Оцените этот текст:


     М. Пухов. Корабль Роботов. А. Дмитрук.  Ветви  Большого Дома. Е. Носов.
Солнечный Ветер/Сборник фантастических произведений. Составитель Н. Полунин.
-- М.: Молодая гвардия, 1989. -- 228 с. (ISBN 5-235-00860-X) стр. 92-166.
     OCR: Сергей Кузнецов

     I.  "8  августа. 14  часов 51 минута  восточного  стандартного времени.
Высота  Солнца 68╟10'5".  Координаты:  5╟29' южной широты,  116╟14' западной
долготы. За истекшие сутки пройдено 58 миль".
     Окончив писать, Петр  подул  на страницу,-- чернила высохли не сразу,--
поставил перо в бамбуковый стаканчик, прикрепленный  к столу, закрыл журнал,
положил  его  в ящик и запер на ключ. Здесь аккуратность  не  была прихотью.
Если бы они не закрепляли и не прятали мелкие предметы, первый же удар волны
принес бы хаос.
     Петр  поправил белый платок, которым была повязана его голова, и  вышел
на палубу. Строго говоря,  он мог  бы еще отдохнуть,--  до  вахты оставалось
больше двух часов,-- но душу не покидало смутное беспокойство. Как  будто во
время короткого отдыха могло случиться непоправимое.
     За месяцы плаванья Петр настолько привык к качке, что теперь ноги сами,
независимо  от сознания,  пружинили  на пляшущем помосте,  а тело  принимало
нужный  наклон. Залитый солнечным  золотом плот  двигался  вперевалку, качая
бортами,  задирая то  нос, то  корму. Плот  увесисто  хлопал по  воде, белые
пенные  языки  выхлестывали сквозь щели  между  бревнами, трехслойная связка
бальсовых стволов зыбилась, точно клавиатура под незримыми пальцами,-- и все
же  складывалось впечатление, что судно стоит на месте. Полтора месяца  -- с
тех  пор,  как  окончательно утонул  южноамериканский  берег,-- вокруг  было
строгое  кольцо морского горизонта.  На мачте,  сколоченной в виде  циркуля,
надувался и  опадал холщовый грот[1]; рулевой  вцеплялся в  тугой
штурвал,  прочие  колдовали   с  такелажем[2],--  плот  неизменно
покоился  в центре мироздания.  Океан,  накрытый  жарким  куполом,  повторял
древние  модели  Вселенной, чудовищные  часовые механизмы, где  под  скрежет
тайных  колес  ползут нарисованные  созвездия,  безумное  Солнце  в огненных
космах,  Месяц  с  улыбкой  скряги... Ночью  бревна  скрипят  и ноют,  будто
заржавевшее   полушарие   проворачивается,   выволакивая  за  хвост  Большую
Медведицу... по нет, с ней не справиться, засела  крепко, лишь три звезды на
виду.
     Сейчас  плот  шел  хорошо,  точно  по  ветру.  Штурвал  был  закреплен,
крашенная алым средняя спица наверху. Разумеется, при таком положении дел за
рулевого могла стоять Бригита; она  и стояла, расставив пошире сильные ноги,
с наклейкой на носу. Это Нгале дразнил ее вчера, что нос облупился.
     Вдруг решив, что Нгале не худо бы подтянуть, с его вечными шуточками  и
зубоскальством, Петр закричал:
     -- Слепой, что ли?! Не видишь, рыскает! А ну...
     Тому  не  надо   было  долго  объяснять.  Только  что  сидел  у  самого
планширя[3],  вспарывая брюхи  пойманным  рыбам  --  и  вот  уже,
зверино ловкий, облитый шоколадной глазурью, ослабляет парус. Все правильно.
Впрочем, не надо было бросать на палубу кривой малайский нож. Может смыть.
     Проходя по палубе, Петр в  очередной раз покосился на круглые ягодицы и
загорелую  сильную  спину  Бригиты.  Наверное,  девчонка  была  бы не против
уединиться с ним или с Нгале -- на корме за каютой, штилевой звездной ночью.
Но...  Положение  сложилось бы прелукавое. Один  пользуется  благами  жизни,
другой терпит.  А потом как?  Поменяться ролями? А если Бригита взбунтуется?
Или  счастливому избраннику не  захочется "отдавать" возлюбленную? Здесь, на
деревянных клавишах над бездной, всякая ссора губительна.
     Ветер продолжал дуть наполненно и ровно, грот больше не тревожил Петра.
Правда,  оставалось то необъяснимое  беспокойство, точно саднящая боль,-- но
от него все равно нельзя было избавиться, и "капитан" дал команду обедать.
     Как  обычно при хорошей погоде, расположились на помосте между входом в
каюту  и грот-мачтой. Бригита выложила на блюдо куски жаренного утром тунца.
К сему  была подана еда инков: шарики  из  мокрой ячменной  муки --  мачики,
сушеный  картофель --  кумара, а на закуску  сахар-сырец с  черной  патокой,
называемый  чанка-ка. Запивали  всю эту  изрядно поднадоевшую  спедь  водой,
хранившейся  в  пустотелых  тыквах.  Кокосовые орехи  Петр приказал  беречь:
Бригита  и  Нгале,  обожавшие млечный  сок,  уже  в первую  декаду  плаванья
ухитрились истребить половину запаса...
     Изо всех действий, постоянно повторявшихся на плоту, не приедалось лишь
одно   --  послеобеденный   ритуал   кормления  акул.   Поев,  мореплаватели
отправились на  корму,  присели  на корточки  и стали  колотить  мисками  по
бревнам.  Немедленно из мутно-зеленой  глубины поднялась, трепеща множеством
плавников,  сигара в  добрых  два человеческих роста... Лопнула продольно  с
тупого   переднего   конца;   выгнутая   подковою    пила   почти   касалась
пуговично-бесстрастных глаз.  Собственно,  акулы никогда  и не отставали  от
плота,  шли  за  ним   сотни   и  тысячи  километров.  Они  были  идеальными
мусорщиками, подбиравшими все,  что падало за борт,--  но стук мисок вызывал
особую  жадность. И свежая, и  жареная рыба портились через несколько часов;
поэтому, съев лучшие части тупца или макрели, ребята бросали остальное своим
молчаливым, как смерть, спутникам.
     Вопреки  тому, что  читал или слышал  Петр об  акулах, человека они  не
трогали. Вот  и  сейчас: вывалив объедки и прополоскав посуду, так что дымка
разошлась  в  воде,  Бригита  шаловливо  опускает  за бот  ступню.  Хищница,
всплывшая первой, даже не делает попыток приблизиться, висит на месте, мощно
работая  плавниками. Был случай, когда Нгале тянул левый брас[4];
внезапный натиск  ветра повернул рею, и "помощник капитана"  оказался  среди
волн.  Снасть,  правда, не отпустил --  но  минут  десять ушло  на то, чтобы
вытащить Нгале, и все это время  вокруг него  вертелись  два высоких спинных
плавника... Какое-то диковинное уважение  сдерживает кошмарных тварей,  с их
глазами чучел и ртом "человека, который смеется". Но кто и  когда внушил его
акульему роду?..
     К  четырем  часам пополудни ветер сменил направление и усилился. Начали
оправдываться    темные   предчувствия   Петра.   Вместе    с    Нгале    он
зарифил[5]    грот,--   при   такой    погоде   было   достаточно
кливера[6] и бизани[7].  Штурвал освободили, "капитан"
самолично встал за него, поскольку сейчас могли понадобиться и мастерство, и
мышечная сила. Тяжелый руль,  сделанный из мангрового дерева, становился все
более капризным,  но  до  поры  удавалось  идти в бейдевинд. В  ящике  перед
штурвалом дрожала стрелка  большого  компаса, чуя близкое  бешенство стихий.
Очевидно, некие душевные струны Петра были сродни земному магнетизму...
     Черта   горизонта  расплывалась  впереди  по  курсу,  там  накапливался
скверный  желтый  туман.  Несмотря  на  зловещие  предзнаменования,  морская
живность играла  вокруг плота:  дельфины гонялись за летучими  рыбами, и те,
точно синие стрекозы над прудом, расчерчивали небо вокруг мачт. Бац! Одна из
оперенных  стрел  натыкалась на  упругий  шест,  падала, начинала  панически
биться  на  помосте. Бригита  привычным  движением  стукала  рыбу  головой о
палубу, швыряла в корзину.
     Кончились часы  беспечности.  То,  что  еще  недавно  выглядело  рыхлым
туманом, теперь сгустилось, стало плотнее, сплошным массивом от моря до неба
тронулось навстречу. Последний раз  озорные бродяги-дельфины показали мокрые
лоснящиеся  горбы  --  и  ушли  себе  в  глубину,  где  покой,  подальше  от
наваливающейся беды.
     Все,  пошло  веселье! Со звуками ружейной стрельбы  встали дыбом  сухие
банановые листья на крыше каюты. Море  запестрело  кипящими гребнями, воздух
сделался  сырым  и  липким, будто  холодными руками схватил за разгоряченные
плечи. Долой грот -- он и зарифленный принимает на себя слишком много ветра!
Нгале берется  за  правый  нирал[8], Бригита за  левый... Что  за
черт! Она дергает изо всех сил, она плачет,  она размазывает по лицу слезы и
кровь -- ладонь содрана до живого мяса...
     Литого  свинцового  стекла,  ростом  с  двухэтажный  дом  стена  лениво
вспучивается перед  бушпритом[9].  Хоть и не первый это шторм  на
пути,  но все равно  каждый  раз обрывается  сердце:  сейчас  рухнет  жидкая
громада и размечет хлипкие бревнышки по яростному морю... Точно в аквариуме,
в недрах вала виден мечущийся толстый тунец.
     Наехав, подмяла пахнущая йодом,  необоримая масса, оглушил грохот. Петр
до боли вцепился в штурвальное колесо -- только бы не оторвало, не выметнуло
прочь!  Когда тяжесть стала невыносимой и удушье колом вонзилось  под ребра,
схлынула волна. Грузно осела, ушла в зазоры помоста.
     Плот вертело и раскачивало все сильнее, несло на  зюйд-вест,  обратно к
берегам Южной Америки. "Команда" до сих пор билась над застрявшим ниралом --
не могут догадаться, безмозглые...
     -  Блок! --  завопил Петр,  тыча пальцем  вверх,  в  сторону  реи.  Ну,
разумеется,  конец нирала застрял в блоке -- тут можно руки оборвать, ничего
не сделаешь. Надо лезть по вантам  и  освобождать  проклятую  веревку.  Вот,
Нгале так и делает... Осторожно! Хоть ты,  брат, и  ловчее всех  обезьян, но
уже вздымается, хищно изгибая верхушку, волна повыше прежних...
     К  вечеру,  против  всех надежд, погода не угомонилась,  низкое  солнце
кровоточило сквозь грубые бинты  туч.  Мужчины сделали  все, чтобы уменьшить
парусность:  до предела  зарифили бизань,  убрали клипер.  Извлечены были на
палубу выдвижные кили. Бригита, освобожденная от работ, тихонько постанывая,
втирала в израненные ладони индейский бальзам.
     В  сумеречной полумгле, в  столбах водяной пыли уже  не шторм -- единый
ревущий  поток  бесповоротно сносил  их к  давно  оставленной  широте  порта
Гуаякиль. Шел насмарку полуторамесячный каторжный  труд. Леденящий, вовсе не
тропический ливень наотмашь сек по плечам и лицам.
     - ВЫ УВЕРЕНЫ, ЧТО СПРАВИТЕСЬ?
     Ну, а это уж  совершенно некстати --  Бригита вполне может сдрейфить...
Ровное сияние разливается по бушующим волнам. И они стихают,  словно хищники
на  арене  под  ладонью  дрессировщика,  и  покорно ложатся  в круге мягкого
золотистого света.
     - У ВАС ДО СИХ ПОР НИ ОДНОГО МИНУСА, А ПОЛОВИНА ПУТИ ПРОЙДЕНА...
     Держа  плот в  конусе рассеянного луча, висела  над головами  аварийная
гравиплатформа, и робот-наблюдатель вещал с нее голосом  сказочного великана
опасные, утешительные истины.
     ...Нельзя, нельзя, родненькие вы  мои,  это стыдно  --  все равно,  что
попросить сейчас разносолов у Всеобщего Распределителя, или сунуть Бригитину
руку в регенератор,  или, забыв  о  предлагаемых  обстоятельствах и  суровой
морали прошлого, до конца пути не маяться целомудрием, а образовать непарный
любовный союз! Нельзя...
     ... Слава богу, роботу  ответили единодушно  и,  пожалуй,  даже слишком
пылко.
     Платформа с места набрала скорость и, стараясь не задеть крошечный плот
фронтом  гравитационного   перепада,  улетела   во   тьму,  будто   случайно
приблудившаяся светозарная планетка.
     -- Ветер меняется!  --  загорланил, опомнившись,  Петр.-- А ну, живо на
грот!

     2.  Зовут меня Имант Норинын, и  родом я из Курземе. Там, неподалеку от
города-памятника Вентспилса, на берегу  реки Венты, стоит наш Большой Дом. А
лет четыреста тому назад на этом самом месте жил в своей хате старый Мартин,
прямой предок  бабушки  Аустры... Впрочем,  это  мы  по привычке его  старым
называем.  Был  Мартин  силен  и  молод,  когда  налегал  на  плуг,  идя  за
приземистой кобылкой, и была у "старого" Мартина здоровая  круглолицая жена,
фотографии  которой  сохранились, и пятеро чумазых пострелят бегали  по  его
двору. Дети так и  окончили жизнь крестьянами; ну, а  уж внуков раскидало по
белу свету. Одного из них, Арвида, занесло в самую Америку. Но до конца дней
он безумно тосковал  по  родной Венте и, не жалея денег, собирал  курземские
прялки,  расписные  сундуки,  вышитые полотенца,  а  свое  состояние завещал
латышскому певческому обществу в Нью-Йорке... Когда же в  разных концах мира
стали  возникать  Большие  Дома,  прапра...  и так далее...  внучка  Арвида,
наследница его  антикварной коллекции Аустра Круминя, отыскала  под речными,
наносами остатки хаты  старого Мартина, точнее -- глиняный пол, и  выстроила
вокруг  него  главное  здание, позднее  названное  Стволом.  Аустра  --  моя
прабабка. Она жива-здоровехонька и живет в Доме, который сама  сработала. То
есть,  конечно,  не  своими  руками,  а  о  помощью  усагров,  универсальных
строительных агрегатов.
     Когда  Аустра  привела  в свое жилище  любимого человека, тот, понятное
дело, спросил: почему у них; такой странный дом, одноэтажный, но просторный,
как театр, круглый, с центральным залом и стыковочным  устройством на крыше?
Тогда моя прабабка объяснила возлюбленному идею Большого  Дома. Тот не был в
восторге, но  все же лет пяток прожил с Аустрой. Потом они  разошлись; ну, а
троих своих детей наша  родоначальница воспитала, как  хотела. Дети выросли,
обзавелись семьями;  внуки  тоже понаходили себе сердечных друзей  и подруг;
настало  время, когда к  нижнему  этажу  --  комлю -- пришлось  пристыковать
первую  мутовку, квартирный  узел  со  стыковочными  устройствами  в  разные
стороны, для будущих ветвей...
     Сейчас  Ствол,  поднявшийся  чуть  ли   не   на   полкилометра,   несет
четырнадцать  мутовок,  в  каждой по  пять-шесть  ветвей.  Расстояния  между
мутовками  велики --  что ж, каждая семья имеет право на уединение и тишину,
не жить же  нам в  тонкостенных  кирпичных  сотах и  слушать каждое  чихание
соседа...  Всего в  Доме  обитает  триста  шестьдесят  семь  человек, считая
недавно родившуюся  Инесу Кастельон,  мою  внучатую  сестренку. Год назад  я
отделился от  матери с  отцом --  вызвал усагр  и соорудил  себе хорошенькую
веточку  в той  же  мутовке,  две  звукоизолированные  комнаты  и шаровидную
пристройку под  мастерскую. Нет, я был слишком юн, чтобы заводить семейство,
и  при  родителях  мне жилось  вполне  уютно.  Просто  хотелось  работать  в
одиночестве и на свободе. Я пытался восстановить громкозвучную медь, забытые
духовые инструменты доэлектронной эры --гобои, бюгельгорны, саксгорны...
     Вообще-то я  по склонности  музыкант и акустик,  но мне никогда не были
чужды дела, общие для всего Дома. Я  просто не могу стоять в стороне,  когда
настает мой черед нести взяток  в улей бабушки  Аустры. Да  у нас и  мудрено
вырасти другим! Приемники Всеобщего Распределителя в Доме, конечно, есть, но
мы пользуемся ими только для того, чтобы  получать  вещи,  которые  не можем
сделать сами. Особенно часто теребят Распределитель девчонки, заказывая себе
ко дню рождения  "настоящее" платье  Марии  Антуанетты или серьги с зелеными
брильянтами... Ну, а уж пищи синтезированной мы подавно не приемлем, и никто
нас не уговорит, что  она даже на квантовом уровне подобна хлебу с поля  или
молоку  из  подойника... Еще  лет  трех  отроду  я  помогал  взрослым сажать
огуречную  рассаду, позднее --  молоть проросший  ячмень на  солод для пива,
вялить свинину  и чистить коров. Но  охотнее всего я ворошил сухую  душистую
траву в сенном  сарае. Главными  игрушками  моими были всякого  рода  ушаты,
корзины, лубяные короба, лохани, корыта -- многие еще  из коллекции  Арвида.
Подростком  я столь же  увлеченно возился с микротракторами, с изящными, как
часовые механизмы, машинами для беспахотной заделки семян; строил гнезда для
пауков, защищавших наш сад от вредителей,  и  прививал  ген  быстрого  роста
камышам, создавая фитофильтр в оросительном канале...
     И не было  на  моей памяти  ни одного члена Дома, кроме  работавших  за
пределами Кругов Обитания,  кто  бы не участвовал посильно в наших  сельских
хлопотах. Тетя Велта, например, обожала  печь домашний хлеб. Злые языки даже
говорили,  что это  у  нее  получается  намного лучше, чем  основное дело --
расчеты  устройств  внепространственной  связи... Тетя Велта собрала в своей
семейной ветви  настоящую  крестьянскую печь:  сложную,  как  целое  здание,
беленую,  с  плитой о  трех конфорках. Я часто  прибегал к  тете, садился на
корточки и смотрел, как она вымазанными мукой  до локтей руками месит тесто;
как пламя  постепенно  охватывает еловые дрова  и  начинает  грозно  гудеть,
выхлестывая из  устья...  Мне  было  позволено выгребать угли  и заливать их
водой. Как славно шипели они и окутывались белым паром!.. Лопата, на которой
сажали каравай в печь, по древнему обычаю  была выстлана кленовыми листьями.
Тетя мокрыми ладонями оглаживала буханку, пальцами прокладывала по  бокам ее
бороздки и даже, в подражание латышским крестьянам, чертила сверху крест. На
готовый  хлеб сходились  все, кто был  к этому времени в  Доме: когда  Велта
выносила  теплые золотистые караваи, народ  обедал  исключительно в  круглом
зале комля, рядом с покоями бабушки Аустры... Тетя Ланаки, хотя она вовсе не
латышка,  а познакомилась с дядей Янисом в своей родной амазонской сельве, в
перерывах  между цирковыми гастролями научилась готовить  соленья: благодаря
ей наши  кладовые  зимой  набиты  бочонками  с  упругой  квашеной  капустой,
помидорами, яблоками,  черемшой...  Дядя Иоргис  оставлял свои геотермальные
воды,  по которым он плавал в недрах на маленьком сверхпрочном  суденышке, и
появлялся в Доме  затем,  чтобы дни и  ночи просиживать  над восстановлением
старинного  ткацкого  стана. Сперва  модели у него  получались  громоздкие и
недолговечные:  дяди-Иоргисов  поисковый  компьютер  устроен  был  так,  что
модель, не отвечавшая своему назначению,  сама распадалась в  прах, хотя  из
крепкого дерева  была  сработана...  Потом однажды  дядя зазвал нас, младших
детей,  в свою ветвь и Показал, к  нашему  ликованию, большущее мотовило,  с
визгом и стуком  наматывающее на  себя  пряжу  с  двух  барабанов. Домочадцы
дружно включились и  в  это дело:  скоро  у нас начали  получаться  высокого
качества холсты и в шесть, и в восемь нитей,  гладкие, полосатые, клетчатые!
Дальше --больше: мы перестали заказывать через Всеобщий Распределитель новые
полотенца, одеяла, простыни, а там и рубахи...
     В региональном учебном городе, кроме своих же  сородичей, я не встретил
никого, кто  происходил бы из Большого  Дома.  Наверное,  во  всем  мире еще
немного было  таких  Домов. Преобладали ребята, в  самом  городе и жившие,--
родители изредка  их  навещали,--  из всякого рода воспитательных  сообществ
(коммун,  боттег,  ашрамов)  и,  конечно, из  традиционных парных  семей.  Я
запросил  Великого Помощника, и он подтвердил мне, что и в  нашем регионе, и
во всех Кругах большинство детей воспитывается у отца с матерыю или у одного
из них...
     Меня, моих братьев  и сестер, двоюродных  и  троюродных, племянников  и
племянниц  как-то  сразу стали  выделять среди прочих.  Говорили, что  у нас
особенный характер  -- терпеливый,  ровный,  покладистый... "Ну, еще  бы! --
сказал мне однажды Арам Шахбазян, грубоватый парень, родившийся  в десантном
лагере на  одной из новооткрытых  планет.--  Еще бы! Станешь тут терпеливым,
если вокруг тебя вечно толчется триста человек народу,  и все --  старшие, и
все командуют, и ни днем, ни ночью не побудешь наедине с собой!" Я, конечно,
ринулся  возражать:  дескать, никто не командует, и побыть в  одиночестве --
всегда пожалуйста,  тем более что  кругом луга  нетронутые  и лес  до самого
моря; а множество родных людей, готовых в любую минуту прийти на  помощь, не
только  не  угнетает,  но, напротив,  несет  душе покой  и гармонию...  Арам
презрительно пожал плечами: "Чудаки! По-моему, с каменного века молодые люди
только  и смотрели, как бы удрать от стариков  и зажить своим домом. Одни вы
гребете против течения. Сектанты какие-то!.."
     Ну, тут я ему  и выдал. Говорил, понятно, со слов  бабушки Аустры, но с
такой горячей верой, что каждая мысль как бы становилась моей... Может быть,
именно тогда, когда  пара молодых супругов впервые ушла из родового жилища и
построила собственную хижину, человечество сделало первый шаг к термоядерным
мегатоннам, к  тому  рубежу самоубийства,  который оно  едва проскочило  три
столетия  назад.  Сильно  сказано?  Ничуть! Лишь с  появлением  парной семьи
расцвело  подлинное  себялюбие,  пусть  и  окрашенное   благородными  топами
супружества, материнства!.. Забота о брачном партнере  и  своих детях  стала
для  многих  изнанкой  безразличия к  остальным соплеменникам.  От  семейных
кубышек  пошло  накопительство,   приведшее  к  имущественному  неравенству,
угнетению,  тирании  всех  видов,  к  воровству "детишкам на  молочишко",  к
грабежам и войнам.
     Неумеренное  чадолюбие  правителей  возводило  на  троны  психопатов  и
садистов;  даже  в  простых  семьях  нередко  вырастали  маленькие  деспоты,
нравственные уроды,  не обученные ни любви, ни  труду, ни ответственности за
свои поступки. Концентрация всех добрых чувств  на членах семьи  приводила к
жутким  перекосам  сознания;  так,  рабочий, собиравший  в  цехе  водородную
боеголовку, думал лишь о прокормлении семейства и радовался высокой плате...
Воскрешение  семьи-рода, Большой Дом  --  это  попытка утвердить  в потомках
доброту и деятельную  любовь к  ближним.  У нас  младший всегда  знает,  что
старший и  защитит,  и научит;  труд разложен на всех,  капризных малолетних
божков нет и в  помине, даже годовалая девочка сама кормит кур, убирает свою
постельку; для  решения  важных вопросов собираются мудрейшие, а  надо  всем
этим царит... нет, не авторитет, не  ум  --великое сердце бабушки Аустры. Во
всяком случае, за  сотню без  малого  лет  ни  одна  ветвь не отломилась  от
посаженного  бабушкой  ствола...  "Домострой!"--фыркнул  Арам.  Я не спорил.
Бабушка Аустра не  одобряла споров, считая, что никакая логическая победа не
искупает обиды, неизбежно наносимой побежденному.
     ...  Ах,  бабушка, была  ты,  как всегда, права!  И  самые головоломные
события моей тихой домостроевской жизни начались именно со спора.
     Накануне  большого  весеннего  праздника, в середине  апреля,  коллегия
учебного города, как  обычно, устроила  костюмированный  бал. Ранее,  будучи
крайне юным,  я  на подобные  торжества  являлся  то шахматной  фигурой,  то
поваренком -- разносчиком крашеных и  расписных яиц,  то королевским  пажом.
Теперь же, в канун семнадцатилетия, решил  обрядиться в полный,  исторически
верный  костюм российского  дворянина времен  Алексея Михайловича.  Не желая
пользоваться  услугами  машин,  я  двое суток  просидел  над  книгами,  пока
составил  грамотный  заказ для  Распределителя.  Зато  уж  и  раздувался  от
гордости,  прохаживаясь  по залу в синей  чуге[10]  с трехцветным
намотанным  поясом,  в  красных  штанах,  заправленных  в  желтые  сапоги  с
загнутыми  носами, надев набекрень отороченную соболем шапку, прицепив саблю
в  осыпанных самоцветами ножнах  да  еще накинув  на  одно плечо  клюквенный
опашень[11]  с  белыми  нашивками  и рукавами,  которые  били  по
коленям.  Танцевать  в  таком  наряде  было  неловко,  пот  на мне  выступил
обильный, будто в сауне; только и оставалось, что, в соответствии с образом,
прогуливаться,  нарочито  гремя  подковами,  ухарски подбочениваясь и  кидая
орлиные взгляды на девиц.
     Так  я и заметил ее --  как раз  в  ту секунду, когда она брала  стакан
папайя-джуса  у андроида, великолепно  выполненного  в виде арапа,  носящего
пудреный  парик и парчовый камзол.  "Арап"  держал на  серебряном под-носике
второй такой же стакан;  изнемогая  от жажды, я  схватил ледяной  напиток...
Получилось удачно, словно мы  с ней решили  заранее  вместе выпить. (Позже я
узнал, что это  не было случайностью: Гита следила за мною с начала вечера и
успела вызнать мое имя и происхождение.)
     -- За что пьем, сыне дворянский?--сказала она, удивительно верно поймав
тон мгновения, и грациозно подняла стакан.-- За весну?..
     -- Христос воскрес,-- неловко  сказал  я,  потому что от голоса ее меня
бросило в доменный жар, и язык не слушался.
     Мы  столкнули  свои  стаканы  и,  как  издревле  положено  на  весеннем
празднике, поцеловались... Лет ей было, пожалуй, за тридцать; ростом с меня,
широкоплечая  и узкобедрая.  Глаза  хитровато  посмеивались,  чуть  раскосые
зеленые глаза крупной самоуверенной  кошки на  скуластом  лице, под пушистым
соломенным вихром. Пожалуй, только  скулы  и  глаза  оправдывали ее  костюм.
Шелковое, с нежно-пастельными  хризантемами кимоно;  пояс под самую грудь --
оби, завязанный сзади наподобие ранца; белые носки с застежкой -- таби...
     --   Я   --   Бригита,--   сказала   она,   отпив  глоток.--   Бриги-та
Багдоева-Гросс. А тебя как величать, добрый молодец?
     От простоты ее обращения мне стало легче; сердце, бившееся под кадыком,
вернулось  на  место,  и  я,  обретя  дар  речи, предложил  Бригите отведать
мороженого.
     Скоро мы  о ней сидели за столиком на хрустальной террасе над водопадом
и болтали  о  разных пустяках; я швырнул в  пенные столбы идиотский опашень,
шапку и саблю. А перед рассветом перебрались в отель.
     Строго говоря,  для этого главным  образом и  затевались наши роскошные
пасхальные  вечера.   Младшие   воспитанники   были  всего   лишь   шумными,
бестолковыми гостями, а хозяевами --∙ мы, шестнадцатилетние парни и девушки,
и старшие мужчины и женщины со стороны, склонные к любовному наставничеству.
Бывало,  что  первая ночь становилась  и  последней:  близость наставника  и
наставляемого  не  складывалась,  кто-то из  двоих был разочарован и  честно
признавался в этом другому, А нам с Бригитой с начальных минут не захотелось
расставаться. То  ли  она, при  всей  своей холодной иронии,  здорово  умела
слушать и  понимать, то ли еще лучше играла, актерствовала -- но впечатление
было такое, что у меня появилась еще одна старшая сестра, умная и веселая.
     Я сказал Бригите об этом. Она дернула углом большого свежего рта:
     -- Просто я настоящая  женщина, глупенький! Я умею жить твоей жизнью, я
-- твое зеркало; пока мы с тобой, я  всегда буду переживать твои  горести  и
радости острее, чем ты сам...
     -- А где же  тогда  ты?--спросил я.-- Твое... неповторимое содержание?'
(Я понимал, что говорю плохо, книжно, но она не засмеялась.)
     -- Оно совсем иное, чем  у тебя,--  неповторимое  содержание... -- Гита
шутливо прижала мне пальцем кончик носа. Сбросив наше маскарадное тряпье, мы
сидели,  поджав  ноги, на  косматой  искусственной  шкуре  перед  камином.--
Мальчики и девочки сделаны из разного теста.
     Мне  стало не по себе.  До сих  пор  меня учили  совсем иному, да и мой
куцый  жизненный  опыт подсказывал,  что мужчины и женщины имеют  одинаковые
творческие склонности, умом и талантом один  пол ничуть не уступает другому,
и  вообще различие полов куда меньше, чем сходство. Мне даже казалось порою,
что любая женщина  более  сходна с  мужчиной  своего культурного и духовного
уровня,  чем  с  женщиной,  стоящей выше  или ниже... И  -- осел из ослов --
вместо того, чтобы поскорее прижать  свои губы к этим  губам,  кружившим мне
голову, я ввязался в спор...

     3. -- Я не могу сейчас точно вспомнить,  чем именно были мне опасны эти
люди...  мне --  и,  конечно, той маленькой девочке. Да,  я  чувствовал, что
отвечаю за нее...  она была совершенно  беззащитна! А  вокруг нас ходили эти
люди,  буквально  кружили,  как  вороны...  вроде  бы  и  не  делали  ничего
угрожающего, улыбались нам и друг другу, говорили о погоде... но я знал, что
живыми  нас  не выпустят из дворца. Сделай  она... или я... но к ней интерес
был  явно больше... сделай она хоть шаг к дверям, на нее  тут же  напали бы,
и... и...
     -- Спокойнее,--  сказал гуру Меак, и Абрахам послушно сложил руки перед
грудью.-- Вспомни хорошо, кого ты обидел месяц или год назад. Твои  опасения
за  девочку,  твое желание защитить ее  от врагов обозначают вину.  Вспомни,
перед кем и в чем ты виноват, и расскажи товарищам.
     -- Наверное, это моя мать,  учитель,-- после недолгого раздумья  сказал
Абрахам.-- В день новолуния мы встретились с пей, она меня навестила.
     -- Я знаю.
     -- Но ты не знаешь, учитель, что произошло между нами! Мать жаловалась,
что никак не  может найти себя, пытается заняться то одним, то другим делом.
Ее  связи  с мужчинами очень коротки и оканчиваются  болезненными разрывами.
Она ждала от меня мудрого совета, а я... сделал настоящий выговор.
     -- Не  то,-- покачал  головой гуру.-- Ищи дальше, глубже.  Я не тороплю
тебя.  Но корни твоей вины должны быть обнаружены -- для твоего же  покоя...
Теперь ты, Варна. Снились ли тебе этой ночью сны?..
     Сай Мон,  сидевший в  кругу таких же, как он,  младших воспитанников --
брахмачаринов,  подобно  всем  --  на  пятках,   обхватив  пальцами  колени,
напряженно думал: а  все ли  он  рассказывал  о  собственных снах?  Утренняя
исповедь --  обязательная  часть  духовного самоочищения, которое,  как учит
гуру  Меак,  должно быть постоянным. Но от чего же  очищать  душу,  если Саю
являлись во сне только беззаботные, мирные картины, похожие на вид  с холма,
где  стоит  здание  ашрама[12]?  Разве  что от одного,  назойливо
повторявшегося  видения.  Среди зелени  и  солнца--  глядящие  снизу  вверх,
доверчивые,  словно  у  детеныша  антилопы,  и  столь  же  бархатисто-темные
глаза...  Нет.  Он  правильно  сделал,  что  не  сообщил  об  этом.   Ничего
определенного.  Подумаешь,  глаза...   ресницы,  слишком  пышные  и  вычурно
изогнутые для маленького молочно-белого лица...
     --  Учитель,--  сказал  Сай,  поразившись  внезапной  звонкости  своего
голоса.--  Я  видел  во сне ту девушку, что принесла нам  заказ  на  большой
корабль. Ханку Новак.
     Поперхнулся  веснушчатый  Варна,  прерванный  в  своей  медлительной  и
чрезмерно подробной  исповеди. Гуру Меак,  даже  не  поворотившись в сторону
Сая, невозмутимо сказал:
     -- Думаю, она являлась многим. Но ты оказался самым честным.
     Кое-кто  из  воспитанников  прыснул в  ладонь, перешепнулся с  соседом.
Гуру, все так  же сидя с  опущенным бесстрастным лицом, выпростал из  рукава
худую коричневую руку, взял деревянную чашу, отхлебнул. Меак Кхеун  до обеда
не ел ничего более плотного, чем молоко или сок.
     Когда окончился пересказ снов и прошла круговая  медитация  --  дхьяна,
Сай  вернулся  в  мир  видимых  феноменов  и  подумал,  что  гуру  отшутился
неспроста.  Он предпочел  подчеркнуть  смешную  сторону  события,  чтобы  не
слишком  привлекать внимание учеников к  девушке, которая  может присниться.
Все  они  сейчас проходили первую из четырех ступеней ашрама -- брахмачарию:
на  ней  человек  живет в  целомудрии  и  воздержании  и послушен  духовному
учителю. Горячие сны Сая опасны ему и другим...
     Следовало срочно переключиться -- на что угодно, лишь бы не  усугублять
растущее вожделение,  не расшатывать налаженный  внутренний  строй. Сай Мои,
как сидел  на траве, в одних шортах и босиком, рванулся к берегу реки. Никто
не мог  его удержать. В  определенные часы происходили лишь  "очистительные"
собрания,  трапезы   и  занятия   гимнастикой,   остальное  время  в  ашраме
распределялось произвольно.
     Джунгли  здесь были  сведены  мутагенными  прививками, вода  в  Меконге
очищена  до   прозрачности  бактериями,  пожирающими   муть.  Желтый,  точно
лакированный, бамбук теснился на  плоских островах,  пойменные луга блестели
лужами, где  над  затопленной травой плавали кораблики священного лотоса  да
трепетали на  ветру паруса банановых рощ.  А дальше, намного дальше, в дымке
болотных   испарений,  сизо-зеленая,   непроницаемая,  стояла  чаща:   дикое
сплетение фиговых и  каучуковых деревьев, лиан, гигантских колючих кустов, и
надо всем этим -- растрепанные головы пальм.
     Для  купания  Сай  давно  уже  выбрал  чистейшую  песчаную  полосу  под
мангровым деревом с бородой воздушных корней. Сотни упругих, будто резиновые
шланги,  отростков  вонзались в прогретое  мелководье:  под их  завесой  Сай
чувствовал себя раджой в крытой купальне с древних миниатюр...
     Плескаясь,  он  неожиданно  нашел  решение  вчерашней  задачи  об  узле
гравизащиты при релятивистских скоростях.  Вот  это кстати! Чем раньше будут
готовы  расчеты,  тем  скорее  он увидит,... Опять?! Нет уж. Долой  суетные,
эгоистические     цели.     Как     там     в     комментариях    гуру     к
"Бхагаватгите"[13],  которые  они   конспектировали?   "Преданное
служение -- единственный абсолютный путь к самореализации..."
     Сай мигом выскочил из воды и стал чертить палочкой на мокром песке.  Он
написал  несколько  кратких  эвристических формул,  простых  по  начертанию,
словно птичьи следы,--в  ашраме  не признавали традиционной математики с  ее
громоздкими  многоэтажными  иероглифами...  А  затем  снова  бесцеремонно  и
властно вторглась в сознание Ханка Новак.
     Впервые   она  возникла  на   веранде   столовой:  девчонка  девчонкой,
скромница,  и  ростом  маловата,  не сразу заметишь, как  ладно  сложена,  и
ресницы  опущенные скрывают главную опасность...  Сидела за  столом рядом  с
гуру  и как-то очень смиренно, истово ела фруктовый  салат.  ("Пища, дорогая
тем,  кто в  гуне[14] добродетели,  увеличивает продолжительность
жизни,  очищает   их  существование  и   дает  силу,   здоровье,  счастье  и
удовлетворение".)  После   обеда  учитель   представил  ее   как  посланницу
самоуправляемой  общины  из  Восточной  Европы. Ханка  прибыла в  ашрам  под
Прейвенгом, поскольку они там, на  Днепре, наслышаны о замечательных научных
разработках,  сделанных воспитанниками  Меак  Кхеуна, и хотят  обратиться  с
просьбой.  Общине  нужен  проект звездолета, но  не обычного,  а  неслыханно
огромного, способного унести с Земли не менее, чем тысячу человек. В учебном
городе это  могут зачесть питомцам  Кхеуна,  как  выпускной профессиональный
экзамен.
     Если  бы не привычка  к сдержанности в выражении  чувств, воспитанники,
наверное, стали  бы  визжать и  обниматься от восторга. Шутка  ли  --  такой
великолепный тест  на  интеллектуальную  зрелость! И сам  гуру, хотя ни одна
мышца не дрогнула  на его дубленом, лишенном возраста лице, так  и  светился
гордостью.  А  Ханка, смущенно глядя  под  ноги, стояла  в своем брезентовом
комбинезоне  с застежками из вороненой стали и рассказывала тоном  примерной
ученицы: да, необходим корабль исполинских размеров, но инженерная сложность
не сводится  только к  этому.  Расстояние, которое должен преодолеть гигант,
равняется  почти двумстам световым  годам, так что без абсолют-двигателей не
обойтись; и, кажется,  на  Земле  еще  не строили  абсолют-двигателей  такой
мощности...
     Право  те,  Сай  Мону  во  время  этих  серьезных  девичьих  объяснений
казалось, что наивно-строгие глаза Ханки нет-нет, да и поглядывают  прямо на
него. И, пожалуй, он не слишком ошибся.  После долгой и углубленной беседы о
звездолете,  когда мальчики  распределяли между  собой задания: кто займется
досветовой тягой, кто  посадочными модулями, коммуникациями, жилой  частью и
т. д.-- Ханка направилась к Саю и спросила, где можно  найти лесные орхидеи.
К огромнейшему своему  стыду, Сай этого  не знал. Девушка  слегка смутилась,
но, вероятно, сумела бы продолжить разговор, если бы не вклинился между ними
Мельхиор  Демл,  воспитанник  второй  ступени  --  грихастхи.  Он  предложил
показать орхидеи, и Ханке было бы неудобно отказаться...
     Сай видел, что гостья хочет пригласить его третьим на поиски цветов. Но
видел он  также,  что его присутствие расстроило  бы Мельхиора, и,  не желая
огорчать старшего товарища, стушевался, исчез...
     Потом  он следил,,  как  Мельхиор  провожает  Ханку  к  гравиплатформе.
Девушка несла букет зеленовато-белых цветов с навязчивым, дразнящим запахом.
Эти цветы в бледных полудетских руках волновали необычайно, рождали тоску  о
прекрасном несбывшемся... Голова Ханки была упрямо  отвернута в сторону. Она
явно ощущала взгляд Сая, но не оборачивалась.
     Брызнув  на себя водой,  Сай  Мон в который раз отогнал  сладко-щемящие
образы и начертил палочкой высшую из форм --  окружность. Гуру Меак  учил: в
минуту разлада с  самим  собой сосредоточься на  одной из божественно-мудрых
мыслей, завещанных  нам основателями великой науки самосовершенствования,  и
повторяй  избранную заповедь  до тех  пор, пока она  не  наполнит  тебя,  не
вытеснит  прочь  все  остальное,  пустые  печали  и  терзания...  Сай  решил
раствориться в словах  Кун-цзы[15]:  "Три раза в день я произвожу
суд над самим собой.  Как отесывание и опиливание придают форму драгоценному
камню,  шлифовка  и  полировка  придают  ему  блеск,  так и  человек  должен
стремиться  посредством   беспрерывного  труда   к  красоте  и   внутреннему
совершенству".  Он произносил это, пока не представил яснее  ясного себя  --
истинного, свободного  от прихотей тела;  себя  в облике пуруши,  вечного  и
незыблемого "я", средоточия нетленных свойств личности. Но тут же вспомнил о
том, что полнота бытия достигается лишь слиянием двух начал, и пуруше должна
противостоять, соединяясь с ним, женская субстанция природы -- пракрити...
     Отбросив  палочку, Сай  лег  на спину, подложил руки под голову, закрыл
глаза и погрузился в думы о Хапке Новак.

     4. "В определенном  смысле, общеземная культура  даже  на  ее нынешнем,
вполне мирном этапе, в условиях расцвета наук и искусств, является культурой
мужчин. Мужская же культура, пускай и несомая интеллектуалами высшей  пробы,
заставляет женщину чувствовать  себя  объектом,  а  не субъектом".  И  здесь
дальше  еще  занятный  отрывок:  "На  чем основано  так  называемое  мужское
превосходство? Только на физической  силе,  на относительно малой уязвимости
более  примитивного  устройства.  Женщина  -- носительница  будущей жизни  и
потому вдвойне  сложна,  а  значит,  хрупка;  мужчина  же, по сути, является
тараном  эволюции, живым орудием,  подготавливающим землю для потомства. Его
выигрыш, как главы семьи, государства  и цивилизации,-- это выигрыш парового
молота  перед  компьютером".  Еще одна  фраза, очень  показательная:  "Самое
древнее   и   беспощадное  угнетение,   неподвластное   никаким   социальным
революциям,--  это угнетение женщины мужчиной".  И, наконец,  я  бы  сказал,
главный  перл  манифеста:  "Даже  генетика свидетельствует  о том, насколько
элементарен  самец:  мужской  игрек-ген  есть  незавершенный икс-ген,  т. е.
неполный  набор   хромосом.  Другими  словами,  мужчина   --   это  женщина,
абортированная на уровне гена..."
     --  Лихо! --  поскреб каракулевую макушку  Нгале Агвара.-- Безграмотно,
зато как берет за душу! Да, это по-наглее прежних манифестов...
     -- Почуяли безнаказанность,-- сухо сказал длинноволосый,  совиноглазый,
мучительно элегантный Роже Вилар.
     --  Но по сути --  то  же, что было  до  референдума,-- вел  свою линию
Нгале, размышляя  вслух.-- И, значит,  проблема не  стала  новой... и  более
катастрофичной. Вряд ли наши подопечные соберут много последователей...
     -- Последовательниц! -- подняв палец, уточнил Роже.
     --  Необязательно:  могут найтись чрезмерно галантные мужчины. Или люди
промежуточного психосексуального типа...
     Опустив  руку с  глянцевым  листком  свежего  манифеста,  Петр  Осадчий
укоризненно сказал:
     -- Ты говоришь об  этом, как  об отвлеченной научной разработке! А зря.
Положение более чем тревожное...
     Перед ними  стояли  на столе  объемные видеолокаторные  снимки:  разлив
некошенных  трав,  голубые речные  заводи, крутобокие холмы в  зеленом  мехе
сосен... и  везде  --  женщины. Совсем девчонки,  каждая  -- точно натянутая
тетива лука; тридцати-  и  сорокалетние, статные, исполненные  зрелой  силы;
моложавые внешне, но в чем-то неуловимо иные, будто невидимым лаком покрытые
матроны под  сотню  и  за сто...  Всех  объединяет настроение  уверенности и
независимости.   Женщины,  одетые  в  мешковатые  комбинезоны  с  застежками
вороненой стали или почти  нагие, запечатлены в разных сценах: они ухаживают
за  посевами,  возятся на фермах,  командуют  строительными машина, играют в
теннис, купаются,  объезжают норовистых лошадей... Амазонки! Пусть даже прав
Нгале, и  их воззвания, нередко  звучащие по всемирной информсети, редко кто
принимает всерьез -- но в этой общине, смело  занявшей лесостепные угодья по
обоим берегам Днепра,  ниже города-памятника  Киева, есть  некое очарование,
задор, свежесть грозового разряда... Кроме того, амазонки твердо знают, чего
хотят. И неразлучно держатся вместе, что для нынешних  землян, увы, изрядная
редкость...
     --  Прецедент!  Так  это  называлось  когда-то,--  морща лоб,  вздохнул
Вилар.-- Событие прошлого, подобное тому, что  происходит сейчас.  Пьер,  ты
знаешь исторические прецеденты этой общины?
     -- Прямых не знаю,-- ответил Петр, чувствуя, как Розке заранее пытается
переложить на него груз будущего решения.-- В том-то и сложность, что именно
мы,  мы  с  вами  должны  создать  прецедент.  Чтобы  было  легче  следующим
комиссиям...
     -- Э, пускай сами о себе заботятся! -- беспечно хохотнул Нгале.
     --  Извини, но ты ведешь себя  по-детски!  --  Роже сердито поставил на
стол  пустую  чашку,   и   она  исчезла,  чтобы  через  полминуты  вернуться
наполненной кофе.-- Если мы сейчас не справимся, в дальнейшем история станет
стихийной, неуправляемой!..
     -- А может, так и надо?--спросил Нгале.-- Самоорганизация, соревнование
любых инициатив?
     -- До поры до времени мы так и двигались,--  кивнул Петр.-- С того дня,
как  умерло  последнее государство.  Теперь,  наверное,  пора  искать  новые
способы управления. Беспрецедентные...

     ... Нет,--  они,  конечно, пытались решить проблему амазонок привычными
средствами. Например, объявив всемирный референдум.
     Координационный   Совет   Кругов   Обитания  отнюдь   не   был  мировым
правительством: он лишь  согласовывал и увязывал между собой  волеизъявления
групп или отдельных людей. Не было у Совета ни армии, ни полиции, ни  судей,
ни тюрем. До сих пор одной  только располагал  он властью:  через информсеть
узнавать  мнение  по  вопросу,  для  Совета  неразрешимому.  Если  миллиарды
опрошенных  приходили  к  единому  мнению,  Великий  Помощник  принимал  так
называемый  совокупный  импульс  и   выполнял  волю  человечества.   Впервые
проведенный  референдум  лет пятьдесят  тому  назад  торжественно  похоронил
проект  изменения  системы   океанских  течений  --  последний  из  "великих
преобразовательных  проектов".  Помощник   бесследно   уничтожил  чудовищную
энергоустановку...
     А  в году  нынешнем,  на  исходе  мая,  в  домашних  приемопередатчиках
ииформсети  -- видеоклубах -- сначала явилась образцово красивая дикторша  и
задала  вопрос  от  имени  Совета,  затем  тот  же вопрос  загорелся  яркой,
настойчиво мерцающей надписью: ЧТО ДЕЛАТЬ С ОБЩИНОЙ АМАЗОНОК?
     Дикторша  говорила  вроде  бы  неоспоримые  вещи.  Если  есть на  свете
неравенство,  то  это неравенство личных качеств: способностей,  интеллекта,
психозпергетики. Любая попытка вернуться к разделению по групповым признакам
-- национальным,  расовым, половым --  может воскресить глубоко схороненные,
позорные  для  разумных существ распри. Сегодня амазонки трубят о врожденной
нравственной  неполноценности  мужчин.  А  завтра  найдутся умники,  которые
"докажут",  опираясь  на  данные   этногенетики  или,  скажем,   ноосферного
резонанса, что  чернокожие эволюционноо ограниченны, а белые  созданы, чтобы
быть пионерами прогресса...
     Теперь зрители могли одним  четким мысленным представлением -- Великому
Помощнику слов не  требовалось --  навеки снять проблему амазонок. Вплоть до
крайнего решения: упразднить общину, рассеять  "мятежниц" по Кругам Обитания
и не дать им собраться вновь...

     В том, что после референдума наступит ясность, ни один из членов Совета
не сомневался.
     ... --  Нам предстоит решить не  один  вопрос,  а  два! --  с упорством
педанта сказал  Вилар.--  Первый  --  о судьбе общины:  быть  ли  ей вообще?
Второй: если мы не распустим амазонок, то позволим  ли  им создать внеземную
колонию?
     -- Прецедент  на  сто тысяч лет вперед!  --  весело воскликнул Нгале.--
Человечество начинает размножаться черенками? Я заранее согласен!
     --  Даже  если  из  черенка  вырастет  дерево  с  ядовитыми  плодами?--
язвительно спросил Роже.
     Петр,  любовавшийся дикой  красотой  скалы с притулившимся под  обрывом
ветхим  тибетским монастырем,  подумал: как  легко здесь читать чужие мысли!
Должно  быть,  в  этих  местах,  в  отстоявшейся  веками  ноосфере  высокого
отрешенного  духа,  легче  проявлялись  предельные  способности.  Сейчас  он
отчетливо видел ауру Роже, пронизанную желто-красными вспышками  смятения, и
даже смутно различал  картину, волновавшую сочлена комиссии... Целая планета
во  власти  технотронного   матриархата;  мужчины,  сведенные  к   положению
безгласных  рабов,  покорных  зачинателей  потомства.  А  что  дальше? Через
столетие, через пять, когда умножатся  звездные колонии -- "черенки" Кругов?
Флотилии звездолетов с женскими экипажами, утверждающие в Галактике принципы
высшей  женственности...  и, наконец, когда-нибудь -- прямое  столкновение с
"агрессивным миром мужчин". Пожалуй, Роже излишне сгущает краски. Но это все
же лучше, чем беззаботность Нгале...

     Настойчивые  призывы   по  информсети   пропали  втуне.  Референдум  не
состоялся. Подавляющее большинство  землян вообще не думало  о какой-то  там
шутовской  женской общине.  Те же немногие, кто хоть как-то  откликнулся  на
вопрос Совета, мыслили  однозначно и кратко:  "Оставьте их  в  покое,  пусть
делают, что хотят!"
     Наплевательское  молчание  миллиардов  лишний  раз   заставляло   Совет
прислушаться к  отчаянным призывам "школы распада". Ее  сторонники, жившие в
своеобразном   фаланстере[16]   под    Киото,   утверждали,   что
человечество  перестает   быть  единым   целым.  Да  и  что  сегодня   может
соединить... даже не народ, а десять или двадцать тысяч человек? Раньше люди
делали совместную работу, вынужденно сближала и жизнь в городах.  Теперь нет
разделения труда -- единая техноэнергосфера, подчиненная Великому Помощнику,
оставила  человеку  лишь  чистое  творчество,--  да  и  города  благополучно
скончались,  кроме памятных и заповедных... Живя  в самом глухом углу  вновь
одичавшей Земли,  можно получить какие угодно сведения, предметы, материалы,
энергию.  Поскольку  нормой  является созидание,--  большинство  "нетворцов"
попросту вымерло от  наркомании  и  других излишеств,-- люди используют свое
могущество исключительно в благих целях. Но личность, вырванная из  общения,
капсулируется:  возникает сверхиндивидуализм,  нечеловеческая  изощренность.
Люди  -- вселенные;  люди,  каждый  из которых  думает и  говорит на  языке,
понятном  ему одному, и  становится, по  сути, отдельным биовидом... Ни один
аскет-отшельник или индийский садху не были столь  отделены от мира, как наш
современник,  сидящий,   допустим,  во  льдах  Гренландии  и   ставящий  там
какие-нибудь опыты с расходом триллионов киловатт.  Ну разве что выберется в
свой любимый ресторанчик  на  берегу  Сены,  исторический заповедник  Париж,
съест там  порцию устриц и  луковый суп,  поболтает с парой-тройкой таких же
затосковавших  творцов-одиночек  (если поймут  друг друга),  послушает пение
видеофантома  Мориса  Шевалье,  завершит обед крепчайшим кофе -- разумеется,
уже в одной из кофеен Стамбула-Константинополя -- и скорее домой, скручивать
штопором  бытие...  Коллективы (кроме  временных,  ученических)  сохраняются
только в  десантных  лагерях да  на  орбитальных станциях  периферии Кругов.
Вместе  держатся театральные и  цирковые  труппы, оркестры,  некоторые школы
художников  -- но это капли  в море. Есть  попытки сознательно противостоять
распаду:   профессиональные  цехи  и  корпорации,   клубы,  движения  (вроде
"естественников" или "Второго  Ренессанса"), родоплеменные  поселки, Большие
Дома...  Однако их вес в масштабах  Кругов Обитания невелик, а  грядущее  --
смутно.

     ...-- Они уже хотя бы выбрали, где поселиться? -- спросил Нгале.
     Петра  все   больше  раздражало,  что  коллеги   по  комиссии  пытаются
спрятаться за его  спину.  Бессознательно,  но пытаются. Вон какие  световые
ручьи текут от его нимба к чужим! Сдержавшись, он сказал:
     --  Выбрали,  понятное  дело.  Для  этого  гоняли  два разведывательных
корабля. Координаты  у меня записаны:  планетка прелесть,  просто рай, вроде
Аурентины.
     -- А теперь, значит, заказали ковчег,-- не без одобрения кивнул Нгале.
     --  И ничего мы не сможем  с  этим  поделать! --  повысил голос Роже.--
Ни-че-го!  Надо  воскресить  вымершего   зверя,   называемого  "общественным
мнением"--  а  как   мы  этого   добьемся?  Как   раскачаем  этих   чертовых
эгоцент-риков?..
     Снова  Петр  взглянул  в  окно.  Скала  над крошечным, в два этажа, под
плоской  крышей монастырем, ржаво-коричневая, иссеченная трещинами, казалась
особенно  плотной,  резко-вещественной  на фоне сизых потусторонних хребтов.
Фиолетовой  каймой были очерчены  миллионнолетние снега. За  голыми корявыми
соснами ближнего отрога над вишневым морем заката медузами плыли  три  белых
призрачных пика.
     Нет, знали ламы,  где поселиться,  и  мы правы, поставив  тут  дом  для
собраний    комиссии   Совета.    Хорошо,    остро    думается   на    земле
Авалокитешвары[17]   ...    И   раздражение   куда-то   уплывает,
рассеивается, как отблески снежных  медуз при наступлении ночи. Выбрали меня
в качестве громоотвода -- ладно, пусть так и будет, значит, такова моя роль.
     -- Есть идея,-- сказал Петр.

     5. К радости  Николь, поездка от  речного  порта не разбудила  Сусанну:
девчушка  все так же спокойно  спала в своем мешке, притороченном за  спиной
матери.
     Николь  огляделась.  Конь  ее  стоял  на  вершине странного,  правильно
закругленного холма.  Холм  был покрыт мягкой,  не  знавшей покоса  травой и
сидел, будто нарочно насыпанный, среди пологого склона лесистой горы. Гряда,
синевшая  в  предвечернем мареве, подковой охватывала  зеленую  равнину, где
нарезанные квадратами поля сменялись кудрявой шкурой леса и блестели пруды.
     Если   верить  Помощнику,  Николь  была  в  пределах  владений  общины.
Оставалось лишь найти хозяек.  Заметив далеко внизу движущийся по лугу табун
и понадеявшись,  что при нем  должны  быть  пастухи, она  осторожно  тронула
Баярда шагом. Направляясь к утоптанному спуску, Николь задержала  копя перед
зеленым валом: бог знает кем и когда насыпанный, сытой змеей лежал он вокруг
холма, и росли на нем особенные махровые гвоздики.
     Пришлось  дать Баярду шенкеля. Конь с храпом  рванулся через насыпь, но
вскоре  копыта  увязли в  русле  ручья,  испуганный  Баярд  пошел  боком,  и
захныкала проснувшаяся Сусанна.
     --  Куда  торопишься,  малышка?  --  позвал  за  спиной слишком  хорошо
знакомый,  вяловато-небрежный   голос.  Когда-то  ей  очень  нравился  голос
Карла-Хендрика:  в  нем  чудилась  сдержанная  сила,  от  этой  мужественной
хрипотцы  просыпалось  желание.   Позднее  она   поняла,   что  Карл-Хендрик
кокетничает,  позирует... всю жизнь он,  мелочный и ленивый  человек,  носит
маску  этакого  расслабленного супермена.  К сожалению,  машина,  не умеющая
ошибаться, определила, что именно он -- отец Сусанны...
     Да, ее  первый сомуж стоял выше  по косогору, у опушки дубовой  рощи; и
Золтан,  конечно, вместе  с ним, они здорово сдружились за  последнее время,
Карл-Хендрик  совсем подмял горячего, наивного Золтана, развратил его  своим
цинизмом...  а поначалу Николь  казалось, что  прелесть этой  пары именно  и
состоит  в противоположности. Пылкий, юношески-порывистый  Золтан и  мудрый,
уравновешенный Карл-Хендрик.
     Оба  неторопливо  спускались к  ней  по траве, залитой  желтым  и белым
цветом.  Николь обругала  себя идиоткой: ведь  могла  же запретить  Великому
Помощнику  сообщать кому-либо ее маршрут! Эх, не привыкли мы секретничать...
Карл-Хендрик согнул перед грудью левую руку и  как бы  невзначай положил  на
нее  толстый ствол  парализатора. Он --  конструктор оружия  для межзвездных
экспедиций! Какая древняя  и мрачная профессия -- оружейник... Наверное, она
кладет печать на личность.
     ...Парализаторы не вредят живому, они лишь на несколько минут или часов
погружают  его  в  каменное  оцепенение.  Настоящее орудие убийства  Великий
Помощник не дал бы и поднять. А тут -- дело безнадежное. Я попрошу Помощника
защитить  меня от парализующего луча, они  (двое!) попросят  не защищать, их
совокупный импульс перевесит, Помощник умоет руки... э, ведь можно поступить
хитрее: для виду сдаться, позволить увезти себя домой  -- а там включиться в
информсеть и быстренько  созвать референдум.  Хотя бы  региональный. Или еще
проще  --  обратиться  к  суду   корпорации  оружейников...  Нет.  Противно.
Унизительно. Прятаться за спину Помощника, в домашнюю ссору вмешивать суды и
референдумы -- фу!..
     -- Ну, все, девочка,--  побаловались,  и  хватит!  -- уже  не  напрягая
связки, с десяти шагов сказал Карл-Хендрик. Золтан казался слегка смущенным,
прятал глаза и  норовил отстать от сомужа, но тот колючим  боковым  взглядом
возвращал его на место.-- Давай-ка, поворачивай домой. Сама поворачивай!..
     Он выразительно подкинул дуло парализатора -- и вдруг замер.
     Снизу извилистой тропой поднимались четыре  всадницы  в комбинезонах  с
застежками из  вороненой стали.  Первая  из  них остановила  коня и  властно
вскинула руку ладонью вперед, другие слаженно выехали из-за ее спины и стали
по сторонам  --  все,  как  одна,  рослые и  угрожающе  спокойные.  По  лицу
Карла-Хендрика пронеслось загнанное выражение, затем он снова обрел показную
удаль и крикнул:
     --  Здорово, подруги!  Так вы  и  есть те  самые  знаменитые  амазонки?
Наслышан о вас, наслышан!..
     -- Охотитесь  на зайцев?  -- с несколько зловещей  вежливостью спросила
передняя женщина. Длинные багряно-рыжие волосы лежали у нее на плечах, челка
прикрывала горбатую  переносицу.-- Для  собственного зоопарка  или в научных
целях?..
     --  Мы  не  обязаны  отчитываться!  --  набравшись  храбрости  и  сразу
мальчишески порозовев,  выкрикнул Золтан.-- На Земле  нет  запретных мест, и
если вы хотите поиграть в...
     Он запнулся,  не находя продолжения. Рыжая сказала все так же улыбаясь,
с хищной предупредительностью:
     -- О нет, мы  ни во что не играем! Но  если  уж на Земле  нет запретных
мест, то, наверное, нет и людей, лишенных свободы?
     --   Это  наша  сожена,  и  мы  хотим  вернуть  ее  домой!  --   заявил
Карл-Хендрик.-- Есть еще вопросы?
     --  Вернуть  таким  образом?  --  Амазонка  кивнула  на  парализатор.--
Приглашение более чем галантное...
     Сусанна,  пищавшая до сих  пор  за  спиной  Николь, примолкла,  видимо,
почуяв напряженность момента. Золтан, с пылающим  лицом, утирал слезы --  от
стыда,  от  злости,  от досады... Николь подумала, что могла бы  любить  его
одного... могла бы, если бы он не оказался таким озверелым собственником.
     -- Вы  всерьез  думаете,  что женщина может  быть  "вашей" помимо своей
воли? -- надменно с высоты седла спросила другая  всадница, юная блондинка с
персиковым румянцем и жестокими губами.
     -- Вы! -- чуть не  взвизгнул  Карл-Хендрик.-- Если уж вы так ратуете за
свободу, то почему вмешиваетесь в чужой семейный раздор? Вам не кажется, что
вы тем самым ограничиваете свободу двоих во имя каприза одной? Не слишком ли
это по-женски?!
     -- Возможно,-- сказала  старшая,  жестом останавливая готовую  вспылить
блондинку.--   Но   свобода  вершить  насилие  --  единственная,   достойная
ущемления...-- Затем она спросила, обращаясь к Николь: -- Милая, может быть,
вы хотите уйти с ними? Если так, то мы оставим вас.
     -- Ни  за  что! -- мотнула каракулевой  головой беглянка.-- Лучше пусть
они меня всю жизнь держат в параличе!
     --  Ах ты...-- Карл-Хендрик вскинул парализатор, по Золтан вдруг сильно
ударил  его по руке, и луч  ушел в землю, образовав  круг поникшей  травы --
клеймо осени на  нежной  щеке  июля.  Первый  сомуж, охнув и выронив оружие,
схватил  второго  за  шиворот;   Золтан  с  размаху   влепил  Карлу-Хендрику
пощечину...
     Ширк! Над головами  сомужей светлая полоса  прошла по дубовым ветвям,--
то  сворачивались,  показывали изнанку  листья.  Лист,  похожий на маленькую
гитару, будто в поисках убежища, прильнул к локтю Николь.
     -- Хватит,-- сказала рыжая амазонка, и все четыре наклонили к дерущимся
раструбы  стволов.--  Не  воскрешайте время ярости, столь любезное мужчинам.
Убирайтесь вон!
     Уходя, Карл-Хендрик не обернулся, а Золтан через плечо бросил умоляющий
взгляд на Николь. Но та была занята раскричавшейся Сусанной...
     Ее окружили амазонки на высоких, могучих конях.
     -- Вы  от  них --  или к  нам?  -- задорно спросила  рыжая, назвавшаяся
Клариндой.
     -- От  них -- к вам...-- несмело ответила  Николь, перетянув на грудь и
усердно  баюкая заходившуюся воплем дочурку. Тогда Кларинда коснулась лобика
Сусанны пальцами, подобными стали  в шелковой оболочке,  ласково  и уверенно
погладила девочке веки,  и та крепко уснула.  Николь счастливо  засмеялась и
схватила руку Кларинды, чтобы поцеловать, но амазонка не позволила.
     -- Брось,--  сказала она, держа беглянку за плечи и глядя в самую глубь
ее оленьих  глаз,  где еще искрами дрожал  испуг.--  Ты  в  краю  подлинного
равенства -- не по праву рождения, но по праву тех, кто рождает.
     Они поехали рядом  по тропе,  все  вниз да  вниз,  к видневшемуся среди
посевов  селению.  Сусанна спала,  словно  чувствуя  вокруг  себя  добрую  и
непоколебимую защиту... Десяти минут  не прошло, как Николь рассказала новым
подругам  нехитрую  свою  историю:   жизнь  в  старозаветной  парной  семье,
деспотичный  отец  и безвольная мать...  растущее год  от года желание иначе
построить свою  судьбу...  цепь  неудачных  увлечений,  затем  Карл-Хендрик,
поначалу страстно  влюбленный и бесконечно  предупредительный... возвращение
Золтана, первой  девчоночьей  любви Николь...  терзания, попытки разорваться
между двоими... наконец, встреча втроем и решение создать расширенную семью.
Казалось  бы, все прекрасно: у нее  два ласковых, преданных сомужа,  сразу и
семья, и компания  друзей. Но  Карл-Хендрик  скоро проявил  черствость, стал
домашним тираном... более молодой и внушаемый Золтан сделался  его копией...
то, что было едва  терпимо в одном, превратилось в пытку из-за удвоения... и
вот,  после  ужасной,  противоестественной  сцены,  которую  Николь не может
вспоминать без слез,  она схватила малышку, и...  Теперь  они здесь. Хорошо,
что  за  день до этого  Ннколь по какому-то наитию вывела на  принтер своего
видеокуба очередное воззвание амазонок!
     --  Многие  из  нас  пришли  сюда,  оскорбленные  мужским  зверством,--
ответила Кларинда, придерживая рукою низко нависшую ветку тополя и пропуская
всех вперед.-- Один  муж, два мужа; лебединая верность или ежедневная  смена
партнеров -- каждая женщина чувствует, насколько ее антипод грубее сработан,
чем она сама... Кстати, что ты умеешь делать?
     -- Боюсь, что ничего  полезного для  вас!  --  сказала  Николь, изрядно
смущенная  этим  неожиданным вопросом.--  Моя склонность годится для больших
орбитальных  станций.   Мы  жили  на   Кристалл-Ривьере,   и  я   занималась
гидропоникой и аэропоникой...
     Николь хотела добавить, что она -- известный человек в своем искусстве;
что  ее клубнику,  выращенную без земли и воды,  в среде питательных  газов,
велели скопировать Распределителю и подать на стол миллионы людей...  но его
могло бы прозвучать, как похвальба, и она смолчала.
     -- Ты  очень кстати,-- без тени насмешки сказала Кларинда, а блондинка,
которую звали Эгле, лукаво добавила:
     -- У  нас  у  всех вдруг  появился  интерес к  гидропонике -- с чего бы
это?..
     --  И  еще  хорошо,  что  у  тебя девочка! -- сказала  третья  женщина,
Аннемари, молчаливая, коренастая, словно борец, с недобрым квадратным лицом.
     Николь  вздрогнула  от  этих  слов, ее  оливковая  кожа  побледнела; но
Кларинда усмехнулась дружески и проговорила с нажимом, точно утверждая некий
постулат:
     -- Мы рады всем детям.
     Внизу  склона  под  слоновьими  ушами  лопухов громко  лепетал  родник.
Изливаясь к  подножию горы, он превращался  в  густо  заросшую  топь. Копыта
зачавкали,  проваливаясь... Дальше,  за насквозь  выгоревшей от молнии ивой,
начиналось  поле  озимых,  выбегали  навстречу  любопытные васильки. Поселок
вился к  сплошному массиву  садов, из которого вставали островерхие  крыши и
прозрачные купола.
     Кларинда звонко скомандовала:
     -- А ну-ка, рысью... марш!

     6. Почти год мы с ней жили  душа в душу, и не было между нами ни ссоры,
ни  едкого слова. Не то, чтобы Гита мне потакала  или  исполняла  каждое мое
желание  -- хотя  она  и называла себя моим  "зеркалом".  Чаще  бывало  даже
наоборот: я  ловил  себя  на  том, что послушен, как  палец. С  шуточкой,  с
поцелуем наставница  моя  умела направить  меня  по тому пути, какой считала
нужным, и при этом у меня не исчезало щекочущее чувство радости.
     Я  несколько  раз  привозил ее в Большой  Дом. Родня встречала  Брпгиту
радушно, тем  более,  что  она могла сразу  войти  в доверие  даже  к самому
подозрительному человеку. Только бабушка  Аустра, не  изменяя своей  обычной
блаженно-просветленной приветливости,  заметно лишь для меня отводила взгляд
и поджимала губы. Она не  слишком  одобряла любовное наставничество, считая,
что  начало интимной  жизни должно совпадать с  началом подлинной  любви, от
которой рождаются дети.
     Как я и ожидал, однажды на Гиту обрушилась Эва Торопи -- она приходится
золовкой  моей  двоюродной  сестре  Марите.  Эва  у  нас  медиевист,  знаток
рыцарских  времен,  и  ко  всему, что  случилось  после  тринадцатого  века,
относится  без  восторга...  Однажды за  обедом, в  присутствии  целой ветви
родственников, Эва с топорной прямотой заявила, что просто не  понимает, как
можно изгнать из жизни таинство первых  ласк, робкого сближения влюбленных и
заменить его  каким-то  профессиональным  обучением: "Цинизм,  которому  нет
равных!"  В ответ моя Гита,  сразу став острой, как бритва, сказала, что все
хваленое   "таинство"   часто  сводится  ко   взаимному   мучительству  двух
сексуальных несмышленышей,  а  цинизм  -- это достояние  тех, кто не  прошел
науку любви, не понял высокой одухотворенности Эроса...
     Эва в тот раз оказалась прижатой к стенке; больше подобные столкновения
не повторялись, дни в Большом  Доме мы проводили мирно и  безоблачно. Я тоже
смог кое-чему научить свою наставницу. Например, она понятия не имела, как в
марте  собирают березовый сок. Я  при  ней  пробуравил один  ствол,  вбил  в
отверстие  лоток из расколотой и выскобленной ветки,  подставил ведро. Когда
ветер  стал  отклонять  струйку --  дал  соку  стекать  по  длинному  сухому
стеблю...  Все эти  мои  действия,  памятные  с младенчества, для Гиты  были
внове,  хотя она многое повидала: успела и на плоту переплыть Тихий океан, и
слазить  в гипоцентр  землетрясения,  на сто километров под  земную  кору, и
поработать в ядре Солнца на  сборке новой секции двигателя Времени, что было
куда опаснее штормов и подвижек магмы... Но затем взялась подражать  мне,  и
скоро  мы набрали  несколько  бутылей сока;  впоследствии  он забродил, стал
хмельным, и мы пили его  со  льда, из толстых фаянсовых кружек  с короной  и
надписью "1889".
     Горны  мои,  корнеты и тромбоны  были  Гите малоинтересны,  зато охотно
научилась  она  у меня делать  из  ивовых  прутьев дудочки для младших детей
Дома. А главное,  я привил  ей  теплое чувство  к  бесконечно любимому  мною
двору...
     Я, между прочим, тоже не сидел при  маминой  юбке первые семнадцать лет
жизни:  как  положено  воспитаннику   учебного  города,  видел   и   здорово
обветшавшие пирамиды египетские, и молодецкие игры с  быком на Крите, и даже
снящийся  мне по сей день вселенский котел Юпитера -- но, право же, не  знаю
ничего милее и притягательнее нашего двора. На нем всегда, лежит тень одной,
а  то и  нескольких  ветвей  Дома.  Нарочно  сделанных  дорожек  нет --  они
протоптаны стихийно, многими  поколениями в  густой  траве, и расчищают  их,
когда  идет  снег.  Летом  повсюду зреют крыжовник  и смородина,  вьются  по
веревкам цветущие бобы, благоухают мелкие  обильные розы.  А  далее  широким
кольцом --  наши огороды и посевы, фермы, пасеки  и рыбные пруды. За ними, с
одной  стороны, тихая Вента, с другой -- лес до  самых  дюн, которому  мы не
даем чрезмерно густеть, сохнуть или заболачиваться.
     В ночь  на Янов день мы  с Гитой, как водится, пошли в лес искать  цвет
папоротника. Найдя заветную полянку  среди непролазной гущи орляка, железным
стержнем  я  провел по земле  черту вокруг  нас, постелил шелковый  платок и
велел Гите ничего не  бояться.  Должны  мы вытерпеть  ужасный вид призраков,
которые соберутся сюда к  полуночи,  не закричать  и не убежать  -- тогда на
платок  упадет  огненный  цвет,  и нам откроются клады, даже  те, которые не
засекает видеолокатор на рентгеновской длине волны...
     Каюсь, в ту ночь мы призраков проглядели, поскольку были заняты  совсем
другим; и цветок не упал к нашим ногам,-- наверное, обиделись языческие духи
на пренебрежение,-- зато вместо скучного золота  и никому  не нужных цветных
кристаллов открылись  мне иные клады: страстной  игры, и саморастворения,  и
нежнейшей заботы, и таких вещей, для которых не найдены слова...
     На  следующий же  день,  когда  мы,  выкупавшись  в  родниковом озерце,
прибежали домой,  и на дворе был  вкопан шест  с  весело трещавшим огнем  на
верхушке, и все наши домочадцы тащили с разных сторон здоровенные букеты,  и
под нестройную, но отменно  громкую песню "Лиго" моя Рита  возложила дубовый
венок  на голову  бабушки Аустры,-- да, да, ей доверили  такую  честь! --  я
понял, что, прикажи мне Гита навязать на шею мельничный жернов и прыгнуть  в
Балтийское море, я не промедлю и секунды.
     ...Беда случилась вскоре после рождественских праздников.  Ох, недаром,
недаром смутило меня старое гадание! Когда перед самым  боем  часов Марите и
моя невестка Хосефа выбежали на галерею и поглядели через окно на сидящих за
столом, у меня вроде бы не оказалось головы. Раньше это обозначало:  человек
не доживет  до следующего рождества. Теперь, под крылом Великого  Помощника,
мне, по меньшей мере, грозили крупные неприятности...
     Хотя  в  наши дни каждый  знает, что  достоверные  случаи проскопии  --
предвидения -- никакого касательства не имеют  к  гаданию, все же на душе  у
меня  кошки  скребли.  Не  исправили  настроение  даже  последующие  озорные
глупости девчонок. Марите, Хосефа и еще две-три умницы их возраста поперлись
на овечью ферму,  ловить в темноте  животных: которая ухватит  барана,  та в
течение года  выйдет  замуж.  "А за  какое место хватать?" -- пискнула самая
младшая...
     Через полмесяца  меня вызвали  в  учебный город  и дали самостоятельное
задание по практической истории. Серьезное, выпускное.
     А  утром  тридцатого  января   за  мной  пришла  допотопная,  точнее,--
доатомная  колымага с шумным  и  чадным  бензиновым  движком. Впереди  сидел
водитель в кожанке на меху,  с бритым затылком и висками -- все воспроизвели
очень основательно. Старина глухая,  жутковатое  время  неорабовладельческих
империй; сверхцентрализация и сверхдеспотизм, как никогда ранее обеспеченные
на громадных просторах благодаря огнестрельному оружию, автомобилю и радио.
     Мы заехали далеко в лесную  зону города, туда, где  я никогда не бывал.
Над  голыми черными  кронами горделиво  покачивался белый  купол,  вытянутый
кверху, точно куриное яйцо.
     Открылась  истоптанная снежная  поляна,  набитая  народом,  уставленная
автомашинами. Я подивился тому, сколько Манев набрал статистов, как подробно
их  одел  и каким  умелым  оказался режиссером. Были  тут  и  кинооператор в
бриджах, крутивший ручку своего ящика," и строгие милиционеры, и седобородые
академики,  и  военные  с  деревянно-прямыми спинами...  и,  кажется,  все с
немалым удовольствием играли свои роли. А посреди поляны хоровод багровых от
напряжения парней в  шинелях и буденовках держал колышущегося белого гиганта
на веревках, словно лилипуты пьяного Гулливера.
     Выйдя  из  машины,   я   поднял  голову   и  увидел  черного  человека,
подвешенного  к   шару-прыгуну.  Он  медленно  поднимался   рядом   с  боком
стратостата,  прочерченным   бороздами,  будто  китовье  брюхо.  Человек   в
последний раз проверял  целость швов. Вокруг свешивались стропы, точь-в-точь
лианы, обросшие инеем.
     Действие  развивалось согласно  знакомому  мне  сценарию. Меня свели  с
двумя товарищами по полету, также одетыми в неуклюжие костюмы  с подогревом.
Раньше  я  никогда  этих  людей  не  видел...  Вперевалку  прошли  мы  через
расступившуюся  толпу. Командир наш,  светловолосый, чеканнолицый, настоящий
былинный  богатырь,  принял от военного в  высоких  чинах  расшитое  красное
знамя.  Военный  был  хмуро-торжествен.  Я  тоже  вовсю  священнодействовал,
прикладывая рукавицу  к шлему... И вдруг почувствовал, что мне совсем не так
забавно, как  должно  быть  во время  столь  архаичной  церемонии. В  скупом
ритуале читались и благородство,  п  величие. Я стоял, затаив  дыхание; даже
глаза  пощипывало...  "Когда  страна  быть  прикажет  героем, у  нас  героем
становится любой". Кажется, те же годы...
     Клубы  пара  перестали вылетать  из командирского рта вместе  с  литыми
твердыми словами. Последние  рукопожатия, блицы фотоаппаратов... Цепляясь за
веревочную  сеть,  взобрались  мы  к люку  гондолы. Гондольная команда цепко
держала стальной шар, упиралась в пего плечами, будто актеры в революционной
аллегории: Красная Армия --  опора всей Земли... Сквозь стены, антимагнитные
и  хромоникелевые, услышал  я зычный, тренированный на  плацу  голос хмурого
военного:
     -- Выпускайте!
     И крики любующегося собой стартера:
     -- Э-тдать поясные! Э-тдать гондолу!
     В иллюминатор я  видел,  как  бросили канаты и отбежали  красноармейцы.
Затем  гондола  лифтом пошла  вверх.  Слабость в коленках и  беглая  тошнота
отметили миг невесомости...
     Следующие часы, до последних  роковых секунд, мы самозабвенно работали,
только иногда заправляясь горячим чаем из термосов,-- а стратостат наш белой
свечой  несся в гулком пустом пространстве,  один-одинешенек, словно  до сих
пор никто не бывал  на  таких высотах. Иллюзию нарушали только  расчерченные
щиты  и  башни на горизонте, верхнею гранью многие  вровень с нами и выше --
оставленный на удивление потомкам район мегаполиса Москва-Большая...
     Кабина была тесна и напичкана уймой  примитивных датчиков: высотомеров,
анероидов,  вариометров...  Рядом  с  рыбьим оком  перископа  пришпилен  был
портрет усатого  шахиншаха  в  застегнутом  под горло френче.  Мы трудились,
забирая пробы воздуха, фотографируя облака и  землю  в разрывах между  ними,
следя  за  стрелками, за  самописцем метеорографа,  за тем,  как  вспыхивают
космические  частицы  в  паровой камере Вильсона --  а  русый  наш  красавец
командир время  от времени  отрывался от приборов, чтобы ликующе  бросить  в
микрофон:  "Земля,  я --  Сириус!  Штурмуем двадцатый  километр...  двадцать
первый!" Как  будто все  было по самому большому  счету, и все -- впервые; и
никакой черт не заставил бы меня  сейчас лениться, узнавая узнанное триста с
лишним лет назад.
     И  мы, честное слово,  не замечали нарастающей банной духоты  и капель,
все  чаще  катившихся по  нашим лбам,  и обморочной тяжести  в  груди  -- не
замечали, пока это  не стало вдруг  нестерпимым. Тогда  второй мой  товарищ,
чернявый  и  подвижный,  игравший  "роль"  конструктора  стратостата, врубил
вентилятор, чтобы прокачать воздух через патроны для поглощения углекислоты.
Но с  вентилятором что-то было не  то,  и закружилась  в кабине пыль, словно
летом на  горячем пустыре, противно садясь на мокрую нашу кожу, забиваясь  в
глотку...
     Должно быть, в эти лихорадочные минуты кто-нибудь из нас неловко дернул
клапанную веревку, и она зацепилась снаружи за один из приборов, коих немало
было  размещено на боках нашего баллона. Когда обнаружили  мы слабину,  было
уже поздно; слишком  много газа утекло через  клапан, белый  праздничный шар
худел ежесекундно  на  сотни кубометров и хотя бодрился,  порою  взмывая  на
сострадательных воздушных потоках, но тем не менее уже неотвратимо падал.
     Весь  балласт,  полтонны  свинцовой  дроби,  отправили  мы  за  борт...
Напрасно.  Меня   рвало,  просто   наизнанку  выворачивало,   изнутри  болью
взрывалась голова. "Конструктор"  с  хрипом катался по дну гондолы, и только
командир, держась нечеловеческой  волей, что-то  еще выкрикивал по  радио от
имени "Сириуса".
     ...О,  как  помню я  надсадный  вой рассекаемого  воздуха  и  сжигающее
удушье!  Когда гондола  уже  пробивала нижние плотные  облака и влага кипела
пузырьками, испаряясь на ее раскаленной  броне,-- вместе с  муками телесными
пережил  я жестокий душевный  разлад. Чуть с ума не сошел, решая: обращаться
ли мне к Великому Помощнику? Спутники  мои даже не  думали об этом...  Может
быть,  катастрофа  запланирована, как своеобразный суровый тест,  и  я своей
несдержанностью  заслужу низкую оценку? Испугался мальчик... А если наоборот
-- все происходит всерьез? Тогда надо срочно телепатировать Помощнику, иначе
он вмешается лишь в  момент моей физической гибели, удара оземь,  и я  успею
испытать неописуемую  боль... прожить  миллисекунды с  раздробленными в кашу
костьми,   с   разлетающимся  мозгом...  говорят   ведь,   что   собственное
предсмертное  время  бесконечно замедляется! Надо  -- не  надо,  надо --  не
надо...
     Признаюсь честно: я завыл, как раненый зверь,  и вцепился зубами себе в
ладонь.
     Где-то над самой льдистой Яузой, на которую валился стратостат, визг за
иллюминаторами  перешел  в  басовое  ворчанье,  расплылся  и  утих;  падение
сделалось плавным... Я ощутил нечто, подобное приходу сна после утомительной
прогулки, и с благодарностью смежил веки.
     Первым,  что  увидел  я затем,  был искристо-сиреневый,  уютно гудящий,
вроде бы и  нематериальный, но  ощутимо  упругий  шар.  Я  сидел напротив  в
кресле, а шар лежал  на  полу среди тепличных чудес,  всяких  там  пряничных
пальм, эпифитов и гибискусов. Это был наш регенераторный центр.
     Значит, немало у меня сгорело нервных клеток, да и сердце, видимо, было
надорвано перенапряжением, если понадобилось засовывать меня в искусственную
матку  --  регенератор.  Велизар  смущенно  улыбался  в  свои  нелепо-пышные
смоляные усы, свисающие ниже подбородка. Он у  нас  оригинал, Манев: однажды
став   плешивым,  бреет  голову  вместо   того,  чтобы  регенерировать  себе
нормальные  волосы.  Наверное,  кто-то  сказал  ему,  что  так внушительнее.
Бритоголовый и усатый, Манев похож на средневекового турка.
     Кроме наставника  по практической  истории, стоял надо мной и выпуклыми
желтыми глазами  разглядывал  меня,  точно  некую редкость,  неизвестный мне
сутулый высоколобый мужчина.
     --  Ну, как, отважный  аэронавт?  -- игривостью маскируя снедавший  его
стыд, вопросил Манев.-- "Тебя я, вольный сын эфи-ира..." Все в порядке?
     Велизар  переглянулся с  желтоглазым, и  тот сказал  тоном проигравшего
сражение полководца перед солдатами:
     -- Мы должны перед вами извиниться, Имант.
     Я вяло  кивнул --  как всегда сразу после  лечебного  обновления,  тело
одолевала ломота.  Мне так и казалось, что они должны просить  прощения. Кем
надо быть,  чтобы  с нашей техникой  не  обеспечить  надежности прадедовских
механизмов!..
     Потом мне пришло на ум, что они  хотят  извиниться за другое --  за то,
что  специально  подстроили катастрофу.  Но  если так,  то  с  какой  целью?
Понаблюдать реакции гибнущих, собрать экспериментальный материал?..
     -- Нет,  брат,  ты про нас слишком  плохо не думай! --  замотал головой
Манев, отлично владевший биосвязью.-- "Не судите, да не судимы будете..."
     Он снова покосился на желтоглазого, и тот сказал:
     --  Дело в том, что никакого  полета не было,  Имант. Это  не  натурный
запуск.
     Тут  я   мигом  уразумел   и  чуть  было   не   выругался  по-латышски.
Галлюцинаторный тренажер, психоимитация! То-то я дивился, как Манев собрал и
одел этакую толпищу!.. Должно быть, я все время просидел в том автомобиле --
вернее,  в камере  тренажера, замаскированной  под бензиновую колесницу.  Но
ведь  тогда,  черт побери, Манев и его дружок оказываются  просто подлецами!
Пспхоимитация идет строго  по программе:  значит, вне  всяких сомнений, меня
специально мучили и пугали неминуемой гибелью.
     Я сказал им об этом. Они дружно кивнули, но желтоглазый уточнил:
     -- Да, программу составляли мы, но при этом ослабили все воздействия по
сравнению с подлинными. Однако следящий компьютер протестировал вас  и решил
снизить защитный порог. Может быть, машина переоценила вашу стойкость?..
     Он  верно рассчитал, хитрюга. Я  не  мог признать  себя  слабым,  менее
мужественным,  чем то  решила  машина.  И  я  смолчал.  Тем более,  что  мне
наговорили кучу похвал: и вел-де я себя наилучшим  образом, и собран был,  и
храбр,  и сообразителен;  и  не  только заслужил лучшую выпускную оценку, но
стал звездой, гордостью учебного города.
     Одним словом, толково меня успокоили... Но вот прошло несколько дней, и
снова я заволновался, ощутил подвох. Горчичное зерно сомнения заронил  в мою
душу Ишпулат  Акбаров,  приятель  из младшего предвыпускного потока. Ишпулат
бредил воздухоплаванием.  На диплом он готовил  проект какого-то  мастодонта
меж дирижаблями, невероятно грузоподъемного и комфортабельного. Приятель мой
считал, что  пора вернуться времени  неторопливых путешествий над  миром  --
человек давно перестал  спешить и может себе позволить  зависнуть на час или
на  день,  сидя с бокалом вина в летучем ресторане, где-нибудь над  цветущей
дельтой Янцзы или  над  синими фиордами Норвегии... Так вот, Акбаров сообщил
мне, что он отлично знает желтоглазого. Зовут того Ян Шприхал,  и никакой он
не кибернетик и не медик, а как раз  реконструктор  аппаратов легче воздуха,
наставник аэростатной группы...
     Затем случай  свел меня с девочками из начального  потока: на дружеской
вечеринке  крутили они собственной работы видеофильмы.  Одна  из них, снимая
зимнюю жизнь  леса, вдруг  наткнулась  на  пустошь, набитую  странно  одетым
народом... А потом... Явственно дрогнули руки у снимавшей девицы. Стратостат
наш коснулся туч, и  пестрое сборище, заколебавшись, растаяло:  милиционеры,
военные, бородатые профессора.
     Наступила  полная  ясность.  Не  было никакой  психоимитации,  Мапев  и
Шприхал  загнали меня в самый настоящий стратостат, окружили  армией дотошно
сделанных    видеотактильных    фантомов,   но,   но    нашей    современной
самонадеянности, не учли одного: что машины и механизмы  прошлого, в отличие
от нынешних, могут выйти из строя. И когда  баллон  испустил дух,  Шприхал и
Манев  успели подхватить меня лишь у  самого  речного  льда.  А потом решили
скрыть свою вину и принялись изощренно лгать.
     Мог бы я по этому поводу обратиться в суд чести корпорации  наставников
или даже в Координационный Совет;  мог  бы  и не обращаться, а созвать  сход
учебного города и при всех педагогах и воспитанниках потребовать объяснений.
Но я положил себе сначала посоветоваться с Бригитой.
     Она   как   будто   ждала   чего-то  подобного...   Выслушала  меня   с
брезгливо-снисходительной усмешкой и заявила:
     -- Все бессмысленно  -- и суд, и сход. Мужчины, воспитанные мужчинами и
дожившие,  до  зрелых  лет,  этически безнадежны.  Это  примитивные киборги,
знающие лишь свою цель.
     --  Ага...  Стало  быть, все проглотить  и  спокойно  сдавать следующие
экзамены? Сделать вид, что я верю Маневу, продолжать ему подчиняться?..
     Гита  моя  подумала  немного, сдвинув  брови,  и вынесла  окончательный
приговор:
     --  Нет. Ты должен объявить о  случившемся по мировой сети. Пускай сами
судят,  разбираются, наказывают... Выскажись -- и уходи  из учебного города.
Ты достаточно много знаешь и умеешь, а эти церемонии  с париками, мантиями и
вручением диплома...
     Она  махнула   рукой,  стирая  в   моем  сознании   последние   остатки
учебно-городского патриотизма.
     -- Куда  же я пойду? --  спросил я, заранее зная ев ответ и зная также,
что я ничего не имею против...

     7.  Одиннадцать  шагов  из  угла  в  угол веранды,  одиннадцать туда  и
одиннадцать  обратно. Грозовые  тучи накапливаются  за Дунаем, еще  медленно
ползут минуты. Молчит, молчит видеокуб. Когда и  чего ожидал в последний раз
Петр  Осадчий с таким  нетерпением,  под поршневые удары сердца? Одиннадцать
шагов...  Может  быть,  еще  более  тугим,  удушливым  было  ожидание, когда
бесконечно долго бросала океанская волна его плот на коралловые рифы Рароиа?
Или раньше, под стальными кряжами Сибирска, во владениях урбиков?..
     Об урбиках он и принудил себя думать, меряя шагами веранду своего  дома
в историческом заповеднике Сент-Эндре  -- Вишеград -- Эстергом. Поворот реки
был  величав  и гладок, невысокие  горы  на  обоих берегах  уютно  зелены  и
пустынны,  и  лишь  над  одной  вершиной   серели  зубцы  угрюмой  крепости,
построенной  венгерским  королем  Бэлой  Четвертым.  Некогда в  цитадели,  с
современной  точки  зрения удобной для  жилья  не  более, чем родовой склеп,
ютился  целый народец: гарнизон с  женами и детьми,  со  скотом  и птицей, с
запасами  воды  и  зерна.  В  дни  осады  крепость  была  автономной,  точно
орбитальная     станция.     Все      человечество     оказывалось     extra
muros[18], и  вмешательство его  выглядело, как  набег  штурмовых
колонн.  Не  происходит ли  сейчас нечто подобное?  Не возникают  ли  вместо
одного  --  десятки,   сотни  микрочеловечеств   и  даже   моно-человечеств,
старательно отгораживающихся друг от  друга? Многие из  них уже  готовы лить
кипящую  смолу и метать ядра, лишь  бы отбиться от общеземных забот... После
всех исторических конвульсий, оплаченных великой кровью, мир вроде бы выбрал
путь праведных,  путь  к воплощению  вечной триады:  добро-красота-истина. А
если все эти урбики, амазонки  и просто самоуглубленные одиночки  под опекой
Великого  Помощника  разбредутся в  разные  стороны? Большинство  троп будет
тупиковыми,  губительными   --  именно   потому,  что   они  не  приведут  к
добру-красоте-истине...
     Петр  вырос в редко встречающейся  семье без  родителей. Ее  составляли
трое братьев и сестра -- дети одного  отца, но  разных  матерей.  Мать двоих
старших, Петра и Даниила, разошлась с отцом, оставив ему обоих сыновей. Мать
младших   детей,  Климента  и  Юлии,  совсем  молоденькая,   признала   себя
неспособной к воспитанию и, более того, сочла свое влияние на детей вредным,
а  потому  поселилась  отдельно.  Отец,  очень  ее  любивший,  но  не  менее
привязанный  к потомству,  буквально  разрывался  между  их старым  домом  в
Сицилии и  усадьбою  второй  своей жены  на  Оби.  При  очередном обновлении
организма он  предпочел  ослабить  одно из враждовавших чувств --  любовь  к
детям...  О  нет,  их  совместная  жизнь  могла  бы  продолжаться, отец  был
человеком  порядочным  и деликатным,--  но  тринадцатилетний Петр  предпочел
завести собственный дом и самолично опекать младших...
     Безусловно, он навещал и Сибирь, и Сицилию: однако действия Петра,  как
главы семьи, были вполне самостоятельны. Многое удавалось,  хотя и не всегда
легко. Вынужденные надеяться только на себя, четверо детей шагали к зрелости
куда быстрее, чем  их  сверстники. Надо было  видеть, как  до седьмого  пота
натаскивает упрямый Дан легкомысленного Клима по эвроматике, а малышка Юля в
это   время,  закусив  губу  от   усердия,  вносит  в   комнату  на  подносе
собственноручно  приготовленный пирог!..  Может  быть,  они меньше,  чем  их
одногодки,  резвились   и   играли,  зато   прослыли   среди   своих  друзей
исключительно надежными и рассудительными.
     Только один  раз учинил  Петр сногсшибательную  глупость  -- как-никак,
было ему  тогда  неполных  пятнадцать...  Они  в  очередной раз  отправились
повидать мамашу Клима -- слава богу, хоть Юльку с собой не взяли!
     После  обременительного свидания,  на котором  бестолковому вихрю слез,
поцелуев,  упреков  и  хохота противостояли  сдержанные  улыбки  детей,  Дан
попросил Петра выполнить давнее обещание -- показать заброшенный мегаполис.
     Итак,  они снова вызвали  гравиход и полетели в город  Сибирск, некогда
подмявший три областных центра пятидесятимиллионный мегаполис, один из самых
крупных в  Федерации  Евразии  и  Северной  Америки, иначе --  в Аме-россии,
положившей начало  всемирному объединению; ныне -- ветшающий, почти  мертвый
Сибирск, не счищенный  с  лица Земли единственного  из-за этого почти, из-за
странной, болезненной жизни, теплившейся в сталебетонных недрах...
     Его кольцевые тоннели, горизонтальные уровни и лифтовые стволы, кое-где
слагавшие  толщу высотой  с  Монблан,  были  полны круглосуточным бесцельным
движением и  неумолчным  шумом.  Дряхлея,  прогибались перекрытия;  отпадали
люки,  лопались трубопроводы, садился усталый металл, коробилась пластмасса,
трещины  бежали  по  стеклу,  вспыхивали давно  лишенные  питания  фонари на
уровневых проспектах...
     Пробравшись   вдоль   горизонта   "эпсилон"   до  вертикального  ствола
"юго-восток-137", увидели братья свалившийся с эстакады  линейный  экспресс:
он  не  заржавел  и  не  потускнел,  поскольку  был  сделан  из  нестареющих
материалов,  он  лежал  грудой колоссальных бело-голубых  игрушек, приводя в
бурный восторг малыша  Клима.  А дальше открылся пустынный стадион, районная
арена на двести тысяч мест, и  они  сыграли  там в футбол подобранной тут же
облезлой  клеенчатой сумкой;  а сумка, надо полагать, упала из находившегося
полууровнем выше супермаркета размером со стадион, откуда  до  сих пор несло
гнилыми овощами.
     После  того, как Петр  блистательно  провел очередной  "мяч"  в ворота,
защищаемые Даном, тот раздраженно заявил, что игра ему надоела. Они покинули
зловеще гулкую  чащу  высоченных трибун  -- один  из секторов  осел, видимо,
подмытый почвенными водами. Впереди, за просторной набережной с  двумя-тремя
скелетами  электромобилей,  лежал  пешеходный  мост через  Томь  --  черную,
маслянистую, слабоумно говорливую Томь в ?келезобетонном корыте, Томь, более
двух веков не видевшую солнца.
     Скоро  им  вовсе расхотелось играть,  прятаться друг от друга,  разбить
случайно  уцелевшие  стекла. Тишина все сильнее гнула  долу,  всеобъемлющая,
лишь подчеркиваемая безумным лепетом  реки,  далекими  грохотами  и близкими
противно-одушевленными скрипами  и царапаньями.  Клим первый  это  высказал:
наверх, наверх, к небу, пускай даже не синему,  а самому злому и дождливому.
"Небо где, небо?"--скулил Клим.
     Обратный путь оказался нестерпимо долгим, путаным; к тому же в заречной
темноте словно  бы кто-то ждал, пока они обернутся спинами, чтобы  броситься
вдогонку, и этот кто-то  даже пару раз выдал себя  тяжкими,  с  подвыванием,
вздохами -- или то пленный ветер бродил среди решетчатых опор?..
     Воззвать к Великому Помощнику: "Забери нас отсюда!"-- они стыдились,  а
стыд был пуще страха... Поколебавшись немного, Осадчий-старший объявил,  что
они будут пробиваться по кратчайшей  --  вверх,  к небу!  Точнее,  попробуют
запустить один из лифтов вертикального ствола "юго-восток-137".
     Но,  надо  полагать, плохо  разбирались  самоуверенные юнцы  в отжившей
технике.  Сумели  выжать малую толику  энергии из аккумуляторов,  сдвинули с
места многотонные громады кабин и противовесов, однако сами, Петром ведомые,
вбежали  сдуру не  на площадку  перед  пассажирским  входом, а  на  грузовую
платформу,   предназначенную  втаскивать  ящики   и  мясные   туши   в  лифт
супермаркета; и платформа двинулась, унося их в широченный дверной проем, но
что-то  панически проскрежетало под ногами, и повалил вонючий резиновый дым,
и платформу заклинило между гигантскими сдвигающимися створками. Двери лифта
уже сминали трубчатые борта по обе стороны от ребят;  и все  же мальчишеский
стыд удерживал их от призыва к Помощнику, позорным считалось в "семье" Петра
обнаруживать слабость. Через несколько секунд великая нянька Кругов Обитания
приняла бы телепатический крик раздавливаемой плоти...
     Однако, не доехав до полуметра, замерли сокрушительные двери.
     Братья сразу увидели того, кто спас  их, раскрыв неприметный шкафчик на
стене колодца и что-то переключив там,  внутри. Спаситель был мал ростом  --
должно быть, мальчонка не старше Клима... должно быть, потому что голову его
полностью скрывал глухой шлем, оснащенный наушниками, антеннами и сигналами.
Вокруг стояли взрослые, образуя почтительную свиту, словно у принца крови. С
головы до ног каждый был запакован в плотную ткань, металл и кожу; у  одного
на лице --  прозрачное забрало, у  других безобразные темные  очки, маски от
противогазов.
     Лязгая подкованными сапогами, спаситель  взобрался на платформу и встал
перед тремя братьями. В руке у него был мощный электрический  фонарь, из-под
шлема, выглядевшего как орудие пытки, торчал бледный решительный подбородок,
глаза прятались в тени козырька.
     -- Чего  вы здесь ищете?--спросил  ребенок,  и  как  бы в ответ ему меж
пандусов  и  ферм  раздался  давешний завывающий  вздох, теперь  куда  более
близкий.-- Чего, могу я узнать? Приключений? Игрушек? Тайны?
     -- Н-нет!... -- запинаясь, ответил Петр. Малец был ему чуть выше пояса,
но производил жуткое,  гнетущее впечатление.-- Мы просто  давно  хотели  тут
побывать... посмотреть, как жили когда-то люди.
     -- Если нельзя, мы уйдем,-- примирительно сказал Дан.-- Не сердитесь на
нас, пожалуйста.
     Дан  протянул  руку  Малышу,  но тот  возмущенно  отдернул  свою  --  в
огромной,  из  кожаных  пластин  сшитой  перчатке.  Тогда  Клим,  все  время
прижимавшийся к Петру, не выдержал и тихонько заплакал.
     -- Нельзя? Отчего  же? Наоборот!--хрипло, с вызовом сказал спаситель.--
Здесь  должен  побывать  каждый  землянин.  Ходите.  Смотрите.  Думайте. Это
истинная родина людей. Ум и талант проявляются в ограничении. Мудрость -- на
грани  тьмы и света.  Хотите видеть миг истинного счастья? Оно  в контрасте,
бедные зверушки...
     Ребенок содрал с себя шлем,  и Петр увидел, что перед ними девочка  лет
шести-семи,  стриженная  ежиком,  с красной  вмятиной  на  лбу  и  сердитыми
воспаленными глазами.
     Девочка вновь надела шлем, и Петр ощутил укол пронзительной жалости.
     -- Я обманула вас. Здесь нельзя быть посторонним. На солнце, на солнце!
Быстрее, ну!..
     Они  возносились в прозрачной  кабине,  когда-то рассчитанной на  сотню
пассажиров, с  кожаными сиденьями по периметру, взлетали,  глядя, как слоями
множатся  внизу  панели и  эстакады, галереи, обросшие мохнатой пылью  пучки
кабелей, решетчатые конструкции, развязки висячих  дорог... и сквозь все это
еще  долго  была видна площадь  у лифтового  ствола, по  которой неторопливо
шествовала девочка со  своей свитой. А за свитой,  немного  отставая, ползло
нечто массивное, темное, помеченное огнями... верный страж -- не то танк, не
то  ящер  вроде  ископаемых,  и  отголоски  его  плаксивых  вздохов, слабея,
раскатывались под перекрытиями уровней.
     Вернувшись домой, к  приемопередатчику, Петр первым делом навел справки
об  урбиках  --  странной, замкнутой  секте  людей,  которые  демонстративно
селились в покинутых городских агломерациях. Урбики были  против упразднения
городов. Травяному лугу  предпочитали  они  асфальтовое покрытие,  ручью  --
поток,  заключенный в трубы, хлебу  с поля  -- синтетическую пищу. По мнению
пророков урбизма, город не только воспитал все лучшие человеческие качества,
но  и  поддерживал  единство  общества;  вне  стен  мегаполиса,  учили  они,
расползутся   связи  между   людьми,  исчезнут  такие  понятия,  как   долг,
товарищество,  взаимопомощь;  погибнет  культура, и  раздробленное множество
творцов-одиночек,  капризных  мизантропов,  будет  бессмысленно  копошиться,
покуда каждый из них не поймет, что его  творчество  уже  никому не нужно. И
ему самому -- тоже...
     Господи! Да  разве мог он тогда  предположить, сколь безгранично важной
станет  для  него эта  тема двадцать  лет спустя?! Неужели  правы  урбики, и
землян  всего-навсего следует вернуть  в  несвободу нумерованных горизонтов,
уровней   и  вертикальных  стволов?  И  то,  какие  уж   бунты  амазонок   в
тысячеэтажном общежитии, в толчее общественного транспорта!
     Нет. Заманчивая прямолинейность решений -- удел дикаря.  Украл --  чего
там  думать, руби  руки  по  локоть!  Так  сказать,  внутреннее,  личностное
обоснование  живучести фашизма...  Мир сложен,  очень сложен...  Одиннадцать
шагов туда, одиннадцать обратно.  Не торопится гроза, скручивающая  облачный
пласт, точно мокрое белье, над Дунаем. Не спешит видеокуб.
     ...Чтобы Помощник  совершил  действие, касающееся  другого человека, не
меня,--  необходим  совокупный  импульс,  желание нескольких.  Если  я  один
захочу,  скажем, отправить  моего  друга  Нгале  на Кристалл-Ривьеру, орбита
Меркурия, или если  я захочу  сделать  его кожу  светлой, Помощник и ухом не
поведет.  А уж о делах политических, о  влиянии  на судьбы больших  групп, и
заикаться нечего. Спецкомиссия по проблеме  амазонок  -- для  Помощника лишь
трое обычных мужчин, собравшихся поболтать. Мировая машина устроена так, что
подчиняется  воле  большинства  по  отношению  к меньшинству,  и никогда  не
наоборот. Любую идею приходится  проводить через референдум. И, в общем, это
правильно. Было правильным до сих пор.
     Наверное, бывают ситуации, как в  древнем Риме,  когда  власть вынужден
брать  диктатор. Вынужден.  По возможности,  временно. Ненадолго.  Чтобы  по
прошествии смутных  времен вернуть  эту власть сенату  и народу  римскому. В
нашу постгосударственную  эпоху  диктатором...-- а не сошел  ли я с ума?..--
диктатором должен  стать самый компетентный. Виртуоз управления, глубочайший
знаток  общественных связей. Стать  с  единственной  целью: как можно скорее
навести порядок и устраниться.
     Ну, хорошо:  допустим, мы... Роже, я,  Нгале, другие члены Совета.., мы
сходимся  на  том,  что  некая  сверхострая  общеземная проблема неразрешима
привычным демократическим путем, и  надо поручить  ее пяти лицам, наделенным
громадной властью и несущим  не меньшую ответственность. Или трем лицам. Или
одному  лицу.  Но  ведь  управление  Кругами  осуществляется   только  через
Помощника.  А  он  приводится  в  ход только всеобщим голосованием.  Значит,
миллиарды  людей  должны   дружно  сообщить  Помощнику,  что  отныне  вместо
референдума  им, Помощником, будут командовать пятеро. Или трое. Или один. А
с какой Стати  миллиарды окажут такое  доверие пятерым,  троим, тем более --
одному? Прошли времена гениальных кормчих, и слава  богу, что прошли,  и кол
им осиновый!..
     Год назад в  стране чистого разума, в горах  Авалокитешвары,  он,  Петр
Осадчий,  бросил дерзкую  мысль: проблема  амазонок по силам лишь всемирному
правительству! Теперь, когда уже почти  готов  к старту их суперзвездолет --
"Орлеанская дева", волей-неволей мысль приходится воплощать. Каким  образом?
На  этот  вопрос  они, кажется,  сумели ответить вчера  вечером.  Там  же, в
Тибете. Кажется, сумели. Кажется.
     Одиннадцать  шагов  по кремовым шестиугольным  плитам веранды.  Туда  и
обратно, туда и обратно, мимо столика с  остатками кофе  и винограда.  Запах
кофе вдруг  показался Петру назойливым: чашка мигом исчезла, перенесенная на
нижний  этаж,  в  умывальник.  Да,  такие  индивидуальные  заказы   Помощник
выполняет.  Но  чтобы,  например, снести  вон  ту  зазубренную  гору,  нужен
совокупный импульс жителей целой округи.
     Одиннадцать шагов  из угла в  угол... Счастье в  контрастах--временных,
пространственных;  счастье -- на тончайшей волосяной линии перехода от света
к  тьме, от  тьмы  к  снегу... Права  была девочка-урбик. Восторг  не  может
продолжаться больше мгновения. Вот, Осадчий был  восхищен  Валаром --  вчера
вечером,  когда потомок  крестоносцев  додумался... А  сегодня,  точно гласа
ангельского, ждет сигнала информсети, и ничто ему не  в радость, и даже если
все  случится  так,  как  они  хотят,-- выпадет горький осадок.  Мучительные
усилия  обесценивают  результат.  Ощущаешь  блаженство  просто  оттого,  что
кончилась пытка.
     Наверное, в любой, даже самой благородной политической акции есть  доля
обмана. Манипулируя людьми,  нельзя сохранить руки стерильно чистыми. Первый
референдум,  который  провела  комиссия  по  поводу  амазонок, с  откровенно
поставленным вопросом: "Что делать с  общиной?"-- первый референдум трескуче
провалился.  Вопрос  никого   в  Кругах   не  заинтересовал,  не  отвлек  от
самопогруженности...  Если то  же повторится  сегодня, Петр  сложит  с  себя
обязанности   Координатора   и  займется  чем-нибудь  поспокойнее.   Скажем,
выращиванием шампиньонов в старинных шахтах. А что? Милое  дело,  ныне почти
забытое. Контрасты, контрасты...
     Никак не разродится брюхо грозовых туч. Одиннадцать шагов туда...
     СИГНАЛ. Старинная роговая музыка, дружное звенение пчел.
     Петр опрометью бросился в гостиную.
     Вчера  Роже Вилар  предложил одну  каверзу,  в  недобром  духе древнего
политиканства,  и все  согласились.  Правда,  после  изрядных колебаний,  но
согласились. Сначала коллеги пф -комиссии, затем остальной Совет. Сегодня --
разыграли  маленький  спектакль.  Передали по информсети, что  некий Осадчпй
Петр Максимович хотел бы заняться конструированием этики. Творить наилучшие,
самые  добрые и правильные отношения между людьми.  У  Осадчего есть друзья,
готовые  помогать ему.  Вопрос  ко  всем  обитателям  Кругов: "МОЖЕТ ЛИ БЫТЬ
СОЗДАНА  РАВНОПРАВНАЯ С ИНЫМИ ТВОРЧЕСКИМИ СООБЩЕСТВАМИ КОРПОРАЦИЯ ХУДОЖНИКОВ
ЭТИКИ?"
     Кто  же из них,  бесчисленных стеклоделов и  биомоделистов, резчиков по
лаку   и   эвроматиков,   мозаичистов   и   абсолют-физиков,   пивоваров   и
космоинженеров,-- кто из них отказал бы согражданину в праве на  творчество?
На  святое  художество?! Конструирование  этики  -- как  здорово,  необычно,
революционно! Дерзай, брат Осадчий, основывай корпорацию!..
     Расчет  был  точен.  Безупречно  красивая  (потому  что несуществующая)
дикторша  голосом дивного благозвучия  сообщает, что  Помощник не  принял ни
одного  отрицательного  импульса.  Более того  -- почти не было равнодушных,
тех, кто  не  обратил бы внимания на призыв. Круги Обитания -- от  Солнца до
Плутона -- проголосовали "за".
     Значит,  может быть  создана  новая  корпорация--  Совет  Координаторов
Этики.  И  звездная  силища Помощника  будет в  любую  секунду отдана зодчим
людских отношений -- по первому требованию, как она была бы отдана экологам,
селекционерам или дизайнерам морских курортов. Энергия  и материал -- всегда
к услугам мастеров.
     Но  ведь их материал -- человеческие отношения. Следовательно, судьбы и
жизни.
     Стоя  перед  видеокубом, Петр засунул  руку в карманы  и  покачнулся на
каблуках.  Наконец-то дошло до чувств, до кончиков нервов: он получил сейчас
власть, о которой не грезили ни каганы Востока, ни императоры Запада. Власть
бога-громовержца. И  захоти  он использовать  эту власть во зло, разобщенное
человечество  не  скоро  сообразило  бы,  как  сопротивляться.  Это  вам  не
консилиум психиатров, разбирающих какое-нибудь  преступление, и не суд чести
корпорации. Всемирный Совет Этики; и  он, Осадчий, Первый Координатор! Почти
что первый консул...
     ...Что за чепуха! Надо как можно  быстрее  помочь мальчикам и девочкам,
идущим по границе света и  тьмы  и не знающим, куда  свернуть. Помочь  --  и
скромно исчезнуть, снова стать рядовым землянином. Еще говорят ветхие книги,
что в рудничных выработках созревает какой-то особенный виноград...
     С оглушительным треском разодралась  небесная  ткань, полыхнуло  сквозь
разрыв  лиловое  пламя, а  за ним  стеной пошел  по излучине Дуная  сплошной
ливень.
     Переключив видеокуб на прием, Петр объявил селекторное совещание.

     8. Сближение с Ханкой произошло неожиданно и быстро, как во сне.
     Сай  Мои вместе с  другими воспитанниками благополучно  завершил проект
звездолета. Состоялась  проверка  на  имитационных  моделях, удовлетворившая
самых   строгих   экспертов,   старейшин   цеха   кораблестроителей.  Машина
вероятностей проиграла почти миллион нештатных ситуаций, был найден выход из
каждой.  И  вот -- сползлись  в приднепровскую степь мощные усагры,  над  их
формирующими  антеннами встали  струистые  столбы, распугивая птиц  и  диких
коней. Сначала  туманные и колеблющиеся,  затем все более плотные, сложились
формы гиганта, похожего на рыцарский замок. Из приплюснутого  купола силовых
установок вырастали  три башни в  тусклой зеленоватой броне. Амазонки  могли
быть  спокойны  за все  узлы  своей "Орлеанской  девы",  в том  числе  и  за
гравизащиту при досветовых скоростях.
     Сай  участвовал  в  сдаче изделия заказчицам.  Предводительница  общины
Кларинда Фергюсоп,  рыжая горбоносая особа с королевскими  манерами, немного
пугавшая Сая,  обняла  гуру Меака и повесила  ему на шею венок из  роз. Гуру
сказал короткую речь, пересыпанную перлами индо-тибетской мудрости; Кларинда
ответила   энергичной    благодарственной    тирадой.   Над   мошками-людьми
проблескивал, словно  портал готического собора, транспортный  шлюз корабля.
Ханка  стояла  в  строю  амазонок,  опустив  ресницы,  в  простеньком  своем
комбинезоне.  Сай  мог бы  поклясться, что она то  и дело поглядывает  в его
сторону.
     Он  не ошибся.  После окончания церемонии женщины  весело  смешались  с
воспитанниками ашрама,  повели их  показывать  местность,  близкое  скифское
городище. Ханка  подошла к нему  в сопровождении  долговязого,  похожего  на
фламинго  Мельхиора Демла. Сердце  у  Сая дало перебой: он сразу понял,  что
девушка уже давно встречается с его старшим соучеником, грихастхой. Впрочем,
что же тут удивительного, к этому шло с самого начала...
     Сай  Мои достаточно владел собой, чтобы не портить настроение  друзьям,
но  все-таки помрачнел и сделался молчалив. Впрочем, быстрые боковые взгляды
Ханки настраивали на иной, тревожно-выжидательный лад, отогревали совсем уже
замерзшую  надежду.  Сай разрывался  на части... и  покорно шел за девушкой,
которая вела обоих поклонников куда-то в гору.
     Кокетливо  улыбаясь на обе стороны  и  щебеча о  необязательных  вещах,
Ханка  заставила Мельхиора  и  Сая  подняться по  выгоревшей  за  лето траве
откоса. Дальше  было  поле,  а  в нем  стояла непроходимая  чащоба лопухов и
высоченной конопли, чертополоха, сиренево-седой материнки...
     Ханка привела их туда, где росла на краю склона корявая  груша-дичка, и
усадила  под  дерево.  Отсюда  не  были видны  башни  звездолета.  Тишина их
окружили особая, отстоявшаяся, целительная, будто заварка из душистых трав.
     Сначала  Ханка оживленно  рассказывала,  какой  здесь  жил удивительный
народ, впервые  вспахавший этот обширный  плоский холм  и  другие холмы, что
лежат вокруг. Сай  Мои вежливо молчал, поскольку  знал о скифах куда больше,
чем  эта  девочка: ведь они с гуру беседовали и  о незапамятно-древних путях
между  Днепром  и  Индом,  и  о  высокой философии,  запечатленной в  тайных
письменах по золоту, которые до недавних пор принимали за чеканные узоры.
     -- Наверное, от них, любивших степь и свободу, наша  страсть к далекому
космосу...-- сказала Ханка, и глаза  ее стали неподвижно-отрешенными, словно
воочию,  не  через  Восстановитель Событий, увидела она бородатых всадников,
одетых  в  меха  и  железо,  на  приземистых  конях, покрытых  чепраками  из
человеческих кож.
     Вдруг девушка повернулась к затаившим дыхание ребятам и  сказала, точно
отдавая приказание:
     --  Мельхиор,  наши  встречи с тобой  были  ошибкой.  Я  проверила свои
чувства. У нас должен был  быть ребенок, теперь его не будет...-- Демл сразу
посерел, осунулся, дрожащей рукой утер лоб.--  Извини, но я хочу остаться  с
Саем.
     Мельхиор, пошатываясь, встал... оскалил  стиснутые зубы, сжал кулаки...
но взяла  верх  выучка  ашрама,  и он,  приложив  пальцы  к груди  и  слегка
поклонившись, пошел обратно вдоль откоса. Сай чувствовал, как  горят его уши
и шея.
     -- Что ты?-- спросила Ханка.  В ее голосе еще вибрировали металлические
ноты.-- Ты не рад?..
     Сай, нахохлившись, продолжал  смотреть  себе  под ноги.  Тогда  девушка
расстегнула рукав  комбинезона  и  одним  движением  задрала  его до  плеча,
обнажив тонкую загорелую руку.
     -- Видишь? Это из-за тебя. Специально не заживила полностью...
     Выше запястья багровел недавний рубец.
     Сай Мои  даже не  предполагал, что  такое возможно в современном  мире.
Неужели столь живучи в нас и рабовладелец, и раб? А ведь и то сказать: всего
десять поколений минуло с тех пор, как предки наши гнули спину на заводчика,
на помещика  или,  хуже  того,  пол  дулами  пулеметов строили  какой-нибудь
автобан или канал в пустыне...
     Кларинда ввела в общине жесткую дисциплину, и большинство женщин охотно
подчинялось ей. В  беспрекословном  повиновении всегда есть нечто заманчивое
--  добровольный  идиотизм,  блаженство  ни  за  что  не  отвечать...  Слово
руководительницы  было  для амазонок  законом,  а  на  случай  неповиновения
имелась  при  Кларинде  целая  свита помощниц,  вихрем скакавших на  могучих
конях,-- великолепная  игра, ожившая сказка о  скифских всадницах...  Те  же
"приближенные" амазонки выполняли и роль  соглядатаев. Кларинда сразу узнала
и о встречах Ханки с Мельхиором, и о том, что настоящий избранник девушки --
Сай  Мои. Призвав к себе Хапку, глава общины  распорядилась как можно скорее
навлечь Сая, сблизиться с ним и уговорить остаться у амазонок. Нужны мужчины
с собой на корабль, для создания нового человечества в прекрасном мире возле
другой звезды... Ханка,  не  привыкшая  лгать  или  утаивать, отказалась без
размышлений, наотрез. Уж  лучше  она  оставит общину и  будет  ждать  Сая из
ашрама.
     Тут,  повествуя  о случившемся,  возлюбленная  Сая замялась:  йоговским
чутьем постиг он, что Ханка не договаривает нечто  крайне важное. Что-то еще
произошло между  ней  и Клариндой, тяжко  гнетущее теперь  душу Ханки...  Из
деликатности, особенно  сильной  у влюбленных на  первой  поре  чувства, Сай
ничего  не  спросил.  Она  же,  признательно вздохнув, поторопилась окончить
рассказ.
     Поединок двух женщин  кончился бешенством Кларинды.  Верховная амазонка
закатила ослушнице пощечину, та  ответила, и вышло неловко: рука-то крепкая,
с детства Ханка на коне...  Кларинда упала, рассекла себе весок, вскрикнула;
ворвавшаяся телохранительница  наотмашь  хлестнула  Ханку кожаной  плетью...
Конечно, Кларинда  сделала выговор непрошеной защитнице, обе  они извинились
перед девушкой, регенератор моментально заживил раны.
     По поводу  происшедшего Ханка могла созвать референдум, и не исключено,
что   общину  распустили  бы,  а   Кларинду  с  "придворными"  направили  на
восстановление морали. Но  девушка была многим  обязана  амазонкам, в общине
жила ее мать,  даже после этой истории  оставшаяся верной  предводительнице.
Поэтому Ханка решила просто уйти. Никого  ни  в  чем не  виня, ни у кого  не
спрашивая  разрешения. Сай оканчивает  ступень брахмачарии, скоро он получит
права жить общественной и семейной жизнью -- права грихастхи...  Если Сай не
против, они поселятся вместе.
     -- Тогда у меня есть к тебе предложение,-- сказала Ханка, отодвинувшись
и  поправив  волосы после того, как Сай наглядно,  и убедительно показал ей,
насколько он не  против.-- Ты всегда  собираешься заниматься  грави-защитой,
или это была только выпускная работа в учебном городе?..
     -- Да как тебе сказать... ("В такую минуту она говорит о гравизащите!")
Боюсь, что  мое призвание  еще не определилось. Иногда мне кажется, что люди
интересуют меня намного больше, чем...
     -- Вот и хорошо! Значит, у нас это получится!
     -- Что получится?
     -- Профессиональная семья.
     Сай Мои по только не высказал возражений, но, более  того, снова  пылко
расцеловал  подругу. Предложение  было вдохновляющим  и, чего  греха  таить,
лестным для  семнадцатилетнего  юноши.  Профсемья --  разновидность  обычной
парной, с  той только  разницей, что отец и мать не  занимаются ничем, кроме
воспитания  детей, но  уж  в этом  достигают величайшего мастерства. Детей в
таких семьях бывает до десяти и больше. Иногда (правда, очень редко) один из
партнеров  уходит: тогда детей  продолжает  опекать оставшийся, профотец или
профмать...
     Напустив на себя  солидность,  которая, как ему казалось, приличествует
будущему многочадному родителю, Сай Мои сказал:
     -- Что ж, неплохо! Я думаю, ты можешь оставить ребенка от Мельхиора.  А
ему говорить об этом вовсе не обязательно...
     Когда Сай стал грихастхой и получил от гуру разрешение жить вне ашрама,
они заказали себе дом в Северной Карелии, в красивой и малолюдной местности.
Дом  напоминал  розовую  шипастую раковину,  выброшенную штормом  далеко  на
берег, прямо в сосновый лес. Жилище было великовато для двоих, но так хотела
Ханка:  ведь они собирались обзавестись множеством детей. Ханка  выбрала для
поселения прохладную северную широту. Пусть дети растут закаленными.
     Рядом проходила ничем не  обозначенная граница владений рода Осмо. Род,
насчитывавший  более  тысячи  лет,  был  одной  из наиболее дружных и тесных
человеческих  групп   на  Земле.  Никакая  "сверхиндивидуализация",  никакие
распады  его  не  коснулись.  Как только это стало  возможным,  члены  рода,
съехавшись со всего света,  поселились  на старых корнях, там, где, согласно
легенде,  построил шалаш во время охоты их богоподобный  предок.  Осмо могли
работать  в  разных концах  Солнечной  Системы,  по  дома  их  стояли здесь,
рубленные из вековых  сосен.  На  праздники  Осмо надевали  льняные рубахи и
суконные  кафтаны,  подпоясывались  расшитыми  бисером  поясами,  вплетали в
волосы  цветные  ленты...  Они  даже устроили  для Ханки и Сая  нечто  вроде
свадьбы по старинному обряду.  Невысокого "жениха" вконец засмущали песнями,
превозносящими богатырский рост молодого:
     Всех на голову длиннее,
     На длину ушей он выше.
     Перекладины подняли,
     Чтобы шапкой не цеплялся...
     Зато Ханка мигом усвоила  правила обряда и вовсю ревела с новоявленными
подружками, оплакивая "девичью жизнь".
     Послушный  зову  "колдуна"--  зоопсихолога,  выбежал  из чащи  медведь,
толстобокий и мохнатый, будто бескрылый шмель: с  ним плясали, взяв за лапы,
а потом угощали зверя с берестяных блюд пирогами и ягодами... Ханка  была на
последних неделях  беременности, хотя и вдвое сокращенной генетиками, но все
же требовавшей некоторых  предосторожностей. С  медведем  она  не  плясала и
старалась не объедаться.
     Наливался  холодной  зеленью  рассвет  в стороне  Соловецких  островов,
будоражила  кровь  полная луна.  Сородичи разбрелись  по  постелям; медведь,
перебравший  хмельного  ,  колодой  лежал  под  столом  на дворе,  и  только
неугомонные подростки  еще гонялись друг за другом вокруг  дымного кострища,
да в  орешнике слышался смех спрятавшихся парочек.  Отказавшись от  ночлега,
Сай бережно вел Ханку через лес. На  их пути не раз вставали бесшумные сизые
тени,  но,  сверкнув  глазами,  отступали.  Звери  в  этом  краю  дружили  с
человеком.
     Уже неподалеку  от  их раковины, светоносно-розовой,  странным  образом
сочетавшейся  с  медными  соснами  и  мшистыми  валунами,  Сай  увидел,  что
сердечная подруга  более подавлена,  чем  устала.  И подавленность,  как  ни
удивительно,  нарастала  по  мере  приближения к  родному  дому. Ханка  едва
переставляла ноги, стараясь не глядеть на Сая...
     Навстречу им,  как  бы невзначай держа руки на  прикладах подвешенных у
седла парализаторов,  прогулочным  шагом выезжали из-за молодого ельника три
одинаково одетые всадницы.

     9. На вторую неделю я взвыл от бездействия.
     В нейтринике и  абсолют-двигателях я смыслил мало, но руки у  меня были
умелые, а кроме того,  я  сразу понял, чего не хватает их "Орлеанской деве".
Корабельный  зал  для  собраний,  высокий,  на стрельчатых  опорах,  казался
незавершенным без органа. Я  представил  себе,  как играю  Баха  или Генделя
где-нибудь над провалом межзвездья, в сиянии галактического рукава: ей-богу,
сами  того  не  зная, для  такого  концерта  и писали великие маэстро... Мне
казалось, что амазонки,  среди которых немало было  чутких к  музыке, просто
расцелуют меня за такую идею. Однако Гита только плечами пожала: "Орган, так
орган",--   а  Кларинда,   рассеянно  похвалив,  сказала,   что  орган   они
действительно соорудят, но собственными силами, поскольку девушки должны все
уметь.
     Итак, оставалось  мне ходить в лес  за опятами, объезжать коней,  сытно
есть и спать с Бригитой:  от  всего остального я  был избавлен. Но  скоро  я
понял, что таков не только мой удел.
     С каждым днем в общине оставалось все больше мужчин. Амазонки приводили
их с  собой, как сердечных  друзей  или наставляемых. Мы, конечно, сразу  же
знакомились, выяснили,  кто чем  дышит. Скоро я  сблизился с Уго Кастеллани.
Этот обаятельный смешливый брюнетик, на вид совсем мальчишка,  "подобранный"
главной  тело-хранительницей  Кларинды,  Аннемари, вызывал  во  мне  чувства
старшего брата. Ему, так же как и мне, практически некуда  было девать  свое
время.  Бродя  по лугам и речным  долинам, спорили мы на  разные отвлеченные
темы;  соревновались  в  кулинарных  тонкостях,  скакали  наперегонки,  жгли
костры, разыгрывали спектакли с  видеофантомами -- в общем, проводили время,
как десятилетние ребята на каникулах.
     Уго  подкатило  под  горло  еще быстрее, чем  мне.  Он  и вообще-то был
непоседа: почти не появлялся в региональном учебном городе, и выпуск его уже
вторично  откладывали, зато успел  обшарить все  Круги  Обитания и  чуть  не
погибнуть  в марсианской  пустыне.  Аннемари  приручила его  тайнами  зрелой
женственности,  однако  ненадолго:  скоро Уго начал тосковать о свободе.  Не
будучи дурой, наставница отпустила его  помотаться по свету. Вернувшись, Уго
заблажил снова, но уже по другой причине.
     -- Ты не  думай, что мне правится  только  шляться! -- заявил он мне за
нашей  очередной трапезой у  костра, в  один из  последних ясных октябрьских
вечеров,  над  гуашево-синей водой  устья  Десны.--  У  меня  как  раз очень
основательное,  неподвижное  призвание.  Я   архитектор   жилых  комплексов.
Удивлен? То-то и оно, что  даже в учгороде об этом не знают, до недавних пор
сам не был уверен, а компьютер внушал совсем иное...
     Оказывается, злосчастный Уго, прознав,  что амазонки намерены  основать
первую звездную колонию, загорелся идеей спроектировать для  них  пионерский
поселок. Раздобыл карты той,  достаточно хорошо исследованной планеты, нашел
чудесное место в субтропиках, в  дельте большой реки вроде  Нила, и принялся
увлеченно  рисовать,  чертить,  лепить  с  помощью  фантоматора...  Хотелось
создать нечто действительно неземное, с печатью нового мира, но вместе с тем
напоминающее о родных краях. Получилось  не то гнездо ячеистых грибов, не то
селение  подводных   пауков-серебрянок,  запускающих  пузыри   воздуха   под
паутинную  сеть,--  в  общем,  облагороженный  вариант кроманьонских свайных
построек.  Сотворив  сие, Уго пригласил  Кларинду  со  свитой,  уверенный не
только  в успехе, но  и  в общем восхищении. И что  же? Не  пытаясь смягчить
резкость отказа,  рыжая предводительница заявила, что они пока не  нуждаются
ни в каких проектах; что, дескать, вовсе не так уж подробно изучена планета,
может преподнести сюрпризы, и потому надо там  сначала осмотреться, а потом,
погодя,  думать об архитектуре... И остался Уго при своих фантомных макетах,
точно побитый,  а через пару дней случайно узнал: у Кларинды было обсуждение
проектов колонии, представленных архитекторами-женщинами...
     Тогда он и высказал, нарезая луковицы  для кострового шашлыка, то,  что
мучило меня неимоверно, о чем я молчал лишь из любви к Бригите.
     -- Откармливают нас на племя, а больше ничем не  хотят быть обязаны. Мы
-- бугаи в стойле!
     ...В одну из начальных, счастливейших наших ночей, устав обучать такого
облома, как я, любовной гимнастике и отдыхая на ворсистом ковре (постели нам
было  мало),  Бригита  поведала  мне один из  важнейших  догматов,  на  коих
зиждется сообщество амазонок.
     Историю, которой нас учили с  помощью  книг и Восстановителя Событий --
объемного  телевизора времени,-- они понимали весьма своеобразно. По меньшей
мере, сто тысячелетий длился на Земле матриархат  -- эпоха, когда в племенах
судили  и властвовали женщины. Материальное  производство развивалось  тогда
медленно, прогресс  техники  почти стоял  на  месте,-- разве что  от  грубых
каменных сколов --  нуклеусов,  заменявших все орудия труда, перешли к более
изящным  инструментам.  Однако  за   это  невообразимо  долгое   время  были
сформированы  главные нравственные  качества  человека:  любовь к  ближнему,
милосердие,  чувство  справедливости.  Затем, когда народы умножились, когда
понадобилось торговать, путешествовать, защищать свои владения, роль вожаков
постепенно  прибрали  к  рукам  мужчины.  Мир  вещей  стал  преображаться  с
утысячеренной скоростью:  поднимались и падали  волны цивилизаций, все более
развитых, изощренных и грозных. В бесконечных войнах, в тисках общественного
неравенства люди (Бригита сказала "мужчины") ожесточились друг против друга.
Насколько высоко вознеслось  техническое могущество человека,  настолько  же
упала  его  добродетель...  Но   вот  после  очистительной  кровавой  рвоты,
продолжавшейся  двести лет  и чуть  не  погубившей род  человеческий,  Земля
сделалась,  наконец,  единой и  мирной, как  никогда. А еще  через несколько
поколений окончилась индустриальная эра, породив сплошь компьютеризованные и
автоматизированные Круги  Обитания... Тем самым мужчины, ущербные  морально,
но  при  этом великолепные инженеры, выполнили свою историческую миссию, Мир
обеспечен вещами. Теперь  бразды правления должны  снова принять женщины  --
чтобы в  мире,  уже  не  знающем  розни,  зависти и злобы,  на  веки  вечные
воцарилась Любовь.
     Тогда  я поднял Бригиту  на  смех:  уж  слишком  нелепым  показался мне
принцип морального "неравенства полов". Дразнил ее:
     -- Кто же вам их отдаст, бразды-то?
     -- Ты и отдашь,-- без привкуса шутки ответила она.-- Ведь ты же рыцарь,
правда? Это должно стать последним  рыцарским поступком всех мужчин: вернуть
судьбу Земли своим прекрасным дамам!..
     И сейчас  эти озорные, вполне дружелюбные  реплики,  которые мы тут,  в
общине,    частенько   слышим:    "Наработались,    мужички,    со    времен
плейстоцена[19],--  отдыхайте!"--  "Мы вас  будем беречь, вы наше
самое большое сокровище!"-- "Не беспокойся, горе мое, без тебя  справимся; и
вообще,  отвыкай  суетиться!"  Буквально  сковали  руки,  и  кому  же?  Мне,
свободному   землянину,   хозяину   своей   судьбы!   Естественно  (для  них
естественно): кто бездельничает, тот не посягнет на власть...
     Страшно было даже  подумать:  проснуться однажды ночью  -- и не ощутить
рядом  Гиты,  ее  дыхания,  ее  жаркого послушного  тела.  Но, пожалуй,  еще
страшнее  было чувствовать себя точкой приложения чьих-то усилий, тем  более
идейно  оправданных...  надо  же, какая мысль  -- свести меня, всего меня  к
похабной роли быка-оплодотворителя!
     На  исходе октября  в нашей с Уго тесной  компании недовольных появился
третий.  Вернее,  третья  --  Николь  Кигуа,   двадцатипятилетняя   мулатка,
сбежавшая из непарной  семьи. Выяснилось, что не всем женщинам в общине мед:
более неприкаянной особы, чем Николь, я никогда не  видел. Если нас амазонки
не  допускали ни к какому делу, то она,  наоборот, старалась  отвертеться от
любых  поручений.  Николь охотно  играла  с  нами  в видеофантом-ный  театр,
проводила время за сбором грибов или в бешеной скачке по лугам... и при этом
глаза  ее  оставались  такими  потерянными,  что делалось  зябко.  Ее  дочь,
Сусанна, резвилась с другими детьми под умелым присмотром воспитательниц  --
а  Николь,  с опрокинутыми  внутрь  безотрадными глазищами,  вовсю старалась
забыться. Пробовала она пофлиртовать  с Уго, но тот панически  боялся  своей
мужеподобной и,  кажется,  здорово  ревнивой  Аннемари. Со мною  ей  удалось
достигнуть большего, когда мы ночью решили устроить последний в году заплыв:
честно говоря, несмотря на всю  мою привязанность  к Гите, я давно уже хотел
попробовать  с кем-нибудь другим, и Гита не возражала... Только все это было
без толку. Из нас двоих она никого в сердечные  друзья не заманила; а другие
мужчины для  Николь  просто не  существовали, поскольку были, по ее  словам,
стары и насквозь испорчены...
     Однажды,  уже  в промозглые  ноябрьские  дни,  Николь  разговорилась  у
камина.  Мы тогда  выпили изрядное  количество горячего вина с пряностями, и
нас всех тянуло на исповедь. Но Николь ничего не желала слушать.
     -- Вот, принято  считать, что  нет людей без творческого  призвания! --
монотонно говорила она, расширенными зрачками уставившись в  пламя.--  Может
быть, и  так.  В  учгороде  у  меня  определили  хорошие данные  балерины  и
склонность к гидробиологии. А я  не захотела  заниматься балетом, мне скучны
все эти  плие  и  батманы...  И  рыб  не стала потрошить. Интересно, почему?
Наверное, мало выявить в человеке призвание; надо  ему еще  внушить, что для
него это призвание -- самое  важное,  что есть в  жизни! Мне вот не захотели
внушить.  Или не сумели. А может,  я просто динозавр  какой-нибудь, вымерший
тип?.. Всегда хотела только одного: любить и быть любимой.
     -- Ну, какие  у  тебя проблемы?  -- паясничал  Уго.--  Обратись  в этот
новосозданный... как его? Совет Этики. И попроси  утвердить  новую профессию
--  любящего!  Создай  цех  или,  лучше,  корпорацию.  Стали же  профессиями
материнство, отцовство...
     -- Дурачок,-- снисходительно усмехнулась Николь.-- Как раз те, кому это
больше всех нужно, никогда не смогут удовлетворить свое  желание.  Люди, для
которых любовь -- между прочим, приятное приложение к делам, всегда  найдут,
с кем соединиться. А  мы, "профессионалы",  однажды  убеждаемся, что  любить
некого. Некого...
     Я слушал Николь -- и вспоминал одну сцену, свидетелем  которой довелось
мне быть с месяц назад. Возвращаясь на рассвете  после  всенощной болтовни с
Уго, увидел сквозь ивовые кусты Кларинду. Не замечая меня, отрешась от всего
кругом, сидела  верховная  амазонка в  одиночестве на сухой  коряге, посреди
песчаной отмели, и неподвижно смотрела в сторону восхода. Такая в эту минуту
некрасивая, сгорбленная; и глаза, обычно напористые, жесткие, глядят покорно
и обреченно.  Подойти  и приласкать,  сказать  нежное слово... Не отважился.
Бесшумно ступая на носках, ушел прочь...
     Договорив, Николь встала со шкуры перед камином  и выбежала из комнаты.
Не обернувшись, не попрощавшись. Мы остолбенело сидели, не зная,  что теперь
думать  или  говорить,  и  вино  праздно  остывало, налитое  в  керамические
стаканы. А за окном,  ослепленные собственным светом, сшибались  в небе лучи
прожекторов, и мелкая, в зубах отдаюшая дрожь прокатывалась по полу. Сегодня
на стартовой площадке проверяли десинхронный отрыв корабля.

     10. "Боже мой, боже мой, да  каким  же он должен  быть?!  Я точно знаю,
точно  знаю,  что  не  смогу  прожить  одна,  чем  бы  я  на  этом  свете ни
занималась... Зато он пусть будет один, и только  один:  никакой полиандрии,
будь она  проклята, и никакой смены партнеров!  Одни руки, один  голос, один
запах -- навсегда...
     Так все  же -- каким он должен быть? Заботливым,  покладистым,  мягким,
никогда  не возражающим, готовым  подчиниться  любому  моему капризу? Умру с
тоски через неделю,  какая уж тут вечность... Своенравным, крутым, властным,
лишь иногда милостиво снисходящим к моим желаниям? Взбунтуюсь, опять потянет
к  амазонкам...  Флегматичным,  равнодушным,  лишенным  страстей  и  нервов?
Опротивеет. Кое-кому  нравятся молчаливые увальни,  дремлющие  на  ходу, но,
по-моему,  это ложная мужественность...  Пылким, подозрительным,  страстным,
ревнивым,   злопамятным?   Плохо,   когда   в   сердечных  друзьях   дикарь.
Интеллектуалом,  философом,  ясновидцем,  никогда  но опускающимся на землю?
Тяжело жить, стоя  на  цыпочках. Неунывающим, шутником, гаером, которому все
трын-трава? Все равно,  что поселиться в репетиционной комнате клоуна... Так
каким же он должен быть, каким, каким?.."
     Разбудив и покормив Сусанну, Николь привязала ее за спиной и выехала на
разбитое асфальтовое гаоссе, сквозь  которое  проросли тополя.  Мир  подобен
серой вате: ни  дали, ни выси, серый  расплывчатый  хаос, полный  хо* лода и
оседающей  каплями  влаги,  хаос  без лучей  и теней, где четки  лишь мокрые
смоляные стволы и ветви ближних деревьев.
     Николь отпустила  поводья  и  ехала  шагом, покуда за лесным поворотом,
посреди  озера, забитого ржавой осокой, не возник неожиданно чистый и  яркий
дом,  апельсином лежащий на воде. К нему  вела  через  топь, через  лохматые
кочки невидимая,  обозначенная огнями  силовая  дорожка.  Хозяева, очевидно,
были  дома:  в стойлах топтался нервный мышастый  жеребец и  дремала смирная
крапчатая кобылка. Мышастому не понравилось появление Ба-ярда, он захрапел и
потянулся  кусать,  вздергивая  губу  над  огромными  бурыми  зубами; Николь
хлестнула его наотмашь по ноздрям. Поставив своего коня в пустой денник, она
засыпала ему зерна из  большого, стоящего тут же ларя, а затем с Сусанной на
руках поднялась по винтовой лестнице.
     В жилых покоях не было и намека на  "ретро". Оранжевые  стены светились
насквозь, точно не угрюмый  ноябрь  царил снаружи, а пылало июльское солнце.
Над головою Николь медлительно клубился рой предметов: разноцветные объемные
фигуры  и шелковые  полотнища, цветы и  камни, полуразобранный  локомобиль и
живые,  перебирающие  лапами в воздухе щенки. Центром вращения были  дети --
мальчик и  девочка, ей  года четыре, ему не  более семи лет. Паря без опоры,
они вдумчиво собирали нечто пестрое, разнородно-слиянное...
     У детей были скуластые желтовато-коричневые лица, жесткие черные волосы
и узкие прорези  глаз. Николь поманила  их к себе и расцеловала.  Потом  они
сели перед приемником  Распределителя: проголодавшаяся Николь заказала  себе
макароны с сыром  и кофе, а  детям землянику со взбитыми сливками. Пока  они
ели, бытовая машина раздела, вымыла  и одела в новый  комбинезончик Сусанну;
промокшая одежда была, как водится, разво-площена.
     Когда растаяла посуда с остатками еды, Николь спросила:
     -- А где ваши взрослые?
     -- У нас есть отец и  двое дядей,-- охотно ответил брат, между  тем как
девочка уже нетерпеливо посматривала вверх.-- Но они вернутся только весной.
     Николь поинтересовалась, не скучно ли им, не одиноко ли?.. Ответом были
недоуменные, почти насмешливые взгляды. Сон  брата  и сестры не оканчивается
по утрам, осколки шаловливо  разбитой  реальности кружатся в калейдоскопе по
воле разыгравшихся маленьких богов. Тогда Николь спросила еще:
     -- А бывает ли вам трудно?
     Девочка, закусив губу,  неотрывно  смотрела  туда,  где уплотнялся  рой
вещей  и живых  тварей,  постепенно образуя  единое ядро. Мальчик  же  снова
ответил любезно и рассудительно:
     -- Да, иногда мы пытаемся решать трудные задачи,
     -- Невыполнимые,-- поправила его сестра, протягивая, не глядя,  ручонку
и вынимая из приемника пирожное-эклер.
     -- Зачем же вы пытаетесь, если знаете, что задача невыполнима?
     Мальчик растянул губы в улыбке и совсем сощурился:
     -- Простите, но мне кажется, что вы сейчас заняты тем же самым!..
     Она  кивнула.  Мальчик  просиял  от  собственной  догадливости.  Сестра
прервала  созерцание парящей  постройки,  кажется, Николь ее  заинтриговала,
глаза стали пронзительно-изучающими.
     --  Ваши интимные переживания пока  недоступны нам,-- осторожно, как бы
производя разведку, начала девочка,-- но мы могли бы...
     Брат  прервал ее  возмущенным жестом  и  быстро,  явно стараясь  замять
недоразумение, спросил:
     -- Вы не обращались к Великому Помощнику?
     -- В подобных случаях... очень личных... у нас это считается слабостью.
     -- Что значит --  считается? -- искренне удивился мальчик. Не зная, как
ответить, Николь обернулась  к сестренке  и увидела, что та жадно, неотрывно
смотрит на Сусанну. Малышка оживленно щебетала,  ползая по мягкому пористому
полу и  ловя игрушечными пальчиками  нечто,  ей  одной ведомое,--  а хозяйка
дома, подробно изучив ее, вновь подняла глаза, будто примериваясь, нельзя ли
поместить грудного ребенка среди кусков крашеной жести, кораллов и обреченно
вертящихся щенков...
     Николь невольно потянулась -- взять дочку на руки, защитить ее., но тут
диковинный сгусток, не то  сложнейший букет икебаны, не то друза кристаллов,
зазвенел, словно люстра с миллионом хрустальных подвесок;  брызнули  из него
пламенно-зеленные струи, растеклись концентрическими кольцами -- гало...
     Не  глядя более  ни  на кого, не помня ни  о  ком,  девочка ринулась  в
воздух.
     --  Простите!--крикнул  брат,  взлетая вслед за  ней.--  Мы третий день
этого ждем!..
     Подпруга у  Баярда ослабла:  видимо,  когда Николь седлала его,  хитрый
конь надул  живот.  Она повозилась, застегивая ремень на другое отверстие. С
верхнего  этажа  доносились громовые удары, завывания и  вибрирующий  свист.
Затем  будто бы прибой обрушился на  берег,  взорвался аплодисментами зал, и
пропел, сюсюкая, жеманный мужской голос:
     Моя Марусечка --
     Танцуют все кругом...
     Визгливый хохот... Там, в оранжевой пустоте,  представленные самим себе
и  безмерной  технической  мощи,  дети  сращивали  воедино  быль  и  небыль,
настоящее и прошлое  и, вылепив невообразимых монстров, потешались над ними,
как их далекие пращуры в детстве над похождениями Пиноккио или Микки-Мауса.
     148
     Натягивая поводья, Николь  пересекла заболоченный луг и вдоль  сосновой
опушки  спустилась  по  сухому склону к небольшой, бог знает  кем  учиненной
вырубке. Здесь она нашла удобный пень, села на него и расстегнула комбинезон
-- покормить  Сусанну. Студеный ветер дунул ей в лицо, поволочил серые космы
тумана,   цепляя   их  за   осинник...   "Что  это  значит   --  считается?"
Действительно, какое мне  дело до чьих-то мнений? Нужен Великий  Помощник --
возьмем и позовем. Ау-у!..
     Плечо Николь припечатала сзади большая ладонь.
     Когда-то Карл-Хендрик -- Николь уже не помнила, к чему -- показал ей  с
помощью Восстановителя  событий сцену древнего гадания. В зимнюю ночь сидела
бледная напуганная девица на  выданье одна в темной комнате перед зеркалом с
горящими свечами по бокам.  Карл-Хендрик пояснил,  что  более  всего девушка
боится оглянуться...
     -- Подумаем  вместе, а?-- предложил  из-за спины  густой, чуть  ленивый
баритон.
     -- Думать больше не о чем. Я хочу не думать, а действовать.
     Тот, за спиной, ухмыльнулся.
     -- Кажется, братик и сестричка мудрее тебя?
     -- Понятно, мудрее. Они ведь еще не живут, они изучают...
     Рука тихонько сползла с ее плеча.
     -- Ладно, поговорим напрямую. Ты понимаешь, милая, что в твоем нынешнем
состоянии тебя не устроит никто? Ни один мужчина?
     -- Но почему? Почему?!
     Он смиренно вздохнул -- непонятливая попалась собеседница.
     -- Немного  истории, Николь. Когда-то миллиарды людей полагали часть --
целым,  плотское влечение  -- любовью. На  этой почве возникал брак. Но чаще
всего он распадался, поскольку дозволенная половая близость -- сама  по себе
штука   нудная,  а   родством  духовным   отношения  не  скреплялись.  Когда
большинство государств решило жилищный вопрос,  были узаконены пробные браки
--  на  год,  на  три, с  последующим  обменом  временных  удостоверений  на
постоянные. Ну  и  что?  В  конце  концов, девять  десятых  населения  стали
ограничиваться пробными браками...
     --   Все  ясно,--  перебила  Николь,  отнимая   Сусанну  от   груди   и
застегиваясь.-- Но при чем здесь я?
     --  Терпение, мы  подходим  к сути.  В  то  время, о котором  я говорю,
большинство  мужчин  и  женщин  соединялись  почти  произвольно,  не  требуя
уникальности  избранника:  этих "супругов"  можно было бы  легко  разлучить,
перетасовать и вслепую  соединить в новые пары -- почти ничего не изменилось
бы...
     Николь опустила голову. Она  начинала понимать. Голос собеседника сразу
потеплел:
     --  Правильно.  Сейчас  все  обстоит  иначе.  Одухотворенность  выросла
колоссально:  вы  -- не  только  раса  художников,  но и раса  утонченнейших
интеллигентов...  Да,  да,  исключения  есть,  но,  поверь,  они  достаточно
редки!..  Мало кто  рискнет связать  свою  жизнь  с человеком,  относительно
которого есть  хоть  малейшее сомнение  --  незаменим ли он, совместим ли по
тысячам     душевных      показателей.     Сверхсложность      оборачивается
сверхизбира-тельностыо...  И, естественно,  такой тип характера  имеет  свою
крайность. Наиболее полное выражение.
     -- Это я!--без вопроса, мрачно сказала Николь.
     -- Боюсь, что так.
     -- Но ведь я была совсем другой!..
     -- Я знаю. Ты шла  нелегкой  дорогой  к своему нынешнему  состоянию. Но
теперь, пожалуй, не  изменишься. Если,  конечно, не захочешь  при  очередном
обновлении упростить свою душу до блаженного кретинизма...
     -- Значит, все-таки одна. Навсегда одна...
     -- Ну, зачем же? Согласись терпеть, стиснув зубы; постоянно уговаривать
себя, что ты счастлива...
     -- Карл-Хендрик  говорил иначе,-- с горькой  усмешкой сказала Николь.--
Он  любил  пофилософствовать,  оправдывая наше сожительство  втроем.  Вот...
"Любовь  была  редкой  птицей на  старой,  собственнической  земле. Любящие,
образуя   пару,   как  бы   творили   свой   собственный  мирок,  замкнутый,
противопоставленный равнодушному большому миру. Ныне  стены  домашнего очага
разрушены, Земля окутана всеобщим дружелюбием и доброжелательностью: есть ли
смысл и дальше считать нормой парный союз? Пусть расползается во все стороны
сеть любви..."
     -- У тебя хорошая память,-- одобрил голос.
     -- Ты... слышал наш разговор?
     -- Я  слышал  мириады подобных  разговоров.  Человеческая  ординарность
повыветрилась... но похожего все-таки много!
     -- Так не прав был Карл-Хендрик?
     --  Отчего же!  Бывает,  что  сверхсложность  приводит  в  совсем  иным
последствиям, чем те, о которых  я  тебе говорил.  Например, человек решает,
что он не  может замкнуться  в  паре, поскольку ни  один партнер не  в силах
воплотить  все  душевные свойства,  необходимые  для любви:, надо  создавать
любовный круг, группу взаимодополняющих...
     -- Вот это уже точно про меня -- с  Карлом-Хендриком и Золтаном. Каждый
из них был по-своему необходим. Но...
     -- Теперь ты здесь,-- сказал голос.--И ты совсем одна.
     -- Если не считать Сусанны.
     --  О,  это тебя не  устроит.  Ни  одной женщине  с  начала  времен  не
удавалось  полностью замкнуться в ребенке, отдать ему все свои  чувства. Это
против природы...
     Ни коль отчаянно захотелось обернуться -- но моровом дохнуло в затылок,
и она  осталась сидеть на пне, глядя, как  плавает вязкий туман в  осиннике,
над гнилым хворостом, над путаницей увядших вьюнков.
     Наконец, она глухо спросила:
     -- И все-таки -- что мне делать, Великий Помощник?
     Он  приумолк, точно задумался. Николь  понимала, что с  ней беседует не
весь Помощник,-- плывущий  по орбите мегакомпьютер,-- а  лишь ничтожно малая
его часть. Но даже у этой части недурно получается очеловечивание -- все эти
вздохи, смешочки, рука на плече, флегматичный  голос из-за спины... Входит в
доверие. И ведь входит!
     --  Я жду  ответа!--настойчиво сказала она -- и внезапно почувствовала,
что за ней никого нет.
     Николь  стремительно  обернулась. Вырубка  была пуста.  Мотая  головой,
вздрагивая,  танцевал  стреноженный  Баярд. Словно только  что прошел  рядом
лесной хищник.
     Она  устало  разогнула  колени,  привычно устроила  за  спиной Сусанну.
Девочка молчала  и, вертя  головой, таращилась во все стороны... Стало быть,
не смог! Не  зря она  колебалась. Безумие  --  надеяться  на машину, даже на
мировую, больше, чем на самое себя! И вообще: может ли нечеловек распутывать
гордиевы   узлы  наших  страстей   и  сомнений?  Какая-то   новая   религия.
Машинопоклонники.  Не  хватает  только  начать  воздвигать  алтари  Великого
Помощника: хотя бы и здесь, у Днепра, где две тысячи лет назад стояли усатые
идолы ранних славян...
     Легкая,  опустошенная,   беззаботная,  готовая  ко  всему  --  хоть  на
карнавал,  хоть  головой  в петлю,-- ехала Николь  между  покрытыми сосняком
холмами. Ей не хотелось больше ничего  предпринимать.  Первое же независящее
от нее обстоятельство укажет путь...
     Она никогда не бывала здесь раньше. Просто, уходя от амазонок, случайно
попала  в  эту,  наверное,  славную  летом,  но сейчас  унылую  и  пустынную
местность. Ступая, конь  брезгливо стряхивал  с копыт пласты грязи, налипшие
пожухлые листья.  Наугад прокладывая тропу по  скользким, изрезанным дождями
откосам,   Николь   стремилась   лишь   к  одному  --  поскорее   бы   найти
определенность. Любую, любую, любую...
     И вот,  с разгона  въехав  на  очередной  травянистый  трамплин, Николь
увидела  перед  собою  старую,  узловатую  дикую  яблоню,  даже  без  листвы
причудливо-живописную,  и  за  ней  --  обветшалую,  в  толстой шубе  дикого
винограда, в  дебрях  малины и ежевики  ограду барской усадьбы,  со  ржавыми
узорными  решетками  меж кирпичных  столбов.  За наполовину рухнувшей  аркой
ворот  являл  сплошную  путаницу  ветвей одичавший  сад. Только  центральная
дорожка  была  расчищена  до самого  крыльца, до  белых ложных  колонн  дома
екатерининских времен, еще крепкого, широко раскинувшего  пристройки, сени и
кладовые. А перед  крыльцом  увидела  Николь  мужчину,  сидевшего в плетеном
кресле у садового стола. Были на столе фарфоровый чайник и чашка, и графин с
рубиновой жидкостью, и разрезанный ржаной хлеб, и еще -- листья, прилипшие к
бело-голубой выцветшей клеенке.
     Николь подъезжала, вглядываясь в лицо мужчины. Он спал, положив руку на
старинную печатную  книгу,-- словно  кругом стояло летнее  тепло,-- с гривой
седеющих каштановых волос  на плечах, бородатый, почти такой же смуглый, как
сама Николь, одетый в свитер из верблюжьей шерсти, линялые брюки и сапоги.
     Она  слышала  о  подобных людях, но  никогда  не  встречалась  с  ними.
Отшельники, дервиши, аскеты,  садху  -- нет, не те, что пытались вступить  в
жалкую сделку с Богом, ценою умерщвления плоти купив загробное блаженство, а
святые  и  преподобные атеисты,  служители  моноидеи.  Может  быть,  бородач
уединился на  десять,  пятьдесят  или пятьсот лет, чтобы докопаться до тайны
абсолюта, творящего континуумы Вселенных; может быть, слагал "венок венков",
фантастически  сложную  конструкцию  из  сотен  перетекающих  друг  в  друга
сонетов, или хотел сделать разумными деревья, или, или...
     Не годилось  мешать  мизантропу-творцу,  но Ни коль, влекомая  грустным
озорством безысходности, подъехала и окликнула его.
     И открылись  такие  зеленоватые-карие,  в пол-лица каждый,  озерами  до
висков,  теплые глаза,  что задохнулась Николь и  невольно  ладонь прижала к
груди, ударенная --  и вместе  с тем  неизъяснимо согретая, сразу позабывшая
все боли... Мужчина был ошеломительно  красив  -- красотой Запада и Востока,
святого Георгия Донателло  и  принца Рамы с индийских  миниатюр. Он гибко  и
мощно  встал  навстречу,  как выпрямилась бы  ожившая совершенная  статуя, и
подставил руку атлета, приглашая Николь спуститься с седла.
     --  Хотите чаю?--  голосом, от  которого у  нее  ослабели  ноги, сказал
отшельник.--  Я сделаю новую  заварку; можем пить здесь, если вы  не боитесь
продрогнуть... А девочку мы пока положим в доме. Хорошо?
     Николь безропотно позволила ему выпутать Сусанну из заплечных ремней --
и  лишь растроганно  охнула, когда  засмеялась дочурка и, одной рукой  смело
схватив за бороду хозяина, другой показала почему-то на небо...
     В пустыне пустынь, простиравшейся  от Земли до солярной орбиты Великого
Помощника,  лопнула  незримая  пуповина.  Видеотактильному  фантому  высшего
класса  сложности, только  что сотворенному  волею  всемогущей машины,  была
придана  самостоятельная  жизнь  с гибкой  программой, учитывающей  мятежный
характер Николь. Великий Помощник не допускал безвыходных положений.

     11. Сай вскочил с пенной постели. Его  глаза блестели гневом  и  болью,
губы дрожали, он не мог вымолвить ни слова.
     -- Теперь ты знаешь,-- сказала Ханка и отвернулась.
     -- Да как же ты... как ты могла... как ты позволила?!-- наконец выдавил
из себя Сай.
     -- Не то, что позволила,-- я просила об этом, как о великой чести. Быть
праматерью нового человечества...-- Неожиданно Ханка вскинулась, опираясь на
локоть,  закричала  зло и резко:-- Да, я мечтала об  этом, мечтала, пока  не
встретила тебя, понял?! А сейчас все, все!.. Мне это больше не нужно!..
     Прахом пошла  школа самообуздания,  пройденная у  гуру Меака,  забылись
мантры и благие мысли, призванные смирять, успокаивать. Он метался по жилому
объему, натыкаясь на сталагмиты, не зная, что делать, кого просить о помощи.
Разбуженный, завопил  в  своем уютном гроте над журчащей водой трехнедельный
Каспар. Мягкими льняными завитками на затылке  был он до странности похож на
своего отца, Мельхиора Демла.
     Наконец Сай взял себя в руки и сказал почти спокойно:
     -- Но ведь вы же думали, что у вас будут мужчины.
     -- Думали... Но Кларинда немного  владеет  проскопией, она  заглядывает
иногда в будущее. Однажды она прямо сказала  мне -- наедине, конечно: "Мы их
потеряем". Она мне полностью доверяла -- не знаю, почему. Кроме того, мы  не
хотели от вас зависеть даже в этом!..
     Сай  порывисто сбежал к  их  ложу,  озерцу сухой подогретой пены  среди
живых  мхов  и лилий. Лег  рядом  с Ханкой, обнял  ее,  уткнулся  лбом между
грудями.
     -- Глупые, какие же вы глупые...
     --  Это была гениальная  операция,-- говорила  она, не  отрывая глаз от
лепных фестонов потолка.-- Не  делали в  микропространстве, в  остановленном
времени. Собирали несуществующий в природе белок...
     -- Не надо, хватит! -- всхлипывал Сай. Потом притих, поднял заплаканное
лицо:
     -- Так они... они не оставят тебя в покое? Ты для них...
     --    Величайшее,    главное     сокровище,--    нараспев    произнесла
Ханка.--Праматерь  нового  человечества.  Тогда,--  помнишь?--  после  нашей
"свадьбы" у Осмо... Я едва уговорила Аннемари подождать.
     --  Надо  было  отказаться,  наотрез  отказаться,  сказать,  что  ты не
вернешься! Почему ты даешь им надежду? Ты убиваешь меня!..
     Не  ответив,  Ханка  ласково  отстранила Сая и  обе  руки  протянула  к
плачущему сыну.
     ...Положение  было чуть  ли  не безвыходное, он  это понимал четко. Его
любимая --  не жертва насилия.  Она  пошла на  эксперимент  но  своей  воле.
Раскаялась...  что  ж, поздно!  Теперь, чтобы  избавить  Ханку  от  привитых
нечеловеческих     свойств,    нужна     долгая    предварительная    работа
биоконструкторов,  затем  --  полное  обновлепие.  А   пока  что  в  ней  --
овеществленный  труд общины амазонок.  И потому, как ни ужасно, община имеет
немалые   права  на  Ханку.  Да   и  сама   злополучная  "праматерь"  весьма
совестлива... Но даже если они двое, скажем, обратятся к Великому Помощнику,
тот  наверняка не вмешается.  С точки зрения компьютерной  логики,  это она,
Ханка, совершила определенного  рода  насилие, непорядочный поступок. И если
снова  всадницы с парализаторами  окружат их дом, Ханка их  уже  не уговорит
подождать,  а  Помощник  будет  безмолвствовать.  Тем  более, что совокупный
импульс тысячи с лишним амазонок перевесит мольбу, посылаемую двоими. Только
убийства ни при каких обстоятельствах не допустит  мировая нянька.  Но  ведь
убийства и не случится. Величайшее, главное сокровище...
     -- Как же мы теперь?..-- беспомощно повторял Сай.
     Каспар,  легко перейдя от слез к  веселью, довольно  повизгивал,  щипал
лицо матери. Ханка, игравшая с ним на постели, ответила:
     --  Не  знаю.  Сегодня, пока  ты был на пасеке, опять звонила Аннемари.
Мужчины ушли  все до единого. Кларинда в последние дни  спохватилась, велела
тех, кто остался, загружать настоящей работой. Мол,  такая горстка все равно
не  захватит  власть...  Нет,  взяли  и  разбежались.  Наверное,  это   ваша
пресловутая мужская солидарность...
     -- Она хочет прийти?
     -- Кто, Аннемари? Ну да. Со всей свитой.
     --  И  ты...  вот  так  будешь  их  ждать?  --   У  тебя   есть  другие
предложения?..
     Чуть поколебавшись, Сай сказал:
     -- Давай исчезнем. Сейчас же ликвидируем дом... или подарим кому-нибудь
из  Осмо.  А  сами  махнем...  ну,  скажем,  на  Кристалл-Ривьеру.  Или даже
подальше, на Аурентпну. И запретим Помощнику давать наши координаты!
     -- И сколько же мы там будем  отсиживаться?--сразу  посуровев, спросила
Ханка.
     -- Ну... недолго! Они поищут неделю-другую,  да  и улетят.  А  мы тогда
сразу вернемся.
     --  Сбежать,  значит?--  Она  села,  угрожающе  подбоченившись.  Умница
Каспар, предоставленный самому себе, гукал и деловито  копошился в пене,-- А
потом всю жизнь казнить себя за трусость?
     -- Это все-таки лучше, чем...
     Ханка  опустила  веки  и  покачала  головой.  Сай  зная,  что  в  таком
настроении спорить с ней бесполезно, и все же заикнулся:
     -- А если попробовать... мы говорили уже об этом, но... давай попробуем
созвать референдум! Она упрямо молчала.
     -- В конце концов, у нас ребенок!-- взорвался Сай.
     --  Да, ребенок.  И будут  еще  дети.  И  они  должны гордиться  своими
родителями, а не стыдиться их. Нашкодили -- и  давай громоздить вокруг  себя
бастионы...
     Накинув меховую безрукавку,  он выскочил из  дому,  под  серовато-синее
бледное небо, сыпавшее  невесомый колючий  снег. Уцелевшие листки на березах
были  мохнаты  от инея,  лужи  отсвечивали застывшим глянцем. Сай не смог бы
сейчас  сказать,  кто  вызывает у него  большую  ярость: эта прекраснодушная
дура,  позволившая сделать  из себя родильный агрегат, взбесившиеся бабы, от
которых  сбежали  любовники,  бессильный  Совет  Координаторов,  не  могущий
объединить Землю против  сумасшедшей  идеи  межзвездного матриархата...  или
мировой кибернетический  слюнтяй, под  крылышком у  коего можно безнаказанно
отнимать чужих возлюбленных!..
     Лихорадочно  прошагав сотню  метров  по звонкой  замерзшей  тропе,  Сай
остановился  перед знакомым  оврагом,  где летом нередко  прятались маслята.
Нет, все  же накрепко был он  обучен в  ашраме.  Заграждая путь неистовству,
мерно прозвучали  слова Дхаммапады[20]: "Не думай легкомысленно о
зле: "Оно не придет  ко мне". Ведь и кувшин наполняется от  падения  капель.
Глупый наполняется злом, даже понемногу накапливая его".
     ...Что это?
     Нарастающий дробный перестук,  точно дружная  стая дятлов барабанит  по
заиндевелым  стволам,  точно хлынул среди зимы крупный дождь  или посыпались
спелые яблоки.
     Спрыгнув  в овраг, Сай достал  из-под корней то, тщательно  завернутое,
что еще несколько дней назад втайне от Ханки заказал Распределителю.
     Ага,  такого угощения вы не ожидаете! Оп подкинул на  ладонях увесистый
десантный парализатор.  Пальцы  правой руки  сами  пристроились на  рифленой
рукояти,--  до  чего  же  удобно!--  пальцы  левой  охватили  снизу  круглый
массивный ствол.
     Внезапно   он,   воспитанник  ашрама,  с   детства   усвоивший  правила
ахимсы[21], почувствовал себя  храбрым и уверенным, как никогда в
жизни. Неведомый  доселе азарт овладел  Саем. Оружие, будучи взятым  в руки,
требовало, чтобы  его применили, оно  жило, оно  командовало человеком;  Сай
ощутил колдовскую власть приросшего к пальцам парализатора...
     Отбрасывая  в сторону ноги,  галопом выстелился из-за поворота храпящий
жеребец, низко  пригнулась  к  гриве  коренастая  всадница,  волосы крыльями
взмахивали  у нее за  спиной...  Чтобы не  успеть передумать, Сай отбежал за
дерево и толчком вскинул ствол. Удар луча  пришелся по передним ногам  коня,
Аннемари кувырком полетела на дорогу. Жеребец истошно  ржал и бился, лежа на
боку.   Амазонки,   скакавшие   за   своей  предводительницей,   рассыпались
полукольцом, взлетели из-под копыт  белые комья, и мертвящим дуновением ожег
щеку Сая прошедший рядом луч.
     Будто  оглохнув  и ослепнув, с разогнанным  на  износ сердцем, Сай  Мон
покатился в овраг. Больно ушиб локоть, набрал снегу за  шиворот... Всеблагий
Кришна, да какой же он боец?! Тоже  мне, нашелся  защитник семейной части...
Сейчас  окружат, прицелятся с высоты седел... о, как страшны  женские глаза,
когда  нет  в  них ласки!.,  и  останется  он здесь,  среди  мерзлых корней,
беспомощный, окоченевший, пока они не увезут Ханку.
     Дрожа всем телом,  Сай Мон приказал  Великому Помощнику  оградить овраг
времяслоем, преградой, непреодолимой ни для каких  предметов  и энергий... А
если они поступят так же, только двинут свой времяслой таранящим  клином, на
аннигиляцию?! Нет -- не теряя ни секунды, надо раздвинуть круговую защиту во
все  стороны...  оттеснить,  отбросить  врагов...  вон  из  лесу, вон,  вон!
Невозможно...
     ...их совокупный импульс сильнее...
     ...связаться с родом Осмо?..
     ...собрать воедино сотню воль и ударить!..
     В следующее мгновение Сай Мон понял, что он начинает войну.
     Он с ужасом велел  Помощнику  снять времяслой,  уже волокнистым выгибом
размывавший колоннаду леса а силуэты всадниц.
     Да, они были  близко, съезжавшиеся к оврагу  с парализаторами на сгибах
локтей; но  еще  ближе стояла  Ханка, стояла  посреди  дороги в своем старом
брезентовом комбинезоне  с воронеными застежками, держа на руках закутанного
Каспара.
     Сай  отшвырнул  оружие  --  черная  блестящая  штуковина  исчезла,   не
коснувшись земли. Поднялся во весь рост, отряхнул одежду.
     Ханка ничего  не сказала  ему;  только, опустив ресницы, придала своему
лицу  то  умиротворенно-нежное  выражение, что служило  знаком их любви, еще
когда  любовь была тайной.  И --  пружинисто  зашагала навстречу мрачной,  с
окровавленной щекой Аннемари.
     Ускакали  всадницы,  забрав  Ханку,  замерли  раскаты  дробного  стука.
Строгая  печаль  водворилась в  лесу,  как  на  древнем  кладбище  с  белыми
мраморными надгробиями, с черными скорбными ангелами. "Ни на небе,  ни среди
океана,  ни  в  горной расселине, если в нее  проникнуть, не найдется такого
места на земле, где бы живущий избавился от последствий злых дел".

     12.  Я все-таки не мог не думать о  Гите, видеть  ее хотелось бешено. В
последнее время у  меня было много  забот по Большому Дому  -- я ведь  перед
этим  на полгода  отбился от  рук, пропадал  с  Гитой,  в  делах домашних не
участвовал.  Пришлось и со  скотом  повозиться на  молочной ферме,  и помочь
сыроварам, и  семена к весеннему  севу рассортировать по  биоактивности... В
общем, вертелся,  как заведенный. И вдруг ночью подкатило под глотку, обдало
жаром...  Вспомнились  руки  ее  прохладные  на шее, гладкие бедра,  горячий
живот... Наутро, не спросясь у старших,  я мотнулся к границе  общины. Засел
на  высоком  склоне  и смотрел,  как  они вертятся на  конях  вокруг  своего
зеленого,  будто старая бронза,  трехбашенного  корабля.  Там  была изрядная
суматоха: по воздуху потоками плыли и скрывались в трюме обезвешенные грузы.
Амазонки готовились взлетать.
     Меня  словно разбудил кто-то, облив ледяной  водой. Через  минуту я уже
стоял под  холмом  в  низинке, где прошлым летом  учил Гиту различать пижму,
тысячелистник,  горечавку  и  другие  растения  из  прадедовского  лечебного
травника. Три зеленые  башни падали и никак не могли упасть на фоне сплошных
плывущих  облаков. Я  чувствовал: встань  сейчас передо  мной  моя  любовная
наставница, дерзко выпятив грудь, прищурив шальные кошачьи глаза,  и прикажи
следовать за собой на корабль -- побегу, не задумавшись! Потом стал гнать от
себя соблазнительное видение  -- черт их знает,  как у них  там с биосвязью,
еще почуют, что я здесь, что с ума схожу по Бригите, и  доложат ей, и явится
во плоти, и... Да нет, вряд ли. Она уже вместе со всеми там, за броней.
     Немного  успокоившись,--  хотя  бы  тем,  что события  необратимы,--  я
вернулся на склон, в свою снежную ямку, чтобы лучше видеть взлет.
     Скоро   башни  как  бы   заколебались,   ореол   сразу   пошел   яркий,
фиолетово-белый. Спешный был старт, натужный, словно пилот рвал жилы, убегая
от Земли --  не поймали бы, не остановили!.. Я ожидал увидеть, как бронзовая
громада  войдет в десинхрон: планета фактически  окажется в ином времени,  а
значит,--  в  другой  точке своей орбиты относительно корабля. Это выглядит,
как обращение в туманный силуэт, в белесую тень, в ничто.
     Но десинхрон не состоялся. Ореол поиграл сполохами, на километр испарил
снега  и  погас. Зеленые  купола вновь обрели  четкость. Неужели  передумали
амазонки, и я впрямь смогу...  пусть не сегодня,  не завтра, но когда-нибудь
обнять Гиту?!
     Нет, здесь  было нечто другое... Следя за кораблем,  я  потерял из виду
небо. А с  небом творилось непостижимое. Облака, доселе мирно  ползшие своим
путем, точно Ишпулатовы супердирижабли, вдруг закрутились кипящей  воронкой,
и жадный этот конус, стократ превосходивший любые смерчи, опускался прямо на
"Орлеанскую деву". Небо прижимало корабль к затянутой  паром равнине. Воздух
стал  мутен,  меня   накрыла  волна   сырого  тепла  и  гнилостного  запаха.
Испугавшись за Гиту,  быть может, хрипевшую  под внезапной тяжестью у себя в
каюте,  я  чуть было не бросился туда -- встать  рядом, своими руками отжать
облачный пресс...  Я  даже взмолился  к  Великому  Помощнику,  но,  конечно,
тщетно: кто же, кроме него, мог  прогибать пространство, удерживая на старте
самый мощный в  истории звездолет?  И  задание Помощнику, безусловно, давала
совокупная воля посильнее воли тысячи амазонок.
     Ого, подумал я, значит, этим ребятам все же удалось объединить  мир?  А
может быть, мир и не рассыпался никогда на отдельные  личности  - просто нам
это почудилось в ужасной нарастающей новизне?..

     Сай Мои сидел в углу гостиной тибетского  дома Совета Этики, всей кожей
ощущая важность  момента и  огромный вес  тех,  кто занимал три кресла перед
видеокубом.  Их  имена  все  чаще  мелькали  в  сводках  новостей. Это  было
непривычно  и  возбуждающе;  это сгущало  на избранниках  человечества  лучи
славы. "Петр Осадчий разрешил конфликт урбиков Большого Шанхая с корпорацией
геотекторов: материковый  разлом не будет инициирован  в  ближайшие шестьсот
лет".-- "Интервью с Нгале  Агвара: каково мнение Координаторов  по "общества
небелковых" и  самоперестройке?"  -- "Роже  Вилар обращается  к  подросткам,
основавшим  коммуну в  кратере Вампанг"... Люди-исполины. И он,  Сай,  в  их
ладонях, как выпавший из гнезда птенец.
     Взрывоподобным  ударом  куб  распахнул  перед  зрителями  силовые стены
командирской рубки  звездолета "Орлеанская  дева". Будто у входа в  тоннель,
слагаемый отражениями круглых зеркал в зеркалах, имея над собою алый шар для
маршрутной медитации,  засунув руки в карманы  комбинезона и  углами  подняв
плечи, стояла сдержанно-яростная Кларинда.
     -- Я  предупреждаю вас в  последний раз!--  не  разжимая зубов, сказала
она.--  Если вы не прекратите  это безумное,  чисто  мужское насилие  --  мы
примем свои меры!
     -- Можно узнать, какие?-- дружелюбно спросил Петр.
     -- Имейте в  виду: мы установили защиту от высоких  энергий!-- повысила
голос Кларинда.-- Вся сила Помощника не остановит  процессов, идущих  внутри
корабля.
     -- Что же дальше?
     -- Клянусь честью, я взорву "Деву"!
     --  А  вы уверены,-- ласковее  прежнего  спросил  Петр Максимович,-- вы
уверены, что все на борту согласны с таким решением? И даже ваша пленница?
     --  Она все равно мертва  для Кругов, как и мы! -- отрезала Кларинда.--
Даю  первый сигнал:  после десятого вы увидите,  как тысяча истинных  женщин
предпочтет смерть вашему гнету!
     Видеокуб погасил картину.
     ...Они долго совещались, прежде  чем решиться на такое --  не выпускать
звездолет. Все же  это  был бы поступок  в  духе древнего,  забытого  людьми
государственного насилия. По сути дела, Осадчий и его коллеги уверенно брали
общеземную  власть.  Рискованный  курс! А ну, как стихийный референдум,  вал
многомиллиардного возмущения сметет их?..
     С другой стороны, совершенно невозможно было позволить амазонкам увезти
с собой Ханку  Новак. Потому что Ханка не хочет улетать. Она подтвердила это
Координаторам  сама на сеансе связи. Нельзя, нельзя поело всего, что сделано
многими поколениями для торжества равенства и свободы,-- нельзя  даже одного
человека лишать этих благ! Шутка  ли: человечество, представленное (пусть не
слитком удачно) общиной амазонок, основывает первую галактическую колонию, и
колония эта зиждется  на  сломанной  судьбе,  на  рабстве! Потому  что  ведь
несчастная девочка,  наделенная способностью к партеногенезу[22],
обречена на жизнь рабыни-родильницы...
     После многочасовых прений решено было "Орлеанскую деву" остановить.
     Но ведь, сказал тогда прозорливый Роже Вилар, если  амазонки не улетят,
а  останутся  в  Кругах, подчинившись  грубой  силе,  община  станет  очагом
хронического воспаления. Ненависть ко  всему  свету,  передаваемая дочерям н
внучкам,  жажда мести,  утрата веры  в людскую  справедливость... отсюда  --
вечно  тлеющий  бунт,  отсюда  --необходимость  огораживать  больные  земли,
изолировать их... явление, не менее гнусное, чем рабство ---резервация!..
     Координаторы  надеялись, что женщины дрогнут, в конце концов --  просто
не  подчинятся  Кдаринде   и  фанатичкам  из  ее  свиты.  Но  глава  общины,
оказывается, закапсулировала "Деву" от  Помощника и держит в своих руках все
жизнеобеспечение корабля. И, не спросив никого, после десятого сигнала одним
волевым  усилием из своей сверхизолированной рубки отправит тысячу человек в
небытие.
     Как же поступить?..

     ...Давным-давно, на бальсовом плоту, их уже в  конце шеститысячемилыюго
пути волнение тащило  на  рифы, не  давая войти в  лагуну. Замкнутый  барьер
выныривал,  оскалясь,  и  снова  тонул  в  кипени  бурунов;   чуть  зыбилась
издевательски-спокойная  бирюза,  посреди нее  лежал  песчаный  остров, а на
острове шевелили перьями одноногие страусы пальм. Ради  этого полинезийского
Эдема три месяца мотались они над  водяными  пропастями,  исхлестанные всеми
ветрами, проеденные до костей солью. И вот туда-то они и не могли попасть ни
с третьего, ни с пятого раза: плясал, не даваясь, единственный узкий проход,
отраженные барьером волны били и вертели судно, словно приблудившийся кокос.
Петр надрывался вместе  с Бригитой и Нгале, сдирал  кожу с ладоней, хватаясь
то за снасти, то за штурвал. Уже сбросили за борт все, что можно, до предела
облегчили плот, даже тросы выдвижных килей обрезали, чтобы уменьшить осадку.
После  очередного удара выворотили  мачты  из степсов  и вместе  с  парусами
швырнули в море;  разрушительной  злобой  платя  за долгую  верность  судна,
принялись валить и корчевать плетеную каюту...
     А когда стало ясно, что любые попытки провести плот  в лагуну тщетны --
Петр догадался  сделать то, что и выделило его тогда среди одногодков, стало
первым  шагом  к нынешним всепланетным делам. Оглушенный громовыми оплеухами
волн, едва  владея задубевшими пальцами, он  связал воедино тыквенные бутыли
от воды, прикрепил их длинным тросом к  бушприту и в обнимку с этим плавучим
якорем,  ни  слова  не сказав ужаснувшимся  спутникам, прыгнул  в клокочущую
теснину прохода.
     Петру удалось проскользнуть между зубцов  рифа,  схожего с притоплеиной
крепостной  стеной, и протащить  якорь, лишь немного  поранив лопатки.  Трос
натянулся,  и  точно  направленный  носом  плот как  по  рельсам  прошел  во
внутренние  воды  Рароиа.   Нгале  и   Бригита  поспешили  вытащить   своего
бесстрашного  "капитана", целовали  и тискали  его,  буйно  радовались.  Под
пленкой  воды, будто музейная  сокровищница за стеклом  витрины, красовалось
коралловое дно: пугливый нежный мох с мириадами шныряющих существ, трепетные
анемоны,  мясистые  морские розы.  Расфуфыренные  рыбы-павлины шарахались от
шустрых, как голодные кошки, маленьких акул...
     Осадчий повернулся  сначала к коллегам, затем столь  иго доверительно к
Сай Мону:
     -- Что ж, друзья мои, делать нечего. Остается один выход!..
     ...А это как раз  ложь. Выходов  осталось  по меньшей мере три. Вызвать
сейчас  Кларинду и, пока она не сообразит,  что  к чему, показать ей военный
гипнофильм  двадцать  первого   века,  коварное  сочетание  звуков,  красок,
меняющихся  форм.  Так  в  пору начального  объединения  стран амероссийская
"гвардия  мира"  с  помощью   проекции  на   облака   усыпляла  целые  полки
экстремистов... Несколько  секунд,  и  предводительница  амазонок  полностью
покорна. Она отпускает Ханку, корабль благополучно  взлетает... и вот где-то
рождается звездная  колония, построенная на  презрении  к подлецам-землянам,
колония  заведомых  врагов... Да,  собственно,  и  защита  их,  разнофазовый
времяслой,  вопреки  словам  Кларинды,  не  слишком  серьезная  преграда для
Помощника. Но  -- принуждение преступно,  исторически недопустимо. Дай  бог,
чтобы  они простили нам гравитационный пресс... Значит, и в самом деле выход
один. Один узкий  коридор есть в  кольцевом  барьере рифа, и  капитан должен
нырнуть в него, чтобы спасти судно...
     Сай  смотрел  на величавого, красиво седеющего Первого Координатора, на
его  сотоварищей  -- и видел, что еще до слов Осадчего их ауры пульсируют  в
такт, сливаются, знаменуя мысленное согласие.
     Снова, на сей раз по вызову Петра Максимовича, куб очертил командирскую
рубку. Возникла ждущая, сидя за  столом и опершись на большую  ширококостную
руку,  сумрачная Кларинда. Восемь сигналов пришло уже  с  "Орлеанской Девы",
отмечая приближение  рокового  мига,  восемь  басовых аккордов  без внешнего
звука, раздающихся внутри сознания. Как  раз прикатил девятый, когда Осадчий
сказал:
     -- Мы  приняли окончательное  решение,  другого  быть  не  может...  Вы
отпускаете с  миром Ханку Новак, а взамен мы  даем вам  возможность взять на
борт несколько десятков или сотен мужчин. Подлинных добровольцев.
     Кларинда,  кажется,  не  сразу  поняла.  А  поняв,  медленно  встала  и
выпрямилась во весь свой немалый рост.  И совершенно  новыми  глазами из-под
огненной  челки  посмотрела на Осадчего.  Так  женщина  смотрит  на мужчину,
впервые давая ему понять,  что  он ей интересен. И  Петр слегка усмехнулся в
ответ, почти не сомневаясь в своем выигрыше.
     -- Неужели... найдутся такие добровольцы?-- спросила она, и Петр понял,
что Кларинда тоже знает наперед его ответ,
     -- Думаю, что найдутся.
     -- Покажите мне хоть одного!
     -- Он перед вами.
     Нгале одобрительно хлопнул в ладоши.  Подбородок Кларинды дрогнул, веки
часто  заморгали...  Непоколебимая  амазонка   вдруг  стала  совсем  юной  и
смущенной. Обуздав себя, опять напустила строгость на лицо.
     -- Я  бы  тоже с удовольствием,--  сказал Нгале,--  но коллега одинок и
свободен, а меня хорошо привязали к земле!
     Петр провел рукой по плечу друга. Недавно  Нгале  основал Большой Дом у
Гвинейского залива, при нем --  ферму  слонов, крокодильи  садки,  плантацию
ананасов... Там уже живет около тридцати его родственников.
     Роже склонил свою большеносую голову и промолвил, еле слышно вздохнув:
     -- Мы бы все отправились  туда -- но пусть основателями колонии  станут
лучшие из нас. Новорожденный мир не должен повторять ошибки старого.
     Сай поднялся, ничего не видя от волнения,-- жутко  было ему вмешиваться
в беседу таких людей.
     --  Извините,  но... если можно,  я бы тоже хотел  видеть  Ханку. Прямо
сейчас.
     Кларинда охотно  кивнула,  мигом  осознав  свою выгоду:  теперь  у  нее
появилась надежда отыграть оба козыря... Куб раздвоился, показав черноглазую
маленькую Ханку,  скованно сидевшую на краю  постели в крошечной одноместной
камере.  Каспар,  с  прикрепленной  под  грудью монеткой аитиграва, беспечно
барахтался в  воздухе, подбрасывал и ловил  невесомые  игрушки. Увидев перед
собой незнакомую комнату с синими  белоголовыми горами за прозрачной стеной,
троих известных всему  миру Координаторов Этики и рядом с ними Сая, пленница
вскочила и невольно сделала шаг вперед. Затем, опомнившись, присела в легком
поклоне.
     Взглядом испросив разрешения у Осадчего, Сап сказал:
     --  Ты свободна,  Ханка! Старт  откладывается. На  корабле полетит  сам
Первый Координатор и с ним еще добровольцы, А ты можешь выходить!..
     Она подобралась, глаза стали загнанными.
     --  Свободна,  свободна!-- повторил  Сай.--  Но, если хочешь, мы  можем
поступить иначе: ты останешься, и я... я полечу с вами, как доброволец!
     Ханка машинально кивнула:  но когда до  нее дошел смысл последних слов,
изо всех сил замотала головой.
     --  Нет-нет, мне  на других планетах делать нечего, и  тебе  тоже,  мой
милый!  Давай  прощайся с  Координаторами  -- и быстренько домой.  И  я  тут
тоже... попрощаюсь кое с кем и приду.
     -- Тут у вас на борту моя бывшая соученица по учебному городу,-- вполне
будничным тоном  сказал Петр  Максимович.--  Передайте ей,  пожалуйста,  мой
капитанский привет. Скоро опять вместе будем тянуть брасы...
     -- А как ее зовут? -- Бригита Багдоева-Гросс.
     -- Передам обязательно... Боже мой, Каспар!
     И Ханка бросилась ловить летучего сына, вознамерившегося протиснуться в
нишу кухонного лифта.
     Сквозь слезы  глядя на  эту сцену, попытался было  Сай Мон по  привычке
успокоить себя, повторяя одну  из  "благородных истин", высказанных Буддой в
бенаресской проповеди: "Страдание прекращается прекращением, которое состоит
в  отсутствии всякого сильного чувства, с полным отказом  от  жажды жизни, с
уходом  от нее, с освобождением от нее, с уничтожением желания". И впервые в
жизни не согласился ученик  гуру Меака  с  вековечной мудростью; не поверил,
глядя, как смешно отбивается Каспар от ловящей его матери, что счастье --  в
отсутствии желаний и привязанностей.
     А Кларинда Фергюсон и  Петр Осадчий все искали чего-то в зрачках друг у
друга;  и  была  в их молчании сжатая  громовая мощь,  словно  встретились в
чистом поле два равных поединщика, давно искавших этой встречи, тоскуя среди
более  слабых,  и  от  страстного  поиска  заранее  возлюбивших  друг  друга
смертельной, не терпящей уступок любовью.

     Проходя по двору в тени одной из самых крупных наших ветвей, я внезапно
осознал  (вот  новость-то!), что кругом  стоит  ядреная, солнечная  зима,  с
безоблачным небом и сухо-хрустящим снегом, подобным стеклянному порошку.
     Много  лет  назад,  совсем  малышом,  разделял  я свои  наслаждения  по
временам года, и  каждое время  по-своему нежило  и бодрило  меня.  Любил  я
прятаться в кустах сирени или жасмина, бегать от полного чувства по светлому
березнику, точно  за мною кто-нибудь гонялся; позднее рвал маки, выраставшие
среди свекольных  гряд, а также,  в  духе  архивных видеофильмов,  муштровал
доблестное войско брюссельской  капусты; чередой приходили ко мне праздники:
майский салат из  юной  крапивы и  выезд на лошади в ночное, первый поход за
грибами и первый венок из  желтых кленовых листьев, катание  на  коньках  по
замерзшей Вейте и сладкая примороженная рябина...
     Я сорвал на ходу  гроздь, очистил ее  от снега и сунул в рот целиком...
Багряногрудый снегирь гневно забил крылышками, порхая  надо мной. "Поделись,
жадина, вон у тебя еще сколько!"-- сказал я ему.
     Заскрипели  легкие   деловитые  шажки.  Перебирая  валенками,  в  белом
расшитом тулупе,  с  платком на голове  спешила за свежими яйцами в курятник
моя  двоюродная  сестра Марите.  Жуя  рябину,  я  любовался ее новой  ладной
походкой,  ловким  переливом бедер...  а  давно  ли  не  знала,  куда девать
руки-ноги!
     Поскольку мне не хотелось оставаться одному и снова думать о тяжелом --
о  корабельной  броне,  о свирепом  пламени  звезд, о взломанном  и  готовом
отомстить пространстве,-- я окликнул Марите и побежал за ней.

     1  Грот  --  нижний  прямой  парус  на  грот-мачте  (в  данном  случае,
передней).
     2 Такелаж --все снасти на судне.
     3 Планширь -- в данном случае брус, барьером огораживающий борт.
     4  Брас  -- снасть,  служащая  для  поворачивания рея в  горизонтальной
плоскости.
     5 Зарифить -- уменьшить площадь паруса.
     6 Кливер -- передний треугольный косой парус.
     7 Бизань -- косой парус на задней мачте.
     8 Нирал -- снасть, служащая для опускания паруса при его уборке.
     9 Бушприт -- брус, выдающийся с носа судна.
     10 Чуга -- вид кафтана, старинная русская мужская одежда.
     11 Опашень -- верхний долгополый кафтан.
     12  Ашрам --  здесь:  место проживания  группы воспитанников во главе с
духовным наставником -- гуру (традиционные санскритские термины).
     13 "Бхагаватгита" -- древне-индийское религиозно-философское сочинение,
где изложены основы йоги.
     14  Гуна  --  понятие  индийской  философии, одно  из качеств  материи,
постигаемых через производимые ими следствия.
     15 Кун-цзы -- Конфуций,  древнекитайский  мыслитель  (VI--  V вв. до и.
э.).
     16 Фаланстер  -- поселок равноправных тружеников, ячейка  справедливого
общества, придуманная французским утопистом Ш. Фурье.
     17  Авалокитошвара --  божественное существо,  бодхисаттва,  мифический
покровитель Тибета.
     18 Extra muros -- вне стен, снаружи (лат.)
     19  Плейстоцен  --  геологическая  эпоха, когда  сформировался  человек
разумный.
     20 Дхаммапада -- одна из священных буддийских книг.
     21 Ахимса -- буддийский принцип непричинения вреда ничему живому.
     22 Партеногенез -- бесполое размножение, для  которого достаточно одной
особи. Встречается у низших организмов.
     86


     00.00.00 Ветви Большого Дома.doc


Last-modified: Tue, 12 Jun 2001 15:27:38 GMT

Оцените этот текст: