, я Скаймастер Один Четыре Четыре Четыре Альфа, из западных ангаров, располагаю "Кило"... - Живой дух говорил моим голосом, и говорил точно как настоящий пилот, и он был вне себя от восторга. - Чистая работа! - сказал он, когда мы подрулили к месту взлета. Впервые он ощутил, что его тело - уже не тело девятилетнего мальчика. Он мог дотянуться ко всем переключателям и педалям управления без каких-либо подушечек, мог спокойно смотреть через лобовое стекло и обозревать всю взлетную полосу, как настоящий пилот! Переключая тумблеры и двигая рычаги, он впервые в жизни прикасался к огромной энергии. Шторм превратился в торнадо, Дэйзи ринулась вперед, в страстном порыве к небу прижав нас к спинке сиденья. Взлетная полоса с белым штрихом разметки посередине превратилась в сплошное мелькающее месиво под нами. - Вверх! Вверх! Вверх! Он потянул штурвал на себя, самолет задрал нос, и мы снежно-лимонной ракетой понеслись в небо. - Убрать шасси! Поднять закрылки! - кричал он. - Давай, Дэйзи! Давай! Давай! Для меня это был подъем со скоростью тысяча шестьсот футов в минуту, -это можно было видеть по указателю вертикальной скорости. Для него это было - как будто кто-то обрезал цепь, земля полетела вниз, и мы оказались в пустом пространстве. Наконец-то свободны! Я развернулся в противоположную сторону от аэропорта, от всех воздушных путей, от всех наземных систем управления полетами, - а он сделал вираж в направлении кучевых облаков, теснившихся, словно воздушные острова, вокруг горных вершин. Это было лучше, чем мечты, в миллион раз лучше, чем валяться в лопухах и воображать себя вон на том облаке. К тому моменту, когда мы достигли облаков, наша скорость составляла 220 миль в час; жуткий восторг сближения с плотной беломраморной массой не омрачался страхом, что смерть прервет это наслаждение. - Ух! УХ! У-УХ! Верховая скачка по облакам на такой скорости не может дичиться слишком долго. Мы прошиваем насквозь снежно-белый светящийся шар, спирали тумана стекают с кромок наших крыльев. - Святые Угодники! Мы поворачиваем назад, взбираемся на снежную башню, взбираемся выше ее вершины, круто разворачиваемся и нацеливаемся в клубящийся горный пик, который никому в мире не посчастливилось и уже не посчастливится увидеть, входим в крутое пике - отчаянные лыжники на высоте семь тысяч футов посреди неба - и выныриваем с другой стороны. - ДАВАЙ, ДЭЙЗИ!!! Невероятно, думал я. Ведь он всего лишь маленький мальчик! - Полетели в горы! -сказал он. - Туда, куда еще не ступала нога человека! Я следил, чтобы с нами ничего не случилось, присматривал площадки для аварийной посадки на случай, если откажут оба мотора, поглядывал на уровень топлива, давление масла и температуру двигателей. А он смотрел сквозь лобовое стекло и гнал Дэйзи вперед. Под нами, чуть выше границы лесов, сверкали горные озера, заполненные блестящим расплавленным кобальтом из высотных снежных просторов. Нет дорог, нет пешеходных троп, нет деревьев. Острыми бритвами торчат одинокие остроконечные гранитные вершины, огромные каменные чаши и котлы переполнены снегом, ярко-небесного цвета речушки беззаботно бросаются со скал в пропасти. - МЕДВЕДЬ! Ричард, СмотриСмотриСмотри - МЕДВЕДЬ! Я знал, что медведям нечего делать на этих высотах в горах, но вдруг понял, что сознание взрослого человека, глядя на все сквозь призму рациональности, отказывается увидеть гризли прямо под носом, внизу. Медведь стоял на задних лапах и, казалось, сопел в нашу сторону, пока мы делали вираж над ним. - Дикки, ты совершенно прав! Это медведица! - Она машет нам! Мы качнули крыльями ей в ответ и уже в следующее мгновение пронеслись над горным перевалом и нырнули в долину - я и мальчик, которым я был и у которого до сих пор не было возможности летать. Через час мы вернулись и подрулили к ангару. Дикки отделился от меня, и я снова увидел его в его собственном теле: ему не терпелось выскочить из кабины и посмотреть на Дэйзи со стороны. Он открыл дверь, выпрыгнул наружу и погладил руками обшивку самолета, как будто просто смотреть на него было недостаточно. Я спокойно вышел из кабины и с минуту смотрел на него. - Что ты рассматриваешь? - Этот металл, - сказал он, - эта краска, все это было в облаках\ Все это летало над высочайшими горами! Это было! Почувствуй это сам! Казалось, что-то магическое еще остается на коже Дэйзи, и он не хотел упустить ни капли. Я тоже почувствовал это. - Спасибо, Дэйзи, - сказал я по старому обычаю. Дикки выбежал и встал перед носом самолета, затем обхватил руками лопасть винта и поцеловал блестящий обтекатель. - Спасибо Тебе, Дэйзи, - сказал он, - за замечательный, прекрасный, невозможно великолепный, восхитительный, восхитительный, восхитительный счастливый полет, мой изумительный большой ловкий сильный самолетик, я люблю Тебя. Что ж такого, что на чистом покрытии остались следы рук и поцелуев Дикки? Зато я никогда не забуду, что это такое - летать! * Очередная информация о погоде в зоне аэродрома. Одиннадцать Когда я вернулся домой, Лесли сидела за компьютером, выполняя какую-то спешную работу. Я остановился перед ее дверью, она обернулась ко мне и улыбнулась. - Привет, Вук. Как тебе леталось с Дикки? - Отлично, - сказал я. - Было очень интересно. Я бросил свою летную сумку около двери, накинул куртку на кресло, просмотрел свежую корреспонденцию. Почему мне так непросто рассказать ей о том восторге, который был в полете? - Каждый полет интересен, - сказала она. - Что-то было не так? - Ничего. Да так, ну... ребячество, я думаю; как-то глупо даже об этом говорить. - Ричард, тебе это кажется ребячеством! Ты пригласил ребенка в свое сознание, туда, где он никогда не бывал! - Ты не будешь считать, что я сошел с ума, если я все тебе расскажу? - Я давно считаю тебя сумасшедшим, так что этим меня уже не удивишь. Я рассмеялся, рассказал ей все как было, как странно было опять чувствовать себя мальчишкой, когда все вокруг так ново, как будто ты никогда раньше не летал и сейчас держишься за штурвал впервые. - Великолепно, дорогой, - сказала она. - Многие ли могут похвастаться, что они пережили в своей жизни такое, что пережил в этот день ты? Я горжусь тобой! - Но это не может продолжаться вечно. Как мне рассказать ему о проблемах взрослого - женщины, семья, заработок на жизнь, поиски религии - это будет для него не так интересно, и, боюсь, он начнет зевать раньше, чем я дойду до половины, и попросит вместо этого коробку конфет. Я не знаю детей, я не нахожу, что бы я мог сказать ребенку, пока он не вырос. - Разве он не соответствует тому, что говаривал ты о самом себе, - спросила она, - ничего не знающий, но чертовски понятливый? Если он просил тебя написать ему книгу о том, чему ты научился за пятьдесят лет, то, наверное, он хотел чего-то большего, чем просто коробка конфет. Я кивнул, вспоминая то время, когда я был им. Я хотел знать тогда все обо всем, за исключением бизнеса, политики и медицины; я и сейчас сохранил круг своих интересов. Я задумался: откуда исключения? Эти проблемы столь скучны потому, что все они возникают по поводу различных социальных соглашений и контрактов, а для меня нет ничего более занудного, чем добиваться консенсуса с равнодушными людьми. Дикки тоже должен чувствовать это. Где у нас может быть больше общего, чем в прошлом? Существуют ли еще не обнаруженные нами фундаментальные ценности, общие для нас обоих? Каким он представляет себе того человека, которым я стал? Какие у него самого жизненные ценности? Я уставился в ковер. Жизненные ценности девятилетнего? Эй, тебя заносит, Ричард! Лесли оставила меня с моими мыслями и повернулась к экрану компьютера. Он хочет знать то, что знаю я. Объяснить несложно, но за деталями не будет эмоций, не будет ощущения всей картины. Сомневаюсь, что он сумеет что-то изменить, но, по идее, нет ничего плохого в том, чтобы я его учил, а он меня слушал. Это не обязательно должна быть дорога с двусторонним движением. - Где он сейчас? - спросила она, не отрывая взгляда от экрана компьютера. - Сейчас узнаем. Я закрыл глаза. Ничего. Никаких картин, ни мальчика, которым я был. Бездонная пустая чернота. - Буки, может, это прозвучит глупо, но он убежал! - сказал я. Двенадцать Когда в ту ночь я бросился на кровать и закрыл глаза, первым, что я увидел, была деревянная камера темницы. - Дикки, -прокричал я. - Извини! Я забыл! Тяжелая дверь приоткрыта. - Дикки? Привет! Внутри никого. Скамейка, детская кроватка, холодный огнемет. Он провел здесь десятилетия, потому что я решил никогда не становиться заложником своих чувств, не метаться в бессилии туда и сюда, когда разум бездействует. Но зачем я так перегнул палку? Зачем понадобилось такое самоуничтожение - неужели от неуверенности в себе? Но сегодня этой проблемы нет, размышлял я; сегодня я могу возвратиться и смягчить свою крайнюю меру. Да, я несколько поздно вспомнил о своем человеческом лице. Но "несколько поздно" - это лучше, чем таскать в гору эмоциональные валуны, скатывающиеся обратно. - ДИККИ! Только эхо. Он где-то в дебрях моего сознания. Там так много темных мест, где можно спрятаться, если не хочется выходить. Почему он не хочет побыть со мной? Не потому ли, что слишком привык за эти годы жить своим умом и теперь не очень-то доверяет прежнему тюремщику? Он исчез, когда я перестал разговаривать с ним по дороге из аэропорта домой. Когда я переменил его человеческий облик на причудливое порождение моего сознания, он выскользнул за дверь, и я даже не заметил этого. Да что же это такое, ворчал я, неужели мне нужно разговаривать с ребенком беспрерывно всю дорогу, чтобы он не удрал? Может быть, не обязательно и разговаривать, но по крайней мере следовало бы очистить от шипов и паутины тропинку между нашими сознаниями. Может быть, достаточно хотя бы не забывать о нем. - ДИККИ! Нет ответа. Я поднялся в своем сне вверх, на высоту вертолета, чтобы расширить зону поиска. Суровый холмистый ландшафт вокруг, каменистая пустыня Аризоны, жаркое полуденное солнце. Я опустился на край огромного высохшего озера; вокруг, насколько хватало глаз, земля напоминала побитую черепицу. Довольно далеко, почти посередине этой печи, виднелась маленькая фигурка. Расстояние оказалось больше, чем я думал; бежать пришлось долго, и я все удивлялся, что это за дикий ландшафт.