я печаль лучше, благороднее любой радости.
Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное,
жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.
Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека.
Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.
В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в
печали.
Вот почему я спросил у капитана:
- Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?
Капитан встрепенулся,точно ото сна:
- Да нет... Какое там оскорбление, - он провел ладонью по лбу, -
слямзил малость. Ладно... - капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: -
Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я
пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.
- А вы, - спросил я, - не здесь живете?
- Нет. До свидания.
Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье
- тишина.
Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все!
Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один?
Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу,
того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду...
В дверь постучали.
Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:
- Войдите.
Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой
женщины.
Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер
тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.
- Ой, - смутилась он, - извините.
- Да нет, - я тоже смутился, - это вы извините... Я здесь... ну,
живу...
- Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал?
Я был настолько смущен, что брякнул:
- Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой
женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан.
Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю,
передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?
Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она
широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.
- Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас
за какие такие заслуги сюда поселили?
Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина,
во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что
никаких особых заслуг я за собой не числил.
- Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я.
Женщина поинтересовалась:
- Ну и?..
- И... Все...
Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.
- Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь.
После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался
дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким
бормотанием...
- Глашенька, Глашенька... да ты, ты... погоди... успокойся... ну, так
бывает, ну, случается...
- Да! - женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или
менее понятные слова, - бывает! Только не с вами, суками, вы все
живы-здоровы, невредимы...
- Глашенька, ну что ты говоришь - невредимы, ну, как ты можешь так
говорить, - бормотал мужчина.
Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и
поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское
бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.
- Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь, не тряпка
половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты
вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что
ты тут устраиваешь, что ты тут...
Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.
В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном
тренировочном костюме.
Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.
Он чиркал и ломал спичку.
- Извините, - сказал я, - я не знал, что так получится. Меня не
предупредили...
Мужичок закурил и махнул рукой:
- О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову...
Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.
- Все обойдется, - сказал он, - рано или поздно, это должно было
случиться. Не он - так я, правда?
- Правда, - согласился я, - и тогда бы она убивалась по вам, а его
упрекала бы.
Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить,
поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси,
находилась кухня, донеслось громогласное:
- От... архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели
не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры
неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.
- Заткнись, - огрызнулся мужичок.
На кухне громыхнули сковородкой:
- Ты знаешь что, выбирай выражения - я не виноват, что у тебя -
семейная драма. Подумаешь, жена - блядь! Я что же, должен по этому поводу в
табачном дыму задыхаться?
Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.
- Нет, - спокойно сказал он, - по этому поводу ты сейчас у меня
получишь по рылу.
В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я
невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.
- Да, - закричала Глафира, - да - блядь! Только не для таких, как
ты...Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.
- Была охота, - донеслось равнодушное с кухни.
Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело,
застыло, но все это продолжалось не более мгновения.
Глафиру швырнуло на пол.
К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне:
- Одноглазый! Тащи подушку!
Я бросился в комнату, а когда воротился в коридор с подушкой, там уже
бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры.
- Что-то ее больно часто бить стало, - заметила средних лет женщина,
деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга.
- Все, все, - отчаянно выкрикнул лысый, - утихла... Подите все,
подите...
Толпа стала расходиться. Лысый помог Глафире подняться и увел в
комнату.
На полу осталась дурно пахнущая лужа.
- Еще и убирать за ней, - недовольно проворчал хам, прибежавший из
кухни.
Кого-то он мне напоминал.
- Между прочим, - наставительно произнесла дама, сетовавшая на то, что
Глафиру стало часто "бить", - при таких припадках происходит упущение кала
или мочи.
- Ага, - подхватил хам, - стало быть, сказать "спасибо", что не
обклалась?
- Истинно, - важно кивнула дама, - и сходить за ведром с тряпкой. Ты
сегодня дежуришь?
Хам, бурча, двинулся за ведром с тряпкой.
Дама повернулась ко мне.
- Очень приятно, - сказала она, улыбаясь, - я - вдова командора,
ответственная за этот коридор. Вы - новенький?
- Да, - сказал я и поклонился, - Джек Никольс.
- Жанна, - сказала дама и заулыбалась.
Я заметил на верхней губе усики, но они ничуть не уродовали даму.
Вернулся хам, шмякнул тряпку на пол, принялся затирать лужу.
- Я, Жанна Порфирьевна, - предупредил хам, - так скажу. Когда
его дежурство будет, я так в коридоре насвинячу, так насвинячу...
- Куродо, - охнул я, - Куродо!
Куродо, а это был он, - поглядел на меня в изумлении.
- По... по...звольте. Джекки? - Куродо разинул рот. - Батюшки-светы,
ох, как тебя раскурочило! Ох, как давануло!
Жанна похлопала в ладоши:
- Как приятно! Вы что же - боевые друзья?
- Да, Жанна Порфирьевна, - заволновался Куродо, - это ж мой ляпший
сябр! Мой кореш из учебки! Ой, как его сержант кантовал, ой, кантовал...
- Дотирайте пол, Куродо, - наставительно произнесла Жанна Порфирьевна,
- о своих похождениях расскажете потом.
Куродо скоренько дотер пол и продолжал, швырнув тряпку в ведро:
- Его сержант в Северный запихнул - оттуда, сами знаете...
- Но ваш сержант, - заметила Жанна Порфирьевна, - вы говорили, очень
нехорошо кончил.
- Да уже чего хорошего, - Куродо поднялся и поболтал ведром, - я ему
сам по хребтине пару раз табуретом въехал, чтобы знал, прыгун рептильный,
дракон е... трепаный, - деликатно поправился Куродо, - как добрых людей
кантовать.
Жанна удовлетворенно покачивала головой. Казалось, ей очень нравится
рассказ Куродо.
Тем временем в коридор вновь вышел лысый мужик.
Он угрюмо буркнул, глядя на Куродо:
- Я бы сам убрал...
- Георгий Алоисович, - строго произнесла Жанна, - это совершенно
излишне. Сегодня дежурство Куродо, и вам ни к чему брать на себя его
обязанности, а вот то, что вы позволяете своей жене распускаться...
- Жанна Порфирьевна, - начал медленно наливаться гневом лысый мужик, -
вы прекрасно знаете, что моя жена больна.
- Милый, - высокомерно сказала Жанна , - я так же прекрасно знаю, что
это не только и не столько болезнь, сколько распущенность, или, вернее,
болезнь, помноженная на распущенность.
- Жанна Порфирьевна, - лысый говорил тихо и медленно, но было видно,
как он сдерживает рвущийся из глотки крик, - я попросил бы выбирать
выражения .
- Какие выражения, милый? - Жанна Порфирьевна в удивлении чуть
приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови.
- Я... - раздельно проговорил лысый, - вам не...милый.
- Ну хорошо - дорогой, - примирительно сказала Жанна .
- И - не дорогой...
- Ладно, - кивнула Жанна Порфирьевна, - согласна - дешевый...
Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал.
- У нас у всех были любови, - продолжала безжалостная Жанна, - были
потери близких, но мы не позволяли себе и своим близким распускаться, по
крайней мере - на людях. Кстати, - Жанна (хотя это было вовсе некстати)
указала на меня, - ваш новый сосед. Где был Эдуард - ныне Джек. А это -
Егор!
- Георгий, - поправил лысый.
- Хорошо, - согласилась Жанна , - Георгий.
- Жанна Порфирьевна, - сказал Георгий, - я бы настоятельно просил вас
не лезть в мои дела.
- А вы, - невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна, - не выставляйте
свои дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней -
и вопите, скандальте себе в свое удовольствие. Мой дом - мой свинарник,
грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку?
Разговор принимал самый нежелательный оборот, но в дело вмешался
Куродо.
- Слышь, - перебил он начавшего было говорить Георгия, - ты погоди
шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается.
- Вы сначала ведро с тряпкой унесите, - приказала Жанна Порфирьевна, -
потом уж рассуждайте - по-людски - не по-людски...
- Есть! - шутливо отозвался Куродо и, уходя, позвал меня: - Джекки,
пойдем, покажу владения.
Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял:
- Жанна - баба хорошая, но с прибабахом.
- Ну, ты тоже... - начал было я.
- Что - тоже? - перебил меня Куродо. - Егорка - нахал... Подумаешь,
расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться.
Мы свернули в небольшой коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал
десять плит.
Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол.
- Да ты не пугайся, - сказал он, - здесь народу не много. Так... если
пир устроить, поминки там, счастливое прибытие...
- День рождения, - подсказал я.
- Не, - мотнул головой Куродо, - это не практикуется.
Он посмотрел на меня и рассмеялся:
- Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь?
- Да, - сказал я, - действительно...
На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило.
- Стерва, - в руке у него был старый, покорябанный, видавший виды
чайник, - мерзавка, как из нее жабы не получилось - не представляю.
Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела.
- Не надо печалиться, - пропел Куродо, - потому что - все еще
впереди...
- У, - сказал Георгий Алоисович, - с каким удовольствием я бы ее в
лабораторию или в санчасть бы сдал.
- Ты погоди, погоди, - усмехнулся Куродо, - как бы она нас под расписку
не сдала... Скольких она пережила?
Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора:
- Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь -
хоть в пасть к дракону, хоть в болото к "вонючим".
- Так это - одно и то же, - задумчиво сказал Куродо, - только ты зря.
Они с командором жили душа в душу.
- Тебе-то откуда знать? - презрительно бросил Георгий Алоисович.
- Святогор Савельич рассказывал, - возразил Куродо, - говорил, что
Жанка здорово переменилась...
- Вот вредный был мужик, да? - спросил Георгий.
- Ну, - гмыкнул Куродо, - где ж ты тут полезных-то найдешь? Полезные
все в санчастях шипят и извиваются, а здесь - сплошь "лыцари", то есть -
убийцы...
Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался.
- Нет, - стоял на своем Георгий, - ты вспомни, вот мы с тобой почти
одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил?
Куродо рассмеялся:
- Ну, ты дал! Святогор Савельевич - и дежурство!
- Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде
казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы - "младенцы"...
- Ну, - урезонил Георгия Куродо, - он же и на самом деле, был ветеран.
- А я спорю? Я говорю, что он - мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран,
это точно...
- Ага, - подтвердил Куродо, - и все равно, когда повязали и в санчасть
поволокли, до чего было неприятно, да? Был человек как человек... Я вот
скажу, Джекки - свидетель, был у нас сержант - и не такое дерьмо, как
Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый - верно, Джекки?
Я подумал и решил не спорить, согласился:
- Верно.
- Ну вот, - а когда дело до превращения дошло, так я ему первый по
хребтине табуретом въехал; а здесь - не то, вовсе не то. Жалко было
Святогора, что, неправда?
Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул:
- Жалко...
Куродо удовлетворенно заметил:
- Вот... А ты знай себе твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок в
лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой...
Чайник забурлил, принялся плеваться кипятком. Георгий Алоисович
выключил плиту, подцепил чайник.
- Чаем отпаивать будешь? - поинтересовался Куродо.
Георгий махнул рукой - и побрел прочь.
Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал:
- Ну, я не знаю, как у тебя там было... Но тебе здесь скажу - не
женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка...
- Я и не собираюсь, - улыбнулся я.
- А они все здесь в подземелье стервенеют, - вздохнул Куродо, - стало
быть, ты в пятом номере? Ну и распрекрасно - я в седьмом. Заходи -
потрепемся.
- Зайду, - кивнул я, - только подушку отнесу на место - и зайду.
- Валяй.
Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул
дверь, то замер от изумления.
На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна
Порфирьевна.
Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.
- Все в порядке, - поощрительно заулыбалась Жанна , - вы не ошиблись,
это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь...
Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:
- Я... это... вот... подушка...
Жанна засмеялась:
- Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на
кровать.
Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.
- Что же вы стоите? - изумилась Жанна. - Садитесь, садитесь. Вы не
смущайтесь, что вы... Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что
он пустым-пустехонек...
Я присел на краешек стула и тихо сказал:
- Да не надо бы...Тут - кафе, и вообще, не надо бы...
Жанна Порфирьевна замахала руками:
- Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех - как бы мама...
Понимаете? Мама Жанна ...
Я покраснел и заерзал на стуле.
- Вот вам, Джекки, сколько лет?
- Кажется, восемнадцать, - едва слышно выговорил я.
- Восемнадцать? - улыбнулась Жанна. - Знак зверя.
- Зверя? - не понял я.
Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:
- Шесть... шесть... шесть, - серьезно сказала она, - три шестерки - это
восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к
жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать
лет... Жизненный опыт - ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии -
пироксилиновая бочка - чем не зверь? И самый опасный зверь из всех
возможных. Юность - это знак зверя. Но вы ведь не такой?
- Не такой, - ответил я, но тут же добавил: - Впрочем, не знаю...
Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей
щеке рукой.
- Джекки, вы - прелесть... Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши
родители? Как вы очутились здесь? Где учились?
Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня
ждет Куродо.
- Что вы так торопитесь? - заметила это Жанна . - Не нервничайте, что
вы...
- Да я не нервничаю, просто меня ждут... Ну, Куродо... мы договорились.
- А, - улыбнулась Жанна, - встреча со старым другом... Ну, возьмите - я
в холодильнике кое-что оставила.
Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной
снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.
- Берите, берите, - замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери.
Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная
давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.
Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в
нем - тонкая черная тень Жанны.
- Ну, - сказала Жанна , - так мы идем?
Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.
Жанна махнула рукой:
- Там - седьмой номер. А там, - она показала в противоположном
направлении, - номер два. Моя квартира.
- Спасибо, - я коротко поклонился.
Глава шестая. "Пещерный"
Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост.
Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал
накладные.
- Я ничего не понимаю, - сказал он наконец, - что значит "цеп. драк."?
Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.
- "Цеп. драк."? - переспросил я. - Цепной дракон?
- Таких не бывает, - засмеялась Жанна; она сидела на корточках и
пыталась раздуть костер.
- Не бывает, не бывает, - подтвердил Куродо и зевнул, - и вообще, нам
все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все -
туфта.
- Ну как, туфта, - возразил Георгий , - помнишь Проперция? Как залетел,
а? Подстрелил не того, что в накладной...
- Давай сюда, - Куродо протянул руку, - я на слух совсем ничего не
вопринимаю.
Он взял накладную и уселся.
- Таак, - протянул Куродо, - пьяный, что ли, писал? Не разбери
поймешь... Тааак. Ну, "четыресто талонов" - это да, это - понятно. И "одна
шт. " - тоже. А вот - "цеп"... Это вообще, - он прищурился. - никакой не
"цеп", это... черт... "щеп" какой-то, да, скорее уж "щеп. драк.". Дракон из
щепок?
Георгий покачал головой:
- Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про
нору в горе - объясняли, а про щепки...
Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на
траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:
- Джек Джельсоминович, - позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести
костер?
С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со
мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив... Это пугало меня. Там, в
казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал
меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а
теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на
"чистки" в паре... А здесь... здесь - эта изумленная вежливость, дескать,
как же так?.. Я-то думал, ты - г..., а ты, оказывается, "птица высокого
полета"? - заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и
давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок.
Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе
вопрос: "А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не
испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и
не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и
подлизывается?"
- Да, - несколько растерянно сказал я, - да, конечно, Валентин
Аскерханович, помогите...
- Валя, - сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не
волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), - ты успеешь еще Жанне
помочь, лучше погляди, что тут написано?
- Кур, - весело спросил Валя, - а ты чего, читаешь по складам?
(С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял
меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по
плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.)
Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:
- Да... Однако... "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты...
"Одна шт." А если "две шт." - восемьсот?
Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным
шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.
- Юноша, - строго сказала она, - дай Бог нам всем справиться с
одним-распронаединственным "цеп." или "щеп.", или как его там? - драконом.
Дай Бог нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о восьмистах талонах
думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер...
Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича и не старалась
это скрыть.
Валентин Аскерханович вернул накладную Куродо и принялся ломать
хворост.
- Жанна Порфирьевна, - вежливо заметил Валя, - у вас лицо запачкалось,
пока вы с костром возились.
Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее.
Жанна, ни слова не говоря, поднялась, поправила волосы и, отодвинув
кусты боярышника, пошла по тропе, спускающейся к ручью.
- Жанна Порфирьевна, - крикнул ей вслед Валентин Аскерханович, - вы бы
хоть пугач какой с собой захватили!.. Здесь эти... в мехах и шерсти по
кустам так и шастают, они драконом пуганные, а "отпетыми", охотниками за
драконами, - не особенно...
Жанна Порфирьевна не удостоила Валю ответом, зато Куродо вдруг шлепнул
себя по лбу:
- Баатюшки!.. Да тут не "цеп." и не "щеп." - тут "пещ."! Вот в чем
дело! Дракон пещерный - одна штука - 400 талонов. Они буквы перепутали.
- Ззаразы, - с чувством проговорил Георгий Алоисович, - они там по
своим конторам сидят, кроссворды решают, а накладные заполняют между делом,
позевывая и почесываясь... "Щеп.", "цеп", "пще", "пещ." - какая разница,
когда тут такой вопрос поставлен: "Орудие казни, применявшееся в древности.
Пять букв".
- Топор, - сходу отозвался Куродо.
- То-то и видно, - важно заметил Георгий Алоисович, - что совсем ты с
конторскими не общался, кроссвордов не разгадывал, - крест, дорогуша,
крест...
Вытирая руки и лицо платком, к костру вернулась Жанна Порфирьевна.
- Туземное население, - сказала она, - действительно, волнуется. Во
всяком случае, какие-то копьеносные силуэты на том берегу я различила, но
ничего откровенно враждебного не заметила...
- Еще бы туземному населению не волноваться, - хмыкнул Куродо, -
дракоша у них зимой злобствует, дует, плюет и старается согреться всеми
доступными ему средствами, то есть жрет в три горла все то, что двигается,
дышит и молит о пощаде. Летом дракоша отдувается, рыгает и мирно сопит в
своей пещерке... и тут - здрасьте!.. Посланцы Неба!.. Рады приветствовать.
Раздраконят дракошу - почнет старичок и летом буйствовать, что хорошего?
Я потрогал приятно пачкающий, белый, в черных выпуклых продолговатых
крапинках ствол неведомого мне дерева и поинтересовался:
- Отчего же мы зимой не прилетели?
Костер между тем совсем разгорелся - пламя металось тугими желтыми
жгутами, дразнилось, многоязыкое, плясало, облизывало сучья.
Жанна Порфирьевна, морщась от жара, принялась устанавливать на костре
огромную черную сковородку.
- Тут вот в чем дело, Джекки, - сказал Георгий Алоисович, с интересом
наблюдавший за манипуляциями Жанны, - летом "пещ. драк." подстрелить трудно,
а зимой еще труднее...
Куродо вытащил консервный нож и принялся вскрывать консервные банки.
Содержимое он вытряхивал на сковороду.
- Зимой, - добавил он, - дракоша бегает, прыгает, летает и скачет, а
летом он, растопырившись и растекшись по стенкам, отдыхает, спит.
Мясо, выброшенное из консервов на сковородку, зашкворчало,
завыстреливало в разные стороны раскаленными жирными каплями.
Расплываясь на сковороде, оно будто ругалось, плевалось от возмущения.
- Вот это - канонада, - засмеялась Жанна Порфирьевна, - ребята,
готовьте ложки.
Куродо извлек здоровенную бутыль крови дракона, поболтал ею в воздухе.
- А вы думали. Куродо забыл? А? Ни хрена подобного!.. Куродо все
помнит...
- И жар холодных числ, - сказал я, - и венецьянские громады...
Все погялдели на меня с изумлением.
Я и сам изумился. Это стихотворение мне однажды прочла Мэлори,
дурачась, прочла. Там что-то было про скелет, который хрустнет... вообще,
мерзкое, "отпетое" стихотворение... Но из него, из всего него я запомнил
только эти строчки: "Мы помним все: и жар холодных числ, и венецьянские
громады..."
- Джек Джельсоминович, - вежливо спросил Валентин Аскерханович, - какие
громады?
Я не успел ответить, поскольку на полянку, где мы собирались
полдничать, вышел бородатый туземец. Я решил, что это жрец, так
непринужденно и вольно смотрел он на нас, Пришельцев Неба.
Жанна сняла с огня сковороду, ловко прихватив тряпкой ручку, и брякнула
на траву.
- Я думаю, будем прямо со сковородки, - сказала она, расстегивая
нагрудный карман и вынимая ложку.
Мы не успеди извлечь свои, поскольку бородач наклонился над
сковородкой, зачерпнул ладонью шкворчащее, аппетитно пахнущее месиво и
отправил его себе в рот.
Раскаленный жир потек по бороде туземца.
- Уум, - заурчал туземец от удовольствия и закрыл глаза.
- Огнеед, - потрясенно вымолвил Георгий Алоисович.
- Просто сволочь, - возмущенно сказал Валентин Аскерханович, - он
полкастрюли сожрал.
- Во-первых, - Георгий Алоисович потер лысину, - не кастрюли, а
сковородки, во-вторых, разве вы не знаете закон Тибулла? В большой семье
хлебалом не щелкай...
Туземец раскрыл рот и большим оттопыренным пальцем принялся тыкать себе
в разверстую глотку, мол, пить хочу.
Жанна Порфирьевна деликатно зачерпнула варево с той стороны, где точно
не пошуровал туземец , и заметила:
- Дайте младенцу попить.
Куродо отвинитил пробку от бутылки, нацедил полную кружку.
- Стошнит? - осторожно предположил Георгий Алоисович.
- Не, - мотнул головой Куродо, - от одного запаху убежит.
Туземец выдул всю кружку и захлопал ресницами, как девушка, которой
сделали предложение.
Потом он рыгнул, швырнул кружку в кусты и сказал, обращаясь к Жанне
Порфирьевне:
- Аз тебе хоцю!
- Все понятно, - почти одобрил туземное высказывание Георгий Алоисович.
- А я не поняла, что он сказал? - спросила Жанна Порфирьевна.
- Кажется, он объясняется вам в любви, - галантно пояснил Георгий
Алоисович.
- Аз тебе хоцю!! - зарычал бородач, одним ударом ноги перевернул
сковороду и прыгнул на Жанну Порфирьевну.
То есть он хотел прыгнуть на Жанну Порфирьевну, а прыгнул на мой кулак.
Туземец упал на землю, но скоро поднялся и сел, изумленно хлопая
глазами. Он выглядел так, словно бы хотел спросить: "Что это, люди добрые со
мной стряслось? Как же я влопался?"
- Аз... тебе... хоцюуу! - вытянул наконец бородач и горько, по-детски
разрыдался.
Его горе было столь неподдельно, что я бы на месте Жанны Порфирьевны
обязательно хоть чем-нибудь, но утешил бы беднягу...
Однако Жанна Порфирьевна, вдова командора, была дамой весьма сурового
нрава.
- Вон! - она вытянула руку в направлении леса, откуда и вышагнул к нам
на полянку влюбленный туземец .
Бородач встал на ноги и, всхлипывая, утирая слезы, покорно побрел
прочь, бормоча не то проклятия, не то жалобы.
- Хорошо держит удар, - одобрил Куродо.
- Что удар, - смятенно сказал Георгий Алоисович, - он нас совсем без
обеда оставил...
- А как же закон Тибулла? - засмеялся Валентин Аскерханович.
Куродо, между тем, налил каждому в кружку крови дракона.
- Ладно, - вздохнул он, - злее будем... Пошли?
Валентин Аскерханович посмотрел на Жанну Порфирьевну:
- Может, кому-нибудь остаться?
- Не волнуйтесь за меня, юноша, - важно сказала она, - я за себя
постою...
- Будем надеяться, - хмыкнул Георгий, взваливая на плечо огнемет.
Лес был прошит солнечными лучами.
Лес пах разогретой землей и листвой.
Лес пах детством, каникулами, бездельем и свободой...
- Ориентировку-то нам дали точную? - забеспокоился Валентин
Аскерханович.
- Сейчас и проверим, - ответил Куродо.
...И тогда мы увидели гору.
Она была неуместна в этом лесу, таком мирном и детском. Она вздымалась
ребристо, нагло. Она выпирала из мягкой ласковой земли ножом, приставленным
к горлу неба.
Гора была невысока. И не гора вовсе, но валун в два человеческих роста.
И когда мы подошли поближе и увидели нору, я вдруг представил себе, как
втискивало себя в этот узкий проем жабообразное мнущееся существо, похожее
на нашу квашню, и мне стало противно...
Куродо заглянул в нору, осветив ее фонарем.
Я сунулся тоже и увидел длинный осклизлый туннель, уходящий далеко
вглубь.
- Тихо! - прикрикнул Куродо.
Мы прислушались. Издали, словно бы из центра земли, доносилась странная
мелодия, будто кто-то далеко выводил соло на трубе.
- Дело плохо, - шмыгнул носом Куродо.
- Что такое? - заволновался Валентин Аскерханович.
- А вот что, - объяснил Куродо, - "пещ.драк." сейчас высиживает птенцов
- понятно тебе?
- А когда высидит, - подхватил Георгий Алоисович, - кэк хрыснет! кэк
грохнет! И со всех сторон сбегутся туземцы с копьями. Ты поглядишь,
посмотришь, как они выскакивающих на божий свет драконят будут шарашить.
- И мясо белых братьев жарить, - снова вспомнил я Мэлори.
Куродо, Валя и Георгий поглядели на меня.
- Ты чего-то... - сказал Куродо, - того, - и не стал уточнять.
- Но самое неприятное, - Георгий Алоисович погрозил пальцем неведомо
кому, - что в таком состоянии дракошу нужно брать голыми руками...
- Джек Джельсоминович , - обратился ко мне Валя, - вы, кажется,
довольно-таки неприхотливы...
- Поглядим, Валек, - ответил я и вошел в нору.
Гора зияла норой, как отверстой, немо орущей пастью.
Я поскользнулся на слизи, оставленной пещерным драконом, и загремел
вниз.
Слизь больно щипала руки.
Я кое-как поднялся.
Следом за мной вошли "отпетые".
- Однако, - сказал Георгий Алоисович, - удачный дебют...
В норе было промозгло, и тянуло запахом сгнивших трав.
Белесая слизь обволакивала стены, скользила под ногами.
- А вот и он, она, оно! - чуть ли не радостно провозгласил Куродо.
Наклонный туннель, темный и промозглый, оборвался неярко, мягко
освещенным зальцем.
"Светящаяся пещера", - вспомнил я. Но победнее, поплоше...
Свет исходил от покачивающегося из стороны в сторону кучеобразного
студенистого существа.
Существо пело, раскачиваясь. Трубные звуки текли по пещере волнами
вместе с неярким уютным сиянием.
Мы едва успели струями из огнеметов сбить выкинутые с внезапной силой
из студенистого тела-кучи мускулистые щупальца.
- А зачем пять? - спросил Валентин Аскерханович.
- Для подстраховки, - буркнул Георгий Алоисович, - и вообще, он считать
не умеет...
Пещерный запел громче, отчетливее, и свет сделался ярче, "отвеснее"...
Я увидел дрожащее горло дракона и спросил у Куродо:
- Это и есть горло?
Куродо понял меня:
- Ага... Эта вот самая перемычка... Видишь? Внизу - побольше, вверху -
поменьше, а посредине перемычка... Вот до нее и добраться... Руками, понял,
только руками...
- А глаза у него зажмурены от удовольствия? - спросил любознательный
Валя.
- Кто его знает, - пожал плечами Георгий Алоисович, - может, и от
боли... У них, у драконов, все перепутано... Боль, удовольствие.
И мы отбросили вверх огненными струями еще шесть корежащихся,
куржавящихся щупалец.
Сверху посыпалась щебенка и мелкие камешки. Пещерный приходил в себя.
Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное беспомощное
горло заметнее.
- Труба трупа, - непонятно сказал Георгий Алоисович.
- Ага, - подтвердил Куродо, - кому-то здесь остаться...
Рраз - это был словно бы взрыв кучи дрожащего студня - семь? - нет,
куда там - больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу
сторону.
- Ну и вонь, - сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные,
черные, извивающиеся от боли щупальца, задевая своды пещеры, воротились
обратно в тело пещерного - набираться сил, возрождаться для новой жизни, для
нового броска.
Я положил огнемет на землю.
- Ладно, - сказал я, - я постараюсь взять его за грудки.
Георгий Алоисович покачал головой:
- Не спешили бы вы.
- Ничего, ничего, - подбодрил Куродо, - здесь никогда ничего нельзя
знать наверняка. Может, самое время. Давай...
Я не успел пробежать и метра, как пещерный вспыхнул нестерпимым
сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня. За своей спиной я услышал
шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали.
Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь.
Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках,
сквозь пещерный гул и гул боли во мне, я пополз к высящемуся надо мной
пещерному.
"Он мог убить меня одним ударом, - подумал я, - он мог втащить, втянуть
меня в себя, еще полуживого, еще способного чувствовать боль... Он просто
играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет..."
Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея.
"Он вобьет меня в пол своей квартиры. Он..." Вонь слизи на камнях,
грохот трубы и запах недосожженных щупалец.
"Зачем я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять
его за горло?"
Пещерный, видимо, тоже так считал, потому, наверное, он не добивал
меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если я поднимался на
ноги, сшибал на брюхо, распластывал, если я вставал на четвереньки,
вколачивал в камень, если я полз на брюхе...
Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это - нутряная кровь...
"Привет, - не подумал я, а почувствовалось мной, всем моим существом
прочлось, - отползался..."
...И тогда я увидел вздымающуюся прямо надо мной груду безобразного
тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня...
Я поднялся, перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я встал
почти вровень с драконом и протянул руку, чтобы взять его за тонкое
вибрирующее горло, из которого рвались трубные звуки. Я тянулся к этой
тоненькой перемычке, отделяющей и соединяющей два отвратительные
вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий.
Я вцепился в склизкое холодное, словно намыленное горло, и в ту же
секунду бесшумно, деловито и едва ли не нежно меня обвили щупальца
пещерного.
Если бы бревна умели обнимать, они бы обнимали именно так, и никак
иначе!
Наступила тишина. Сияющая тишина.
Из меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то, кто
сильнее меня, а все равно, а все одно... В наступившей сияющей тишине, где
нет ничего - только свет, и боль, и мускульное усилие сдавить, сжать это
чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь,
капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, - я услышал
четкий голос Куродо:
- Джекки! Дави! Главное - сделал! Дави! Ты - жив, Джекки! Слышишь -
жив!
Этот крик решил дело... Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком
горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в
лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и
квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из
него бурой жидкостью.
Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.
Валентин Аскерханович бежал впереди.
И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком
продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом -
выходу из пещеры.
Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного
мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред...
_______________________________________________________________
У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой
поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел
голую Жанну Порфирьевну.
Она безмятежно и без опаски купалась.
"Отпетые" тоже удивились.
- Жанна Порфирьевна, - сказал Куродо, - мы, конечно, понимаем...Туземцы
мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но...
- Между прочим. - сказла Жанна Порфирьевна, - тот бородач, которого вы
побили, принес мне... батюшки! - Жанна всплеснула руками, - Джек! Что с вами
сделали!
Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать
меня, стаскивая липкие склизкие одежды.
- Насквозь, насквозь, - бормотала она, - немедленно мыться, немедленно!
Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими
нежными движениями, я только и смог пробормотать:
- Я весь в говне...
- Вижу, вижу, милый, - успокоила меня Жанна Порфирьевна.
Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую
солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:
- Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте
слизь, пока не въелась.
- Жанна Порфирьевна, - заметил Валентин Аскерханович, - вы бы отошли в
сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от
гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.
А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и... трель, трель, какая-то
дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять,
расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде... под этим
небо...бо...боль...
Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся
в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.
Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.
- Все... - Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, - дальше просто
бессмысленно... Ну, все. Пристало и пристало.
Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:
- Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.
- Мда, - печально согласился Куродо, - будет теперь у тебя, как у
черепашки, на спине и на груди - панцирь.
Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну - было так больно, что я
почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.
- Хрен с ним, - выхрипнул я, - зато никакая падла не проткнет.
Я побрел в воду смывать песок.
- Джек Джельсоминович , - услышал я голос Вали, - вы только не утоните!
Я отмахнулся, дескать, ну вас...
Я бултыхнулся в воду и поплыл.
Боль растворялась, расплывалась в реке.
Я выбрался на берег, потрогал сделавшуюся твердой, будто покрытую
пластинами, роговыми, плоскими, кожу...
- Ух ты, - сказал я шутливо, - какая штучка. Вроде как неснимаемая
кольчуга...
Жанна Порфирьевна уже оделась и вновь приобрела свой обычный строгий
вид - не то классной дамы, не то квартуполномоченной.
- Джекки, - строго сказала Жанна, - возьмите полотенце и как следует,
насухо вытритесь, может, все-таки сотрете к