одобного не было еще. - А жуки? - напомнил Невалящий. Густопсоев задумался. - Да, жуки... Это верно замечено, свежий взгляд, он всегда... надо как-то эффектно закончить с жуками... - он надолго ушел в мышление, глаза его остекленели. Вдруг мгновенное просветление отпечаталось на физиономии Густопсоева, как оплеуха свыше. - О! Настя! Контрномер, знаешь, когда укротитель кладет голову в пасть льву... - Нет! - крикнула Анастасия. - Только не это, у тебя нет никакого инстинкта самосохранения. - Балда ты, Настя, - улыбнулся Густопсоев аспиранту. - Я же сказал контрномер. Я загоняю жуков к себе в пасть, в рот, то-есть. Под барабанную дробь. Все замирает, все смолкает вокруг, нервных тошнит. Затем литавры... - ...и жуки выбегают с обратной стороны - из задницы! Оркестр - марш! - неожиданно для самого себя выпалил Невалящий. - Ерунда, профанация, - отмел с ходу энтузиаст, а жена его (в первый раз за все время) глянула на гостя с неприязнью. - Жуки выбегают на сверкающее блюдо, и мы с Настей, подняв его на вытянутых руках, идем в лучах юпитеров по арене. Публика неистовствует... Невалящий все глядел на Анастасию и будто видел, как огни грядущих триумфов вспыхивают в ее зрачках. Так вот на чем поймал ее странный мужчинка! Да, какой бы вздор ни громоздил избранник женщины, однако, если там есть юпитеры, радужные эффекты - это беспроигрышно. И что по сравнению с этим какие-то разговоры лопухов, паучьи травки, язык животных? Ах, почему же он никогда не мечтал в детстве стать жонглером, клоуном на худой конец? Что за призвание - толковать с иван-чаем? Ха! Прощаясь на подворье, Густопсоев еще распространялся на любимую тему. - Здесь нам прозябать уже недолго. А потом - куда-нибудь южнее, и сразу отрабатывать номер. Тут ведь, в Укромине, и скарабеи настоящие не водятся... Вечерело. Вся округа жила напряженной животной и растительной жизнью, и многоязычная речь ее была ясна аспиранту как день: - Ку-ку-ру-зы! - требовал с забора огненный петух. - Че-куш-ку! Че-куш-ку! - умолял под стрехой дикий голубь, ну вылитый алкан возле только что закрытого ларька. - Хамы! Хамы! Хамы! - клеймил их дворовый кобель, носясь вдоль троса на цепи, словно троллейбус с ополоумевшим водителем. И над всем этим что-то умиротворенно шамкала старая лиственница, но никому это уже не было интересно. Страничка из дневника ...Другой бы на моем месте пропустил такой пустяк безо всякой реакции. Я же вышел из ванной и внимательно осмотрел плечо на свету, возле окна. Этакий синеватый, весьма четкий крестик, черточки-поперечинки примерно в сантиметр. Попробовал стереть его - не вышло, крестик был выполнен (я тут же убедился) в технике татуировки. Ну, тут уж и недоумок сообразит - мета! Меня пометили! В нашу славную эпоху не тратят время на то, чтоб выяснить, к примеру, почему человека метят. Ведь пока разберешься и докажешь, что ты не еврей, не гомосек, не тайный агент по сбыту оружия, не сепаратист, не доносчик ГБ, не завмаг, не подпольный парторг - с тобой уже разберутся и быстро свезут в мусорном контейнере на городскую свалку. Потому действовать следовало решительно. С поры Варфоломеевской ночи ни у кого нету загадок насчет таких крестиков, все знают, чем тут пахнет. Меня даже не особенно заинтриговала техника этого клеймения, хотя есть над чем подумать, - как можно на живом человеке вытатуировать (и качественно!) такую вот, хоть и миниатюрную, штучку, и без всякой реакции с его стороны? Во сне? Под наркозом? Словом, не знаю и знать не хочу уловки этих людоедов. Нужно было спасаться, и срочно. Сразу признаюсь - я не был оригинален, просто применил уловку Али-бабы. Итак, принцип Али-бабы: метят всех окружающих подряд. Я довольно быстро изготовил свой инъектор; это миниатюрное клеймо, напаянное на замке браслета наручных часов. Оно набрано из множества кончиков игл для шприца и в нормальном положении скрыто под хромированной пластинкой, крохотный резервуар с тушью и обезболивающим также спрятан в толще браслета. На некоторое время мне - интроверту и нелюдиму - пришлось стать до омерзения общительным и дружелюбным (рубахой-парнем, душой общества - какие там еще термины для вечно осклабленного, пышущего приязнью кретина)? Я то и дело с кем-то обнимался, хлопал собеседника по спине, фамильярно тискал знакомых дам (и незнакомых, при случае), шлепал девчонок по попке; все это шумно, с утрированием, по-клоунски иной раз на что не пойдешь, чтобы лишь отвлечь внимание от легкого укола. Теперь почти все мое окружение перемечено, и если террористы чего задумали, у них будут затруднения. Смущает лишь то, что вскорости я должен покинуть родной город и чуть ли не на месяц с лишком отправиться по делам службы в П-ск; это совершенно некстати, тем более, что у меня есть основательное подозрение, что крестик мне посадили именно в П-ске, в мой предыдущий визит. Из путевых записок 12.IV с.г. Прокус, наконец-то мы на месте, друг мой. Дорога была сносной, лишь раз у железной трубы на нас напали хулиганы и перевернули дилижанс. Мой камердинер и возница получили синяки, лопнул пластик откидного верха; остальные пассажиры, в том числе и я, пристегнутые к сиденьям поясами безопасности (здесь, как ты знаешь, свято чтут старинные традиции и все, что связано с преемственностью культур), - не пострадали. Высвободившись из ремней, мы кое-как поставили карету на колеса и продолжали путь. Дорога в Срон столько раз описана в путеводителях, что не хочется повторяться, но все же вековые отвалы мусора, среди которых она прихотливо вьется, производят неизгладимое впечатление. Эти горы все время дымятся, друг мой Прокус, а тысячи тысяч лоскутьев прозрачной пленки сверкают на солнце так, что слепит глаза. Мы катили уже с полчаса по этому каньону, и я не уставал восхищаться все новыми и новыми его ракурсами - как вдруг возница сделал знак, и мы тут же бросили вертеть педали. "Крысы", - затаив голос, сказал он нам, указывая кнутовищем куда-то вдаль. Действительно, впереди по дороге мелькнули два грациозных силуэта и скрылись среди ржавых цистерн. Мы смотрели на них во все глаза. Мой сосед после этого все мурлыкал шансоньетку: "Пуглива, как крыса, строптива, как крыса, как крыса прелестно дика..." Оказывается, этих вымирающих животных завезли сюда из Полуденной Супы, где они еще изредка встречаются. Появление крыс у всех нас подняло дух, пошли разговоры о возрождении животного мира и о том, какие меры принимает Властитель в этом отношении. Возница божился, что видел однажды в этих местах ворону: "Вот так близко, не сойти с этого места!", - однако, мнится мне, это извечные сказки аборигенов, всего лишь. Солнце поднялось повыше, зловоние и чад усилились. Мы, погруженные в дурман и грезы, еле крутили маховик. Возница, поощряя изредка кнутом нерадивых, включил первую передачу, ибо рытвины и тряска стали невыносимы - и тут, за очередным поворотом внезапно открылась прославленная панорама Срона - песчаная равнина, над которой высятся его знаменитые развалины и хрестоматийно известный самый длинный в мире пляж - черный от мазута и глянцевый, словно рояль, а за ним слабо волновалась безбрежная бурая ширь... Океан! Мы снова остановились, потрясенные этим зрелищем, и вдруг, как по команде, принялись вертеть маховик с новой энергией - нам не терпелось поскорее попасть в столицу. Срон, как знаешь ты, мой благородный друг, вот уже полстолетья слывет Меккой живописцев, ваятелей, поэтов, мыслителей. Мы мчались туда во весь дух по прекрасной бетонке, вдруг возникшей из-под отбросов; возбужденные предстоящими впечатлениями, мы весело переговаривались. Мой визави по рычагу, кавалер Ромаш, персона большой учености и отменных манер, любезно поведал мне о положении театра в этом благодатном краю. Оказывается, здесь уже давным-давно подвизается труппа под названием "Акме" - совершенно неуловимый театр. Они дают представление в мгновение ока и в мгновение ока исчезают; не успеют еще патрульные стражи оцепить здание, как разгримированные актеры уже сидят среди зрителей. Диктатор в затруднении: его собственные театры, укомплектованные невольниками, пользуются гораздо меньшим успехом. Актеры, как известно, близки с нечистой силой, добавил кавалер, среди них не редкость оборотни, это облегчает им вживание в образ. Кавалер Ромаш показал мне талисман, который всегда берет с собой в путешествия, это маленький капроновый рычажок от какого-то старинного механизма. В знак ответной любезности я предъявил ему свою ладанку. За этими разумными и пристойными речами мы незаметно подкатили к околицам Срона. В Срон, как известно тебе, мой друг, ведет пять дорог - подумать только! - и не зря он зовется пятивратным. Мы подъехали к вратам N_3, где оборванный, зато отменно вежливый писец без особых проволочек нас зарегистрировал и тут же предупредил, какие районы города пользуются особо дурной славой. Вот это - столичный сервис, любезный Прокус! У нас в Цуцыке никому такое и в голову не придет, мы - культурная окраина; с болью в сердце я еще раз посетовал на свою родину. И мы с благоговением вступили на улицы этой цитадели искусств, наук и добродетелей. Дражайший Прокус, развалины Срона... Восковой двор Этот двор, скорее анфилада дворов, начинается суровым оштукатуренным порталом, неотличимым особо от прочих заездов на улице Верхней (ныне Гвоздикова), и завершается в распаханном бульдозерами переулке, впадающем непосредственно в Горбатую, с ее всем известным мостом. Отсюда, с этого крутого места уже отчетливо видна медлительная речка внизу, забранная с одной стороны в гигантские плиты набережной, с другой - все еще в дикой поросли кленов и тополей. Двор сразу обнаруживает свою восковую сущность. Когда-то, в пору очередной кампании по подъему села, у всех на слуху был такой агрономический термин - "молочно-восковая спелость", относился он к кукурузе, разумеется. Примерно такова полупрозрачная, молочно-восковая субстанция, из которой и состоит все вокруг - дома, деревья, люди, автомобили. Я достаточно свободно вижу сквозь стены обитателей домов - молочно-восковых персонажей, представленных большей частью в ключевые моменты жизни: невесты, с фотогеничной улыбкой под негнущейся ажурной вуалью, пенсионеры с костяшками домино в просвечивающих под солнцем восковых ладонях, покойников - ну, они-то уж подлинно восковые - на составленных вместе столах, под навощенными цветочными гроздьями... В воротах среднего двора ключевая эффектная сцена образца 1946 года: вооруженный паренек с подножки синего трофейного "опеля" выпускает стеариновую, безвредную на вид пулю в грудь своего приятеля, сидящего на закраине детской песочницы. Возле песочницы - другая композиция: куча-мала, составленная из малолетних босяков, многочисленная и сложно построенная. В гуще тел, если вглядеться, детский ботинок примерно 21-го размера, это все, что я могу различить у себя самого, заваленного ворохом шпаны. Есть еще два сюжета, посвященных мне - это композиция у приямка подвального окна, где я, пойманный и плененный как чужак, испуганный и злой, окружен стеариновыми от вечернего освещения туземцами - наглыми, издевающимися, - и над всем этим вовсе уж неразличимая почти фигурка девочки под козырьком входа, вроде бы сочувственно на меня посматривающей. К последней композиции с моим участием, размещенной уже на Горбатой, нужно пройти через другой двор, где на искусно выщербленном постаменте крыльца фигурка моей юной жены в мини-платьице, с жемчужными висюльками на уровне груди. В окне кухни (рядом, бельэтаж) ее приветствует моя престарелая тетка - кремовой, дряблой рукой, со стынущей на лице морщинистой, гостеприимной гримаской. В глубине квартиры смутно различим открытый рояль с наспех вылепленным на клавишах черным котенком, большим любителем по ним бегать; а дальше, за спинкой кресла угадывается молочно-восковая лысина дяди, погруженного в чтение. Этажом выше из балконной открытой двери фестонами обрывки песен Лещенко, развешанные гирляндами по всему двору, а на балконе он сам - полуфигура в цыганском жилете, прилизанный красавец-брюнет с гитарой, в простреленном жабо. Поодаль, на равных расстояниях друг от друга, находятся ипостаси всех (или почти всех), мужей моей кузины, самой же ее я почему-то не обнаруживаю. Муж N_1 голубоглазый студент-еврей с томиком Есенина под мышкой; когда я прохожу мимо, он приветливо смотрит сквозь меня... Муж N_2, летчик, алкоголик в кожанке, с подернутым водкой взором. И так далее... У генеральского дома отставной полковник с палочкой и лощеная, тщательно изваянная автомашина; ясно вижу ее бампер, решетку, но никак не могу сообразить, что за автомобиль. Бьюик? ЗИМ? Сразу за этим домом - также проницаемым для зрения, населенным стоячими персонажами и трупами - высятся великолепные дубы с черными сказочными стволами, с кривыми ветвями, на вид прямо-таки чугунными, но, опять же, если вникнуть в толщу ствола, можно легко различить тонкий стебелек трехсотлетней давности. И вот, в конце излучины шикарного некогда въезда, уже на Горбатой, патетическая сцена - моя мать в женской униформе Соединенного Королевства (благотворительная посылка) и малец в широких коротких штанах, она с яростью, он с азартом - кричат что-то немо разверстыми ртами в широкий провал улицы, собственно, уже в речную долину, где, сколько я ни напрягаю глаза, не могу ничего различить. Этот паноптикум озаряет металлическим свечением четверка расположенных в зените мужских, как бы налезающих друг на друга профилей, которым анонимный ваятель придал черты неотразимой добродетели. Все они, от пары впередсмотрящих бородатых патриархов, от головастого лысого трибуна до усатого озабоченного осетина, выглядят на диво надежно и положительно, зато Хрущев, с широкой и мягкой, словно ягодицы, физиономией, представлен неуважительно - его лик выпирает, подобно тесту, из округлого экрана допотопного черно-белого телевизора с ножками на колесиках. В отличие от прочих, недвижных персонажей, телевизор довольно резво разъезжает по цепочке дворов, ловко виляя меж восковых групп. Само собой, здесь много лиц, каких я даже не берусь угадать, есть и такие, что знакомы смутно; некоторые, вроде бы, знают меня куда лучше, чем я их, обращенная ко мне приветливость озадачивает и вызывает неловкое чувство. Хотелось бы узнать, кто эта девочка в матроске, с ранцем за спиной, или же этот, с волчьим лицом, чахоточный в берете - но внимание опять отвлечено, отторжено на какую-то внезапно обнаруженную невидаль - гигантских размеров самолет прямо над глухой стеной соседнего корпуса, или явлением лошади - подумать только, лошади! - в наборной сбруе, отчетливой масти, но опять же, почему в этом заповедном дворе каурый битюг? К тому же вощаному подворью относится и вовсе материальный, топографически весьма отдаленный и не особенно, казалось бы, вяжущийся со всей этой тающей конструкцией - барочный шпиль. Удивительно появление этого шпиля в моем городе бедной архитектуры - он будто вырастает на углу, на выступе обычного жилого дома постройки годов 30-40-х; не столь утробно-утилитарной, как дома нашего времени, он больше всего напоминает старомодное, потертое, но все еще пристойное пальто - и вот на нем-то этот совсем неуместный шпиль, такой себе шестигранный гвоздь абсурда, нацеленный в пустоту. Я не нахожу ему объяснения и потому правомочно смещаю его сюда. Здесь все такое. Можно представить себе, что наше лихолетье отодвинуто куда-то отсюда безмерным - по самый небосвод - колпаком силовой защиты, сквозь который видна лишь в огромном удалении матовая полупрозрачная кремлевская башня; взглянув на нее более пристально, убеждаешься, что это и в самом деле увеличенный до невозможности флакон одеколона "Красная Москва", торчащий на многие километры из северной дымки. И тотчас же знакомый с младенчества аромат победоносно провеивает сквозь купол силовой защиты, несокрушимый даже для атомного взрыва. И здесь, в конце кирпичного тупика, я нахожу Ксению. Возможно ли вылить любовь, как знахарки выливают из воска, опять же, "переполох", и по этой странной разлапой фигурке определить ее исток? Ее будущее? Возможно ли вообще какое-то будущее в восковом дворе, обращенном внутрь? Я не знаю, я лишь стараюсь ничего не упустить: Ксения в прямоугольном, с рельефной строчкой, пружинистая отроковница; выпускница в сером пальто; Ксения - курсистка, быстрая и дерзкая, со статью танцовщицы; Ксения усталая и подавленная небытием; Ксения - восковой персонаж, достопримечательность этих мест, по которым я стараюсь проходить, не задумываясь. Но лишь теперь я заметил, глядя в ее серые, обожаемые, но невидящие глаза, я ощутил, какой меланхолической стужей, словно поземкой, здесь овевает ноги, подбираясь все выше, захватывая уже заиндевевшие колени, бедра и постепенно обесцвечивающиеся, все еще куда-то простертые восковые муляжи рук. Часть II (1991-2000) Ведет под елку дед Мороз снегурочку Каплан, он в белом венчике из роз, она прошла Афган. (Иртеньев) Противотуманки Что же с нами произошло, что стряслось? И снова дымы, снова стрельба и русский воин - юноша, вчерашний школьник в камуфляжной униформе, в круглом шлеме, обтянутом тканью - вглядывается во враждебную даль сквозь прицел Калаша. И над неприятельскими ущельями стрекочут боевые акулы с витязями у рукояток, и жесткая ратная речь звучит от горизонта до горизонта: - Вижу цель. Делаю заход, прикрой... Часто думаю - а как же вот такие изобретатели, вроде сержанта Калашникова, не тяготятся ли они этими горами добычи, отстрелянного материала, не думают ли, что в эту вот секунду наверняка где-то в Анголе, в Македонии, а верней всего на хищном Кавказе работает, сечет кого-то его юношеская придумка? В полдневный жар, в долине Дагестана... Так уж повелось у нас, что пасть вот здесь, на кромке вековой вражды, это чуть ли не национальная традиция. Отплывая, отходя вдаль, эти годы будут отмечены легко уловимым пороховым душком. И ведь все напрасно, и молодые жизни, положенные здесь, будут бездумно списаны слабоумными властителями, а крепости, взятые вчерашними школьниками, сданы без боя. Что же с нами произошло? И есть ли какая-то отрада при взгляде назад? Вообще, по мере удаления от нас, по мере иссякания в памяти годы, уплощаясь и обращаясь как бы в пожелтевший газетный лист, еще и обретают такой неизбывный печальный колорит - я бы определил его как цвет крепкого чая, который постепенно заволакивает все предметы - одни раньше, другие позже, но все, все... И даже самые бравурные, развеселые дни, к примеру, какой-нибудь солнечный Первомай с голубым ветерком, ширяющим в цветущих вишневых садах, с маршами и парадами, с яркими молодками при флажках и белоснежными спортсменами в колоннах - все это, ниспадая и отодвигаясь будто затягивается туманом непреодолимой грусти. Зрительно это как бы привычный нам вечерний смог, в котором уже не различишь подробностей, а фонари еще не зажглись, томительное заревое освещение - и запоздалый автомобилист, борясь с нахлынувшей на него беспричинной тоской, включает противотуманки. А что могут высветить эти верные фары - разве что придорожный хлам, жуть окружения нашего, случайного бродягу или собачью стаю? Но другого средства нет в нашем распоряжении. Не знаю занятия более бесплодного и более тяжкого психологически, чем вот такое вглядывание в предвечерний сумрак, в непроницаемую толщу времени, спрессованного на дне своем (так мне представляется) до абсолютной черноты. Включаем противотуманки. Постфактум - Без меня народ неполный!.. Вот как великолепно определился наш соотечественник Андрей Платонов, и мы (каждый!) подпадаем под это определение. Так что ежели я в дальнейшем буду там и сям говорить "мой народ", то это не от самомнения, или претензий на самодержавность, просто тот самый случай, когда одна часть народа обращается к другой, куда как большей. Так вот, когда мой народ опротивел сам себе и захотел стать другим - я вроде бы разделял эту точку зрения. То-есть, я и сам время от времени становлюсь себе глубоко неприятен и пытаюсь это исправить по мере сил. Чаще всего не удается. Но вот стать другим... Этого, признаться, никогда не хотелось, даже в самые тяжкие моменты. Вычеркнуть все и начать с чистого листа, этаким плясуном-счастливчиком Майклом Джексоном - нет, даже и в голову не приходило. Не смог бы, честно. Мой народ прожил почти век поражений, начиная с Цусимы. Великим поражением была катастрофа 17-го года. Неизжитой по сию пору бедой было уничтожение крестьян. Поражением обернулась война с фашистами (а вот то, что из этого поражения, из этого торжествующего блицкрига возникла Победа - другой разговор, об этом не здесь). Великим поражением стало послевоенное надругательство над краем, над его плотью, в результате которого страна изуродована. И нынче она заходит в пике очередной катастрофы. Дело в том, что до сего времени народ мой занимался совершенно фантастическим трудом - он воплощал умозрительную химеру, придуманную пышнобородым бездельником берлинским графоманом и подхваченную энергичным маньяком-заговорщиком из Симбирска. К тому времени, когда семена химеры проклюнулись на российской почве, там все было готово для ее восприятия, восторженные толпы с красными бантами самозабвенно горланили: Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут... Пророческая песня... Теперь, оглядываясь, видишь, какие вихри и какие силы. Но - то, что нас должно больше всего интересовать, именно фантастический элемент химеры, как-то выпадает из внимания на фоне бедствий. Никак нельзя было представить, что такое возможно. А ведь нелепая, громоздкая конструкция заговорщиков осуществлялась, да еще как - весь мир трепетал перед растущей стенобитной машиной. Тем временем мы населяли эту самую антиутопию и жили в ней без особых проблем - разве что штаны похуже, да меню однообразнее. Рдея знаменами, дымя заводами и время от времени постреливая, громада переплывала из десятилетия в десятилетие. Однако стальную башню, внешне совершенно неприступную, точили изнутри невидимые червячки - сомнения в расчете конструкции, да и вообще в ее принципе действия, тем более что неподалеку в чистеньком и отлаженном мире клерков благополучно, без очевидного надрыва возводили свое. А вот что у них получалась тоже химера - для многих и по сей день не ясно. Западная химера взяла превосходством дизайна, да большим диапазоном удовольствий для немногочисленного (сравнительно с остальным миром) населения избранных стран. Тамошнее мировоззрение настроено на товарное изобилие, удобства, моду и личное преуспеяние, хотя это также приводит в конечном счете к катастрофе. Вот и мой народ тоже захотел стать народом клерков и приказчиков, преобразиться из себя нынешнего, подобно бабочке из ватного бесформенного кокона, расправить нейлоновые крылья... Не продолжаю абзац - трансформа длится. Эту часть книги отделяет от предыдущей незримая, но непреодолимая черта - граница катастрофы. То, что там лишь рисовалось в предчувствиях, здесь уже идет на фоне свершившегося. Что выработалось за эти годы, да и за предыдущую историю, так это иммунитет, стойкость к крахам. И если где-то там бесчинствуют и поджигают столицы из-за падения валюты на 15%, то у нас такие пустяки вызовут лишь снисходительную улыбку. Поистине мой народ весьма жизнестойкий, только б не вымер напрочь. Но почему-то нет воспламененных толп, поющих что-нибудь вроде: На берег Влтавы, на штурм Варшавы - Марш, марш вперед, челночников сброд! То-есть, нет пламенных гимнов, воспевающих свободный рынок. Странно. Вроде бы, так рвались к нему, как в прошлом к социализму... И еще удивительно - нет естественного отвращения к фантастике, которое должно бы возникннуть, словно оскома, у народа моего, столько положившего ради фантасмагории. Нет, смотрят, читают запоем ужасный вздор, какой могли бы написать "существа с воображением дятла". Да ведь в целях социальной профилактики полагалось бы эту братию, фантастов, определить навечно в какие-нибудь мордовские концлагеря - чего-чего, а лагерей пока хватает! Разве не убедились с тех пор на собственной шкуре - ВСЯКАЯ ФАНТАЗИЯ ОСУЩЕСТВИМА! И те же носители бреда снуют посейдень в народе, вываривая в кипящих мозгах своих адово варево, брызгая вокруг злокачественными замыслами... Но - мой народ незлопамятен, и потому позволяет расхаживать на воле носителю какого-либо очередного социального рака. Ну, раз так, пришла пора выступить в противовес и мне, реалисту-передвижнику конца (начала?) века. Самое главное, ничего не надо особо придумывать-изощряться - реальность новой жизни затмевает всякие там "Наутилусы" и "Туманности Андромеды". Новый русский лексикон - Двести сорок кусков. Оптом, безнал. - Треть обналичка и эндээс, за один раз не потяну. - Тогда к Слону, он банкует. - Пролет. Слон пустой, поршака растаможил. Хроники гуингмов Гуингмы (Whingms), разумная непарнокопытная раса, впервые описанная Свифтом, обнаружившем ее следы на острове-заповеднике. Описание грешит известной антропоморфностью, переложением чисто человеческих черт на вполне аутентичный образ жизни. Средний читатель отождествляет гуингма с интеллигентной лошадью. Как известно, гуингмы первоначально были единым народом. Однако, обретение разума немедленно вырвало их вперед из животного царства, тогда еще необычайно многообразного, и сразу ребром встала проблема - какой путь избрать. Насколько можно судить (из той давней поры дошло очень мало свидетельств), гуингмы, народ в целом мирный и незлобивый, в большинстве своем склонялись к так называемому органическому образу жизни, когда дарованный им разум лишь подключается к восприятию картины мира, не претендуя на разработку планов по его преобразованию. В то же время выявилась более активная, так называемая "прогрессистская" группа, которая деятельно предлагала инструментальный метод, сводившийся к тому, что гуингмы, будучи как никто в живой природе наделены мощным разумом, должны в силу этого получить все необходимые преимущества. Теперь лишь выясняется, что тогдашние споры гуингмов велись в основном вокруг этих самых преимуществ. "Органисты" исходили из того, что все вокруг и так хорошо, живи, мол, и радуйся. "Прогрессисты" же делали упор на недостатки и лишения, в частности на засухи и обилие хищников. На что "органисты" вполне резонно отвечали, что наступающий после засух период дождей именно потому и воспринимается как праздник, что ему предшествовала великая сушь, и не будь ее, не было бы и праздника. А в адрес хищников показывали увесистое копыто. Как водится, ни те, ни другие не могли убедить друг друга, но, поскольку гуингмы не были по природе своей агрессивны и назойливы, у них не дошло до кровопролитных войн, просто сторонники различных мировоззрений разделились и стали жить особо, придерживаясь каждый своего направления. Прерии были обширны, места хватало всем. От тех времен еще остались кое-где невысокие земляные гряды - остатки насыпей, возведенных "прогрессистами" в целях защиты от волков и прочей хищной сволочи. "Органисты" же продолжали традиционный порядок существования - табуны с необременительной иерархией старейшин, с коллективной ответственностью за порядок и безопасность. Контакты между двумя этими группами не прерывались, но становились от года к году все прохладнее - известное дело, живя по-разному, трудно подыскать общие темы для разговора. Общались гуингмы телепатически, как принято у многих животных, но их сообщения были содержательнее. Первое упоминание о йеху (yahoo) приходится на вторую треть четвертичного периода, когда в среде гуингмов - сторонников естественной жизни стали шириться идеалистические настроения и возникла ощутимая потребность в братьях по разуму ("прогрессисты" не в счет, хоть и свои, их разум вывернут наизнанку). Тогда же возникли слухи о невзрачных существах, обитающих в пещерах. Взаимная симпатия, как говорится теперь, комплементарность, возникла после того, как гуингмы воочию убедились в сверхестественных способностях пещерных жителей - те владели даром пускать в полет неодушевленные камни и время от времени появлялись в ночной степи, держа в руках куски огня. Так об этом говорится у летописца-гуингма; летопись, само собой, телепатическая. Контакт братьев по разуму состоялся уже в ту пору, когда у гуингмов сформировалось вполне устойчивое представление о том, что йэху - демоны пещер, обладающие разумом вполне сравнимым с лошадиным. Большинство гуингмов относились к йеху с боязливым уважением - кстати, это отношение сохранилось до сих пор. Идеологи "органистов" склонялись к тому, чтобы заручиться покровительством этих существ; какова же была радость первого табуна, в который заявился долгожданный пришелец, а также гордость той пегой кобылки, на которую в знак дружбы вскарабкался гость. И сидя верхом на ней, этот йеху произнес речь, сущность которой сводилась к следующему: - Вместе мы - сила! Надо отметить, что с тех пор все речи политиканов, обращенные к публике, проводят эту мысль и ничего более. Впервые гуингмы ощутили себя силой, это было новое чувство. И в табунах этих сторонников естественной природы стало стремительно формироваться представление о том, что йеху как бы посланы им свыше, с гор, чтобы гармонически дополнить приземленный разум гуингмов мистическими способностями потусторонних существ. На теперешнем языке, гуингмы готовы были делегировать свои полномочия демонам пещер. А как на все это реагировали технари, "прогрессисты"? Надо сказать, им было не до того; признать следует, что гуингмы так и не додумались до орудий, инструментов, удобных для копыта, а машинная цивилизация еще только смутно представлялась наиболее прозорливым из них. Некоторые даже считали, что прогресс зашел в тупик. И "органисты" всем стадом предались йеху. Дальнейшее нет необходимости описывать, все зафиксировано в курсе истории. От боевых лав Атлантиды, от кавалерийских полков Хефрена до Первой конной армии Буденного - это ужас и мрак лошадиной истории, это непрестанная гонка вскачь одержимых (по лошадиным понятиям конь со всадником одержим демоном, вполне наглядно), это массовые убийства гуингмов, и что толку, если при этом гибнут также и йеху. А в редкие мирные передышки участь обманутых становилась лишь ненамного лучше: это либо буксировка громоздких устройств, куда зачем-то набивалось множество йеху, либо и вовсе утонченное издевательство - волочение за собой по почве заостренного окованного крюка, постоянно тормозящего движение. Надо сказать, что пещерные демоны оказались на удивление изобретательны по части подобных измывательств: вспомним лошадей, вертевших ворот в шахте, вспомним лошадок, везших Скотта по ледникам через Антарктиду... Кнут и удила - вот что могли бы изобразить гуингмы на своем гербе, если б имели склонность к символике. Несколько тысячелетий господства йеху, при всей их невообразимой жестокости, никак не отразились на характере обращенных в рабство гуингмов - это были все те же миролюбивые покладистые существа. Нельзя сказать, чтобы в обращении йеху с гуингмами присутствовало одно лишь зверство - нет, отмечались и случаи взаимной симпатии, особенно в среде простолюдинов-селян, владельцев одной-двух лошадок. У властьимущих йеху такие случаи доходили до гротеска - все помнят Буцефала, а также намерение Калигулы ввести своего коня в сенат. Но и в этих исключительных обстоятельствах их седлали и на них ездили. Исключение - конь великого князя Олега, отправленный на почетную пенсию суеверным властителем. Лишь однажды за все время истребительных войн, а именно в пору рыцарства предпринята была единственная попытка хоть как-то защитить, оградить самого гуингма от действия всевозможного вооружения, предназначенного строго говоря для уничтожения именно йеху. Боевых коней стали облекать в панцири, подстать всадникам, и это несколько уменьшило травматизм гуингмов, говоря теперешним слогом. Однако гений Возрождения изобретатель Леонардо предложил в качестве противодействия страшную штуку - что-то вроде косилки с четырехлопастным огромным серпом, который бы буквально "косил" вражескую конницу по ногам. Само собой, буксировать эту жуть предполагалось четверкой гуингмов. Леонардо до сих пор слывет одним из величайших гуманистов. Развитие огнестрельного оружия свело на нет преимущества доспехов, и гуингмы снова стали терпеть почти такой же урон, как и их верховые хозяева. Однако потребность в них все увеличивалась, и к началу нашего века численность порабощенных гуингмов была сравнима с численностью самих йеху. Хотя параллельно шел процесс вытеснения гуингмов другими существами, еще более адской природы чем сами йеху - сверкающими созданиями из металла, с камерами сгорания вместо души. Йеху казалось, что они ими повелевают, этими исчадиями. Йеху, вообще-то, и сами весьма недалекие и несчастливые существа. Но душа у них есть. И вот, когда в их среде наконец-то стали появляться первые настоящие сторонники гуингмов - вспомните, в России хотя бы - "Холстомер", "Изумруд", когда общества защиты животных (гуингмов они относили к животным), негодовали насчет жестокости извозчиков, когда, наконец, горлан революции Маяковский написал "Хорошее отношение к лошадям", последнее свое человеческое стихотворение, за которое ему многое простится - гуингмы, то-есть лошади стали исчезать в массовом порядке. Так что вскоре некого стало и защищать от жестокостей, тем более что и самим защитникам приходилось то и дело от них уворачиваться... Напрашивается заключение: а вот технари-"прогрессисты", которые были предусмотрительнее... Ничуть не бывало: остров с "прогрессистами" сразу после Свифта посетил восьмидесятипушечный фрегат Ост-Индской кампании, который перебил местных йеху, а гуингмов-островитян отдал в пользование колонистам. Мораль истории гуингмов додумайте сами. Заблуждение Распространенное: "J & you", что обычно у простонародья переводится пошло-сентиментально, на самом деле есть кодированный карточный посыл "Даю червонную масть". Партнер может ответить: "Don't &, hold &", что значит - не пикуй, придержи бубну, или же: "Get &, no &", то-есть - давай трефу, хватит червей. То-есть вполне определенные карточные символы или же замаскированная воровская переписка через Интернет. Вообще, обращение наше к пиджин-инглиш бывает совсем необоснованно. К примеру, хоровое распевание возле юбиляра чего-то вроде "хеппи перденс тую" раньше решалось куда мелодичнее и понятнее, безо всяких туев: "Как на Олины именины испекли мы каравай, каравай-каравай..." И так далее, многие еще помнят. Особенно странно выглядит английская матерщина, активно вторгающаяся в нашу стенописную культуру. Обычно исполнители надписей на заборах стараются оскорбить какой-то враждебный им социальный слой. Но тут цель не достигается, большинство не знает чужого языка, особенно старшее поколение. Матюки пропадают втуне. Более того, обычное для английского обращение на "вы" в данном случае неуместное фраерство. У нас в таких случаях говорится исключительно "ты". Огорчают также грамматические ошибки. Так полюбившийся подросткам глагол "fuck" они зачастую пишут через "а", что лишает высказывание всякого смысла. Что может подумать об украинской молодежи какая-нибудь Мерилин Олбрайт, прочти она такое во время визита? И вообще, человек, не особенно уверенно пользующийся родным русским должен где-то в районе селезенки иметь такое предостерегающее ощущение. Представляю, как они все это станут излагать на украинском, если только он когда-то привьется у нас! Кстати, Из истории Украины Украина в процессе воссоздания замышлялась на будущее по меньшей мере как тысячелетний Рейх. А потому и ее историческое предшествование должно было оказаться необычайно монументальным. Летописцам новоявленного государства хотелось бы какой-то фундаментальной точки отсчета, ну если не от сотворения мира, то хотя бы от основания первых цивилизаций. Потому довольно-таки приемлемой показалась эпоха шумеров, в каковую предположительно и произошел грандиозный переход древнеукраинского народа с территории теперешней страны (которую он всегда заселял) на Индийский полуостров и обратно. В сравнении с этим всем известный исход евреев выглядит пионерской вылазкой. Когда у создателей этой мифологемы спрашивали, для чего потребовалось столь сложное построение в обратной исторической перспективе, те в конце-концов сознавались, что такая предпосылка создавала все условия для утверждения, будто первые арии произошли от украинцев. В доказательство приводился санскрит, где множество слов оказывались заимствованными, или же очень близкими по смыслу и звучанию к украинским. В частности, слово "Украина" на санскрите означало "великолепная, благородная, прекрасная", и т.п. Недостойное предположение, что это слово польских корней, обозначавшее не так уж и давно окраинную и дикую периферию Речи Посполитой, изничтожалось таким образом напрочь. Другая группа ученых старалась провести свою генеалогическую линию через Элладу, и не просто Элладу, а именно Олимп, откуда во всем блеске древнегреческого Пантеона и сошли на землю прародители украинского народа. Трудности в построении этого мифа состояли в том, что первоисточник, так сказать, был достаточно проработан - до самых ничтожных нимф опускались иной раз греческие сказители, и трудно было втиснуться туда, в эту полуголую ватагу еще и колоритному запорожцу в малиновых шальварах. Сколько нибудь приемлемой версии не находилось во всем огромном олимпийском архиве, и великий слепой бандурист Гомер тоже ни словом не обмолвился о наших предшественниках. Зато термин "козак" получал оттуда весьма солидное обоснование; он также весьма искусно связывался с грациозной козой, будто бы олицетворявшей неизменную склонность к изяществу казачьего сословья. По более серьезной версии первые украинцы появились на Украине в конце мелового периода (кто говорит в начале, но это уже явный перебор) и сразу же стали играть ведущую роль в тогдашней жизни. Некоторые связывают вымирание динозавров именно с появлением украинцев. Следы тех колоссальных побоищ обнаруживаются еще и теперь там и сям, а предание о Покатигорошке навечно зафиксировало в народной памяти те славные годы борьбы с летающими ящерами и наземными тиранозаврами. Непредвзятый исследователь может себе живо представить традиционный украинский пейзаж с белой мазанкой (в меловом периоде не было проблем с мелом), с плетнем и горшками на кольях, с черешнями вокруг, и на фоне всей этой пасторали - угрюмое стадо игуанодонов, перебредающее к водопою. Множество окаменелостей свидетельствует в пользу этой версии. Вот с какой весьма отдаленной точки отсчета следует исчислять историю Украины. Нужно ли говорить о том, что извечные соперники украинцев, так называемые русские, тогда еще и мечтать не смели о том времени, когда они наберутся наглости произойти от каких-ни