Ты должна пообещать мне одну вещь. Кастильская принцесса подняла голову: - Да? - Когда тебе станет невмоготу, когда ты, наконец, решишься потребовать развода... - Ты же знаешь, кузина, что я никогда... - Не зарекайся. То, что в детстве тебя убедили в нерушимости брачных уз, еще не значит, что ты будешь думать так всегда. Лучше пообещай мне, что ничего не предпримешь, не посоветовавшись со мной. Бланка утерла платочком слезы с лица и вопросительно посмотрела на Маргариту. - Хорошо, обещаю. Но что ты задумала? Неужели собираешься помочь мне? - Да. Кажется, я знаю, как уладить твой развод с Александром без лишнего шума и не устраивая скандал. - И как же? Маргарита промолчала. Она знала как. Она знала, что ей делать, и, если понадобится, она сделает это. При необходимости она сделает Бланку вдовой - а вдовам незачем требовать развода. Глава 20 ГРЕХОПАДЕНИЕ БЛАНКИ КАСТИЛЬСКОЙ Немногим больше месяца вела Бланка отчаянную борьбу - но не со своими желаниями, а с тем, что препятствовало их осуществлению. В этой борьбе с собой она была совсем одинока, она не позволяла вмешиваться и давать советы никому из подруг, даже Маргарите. Ее духовный наставник, падре Эстебан, пребывал в полном смятении: его мнение на сей счет как человека вступало в вопиющее противоречие с его убеждениями священнослужителя, поэтому он не решался ни одобрять ее, ни порицать. А что касается Монтини, то он, будучи в свои шестнадцать лет хоть и начинающим, но уже довольно опытным сердцеедом, тем не менее, очень уважал Бланку, чтобы пытаться соблазнить ее. С ней они быстро стали хорошими друзьями, Этьен оказался на редкость умным, интересным и весьма порядочным молодым человеком, так что вскоре Бланка начала испытывать к нему не только физическое влечение, но и дружескую симпатию. В конце июня произошло три события, которые прямо или косвенно способствовали логическому завершению начавшегося месяц назад грехопадения Бланки. Во-первых, ее муж, граф Бискайский (с коим она, впрочем, с середины февраля ни разу не делила постель) вынужден был опять отправиться во главе королевской армии в Страну басков, где местные крестьяне, недовольные своим положением полурабов, в очередной раз подняли мятеж, требуя отмены крепостного права, как это уже было сделано в остальных провинциях Наварры. Во-вторых, совершая свою ежегодную пастырскую поездку по Галлии и Наварре, в Памплону прибыл его высокопреосвященство кардинал Марк де Филиппо, архиепископ Тулузский. Во время воскресной проповеди в соборе Пречистой Девы Марии он, рассуждая о святости брачных уз, пожалуй, несколько погорячился и прямиком заявил, что один из супругов, совершающий прелюбодеяние, не вправе требовать верности от другого, ибо, по его твердому убеждению, супружеская верность должна быть взаимной. И хотя это утверждение носило чисто умозрительный характер и не совсем согласовывалось с общепринятыми нормами христианской морали, Бланка решила для себя, что церковь (по крайней мере, в лице архиепископа) не станет сурово осуждать ее, если она изменит своему мужу, который, кстати сказать, не имея доступа в спальню жены, вместе с тем не помышлял о воздержании и регулярно проводил ночи с женщинами - главным образом с молоденькими горничными, что было одной из его слабостей. Последнее событие, а именно разговор по душам с Матильдой, состоявшийся спустя несколько дней после знаменательной проповеди архиепископа, явился той самой каплей, которая переполнила чашу терпения Бланки. В тот день, в десятом часу утра, Бланка уже проснулась, но все еще нежилась в постели, ожидая теплую купель, когда в ее спальню вошла Матильда. Сдержанно пожелав ей доброго утра и извинившись за вторжение, девушка присела на край кровати и устремила на кастильскую принцессу укоризненный взгляд. - Рада тебя видеть, душенька, - спросонья улыбнулась ей Бланка. - Но почему ты такая хмурая? - Я хочу поговорить с вами, сударыня, - сказала Матильда. - О чем? - спросила Бланка, протирая глаза. - О моем братике. Бланка явно смутилась: - Об Этьене? - Да, о нем. Ведь скоро он придет к вам, верно? - Придет, - в замешательстве подтвердила Бланка, выбираясь с постели. Она набросила на себя пеньюар, села рядом с Матильдой, взяла ее за руку и ласково спросила: - К чему ты клонишь, детка? - А то вы не знаете, сударыня! Сегодня я разговаривала с Этьеном. Он признался, что любит вас. К щекам Бланки прихлынула кровь, а глаза ее лихорадочно заблестели. Она обняла Матильду и после минутного молчания сказала: - Я тоже люблю твоего брата, золотко. Очень люблю. - Но так нельзя, сударыня. Это неправильно. - Почему? - Потому что ваша любовь грешна. Вы не можете любить Этьена, а Этьен не должен любить вас. Бланка тяжело вздохнула: - А если я не могу не любить его? Если твой брат не может не любить меня? Тогда что? - Вы д о л ж н ы , сударыня. Вы должны остановиться, пока не поздно. Пока не произошло непоправимого, пока вы еще не погубили свою душу, и пока Этьен не погубил свою. Бланка пристально посмотрела Матильде в глаза. - А ты уверена, что твой брат, как ты это называешь, еще не погубил свою душу? Девушка вздрогнула. - О Боже! - воскликнула она. - Это уже случилось! Значит, он обманул меня... Как вы могли, сударыня? Как же вы могли это допустить? - Ты неверно истолковала мои слова, Матильда, - вновь краснея, произнесла Бланка. - Я совсем не то имела в виду. - А что же? - Что у Этьена... Словом, у него уже были другие женщины. Матильда отрицательно покачала головой: - Неправда. Это вам сказала госпожа Маргарита - но вы не верьте ей. Она умышленно наговаривает на моего братика, чтобы вам легче было ступить на путь прелюбодеяния. Чтобы вы меньше пеклись про его душу, считая его распутным и непорядочным. Я знаю, какие цели она преследует, убеждая вас в этой лжи, возводя на Этьена напраслину. - Да? И к чему же она стремится, по-твоему? - Она рассчитывает, что, согрешив, вы найдете себе оправдание в том, что будто бы Этьен соблазнил вас. - Что за глупости, в самом деле! - искренне изумилась Бланка. - Не бери себе дурного в голову. Ты слишком мнительна, Матильда. Я не нуждаюсь в таких оправданиях, это недостойно меня. Не в моих привычках перекладывать ответственность за свои поступки на кого-то другого. И если я решусь... - Но, сударыня! - взмолилась Матильда. - Ведь вы замужем, а Этьен... Он вам не ровня. Даже будь вы свободны, все равно между вами не могло бы быть любви. - Однако она есть. Мы с Этьеном любим друг друга. Теперь я знаю это точно. - Это неправедная любовь, сударыня. Это губительная страсть. Вы должны вырвать ее из своего сердца. Бланка рывком прижала голову Матильды к своей груди. - Слышишь? Это бьется мое сердце. Оно живое, оно страдает и любит. Оно много страдало, но любовь к твоему брату, пусть она грешна, неправедна, пагубна, излечила его, избавила меня от боли и страданий. Как же я могу вырвать то, что стало частичкой меня самой? Ты всего лишь на полтора года младше меня, Матильда, но ты еще дитя, ты чиста и невинна, ты не испытала того, что довелось испытать мне, и сейчас ты не способна понять меня. Ты осуждаешь нас с Этьеном - что ж, ладно, я на тебя не в обиде. Не приведи Господь, чтобы когда- нибудь ты поняла меня ценой своего горького опыта. - На секунду Бланка умолкла, переводя дыхание. - И я благодарю тебя за все, что ты мне сказала. Ты помогла мне лучше понять себя, разобраться в своих чувствах и смириться с неизбежным. Чему бывать, того не миновать, дорогая. Я очень люблю тебя, но также я люблю и твоего брата... - Сударыня, - отозвалась Матильда, подводя голову. - Убедительно прошу вас опомниться. Не берите грех на душу, не губите Этьена. - Нет, - твердо ответила Бланка. - Я уже все решила. Рано или поздно это должно произойти, так пусть же это произойдет как можно скорее. У меня больше нет сил мучить себя... Искупавшись и приодевшись, Бланка вошла в гостиную своих покоев, где ее уже ждал Монтини. В комнате больше никого не было, и как обычно при их утренней встрече, после вежливых приветствий между ними воцарилось неловкое молчание. Этьен смотрел на Бланку с восхищением и обожанием, она же откровенно любовалась им, его ладно скроенной фигурой, его правильными чертами лица, его красивыми черными глазами... Наконец Бланка подступила к Монтини и взяла его за руки. Она хотела спросить, любит ли он ее, но слова вдруг застряли в ее горле. Этот вопрос показался ей слишком банальным, мелодраматичным и даже пошлым. Внезапно с ее губ сорвалось нечто уже совсем неожиданное, ошеломляющее по своей прямоте: - Этьен, у вас... У тебя раньше были женщины? Монтини на мгновение опешил и недоуменно уставился на Бланку. Затем в смятении опустил глаза. - Да, - виновато пробормотал он и хотел было броситься ей в ноги, но Бланка, пытаясь удержать его, очутилась в его объятиях. - И сколько? - спросила она. Этьен еще больше смутился, не зная, что ей ответить. Он уже давно потерял счет молоденьким служанкам и жившим по соседству благородным дамам и девицам, с которыми за последние два года имел близкие отношения. Его замешательство невесть почему привело Бланку в восторг, и, так и не дождавшись ответа, она прижалась губами к его губам. Первым делом Монтини научил Бланку целоваться, и в тот день, вопреки обыкновению, она не пошла на обедню. Глава 21 БЕЗУМИЕ РИКАРДА ИВЕРО В то лето виконту Иверо шел двадцать первый год. Он был внучатным племянником короля Наварры, сыном и наследником самого могущественного после короля наваррского вельможи - дона Клавдия, графа Иверо, а по линии матери, Дианы Юлии, он приходился двоюродным братом ныне царствующему императору Августу XII. Был он высокого роста, строен, светловолос и красив, как античный бог, правда, не в пример богам, он не мог похвастаться физической силой и выносливостью - и это, пожалуй, был единственный его недостаток. Рикард, казалось, имел все, что нужно для полного счастья - молодость, красоту, здоровье, знатность и богатство, - однако счастливым он себя не чувствовал. В четырнадцать лет его угораздило без памяти влюбиться в свою троюродную сестру Маргариту, и с тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели - добиться от нее взаимности. Шли годы. Рикард взрослел, вместе с ним взрослела Маргарита, и все длиннее становилась вереница ее любовников, на которых он взирал со стороны, снедаемый ревностью и отчаянием. Маргарита относилась к нему лишь как к брату, наотрез отказываясь видеть в нем мужчину. А в то же самое время его родная сестра Елена была просто без ума от него, и вряд ли бы ее остановил страх перед грехом кровосмешения, если бы не упрямство Рикарда, для которого во всем мире не существовало другой женщины, кроме Маргариты. Вдобавок ко всему, еще одна троюродная сестра Рикарда, Жоанна Бискайская, с некоторых пор всерьез вознамерилась стать его женой и с этой целью старалась настроить против него Маргариту, чтобы та случайно не вздумала ответить взаимностью на его любовь. А поскольку Жоанна не отличалась особым умом и в своих интригах была слишком прямолинейна, вскоре о ее кознях прознал Рикард и всеми силами души возненавидел ее, хотя внешне этого не выказывал. Когда же, наконец, его мечта осуществилась, и Маргарита (отчасти назло Жоанне) подарила ему свою любовь, Рикард совсем потерял голову. Если раньше он обожал Маргариту, то после первой близости с ней он стал обожествлять и боготворить ее, и с каждой следующей ночью все неистовее. Впрочем, и Маргарита со временем начала испытывать к Рикарду гораздо более глубокое чувство, чем то, которое она привыкла называть любовью. Все чаще Маргарита стала появляться на людях в обществе Рикарда, а с конца июня они проводили вместе не только ночные часы, но и большую часть дня, словно законные супруги. Многие в Наварре уже начали поговаривать, что наконец-то их наследная принцесса остепенилась, нашла себе будущего мужа, и теперь следует ожидать объявления о предстоящей свадьбе. Однако сама Маргарита о браке не помышляла. До Рождества, когда она обещала отцу выйти замуж, как ей казалось, была еще уйма времени, спешить с этим, по ее мнению, не стоило, и все разговоры на эту тему, которые то и дело заводил с ней Рикард, неизменно заканчивались бурными ссорами. Обычно это случалось по утрам, а к вечеру они уже мирились, и в качестве отступной Рикард преподносил Маргарите в подарок какую-нибудь сногсшибательную вещицу, все глубже погрязая в трясине долгов. В тот июльский вечер, о котором мы намерены рассказать, он подарил ей в знак их очередного примирения после очередной утренней ссоры изумительное по красоте жемчужное ожерелье, влетевшее ему в целое состояние - свыше пяти тысяч скудо. Почти час потратила наваррская принцесса, вместе с Бланкой и Матильдой, изучая подарок Рикарда, рассматривая его в разных ракурсах и при различном освещении и примеряя его друг на дружке. С этой целью Маргарита трижды, а Матильда дважды меняли платья. Бланка не переодевалась только потому, что ей было далеко идти до своих покоев, а все платья наваррской принцессы были на нее слишком длинными. Рикард весь сиял. Он опять был в ладах с Маргаритой, критическое восприятие действительности, которое обострялось у него по утрам, к вечеру, как обычно, притупилось, все тревоги, опасения и дурные предчувствия были забыты, будущее виделось ему в розовых тонах, а в настоящем он был по-настоящему счастлив. Вволю налюбовавшись собой и своим новым украшением, Маргарита звонко поцеловала Рикарда в губы. - Это задаток, - пообещала она. - Право, Рикард, ты прелесть! Таких восхитительных подарков я не получала еще ни от кого, даже от отца... Между прочим, сегодня и папуля мне кое-что подарил. Вот, говорит, доченька, взгляни. Может, тебя заинтересует. - А что за подарок? - спросила Бланка. - Сейчас покажу. Маргарита вышла из комнаты, а спустя минуту вернулась, держа в руках небольшой, размерами с книгу, портрет. - Ну как, кузина, узнаешь? Невесть почему (а если хорошенько вдуматься, то по вполне понятным причинам) Бланка покраснела. - Это Филипп Аквитанский... - Он самый. Нечего сказать, отменная работа. Только, по-моему, художник переусердствовал. - В каком смысле? - Слишком смазлив твой Филипп на портрете. Вряд ли он такой в жизни. - А вот и ошибаешься, - пожалуй, с излишним пылом возразила Бланка. - На мой взгляд, этот портрет очень удачный, и художник нисколько не польстил Филиппу. - Вот как! - произнесла Маргарита, облизнув губы. - Выходит, не зря его прозвали Красавчиком. - А положа руку на сердце, - язвительно заметил Рикард, глядя на портрет с откровенной враждебностью, - следует признать, что гораздо больше ему подошло бы прозвище Красавица. Бланка укоризненно посмотрела на Рикарда, а Маргарита улыбнулась. - И в самом деле. Уж больно он похож на девчонку. Если бы не глаза и не одежда... Гм. Он, наверное, не только женщинам, но и мужчинам нравится. А, кузина? Бланка смутилась. Ее коробило от таких разговоров, и она предпочла бы уклониться от ответа, однако опасалась, что в таком случае Маргарита обрушит на нее град насмешек по поводу ее "неприличной стыдливости". - Ну... в общем... Был один, дон Педро де Хара, прости Господи его грешную душу. - Он что, умер? - Да. Филипп убил его на дуэли. - За что? - Ну... Дон Педро попытался... это... поухаживать за Филиппом. А он вызвал его на дуэль. - За эти самые ухаживания? - Мм... да. - Какая жестокость! - отозвался Рикард. - Мало того, что дон Педро страдал из-за своих дурных наклонностей, так он еще и поплатился за это жизнью. Бланка смерила Рикарда испепеляющим взглядом. - Прекратите язвить, кузен! - резко произнесла она. - Прежде всего, Филипп понятия не имел о дурных наклонностях дона Педро, а его... его ухаживания он расценил как насмешку над своей внешностью. Это во-первых. А во-вторых, вас ничуть не трогает горькая участь незадачливого дона Педро де Хары. Вы преследуете вполне определенную цель - очернить кузена Аквитанского в глазах Маргариты. - Ладно, оставим это, - примирительно сказала наваррская принцесса. - Тебе, Рикард, следует быть осторожным в выражениях, когда речь идет о кумире Бланки... - Кузина!... - в замешательстве произнесла Бланка. - А ты, дорогуша, не лицемерь, - отмахнулась Маргарита. - Не пытайся убедить меня в том, что Красавчик тебе уже разонравился... Гм. И он нравится не только тебе. Матильда, как ты находишь Филиппа Аквитанского? Девушка с трудом оторвала взгляд от портрета и в растерянности захлопала ресницами. - Простите?.. Ах, да... Он очень красивый, сударыня. - И совсем не похож на девчонку? - Нет, сударыня. Он похож на Тристана. - На Тристана? - рассмеялась Маргарита. - Чем же он похож на Тристана? - Ну... Он красивый, добрый, мужественный... - Мужественный? - скептически переспросила наваррская принцесса. - Да, сударыня. Госпожа Бланка как-то говорила мне, что дон Филипп Аквитанский считается одним из лучших рыцарей Кастилии. - А по его виду этого не скажешь. - Тем не менее, это так, - заметила Бланка. - Филипп часто побеждал на турнирах, которые устраивал мой отец. - И чаще всего тогда, - усмехнулась Маргарита, - когда королевой любви и красоты на турнире была ты... Да, кстати. Ты знаешь, что мой папочка пригласил его быть одним из зачинщиков турнира по случаю дня моего рождения? - Что-то такое я слышала. - И это симптоматично. Похоже, отец намерен превратить праздничный турнир в состязание претендентов на мою руку. Уже доподлинно известно, что как минимум четыре зачинщика из семи будут мои женихи. - Аж четыре? - Да. Пятым, по-видимому, станет твой муженек - как ни как, он первый принц крови. А еще два места папуля, очевидно, приберег для Рикарда и кузена Арагонского, буде они изъявят желание преломить копья в мою честь... Гм, в чем я позволю себе усомниться. Рикард покраснел. Он никогда не принимал участия в турнирах, так как от природы был физически слаб - что, впрочем, нисколько не мешало ему быть пылким любовником. - Один из тех четырех, как я понимаю, Филипп Аквитанский, - пришла на помощь Рикарду Бланка. - Второй граф Оска. А еще двое? - Представь себе, - сказала Маргарита. - Будет Эрик Датский. - Тот самый бродячий принц? - Да, тот самый. - Прошу прощения, сударыни, - вмешалась в их разговор Матильда. - Но почему его называют бродячим принцем? - Потому что он постоянно бродит по свету, то бишь странствует. Странствует и воюет. Кузен Эрик шестой сын датского короля, на родине ему ничего не светит, вот он и шастает по всему миру в поисках какой-нибудь бесхозной короны. Недавно его погнали в шею с Балкан, так что теперь он решил попытать счастья на Пиренеях. - А четвертый кто? - спросила Бланка. - Случайно, не Тибальд де Труа? Маргарита усмехнулась: - Он самый. Моя безответная любовь. - Как так? Ведь он влюблен в тебя. - Это я имела в виду. Он любит меня - а я не отвечаю ему взаимностью - В таком случае, ты неправильно выразилась, - заметила Бланка. - Это ты его безответная любовь. Маргарита пожала плечами. - Какая разница! - сказала она. - И вообще, не придирайся к словам. Ты сама не больно хорошо говоришь по-галльски. - Зато правильно. - А вы знаете, сударыня, - вновь вмешалась Матильда, обращаясь к Бланке. - В прошлом году госпожа Маргарита послала господину графу Шампанскому... - Замолчи! - резко перебила ее Маргарита; щеки ее заалели. - Что послала, то послала. Он сам напросился. - А в чем, собственно, дело? - поинтересовалась Бланка. - Да ни в чем. Просто Тибальд де Труа - настырный тип. Четыре года назад он совершал паломничество к мощам Святого Иакова Компостельского, чтобы помолиться за выздоровление своей жены, и, естественно, проездом побывал в Памплоне. Тогда-то мы с ним и познакомились. И представь себе: на второй день он признался мне в любви - а в это самое время его жена была при смерти. Он, наверное, здорово обрадовался, когда вернулся домой и узнал, что она умерла. - Не суди опрометчиво, кузина. Откуда тебе известно, что он обрадовался? - А оттуда! Потому что спустя два месяца он попросил у отца моей руки. Когда же я отказала ему, он принялся терроризировать меня длиннющими письмами в стихах. У меня уже скопилось целое собрание его сочинений. Ума не приложу, что мне делать с этим ворохом бумаги. - Вели переплести их в тома, - посоветовала Бланка. - Это сделает честь твоей библиотеке. Тибальд де Труа, несмотря на все его недостатки, выдающийся поэт. - Может быть, может быть, - не стала возражать Маргарита. - Правда, ваш Руис де Монтихо ни во что его не ставит. Бланка пренебрежительно фыркнула: - Тоже мне, авторитет нашла! Его просто снедает зависть к таланту дона Тибальда. По мне, Руис де Монтихо - несерьезный поэт. - А граф Шампанский, по-твоему, серьезный? Да более легкомысленного человека я еще не встречала! - С ним лично я не знакома, - ответила Бланка, - поэтому не берусь судить, какой он человек. Но поэт он серьезный, даже гениальный. Хотя я не считаю себя большим знатоком поэзии, все же осмелюсь предположить, что потомки поставят Тибальда де Труа на одну доску с такими видными фигурами в литературе, как Вергилий, Гомер и Петрарка. Слова "доска" и "фигуры" вызвали у Маргариты странную цепочку ассоциаций. В отличие от Бланки, страстной любительницы шахмат, наваррская принцесса терпеть не могла эту игру - за шахматной доской она откровенно скучала, и ее клонило ко сну. Вслед за словом "сон" в ее голове завертелось слово "постель", повлекшее за собой приятные мысли о том, чем люди занимаются в постели помимо того, что спят. Маргарита томно посмотрела на Рикарда и сладко зевнула. - Ну все, друзья, - заявила она. - Хорошего понемногу. Поздно уже, пора ложиться баиньки. Рикард, проводи кузину до ее покоев. Господин де Монтини, небось, заждался от нее весточки. Лицо Бланки обдало жаром, и чтобы скрыть смущение, она торопливо направилась к выходу. Исполняя просьбу Маргариты, Рикард последовал за ней. Весь путь они прошли молча, думая каждый о своем. Но возле своей двери Бланка задержала Рикарда. - Кузен, - сказала она. - Вы знаете, что ваша двоюродная сестра Адель приняла предложение графа де Монтальбан, и уже получено согласие Святого Престола на их брак? Рикард безразлично пожал плечами: - А мне-то что? Бланка вздохнула: - И что вы себе думаете, Рикард! - Я думаю, что мне достаточно одной невесты. - То есть Маргариты? - Да, Маргариты. Бланка снова вздохнула: - Боюсь, ваши надежды напрасны, кузен. - Все равно я буду бороться до конца. - А если... - Прошу вас, кузина, не надо об этом. Я даже не представляю, что буду делать, "а если". - Да поймите же наконец, что на одной Маргарите свет клином еще не сошелся. Рикард мрачно усмехнулся: - Увы, для меня сошелся. - Неужели во всем мире нет другой женщины, достойной вашей любви? - Почему же, есть, - ответил Рикард. - Даже две. Но, к сожалению, они обе не для меня. Ведь вы уже замужем, а Елена моя родная сестра. Бланка удрученно покачала головой: - Право, вы безумец, Рикард!.. Когда Рикард возвратился, Маргарита уже разделась и ожидала его, лежа в постели. На невысоком столике возле кровати стоял, прислоненный к стене, портрет Филиппа. - А это еще зачем? - с досадой произнес Рикард, указывая на портрет. - Чтоб лишний раз поиздеваться надо мной? - А какое тебе, собственно, дело? - Маргарита поднялась с подушек, подвернув под себя ноги. - Пусть побудет здесь, пока его место не займет оригинал. - Маргарита! - в отчаянии простонал Рикард. - Ты разрываешь мое сердце! - Ах, какие громкие слова! Какая бездна страсти! - Она протянула к нему руки. - Ну, иди ко мне, мой малыш. Я мигом твое сердечко вылечу. Рикард сбросил с ног башмаки, забрался на кровать и привлек ее к себе. - Маргаритка моя Маргаритка, - прошептал он, зарываясь лицом в ее душистых волосах. - Цветочек ты мой ненаглядный. Как я смогу жить без тебя?.. - А зачем тебе жить без меня? - спросила Маргарита. - Давай будем жить вместе. Ты такой милый, такой хороший, я так тебя люблю. - Пока, - добавил Рикард. - Что "пока"? - Пока что ты любишь меня. Но потом... - Не думай, что будет потом. Живи сегодняшним днем, вернее, сегодняшней ночью, и все уладится само собой. - Если бы так... Ты, кстати, знаешь, почему моя мать не одобряет наших отношений? Не только потому, что считает их греховными. - А почему же? - Оказывается, еще много лет назад она составила на нас с тобой гороскоп. - Ну и что? - Звезды со всей определенностью сказали ей, что мы принесем друг другу несчастье. - И ты веришь в это? - Боюсь, что верю. - Так зачем же ты любишь меня? Почему ты не порвешь со мной? Рикард тяжело вздохнул: - Да хотя бы потому, что я не в силах отказаться от тебя. Ты так прекрасна, ты просто божественная... - Я божественная! - рассмеялась Маргарита. - Ошибаешься, милый! Я всего лишь до крайности распущенная и развращенная девчонка. - Да, ты распущенная и развращенная, - согласился Рикард.- Но все равно я люблю тебя. Я люблю в тебе и твою развратность, и твое беспутство, я люблю в тебе все - и достоинства, и недостатки. - Даже недостатки? - Их особенно. Если бы их не было, ты была бы совсем другой женщиной. А я люблю тебя такую, именно такую, до последней частички такую, какая ты есть. Другой мне не надо. - Я есть такая, какая я есть, - задумчиво произнесла Маргарита. - Тогда не гаси свечи, Рикард. Шила в мешке не утаишь. Глава 22 ФИЛИПП И ЕГО ДРУЗЬЯ После возвращения Филиппа герцогский дворец в Тарасконе, который в последние годы выглядел как никогда унылым и запущенным, вновь ожил и даже как-то помолодел. За короткое время Филипп собрал в своем окружении весь цвет молодого гасконского и каталонского дворянства. Его двор не уступал королевскому ни роскошью, ни великолепием, ни расходами на содержание, и лишь условия Тараскона, небольшого местечка в междугорье Пиренеев, не позволяли ему стать самым блестящим двором во всей Галлии. Иногда Филипп подумывал над тем, чтобы переселиться в Бордо или, еще лучше, в Тулузу, но за семь лет изгнания он сильно истосковался по родным местам - по высоким горам и солнечным долинам, по дремучим лесам и альпийским лугам, по быстрым бурлящим рекам и спокойным лесным озерам, по глубокому пиренейскому небу, ясно-голубому днем и темно-фиолетовому с россыпью ярких звезд на бархатном фоне ночи, - всего этого ему так не хватало на чужбине, что он решил пожить здесь годик-другой, пока не утолится его жажда за прошлым. Впрочем, мысли о переселении Филиппу подсказывало главным образом его тщеславие. И в Тарасконе он не чувствовал недостатка в блестящем обществе, даже имел его в избытке. Особенно радовало Филиппа, что рядом с ним снова были друзья его детства, по которым он очень скучал в Кастилии. В первую очередь это относилось к Эрнану де Шатофьеру, Гастону д'Альбре и Симону де Бигору. Они по-прежнему оставались лучшими друзьями Филиппа - но теперь они были также и его ближайшими соратниками, главными сподвижниками, людьми, на которых он мог всецело положиться и которым безоговорочно доверял. В определенном смысле к этой троице присоединился и Габриель де Шеверни - он был братом Луизы, и уже этого было достаточно, чтобы Филипп испытывал к нему искреннее расположение. Семь лет назад они подружились и даже после смерти Луизы поддерживали приятельские отношения, частенько переписываясь. Из-за запрета отца Габриель не имел возможности навестить Филиппа, когда тот жил в Толедо, да и в Гаскони он оказался только благодаря чистому недоразумению Некоторое время после пленения французского короля Эрнан де Шатофьер считался погибшим, и руководство ордена тамплиеров явно поспешило с официальным сообщением о его героической смерти. Как только это известие дошло до Гаскони, управляющий Капсира огласил завещание Эрнана, в котором среди прочих фигурировало имя Габриеля де Шеверни - ему было завещано поместье близ Каркассона. К чести юноши надо сказать, что когда он приехал вступать во владение наследством, а вместо этого встретился с живым кузеном, то лишь обрадовался такому обороту событий. В радости Габриеля не было и тени фальши, и его бескорыстие очень растрогало Эрнана, который уже успел увидеть в глазах других своих родственников тщательно скрываемое разочарование. Со словами: "Да пропади оно пропадом! Все равно я монах", - Шатофьер подарил Габриелю один из своих беарнских замков с поместьем, дающим право на баронский титул, а в новом завещании переписал на него львиную долю земель, не входящих в родовой майорат, наследником которого по закону был младший брат отца Эрнана. А потом приехал Филипп и назначил Габриеля министром своего двора, соответственно округлив его владения. Единственное, что огорчало юношу, так это разлука с родными. Отец категорически отказался переехать с семьей в Гасконь и поселиться в новеньком, опрятном замке своего старшего сына. Он даже не захотел навестить его... Ближе всего Габриель сошелся с Симоном. И хотя последний был на четыре года старше, в их дружбе доминировал Шеверни, что, впрочем, никого не удивляло, поскольку Симон, не будучи глупцом, как таковым, тем не менее в своем интеллектуальном развитии остановился на уровне подростка. Филипп не мог сдержать улыбки, когда видел двадцатидвухлетнего Симона, играющего со своим пятилетним сыном, и всякий раз ему на память приходило меткое выражение из письма Гастона д'Альбре: "У нашего взрослого ребенка появилось маленькое дитя". Сам Гастон, уже разменявший четвертый десяток, стал зрелым мужчиной, а во всем остальном изменился мало. Он был вместилищем множества разных недостатков, слабостей и пороков, которые в сочетании между собой каким-то непостижимым образом превращались в достоинства и в конечном итоге составляли необычайно сильную, целеустремленную натуру. Филипп никак не мог раскусить Гастона: то ли он только притворялся таким простым и бесшабашным рубахой-парнем, то ли умышленно переигрывал, акцентируя внимание на этих чертах своего характера, чтобы у постороннего наблюдателя сложилось впечатление, будто его простота и прямодушие - всего лишь показные. Даже цинизм Гастона (впрочем, доброжелательный цинизм), который вроде бы был неотъемлемой частью его мировоззрения, и тот иногда казался Филиппу напускным, во всяком случае, слишком наигранным. У Гастона было шесть дочерей, рожденных в законном браке, и столько же, если не больше, бастардов обоих полов. Филипп по-доброму завидовал плодовитости кузена, достойной их общего предка, маркграфа Воителя, - и все же в этой доброй зависти чувствовался горький привкус. При всей своей любвеобильности Филипп не знал еще ни одного ребенка, которого он мог бы с уверенностью назвать своим. Было, правда, несколько подозреваемых (в том числе и недавно родившаяся дочка Марии Арагонской, жены принца Фернандо), но весьма двусмысленное положение полу-отца очень тяготило Филиппа, лишь усугубляя его горечь. Хотя, с другой стороны, по возвращении домой он то и дело ловил себя на мысли о том, что с нежностью думает об оставшихся в Толедо малышах, которые, в о з м о ж н о , были его детьми, и до предела напрягает память, представляя их лица, в надежде отыскать фамильные черты. Как-то Филипп поделился своими заботами с Эрнаном, но тот сказал ему, что это гиблое дело, и посоветовал выбросить дурные мысли из головы. - Ты сам виноват, - заключил он под конец. - Перепрыгиваешь из одной постели в другую и уже через неделю не можешь вспомнить, когда и с кем ты спал. Хоть бы вел записи, что ли. Ну, а женщины... Вообще-то женщины не по моей части, но все же я думаю, что им верить нельзя - особенно в таких вопросах и особенно неверным женам. Тебе бы немного постоянства, дружище, хоть самую малость. О верности я уж не говорю - это, право, было бы смешно. - И в подтверждение своих последних слов Шатофьер рассмеялся. За последние семь лет внешне Эрнан сильно изменился - вырос, возмужал, из крепкого рослого паренька превратился в могучего великана, стал грозным бойцом и талантливым полководцем, - но о переменах в его характере Филипп мог только гадать. Первый из его друзей был для него самым загадочным и непрогнозируемым человеком на свете. Шатофьер имел много разных лиц и личин, и все они были одинаково истинными и одинаково обманчивыми. Хотя Филипп знал Эрнана с детских лет, он каждый раз открывал в нем что-то новое и совсем неожиданное для себя, все больше и больше убеждаясь, что это знание - лишь капля в море, и уже давно оставил надежду когда-нибудь понять его целиком. Вскоре Эрнан принял в свои руки бразды правления всем гасконским воинством. По представлению Филиппа герцог назначил Шатофьера верховным адмиралом флота, а отец Симона, Робер де Бигор, уступил ему свою шпагу коннетабля Аквитании и Каталонии в обмен на графский титул. Как старший сын новоиспеченного графа, Симон де Бигор автоматически стал виконтом, что дало насмешнику Гастону д'Альбре обильную пищу для разного рода инсинуаций. В частности, он утверждал, что таким образом Филипп, опосредствованно через отца, компенсировал Симону некоторые неудобства, связанные с ношением на голове известных всем предметов. И хоть упомянутая сделка носила чисто деловой характер, Филипп все же отдавал себе отчет, что в едких остротах Гастона была доля правды... Спустя неделю после первой ночи с Амелиной Филипп волей-неволей вынужден был признать, что до сих пор заблуждался, считая Бланку, а затем Нору лучшими из женщин сущих, и пришел к выводу, что никакая другая женщина не может сравниться с его милой сестренкой. Амелина готова была молиться за Филиппа, ее любви хватало на них обоих; с ней он познал то, что не смогла ему дать даже Луиза - ощущение полной, почти идеальной гармонии в отношениях мужчины и женщины. Луизу Филипп любил пылко, неистово, самозабвенно - как и она его; но единства мыслей и чувств они достигали лишь в моменты физической близости. А так между ними нередко возникали недоразумения, у каждого из них были свои интересы, разные, подчас диаметрально противоположные взгляды на жизнь, и они даже не пытались согласовать их, привести хоть к какому-нибудь общему знаменателю. Глядя с расстояния шести лет на свою супружескую жизнь, повзрослевший Филипп порой поражался тому, какая она была однобокая, однообразная. Они с Луизой были очень юны, почти что дети, и видели в любви только игру - интересную, захватывающую игру, играя в которую, надлежало отдавать всего себя без остатка. А поскольку самым интересным из всего прочего была, по их мнению, именно физическая близость, то любились они до изнеможения, и каждый день, просыпаясь, уже с нетерпением ожидали наступления ночи, чтобы со свежими силами отдаться любовным утехам. С Амелиной у Филиппа все было иначе. Он знал ее с пеленок, с малых лет они воспитывались, как родные брат и сестра, никогда ничего не скрывали друг от друга, нередко разговаривали на такие щекотливые темы, что у Филиппа просто не повернулся бы язык заговорить об этом с кем-либо другим, и им вовсе не обязательно нужны были слова, чтобы достигнуть взаимопонимания. Для них было неважно, день сейчас или ночь, в постели они или вне ее, - во всем они находили себе радость, когда были вместе. Иногда в голову Филиппа закрадывались мысли, что может быть, это и есть настоящая любовь, а с Луизой у него было лишь пылкое детское увлечение... Но когда он вспоминал прошлое, сердце его так больно ныло, так тоскливо становилось на душе, что не оставалось ни малейшего сомнения: на самом деле он любил Луизу. Их любви явственно недоставало взаимопонимания, гармонического единства, эмоциональной насыщенности и разнообразия, но это чувство, безусловно, было первичнее, глубже, основательнее, чем то, которое связывало его с Амелиной. Смерть Луизы принесла ему не только душевные страдания, но и причинила самую настоящую физическую боль, будто он потерял частичку самого себя, своей плоти. Филипп прекрасно понимал, что если бы умерла Амелина, он бы так не страдал. Потому что не любил ее по-настоящему и, по правде говоря, не хотел бы полюбить. Филипп боялся (кстати, небезосновательно), что в таком случае он окончательно искалечит Симону жизнь, полностью, а не только частично, отняв у него жену. Филиппу и так не давали покоя угрызения совести - ведь Симон был его другом, одним из трех самых близких его друзей. Время от времени, сжав волю в кулак, он предпринимал попытки прекратить свою связь с Амелиной, однако все его героические усилия пропадали втуне. Всякий раз Амелина разражалась рыданиями, называла Филиппа жестоким, бессердечным эгоистом - а это было выше его сил. Он ничего не мог противопоставить женским слезам, тем более слезам своей милой сестренки, и уступал ей, мысленно упрекая себя за беспринципность и в то же время радуясь, что Амелина вновь окажется в его объятиях. В этих обстоятельствах следует отдать должное Симону. Особым умом он не отличался, но и не был самодуром и никогда не обманывался насчет истинных чувств Амелины. За время, прошедшее от получения известия о прибытии Филиппа до его коронации, Симон почти смирился с мыслью, что рано или поздно жена изменит ему с Филиппом. Но когда это случилось, он поначалу вел себя, как сумасшедший, рыдал, как малое дитя, на все заставки проклиная мир, в котором живут эти неблагодарные, коварные и вероломные создания - женщины. Сгоряча он решил немедленно уехать с Амелиной из Тараскона, но едва лишь заикнулся об этом, как она закатила истерику и напрямик заявила, что скорее умрет, чем расстанется с Филиппом. Тогда Симон понял, что если и дальше будет настаивать на своем, то вообще потеряет жену, которую беззаветно любит, и счел лучшим делить ее с Филиппом, выбрав из двух зол меньшее. Он даже проявил несвойственное себе благоразумие и на людях старался не выказывать своего отчаяния, зато в постели с Амелиной не столько занимался любовью, сколько упрекал ее в "развратности и бесстыдстве", что, понятно, не способствовало улучшению их отношений. Со своей стороны Филипп, не будучи эгоистом, по-братски "делился" с Симоном и при этом не жадничал. Чрезмерный пыл Амелины он охлаждал многочисленными романами с другими женщинами, избрав, по его же собственным словам, тактику активного сдерживания. Пока она была умерена в супружеской неверности, то и Филипп вел себя более или менее степенно; но как только Амелина выходила за рамки приличия, выставляя их связь напоказ, он расходился вовсю и менял любовниц чуть ли не ежедневно. В амурных похождениях ни Эрнан, ни Габриель Филиппа не поддерживали, а Гастон д'Альбре с его циничным отношением к женщинам частенько портил ему а п п е т и т . Гастон был настоящим жеребцом и изменял своей жене, Клотильде де Труа, главным образом потому, что она одна не в состоянии была удовлетворить его животную похоть. К тому же почти каждый год Клотильда беременела и оттого не очень огорчалась частым загулам мужа, относясь к ним с пониманием и снисходительностью. Полную противоположность Гастону представлял Габриель де Шеверни. Он был неисправным романтиком и не единожды говорил Филиппу, в ответ на предложение поухаживать за какой-нибудь барышней, что единственная женщина, за которой он согласится ухаживать, а тем