как раз подошли к мавританскому фонтану в центре парка, и он присел на невысокий парапет. Этьен молча стоял перед ним. - Рассказывай! - внезапно осипшим голосом велел ему Филипп. - Ну... - Монтини нервно прокашлялся. - Я знаю совсем немного. Лишь то, что услышал из разговора слуг. - Что ты услышал? - В общем, ее видели... видели, как господин Гийом вез ее связанную в свой охотничий домик. Филипп судорожно сглотнул. Так называемый охотничий домик Гийома находился в двух милях от Тараскона. Там его старшие братья вместе со своими приближенными частенько устраивали оргии, которые нередко сопровождались групповым изнасилованием молоденьких крестьянских девушек, имевших неосторожность оказаться за пределами своих деревень, когда, порядком подвыпивши, Гийомова банда шныряла по округе в поисках развлечений. Крестьяне, разумеется, неоднократно жаловались герцогу на его старших сынов. Каждый раз герцог устраивал им взбучку и строжайше запрещал впредь заниматься подобным "промыслом", но, несмотря на это, Гийом и Робер втихую (а когда отца не было дома, то и в открытую) продолжали свои гнусные забавы. Герцог как раз отсутствовал - он отправился в Барселону, чтобы договориться с тамошним графом о совместном использовании порта и верфей, и взял с собой Робера, - так что Гийом, почувствовав свободу, разошелся на всю катушку. Филипп в гневе заскрежетал зубами. Перед его мысленным взором стремительно пронеслись красочные картины, изображавшие различные варианты мучительной смерти Гийома с использованием всевозможных приспособлений для пыток. Наконец, овладев собой, он спросил у Монтини: - А это точно та самая девушка? - Слуги так говорят, монсеньор. К тому же... - Этьен осекся. - Ну! - Когда ее только привезли, я, еще ничего не зная, имел возможность осмотреть ее вблизи... И увидел... - Что ты увидел?! - нетерпеливо воскликнул Филипп. - Ее платье, нарядное и довольно новое, местами разодрано в клочья, кожа на ее запястьях натерта до крови, а на теле я видел следы от ударов плетью... Филипп резко вскочил, сжимая кулаки. Лицо его исказила гримаса ненависти и отвращения. - Господи! - простонал он. - Какие они скоты!.. Зверье!.. Господи Боже мой... Он снова сел и низко наклонил голову, чтобы Монтини не увидел слезы в его глазах. После некоторых колебаний Этьен, не спрашивая разрешения, присел рядом с ним. - У тебя есть братья? - спустя некоторое время отозвался Филипп. - Нет, монсеньор, - ответил Монтини. - У меня только сестра. Но я понимаю вас... И эту девушку я тоже понимаю. Филипп горько вздохнул. - Почему, - проговорил он, обращаясь к самому себе, - почему они не умерли вместе с их матерью? Почему они живут и позорят нашу семью? Это несправедливо!.. Нечестно!.. - Он снова встал. - Где та девушка? - На хозяйственном дворе, монсеньор, - ответил Монтини. - Если, конечно ее не... - Он умолк, потому что Филипп уже бежал по аллее к правому крылу дворца. Монтини задумчиво глядел ему вслед и качал головой. Он был не по годам умным и смышленым парнем, к тому же тщеславным и сверх меры честолюбивым. Его отец, в недавнем прошлом бакалавр,[12] служивший в свите графа Блуаского, а теперь - владелец жалкого клочка земли в Русильоне, полученного им в наследство от дальнего родственника, вполне довольствовался своим нынешним положением, чего нельзя было сказать о его сыне Этьене. Монтини считал вопиющей несправедливостью, что он родился в семье, находившейся в самом низу иерархической лестницы, и подчас его снедала зависть к тем, кто волею случая оказался выше него, хотя по своим способностям далеко не всегда и не во всем его превосходил. Однако в данный момент Этьен не завидовал Филиппу и не хотел быть на его месте... -------------------------------------------------------------- 12 Бакалавр - здесь, безземельный рыцарь. Тем временем Филипп миновал арочный проход в правом крыле здания герцогского дворца, свернул немного влево и через минуту очутился на широком подворье, примыкавшем к хозяйственным постройкам замка. Как всегда в такую пору, там было шумно и многолюдно, но обычного оживления Филипп не обнаружил - лица у слуг были мрачные, а взгляды хмурые. - Где девушка? - громко и чуть визгливо спросил Филипп, оставив без внимания почтительные приветствия в свой адрес. - Ее только что забрали, ваше высочество, - сказал один из надзирателей, указывая древком хлыста в противоположных конец двора, где через распахнутые ворота выезжала повозка в сопровождении нескольких вооруженных всадников. - Надеюсь... То есть боюсь, монсеньор, что на сей раз ваш брат попал в серьезную переделку. Филипп поднялся на цыпочки и посмотрел в том же направлении. Он не узнал всадников со спины, но цвета их одежд были ему хорошо знакомы. "Только не это! - в отчаянии подумал Филипп, цепенея от ужаса. - Господи, только не это!.." Несколько секунд он простоял неподвижно, затем стряхнул с себя оцепенение и со всех ног бросился к воротам, отталкивая по пути не успевших уступить ему дорогу слуг. Услышав позади шум, сопровождавшие повозку всадники, оглянулись и придержали лошадей; остановилась также и повозка. Филипп подбежал к ней и увидел, что тело девушки полностью накрыто двумя широкими плащами, из-под которых выбивались наружу лишь небольшая прядь темно-каштановых волос. На какое-то мгновение он замер в нерешительности, моля всех святых и нечистых, чтобы его страшная догадка оказалась неверной, и наконец откинул край плаща. Он знал эту девушку. Конечно же, знал... Красивое смуглое личико, юное, почти детское, всегда такое веселое, улыбчивое и жизнерадостное, теперь было бледным и неподвижным, точно маска. На нем застыло выражение боли, скорби, тоски за утраченной жизнью и какого-то неземного облегчения. А на левом виске виднелась запекшаяся кровь - очевидно, туда пришелся роковой удар, лишивший ее жизни... - Нет! Нет! - надрывно закричал Филипп. - Боже мой, нет! Подчиняясь внезапному импульсу, он бросился прочь от повозки, вновь отталкивая оказавшихся у него на пути слуг. Очертя голову, он бежал во дворец. Теперь он знал, что ему делать. Филипп рыскал по всему дворцу в поисках Гийома, пока не встретил его в одном из коридоров. Увидев младшего брата, который, сжав кулаки и гневно сверкая глазами, стремительно мчался к нему, Гийом попытался было скрыться в ближайшем лестничном переходе. Однако Филипп настиг его раньше и без единого слова, в полном молчании, что производило еще более жуткое впечатление, чем если бы он ругался и изрыгал проклятия, налетел на брата... мы бы сказали: как коршун, будь тот хоть немного похож на ягненка. Гийом был на десять лет старше Филиппа, на голову выше и в полтора раза тяжелее, но Филипп имел перед ним преимущество в быстроте, ловкости и изворотливости. Молниеносным движением он нанес ему удар кулаком в челюсть, затем пнул его коленом в пах. Не успел Гийом согнуться, как на него обрушилось еще два удара - ребром ладони в шею, чуть выше ключицы, и по почкам. В следующий момент Филипп мастерским приемом сбил его с ног и, решив, что этого достаточно, выхватил из ножен кинжал, намереваясь заколоть своего старшего и самого ненавистного брата, как свинью. Сбежавшиеся на шум драки стражники не вмешивались. Они не питали симпатии к Гийому, поэтому, не сговариваясь, решили ничего не предпринимать, пока перевес на стороне Филиппа. Однако в любой момент, едва лишь удача улыбнется Гийому, они готовы были немедленно разнять драчунов. Понимая это и видя, что Филипп без шуток собирается убить его, Гийом резко вскочил на ноги. С неожиданной ловкостью он увернулся от кинжала и что было силы, вложив в этот удар весь свой вес, толкнул Филиппа к лестнице в надежде, что он не удержится на ногах, покатится вниз по ступеням и, чего доброго, свернет себе шею. Филипп в самом деле споткнулся, но, к счастью, на ровном месте, не долетев до крутой лестницы. Однако при этом он сильно ударился головой о каменный пол, глаза ему ослепила яркая вспышка, затем свет в его глазах помер, из носа хлынула кровь, и он потерял сознание. Стражники вовремя оттащили Гийома, кинувшегося было добивать бесчувственного Филиппа... Филипп приходил в себя медленно и мучительно. Иногда мрак, поглотивший его разум, частично рассеивался, и он слышал какие-то голоса, но смысл произносимых слов ускользал от его понимания. Он не знал, кто он такой, и что значит "лихорадка", которая (что делает?) "проходит". А что такое "Бог", которому (что?) "слава"? И "Филипп" - что означает это слово, столь часто произносимое разными голосами?.. Обилие вопросов, на которые помраченный рассудок позабыл ответы, приводило его в панику и вновь ввергало в мрак забытья. Лишь на четвертый день, осунувшийся и разбитый, Филипп наконец очнулся. Некоторое время он лежал в полной темноте, пока не додумался раскрыть глаза. Это была еще не мысль, а скорее осознание того факта, что он способен думать, а значит существует. В комнате царили сумерки, но это не помешало Филиппу узнать свою спальню. С трудом повернув голову и застонав от острой боли, которая будто раскалывала его череп на части, он обнаружил, что окна зашторены, а по краям тяжелых штор из плотной красной ткани слабо пробивается свет. Значит, там, снаружи, сейчас был день. "Надо раздвинуть шторы", - была первая его связная мысль, и в то же самое время его губы произнесли первые осмысленные слова: - Дайте свет... темно... Кто-нибудь есть?.. Послышались быстрые шаркающие шаги - в комнате он был не один. - Слава Всевышнему, наконец-то! - Преподобный Антонио, его духовный наставник, увидев разумный блеск в глазах Филиппа, радостно и облегченно вздохнул. - Я так волновался за тебя, сын мой, так боялся, что ты никогда не придешь в себя. Пока падре раздвигал шторы на ближайшем окне, Филипп напряженно размышлял над его последними словами, но без каких-либо видимых результатов. Боль в голове чувствительно мешала ему сосредоточиться. - И откройте окно, - добавил он. - Душно. Дон Антонио исполнил и эту его просьбу. Повеяло приятной прохладой. Филипп с наслаждением вдыхал чистый и свежий воздух, наполненный ароматами поздней весны. Падре вернулся к Филиппу, присел на край широкой кровати и взял его за руку. - Как себя чувствуешь? - заботливо спросил он. - Довольно скверно, - откровенно признался Филипп. - Голова болит, слабость какая-то... Что случилось, падре? - Ты сильно ударился и, похоже, у тебя было сотрясение мозга. К счастью, все обошлось. - Сотрясение мозга, - повторил Филипп. - Понятно... И как долго я был без сознания? - Три с половиной дня. - Ага... - Филипп попытался вспомнить, как его угораздило получить сотрясение мозга, но безуспешно: прошлое плотно окутывал густой туман забытья. - Я не помню, как это произошло, падре. Наверно, я здорово нахлестался и спьяну натворил делов. Больше я не буду так напиваться. Никогда. Преподобный отец встревожено воззрился на него: - Что ты говоришь, Филипп?! Ведь ты был трезв. - Я? Трезв? - Филипп в недоумении захлопал своими длинными светлыми ресницами. - Вы ошибаетесь, падре. Тогда я много выпил, очень много... даже не помню, сколько. - Нет, это было накануне. А ударился ты на следующий день утром. - Утром? - Филипп снова заморгал. - Как это утром? Разве я утром... Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю! - Так ты не помнишь об э т о м ? - спросил падре, внимательно глядя ему в глаза. - Об э т о м ? О чем? - Филипп снова напряг свою память, и вскоре у него с новой силой разболелась голова. - Я ничего не помню о следующем дне, падре. Ровным счетом ничего. Последнее, что я помню, это как я пил на вечеринке, чтобы набраться смелости... А что стряслось? Что? Дон Антонио покачал головой: - Лучше тебе самому вспомнить... А если не вспомнишь, тем лучше для тебя. - Вот как! - Филипп вконец растерялся. - Я вас не понимаю. Расскажите мне все. Падре вздохнул: - Нет, Филипп, не сейчас. Разумеется, рано или поздно ты обо всем узнаешь - но лучше позже, чем раньше... Ладно, оставим это. - Преподобный отец помолчал, прикидывая в уме, как перевести разговор на другую тему, потом просто сказал: - Вчера приехал граф д'Альбре с сестрой. Филипп слабо улыбнулся: - Это хорошо. Я по ним так соскучился... особенно по Амелине. Я хочу видеть их. Обоих. Но прежде всего - Амелину. Падре медленно поднялся. - Сейчас я велю разыскать их и сообщить, что ты уже пришел в себя. Не сомневаюсь, что Амелина тотчас прибежит к тебе. С этими словами он направился к выходу, но у самой двери Филипп задержал его: - А Эрнан? Он уже приехал из Беарна? - Да. Вместе с Гастоном и Амелиной, - ответил падре, на лицо его набежала тень. - Тогда пошлите, пожалуйста, вестового в Кастель-Фьеро... - В этом нет необходимости, - мягко перебил его дон Антонио. - Господин де Шатофьер здесь. - Где именно? - оживился Филипп. - Полчаса назад я видел его в твоей библиотеке. - Так позовите его. Немедленно - Ладно, - снова вздохнул преподобный отец. - Позову. И пока вы будете разговаривать, пойду распоряжусь насчет обеда. Слово "обед" пробудило у Филиппа волчий аппетит. Он подумал, что ему совсем не помешает плотно поесть, и при этой мысли у него потекли слюнки, а в животе заурчало. Его гастрономические размышления прервало появление Эрнана - высокого крепкого парня с черными, как смоль, волосами и серыми со стальным блеском глазами. В каждом его движении сквозила недюжинная сила, и потому он казался на несколько лет старше, чем был на самом деле. - Привет, дружище, - усмехнулся Филипп. - Пока тебя не было, я в такой переплет попал... Даже толком не знаю, в какой. Шатофьер как-то отрешенно поглядел на него и молча кивнул. Лицо его было бледное, с болезненным сероватым оттенком, а под воспаленными глазами явственно проступали круги. - Ты плохо себя чувствуешь? - участливо спросил Филипп. - Да... В общем, неважно, - ответил Эрнан, голос его звучал глухо и прерывисто, как стон. После короткой паузы он добавил: - Дон Антонио предупредил, что ты ничего не помнишь, но я все равно благодарен тебе... за то, чтч ты хотел сделать вместо меня... хоть и не смог. - О чем ты говоришь? - удивленно спросил Филипп. - Что же, в конце концов, произошло? - Она... - Из груди Эрнана вырвался всхлип. - Она была мне как сестра... Больше, чем сестра, ты знаешь... В этот момент память полностью вернулась к Филиппу. Он пронзительно вскрикнул и зарылся лицом в подушку, прижав ладони к вискам. Ему казалось, что его голова вот-вот треснет от нахлынувших воспоминаний. Туман забытья, окутывавший события того рокового утра, в одночасье развеялся, и Филипп с предельной ясностью вспомнил все, что случилось с ним тогда. И что случилось с н е й ... Ее звали Эджения. Она была дочерью кормилицы Эрнана и его сверстницей - как тогда говорили, она была его молочной сестрой. Мать Шатофьера умерла вскоре после родов, отец - немногим позже; их он, естественно, не помнил и мамой называл свою кормилицу, а ее дочь была для него родной сестрой. Они росли и воспитывались вместе, были очень привязаны другу к другу, а когда повзрослели (как и Филипп, они повзрослели раньше срока), их привязанность переросла в настоящую любовь. Никто не знал об истинных намерениях Эрнана в отношении его молочной сестры; но кое-кто, в том числе и Филипп, предполагал, что он собирается жениться на ней. Лично Филипп этого не одобрял, однако не стал бы и пытаться отговорить друга, окажись это правдой. Эрнан был на редкость упрямым парнем, и если принимал какое-нибудь решение, то стоял на своем до конца. Кроме того, Филипп хорошо знал Эджению и считал ее замечательной девушкой. Единственный ее недостаток, по его мнению, заключался в том, что она была дочерью служанки... Впрочем, теперь это уже не имело ровно никакого значения - она была мертва. И, по большому счету, ее убийцей был Гийом!!! - Как это произошло? - спросил Филипп, не поворачивая головы. Эрнан подошел к кровати и сел. - В тот вечер она поехала к своим деревенским родственникам, - тихо, почти шепотом произнес он. - И не взяла сопровождения... Сколько раз я говорил ей, сколько раз... но она не слушалась меня!.. - Шатофьер сглотнул. - А позже в Кастель-Фьеро прибежала ее лошадь. Мои люди сразу же бросились на поиски и лишь к утру нашли ее... мертвую... Будь оно проклято!.. В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда - даже тогда, когда умерла его матушка, Амелия Аквитанская. Он первым нарушил молчание: - Где сейчас Гийом? - Под арестом, - ответил Эрнан. - Так распорядился мажодорм. Но я уверен, что когда вернется твой отец, его освободят. Ведь нет такого закона, который запрещал бы дворянину глумиться над плебеями. Любой суд оправдает этого мерзавца и его приспешников... Где же справедливость, скажи мне, скажи?! - Эрнан снова всхлипнул, и по щекам его покатились слезы. Преодолевая слабость, Филипп поднялся, принял сидячее положение и сжал в своих руках большую и сильную руку Шатофьера. - Есть суд нашей совести, друг. Суд высшей справедливости. - В его небесно-голубых глазах сверкнули молнии. - Гийом преступник и должен понести наказание. Он должен умереть - и он умрет! Даже в том случае, если отец полностью оправдает его. Таков мой приговор... Н а ш приговор! Эрнан вздрогнул, затем расправил свои могучие плечи, находившиеся на уровне макушки Филиппа. - Гийом умрет. - Голос его звучал твердо и решительно. - Как бешеная собака умрет! И все эти подонки из его компании умрут. Я еще не решил, что делать с Робером - его счастье, что он поехал с твоим отцом в Барселону, ему несказанно повезло... - Эрнан сник так же внезапно, как и воспрянул. - Но ничто, ничто не вернет ее к жизни. Ее обидчики горько поплатятся за свои злодеяния, но она не восстанет из мертвых. Я больше никогда не увижу ее... Никогда... Никогда... - И он заплакал, совсем как ребенок. Филипп сидел рядом с ним, с невероятным трудом сдерживая комок, который то и дело подкатывал к горлу. "Говорят, что мы еще дети, - думал он. - Может, это и так... Вот только жизнь у нас не детская". Детство Филиппа стремительно подходило к концу, и у него уже не оставалось времени на ту короткую интермедию к юности, которая зовется отрочеством... Глава 5 КОНЕЦ ДЕТСТВА Филипп сидел на берегу лесного озера и задумчиво глядел на отраженные зеркальной гладью воды белые полупрозрачные, похожие на дымку барашки туч, которые нестройной чередой медленно плыли по небу с юго-запада на северо-восток. Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со всех сторон, словно сказочные великаны, вздымались горы. Филиппу нравилось это место, и он часто здесь бывал, обычно проводя весь день с утра до самого вечера. На расстоянии вытянутой руки от него лежала шпага, лютня, том стихов Петрарки, чуть дальше - котомка с едой, фляга с питьевой водой и кожаная сумка, где было аккуратно сложено чистое белье и большое ворсяное полотенце, а в противоположном конце поляны, в тени деревьев пощипывала траву его лошадь. Ни читать, ни есть, ни музицировать Филиппу сейчас не хотелось. Не возникало у него в данный момент желания искупаться в озере или прогуляться верхом по окрестностям. Он просто сидел на траве, смотрел в воду и думал. Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете уехал из Тараскона, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза, так как именно в этот день герцог был более чем когда-либо нетерпим к младшему сыну. Обычно для человека день его рождения - день радости, знаменующий рубеж, переступая который, он становится на год старше. Однако для Филиппа, сколько он себя помнил, 31 мая всегда был днем скорби. И вовсе не за умершей матерью: ему, конечно, жаль было женщину, которая, родив его в муках, умерла, - но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него. Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, ярчайшим образцом для подражания, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на него, так это быть таким отцом... Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся в его отсутствие, герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из- под ареста и лишь сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких приближенных Гийома и Робера, которые также были взяты под стражу, - герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники надругательства над Эдженией, как показали последующие события, могли только позавидовать участи несчастных узников подземелья. Вскоре, один за другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством - где бы они не скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера. В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы трезво оценить обстановку и по- настоящему испугаться. Известия о каждой новой смерти приводили его в бешенство, он неистовствовал, на все лады проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера. Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним немаловажным обстоятельством. Вскоре после смерти Эджении стало известно, что Эрнан был тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую видимость законности, переходя в плоскость кровной мести, что всегда считалось делом святым и достойным всяческого уважения. Гийом был обречен - это понимали все, кроме него самого. Робер уже откровенно (скрывая это лишь от старшего брата) примерялся к титулу наследника Гаскони и Каталонии. Герцог еще больше замкнулся в себе и избегал старших сынов точно так же, как и младшего. Чем дальше, тем невыносимее становилась для Филиппа жизнь в отчем доме. Всякий раз, встречая Гийома, он еле сдерживался, чтобы не наброситься на него, и про себя недоумевал, почему Эрнан медлит с расправой. Гастон д'Альбре, который снова поссорился с герцогом (он требовал суда над Гийомом и лишения его вкупе с Робером права наследования майората), предлагал Филиппу уехать с ним и Амелиной в Беарн. Но тогда Филипп находился в состоянии глубокой депрессии и отделался от кузена неопределенным обещанием позже подумать над его предложением. А ночью, накануне отъезда, к Филиппу пришла Амелина. Она быстренько разделась, забралась к нему в постель и принялась покрывать его лицо жаркими поцелуями. Возможно, это был самый благоприятный момент, чтобы преодолеть в себе страх перед близостью с женщиной: ведь Филипп так нуждался в ласке и нежности, так жаждал забыться, в объятиях милой и дорогой сестренки... Но в ту ночь между ними так ничего и не произошло. Филипп был еще слишком слаб, истощен, обессилен пережитым потрясением. Они лежали рядышком, обнимаясь и целуясь - ласково, но не страстно, как брат и сестра, - и Филипп выговорил Амелине все, что накипело у него в душе, что его мучило, что его терзало, а потом просто заснул, крепко прижавшись к ней, к ее теплому и нежному телу. Той ночью он спал спокойно и безмятежно. Утром их разбудил Гастон (слуги не решались) и все спрашивал, когда же будут дети. Вот на какой приподнятой ноте они и расстались. А поскольку было еще рано, то Филипп остался лежать в постели, не зная, где ему деться от охватившего его стыда. Что ж это будет, думал он, если через месяц или два Гастону вздумается расспросить врача, не беременна ли случайно его сестра, а тот, изумленно подняв брови, ответит: "Бога ради, монсеньор! Она еще девственница". Да, пищи для острот хватит надолго! "Так ты с п а л с Амелиной. или п р о с т о спал с ней? И сколько же раз ты вот так п р о с т о спал с ней?" Нечего сказать, хорошенькое дело... Филипп взял в руки лютню и пробежал пальцами по струнам, проверяя настройку. Ну почему он, так желая женщин, в то же время чуть ли не панически боится их? - уже в который раз спросил он себя и уже в который раз ответил встречным вопросом: а что, если он боится не женщин, а себя самого? Боится разувериться, разочароваться в том чувстве, которое ставит превыше всех остальных. Боится, что после первой же близости все женщины потеряют в его глазах ореол таинственности и мистической привлекательности. И все ждет ту единственную, которую полюбит по-настоящему... Сознательно Филипп еще не решил, что он хотел бы спеть, как его пальцы, немного неожиданно для него самого, взяли первые аккорды песни о любви могущественного вельможи к дочери короля. О той самой любви, которая привела к его появлению на свет и на этом трагически оборвалась. О его отце, герцоге Филиппе III Аквитанском, который, потеряв первую жену, совсем по ней не грустил, ибо был без памяти влюблен в одиннадцатилетнюю девочку, дочь короля Робера III. Изабелла Галльская годилась герцогу в дочки, но это обстоятельство нисколько не помешало ему влюбиться в нее так сильно, так страстно возжелать ее, что в своем безрассудстве он готов был уподобиться Парису и разрушить стены Тулузы ради прекрасных очей новоявленной Елены Троянской. Чтобы сохранить мир в стране, король был вынужден уступить герцогу, нарушив тем самым слово, данное графу Прованскому, с чьим сыном Изабелла уже была помолвлена. Почувствовав себя оскорбленным, граф вознамерился выйти из состава королевства и присоединиться к Германскому Союзу (что, в общем, было на руку аквитанцам, так как позволяло их роду занять доминирующее положение в остальной части Галлии); но тут герцог, сознавая свою вину перед королем, выступил ярым приверженцем территориальной целостности государства и пообещал дать решительный отпор провансальскому сепаратизму. В этом его поддержали остальные галльские князья, что и решило спор в пользу единства страны. Графу Прованскому пришлось смирить гордыню и довольствоваться браком своего сына с племянницей короля, юная принцесса Изабелла стала герцогиней Аквитанской, а вся эта история получила широкую огласку и нашла свое отражение в десятках, если не сотнях, художественных произведений того времени. Из всех баллад, которые Филипп знал о своих родителях, он выбрал, пожалуй, самую далекую от действительности, но которая нравилась ему больше других. Было в ней что-то особенное, будоражившее воображение, затрагивавшее самые тонкие струны души. Ее создатель, мало заботясь об исторической правде, сумел так ярко, так убедительно изобразить своих героев, что они казались совсем живыми, реальными, создавалось впечатление, что они находятся где-то рядом, что в любой момент готовы предстать перед слушателями во плоти... Постепенно Филипп увлекся, и пение полностью захватило его. Природа не наградила его абсолютным слухом, однако долгие часы упорных тренировок не прошли для него даром: пел он правильно, хорошо поставленным голосом, почти никогда не фальшивил, и слушать его было приятно не только ему самому, но и многим другим. В равной степени это относилось и к его умению аккомпанировать себе на лютне, арфе, гитаре и клавесине. Где-то посередине песни Филипп почувствовал (именно почувствовал, а не услышал), как кто-то подошел к нему сзади и остановился у него за спиной. Это ощущение было настолько реальным и осязаемым, что Филипп умолк на полуслове, отложил в сторону лютню и огляделся... А в следующее мгновение он уже был на ногах, глуповато улыбаясь и отчаянно пытаясь выровнять сбившееся с ритма дыхание. Горло его сдавил нервный кашель, но Филипп не мог позволить себе прокашляться, в страхе спугнуть, разрушить хрупкое очарование открывшейся его взору волшебной картины... Перед ним стояла юная девушка лет пятнадцати, прекрасная как весна, как любовь, как может быть прекрасной лишь чистота и невинность. Она была одета в костюм для верховой езды темно-синего цвета, который удачно гармонировал с ее нежной снежно-белой кожей и пышной гривой распущенных светло-каштановых волос, волнами ниспадавших почти до самой талии. Ее большие карие глаза смотрели на него с восторгом и умилением, на щеках играл розовый румянец, а на коралловых губах блуждала робкая улыбка, сверкавшая жемчугом ее ровных белых зубов. У Филиппа бешено стучало сердце и подкашивались ноги. Он глядел на девушку, поедая ее глазами и млея от неведомого ему ранее, ни с чем не сравнимого ощущения, которому он не мог подобрать соответствующего определения. Все мысли в его голове перепутались, ему хотелось подхватить ее на руки, крепко прижать к себе и кружить, кружить по поляне, смеясь и рыдая от переполнявшей его радости и глубокого, безмерного счастья, взлететь с ней ввысь, далеко-далеко, куда не залетают даже орлы, и там, между небом и землей, наедине с ней наслаждаться с ней близостью, целовать ее, ласкать, повергнуть к ее стопам свою невинность, с которой он так долго не мог расстаться, будто предвидя встречу с ней - с девушкой своей мечты... Наконец, совладав с собой, Филипп подступил к девушке и галантно поцеловал ее руку. С трудом поборов в себе желание прижаться к этой прелестной маленькой ладошке, он заставил себя выпрямиться и представился: - Филипп Аквитанский к вашим услугам, барышня. Девушка ослепительно улыбнулась, и Филипп почувствовал, как у него с новой силой заныло сердце. - Очень мило, монсеньор, - ответила она и, не выдержав пылкого взгляда Филиппа, в смущении опустила глаза; щеки ее стали пунцовыми. - А я... Меня зовут Луиза де Шеверни... Также к вашим услугам. По-галльски она говорила правильно, но с заметным франсийским акцентом. Голос ее, бархатно-нежный, поверг Филиппа в сладостный трепет, и он еле сдержался, чтобы не застонать в истоме. - Вы... Вероятно, вы родом с Иль-де-Франса, - неуверенно предположил он. - Или же со Средней Луары. - Вы угадали, - кивнула Луиза. - Моя семья живет в Блуа. - И что же привело вас в наши края? - Три дня назад я приехала в гости к родственнику, вашему другу, кстати, графу Капсирскому. - Вот как! - Только теперь Филипп заметил на краю поляны двух лошадей: одну с дамским седлом, другую с мужским, которых держал за поводья слуга. В слуге он признал Жакомо, камердинера Шатофьера. - Стало быть, Эрнан ваш родственник? - Да, монсеньор. Моя матушка родная сестра матери господина графа, царство ей небесное. Мы также родственники и по его мужской линии, правда, дальние. - Ага, понятно, - сказал Филипп. - Это... гм... Это была очень романтическая история. Тут он покривил душой. Ничего романтического в этой истории не было - то был обыкновенный мезальянс. Двадцать лет назад отец Эрнана ездил в Шампань, на родину своих предков, и вернулся оттуда с молодой женой, дочерью одного обнищавшего дворянина, его дальнего родственника. Этот брак никто не одобрял. Почувствовав фальшь в последних словах Филиппа, Луиза вновь покраснела - на сей раз от обиды. Она поняла это так, что Филипп с самого начала решил поставить ее на место, указав на разницу в их общественном статусе, хотя на самом деле он даже не думал об этом. - Прошу прощения, монсеньор, за причиненное вам беспокойство, - сказала Луиза, потупив глаза. - Я... не смею вам больше мешать. Сейчас я уеду. - Почему? - удивился Филипп. - Разве вы куда-то спешите? - Ну... нет. Не очень. Я просто знакомилась с окрестностями, а когда услышала, как вы поете, то приблизилась, чтобы послушать вас... - Но ведь я еще не закончил! - живо возразил Филипп, радуясь возникшей зацепке. - А вы вправду хотите послушать меня? Вам действительно нравится, как я пою? - Да, очень! - энергично кивнула она и тут же засмущалась. - Вы замечательно поете, монсеньор. - Меня зовут Филипп, - веско заметил он, беря ее за руку. - Только так я разрешаю называть себя хорошеньким девушкам. А вы не просто хорошенькая, вы - красавица. - Вы мне льстите, - трепеща сказала Луиза. - Благодарю вас за комплемент. - Это вовсе не комплемент, - с серьезным видом возразил Филипп. - Я говорю то, что думаю. Я еще никогда не встречал такой милой и очаровательной девушки, как вы. Если хотите знать, что я чувствую, глядя на вас, то отвечу вам прямо: я потрясен. Луиза подняла к нему свое лицо, и взгляды их встретились. - А я... если хотите знать... - сбивчиво заговорила она, - Я никогда еще не встречала такого, как вы... Мне говорили, что вы красивый, но я... я не думала, что вы такой милый... Филипп весь просиял. Отчаянно борясь с искушение привлечь ее к себе и покрыть ее лицо жаркими поцелуями, он подвел Луизу к берегу озера и расстелил на траве свой широкий плащ. Она поблагодарила его и села, подтянув ноги. Филипп пристроился рядышком, взял в руки лютню и спросил: - Мне начать сначала или с того куплета, на котором остановился? - Сначала, если можно. Филипп коснулся пальцами струн и запел с таким воодушевлением, какого не испытывал еще никогда. Вместе с ним пело и его сердце, в котором все ярче и ярче разгоралось пламя любви. Да, любви! Филипп любил и был уверен, что любит. Его ничуть не смущало, что он совсем не знает эту девушку, что он познакомился с ней лишь несколько минут назад и что прошедшего с того момента времени слишком мало, чтобы хотя бы в общих чертах узнать, что она собой представляет, - ведь все это не имело никакого значения для любви. Любовь никогда не приходит постепенно, шаг за шагом, она рождается в одночасье и не суть важно когда - в момент знакомства, с первого взгляда, или значительно позже. Любовь нельзя сравнивать ни с привычкой, ни с дружбой, ни с привязанностью; она не является порождением земных чувств - уважения, симпатии и тому подобных - даже в миллионы и миллиарды крат усиленных. Это небесная благодать, это божественное откровение, это дьявольское наваждение... Будто молния ударила одновременно с неба и из-под земли - она мгновенно поразила Филиппа. Луиза слушала его, облокотившись на колени и подперши подбородок рукой. Ее лицо отражало целую гамму чувств - нежности, восторга, благоговения, растерянности, замешательства и восхищения, а глаза ее томно блестели. Когда Филипп допел до конца, и отзвучали завершающие аккорды баллады, она еще немного помолчала, вслушиваясь в тишину, затем с волнением в голосе произнесла: - Как это прекрасно! У меня даже нет слов... А ведь это песня о ваших родителях, правда? - И да, и нет, - ответил Филипп. - В общих чертах это действительно история о моем отце и матери, но некоторые детали и обстоятельства автор явно позаимствовал из другой похожей истории. - Какой? - О графе Иверо и Диане Римской. Пятнадцать лет назад дон Клавдий без памяти влюбился в принцессу Диану и попросил у императора Корнелия ее руки. Император же имел относительно дочери другие планы, поэтому вежливо отказал графу. Однако дон Клавдий не смирился с поражением. Он организовал похищение принцессы, которая, впрочем, нисколько против этого не возражала, и женился на ней. Кстати, венчал их мой нынешний духовный наставник, преподобный Антонио Гатто. Он направлялся из Рима в Барселону и по забавному стечению обстоятельств оказался на одном корабле с беглецами. Дону Клавдию и Диане Юлии не терпелось... гм... стать мужем и женой; они решили не дожидаться прибытия в Испанию и попросили падре Антонио обвенчать их прямо на корабле. Император был в ярости, когда узнал о бегстве дочери, но в конце концов ему пришлось смириться с этим браком. Собственно, из этой истории позаимствовано окончание баллады: якобы моя мать убегает с моим отцом, и они втайне венчаются. Очевидно, автору это показалось более изящной развязкой, нежели то, что случилось на самом деле. - А что было на самом деле? - Как? Разве вы не знаете? - с искренним удивлением спросил Филипп. Тут же он сообразил, что Луиза задала этот вопрос из вежливости, чтобы поддержать разговор, но это получилось у нее несколько неуклюже. Стремясь замять возникшую неловкость, он быстро заговорил: - А дело было так. Мой отец собрал войско и пригрозил моему деду, что пойдет войной на Тулузу и отнимет у него не только дочь, но и корону. Дед не хотел междоусобицы в стране, поэтому уступил, из-за чего рассорился с графом Прованским... Филипп рассказывал эту историю чисто механически, не очень-то вдумываясь в то, что говорит. Его мысли были заняты совсем другим: он обмозговывал одну великолепную идею, которая только что пришла ему в голову. Он уже оправился от первоначальной растерянности и весь преисполнился решимости. Теперь он точно знал, что ему нужно, и был готов к активным действиям. Но это не было следствием холодного расчета с его стороны, это скорее была отчаянная храбрость вдребезги пьяного человека. А Филипп был пьян - от любви. С горем пополам закончив свой сказ, Филипп резко поднялся, извинился перед Луизой и подошел к Жакомо, который сидел на корточках под деревом, дожидаясь, когда его подопечная освободится. Слуга вскочил на ноги и с почтительным видом выслушал распоряжения Филиппа, произнесенные в полголоса, чуть ли не шепотом. Затем он поклонился ему, не мешкая взобрался на свою лошадь и, послав прощальный поклон озадаченной Луизе, скрылся за деревьями. - Что случилось? - спросила она, когда Филипп вернулся и снова сел подле нее. - Я велел Жакомо ехать в Кастель-Фьеро и передать Эрнану, что сам позабочусь о вас и вечером доставлю к нему целой и невредимой. Щеки Луизы вспыхнули. - Но зачем? - Ну, во-первых, я уже неделю не видел Эрнана и решил сегодня навестить его - ведь грешным делом я думал, что он находится в отъезде. А во-вторых, я отослал Жакомо, чтобы остаться с вами наедине. - Да?.. - Девушка еще больше смутилась. - Вы... Вы хотите остаться со мной наедине? - Мы у ж е остались наедине, - уточнил Филипп, смело обнял ее и привлек к себе. - Согласись, милочка: как-то неловко целоваться в присутствии слуг. - О Боже! - только и успела прошептать Луиза, прежде чем их губы сомкнулись в долгом и жарком поцелуе. Потом они сидели, крепко прижавшись друг к другу. Голова Луизы покоилась на плече Филиппа, а он, зарывшись лицом в ее волосах, с наслаждением вдыхал их пьянящий аромат, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. Филипп много раз целовался с девушками и сжимал их в своих объятиях, но еще никогда не испытывал такого блаженства, как сейчас. И тут он понял, что нисколько не страшится близости с Луизой; он жаждет этого, он просто сгорает от нетерпения поскорее овладеть ею и познать ее. Теп