Оцените этот текст:



    Иван Иванович Сибирцев родился в 1924 г.  в г. Красноярске. Автор
романов  "Сокровища  кряжа  Подлунного  (1960),   "Крутизна"   (1964),
"Околдованные  звезды"  (1971),  повестей "Клад" (1972),  "Поролоновый
мишка" (1976).
     В эту  книгу,  выходящую к 60-летию писателя,  включены известный
роман "Золотая цепочка",  удостоенный  Почетного  диплома  Всесоюзного
литературного  конкурса,  посвященного  60-летию советской милиции,  а
также новый остросюжетный роман "Отцовская скрипка в футляре".

     Печатается по тексту: Сибирцев И. И. Золотая цепочка.
     Роман. - Красноярск: Кн. изд-во. 1976.

                      Рецензент Н. И. ВОЛОКИТИН

                       Художник В. Е. КОБЫТЕВА

               Красноярское книжное издательство, 1984

     


                                роман





     Или январь  в  этих краях был для Павла Антоновича Селянина самым
злосчастным месяцем,  или так совпало,  но как и два года назад рейс в
такой  же  вьюжный  день  выдался  хлопотным и долгим.  Задержался под
загрузкой в Хребтовске,  а к вечеру не на шутку запуржило. Хребтовские
шоферы  уговаривали  переждать  непогоду,  да  разве  в такую ноченьку
заснешь где-нибудь, кроме своего дома.
     Лучи фар  меркли  в кутерьме снега,  по обе стороны дороги кюветы
будто дымились, и "дворники" не поспевали счищать налипавший на стекло
снег.  Павел Антонович тормозил, сшибал снег рукавицей, жался коленями
к разогретому мотору  и  все  озирался:  не  проскочить  бы  в  этакой
круговерти  известную  всей округе кривую березу с обрубленной молнией
вершиной...
     А в  тот  день  два года назад домой он приехал веселым.  Фрося -
тогда еще живая была,  царство ей небесное, - покосилась недоверчиво и
губы поджала сердито: не приголубил ли где стопку? А он радовался, что
в метельную ночь не довелось нигде  "загорать",  и  выспится  дома,  в
тепле. А чему радовался? Кабы знать все наперед, нарочно бы тормознул,
пусть бы самого засыпало снегом, зато, может, отвел бы лютую беду...
     Жадно поужинал  и  прямо  из-за  стола  -  даже телевизор не стал
включать - в постель:  разморило от сытости и тепла.  Дремал  уже,  но
вдруг,  точно  кольнуло  что  в сердце,  вскочил:  где же Юрка?  Фрося
успокоила:  "Прямо уж - припозднился!  Десяти еще нет. Дело молодое. И
получка у него сегодня.  Может, где и посидит с приятелями... А может,
сам Федор Иннокентьевич,  - она нараспев произнесла это имя,  -  опять
куда послал по работе".
     - Сам-то он,  конечно, сам, да только Юрка при нем не зам, - хотя
и  в рифму,  но сварливо возразил ей Павел Антонович.  - Двадцать пять
парню, пора бы уж настоящее дело в руках держать, а он не поймешь кто:
экспедитор    не    экспедитор,    особоуполномоченный    при   Федоре
Иннокентьевиче...  Вот засиживаться с дружками  Юрка  стал  частенько.
Что-то шибко праздничная жизнь у парня. Не нагулял бы какого худа...
     Сказал и заснул на полуслове.  Снился Черемуховый  лог.  Будто  с
Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж
ветки гнутся к земле,  солнышко размахнулось  во  все  небо.  И  вдруг
загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки...
     Павел Антонович  открыл  глаза,  облегченно  вздохнул.  Но  снова
загромыхало.  Спросонья  не  сразу  понял,  что  кто-то  изо всей силы
дубасит в ставень.  "Юрка,  видать, навеселе", - подумал он с досадой.
Не  включая  света,  нашарил  тапочки,  набросил  на  себя  полушубок,
выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.
     - Беда,  Павел  Антонович,  -  сказал  Клоков,  и  у  него  вдруг
перехватило голос. - Юрку твоего на шоссе сбило машиной.
     Павел привалился  к  стене,  жадно заглотнул воздух и выдавил еле
слышно:
     - Насмерть?!
     - Едем. Я машину подогнал. Да куда же ты в шлепанцах?
     Металась по  избе  и причитала Фрося,  ползал в поисках валенок и
шапки Павел Антонович.  Потом с Клоковым они ехали нескончаемой темной
дорогой,  до  того  тряской,  что у Павла Антоновича не попадал зуб на
зуб.
     - Здесь, - сказал Клоков и выпрыгнул на шоссе.
     Павел Антонович вдруг позабыл,  что рядом боковая  дверца,  полез
следом за Клоковым,  зацепился полушубком за руль и.  мешком вывалился
из кабины.  В завесе снега,  словно кланяясь ему низко,  тянула в  его
сторону  обрубки веток присадистая береза.  А напротив нее снег словно
бы веником смахнуло с дороги и на  рябом  гравии  будто  тень  от  той
березы - мазутное черное пятно.
     Ноги Павла Антоновича подкосились.  Не замечая расступившихся при
его  появлении  людей,  он  рухнул  на колени,  коснулся руками пятна.
Гравий под пальцами был вроде бы еще мокрым.  Павел Антонович каким-то
боковым зрением увидел,  как виновато отвернулись люди, и понял: это -
кровь, кровь его Юрки.
     - Ну,  хватит,  Паша, поедем! Чего уж тут! - теребил его за плечи
Клоков.  Оторвал Павла от земли,  втолкнул в кабину.  - Не поспели мы.
Люди говорят, в больнице Юрий...
     - В больнице?! Значит, живой?! А там что? - Павел Антонович повел
головой и, не получив ответа, уронил лицо на руки и заплакал.
     В больнице Павел  Антонович  отпихнул  державшего  его  под  руку
Клокова, рванулся к мужчине в докторском халате.
     - Ну, как? Что с моим сыном? С Юрием Селяниным?
     Доктор вздохнул и отвел взгляд.
     - Когда  мы  с  лейтенантом,  -  он  кивнул  на  стоявшего  рядом
участкового Сомова, - приехали по вызову товарища Чумакова к ДОЗу, ваш
сын был уже мертв. Смерть наступила сразу после наезда машины.
     Павел Антонович  медленно  поднял  голову,  и  лампочка  в  белом
абажуре под высоким белым потолком,  задернутые белыми чехлами стулья,
доктор  и  участковый  закружились,  как  давеча снеговые хлопья перед
ветровым стеклом.
     Когда Павел  Антонович  открыл  глаза,  то  увидел,  что сидит на
стуле,  а рядом стоит девушка в белой шапочке и протягивает ему стакан
с лекарством.
     Он покорно отхлебнул из стакана,  поставил его на пол  и  тут  до
него дошло,  что сейчас он должен увидеть Юрку, мертвого Юрку... "Куда
же ударило парня?  Неужто в голову?" Павел Антонович помнил эту голову
совсем маленькой, с дышащим темечком, с шелковистыми волосами...
     Павел Антонович,  будто наваждение  отгоняя,  замахал  руками  и,
отдаляя неизбежное, проговорил:
     - Как сбили его? Сзади, что ли, кто наскочил в метели?
     - Лежал он на дороге, вот и зацепило... - произнес над самым ухом
чей-то голос,  и Павел Антонович только сейчас разглядел,  что к  нему
наклонился, поглаживает его плечо Юркин начальник, Федор Иннокентьевич
Чумаков, тоже зачем-то наряженный в белый халат.
     Павел Антонович дернул плечом, скинул его руку:
     - С чего бы он лег на дорогу?
     - Лежал.  Авторитетно говорят тебе, - сказал со вздохом лейтенант
Сомов.  - Пьяный был сильно.  Упал,  заснул.  Так все и получилось.  В
одиннадцать вечера на ДОЗе пересменок.  Поляков, шофер ихний, - знаешь
его,  конечно,  - стал рабочих развозить по домам. Повернул к Катиному
логу,  там у него Агафья Мохова выходит.  Затормозил, смотрит: впереди
темнеет что-то на  дороге.  Вроде  бы  человек  лежит.  Только  хотели
подбежать, взглянуть, а тут, понимаешь, обогнал их бортовой ГАЗ, кузов
с тентом,  да на всей скорости и поддел его колесом,  аж  крутанул  на
дороге. Лесопильщики подбежали, а это твой Юрка, не дышит уже, в крови
весь и пульса нет.
     Павел Антонович грузно поднялся со стула:
     - Кто же это Юрку-то так? Или ушел?
     - Пытался, да от меня не уйдешь, - важно подчеркнул участковый. -
Пришлось,  правда,  погоняться за ним по поселку.  Да куда он денется.
Сидит уже под замком.
     - Чужой?  Из Шарапово?  Хребтовска?  - сумрачно  добивался  Павел
Антонович, как будто в этом сейчас было главное.
     - Здешний. Степан Касаткин, знаешь такого?
     - Касаткин?!  Степан?! - эхом откликнулся Селянин. - Ну, сосед!..
Как же это он!  Он же Юрку пацаном еще  знал.  На  полуторке,  бывало,
катал  не раз.  Как он мог человека на шоссейке не углядеть?  Двадцать
пять только парню сравнялось... - Губы у Павла Антоновича задергались,
голос набух слезами.
     - Пьяней вина  был  Касаткин.  Гуляли  они  чуть  не  с  обеда  в
Черемуховом   логу.  Высоковольтники  там  были  из  хозяйства  Федора
Иннокентьевича,  - как бы извиняясь перед ним,  произнес Сомов  имя  и
отчество Чумакова.  - Потом Степан мотанул домой.  Вот и доездился лет
на восемь!  - Сомов засмеялся, довольный своей остротой, оборвал смех.
И стало заметно,  что лейтенант тоже выпивши, не так чтобы сильно, но,
как говорится, навеселе.
     Чумаков расхаживал  по комнате,  ступал так тяжело и устало,  что
половицы поскрипывали жалобно, и говорил возмущенно:
     - Восемь лет!  Да еще,  поди-ка,  с зачетами и льготами.  Я бы за
такое к стенке - и весь  разговор!  Я  считаю:  сел  пьяный  за  руль,
задавил человека - умышленное убийство!
     - Похмелью  Касаткина  тоже  не  позавидуешь!-  снова  усмехнулся
Сомов.  - Намылили ему шею лесопильщики. Я, грешным делом, отвернулся:
не вижу,  мол,  ничего...  И с вами я согласен,  Федор  Иннокентьевич.
Может,  и  умышленное убийство,  и стрелять таких надо.  Но ведь закон
есть закон.  Больше десяти,  а то и восьми лет не дадут.  Статья  211,
часть  вторая гласит.  Да ведь ты сам знаешь,  Павел Антонович,  шофер
же...
     - Ага,  гласит.  Восемь лет,  значит,  да еще с зачетами, - начал
Павел Антонович,  но вдруг сорвался  до  полушепота:  -  Ты  вот  что,
лейтенант,  ты  сам  учти  и начальству своему накажи:  держите Степку
этого где-нибудь за семью замками, чтобы он мне на глаза не попался...
Восемь  лет!  Мне  теперь терять нечего.  Я кровь своего сына видел на
дороге.  Пролил ее Степан Касаткин, и смыть ее могу я только Степкиной
кровью!
     - Ну,  знаешь!  - возвысил голос участковый.  -  Не  вздумай  мне
самосуд учинять. Юрия все одно не воротишь, а на свою голову накличешь
беду...
     А вскоре  -  два  месяца  только  прошло - снег еще не сошел ни с
Юркиной могилы,  ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, - ехал Павел
Антонович из Хребтовска...  И как повелось у него с той январской ночи
- страшился проскочить березу.
     Вот она - старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место...
     Павел Антонович остановил машину,  смахнул с головы шапку и нажал
рукой   на   сигнал.   Застонали   над  дорогой  и  над  зимним  лесом
автомобильные гудки.
     - Ту-у... Ту-у... Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..
     Метель взвихрилась с новой силой и  словно  бы  из  своего  чрева
выпихнула на дорогу ходока.  Павел Антонович торопливо натянул шапку и
призывно  засигналил  прохожему.  Соболезновал:  эк  тебя  прихватило,
бедолагу. Пешком в такой хиус.
     Прохожий рысцой затрусил  к  машине,  сунулся  в  кабину,  сказал
признательно:
     - Ох,  спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра
топаю...  - Но вдруг замолк,  будто поперхнулся,  опасливо загородился
рукой и проворно выпрыгнул из кабины.
     Одет прохожий  был  явно не по погоде:  шапчонка да телогрейка на
рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:
     - Куда ты!  Ошалел,  однако,  от стужи.  Да стой ты! - прикрикнул
Павел Антонович. - Провалишься в кювет, там снегу выше башки.
     И словно бы ветер простонал в ответ:
     - Ты... ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?..
     Селянин включил фары.
     - Касаткин?! Степан?!
     - Я  самый,  Павел Антонович,  - тоскливо подтвердил Касаткин.  -
Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.
     У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей,
обшарил рукой сиденье,  под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас
монтировку   и...  Пусть  потом  законники  рассуждают,  самосуд  там,
благоразумное поведение...
     Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава -
жена Степана.  Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела
в  ясли  мальчишек-двойняшек.  Встречались  они  у ворот и расходились
молча.  Как  незнакомые.  Клава  отворачивалась.  Но  Павел  Антонович
различал  разлитый  в  ее  глазах  укор,  будто  он  был  виноват в ее
соломенном  вдовстве,  ее   материнском   одиночестве.   А   мальчишки
таращились на него испуганно и не по-детски хмуро.  Он не раз встречал
их на  дороге  за  поселком,  смирных,  притихших,  как  бы  ожидавших
кого-то.  А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил
на себе их осуждающие взгляды.
     "Кровь за  кровь!"  -  подогрел себя Селянин.  А Степан все также
понуро стоял у края дороги и смотрел на Павла Антоновича вопрошающе  и
тревожно, совсем как его сынишки, переступал с ноги на ногу.
     - Сбежал? - строго спросил Селянин.
     - Отпустили. Бумага при мне, честь честью. Показать могу.
     - Как отпустили!  Тебе же восемь лет... говорили капитан Стуков и
участковый. А только два месяца прошло. Суда не было еще.
     - А сам капитан Стуков и подписал эту бумагу  собственноручно.  И
начальник  райотдела подполковник Нестеров был при этом.  "Нет в твоих
действиях,  Степан Егорыч, преступного состава". Попеняли, что за руль
пьяным сел, бумагу пошлют в гараж, чтоб меня, значит, из шоферов...
     - Это как же преступного состава нет?!  - переспросил Селянин.  -
Тебя  надо  не водительских прав лишать,  а казнить.  По твоей милости
даже Юркин гробовой сон следователь капитан  Стуков  потревожил,  тело
его подымал из могилы.  А ты,  Степан, и участковому нашему лейтенанту
Сомову, и всей дозовской смене, и мне на очной ставке признавался, что
ты моего Юрия с пьяных глаз своей машиной...
     - Не могу толком сказать тебе этого,  Павел  Антонович,  -  вовсе
тихо начал Степан,  но с каждым словом голос его набирал уверенность и
силу.  - Сам в толк не возьму. Только есть у капитана Стукова документ
из  области,  что  я  на твоего сына наехал уже на мертвого.  И потому
капитан  Стуков  говорит,  что  с  Юрием  твоим  произошел  несчастный
случай...
     - Это как же,  на  мертвого,  -  откачнулся  Павел  Антонович  от
Касаткина, вцепился рукой в баранку от такой новости, сказал тяжело: -
Ну вот что,  Степан,  раз ты уж такой везучий,  садись.  Не бросать же
тебя в метель... - И, давая выход переполнявшей его ярости, признался:
-  Ну,  капитан  Стуков,  Василий  Николаевич...  Хотя  и  большой  ты
начальник, а найду я на тебя управу, сверну и тебе рога...
     Сколько лет провел Степан за рулем,  сколько поездил в такие  вот
студеные  ночи,  а  не  ценил,  что  в  кабине такая благодать...  Вот
доберется до дому,  Клава  непременно  сразу  протопит  баньку.  Кости
попарить не грех, смыть с себя все, что налипло на душу. Два месяца...
И капитан Стуков обходился с ним строго.  И обижаться  не  на  кого  -
убийца. Да и самого изгрызла совесть...
     Степан припомнил все это и с горечью подумал: а может, Клава и не
станет  баньку топить.  Может,  у нее в такую стынь не только баньку -
избу протопить нечем?  Кто ей дров припас?  Одна с тремя  малолетками,
старший - Валерка - не добытчик еще. Двое маленькие - вовсе ясельники.
     Степан стянул  свою   затертую   шапчонку,   обмахнул   задубелой
рукавицей  пот  со лба и трудно,  со стоном вздохнул.  Он думал о том,
какую злую шутку сыграла с ним судьба-планида на последних  километрах
к дому.  Когда Степан,  не веря в чудо,  вышел из райотдела, автобус в
Таежногорск уже ушел,  а следующий отправлялся утром. Степан битый час
проторчал на развилке шоссе в ожидании попутной машины,  но,  видно, и
впрямь в этот вечер нечистая сила закрыла движение на поселок.  И  вот
когда  до поселка всего ничего оставалось,  а он вовсе выбился из сил,
он услыхал автомобильные гудки, тревожные и надсадные, будто кто искал
кого-то в кромешной тьме. И надо же - за рулем машины Павел Селянин. В
страшном  сне  такое  не  примерещится.   Лучше   с   медведем-шатуном
повстречаться. А может, это в наказание?..
     Степан вздохнул, теснее прижался к дверце кабины.
     - Ты что мостишься?  - прервал молчание Павел Антонович.  Говорил
он медленно и глухо,  словно боялся расплескать спокойствие. - Чего ты
к   дверке  приклеился?  Садись  по-людски.  -  Он  усмехнулся,  будто
всхлипнул,  покрутил головой,  спросил горько:  - А почему я сигналить
стал, ты понял?
     - Я так соображаю: увидали пешехода в метели, пожалели...
     Селянин долго  молчал,  отводил суженые злостью глаза,  заговорил
хрипло:
     - Эх,  не ко времени, видно, я твоих пацанят вспомнил: удержался,
чтобы монтировкой тебя не погладить. Память, значит, у тебя, Касаткин,
короче заячьего хвоста. А совесть и того меньше. Не ворохнулась она на
этом месте.  Ты же напротив этой лесины кровь  Юрки  моего  с  гравием
перемешал. Неужто позабыл?!
     Он ничего не позабыл.  До сих пор и сам  не  мог  ответить  себе,
почему  не  остановился,  увидав  на  дороге  людей.  Ровно  злой  дух
подтолкнул под руку,  даже скорость прибавил,  объезжая  толпу.  Потом
машина подпрыгнула на каком-то ухабе и сразу же,  заглушая вой ветра и
стук двигателя, донеслось:
     - Стой, гад! Человека переехал...
     А он  опять,  ровно  злой  дух  под   руку,   включил   четвертую
скорость...
     Потом была  бессмысленная  гонка  по  улицам   спящего   поселка.
Мелькнула   мысль:   "Врезаться  в  стену  -  и  конец..."  Но  увидел
поставленный поперек  дороги  грузовик:  закрыл  глаза  и...  все-таки
включил тормоз...
     Дверцы кабины рванули. Степан сжался у руля и вдруг встревожился:
"Стекла повыбивают!"
     Его, как мешок,  выволокли на  снег,  сбили  с  ног.  Заслоняясь,
увертываясь  от  ударов,  он  видел  занесенные  кулаки,  перекошенные
злостью лица.
     - А  ну,  расступись!  -  В гвалте Степан узнал голос участкового
Сомова.  - Расступись! Так и до смерти забить недолго. Мало вам одного
покойничка...
     "Покойничка... Насмерть я,  значит,  его..." - Степан застонал от
этой мысли.
     - Чего смотришь?  - строго спросил участковый и по своей привычке
стал наставлять:  - Раньше надо было смотреть,  за рулем: - Он сердито
притопнул ногой и вдруг спросил,  будто они на завалинке толковали:  -
Как  же  это  нанесло  тебя,  Степан  Егорович?  Вроде  и  шофер не из
последних.
     - Кабы знать, где убиться... - осевшим голосом проговорил Степан.
- Пьяный был, вот и нанесло.
     - Ох,  водка,  водка...  -  укоризненно  заметил  участковый,  но
спохватился,  прикрыл  рот  рукой,   кашлянул   смущенно   и   спросил
официальным тоном: - Сколько выпили? Где? С кем?
     Касаткин затоптался на месте,  обвел взглядом бледные в свете фар
лица.  И,  стараясь вызвать к себе сочувствие людей, вместе с которыми
ему не однажды случалось и за обновками в раймаг съездить,  и в  тайге
шишковать,  и  "раздавить  бутылку",  стал  рассказывать,  как с обеда
загулял с заезжими хребтовскими шоферами. Нельзя было при людях правду
открыть. Перед Клавкой стыдоба... Да и какое значение имела сейчас эта
правда!
     - Так что, сколько я выпил, сказать не могу, - закончил Касаткин.
- Принимали,  так сказать,  по потребности. Ну, что скрывать, захмелел
крепко. Не помню даже, куда и с кем ехал. Вот и нанесло...
     - Опохмеляться  теперь  лет  десять  придется,  -  строго  сказал
участковый. - Ты ведь насмерть Юрку Селянина...
     - Кого?!  - Степан с трудом удержался,  чтобы не сесть  на  снег.
Ежась  от  нервного озноба,  проговорил чуть слышно:  - Как?..  Юрку?!
Господи! Как же так?!..
     Из-за угла вывернул мотоцикл, остановился перед участковым:
     - Товарищ лейтенант!  Федор Иннокентьевич Чумаков и главный  врач
больницы послали за вами. Они там на дороге обследуют погибшего, зовут
вас осмотреть место происшествия.
     Лейтенант Сомов  шагнул  к  мотоциклу,  но снова взвихрился снег,
налетел ветер. Сомов остановился, сдвинул на лоб шапку, смачно поскреб
затылок и сказал:
     - Сошлось все как назло.  Свадьба у меня,  у единственного  сына.
Самый  разгар.  -  Затоптался  перед  мотоциклом  и сказал:  - Передай
доктору:  лейтенант Сомов по вызову товарища  Чумакова  там  был  уже,
видел,  что  надо.  Пусть  теперь доктор делает,  что полагается,  а я
напишу протокол.  Все совершенно очевидно. Свидетелей вон сколько. Все
своими  глазами  видели,  как  пьяный Юрий Селянин лежал на дороге,  а
пьяный Касаткин наехал на него.  Дорожное происшествие.  Тут ни Шерлок
Холмс,  ни  эти  самые  Знатоки  не потребуются.  Тут и мы разберемся.
Задержанный признает свою вину.  Ты,  Касаткин,  как,  признаешь  себя
виновным?
     Касаткин помедлил   с   ответом.   Вспомнилась   Клава,    тихая,
беззлобная,  слова  укора  не  слыхал  от  нее  никогда.  И  ребятишки
вспомнились,  сыновья-двойняшки,  Витька и Вовка,  совсем еще  малыши,
старший,  Валерка,  только  будущей  осенью в школу пойдет.  Каково-то
Клаве придется с тремя парнями?  У Клавы и специальности никакой.  Как
говорится,   кто   куда   пошлет...  Лет  десять  отмерят...  Человека
задавил...  И кого? Юрку Селянина... На глазах рос парень. И в песочке
играл,  и  в школу пошел,  и с девчонками сумерничал на лавочках.  Как
Павел горе такое переживет. И Фрося... Надо же случиться такой беде...
     Степан переступил с ноги на ногу, втянул в себя морозный воздух и
сказал твердо:
     - Чего же не признавать-то, гражданин участковый. Хоть и не помню
я по пьяному делу, как наехал на него, но против факта не попрешь...
     На том  и  стоял Степан Касаткин на следствии в райотделе.  Ответ
его звучал одинаково: "Как наехал на погибшего, не помню, а что наехал
- не спорю, люди видели. Моя вина..."
     А через полчаса, прислонив свою задубелую, колючую щеку к мокрому
от слез лицу Клавы, Степан нашептывал:
     - Хоть на побывку отпустили к тебе  с  ребятишками  -  и  на  том
спасибо...





     Среди своих коллег Григорий Иванович Макеев слыл личностью сухой,
желчной   и   крайне    суровой.    "Не    человек,    а    компьютер,
запрограммированный на букву закона, - говорили о нем. - Такой родного
сына за малую провинность бестрепетно отправит на скамью  подсудимых".
А другие возражали: "Зато безвинного никогда не упечет за решетку".
     И лишь близкие  Григорию  Ивановичу  люди  знали,  что  стареющий
полковник  милиции  давно тяжело болен,  что в мальчишестве пережил он
ленинградскую блокаду,  схоронил там родителей и  с  тех  черных  дней
понес через жизнь мучительную болезнь желудка.
     Вызов к полковнику Макееву капитан  Денис  Щербаков  воспринял  с
некоторой  надеждой:  вдруг  да полковник в добром расположении духа и
рапорту Щербакова,  на который он возлагал столько надежд,  будет  дан
надлежащий ход.  Но едва Щербаков вошел в кабинет полковника,  как тот
сразу же и безжалостно перечеркнул все надежды.
     - Прочитал  я  ваш  рапорт,  Денис  Евгеньевич,  -  обычным своим
желчным тоном начал Макеев,  - и,  простите,  не желаю даже входить  в
обсуждение.  Намерение  ваше  уволиться  из  органов  внутренних дел и
поступить в аспирантуру университета поддержать  не  могу.  В  заочную
аспирантуру - сколько угодно...  А в очную... - Он развел руками: - Не
говоря уже о материальных утратах,  и весьма для вас и  вашей  будущей
супруги чувствительных, главное то, что вы, капитан, - следователь! На
научной стезе только маяться станете.  А чтобы не было у вас  излишних
сомнений  в  себе,  отправляйтесь-ка  прямо сегодня в командировку,  в
Шараповский райотдел.  Есть,  знаете  ли,  в  этом  райотделе  старший
следователь  капитан  Стуков.  Известен он мне давно.  Человек в нашем
аппарате даже заслуженный.  Вот этот Стуков два года  назад  прекратил
уголовное   дело   по  автоаварии  со  смертельным  исходом,  расценив
происшедшее как несчастный случай.  Между  тем  отец  погибшего  юноши
принес  мне  на  днях жалобу,  требует найти виновника гибели сына.  Я
ознакомился с делом.  Есть в доводах потерпевшего, над чем подумать. Я
тоже   усомнился   в   том,  что  это  несчастный  случай,  и  отменил
постановление Стукова. Вам теперь надлежит установить истину.
     Щербаков, с трудом сдерживая в себе обиду (признает следователем,
а посылает на такое пустяковое дело), спросил довольно ершисто:
     - А есть ли там истина иная, кроме той, какую установил Стуков?
     Полковник в задумчивости подвигал по столу очки и сказал:
     - Понимаете,  Щербаков,  я  ведь  в  нашей  службе  прошагал  все
ступеньки  от  опера  в  райотделе  вот  до  начальника  следственного
управления областного УВД. И остаюсь в убеждении: есть все-таки у нас,
следователей,  профессиональная интуиция.  Она-то и диктует мне, Денис
Евгеньевич,  что  дорожное  происшествие  может оказаться своеобразным
айсбергом.  Потому и посылаю вас,  что надеюсь...  - Замолк и закончил
шутливо:  -  Ну,  а  если там точно несчастный случай,  не постесняюсь
подать генералу рапорт,  чтобы отнесли  ваши  командировочные  на  мой
счет.
     Любимую присказку полковника Макеева об  айсбергах  Денис  хорошо
знал  и  помнил.  Но  сейчас,  в  номере районной гостиницы,  вспомнив
вчерашний свой  разговор  с  начальником,  он  вдруг  представил  себе
прикосновение  своих  босых  ног  к настылому полу,  знобко поежился в
кровати и подтянул одеяло.
     И даже  не  хотелось  думать  о цели своего приезда сюда,  о том,
айсберг или не айсберг это давнее дорожное происшествие...
     Он вспомнил,  что ему приснился полет в облаках под звездопадом и
удивленно спросил себя:  с чего бы это ему стали сниться такие нелепые
сны?  Может быть, потому, что прожил свои тридцать лет так заземленно,
большая  задолженность  накопилась  перед  собственной   судьбой.   Ни
падений, ни взлетов. Только перелеты на самолетах местных авиалиний...
От происшествия к происшествию. "До второго пришествия", как несколько
старомодно выражался его отец.  И замечал грустно:  "Второе пришествие
проблематично. А происшествия перманентны. Следовательно, "мы, друзья,
перелетные птицы".  Мне же,  между прочим,  под шестьдесят и как никак
два инфаркта..."
     "Ты полагаешь,   я   должен  сменить  профессию?"  -  безошибочно
разгадывал Денис ход его мыслей.
     "Решай. Ты взрослый. И, как утверждают, - умный".
     А Елена недавно заявила категорически:
     "При твоем образе жизни вместе нам не быть. Провожать и встречать
тебя из нескончаемых командировок меня как-то не очень прельщает".
     "Но милость к падшим, доктор..." - взмолился Денис.
     "Милость к падшим ты можешь проявлять  и  на  кафедре  уголовного
права в университете. В научных статьях, в диссертации..."
     Денис вспомнил споры  с  отцом  и  Еленой,  и  номер  в  районной
гостинице,  которому еще вчера вечером он был искренне рад,  сейчас, в
тусклом свете февральского утра,  ему показался убогим и тесным. Узкая
железная койка с провисшей сеткой была на редкость скрипучей.
     Ему было тоскливо и одиноко в этом номере,  в этом поселке.  И  с
покорностью,  впервые без внутреннего протеста,  он подумал о том, что
отец, наверное, прав, хотя и прямолинеен, когда говорит:
     "Пора тебе, Денис, кончать с этой тихой романтикой..."
     Но и сермяжной правды у старика не отнимешь. Глядя фактам в лицо,
надо  признать,  что  следственная  работа,  как  бы  ни  ободрял  его
полковник, лавров не принесла. Как говорится, середняк. Нила Кручинина
- советского Пинкертона,  сверхпроницательного криминалиста, воспетого
лет двадцать назад Николаем Шпановым, как видно, не получилось.
     Денис усмехнулся  этому открытию и поклялся,  что упорядочит свои
довольно   запущенные   личные   дела.   Отбудет   эту   командировку,
добросовестно  выполнит  приказание  Макеева и дойдет до генерала,  но
переведется в очную аспирантуру. А там, чем черт не шутит, к следующей
весне  напишет  диссертацию.  Займется делом,  станет читать лекции по
уголовному праву будущим сыщикам...



     - Капитан Щербаков Денис Евгеньевич.
     - Капитан Стуков Василий Николаевич.
     Денис Щербаков  позавидовал  выдержке  Стукова:   провел   старик
трудную  для него встречу,  что называется без сучка без задоринки.  В
полном согласии с велениями  вежливости  и  канонами  субординации.  И
встал,  как положено при появлении старшего по должности, и улыбнулся,
и руку пожал,  и сесть пригласил широким гостеприимным  жестом.  Но  в
каждом  слове  и  жесте Стукова,  в каждой морщинке немолодого рыхлого
лица сквозили досада и даже осуждение.  И во  взгляде  часто  мигавших
глаз  читалось:  "Принесла  нелегкая  этого  коллегу из области на мою
седую голову..."
     - Рад знакомству. Полковник Макеев очень лестно отзывается о вас,
- позолотил пилюлю Денис.
     - Благодарю.
     На оплывшем лице капитана Стукова не дрогнул ни один мускул. Даже
взгляд   не   потеплел.   Василий   Николаевич  понимал,  что  старший
следователь областного УВД капитан Щербаков совсем не повинен в отмене
полузабытого   в  текучке  дел  постановления  по  факту  гибели  Юрия
Селянина.  Послало  его  начальство.  Вот  он  и  явился  в  Шарапово.
Оценивающе оглядел Дениса и решил:  "Нет,  такой не разделит его точку
зрения,  как  пытался  успокоить  Василия   Николаевича   подполковник
Нестеров,  такой  буквоедствовать  станет,  землю  рыть,  чтобы только
доказать правоту своего  высокого  начальства,  поверившего  вдруг  не
опыту Стукова, а воплю ополоумевшего от горя Павла Селянина.
     В другое время Стуков осадил бы себя:  какие резоны у него думать
так плохо о приезжем коллеге,  таком же, как и он, офицере милиции. Но
сейчас ему  было  приятно  думать  так  плохо  о  незнакомом  капитане
Щербакове,   жалеть  себя  и  возмущаться  даже  и  самим  полковником
Макеевым.
     Стуков откинулся на спинку стула,  в упор разглядывал Щербакова с
усмешкой.  Вот сидит он перед ним,  выпятив подбородок,  светлые глаза
из-под  очков в позолоченной оправе так и стригут.  Благоухающий сидит
после  бритья,  розовощекий,  уверенный  в   себе,   в   своем   праве
подправлять, менять продуманное...
     Такой небось ни  разу  в  жизни  не  глотал  голодную  слюну,  не
растягивал на несколько раз зачерствелую краюху хлеба,  не месил грязь
в рваных опорках,  не донашивал латаный-перелатаный отцовский  пиджак.
Такому  все  готовым  на  блюдечке  поднесли:  и  сытость,  и  уют,  и
университетский "поплавок",  и  капитанские  звездочки  на  погоны.  В
этаком-то хрупком возрасте...
     А он,  Василий Николаевич Стуков,  за свои немалые уже годы  выше
глаз  похлебал  всякого лиха,  и горького,  и соленого,  и горячего до
слез.  К тридцати годам,  в возрасте этого пижона,  он только до погон
младшего   лейтенанта   дотянулся.  Один  просвет,  одна  звездочка...
Так-то... И все-таки это был просвет в его жизни.
     Стуков видел  себя сейчас то в кабине ЧТЗ на дальнем поле родного
колхоза,  то в свежевырытом окопчике у лафета противотанковой пушки. И
на  экзаменах в заочной юридической школе он видел себя.  И хотя тогда
ему уже подкатывало  под  тридцать,  и  на  заношенном  кителе  горели
ленточки  наград  и  нашивки  за  ранения,  дрожал на экзаменах бывший
сержант как пятиклассник:  выпадет или нет  счастливый  билет.  Выпал!
Получил  бывший  сержант  высокое право пребывать в этом кабинете,  за
этим столом.  Так неужели он употреблял  свою  власть  во  зло  людям,
неужели не заслужена репутация, пусть в границах всего лишь района, но
прочная репутация строгого и справедливого следователя.
     Но высказать все это заезжему человеку было невозможно, и Василий
Николаевич,  сознавая,  что  молчание  уже   становится   неприличным,
вздохнул, отвернулся от Щербакова и посмотрел в окно на улицу в рыхлых
сугробах,  по которой тридцать с лишним  лет  вышагивал  на  службу  в
райотдел,  улицу,  на  которой ноги помнили каждый ухаб.  Посмотрел на
присаженные снегом домики:  их обитателей он всех знал  в  лицо,  знал
многие  подробности  их жизни,  и они знали его,  старшего следователя
капитана Стукова,  и - он истово верил в это -  относились  к  нему  с
почтением.
     Наконец Стуков очнулся от своих дум, сказал печально:
     - Да,  тридцать  пять  лет  я  на  службе,  в кабинете этом,  при
исполнении.  Бит,  терт и молот на всех  жерновах.  Не  стану  кривить
душой,  и доследования случались,  и оправдания в судах, и прекращение
дел.  Воспринимал самокритично. Делал надлежащие выводы, А тут как про
отмену  своего  постановления  узнал,  ровно  кто меня обухом огрел по
темени.  Который день будто  не  в  своей  памяти  хожу.  Душу  гложет
стыдоба...  Неужто в этот раз просмотрел чего,  склевал старый воробей
дармовую мякину.  - Стуков подался через стол к Денису, понизил голос,
продолжил  доверительно:  -  Да ежели у меня хоть грамм сомнений был в
причинах гибели Юрия Селянина, я бы не стал дожидаться вашего приезда,
до  Генерального  Прокурора дошел бы,  вел бы следствие хоть три года,
пока бы не доискался до истины.  Ведь Стукова  в  районе  стар  и  мал
знает.  И у всех капитан Стуков в авторитете.  Такая в службе здесь, в
глубинке, особенность. Просматриваемся со всех сторон...
     В другую  минуту  Денис  шуткой  постарался бы рассеять тягостное
настроение Стукова,  но сейчас, когда сам полной чашей испил досаду за
себя, он не годился в утешители.
     Сначала не без скепсиса:  ищет самооправдания, а затем с участием
слушал Щербаков исповедь Стукова и думал о том, что этот капитан давно
уже вышел из капитанского возраста,  но,  судя по  всему,  не  обойден
славой  Шерлока  Холмса  районного масштаба.  И вот сейчас,  когда эта
слава в зените и старослужащему следственной службы перед отставкой  и
выходом на пенсию забрезжила майорская звездочка,  на его седую голову
обрушилось доследование дела,  которое он  считал  "железным".  Теперь
старик  опасается,  что его надежды на почетную отставку находятся под
угрозой...  Сколько таких Стуковых встречал он в скитаниях по районам.
Они  раздражали  Щербакова  самоуверенностью и упорством в отстаивании
своих позиций, а случалось, и заблуждений.
     А Василий  Николаевич  Стуков слабо улыбнулся Денису,  вздохнул и
сказал, не скрывая обиды:
     - Отзывается,  говорите,  лестно обо мне наш полковни... А вот не
согласился с моей  версией  о  несчастном  случае,  командировал  вас,
товарищ капитан, ворошить "битое" дело, хотя мы с вами и в одном чине.
     - Случается,  - попробовал успокоить Денис. - Но вообще-то я рад,
Василий Николаевич,  что вместе станем ворошить. Ведь вы, так сказать,
абориген. Знаете районные условия и всех действующих лиц досконально.
     - То-то и есть, что районные, - злорадно подхватил Стуков. - Вы в
областном управлении озираете всех с больших высот. А спуститесь-ка на
грешную землю, в нашу обстановку. Районную...
     - И чем же они  так  сложны,  -  усмехнулся  Денис,  -  эти  ваши
"районные будни?"
     - А  тем  и  сложны,  что  районные,  тесные.  Здесь   расстояния
невелики.  Что бы где ни стряслось,  район гудит назавтра, - он окинул
Дениса пытливым взглядом - понимает ли тот  подтекст  его  речи?  -  и
продолжил напористей: - А тут не рядовой случай - погиб парень, да еще
на глазах многих людей.  Все только твердили:  Касаткин  задавил  Юрия
Селянина.  В таком гуде нашему брату следователю не оглохнуть мудрено.
Да еще сам Касаткин с его признаниями и раскаянием,  - Стуков  замолк,
вспоминая те давние дни,  и продолжал откровенно: - А я ведь не оглох,
не поддался слепой очевидности,  не допустил  произвола.  Навеки  стал
врагом  Павлу  Селянину,  но  эксгумировал  тело  его  погибшего сына,
подверг комиссионной областной экспертизе. И спас свободу Касаткину...
     Денис, заражаясь   горячностью   и   гордостью  Стукова  за  свою
следовательскую  честность,  не   удивляясь   быстрой   смене   своего
настроения   и  отношения  к  этому,  видимо,  совсем  не  простому  и
неоднозначному человеку, проговорил:
     - Да,   Василий  Николаевич,  в  областном  управлении  все,  кто
знакомился с делом, по достоинству оценили вашу удачу.
     Перед глазами  Дениса  снова  как бы открылись страницы знакомого
дела. Уважаемые в области судебно-медицинские эксперты писали:
     "Причиной смерти  Юрия  Селянина  является  глубокая прижизненная
травма правой лобно-височной кости.  Эта травма может быть  следствием
сильного  удара  по  голове Юрия Селянина твердым тупым предметом.  Не
исключено нанесение травмы выступающими частями движущейся автомашины.
Не   исключено  также  приведшее  к  смерти  повреждение  головы  Юрия
Селянина,  полученное  при  ударе  о  дорожный  грунт   в   результате
падения...  Перед  наездом автомашины Касаткина погибший лежал поперек
дороги  на  правом  боку,  что  исключает   возможность   смертельного
повреждения  правой  лобно-височной  кости  Юрия Селянина в результате
удара колесом автомашины под управлением Касаткина. Хотя удар баллоном
автомашины   по   телу   Юрия   Селянина,  судя  по  материалам  дела,
свидетельским показаниям,  действительно имел место. В результате тело
Юрия  Селянина  изменило  первоначальное положение,  оказалось лежащим
вдоль дороги,  и шапка слетела с  его  головы.  Случаи,  когда  колесо
автомашины не переезжает тело,  а отталкивает его от себя в сторону, -
известны.   С   учетом   единственной   прижизненной   травмы   правой
лобно-височной  кости,  отсутствия других повреждений на теле и одежде
пострадавшего,  отсутствия следов протектора на  теле  Юрия  Селянина,
следует  считать,  что переезда Юрия Селянина автомашиной Касаткина не
произошло.  Вывод:  к моменту наезда колеса автомашины под управлением
Касаткина  на  лежавшего  на  дороге  Юрия  Селянина последний был уже
мертв..."
     Денис как  бы наново перечитал этот основной в деле о гибели Юрия
Селянина документ.  И хотя все еще не мог  заглушить  в  себе  чувство
признательности   к  профессионализму  седовласого  капитана,  все  же
остудил себя: полковник Макеев командировал его сюда не для реверансов
и  комплиментов.  Да  и  нельзя не признать,  что в данном деле Стуков
все-таки проявил себя не безупречно.  Двинулся было правильным  путем,
да  пошел  на  компромисс  с  самим  собой  и  замер,  остановился  на
полдороге... Денис вздохнул и проговорил с мягким укором:
     - В  материалах  экспертизы  сформулированы три возможных причины
гибели Селянина: удар по его голове твердым тупым предметом, травма от
выступающих  частей  движущейся  автомашины  и,  наконец,  повреждение
головы,  полученное при ударе о дорожный грунт в результате падения...
Вы  же,  Василий  Николаевич,  справедливо сняв обвинение с Касаткина,
почему-то напрочь исключили возможность умышленного удара Селянина  по
голове  преступником  и  возможность  наезда  на  него  автомашины  не
Касаткина,  а другой,  которую видел с крыльца слесарки ДОЗа свидетель
Яблоков,  кстати,  почему-то  так и не допрошенный вами.  А избрали из
возможных трех вариантов наиболее простой и, простите меня, легкий для
завершения следствия - вариант падения погибшего на дорогу.
     Стуков, воспрявший было и даже как бы помолодевший от  ободряющих
слов Щербакова,  снова поник, отвернулся к окну, невидяще уставился на
заснеженную улицу.
     - Прочитал,  значит, не так... - наконец сказал он сварливо. - Не
было вас на мою беду рядом консультантом.
     - Да  если  б  только  на  вашу,  -  с  обычным холодком в голосе
подчеркнул Щербаков.  - На вашу,  на беду то есть.  Общая наша беда  в
том,  что Юрий Селянин два года как мертв,  а причины его гибели, увы,
не ясны  совершенно.  Его  отец,  несмотря  на  угрозы  в  ваш  адрес,
спохватился поздненько и подал жалобу в УВД лишь месяц назад.
     Стуков, отдуваясь, как после парной бани, не преминул уколоть:
     - Я вижу, что в отличие от меня, грешного, вас, товарищ Щербаков,
более всего устраивает первая  версия  -  умышленный  удар  по  голове
Селянина  неизвестным  злодеем.  Я разумею:  для вашей следовательской
репутации раскрытие такого дела,  да еще два  года  спустя,  куда  как
престижно.  Да только такого не может быть. Я тридцать пять лет в этом
районе в нашей службе и могу  заявить  официально:  примерно  четверть
века уже не было у нас в районе умышленных убийств.  Бытовые, в пьяных
драках,  случаются.  А от умышленных, как говорят, бог милует... Кто и
за  что  станет  убивать  парня,  за  которым не значится ни доблестей
особых,  ни пороков. На грабеж, согласитесь, не похоже. Даже зарплата,
которую  он получил в тот день,  оказалась при нем.  Из ревности?  Так
вроде бы ревновать не к кому...  - Стуков уже победоносно посмотрел на
собеседника  и  продолжал увереннее:  - Какую же я,  Денис Евгеньевич,
версию должен был принять,  когда весьма и весьма  уважаемый  в  наших
краях  хозяйственный деятель Федор Иннокентьевич Чумаков,  допрошенный
мною в качестве свидетеля, и еще добрый десяток совершенно объективных
людей  в один голос показали,  а экспертиза подтвердила,  что покойный
незадолго до своей гибели находился в тяжелой степени опьянения и даже
учинил дебош в вечернем кафе, прерванный Чумаковым.
     - Однако свидетель Яблоков,  который писал свои жалобы независимо
от Селянина, трактует эти события по-иному.
     - А,  что там Яблоков!..  - с  раздражением  отмахнулся  от  слов
Щербакова Стуков, словно бы отпихнул от себя настырного свидетеля. - Я
уже докладывал вам про районные условия.  И расстояния здесь невелики,
и   отношения  между  жителями  весьма  близкие.  Яблоков  родственник
Касаткину и Селянину. Вот вам и объективные свидетели.
     И то   ли  сердце  его  вдруг  приоткрылось  справедливым  укорам
Щербакова,  то ли зашевелилась в нем следовательская совесть,  которой
он  гордился  и  за  которую  больше всего ценили Стукова начальники и
коллеги, но вспомнилось...
     Кузьма Филиппович   Яблоков,  непривычно  раскрасневшийся,  почти
яростный, чуть не с кулаками подступал к столу Стукова:
     - Неправое   дело  сотворил  ты,  Василий  Николаевич,  уважаемый
товарищ капитан Стуков!  Воистину,  как в старину говорили: "Когда бог
захочет  наказать,  то  прежде  всего  отымет у человека разум!".  Вот
сейчас ты и не по разуму и не по совести своей поступил. Попомни меня:
каяться  еще  будешь  за  то,  что  прикрыл  следствие  о  гибели Юрия
Селянина...
     Стуков, слегка опешив от такого натиска, сказал оскорбленно:
     - Я  не  "прикрыл  следствие",  а  прекратил  дело  на  основании
авторитетного заключения областных судмедэкспертов.
     - Авторитетного...  Почему же ты меня на  следствие  на  свое  из
командировки,   из  Хребтовска,  не  вызвал?  Ведь  всем  известно:  я
последним встречался и разговаривал с Юрием  Селяниным.  И  поклясться
могу:  шел он твердо,  не качался, не падал. Так ответь ты мне: с чего
бы это ему лечь посередь дороги? И другую автомашину с крыльца дежурки
я видел,  навстречу Юрию неслась она.  Как же можно следствие закрыть,
не удостоверившись, что не та машина Юрия сбила?
     А он, Стуков, сказал твердо:
     - Зачем же мне тебя,  товарищ Яблоков,  надо было из командировки
вызывать?  Кидать  на  ветер  государственные  деньги,  когда двадцать
человек видели и подтвердили и сам Касаткин признался,  что наехал  он
на лежавшего на дороге Юрия Селянина.
     - Вот именно, что лежавшего, - запальчиво возразил Яблоков. - А с
чего  бы  лечь  ему  на  дорогу?  Не задал ты ни себе,  ни другим этот
вопрос.
     - То-то  и есть,  что задал,  - победоносно усмехнулся Стуков.  -
Самому Федору Иннокентьевичу  Чумакову.  Он  ведь  тоже  видел  твоего
родственничка  незадолго  до его гибели.  Пьян в стельку был твой Юрий
Селянин. Вот и весь ответ.
     - А мне на свои глаза свидетелей не надо!  Не мог он свалиться на
дорогу.  Рабочее честное слово даю тебе:  хоть и уважаю тебя, а писать
на тебя буду до самой Москвы.  Пока не добьюсь, чтоб следствие провели
по всей форме и выслушали меня тоже.
     Денис, снова  удивляясь  многоликости  этого  человека и с трудом
сдерживая закипавшее в нем раздражение, сказал:
     - Я  обещаю  вам опираться только на факты и прошу вас,  по долгу
службы, помочь мне в этом.
     - Что же,  буду помогать в меру сил и со всем старанием, согласно
дисциплине.  Но душевно принять и одобрить ваше доследование, виноват,
не   могу.  Дело,  которое  вы  прибыли  вершить,  по  моему  понятию,
пробороздит душу не одного человека,  породит  нежелательные  суждения
среди граждан о местных правоохранительных органах.
     - Об органах?!  - жестко спросил  Щербаков.  -  Или  конкретно  о
следователе капитане Стукове?
     - Правильно. И о Стукове тоже. Я себя от нашей службы не отделяю.
Меня   критикуют   -   службе  урон.  Однако  позвольте  договорить...
Однобокая,  говорите, истина? Может, и так. Мне спорить не приходится.
Поскольку  я мотивировал ее в постановлении о прекращении дела.  И как
теперь выясняется - попал впросак...  - Стуков вдруг улыбнулся, видно,
обрадовался  осенившей его мысли и продолжал ершисто:  - Однако ведь и
ваша,  товарищ  капитан,  истина,  которую  вы  найти  стремитесь,  не
объемнее  моей.  Простите  за откровенность,  истину вашу еще доказать
надо, она щупальца тянет ко многим людям.
     - Простите, что за сложные ассоциации?
     - А никаких ассоциаций,  - горько усмехнулся Стуков.  - Об  одной
стороне  доследования  я  уже  толковал  вам.  Про авторитет и местных
следственных  работников,  что  поколеблет  его  ваше  доследование  и
породит  нежелательные  суждения  среди граждан.  Другая сторона - это
Селянин Павел Антонович.  Фрося-то его,  будет вам известно,  на месяц
всего пережила своего сына.  И Павел стал форменным стариком, хотя ему
чуть за пятьдесят,  и забутыливать стал.  - Стуков  даже  привстал  от
возбуждения.  - Не помню кто,  но мудрый кто-то говорил: "С горем надо
переспать..." Так вот,  Селянин за два года переспал  со  своим  горем
семьсот раз.  Только-только свыкаться стал со своей бедой,  а тут вы с
вашим доследованием.  Допросы,  расспросы, напоминания. Душу ему опять
бередить.  Как  я понимаю,  не исключена еще одна эксгумация тела Юрия
Селянина?
     - Возможно.
     - Вот-вот, возможно. Стало быть, опять Павла Антоновича на погост
к сыновней могиле приводом вести.
     "Наверное, Стуков житейски в  чем-то  прав,  -  озадаченно  думал
Щербаков, - но только житейски. А по большому счету, перед законом?"
     - Вы хотите отменить дополнительное расследование?  Слишком  ярко
живописуете неприятности от него для Селянина.
     Стуков понимающе посмотрел на своего рассерженного оппонента,  но
сказал почти кротко:
     - И  не  только  для  Селянина,  Денис   Евгеньевич.   Касаткиных
возьмите.  Ту же Клаву.  Она ведь за два года успокоилась за мужика. Я
уж про самого Касаткина не говорю. Каково будет ему снова возвертаться
в подследственные.
     - А почему непременно Касаткину возвертаться?  - Денис  намеренно
ввернул это словечко из лексикона Стукова. - Откуда такая уверенность?
Вдруг да не ему, а кому-то другому?..
     - Это  кому  же  другому?  - Стуков засмеялся и закрутил головой,
будто от малютки услыхал забавную нелепость. - Ох, да и фантаст же вы,
оказывается. Прямо Жюль Верн.
     Денис уже не сочувствовал личным и служебным  проблемам  капитана
Стукова с его житейской смекалкой и упрямством. Денис холодно сказал:
     - Не знаю, как насчет фантазии. Но объективность и всесторонность
необходимы  нам  крайне.  Кто  даст  гарантию,  что банальное дорожное
происшествие,  как напутствовал меня один весьма знающий  товарищ,  не
является  всего  лишь  внешней оболочкой событий?  Кто поручится,  что
простой по виду несчастный случай не маскирует  собою  более  опасного
преступления?!  Ведь полковник отменил ваше постановление далеко не по
формальным мотивам.
     Стуков горестно  вздохнул и отвернулся к окну.  Невидяще глядя на
улицу,  огорченно подумал,  что не стоит тратить слова, чтобы в чем-то
поколебать  Щербакова.  Такой  родного  отца не пощадит ради параграфа
законоустановления.
     - Что же,  давайте исполнять, как вы изволите выражаться, веление
закона,  - неожиданно устало сказал Стуков.  - Давайте осмысленно, как
вы настаиваете, отвернемся от очевидной для всего района очевидности и
примем за версию бредни  свидетеля  Яблокова  о  том,  что  с  крыльца
дежурки  ДОЗа  тот  якобы  видел  прошедшую  навстречу  Юрию  Селянину
грузовую автомашину,  за рулем которой сидел Игорь Постников.  Давайте
поверим Яблокову, возьмем Постникова на цугундер. То-то Постникову это
в масть.  Он,  к слову сказать,  уже два года  как  от  нас  уехал,  в
областном центре на хорошей должности,  семья у него чудесная. Кстати,
Постникова я тоже имел в виду,  когда говорил  о  моральных  издержках
дела, которое вы прибыли вершить.
     "Вы что же, отменить хотите дополнительное расследование?" - едва
не выпалил Денис, но ответил холодно и чуть возвысив голос:
     - В общем,  товарищ Стуков,  вы довольно  верно  определили  цену
начатого доследования. Но ведь вы - юрист. Ваше постановление отменили
не по формальным мотивам,  а  потому,  что  не  исследованы  важнейшие
обстоятельства гибели Юрия Селянина.  Находясь в плену очевидности, вы
даже  не  допросили  свидетеля  Яблокова.  Машина  Касаткина   наехала
все-таки  на лежавшего без движения человека,  и на теле погибшего нет
следов протектора,  и цела  одежда  погибшего,  а  судебно-медицинская
экспертиза всего лишь не исключает того,  что причиной гибели Селянина
была автотравма.  Как видите,  дорогой  коллега,  набирается  довольно
много вопросов и упущений.  И мне кажется, что моральная цена истины в
таком деле оправдывает названные вами моральные потери.
     - Ну что же, полковнику и вам, как говорится, с горы видней. Наше
дело солдатское...





     За мутной  наледью  бокового  стекла  газика  проступали   гребни
бесснежных  холмов,  черные  космы  зимних сосен,  оголенные березки и
осины,  сползал в кювет колючий  кустарник.  А  над  кюветами,  словно
застывшие волны, вздымались сугробы.
     Скоро Таежногорск.  Капитан Стуков все-таки не  зря  витийствовал
перед Денисом.  Заронил-таки в его душу семена скептицизма.  И не было
сейчас в душе капитана Щербакова ни привычного  азарта  перед  началом
расследования, ни уверенности в своей бесспорной правоте перед законом
и перед всеми, чей покой будет потревожен его действиями.
     - Все.  Приехали,  -  сказал  сидевший  за  рулем  газика сержант
Родченко из местного райотдела. - Вот она, береза эта. Возле нее тогда
все и получилось.
     Денис, отрешаясь от невеселых мыслей,  ступил  на  гравий.  Обочь
дороги нависла ветками над сугробом горбатая почернелая береза,
     - Выбрал же Юрка Селянин место,  где смерть найти. Как говорится,
нарочно  не придумаешь,  - покачал головой сержант.  - Самое уродливое
дерево в округе. И молнией его обжигало, и к земле пригнуло, а спилить
жалко:  вдруг  воскреснет.  -  Родченко задумался,  словно бы о судьбе
березы,  но заговорил о другом:  - Юрка-то, не тем будь помянут, шибко
беспутно  жил  последний  год  и  помер  как-то чудно...  Если по всей
правде,  никак не возьму в толк, с чего бы он середь дороги завалился.
Что греха таить,  пил много,  последний год особенно, но только памяти
не терял и на ногах стоял твердо.
     - А злобствовал на кого в пьяном виде?
     - Да как сказать?  На всех.  Ходил сам не свой. Вроде бы жениться
самая пора,  собой он был не из последних,  любая девка не отказала бы
ему.  А он,  может,  оттого и не в себе был,  что  вдвоем  с  Николаем
Матвеевым присохли к Татьяне Солдатовой.  Везде они втроем бывали. Она
вроде бы на Юрку сначала глаз положила, а потом дала от ворот поворот.
     Денис не  без  сожаления  думал  о  том,  что  протоколы допросов
бессильны передать интонацию свидетеля и  обвиняемого.  Ведь  нигде  в
деле  не  отражены  подробности,  которые  сейчас  привел  милицейский
сержант.  Или Стуков счел их мелочами, не заслуживающими внимания? Или
не  сумел  расположить  к  себе  душевно  допрашиваемых?  Между  тем в
горячности и категоричности тона  сержанта  Родченко,  практически  не
допускавшего для Юрия Селянина возможности вдруг лечь на дорогу,  куда
больше  того,  что  один  писатель   метко   назвал   "информацией   к
размышлению"
     Значит, не все в районе приняли  официальное  объяснение  причины
гибели Юрия Селянина.
     Стало быть,  прав Стуков:  хотя  моральная  цена  доследования  и
тяжела  и велика,  но и доследование это все-таки нужно и важно многим
людям.
     - Вы, Родченко, конечно же, не можете помнить: была ли в тот день
дорога очень скользкой?
     - Конечно,  товарищ капитан, любой шофер не может упомнить, где и
на каком гололеде занесло его машину. Но ту ночь все-таки помню. У нас
ведь  не  Чикаго,  где  каждую  минуту  человек  отдает  концы.  Такое
происшествие,  как с Юрием Селяниным, на моей памяти - первое. Так что
помню.  Метель  была  много  дней.  Снегу   намело,   можно   было   и
поскользнуться.
     Денис слушал сержанта и внимательно смотрел на  березу:  если  бы
она могла поведать о том,  что случилось здесь два года назад! А может
быть,  нет их,  никаких ответов,  кроме тех,  что зафиксировал в  деле
капитан Стуков?
     - Изучаете место происшествия?  - по-своему  истолковал  молчание
Дениса сержант.  - Только какие теперь тут следы. Две зимы пролетели и
два лета. И снегом следы присыпало, и ливнями ополаскивало.
     Денис, удивляясь  тому,  что  сержант словно бы читает его мысли,
спросил:
     - Сильно изменилось это место с тех пор?
     Сержант осмотрелся и сказал рассудительно:
     - Чему  тут  меняться-то?  Пожалуй,  только  та  перемена,  что в
заплоте ДОЗа,  вон там,  за кюветом,  дыру заделали. А тогда человек в
нее свободно пролезать мог.
     - Значит, вы, товарищ сержант, бывали на месте происшествия?
     - Я сразу лейтенанта Сомова привез на мотоцикле. Юрий лежал вдоль
дороги,  мертвый уже. А поза у него была такая, ровно бы он споткнулся
на бегу и упал. Хотя, я говорил уже, дорога была не скользкая.



     Калитка отворилась,  и  Павел  Антонович  Селянин из-под лохматых
бровей зорко оглядел  Дениса,  потом  его  служебное  удостоверение  и
спросил угрюмо:
     - С чем прибыли, товарищ капитан, на мое пепелище?
     Щербаков, проникаясь  все  большим сочувствием к человеку,  не по
своей вине оказавшемуся на склоне лет "на пепелище", мягко сказал:
     - Приказано   мне,  Павел  Антонович,  проверить  и  оценить  все
обстоятельства гибели вашего сына.  Начальник следственного управления
УВД  облисполкома  отменил  по  вашей  жалобе  постановление  местного
следователя  о  прекращении  уголовного  дела  по  факту  гибели  Юрия
Селянина.
     - Так. Есть все-таки на земле правда, или, сказать по-старинному,
достигли  мои  молитвы  божьих  ушей...  Пусть  теперь  капитан Стуков
постоит  "смирно"  перед  старшим  по  должности  да  предъявит   свои
умозаключения...  - Тяжело вздохнул и продолжал сожалеюще:  - Хотя,  к
слову сказать,  я тоже медленно запрягал. Первый год подкошенный бедою
был  шибко:  легко сказать,  в один месяц остался полным бобылем...  А
второй год, честно признаться, сомневался, что есть где-нибудь правда.
Думал,  ежели  уж  сам Стуков отмахнулся,  кто же на высоких-то этажах
меня услышит...  Да.  Ну,  а тут Кузьма Яблоков, дай бог ему здоровья,
прямо-таки насел на меня: стучись, мол, в область... Словом, пожалуйте
в дом...
     В небольшой  опрятной  комнате  Павел  Антонович  прервал  сильно
затянувшуюся паузу и спросил настороженно:
     - Чего о нем говорить,  о Юрке?  Все,  что надо,  сказали при его
погребении.  Даже товарищ Чумаков держал речь. - Вздохнул и пояснил: -
Это вот и есть комната покойного сына. Соблюдаю все, как было при нем,
до его последней ночи. А вернулся он уже не сюда, а в залу...
     Денис обвел  взглядом  комнату:  нельзя  было  поверить,  что она
нежилая.  Но как ни силился найти в  ней  нечто,  свидетельствующее  о
каких-то  индивидуальных  душевных  привязанностях  Юрия Селянина,  не
нашел ничего.  Тщательно застланная расписным покрывалом кровать.  Под
ней  черные  чушки  гантелей.  Платяной  шкаф  с  зеркалом,  Небольшой
письменный стол,  несколько стульев вдоль стен, на тумбочке магнитофон
и  проигрыватель,  над столом книжная полка.  На столе фотографический
портрет Юрия.  Денис  сразу  узнал  его,  хотя  до  этого  видел  лишь
приложенные к делу посмертные снимки.
     А этот Юрий,  живой,  полный сил,  весело смотрел на  следователя
большими,  широко  открытыми  глазами.  Впрочем,  так ли уж беспечен и
весел этот светловолосый парень?  Наверное,  старался предстать  перед
объективом  жизнерадостным.  Но затаилась меж густыми бровями скорбная
бороздка.  Что пропахало ее?  Безответная любовь?  Размолвка с другом?
Крушение романтических надежд на быстрый жизненный успех? Или у такого
открытого,  обаятельного парня была какая-то очень  глубокая  от  всех
тайна?
     - Ну,  нагляделись? И каков же он, по-вашему, есть? - Голос Павла
Антоновича звучал деловито и спрашивал он, как о живом.
     - Что же,  неплохой малый,  - искренне сказал Денис.  -  Веселый,
должно  быть,  добрый.  Только  вот,  по-моему,  угнетало  его что-то,
какая-то потаенная печаль. Не замечали?
     Павел Антонович, как бы не слыша вопроса, обрадованно подхватил:
     - Уж что  хорош,  то  хорош,  слов  нет.  И  веселый,  правильно,
компанейский. В любой компании - первый заводила. И спеть, и сплясать,
и на магнитофоне музыку запустить.  И сыграть,  что твоей душе угодно,
на каком хочешь инструменте.
     - А выпить? - осторожно напомнил Денис.
     В материалах  дела  о  пьянстве  Юрия  Селянина,  за  исключением
описания  предсмертного  хмельного  дебоша,  не  упоминалось.   Только
констатация   факта   в   акте  судебно-медицинской  экспертизы.  И  в
постановлении о прекращении уголовного дела: "Юрий Селянин, находясь в
состоянии сильного алкогольного опьянения, потерял на ходу равновесие,
упал и от удара о дорожный грунт  получил  смертельную  травму  правой
лобно-височной кости...
     Павел Антонович внимательно  посмотрел  на  портрет  сына,  точно
советовался с ним, как ответить, сказал недовольно:
     - Ну и вцепились вы,  по-бульдожьи прямо.  Подавай вам признание,
что был Юрий алкашом.  Так ведь не был,  не пытайте.  Любого в поселке
спросите, не станут возводить на него напраслину. Хотя контора-то ваша
ведь не на облаке,  знаете,  что по нынешней поре,  ежели где компания
собралась,  заделье  там  какое,  торжественное  событие  или   просто
молодежь сойдется потанцевать,  покрутить магнитофон, как тут обойтись
без бутылки.  И когда у нас сходились,  мы с Фросей выставляли всегда.
Ведь не скупые и не беднее других.
     - Пусть так,  Павел Антонович,  - прервал его Денис. - Поймите, я
не хочу набросить тень на вашего сына, но мне надо точно знать: бывало
ли так, что ваш сын терял контроль над собой?
     - Перебор  может  быть  у  каждого,  -  философски  заметил Павел
Антонович. - Но вообще-то Юрка знал меру, - задумался, поскреб рукою в
затылке  и  вдруг  сказал:  -  Хотя не стану врать,  товарищ областной
следователь, последний год Юрка к водочке прикладывался почаще и домой
приходил потяжелее.  Теперь я так понимаю:  видно,  было предчувствие,
чуяло его сердце, что недолго тешиться осталось. Вот и заливал душу...
Так что вполне могло получиться, что переложил в тот вечер сверх меры.
     - Стало быть, и вы, Павел Антонович, допускаете, что Юрий упал на
дорогу вследствие тяжелого опьянения? Тогда в чем же ваше несогласие с
позицией капитана Стукова?
     Павел Антонович не ответил,  смотрел в окно на присыпанный снегом
двор,  плотно запертые  ворота.  Добротные,  старые  ворота.  Которые,
однако же,  не уберегли хозяина от беды. Теперь эти задраенные наглухо
доски  как  бы  стерегли  его  горе,  отгораживали  от  людей,  делали
пленником прошлого.
     Вот Павел Антонович зашевелился,  как бы пробуждаясь ото  сна,  и
привел решающий аргумент в пользу Юрия:
     - Был бы Юрка мой забулдыгой, разве ходил бы в таком авторитете у
Федора Иннокентьевича Чумакова?
     В материалах дела Денис читал протокол допроса бывшего начальника
Таежногорской  передвижной механизированной колонны "Электросетьстроя"
свидетеля Чумакова Федора Иннокентьевича,  который вместе  с  рабочими
ночной  смены  ДОЗа  был  в  тот  вечер на месте происшествия и первым
вызвал по телефону  милицию  и  врача.  Щербаков  понимал,  что  столь
значительный  в масштабах небольшого района хозяйственный руководитель
пользовался  всеобщим  уважением,  почти  поклонением.  Добиться   его
расположения непросто. И Денис, не скрывая удивления, спросил:
     - А на чем держался  этот  авторитет?  Юрий  был  экспедитором  в
отделе снабжения.  Согласитесь, в передвижной механизированной колонне
должность не самая видная.
     - А это вы уж у самого Федора Иннокентьевича спросите,  - отрезал
Павел Антонович.  - Он сейчас в больших чинах в областном центре.  - И
засмеялся колюче: - Все вам вызнать надо: отчего да почему?.. Конечно,
каждый человек - человек.  Так ведь не каждый каждому мил и угоден.  С
одним  всю  жизнь готов идти в обнимку,  а на другого и глянуть тошно.
Так вот,  вошел Юрий в душу Федору Иннокентьевичу.  Может,  веселостью
приглянулся парень, может, сообразительностью, расторопностью. Каждому
большому начальнику приятно, чтоб у него под рукой был верный человек.
Вот  и  вся  причина.  А уж что отличал Федор Иннокентьевич Юрия,  что
обласкан был им Юрка - это точно.  И нам,  родителям, было лестно, что
видный такой человек с нашим сыном, как с ровней...
     Снова, как вчера и капитан Стуков в своих предостережениях, Павел
Антонович  в  отповеди  Денису был житейски прав.  Мы действительно не
вольны в своих симпатиях и антипатиях, влечении и неприязни.
     Но неужели   житейская   правота   всегда  в  таком  непримиримом
конфликте с элементарной логикой?  Ведь стоит  отвлечься  от  расхожей
мудрости:   "Не  по-хорошему  мил,  а  по-милу  хорош..."  и  поискать
убедительную причину тяготения  всесильного  в  районе  хозяйственного
деятеля к заурядному, в общем-то, выпивохе парню-экспедитору, и вопрос
- почему погибший был обласкан Чумаковым? - повиснет в воздухе...
     Денис вздохнул и сказал:
     - Что же,  будем считать,  что Чумаков просто любил вашего  сына,
любил  -  и  все.  И мысленно заключил:  "Так сказать,  влечение - род
недуга..." - И сразу предложил иную тему:
     - У  вас  ведь  есть  еще  сын,  Павел  Антонович,  - и осторожно
прокинул: - Почему бы вам не поехать к нему?
     - Есть старший сын,  Геннадий, - сумрачно сказал Павел Антонович.
- Он от меня давно отрезанный ломоть:  почитай,  уж лет десять рыбак в
Находке. На берегу и не живет почти, чуть ли не целый год в океане. Ко
мне он не переедет. Куда ему от рыбалки своей и от деньжищ этаких. А я
- правильно - одинокий. Только я от могил Юрия и Фроси никуда не могу.
И права не имею такого,  чтобы покинуть их,  пока мои кости  не  лягут
рядом.  Я,  будет  вам  известно,  редкий  день  у этих могил не сижу,
мысленно не перемолвлюсь с покойными.



     Степан Касаткин снова крутил баранку,  колесил на своем  ЗиЛе  по
хребтовским и шараповским дорогам.  И дома вроде бы все ладно,  все по
уму.  Клава - нет ей цены - так старалась  после  его  возвращения.  И
приласкать  по-молодому,  когда  ребятишек  нет  в  избе,  и накормить
повкуснее,  и отбирала у мужа всякую работу по хозяйству.  Можно бы  и
отдохнуть,  отмякнуть душой, позабыть о давних черных днях. Тем более,
что и срок-то не велик,  что провел под стражей,  и  кончилось  все  -
спасибо  Стукову - по-доброму.  А вот остался шрам на сердце.  И мысль
гложет, ночами грызет прямо: над Стуковым-то много всякого начальства.
Запустят наново грозную свою машину, и не устоит Стуков, и сметет злым
ветром и Клаву, и ребятишек, и его... Ведь многие в поселке смотрят на
него волком: убийца, автолихач, а от наказания ускользнул. Так что все
может статься: Павел Селянин грозит и Яблоков пишет...
     Когда однажды  застучали  в  дверь  -  Степану  послышалось очень
громко и властно,  - он выглянул в окно:  у  ворот  стоял  милицейский
газик.  Сердце ухнуло куда-то вниз.  Вот оно,  сбылись страшные сны...
Степан обреченно побрел в сени, ожидая увидеть капитана Стукова.
     Но на  крыльце  стоял  не  Стуков,  а  давний знакомый Касаткина,
райотдельский водитель сержант Родченко.
     - Собирайся, Касаткин, едем. Начальство ждет.
     В знакомом уже Касаткину кабинете кроме капитана Стукова сидел  у
стола  человек  в  штатском  костюме и с любопытством рассматривал его
из-под узеньких стеклышек очков.
     - Здравия  желаю,  гражданин  начальник!  - как только смог бодро
сказал Степан. - Доставлен, значит, по вашему приказанию.
     Но капитан  Стуков  подошел  к  нему  и,  чего за ним отродясь не
водилось, взял за плечи и даже встряхнул:
     - Степан Егорович,  равные мы с вами люди.  Я,  как вам известно,
Василий Николаевич, а это - Денис Евгеньевич Щербаков. И не доставлены
вы к нам, а приглашены для беседы с капитаном Щербаковым.
     Денис поймал себя на  том,  что  в  этот  миг  завидует  Стукову.
Наверное,   в   детективных  романах  здорово  преувеличивают  радость
следователя,  когда он после долгих поисков,  многих ошибок  настигает
матерого   преступника,  когда  следователь,  покружив  по  лабиринтам
хитросплетений своего противника,  может сказать  ему:  "Вы  полностью
изобличены   в  совершенных  вами  преступлениях.  Мне  остается  лишь
напомнить вам, что чистосердечное раскаяние облегчит вам душу и участь
в суде".
     Конечно же,  это  радость  следователя.  И  немалая.  Нельзя   не
испытывать гордости за свое профессиональное умение, проницательность,
сметку.  Гордости и радости от того,  что не без твоих усилий  в  этой
разноликой жизни стало чуточку меньше зла...
     И все-таки,  наверное,  для  следователя  куда  большая   радость
сказать,  как два года назад Стуков сказал Касаткину:  "Ознакомьтесь с
постановлением о прекращении в отношении вас уголовного  дела.  Можете
быть совершенно свободны".
     Да, разорвать цепь грозных улик,  вернуть человеку свободу, право
на самоуважение и уважение других - это высшая радость следователя!
     А пока не только радость,  но  и  стимул  к  работе.  Потому  что
все-таки  есть  некто виновный в гибели Юрия Селянина.  И предстоит до
конца пройти путь до  этого  некто,  чтобы  исчерпывающе  ответить  на
вопрос:  стал  ли  Селянин  жертвой несчастного случая или пал от руки
убийцы?..
     Значит, снова,  уже  в  который раз,  не выполнить своих обещаний
отцу и Елене!  Сегодня же дать телеграмму в УВД с просьбой о продлении
командировки...
     - Товарищ Касаткин,  - улыбнулся штатский,  - а вы в прошлый  раз
сказали капитану Стукову неправду.
     - Это какую же неправду? Сказал все как есть, как было...
     - Где  же,  как  было?  Не  такой вы человек,  чтобы в подворотне
"соображать на троих" да еще не помнить:  где, с кем и сколько выпили,
как доказывали тогда.  Вот и скажите честно:  кто,  где и зачем напоил
вас в тот вечер?
     - Кто?!   -   Касаткин  помолчал,  потом,  набравшись  решимости,
усмехнулся: - Должно быть, и верно - вы видите сквозь землю... Короче,
проклял  я тот день и час,  когда к нашему Бочонку согласился ехать на
именины.
     - К  Бочонку?  -  переспросил  Стуков.  - Это к Жадовой,  что ли?
Впервые слышу от тебя...
     - К ней, - замялся Касаткин. - Теперь я уж вам, как на духу...
     Еще со времен службы в армии Касаткин усвоил правило: не мельтеши
перед   глазами   начальства,  понадобишься,  оно  само  найдет  тебя,
возвысит,  покарает.  Так Степан и работал в своем  гараже,  за  спины
товарищей  не  хоронился,  но  и  не  высовывался,  дорогу не заступал
никому.  А  потому  январским  вечером  два  года  назад,   когда   он
припозднился на работе и к нему вдруг подошла с тяжелой сумкой в руках
неведомо как очутившаяся в гараже Надежда  Гавриловна  Жадова,  Степан
растерялся.   Была   Надежда   Гавриловна,  по  таежногорским  меркам,
начальством немалым - командовала железнодорожной станцией.
     Хоть станция и не шибко велика и расположена не на магистрали,  а
на тупиковой ветке,  а все-таки ворота в белый свет.  С этой  станции,
пусть с пересадками и перевалками, в любой конец податься можно.
     - Машина у тебя на ходу,  Касаткин? - как всегда властно спросила
Жадова.
     - Вроде тянет, - неопределенно ответил Степан и с досадой подумал
о том, что сейчас Бочонок - так звали Жадову в поселке - отправит его,
на ночь глядя,  невесть куда,  а Клава наказывала близнецов  взять  из
яслей.
     Жадова так же властно распорядилась:
     - Свези меня, Касаткин, домой.
     Степан облегченно вздохнул:  дорога не дальняя, успею за ребятами
обернуться.  Он  поставил  сумку  Жадовой  в  кузов,  распахнул дверцу
кабины.  Надежда  Гавриловна  грузно  села  рядом,  искоса   осмотрела
Степана,  и машина тронулась.  Не знал,  не гадал тогда Касаткин,  что
недальняя эта дорога обернется такой долгой...
     Степан остановил  машину  у  дома  Жадовой и,  позабыв про сумку,
совсем  было  собрался  распроститься  с   пассажиркой,   но   Надежда
Гавриловна опять осмотрела его и сказала насмешливо:
     - Может, занесешь в дом поклажу? Мужик ведь...
     В доме  Надежды Гавриловны прямо у порога в кухне лежала ковровая
дорожка,  да такая яркая,  какой Степану видеть не доводилось. Ступить
боязно - наследишь на этакой красоте.
     - Ну,  чего ты,  Егорыч,  как петух на насесте топчешься? - почти
пропела  Надежда  Гавриловна.  И Степан подивился,  каким переливчатым
стал вдруг ее басовитый, почти мужицкий голос. - Зашел, так проходи.
     "Не иначе мается бабьей дурью..." - встревожился Степан.
     - Спасибо за приглашение.  Как-нибудь в другой  раз.  Дома  Клава
дожидается меня, ребятишек надо взять из яслей.
     - Ничего,  потерпят и  Клавдия  твоя,  и  пацаны...  -  вроде  бы
шутливо,  но  и  начальственно  отрезала  Надежда  Гавриловна  и вдруг
призналась не без лукавства:  - Именинница я сегодня, Степан Егорович.
День рождения у меня.  А какой по счету - не скажу.  А ты,  Егорыч,  в
такой день у меня дорогой гость.
     От этих  слов  у  Касаткина язык к гортани присох.  С чего бы это
вдруг он стал дорогим гостем на именинах  такой  персоны.  Однако  же,
когда Надежда Гавриловна цепко взяла его за руку и потянула за собою в
глубь дома,  он не посмел противиться.  Ему ли противиться воле, пусть
даже  прихоти такого значительного лица?  Надежда-то Гавриловна Жадова
ведь не просто заблажившая невесть  почему  баба.  Она  -  сила!  Чуть
меньше  по  значимости,  чем  Федор  Иннокентьевич  Чумаков.  И Степан
покорно позволил ей расстегнуть и стащить  с  него  полушубок  и,  как
бычок  на  веревочке,  послушно поплелся в парадную горницу,  откуда в
кухню долетали голоса, смех и приглушенная музыка.
     И опять  Касаткин  замешкался на пороге,  жмурясь от яркого света
тяжелой люстры  под  потолком,  блеска  хрустальных  ваз  и  салатниц,
разноцветия ковров на полу и на стенах.
     - Степан Егорыч Касаткин,  -  будто  в  кинокартинах  про  старые
времена,   объявила   Надежда   Гавриловна.   -  Мой  уважаемый  всеми
сослуживец...
     От этих слов Степану стало вовсе неловко,  и он почти не заметил,
как оказался сидящим  за  столом,  и  только  потом  рассмотрел  своих
компаньонов.
     Напротив Степана,  развалясь в кресле,  не то дремал, не то шибко
задумался Валентин Павлович Пряхин.  Несмотря на то,  что ему было уже
порядком за сорок и должность он занимал по местным меркам заметную  -
состоял   у  Надежды  Гавриловны  Жадовой  заместителем  по  вагонному
хозяйству,  никто за глаза не величал его Валентином Павловичем, а все
называли Валькой Пряхиным.  Причиной тому была легкость его характера,
постоянная  готовность  выпить,   приволокнуться   за   любой   юбкой,
потрепаться,  помыть  зубы,  потравить  похабные  анекдоты.  В поселке
злословят,  что с хозяйкой дома Вальку крепче  крепкого  связывает  не
только служба...
     Касаткин кивнул Пряхину.  А вот расположившемуся на диване  Игорю
Петровичу  Постникову  Касаткин  улыбнулся  обрадованно  и  даже рукой
помахал  приветственно.  По  своим  шоферским  делам  Касаткин   часто
встречался с этим автомехаником из колонны высоковольтников,  искренне
уважал его: башковитый мужик, с понятием.
     При виде  же  соседки  Постникова  Касаткин обмер,  как давеча на
пороге при виде  редкостной  дорожки  -  рядом  с  Игорем  Петровичем,
небрежно  кинув на колени руки с унизанными перстнями пальцами и жарко
наманикюренными ногтями,  беззвучно посмеиваясь чему-то,  сидела  сама
Лидия Ивановна Круглова.
     Молодая, дородная,  из тех,  кого называют вальяжными,  была она,
смело  можно  сказать,  самой  заметной  женщиной  в поселке.  И собой
хороша,  и первая модница,  и,  судя по всему,  при  деньгах.  Словом,
завидная  невеста.  Да только не то Лидия Ивановна в чужих краях имела
сердечного друга - из поселка она  отлучалась  по  делам  частенько  и
надолго,-  не  то  еще  какая  причина  была  тому,  только поселковых
ухажеров она не жаловала и жила на виду у всех - женщина-загадка.
     Скажи кто  Касаткину утром,  что ему доведется вечером пировать с
самой Лидией Ивановной Кругловой,  он бы посчитал за глупую шутку.  Но
похоже,  доведется и за одним столом сидеть, и рюмками чокнуться, а то
и перекинуться словом.  Так, может быть, спасибо Надежде Гавриловне за
ее приглашение. Будет потом что рассказать мужикам в гараже.
     - Здравствуйте все!  - громко  сказал  Касаткин  и  вопросительно
посмотрел на Лидию Ивановну, но она и бровью не повела.
     Зато Валька  Пряхин,   видно   затосковавший   по   собутыльнику,
обрадованно вскинул над столом руки и крикнул:
     - А... Товарищ Касаткин! Представитель, так сказать, героического
рабочего класса! Рад тебя видеть, Степан Макарыч!..
     - Степан,  только не Макарыч,  а Егорыч,  - поправила  Жадова.  -
Кадры   изучать   надо.  -  И,  ласково  коснувшись  плеча  Касаткина,
договорила  ободряюще:   -   Сегодня   на   моих   именинах,   -   она
предостерегающе взглянула на привставшего Пряхина. - Ты дорогой гость.
Не стесняйся,  налегай,  Степа,  на водку и закусь.  Ешь и пей в  свое
удовольствие.
     Поесть Степан любил и понимал  в  еде  толк.  Да  и  Клава  умела
кухарничать.  Но  такие  редкостные кушанья да в таком наборе,  как на
этом столе,  он,  пожалуй,  видел впервые за всю тридцатилетнюю жизнь.
Золотился на узорчатом блюде балык, в вазочке краснела икра, лежали на
тарелках ломти окороков и колбас, громоздились в вазе румяные яблоки.
     "Надо как-то  улучить  момент  да  стянуть  пацанам  и  Клаве  по
яблочку", - подумал Степан, глотая голодную слюну.
     И снова  он был благодарен Надежде Гавриловне за ее приглашение и
не думал уже больше о том,  что стоит за ним - бабья дурь,  каприз или
что-то другое,  - и с нетерпением смотрел,  как Валька Пряхин наполнил
его стакан водкой, а хозяйка щедро накладывала закуску на тарелку.
     Касаткин пригладил   вихры   на   макушке,   сдернул  замасленный
пиджачишко,  расправил на шее ворот заношенного свитера,  поднялся  со
стаканом в руке и сказал истово:
     - Что же,  с днем рождения,  значит,  вас,  Надежда Гавриловна. И
всего  вам,  значит,  хорошего в вашем труде и счастья в личной жизни!
Кабы раньше намекнули об именинах, я бы подарочек припас.
     - Во-во!  - Валька Пряхин поперхнулся не то смехом, не то водкой.
- Золотую рыбку ей, чтобы была у нее на посылках. Поскольку начальница
наша - владычица морская...
     - И чего ты мелешь,  Валентин?!  - совсем зло оборвала Жадова.  -
Какая  там  еще  владычица  морская?  Всего  лишь  начальник тупиковой
станции.
     - А я к тому, - Пряхин виновато замигал белесыми ресницами, - что
эти самые...  именины в поселке сегодня,  должно быть, не у нас одних.
Так земляки наши разной картошкой, моркошкой, сальцем домашнего засола
да еще хеком заздравные чары зажевывают.  А вот этакий  стол  на  весь
поселок один.  А то и на весь район.  А почему?  Потому что именинница
наша - душа  человек.  И  подруга  у  нее,  Лидия  Ивановна  Круглова,
расторопная.  Раздобыла  нам кушанья аж в солнечной Средней Азии.  Так
что давай, Степан Макарыч, за наших милых дам, за их, значит, душевное
притяжение...
     Лидия Ивановна прикрикнула:
     - Смотри,  Пряхин, не сглазь. А то ведь, знаешь... И незаряженное
ружье раз в семь лет стреляет.  - И,  обернувшись к Постникову,  стала
объяснять:  - Мы с Надей со школьных лет - не разлей вода.  А все-таки
боязно.  Вдруг да между нами пробежит черная кошка. А у Валентина, как
говорят, глаз дурной...
     Думая о чем-то о своем, Постников успокоил сумрачно:
     - Не сглазит. Не сглазит, говорю, Пряхин никаким дурным глазом. С
такими женщинами,  как ты,  Лида,  не порывает  никто.  Такие  женщины
порывают сами.
     Касаткин уже впал в  то  блаженно-размягченное  состояние,  какое
наступало  у  него  всякий раз после выпитой водки.  По телу разлилось
тепло,  все  стали  милыми,  даже  Валька  Пряхин,  который  отчего-то
разозлился,  сидел насупясь,  не то носом клевал, не то выжидал момент
для замысловатого тоста. Щечки его раскраснелись. Казалось, на дряблую
шею кто-то водрузил спелое яблоко с двумя червоточинками острых глаз.
     Чудной этот Пряхин!  Разоряется,  несет  какую-то  околесицу  про
рыбок. А что хек? Тоже рыба. Особенно если под маринадом...
     И Касаткин,  проникаясь хмельной нежностью и к  рыбе  хеку,  и  к
картошке, и к салу домашнего засола, сказал ни к кому не обращаясь:
     - Такие разносолы,  наверное,  даже богатые купцы не едали каждый
день.  -  И  вдруг  потребовал:  - Гавриловна!  А не найдется ли у вас
сальца с чесночком да капустки? Очень уважаю!
     Прошуршал легкий  смешок  Лидии  Ивановны,  однако  же  вовсе  не
обидный для расхрабрившегося  Касаткина.  Надежда  Гавриловна  окинула
всех усмешливым взглядом и успокоила:
     - Найдется,  Степан Егорыч. Я хотя женщина и бессемейная, а держу
и капустку,  и сало.  Прав ты,  Егорыч, такие разносолы у нас лишь про
свят день...
     Она вышла  на кухню.  Вернулась с миской,  наполненной капустой и
салом, сказала:
     - Под такую любимую закусь не грех и на брудершафт...
     И Касаткин,  проникаясь к себе высоким почтением,  -  такие  люди
ровней принимают его! - напыжился и дозволил:
     - Можно и брудершафт!
     Надежда Гавриловна  под  общий смех с неожиданной силой крутанула
руку Степана,  в которой он держал стакан  с  водкой,  почти  насильно
влила  ему  в  рот  водку из своей рюмки,  а потом обхватила его двумя
руками за шею и,  притянув лицо Касаткина к своему лицу,  вдавила  его
губы в свои - мягкие и жадные.
     От такой ласки Надежды Гавриловны Степан так  разнежился,  что  у
него  слезы  выступили на глазах,  и захотелось тотчас же перецеловать
всех.  Но тут же ему сделалось неловко,  будто нагишом выставили перед
этими малознакомыми людьми.  Да и тревога мелькнула:  машина! И Степан
сказал почти трезво:
     - Мне все, баста! За рулем я.
     Но Постников успокоил:
     - Ничего,  Степа,  я тоже за рулем.  Доберемся до дому. Какая тут
опасность?  Дорога пустая.  Не  автострада  Москва  -  Симферополь.  В
крайности, выспимся в кювете.
     - А чего ему в кювете спать?  - проворковала Жадова. - Ему у меня
перина найдется...
     Все, что было потом,  рассыпалось, разорвалось в памяти Касаткина
на какие-то разноцветные лоскутья...
     Валька Пряхин с  перекошенным  злостью  лицом  размахивает  перед
хозяйкой  кулаками  и орет,  что старый друг лучше новых двух.  Потом,
сжав кулаки,  рвется к  нему,  к  Степану,  и,  не  стесняясь  женщин,
матерится и орет, чтобы Степан исчез куда-нибудь...
     К Пряхину,  тоже сжав кулаки, бросаются уже он, Степан, и Надежда
Гавриловна,  но  им решительно заступает дорогу Постников.  Он хватает
Вальку за шиворот и выволакивает его на кухню.
     Снова пили.   Гремела   заграничная   магнитола.  Лидия  Ивановна
танцевала с Постниковым,  нежно опустив  ему  на  плечо  золотоволосую
голову,  потом  пела  что-то задушевное про снегопад и про бабье лето.
Степан слушал и засаленным рукавом пиджака вытирал слезы.
     А Валька  Пряхин  ходил  в  пляске,  потом потребовал,  чтобы все
выпили  за  драгоценное  здоровье  Федора   Иннокентьевича   Чумакова,
поскольку сильнее и щедрее нет человека в поселке.
     Но Лидия Ивановна заупрямилась и  сказала,  что  пить  за  такого
бюрократа,  который  ее  к  себе  даже  в  кабинет не пускает,  она не
намерена.  А уж если хочется выпить за хорошего  человека,  так  лучше
выпить за близкого друга Чумакова, отличного парня Юрия Селянина.
     Теперь вскочил  побледневший  Постников,  назвал  Лидию  Ивановну
жестокой  женщиной  и  пообещал,  если  она не выкинет из головы этого
суслика Юрку,  он непременно убьет  его.  А  Лидия  Ивановна  блаженно
смеялась и говорила: мол, не пугай, Игорь, да еще к ночи...
     Чем кончилась перепалка,  Степан не слышал, его здорово замутило,
и  он  выбежал на мороз.  А когда,  маленько взбодренный,  вернулся на
кухню,  зачерпнул из кадки ковш воды, вдруг услыхал из боковой комнаты
совершенно трезвые деловитые голоса Жадовой и Кругловой.
     - Зачем тебе понадобился этот шоферюга?  После него  скатерть  не
отпаришь, - брезгливо спросила Лидия Ивановна.
     - Затем и понадобился, что шоферюга. У тебя ведь всегда транспорт
в дефиците.  А у этого на шее трое пацанят, ему приварок не лишний. Да
и мужик он вроде бы покладистый... - Она нехорошо засмеялась.
     Степана ровно обожгло.  Ему стало нестерпимо стыдно перед Клавой,
перед своими мальчишками,  перед собой. Целовался на брудершафт с этим
Бочонком.  А  они:  "Шоферюга!  Скатерть  не  отпаришь..."  Он  громко
выругался,  схватил полушубок и выскочил из этого  увешанного  коврами
рая.
     - Вот так оно было,  - подытожил Касаткин  свой  рассказ.  -  Как
поехал,  куда - не помню ничего.  Помню только, злость душила. Кабы не
ГАЗ был у меня,  а бульдозер,  честное слово, своротил бы ей дом, чтоб
неповадно было нос драть перед людьми.  Не стану кривить душой,  видел
все,  как в тумане:  и машину поляковскую,  и людей возле нее,  и  что
чернело что-то на дороге. Понадеялся на себя, объехать хотел, да еще с
форсом,  на скорости... Но, видно, бес попутал. Или попросту сказать -
водка. В общем, погулял с начальством, до сих пор опохмеляюсь...
     Щербаков и  Стуков  слушали  Касаткина  не  перебивал.  Денис  по
привычке   мерял  шагами  тесную  комнату,  Василий  Николаевич,  чуть
прищурясь,  смотрел на него,  словно бы  в  душу  Касаткина  заглянуть
стремился, покачивал сочувственно головой, а порою и вздыхал грустно.
     - Что же ты,  Степан Егорыч,  - укоризненно начал Стуков,  -  при
наших с тобой, так сказать, собеседованиях, умолчал про эту вечеринку.
То есть, в ней самой я ничего подозрительного не усматриваю. А вот то,
что  инженер  Постников  грозился  Селянина  из ревности лишить жизни,
подробность настораживающая.  Так чего же ты молчал об  этом?  Твердил
мне,  как попугай,  про свои выпивки с разными людьми, которых вроде и
не помнил даже.  Ведь я тебе ничего не навязывал,  честно все выяснить
старался, держал тебя без лишней строгости.
     - Есть такой грех. Не поворачивался язык назвать Жадову. Какая бы
блажь  не  зашла  ей  в  голову,  а казалось мне,  проявила она ко мне
внимание.  И трепать  ее  имя  -  не  по-мужицки  это.  Да  разве  это
оправдание  - с кем я напился.  Да и перед Клавдией стыдоба:  от такой
жены двинул налево... Вот и не оглашал.
     Денис спросил:
     - Жадова на прежней работе?
     - Конечно,  чего ей поделается?  И станция на месте,  и Жадова, -
ответил Стуков. - Авторитетная женщина, деловая.
     - Деловая,  это точно,  - горько усмехнулся Касаткин.  - И Пряхин
Валька - на старом месте.  Зашел я к ним в  контору  недавно  -  морду
воротит:  не желаю,  мол,  знаться с таким преступником.  Как же, он -
чистенький. А все одно - был он Валькой, Валькой и остался.
     - А  Круглова  Лидия  Ивановна,  она  при встрече отвернулась или
раскрыла объятия? - не скрывая иронии, спросил Денис.
     - Нет ее сейчас в районе,  - даже с сожалением сообщил Стуков.  -
Она тоже из людей заметных была.  Вроде торгпреда от колхозов  Средней
Азии.  Для узбеков, таджиков, киргизов закупала лес: для стройки и для
разных поделок.  У  них  каждый  чурбачок  на  счету,  а  у  нас  одни
высоковольтники сколько валят леса. Да еще и местные порубки. Не гнить
же ему в просеках... - Стуков вдруг оборвал фразу и сказал растерянно:
-  Ведь  уехала-то  она отсюда сразу после гибели Юрия Селянина.  Это,
знаете ли, наводит...
     Денис все  отчетливее  сознавал,  что  гулянка  в  доме Жадовой с
обильной жратвой и пьяным бахвальством - не просто локальное  событие,
поставившее  Касаткина  почти в трагические обстоятельства.  Персонажи
застолья  имеют  какое-то  касательство  к  тому,  что  часом  позднее
произошло с Юрием Селяниным...





     И снова  милицейский  газик  подпрыгивал  на ухабах от Шарапово к
Таежногорску...
     Денису снова   вспомнилась   исповедь  Касаткина  в  райотделе...
Капитан Стуков житейски прав:  в самом застолье у Жадовой  нет  ничего
подозрительного.   И   все-таки  внезапно  пробудившееся  в  нем,  как
иронизировал  над  собой  Денис,  "шестое   следовательское   чувство"
беспокойно   покалывало   сердце:   есть   в   этом   застолье   нечто
настораживающее.   Двусмысленные   намеки   Пряхина,   понятные   лишь
посвященным.  И  кажется,  посвященные  понимали  их...  Тосты в честь
Чумакова и его лучшего друга Юрия Селянина. Что за этими тостами?
     А спустя   еще   несколько  минут,  заслоняя  массивными  плечами
полураскрытую калитку,  перед Денисом стоял Павел  Антонович  Селянин,
простоволосый, в накинутом наспех полушубке.
     Денис невольно поежился от взгляда Селянина и сказал:
     - Есть, знаете ли, некоторые вопросы.
     - Снова "бог свое,  а черт свое",  - проворчал  Селянин  и  молча
двинулся к дому.
     Денис шел следом за ним,  смотрел,  как разлетались на ходу  полы
его  полушубка.  И  вдруг  живо,  словно  сам  присутствовал при этом,
представил все,  что рассказывал ему Стуков об  эксгумации  тела  Юрия
Селянина...
     "Павел Антонович,  обхватив руками красную полированную гранитную
глыбу на могиле Юрия,  лежал на ней грудью...  А когда из черной пасти
могилы подняли гроб и подняли крышку,  он рухнул на колени и  заплакал
навзрыд:
     - Ну,  здравствуй,  Юрка...  Ты уж прости,  сынок,  что дозволил,
чтобы  так вот с тобой...  - Потом Павел Антонович,  упершись руками о
землю, встал, нашел глазами Стукова и прохрипел:- Не забуду вовеки!.."
     Сейчас Павел   Антонович   сидел  перед  Щербаковым  сгорбленный,
мешковатый,  смотрел не мигая перед собой и вдруг выругался  длинно  и
витиевато:
     - Что же это получается,  товарищ следователь:  парень-то погиб -
это факт всем известный.  А кто же его? За что? Почему? По какой такой
причине? С чего бы Юрию лечь на дороге?
     Денис, ожидавший  от  Селянина  брани  и угроз в адрес следствия,
успокаивающе сказал:
     - Именно  эти вопросы,  Павел Антонович,  мы с капитаном Стуковым
теперь и ставим перед собой.  Конечно,  нельзя исключить и  несчастный
случай:  у  каждого из нас в конце концов может подвернуться нога.  Но
все-таки мы зафиксируем в  своих  документах  несчастный  случай  лишь
после  того,  как отработаем все достоверные версии гибели вашего сына
от руки преступника. И если это так, найдем его.
     - А сыщете?  - с надеждой спросил Павел Антонович и, не дожидаясь
ответа Дениса,  стал раздумчиво рассуждать:  - Конечно,  вы и сила,  и
власть,  и люди знающие.  Да ведь два года прошло.  Я,  бывает,  одним
глазком смотрю по телевизору разные случаи из вашей работы. Там всегда
какие-то следы имеются. А тут пусто.
     - Бесследных  преступлений  не  бывает.   Если,   конечно,   было
совершено  преступление...  Вы,  должно быть,  кругом в долгах,  Павел
Антонович?
     - Отродясь не занимал ни у кого,  - опешил Селянин.  - С чего это
вы вдруг?
     - Да  памятник-то  на  могиле  Юрия один такой богатый на здешнем
погосте. Должно быть, стоит немалых денег.
     - Наш пострел везде поспел, - осуждающе усмехнулся Селянин. - Уже
и погост обозрели...  - И стал объяснять: - Так ведь и сын у меня один
из  всех.  -  И  вдруг не на шутку рассердился.  - Думайте лучше,  как
злодея поймать. А то считаете в чужом кармане: занял там, продал чего.
Не продавал и не занимал.
     Денис слушал  сердитые  слова   Павла   Антоновича,   а   "шестое
следовательское чувство" все более укрепляло его в мысли,  что Селянин
не столько рассержен, сколько встревожен и озадачен этим его вопросом.
     Павел Антонович   сделал  паузу  и  объявил  не  без  внутреннего
торжества:
     - Хотите знать, Юрка сам себе поставил этот памятник.
     После гибели  Юрия  не  было  для  Павла  Антоновича  дела  более
желанного  и  более  важного,  чем  войти  в  опустевшую комнату сына,
смахнуть накопившуюся пыль,  открыть шифоньер, перетрясти, перечистить
и  без того безукоризненно чистые костюмы,  пальто,  рубашки,  свитеры
Юрия.
     Павел Антонович  перебирал заскорузлыми пальцами мягкие пиджаки и
пуловеры  и,  словно  бы  Юрку,  совсем  еще  маленького,  гладил   по
шелковистым  волосенкам.  Он  начинал  мысленно,  а  то  и  вполголоса
разговаривать с Юркой,  сетовать на горькую судьбу,  жаловался на свою
старость.
     В то утро Павел Антонович приметил, что корешки Юркиных книжек на
полке припылились.  Он скинул тапки и взгромоздился на стул.  Снимал с
полки книги, обмахивал тряпкой пыль, читал названия и ставил томики на
место. Вот взял с полки толстую книгу в разноцветной обложке.
     - Аркадий Адамов,  -  прочитал  Павел  Антонович.  -  А  название
какое-то чудное: "Черная моль". Ох, и зловредное насекомое моль эта...
     Вдруг в середине  книги  увидел  две  сберегательные  книжки.  Он
раскрыл их,  прочитал записи на первых страницах.  Обе безымянные - на
предъявителя. Обе оформлены в сберегательных кассах областного центра.
     - Пустые,  однако, обе, - унимая внезапную тревогу, успокоил себя
Павел Антонович.
     Но когда рассмотрел сумму вкладов,  опасливо заозирался: не видит
ли кто...
     Денис сделал  усилие,  чтобы  скрыть  охватившее его возбуждение,
даже улыбнулся Павлу Антоновичу, переспросил:
     - Сколько, сколько вы говорите?
     Павел Антонович уловил взволнованность  следователя  и  запоздало
всполошился:  не  повредил ли Юрке своей откровенностью.  Но отступать
уже поздно... Он нахмурился и ответил колюче:
     - Ясно говорю, десять тысяч...
     Хотя он сказал:  "Ясно говорю",  но сумму  произнес  невнятно.  И
опять,  как и сразу же после находки сберегательных книжек, задумался:
откуда у Юрки  такие  деньжищи?  Надо  отвечать  следователю  коротко,
обходить опасные вопросы.
     Но следователь не задавал опасных вопросов,  с ободряющей улыбкой
спросил как бы из любопытства:
     - И как же вы, Павел Антонович, распорядились этими деньгами?
     - Да как...  Почти все и заломили с меня за памятник. Но сделали,
правда, на совесть.
     - Как  вы  отважились  на это,  Павел Антонович?  Не боязно,  что
придет владелец денег и потребует  их?  В  каком  вы  тогда  окажетесь
положении?..
     Павел Антонович стал с подчеркнутым простодушием объяснять:
     - Где это он найдется, этакий чудик, который такие деньги положит
на безымянный вклад,  и сберкнижку,  и контрольные талоны к ней отдаст
чужому дяде без никаких расписок.
     - А если у кого-то есть такая расписка? Если он все-таки придет к
вам?
     - Не пришел же никто за два года.  Да пусть еще докажет,  что это
его!..  Не  лезет  это,  я  говорю,  ни в какие ворота,  чтоб деньги в
сберкассу,  а  сберкнижку  на  ветер!..  Лучше  уж  в   землю   зарыть
сберкнижку,  надежнее.  Да  и чего же их вообще-то прятать,  ежели все
честно...
     - Вот именно,  зачем же прятать, - согласился Денис и ввернул как
бы мимоходом: - Ну, а если бы эти деньги потребовал товарищ Чумаков?..
     - А  зачем,  скажите  на  милость,  Федору  Иннокентьевичу этакие
фокусы? От кого ему прятать свои кровные? Чумаков ведь у всех на виду.
И оклад дай бог всякому, и премиальные каждомесячные.
     - Допустим, Круглова предъявит расписку?
     - Такую я не знаю и знать не хочу, - зло ответил Павел Антонович.
     - Но почему же тогда прятал деньги ваш сын?
     Хотя Павел  Антонович давно уже приготовил ответ,  который должен
был,  на его взгляд,  рассеять сомнения следователя в отношении  Юрия,
этот  прямой вопрос поколебал его.  И опять сделалось тревожно,  как в
самые первые дни после находки сберкнижек.
     - Это   почему   же  прятал?!  Хранил  деньги  в  государственной
сберкассе.  А как понадобились бы деньги - так в потратил  бы  их,  не
таясь никого.
     Павлу Антоновичу нельзя отказать ни в логике,  ни  в  преданности
своему  сыну.  И  все-таки  придется  задать ему самый главный и самый
трудный для него вопрос.
     - Пусть  так,  Павел  Антонович.  А  все-таки откуда у Юрия такие
деньги? Ведь и должность и оклад у него были довольно скромными.
     Павел Антонович   даже   обрадовался   этому  вопросу.  Он  прямо
посмотрел в глаза следователя и сказал убежденно:
     - А  нету  тут  никакого  секрета.  Играл  он  в  это самое...  в
"Спортлото".  Говорил,  что выигрывал,  а когда и сколько -  не  знаю,
говорил только, что еще не хватает до "Волги"...
     "Да, в находчивости Павлу Антоновичу не откажешь, - снова признал
Денис. - Всякое, конечно, случается. Может быть, и "Спортлото".
     А Павел Антонович сказал торжественно, как в клятве:
     - В  одно  твердо  верую:  деньги  эти у сына не ворованные.  - И
продолжал умоляюще:  - Ну,  не марайте вы его,  богом  прошу  вас.  Не
верите мне, людей о нем расспросите. Татьяну вон Солдатову... Невестой
считалась его.  Теперь выскочила замуж за  Кольку  Матвеева,  Юркиного
дружка.  Так вот,  Николая расспросите того же...  Да что там их...  С
Чумаковым Федором Иннокентьевичем поговорите.  Он вам все объяснит про
Юрия.
     Денис слушал  Павла  Антоновича  и  с   горечью   сознавал,   что
зародившееся  при  разговоре  с  Касаткиным  предчувствие укрепляется:
смерть Юрия Селянина - не какой-то несчастный случай.





     Повестка, уведомлявшая,  что  Постников  Игорь  Петрович   обязан
явиться в Шараповский районный отдел внутренних дел, а в случае неявки
без уважительных причин будет доставлен  туда  приводом,  врезалась  в
уютный мир семьи Постниковых, как торпеда в судно при входе в гавань.
     А как все отлично  складывалось  до  этой  злополучной  повестки.
Федор Иннокентьевич Чумаков, вечная ему благодарность, когда переезжал
из Таежногорска на высокую должность в областной центр,  не  забыл  об
Игоре Постникове.
     А вполне  мог  позабыть.  Чумаков  ведь   не   просто   начальник
передвижной мехколонны, как сотни. Он - специалист... Он и в тресте не
засидится. Он еще главком командовать будет, а то взлетит и повыше...
     И такой человек его, Игоря Петровича Постникова, автомеханика, на
удивление всем,  даже самому Игорю  Петровичу,  забрал  с  собой,  дал
хороший   оклад,   двухкомнатную   квартиру   и  поручил  ему  сложное
автохозяйство треста.
     Правда, из  Таежногорска Постников уезжал не без грусти:  с такой
женщиной,  как Лидия Ивановна Круглова,  легко мужчины не  расстаются.
Одно  утешало:  не  станет больше мельтешить возле Лидии Ивановны этот
жеребеночек Юрка Селянин.  Как говорится,  прибрал господь... Не будут
по тайге шастать вдвоем, шарить в завалах тонкомера...
     Звал он Лидию Ивановну в город, но она отрезала:
     - Я  растение сугубо таежное.  В городе не приживусь.  Поезжай со
спокойной душой.  Что у нас было хорошего, останется с нами. А вместе?
Не годимся мы для семейной жизни. Вспоминать, конечно, тебя буду... Но
не вечно же...
     После переезда  в областной город Постников с удивлением заметил,
что вспоминает о Лидии Ивановне все реже: было и прошло...
     А тут появилась в техотделе инженер Варвара Коптева. Дородностью,
осанкой и пышным снопом светло-золотых  волос  Варя  очень  напоминала
Лидию  Ивановну.  Он  в  первый  же день их знакомства пригласил ее на
концерт гастролировавшей в городе Эдиты Пьехи.
     И вот почти два года они неразлучны.
     Сегодня он задержался на селекторном совещании у Чумакова. Теперь
поспешал  домой.  Выплеснуть  Варе  свою радость.  Федор Иннокентьевич
доверительно намекнул ему,  что скоро в тресте быть большим переменам.
Он,  Чумаков, отбудет в Москву, главный инженер Селезнев наследует его
должность,  а ему, Постникову, прочат в сферах пост главного инженера.
Постников  робко  усомнился:  ведь  он не энергетик,  а автомеханик...
Чумаков отечески улыбнулся:
     - Встарь сказано было: главное - попасть в случай...
     Игорь Петрович  открыл  дверь  квартиры  с  радостным  ожиданием:
сейчас  протянет  навстречу  ему  ручонки с визгом и улыбкой годовалая
Аленка. Потом ему станет жарко от блеска глаз Вари...
     Он торопливо скинет дубленку,  обнимет жену и,  ликуя в душе, что
"попал в случай",  благодаря судьбу за свой налаженный  уют,  закружит
Варю, косясь в настенное зеркало и пропоет традиционное:
                    Мы с женой моей Варварой -
                    исключительная пара...
     Но едва открыв дверь,  он почувствовал недоброе.  Не было  слышно
лепета и радостного визга Аленки. А Варя смотрела настороженно.
     - Тише,  Игорь,  пожалуйста.  Аленку  я  уложила  раньше.  Игорь,
кажется,   у  нас  неприятность.  Пришла  повестка.  Тебя  вызывают  к
следователю Шараповского райотдела внутренних дел...
     Еще не  восприняв  значения  этого  известия,  досадуя,  что  она
какой-то повесткой мешает сообщить ей главное, Постников сказал:
     - Какая еще повестка?  При чем тут Шарапово?  Меня скоро назначат
главным инженером. Слышишь, Варя?
     Варя не только не улыбнулась,  но отпрянула от него, словно бы он
сказал  что-то  неприличное,  потом  с  каким-то   суеверным   страхом
вперилась  взглядом  ему  в  лицо  и,  покусывая  свои губы,  сварливо
проговорила:
     - О  каком  высоком  назначении  ты  говоришь,  когда тебе грозят
приводом в случае неявки. Ведь это же милиция!
     - А за что, собственно? - бодро переспросил Постников.
     - Откуда мне знать,  что ты там натворил, в своем Шарапово? Не за
тем же тебя вызывают туда, чтобы поздравить с высоким назначением.
     Хотя Постникова покоробил панический тон жены,  но он  с  испугом
осознал,  что у него нет сил и права обидеться на Варю. Стараясь ничем
не выдать навалившегося страха, Постников заставил себя усмехнуться:
     - Зачем  же  так  волноваться?  Вызывают в свидетели.  Я три года
работал в этом районе. Выл автомехаником. Возможно, вскрылось какое-то
старое, допущенное не по моей вине нарушение техники безопасности.
     Постников ухватился за это предположение, заставлял себя поверить
в  его правдоподобность.  И лихорадочно ворошил в памяти эти три года,
стремясь припомнить,  что могло бы стать поводом для вызова в милицию.
Но  как  ни перебирал все свои служебные и житейские прегрешения,  что
было бы достойно внимания милиции, ничего не прояснилось в его памяти.
За те годы,  что ведал он автохозяйством в мехколонне,  в Таежногорске
произошла только одна автоавария Погиб Юрий Селянин...
     Постников едва не вскрикнул от этого воспоминания...
     Перед самым  отъездом  из  Таежногорска  погасшие   глаза   Лидии
Ивановны, ее прыгающие губы и рваный шепот:
     - Юрка-то Селянин...  Ах, бедняга... Ведь мы с тобой, Игорь, хоть
малым краешком, да виноваты...
     Постников тогда едва не поссорился со своею подругой... Придумала
на прощание ласковые слова.  Какая может быть их вина, когда все, даже
сам Федор Иннокентьевич,  говорят:  Касаткин...  Зачем только  Надежда
Гавриловна  затащила  его  к  себе  в дом.  Правда,  Касаткин давно на
свободе.  Сам Стуков говорил  Постникову  при  встрече,  что  с  Юрием
произошел  несчастный случай.  И все-таки на что намекала тогда Лидия?
Какой краешек вины?  Ничего не  помнил  Игорь  Петрович  из  последней
поездки с ней...
     - Ты,  по-моему,  не слушаешь меня,  - откуда-то издалека долетел
голос жены.  - В каких далях витаешь,  мечтатель? Надо приготовиться к
худшему.  Завтра сними со своей сберкнижки все деньги и отдай  мне.  Я
положу  их  в  надежное  место.  И  главное  -  завтра же иди к Федору
Иннокентьевичу.  Он добрый,  к тебе относится хорошо.  И  вхож  всюду.
Возможно, что-то придумает...



     Чумаков встретил Постникова поощрительной улыбкой, даже подмигнул
по-свойски.  Широким  гостеприимным  жестом  указал  на  кресло  возле
письменного стола и спросил:
     - Как спалось молодцу в преддверии воцарения?
     Постников не  смог улыбнуться ответно и молча протянул через стол
милицейскую повестку.
     Федор Иннокентьевич   с  откровенной  брезгливостью  взял  ее  за
краешек, прочитал, кинул на стол. Но спросил сочувственно:
     - И что же из этого следует?
     - Ехать надо. Вызывают.
     - Это само собой.  Не пойдешь,  поведут силой... - Он постучал по
повестке выхоленными пальцами,  сказал недовольно: - Ах, как некстати,
с  учетом  предстоящих  в  тресте  перемен.  А теперь...  "Суд наедет,
отвечай. Век я с ним не разберусь..." Пушкин. Мудрейший, между прочим,
пиит.  - Он опять побарабанил пальцами по повестке:  - Однако при всем
при том можешь мне честно  сказать,  что  привлекло  к  тебе  внимание
доблестных  стражей  порядка?  -  И,  не  дожидаясь ответа Постникова,
фальшиво пропел:  - "Суд наехал с расспросом - тошнехонько. Догадались
деньжонок собрать..."
     Постников знал,  что Федор Иннокентьевич не шибко большой певун и
любитель  стихов.  И  если  сейчас  цитировал  поэтов  и даже пропел -
значит,  он очень встревожен и прячет важную мысль.  А что может  быть
сейчас  для  Федора  Иннокентьевича  важнее  судьбы  будущего главного
инженера треста?
     Постников влюбленно  взирал  на  Чумакова и признательно думал об
отзывчивости  Федора  Иннокентьевича,  о   редкостных   его   душевных
качествах.
     Как во вчерашнем тягостном разговоре с женой,  Постников  не  мог
припомнить никакой провинности и даже хотел призвать в свидетели своей
безупречности самого Чумакова -  ведь  жизнь  и  работа  Постникова  в
Таежногорске протекали на глазах Федора Иннокентьевича.  Но вспомнил о
тревожных намеках Лидии Ивановны и свел свои слова к невеселой шутке:
     - Не знаю,  не крал,  не грабил,  не убивал,  в казну не запускал
руки. И.... И даже в пьяном виде по ночам песнями не будил обывателей.
     - Значит,  чист как стеклышко,  - заметил Чумаков, как бы сожалея
об этом.  И опять, как показалось Постникову, пряча какую-то потаенную
тревогу,  продолжал почти ернически:  - Значит,  не грабил, не убивал,
песен не орал по ночам и даже в казну не запускал руку...  Ну, спасибо
тебе,  родной!  Утешил!  Грабить,  убивать  и казнокрадствовать - это,
знаешь ли,  нехорошо.  Аморально это.  По закону это  преследуется.  И
строго!..  -  Он  замолк,  долго крутил пальцами лежавшую перед ним на
столе повестку. Потом сказал уже без иронии: - Что же, коли все у тебя
в   порядке,  так  и  тревожиться  не  о  чем.  Какая-нибудь  накладка
бдительных товарищей.  Они ведь могут тебя зацепить на крючок  потому,
что  ты  когда-то сидел за рюмкой водки с каким-нибудь взяточником или
казнокрадом. Возьмут этого проходимца на цугундер, а тебя в свидетели,
как да что...  Или,  помнишь, в одной кинокартине, название забыл. Там
один бич пристроился к одной доверчивой девчонке:  отец,  мол, я твой,
который тебя потерял в войну.  И вдруг его вызывают в милицию. Он туда
топает на полусогнутых. А оказывается, только всего и делов, что он не
встал  на  воинский  учет...  И ты,  может,  сняться забыл с учета?  -
Чумаков не то засмеялся,  не то кашлянул. И сказал уверенным, властным
тоном,   каким   отдавал   служебные  распоряжения:  -  Но  вообще-то,
Постников,  если что получится худо,  я всегда чем только смогу... - И
продолжал,  должно быть,  лишь сейчас вспомнив об этом:  - Кстати,  на
последнем техсовете шла речь о поездке  в  Шарапово  твоей  или  Кости
Максимова.  Так  что  я  твой  отъезд по вызову этих казуистов оформлю
командировкой...  Ты повестку когда получил?  Вчера?  Я датирую приказ
позавчерашним числом.  Так что о твоей явке в казенный дом будем знать
только мы с тобой...
     - Спасибо,  Федор  Иннокентьевич!  -  чуть не со слезами произнес
Постников.
     И такая  растроганность добротой Чумакова,  такая благодарность к
нему,  дальновидному и чуткому,  готовому ради него  поступиться  даже
принципами  безупречно  честного  человека,  переполнила  сердце Игоря
Иннокентьевича,  что он понял:  будет последним подонком,  если  утаит
события того январского вечера,  из-за которых,  Игорь Петрович уже не
сомневался  в  этом,  его  и  вызвали  для  объяснений  в  шараповскую
милицию...
     Чумаков слушал сбивчивый рассказ  Постникова,  холеное,  мясистое
лицо   Федора   Иннокентьевича   каменело,  в  больших  черных  глазах
взметнулись гневные сполохи,  яркие губы оттопырились,  а  голос  стал
хлестким:
     - Ну,  Постников, ты, оказывается, хохмач! Не заскучаешь с тобой.
А прикидываешься ягненком: дескать, кругом чист... Не ожидал я от тебя
такого. Это же до какой надо дойти безответственности, чтобы мертвецки
пьяным  сесть за руль да еще пассажирку взять в кабину.  И жать на всю
железку. Это в метель-то, по тамошним дорогам!.. А еще автомеханик.
     - Не пойму даже,  Федор Иннокентьевич,  как допустил такое...  Мы
ведь частенько собирались то у Надежды Гавриловны, то у Лиды. И всегда
все обходилось аккуратно...
     - Частенько!  - зло передразнил  Чумаков.  -  А  на  какие-такие,
собственно,  трудовые  сбережения?  Ну,  Круглова  еще туда-сюда,  при
деньгах,  по-старому говоря - лесопромышленник, лесоторговец. А Жадова
на   какие   шиши   такие  пиршества  закатывала?!  Да  еще  до  такой
безответственности докатилась - пьянствовать с подчиненными... Смотри,
мол,  Касаткин, как мы шикуем... - Давая выход распиравшему его гневу,
он грохнул по столу кулаком  и  после  долгой  паузы  сказал  вдруг  с
глубокой  печалью:  -  А  каков  результат этого вашего "традиционного
сбора"?  Прямо скажем - трагический результат!  Безвременно погиб Юрий
Селянин,  а ты знаешь,  как я был привязан к нему... - Чумаков, видно,
слезы прятал,  прикрыл ладонью глаза:  - Да-а...  Юрий погиб. Касаткин
чуть  не угодил в тюрьму.  А теперь вот и тебя таскают.  А может,  это
действительно ты Юрия бортом зацепил?!  - Чумаков остро  воззрился  на
Постникова и продолжал официально: - И Лидия Ивановна твоя намекала на
что-то...
     - Все может быть, Федор Иннокентьевич... - уже почти поверив ему,
пролепетал Постников.
     Чумаков ровно  бы  обрадовался этому допущению Постникова,  шумно
выдохнул,  будто тяжелый груз свалил с плеч,  и заговорил сухо,  но  с
сочувствием:
     - Ну ладно, Постников, даже если и ты... Бог не выдаст, свинья не
съест...  Не раскисай раньше времени.  Давай обмозгуем твою позицию на
этот случай. Хладнокровно давай. Чего такого страшного могла видеть на
дороге твоя разлюбезная? Газовал ты, как я понимаю, с ветерком, к тому
же метель,  какая там видимость!  На вечеринке Круглова  пила,  как  я
понимаю,  не только ситро. Так что зрение могло обмануть ее. А еще и о
том вспомни,  что Круглова с ее темпераментом за два года в  солнечном
Ташкенте  семь  раз замуж вышла и восемь раз развелась.  И до девичьей
фамилии ее никакие сыщики не докопаются.  Ну, а если даже и отыщут ее,
не  годна  она в свидетели обвинения.  Что могла она видеть из кабины?
Пьяного Селянина на дороге?  Ну и на здоровье.  Может,  по ее понятию,
краешек  вины в том,  что не усадила его к себе в кабину?  Но пригласи
она Селянина в кабину, это привело бы всех вас к кровавому эксцессу. И
не  скажешь,  что  лучше  для  Юрки и для тебя...  Хотя,  по моральным
нормам,  это можно считать виной. В общем, видела, не видела - это еще
доказать надо.  Да и какое это сейчас имеет значение.  Юрка два года в
могиле.  Дело два года как прекращено. Так что же теперь?.. - Он зорко
оглядел Постникова и заметил сочувственно:  - А тебя,  остолопа, жаль.
Станут  раскручивать   ваши   мальчишники-девишники,   всплывут   твои
юношеские  шашни  с  Кругловой.  Дойдет  до  Варвары.  А  она у тебя -
кипяток. Может получиться нехорошо...
     - Да-да! - сокрушенно подтвердил Постников.
     - Ладно,  хоть, как известно, дураков и в церкви бьют... Попробую
помочь тебе,  дон Жуан поселкового значения...  - Он пододвинул к себе
телефонный аппарат,  долго накручивал диск. - Это Шараповский райотдел
внутренних   дел?   Приемная  подполковника  Нестерова?  Здравствуйте!
Чумаков...  Соедините меня с Михаилом Григорьевичем...  Что? В районе?
Будет  только дней через пять?  Жаль...  Да,  а старик Стуков работает
еще? Ну, я рад за него. Вы не подскажете его номер?..
     Снова он накручивал диск, ждал ответа. Наконец покровительственно
забасил,  должно быть,  не давая собеседнику вклиниться в поток  своих
фраз:
     - Здорово, Стуков! Привет, Василий Николаевич! Здравствуй, старый
конь,  который борозды не портит.  Федор Иннокентьевич говорит. Пульку
без меня рисовать не разучился? - Но вот ухмылка сползла с его лица: -
Это  не  Стуков?  А  где  же Василий Николаевич?  В Таежногорске?  - И
ввернул шутливо:  - А с кем же я  так  содержательно?  Кто?!  Щербаков
Денис Евгеньевич?  Старший следователь УВД? М-да... - Чумаков облизнул
пересохшие губы, но тут же заговорил уже всегдашним с теплинкой тоном:
-  Извините,  Денис  Евгеньевич,  за  такую  комическую увертюру.  Это
Чумаков,  из треста "Электросетьстрой". Я уверен, вы не откажете мне в
помощи. Дело в том, что ответственный работник нашего треста Постников
Игорь Петрович совершенно неожиданно  для  нас  вызван  в  шараповскую
милицию.  Работник отличный, семьянин... Естественно, всполошилась вся
общественность. Может быть, Денис Евгеньевич, будете настолько любезны
и скажете, зачем понадобился он вам в казенном доме? И что нам делать?
Потерпеть пару-тройку дней без него?..  Или всем коллективом брать его
на поруки,  сушить ему сухари?..  - И засмеялся, сведя все к шутке. Но
сразу же оборвал смех и процедил сквозь зубы: - Не полномочны, значит,
давать   такие  разъяснения.  А  вы,  оказывается,  товарищ  Щербаков,
формалист.  Я ведь к вам не  как  частное  лицо,  а  как  руководитель
крупного производственного коллектива, человек известный в области и в
нашей отрасли... Что-что?! Перед законом все граждане равны? - Чумаков
побагровел, заклокотал от негодования и спросил опрометчиво: - Это что
же,  вы в том смысле,  что и меня,  как бедного  Постникова,  вызовете
повесткой  да еще с угрозой привода?  Ах,  пока не требуюсь?  И на том
спасибо.  Стало  быть,  со  временем  могу  и   потребоваться...   Ну,
утешили... А я в свою очередь обрадую вашего генерала, поблагодарю его
за воспитание работников в духе уважения к руководящим кадрам...
     Чумаков швырнул  трубку,  растер  руками  посеревшее лицо,  будто
умываясь, зло заключил:
     - Сидит,  там, понимаешь, хмырь какой-то. Бюрократ! Угрожает еще:
понадобитесь,  вызову...  Словом,  езжай, не мандражи... В случае чего
подмигни - и я мигом туда. Разъясним им, кто есть кто...





     - Помню  ли я тот вечер?  - невесело усмехнулся Кузьма Филиппович
Яблоков в ответ на вопрос Дениса Щербакова.  - Не  раз  "воспоминания"
свои писал во все концы...
     Было только девять часов вечера,  когда Кузьма Филиппович Яблоков
засобирался  на  ДОЗ.  Заступать  на  ночное  дежурство  ему  только в
одиннадцать,  но путь до завода такому ходоку, как Яблоков, неблизкий.
К  тому  же  пуржит,  и  по такой мерзкой погоде может не выйти в рейс
старенький поселковый автобус.
     Добравшись до  автобусной остановки,  он решил сделать передышку:
хотя и утлый закуток,  а все какое-никакое затишье.  Кузьма Филиппович
прислонился   к  деревянной  стойке  павильончика  и  стал  ждать:  не
подфартит ли с автобусом.
     Далеко, в  снеговой  завесе,  сначала  совсем тускло,  потом ярче
зажелтел светлячок. "Автобус!" - обрадовался Яблоков. Но вскоре понял,
что ошибся.  Просто брел по метельной улице пешеход,  подсвечивая себе
электрическим фонариком.
     Заставив Яблокова   попятиться   и   зажмуриться,   луч  фонарика
скользнул по его лицу, и прозвучал властный голос:
     - Эй! Кто там хоронится в потемках?!
     Яблоков, успевший присмотреться в темноте,  увидел, что перед ним
стоит с фонариком в руке не кто иной как Федор Иннокентьевич Чумаков.
     И хотя Яблоков был человеком не робкого десятка,  и фронт прошел,
и не раз потом доводилось испытать разные передряги, но под нацеленным
на него взглядом Чумакова ему вдруг стало  так  жутко,  словно  бандит
какой   нож  наставил  на  него.  С  трудом  ворочая  языком,  Яблоков
пролепетал:
     - Я    это,    Федор    Иннокентьевич,    Яблоков.    Слесарь   с
деревообрабатывающего завода при вашей, Федор Иннокентьевич, ПМК.
     - А,  Яблоков,  значит,  -  признал  его  Чумаков и не удержался,
блеснул своей редкостной памятью на имена и  отчества  подчиненных:  -
Кузьма Филиппович, кажется? Так?
     - Точно  так,  Федор  Иннокентьевич!  -  признательно  подтвердил
Яблоков,  с облегчением чувствуя, что страх и оторопь первых мгновений
глохнут.  Перед ним,  слава богу,  не разбойник  какой,  а  сам  Федор
Иннокентьевич Чумаков.  А если он попервости и спраздновал труса,  так
это от изумления:  про Чумакова в поселке слава шла,  что  он  даже  в
сортир  ездит  на машине,  а тут,  в этакую непогодь,  топает на своих
двоих, как простые смертные, подсвечивает себе фонариком...
     - А ты чего,  Филиппыч,  ошиваешься тут в темноте? - вопрос этот,
как послышалось  Яблокову,  Чумаков  задал  с  неудовольствием,  будто
укоряя  за  неожиданную  встречу,  но  тут  же постарался смягчить тон
грубоватой шуткой:  - Может,  ты,  Филиппыч,  в потемках того... девок
караулишь?  А?  -  И  его раскатистый,  смачный хохот заглушил посвист
метели.
     Яблокову стало обидно от этих шуточек:  большой человек,  а несет
несуразное. И он объяснил с достоинством:
     - На  смену  мне  заступать  в  одиннадцать.  Вот  и жду,  может,
автобус.  - И сам не понял,  как дальше сорвалось с языка:  -  Я-то  -
ладно.  Наше  дело привычное - на своих двоих.  А вот вы чего пешие по
такому ветрюге?..
     - Доктора  говорят,  вечерние  прогулки полезные.  А также насчет
закалки в любую погоду.  Если же серьезно,  то позарез надо к  вам  на
завод.  Машина,  как на грех,  на приколе. В такую погоду, сам знаешь,
хороший хозяин собаку не выгонит на двор. Как же мне шофера тревожить?
Вот и шествую чинно...
     - Оно  конечно,  Федор  Иннокентьевич,  -  деликатно   согласился
Яблоков, - если для дела надо, не только пехом - ползком поползешь,
     - Вот-вот,  - подхватил Чумаков с облегчением.  -  Стали  ко  мне
поступать  сигналы,  что  у вашего Лукова не все ладно в ночной смене,
когда  начальство  крепко  спит.  Разбаловался   кое-кто,   понимаешь?
Водочка,  то  да  се в рабочее время.  Народ сейчас сам знаешь какой -
оторви да брось.  Глаз да глаз нужен.  Вот и решил убедиться лично. Ты
уж, Филиппыч, никому о нашей встрече, чтоб не спугнуть!..
     Опять Яблокову стало как-то неловко:  вроде бы на  вранье  поймал
уважаемого  начальника.  Говорил тот как всегда решительно,  но как-то
замедленно,  будто на ходу придумывал слова.  А  пуще  всего  донимало
сомнение:  вся  ночная  смена - десятка два человек:  дежурный мастер,
пяток дежурных слесарей,  электрик,  пожарные,  сторожа.  Люди  все  в
годах,  кто на пенсии уже, кто до пенсии отсчитывает последние недели.
Все службу знают. И чтобы там водка или еще какое баловство, об этом и
слыха не было. Впрочем, начальству виднее что к чему...
     А Чумаков вдруг засуетился:
     - Ну,   Филиппыч,   ты  морозостойкий.  Жди  автобуса.  Может,  и
подфартит тебе. А мне торопиться надо к пересменку.
     Напрашиваться в    попутчики    к    Чумакову,    чем-то   крепко
рассерженному,  было бы для Яблокова пойти поперек  самолюбия.  Позови
его кто,  он без звука пойдет провожатым даже до дому. А напрашиваться
в поводыри ни к Чумакову, ни к самому министру не станет. Не холуй он,
Яблоков, - солдат и ветеран труда.
     Яблоков проводил взглядом Чумакова, которого сразу же скрыли тьма
и снег,  и решил потоптаться здесь еще четверть часа, чтобы не нагнать
ненароком Федора Иннокентьевича.
     Снова рванул ветер,  взвихрил, закрутил снег. Яблоков попятился в
глубь своего укрытия, загородился воротом полушубка. И вдруг не слухом
услыхал,  а  всей кожей почувствовал,  что кто-то надвигается на него.
Должно быть,  этот "кто-то" по-кошачьи различал в темноте предметы. Он
вплотную подошел к Яблокову, тронул его за плечо, но спросил совсем не
страшно:
     - Спичек нет, земляк? - И на Яблокова пахнуло водкой.
     Яблоков перевел  дух,  протянул   прохожему   спички,   а   когда
всмотрелся внимательнее, то обрадовался:
     - Селянин, что ли? Юрий Павлович? Никак ты?
     - Я самый,  - не очень твердо отозвался Юрий, зажег спичку, ловко
прикрыл ее ладонью от ветра,  прикурил сигарету, на мгновение высветил
лицо Яблокова: - А, дядя Кузьма! Здорово!
     Яблоков был рад этой встрече.  Юрия Селянина,  своего двоюродного
племянника,  он уважал. Из молодых да ранний. И у начальства в большом
авторитете.  И характер у него уживчивый.  И хоть не вошел еще Юрий  в
настоящие  годы  и  не занимал видной должности,  Яблоков в глаза и за
глаза почтительно величал его Юрием Павловичем.
     Довольный тем,  что  наконец-то  у него нашелся попутчик,  да еще
такой приятный, Яблоков пошутил:
     - Я сегодня тут,  как этот самый...  как радиомаяк... Все на меня
выходят.  Сейчас вот ты.  А давеча сам Федор Иннокентьевич.  Хоть и не
велел сказывать, но уж ладно, по-родственному...
     - И куда же Федор Иннокентьевич в шапке-невидимке путь держали-с?
- с издевательской почтительностью спросил Юрий.
     - На завод.
     - Чего  же  он  тебя-то  не подхватил в свою машину?  Или оборзел
вконец...
     - Да  на что было ему подхватывать меня?  На закукорки себе,  что
ли? Пешком он.
     - Пе-е-шком?!  - Юрий даже попятился от Яблокова.  - А тебе, дядя
Кузя,  не того... не примерещилось в метели? Кто из нас, интересно, из
вечернего кафе? Я или ты?!
     - Ты!  Отродясь не захаживал в твое кафе.  Точно  тебе  говорю  -
Федор  Иннокентьевич.  Разговаривал  с ним,  как вот с тобой.  Машина,
говорит, на приколе. А на заводе неотложные дела...
     - Дурью мается,  - с неожиданной резкостью рубанул Юрий. - Злость
свою волчью  остужает,  вот  и  рыскает  по  дорогам.  Всюду  из  себя
начальника  корчит.  В  вечернем  кафе  мы сидели:  Татьяна Солдатова,
Колька Матвеев,  я,  так Чумаков выступать начал:  дескать,  пьяные мы
сильно,  ведем себя нетактично.  И к официантке:  "Не отпускать,  мол,
этим  алкашам  спиртного".  Та,  понятно,  вытянулась   на   копытцах:
слушаюсь!  - Юрий даже задохнулся от негодования:  - А чего ему, козлу
жирному?  Нет,  ты скажи мне, дядя Кузьма, чего? Скажи, я тебя уважаю,
чего ему надо?  Ведь на свои пьем.  Пусть из его рук полученные, а все
же на свои...  И порушил нам компанию. Какую компанию порушил! Изгадил
последний мой вечер.  - Юрий зло сплюнул себе под ноги. - И про машину
на приноле врет все.  На ходу машина. Я сам вечером на ней вернулся из
Хребтовска.  А  по  морозу  босиком он шастает,  чтобы злость остудить
свою,  даю слово.  Или яму роет вашему Лукову.  Чумаков только лыбится
ласково,  а  сам злой,  как гадюка.  Ох,  какой он злой на меня,  дядя
Кузьма.
     - Видно,  прав Федор Иннокентьевич, - укоризненно сказал Яблоков,
- перебрал  ты  сегодня.  Несешь  несуразное.  Заглазно  лаешь  такого
человека, злобствуешь за то, что не позволил вам упиться.
     - И ничегошеньки ты не понял,  дядя Кузьма, - уже трезво возразил
Юрий. - Оно, может, и к лучшему...
     Яблоков и Юрий уже шли по дороге к заводу и к улице Подгорной, на
которой  жили Селянины.  Ветер бил в спину,  подгонял их,  но все-таки
идти было трудно, а разговаривать и того труднее.
     - Неблагодарный ты, Юрий Павлович. Кто же в поселке не знает, что
товарищ Чумаков тебе подсобляет во всем, отличает из всех.
     - Отличает...  - согласился Юрий, но сразу же колюче засмеялся: -
Только вот не все знают,  что товарищ Чумаков ничего не делает  просто
так...
     - Ох,  Юрий Павлович, не возводи напраслину на хорошего человека.
Платить  надо  добром за добро.  Без этого не людская жизнь,  а волчья
стая, пауки в банке...
     - Ох,  Филиппыч, голубиная твоя душа... Неужели не понял: жизнь -
это пасть зубастая.  В ней хоть всего себя изведи на разное там добро,
хоть чужое добро век помни,  а все равно,  как в волчьей стае.  Хочешь
жить,  умей не подставлять свои бока  под  чужие  клыки,  а  умей  сам
клацать зубами. Жить надо так, чтобы тебя боялись. - Замолк и добавил,
как бы подумал вслух:  - Это  твой  хороший  человек  как-то  объяснил
мне...  -  И  уже  без  прежней  хмельной задиристости признался:  - А
вообще-то,  дядя Кузьма, хрен с ним, с Чумаковым, хороший он мужик или
малость похуже...  С ним у меня - все. Он на днях уезжает в область, а
я уже неделю - вольный казак. Заявление подал по собственному желанию,
срок еще на прошлой неделе кончился.  А товарищ Чумаков возражает,  не
отдает приказ об  увольнении.  А  потому  кадровик  тянет  с  трудовой
книжкой,  бухгалтерия - с расчетом. Вот и живу в подвешенном состоянии
- не работник ПМК и не уволенный.
     - Неужто  отстанешь  от  Чумакова?  -  еще надеясь,  что у Юрия с
Федором Иннокентьевичем все обойдется по-хорошему,  спросил Яблоков. -
И куда же ты навострил лыжи?
     - Уеду я отсюда,  дядя Кузьма. Может, к брату Геннадию в Находку.
Подамся там в рыбаки.  Может,  еще куда подальше, на полярную зимовку.
Кем возьмут,  хоть разнорабочим...  - И с  какою-то  мукой  в  голосе,
словно душу свою распахивал перед Яблоковым,  договорил чуть слышно: -
А главное...  Главное,  дядя Кузьма,  нет мне  без  Таньки  Солдатовой
жизни. А я ей, как выяснилось, не в масть...
     Яблокову были  ведомы  и  суровый  характер  Тани  Солдатовой,  и
потешавшее весь Таежногорск присловье о "святой троице": Татьяне, Юрии
и Николае Матвееве, которые, как зубоскалили поселковые бабы, только в
бане мылись порознь.
     Но в тот миг Яблокову стало жутко,  как в тот  момент,  когда  на
остановке  вперился  в  него взглядом Чумаков.  Кузьма Филиппович лишь
сейчас осознал,  что брань и  проклятия  Юрия  на  голову  Чумакова  и
намерение уехать - это вовсе не пьяная болтовня. Что между Чумаковым и
Юрием пробежала черная  кошка.  Нет,  разверзлась  пропасть  вражды  и
ненависти. И ничто и никто не наведет моста через эту пропасть.
     Они уже  стояли  у  распахнутых  заводских  ворот.   Их   створки
дергались  и  скрипели  на  ветру,  будто  где-то вдалеке выли собаки.
Яблокову в третий раз за этот вечер сделалось жутко.  И  стало  боязно
отпускать от себя Юрия, у которого что-то неладное в душе...
     Яблоков коснулся рукой плеча Юрия и сказал с теплотой:
     - Ты вот чего,  Юрий Павлович,  ты, это самое... Может, проводить
тебя до дому?  А то шоссейка,  машины.  Не  ровен  час,  наскочит  кто
сослепу в метели. На грех, как говорят, мастера нет...
     - Спасибо,  дядя Кузьма,  - тоже растроганно ответил  Юрий.  -  Я
заговоренный  от  всех напастей.  И от ветра,  и от машин на шоссе,  и
от...  товарища Чумакова.  Мать любит поговорку:  "Семь лет беды нет -
еще семь не будет..." Так что,  все будет нормально. А разговор наш не
бери в голову. Под газом я все-таки. В общем, все нормально.
     Помахав Яблокову рукой, Юрий двинулся по шоссе, и снежное крошево
сомкнулось за ним,  будто  штора  на  окошке  упала.  Яблоков  шел  по
заводскому  двору  и  все  не  мог  унять в душе ноющую тревогу:  чего
все-таки не поделили Юрий Селянин с Чумаковым?  Хоть и свел  Юрий  все
вроде бы к пустому:  наболтал, мол, спьяну. Не бери в голову. А как не
возьмешь?  Когда по всему видно, далеко зашло между ними. А вот с чего
бы?  По  службе  Юрий  Чумакову не ровня и уж никак не помеха.  Может,
девку или бабу какую не поделили?  У  Юрки  -  дело  молодое  -  кровь
играет.  А  Федор  Иннокентьевич  -  мужик  и собой видный,  и в самом
соку...  Такие и до молодых баб охочие,  и девку не пропустят мимо. Не
иначе как замешана юбка. Что еще может быть другого?
     Шагая между  грудами  присыпанных  снегом  бревен   в   изголовьи
лесотаски,   мимо  похожих  ночью  на  обгорелые  срубы  штабелей  уже
напиленных досок,  Яблоков машинально покосился  на  окна  конторы.  В
кабинете Лукова - темень. Может, в лесопилку пошли вдвоем с Чумаковым.
А может, Чумаков нагрянул неожиданно, и Луков еще в пути, вызванный из
дому.
     С этой мыслью  Кузьма  Филиппович  поднялся  на  высокое  крыльцо
барака, где коротали ночи дежурные слесаря.
     С крыльца  как  на  ладони  был  виден  кусок  возвышавшейся  над
заводским  двором  шоссейки.  А  глаза  у  Кузьмы Филипповича были еще
острые,  да и ветер поутих,  снежная сетка поредела, и Яблоков увидел,
как  вскинулись  над  дорогой яркие сполохи фар,  а потом разобрал шум
мотора и силуэт промелькнувшего на бешеной скорости бортового  ГАЗа  с
кузовом, крытым брезентовым тентом.
     Яблоков знал,  что в  поселке  грузовичков  с  крытыми  брезентом
кузовами всего два.  Один на товарном дворе станции Таежногорск. Водил
его дальний родственник Кузьмы Филипповича  Степан  Касаткин.  Другой,
разгонный,  -  в гараже ПМК высоковольтников.  У него вроде бы даже не
было   и   постоянного   шофера.   За   руль   его    часто    садился
инженер-автомеханик Игорь Петрович Постников.
     "Разве можно при такой малой видимости так  газовать,  -  подумал
Яблоков,  стоя  на  крыльце.  -  Отчаянный  какой-то  за рулем,  вовсе
отчаянный.  Не сносить ему башки при такой езде.  Неужели  Степан  так
лихачит?  Не приведи господи, и сам не соберет костей, и если наскочит
на кого...
     Кузьма Филиппович  заспешил  в  дежурку.  Первым делом подкинул в
печурку опилок и нарубленных из горбылей полешек. Посидел на корточках
перед разрумянившейся печкой,  достал из ящика кусок войлока, молоток,
щепоть сапожных гвоздиков и уже  собрался  латать  обивку  на  входной
двери,  но тут услыхал на заводском дворе рокот автомобильного мотора,
топот ног, смех и голоса.
     "Вечерняя смена  отработала,  - понял Яблоков.  - Сейчас Володька
Поляков повезет их по домам".
     Кузьма Филиппович  накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо.
Овладело  вдруг  любопытство  узнать,  провожает  ли  смену   Чумаков.
Торопился ведь к пересменку.
     И все-таки  Яблоков  замешкался.  Машина  с  будкой   в   кузове,
заменявшая  на ДОЗе автобус,  уже тронулась,  и Кузьма Филиппович лишь
проводил взглядом остывший уголек стоп-сигнала.
     Двор опустел, и в темноте скорее угадывались, чем просматривались
груды хлыстов, штабели досок. Окна лесоцеха были черными, нежилыми.
     "Где же Федор-то Иннокентьевич?  - встревожился Яблоков.  - Уж не
стряслось ли чего?  Своими ногами  да  еще  по  такой  погоде  товарищ
Чумаков ходить не привыкший".
     Яблоков решил обождать  еще  минут  десять,  и  если  Чумаков  не
объявится, пойти к дежурному мастеру: может, снарядить кого на розыски
начальника.
     Но едва Яблоков шагнул с крыльца, как над черным заводским двором
взметнулся к черному бездонному небу истошный женский вопль:
     - Ой!  Задавили,  душегубы,  сердешного! Размозжил злодей колесом
головушку...
     Яблоков дернулся,  как  от  удара  электрическим током.  В глазах
зарябило от множества людей, бежавших по двору.
     "Юрия? Или Чумакова?!" - ахнул он.
     Мимо Яблокова пробежали  несколько  человек,  но  он  не  узнавал
никого, не различал лиц, он слышал лишь крики, причитания, брань...
     - Какого парня угробил!..
     - У всех на глазах!..
     - Удрал, сволочь!..
     Никто не произнес имени погибшего,  но Кузьма Филиппович понял, о
ком идет речь.  Все еще надеясь, что страшная догадка не подтвердится,
он ухватил за рукав какую-то женщину и, выстукивая зубами, выдавил:
     - Кого задавило? Юрия Селянина, да?!
     - Его! Кого же еще?
     - Как же получилось такое? - задохнулся Яблоков.
     - Лежал он на дороге. С километр отсюда. А тут гад этот сзади, да
на всем ходу и давнул Юрия. Подбежали мы к нему, а он не дышит уже...
     - Погоди, Лукерья! - признал собеседницу Яблоков. - Ты, часом, не
путаешь чего?  Как это может быть,  чтоб Юрий лежал на дороге, когда я
полчаса назад разговаривал с ним у ворот.  Был он живой, здоровый. Ну,
выпивши...  Но не сильно.  Мы с ним от  автобусной  остановки  шли  до
ворот. Шел он твердо, не падал.
     - Сама видела,  своими глазами.  Юрий это,  Селянин.  Он лежал на
дороге - точно.
     Ноги у Яблокова стали ватными,  и,  не подопри его Лукерья  своим
плечом, он рухнул бы на снег.
     - Эх,  Юрий! Как уговаривал проводить тебя. А ты все поперек... К
брату собрался - в Находку. А уехал так далеко, что ни брат, ни мать с
отцом не догонят.
     И вздрогнул:  на  плечо ему легла чья-то твердая рука и над самым
ухом прозвучал незнакомый, перехваченный слезами голос:
     - Убиваешься, Кузьма Филиппович?!
     Яблоков вскинул голову:  рядом стоял Федор Иннокентьевич Чумаков.
Лицо его в лунном свете будто натерто мелом, губы кривятся, в глазах -
беспросветная мгла.
     - Господи,  почему  вы  в  снегу?  Ровно валялись в сугробе...  -
машинально сказал Яблоков. - Не зацепил ли тот лихач, которого видел я
с крыльца? Ведь тоже, как и Юрий, были на шоссейке.
     Тот, не снимая своей руки с плеча Яблокова, сказал успокаивающе:
     - Не  тревожься,  Филиппыч,  целехонек.  А  в  снегу потому,  что
сторожей проверял.  Ленятся сугробы разгрести у  своих  будок,  вот  и
выкупался...  -  И,  словно  бы очнувшись,  продолжал печально:  - Да,
горькая утрата для семьи,  для нашего коллектива и для меня  лично.  -
Глубоко  вдохнул кружившиеся на ветру снежинки,  закончил деловито:  -
Жаль парня,  но сам виноват,  напился до безобразия,  так что ноги  не
несли, лег мешком на дорогу...
     Яблоков отступил назад от этих слов Чумакова, ровно бы тот ударил
его или нанес кровную обиду.
     - Побойтесь бога, Федор Иннокентьевич. Клепать на покойника грех.
На  свои  глаза  мне  свидетелей  не  надо.  Вместе с ним шли до ворот
завода. В твердой памяти он был. Душу мне свою распахивал настежь и на
ногах был крепкий.
     - Мне  на  свои  глаза  тоже  свидетелей  не  надо,  -   горестно
усмехнулся Чумаков. - В стельку пьяным я его видел за час до кончины в
вечернем кафе.  - И продолжил приказным тоном: - Ты, Яблоков, вот что:
ступай-ка  к  себе в дежурку и голову себе не ломай:  кто,  кого и где
сбил.  Я вызвал на место происшествия и  милицию  и  врача.  Лейтенант
Сомов разберется,  кто прав,  кто виноват. А следственное дело поведет
капитан Стуков...
     Ослушаться Чумакова Яблоков не мог.  И все время,  пока лейтенант
Сомов и доктор Шилов фотографировали  при  свете  электровспышек  тело
Юрия  Селянина,  вымеряли  расстояние  от  ворот завода до березы,  от
березы до тела Юрия,  все это время Яблоков провел у себя в дежурке  и
довольствовался скупыми сведениями от забегавших туда людей.
     - По голове ему проехало колесо.
     - Увезли  покойника  в  больницу.  Кровищи  осталось на шоссейке,
ужас!..
     - Поймали Степана Касаткина.  Пьяный в дугу.  Оказывается, это он
Юрия...
     - Павла Селянина туда привезли.  Еле живехонький.  Еще бы,  такое
горе...
     Как ни  рвался  Яблоков побывать на месте происшествия,  так и не
смог.  Сменный мастер в ту ночь был какой-то шибко шебутной: то пошлет
в лесоцех,  то в котельную,  то в гараж:  "Сбегай,  Филиппыч, а то без
тебя там зарез..."
     Филиппыч бегал.  И  хотя  зареза  никакого нигде не было,  работа
находилась всюду, а отлынивать от работы Яблоков не умел никогда.
     Утром, едва  Яблоков,  усталый  и измученный событиями этой ночи,
вышел на  крыльцо  дежурки,  перед  ним,  будто  из-под  земли,  вырос
посыльный  из  главной  конторы ПМК и вручил Яблокову казенную бумагу.
Это был  приказ  по  ПМК  за  подписью  самого  Федора  Иннокентьевича
Чумакова,  которым слесарь ДОЗа Яблоков К.  Ф. был срочно командирован
на  месяц  из  Таежногорска  в  распоряжение  начальника  Хребтовского
строительно-монтажного  участка для оказания помощи в профилактическом
ремонте техники.
     - Там  я  и  прокантовался  месяц.  Начальник участка,  Скворцов,
горазд был  придумывать  работу,  -  закончил  Яблоков  свой  грустный
рассказ. - А когда воротился до мой, Юрия Павловича похоронили, только
и успел помянуть в сорок дней.  Капитан Стуков  следствие  по  делу  о
гибели  Юрия закруглил быстро.  А от моих слов,  что видел я с крыльца
дежурки такую же машину встречь покойному Юрию,  и о том,  что Юрий  в
своем  уме  был  и  на  ногах  тверд,  от  этих  слов  капитан  Стуков
отмахивался: "Сам Чумаков видел покойника бесчувственно пьяным". Вот и
пришлось  мне  писать  в  область.  Но  все  же  услыхали  нас в конце
концов...
     - Вы считаете,  Кузьма Филиппович, в вашей поездке в Хребтовск не
было производственной необходимости?
     - Да как вам сказать? Рабочие руки всегда нужные...
     Яблоков замолчал,  видно,  снова вспомнил эти  трудные  для  него
годы. Потом грустно сказал:
     - За это  время,  Денис  Евгеньевич,  хватил  я,  как  говорится,
горячего до слез. И в сутяжниках походил, и в клеветниках даже. Многие
соседи лица отворачивать  стали.  Капитан  Василий  Николаевич  Стуков
серчал  на  меня  совершенно открыто.  Товарищ Чумаков,  когда сюда из
области приезжал поохотиться в здешних угодьях, в дела ПМК вникнуть, к
Павлу  Селянину  завернуть,  посидеть с ним на могилке Юрия:  так вот,
товарищ Чумаков совсем здороваться перестал со мной. Да только что мне
капитан Стуков,  и даже Чумаков!  - Яблоков вдруг засмеялся: - Меня не
только Чумаков,  меня и сам  товарищ  министр  моего  слесарного  чина
лишить не в праве. Руки мои всегда при мне.
     Денис уважительно  думал:  "Чуть  не  на   всех   углах   призывы
вывешиваем:   не  проходите  мимо!..  А  ведь  проходят.  Отмахиваясь,
отворачиваясь проходят  мимо  уродливых  явлений:  не  мое,  мол,  это
дело...  Пусть  разбираются компетентные органы.  Эх,  побольше бы нам
таких, как Кузьма Яблоков..."
     Яблоков чутко   уловил,  что  этот  вежливый  следователь  как-то
отдалился от него. Громко кашлянул в кулак, напомнив о себе, сказал:
     - Спасибо вам,  товарищ Щербаков.  Спасибо, что меня выслушали. А
мой вам совет, коли позволите, гляньте позорче на Постникова да еще на
Николая Матвеева. Может, при этом и прояснится кое-что.
     Крепко пожав на прощание руку Яблокову, Денис включил магнитофон,
внимательно  прослушал  рассказ старого слесаря о трагических событиях
того метельного вечера и, глядя на кассеты магнитофона, подумал:
     "Хотя вы в глазах многих святее самого римского папы,  боюсь, что
придется вам,  "работник известный  в  области  и  в  своей  отрасли",
все-таки явиться на допрос по повестке. У следствия появились к вам не
терпящие отлагательства вопросы..."





     Василий Николаевич Стуков долго сидел,  полошив голову  на  руки,
потом,   как  бы  очнувшись,  распрямился,  придвинул  лист  бумаги  и
каллиграфическим почерком вывел:  "Рапорт...  В  связи  с  достижением
пенсионного  возраста  и  выслугой  лет  прошу уволить меня из органов
внутренних дел".
     Он представил,  как  старый  его товарищ из областного управления
прочтет рапорт и подчеркнуто бодро возразит:
     - Ну,  что ты надумал,  старина!.. Без тебя же брешь образуется в
следственном аппарате.  Рано еще, Василий Николаевич... Столько лет мы
в одной упряжке. - А потом вздохнет горестно и проговорит тише: - Хотя
и прав ты по-своему:  годы не обманешь.  У  меня  тоже,  понимаешь,  и
желудок не дает житья,  и разные там валидолы-нитроглицерины бренчат в
кармане. Скоро и мне идти с таким рапортом к начальнику управления. Да
и молодые нам дышат в затылок.  У меня тридцатилетние майоры,  знаешь,
как лихо дела раскручивают.  Прав ты, старик, пора нам с тобой и честь
знать.  Все  правильно,  все  как в нашей песне:  "Молодым везде у нас
дорога, старикам везде у нас почет".
     Утешить Стукова старый товарищ,  может,  и утешит,  уговорит даже
повременить с отставкой.  Только сам же он и подтолкнул  его  к  этому
рапорту.   Недоверием   своим   подтолкнул,   отменой   постановления,
вынесенного в полном согласии  с  его  следовательской  совестью  и  в
полном убеждении в своей правоте.
     Что касается до почета,  то его на прощание будет хоть  отбавляй.
Подполковник  Нестеров,  который  в  последнее время не скрывает своей
досады  на  Стукова,  обставит  все   на   высшем   уровне.   И   речи
проникновенные  скажут  коллеги,  и адрес со слезой поднесут в красной
папке, и грамоту Почетную от областного управления, а то и на Почетный
знак размахнутся. И подарят что-нибудь: транзистор или электросамовар.
Выслушает Василий Николаевич  эту  панихиду  по  себе,  а  потом,  как
водится  в  пенсионерском  звании,  снимет  с  заношенного мундира уже
ненужные погоны и сядет в  укромном  месте  на  бережку  речки  пытать
рыбацкое счастье...
     Но вдруг да случится так,  что нежданно-негаданно усядется рядом,
захочет  свежей  ушицы Павел Селянин.  Как положено,  спросит о клеве,
пожелает таскать не перетаскать...  И вроде бы забудет о  нем.  Но  он
затылком,  всей  кожей  своей  почувствует  невысказанный  укор  Павла
Селянина на то, что так и не найден виновник гибели его сына.
     Можно уйти от дел,  как принято выражаться, на заслуженный отдых.
Только дела от этого не станут ни проще, ни легче. Уйти на заслуженный
отдых сейчас - это вроде бы дезертировать. Всему свету признаться, что
ослеп и оглох на старости.
     Нет, Василий  Стуков никогда дезертиром не был.  Ни в смертельных
боях, ни в этом вот кабинете. А значит - разорвать этот рапорт, смирив
гордыню,  и  плечом  к  плечу  с этим въедливым Щербаковым разгадывать
шараду, которую сам и создал.



     Чего уже  давненько  не  водилось  за  Василием  Николаевичем,  к
встрече с инженером Постниковым он готовился, ровно к первому допросу.
Даже Уголовно-процессуальный  кодекс  перелистал  и  статью  семьдесят
восьмую   подчеркнул  красным,  которая  трактует  важнейший  принцип:
признание обвиняемым своей вины может быть положено в основу обвинения
лишь   в  том  случае,  если  оно  подтверждено  совокупностью  других
доказательств по делу.  Постарался припомнить все хорошее, что знал об
инженере  Постникове.  И  получилось,  что  плохого о Постникове он не
помнил ничего.  Автомеханик знающий, машинный парк содержал в порядке,
за шоферскою дисциплиною наблюдал строго...  Ну, а если выпивал порой,
так это в нерабочее время и  не  в  общественном  месте.  Частенько  у
Жадовой   собирались,   заходил  Постников  туда  с  Лидией  Ивановной
Кругловой. Так ведь сам был холостым и они холостячки...
     Но едва  Постников  появился  в  кабинете,  Стуков  даже  крякнул
раздосадованно:  эк тебя, пижона!.. Уж больно щегольски, прямо напоказ
одет  Игорь  Петрович.  А всяческое пижонство Стуков не одобрял.  Не в
гости, не на званый вечер явился, гражданин Постников. Место казенное,
строгое.  Отсюда  и  в  КПЗ  угодить  запросто.  А  он напялил на себя
дубленку,  джинсы, шапку в триста рублей... И тут же притормозил себя:
"Чего это я на него? Что носит, в том и приехал..."
     Но как ни пытался Стуков настроиться на прежний дружеский  лад  к
Постникову, тот все больше его раздражал. Мало того, что был вызывающе
одет,  он появился без робости,  осклабился на  пороге,  ровно  увидел
что-то потешное, и сказал легкомысленным тоном:
     - Здравствуйте,  Василий Николаевич!  Сколько лет,  сколько  зим!
Федор  Иннокентьевич  передал  вам  привет и просил не задерживать,  -
Постников чуть надавил на это слово. - Очень я нужен в тресте.
     Хотя Постников  ни  в  словах,  ни в поведении не допустил ничего
вызывающего,  просто  держался  независимо,  все  это   покоробило   и
рассердило Стукова. И даже привет от Чумакова, которым бы он еще вчера
гордился,  показался  неуместным:  укрыться  хочет  за  широкую  спину
начальства...  И  Стуков,  вроде  бы позабыв все хорошее,  что недавно
думал об этом человеке,  разом утратил свою благожелательность к нему,
ответил холодно, официально:
     - Здравствуйте,  Постников.  Садитесь.  За привет,  за  память  -
Федору  Иннокентьевичу мое спасибо.  А что до сроков вашего пребывания
здесь - обещать  ничего  не  могу.  Пробудете  -  сколько  потребуется
следствию.
     Не знал Василий Николаевич,  какого напряжения  стоил  Постникову
его  независимый  тон,  и  потому,  уловив строгость в голосе Стукова,
Игорь Петрович растерянно проговорил:
     - Хорошо  еще,  что  в  Таежногорске  наша  ПМК,  а  у  меня туда
командировка. А то ведь ваше приглашение для треста накладно.
     - Вас,  товарищ  Постников,  не пригласили,  а вызвали.  И не для
решения производственных вопросов в Таежногорской ПМК,  а  в  связи  с
начатым   нами  доследованием  факта  гибели  Юрия  Селянина.  Поэтому
заниматься служебными делами вам будет несподручно.  Селянина помните,
надеюсь?..
     Постникову стало жарко,  будто он непосильную тяжесть  поднял,  и
что-то  оборвалось у него внутри,  даже сердце замерло.  Все-таки Юрий
Селянин!  При жизни торчал на пути  и  после  смерти  не  оставляет  в
покое... Сбудутся, наверное, пророчества Вари.
     - Помню такого,  конечно,  - как только  мог  равнодушно  ответил
Постников. - Работали в одном коллективе. Но близкого знакомства между
нами не было. Он - конторский работник, я - инженер.
     Стуков чутко  уловил  смятение  Постникова  при упоминании о Юрии
Селянине,  уловил и напряженную его позу и разом потускневший голос  и
уже  от  души  пожалел  его:  "Неужели Кузьма Яблоков окажется в своей
версии проницательнее нас, профессионалов?.."
     Но спросил спокойно, как обычно вел допрос:
     - Стало быть, дружбы не было между вами? А вражды?
     И снова  от наметанного глаза Стукова не ускользнула тень тревоги
на  лице  Постникова.  И  все  же  Игорь  Петрович  улыбнулся,  сказал
небрежно:
     - Я уже говорил:  мы находились на разных служебных  полюсах.  Он
конторщик,   бумажная   душа.   Я  -  производственник.  Все  время  с
автомашинами,  с людьми,  в рейсах,  в ремонтах. Точек соприкосновения
практически  не  было.  А коли нет дружбы или хотя бы общения,  откуда
взяться вражде?
     Постникову так  понравилась  собственная  находчивость,  что он и
плечи подрасправил, и смотреть стал увереннее.
     А вот Стукову очень не понравилась неискренность Игоря Петровича.
Ну,  допустим,  дружбы  между   покойным   Селяниным   и   Постниковым
действительно не было, но ведь вражда-то была. Не придумал же Касаткин
сцену ревности  на  гулянке  у  Жадовой.  Ведь  угрожал  же  Постников
Селянину расправой.
     Неискренность -  не  в   пользу   подозреваемого.   Но   это   не
противоречит   закону.   Доказать  обоснованность  подозрений  -  долг
следователя. А подозреваемый, спасая себя, вправе не распахивать перед
следователем свою душу.  Но и следователю, если он знает дело, до поры
необязательно высказывать свою осведомленность.
     Поэтому Стуков задал вроде бы сторонний вопрос:
     - А с кем все-таки дружил Юрий Селянин?
     - Насколько  помню,  со  всеми у него были неплохие отношения.  А
если говорить о дружбе...  Пожалуй,  ближе других ему был бульдозерист
Николай  Матвеев.  Они  навещали  один  другого  и  поклонялись Бахусу
вместе,  - Постников уже веселее усмехнулся.  - Но...  жизнь  воистину
полна  парадоксов...  Они же были и самыми непримиримыми врагами.  Оба
питали нежные чувства к Татьяне  Солдатовой.  Она  сейчас  работает  в
бухгалтерии   ПМК.   Естественно,   ревновали  один  другого  к  своей
избраннице.  Перед гибелью Селянин крупно  поссорился  с  Матвеевым  в
вечернем  кафе.  Да вы же,  Василий Николаевич,  были информированы об
этом Федором Иннокентьевичем и другими свидетелями.
     Стуков кивнул:  подозреваемый  и не подозревал,  каким бумерангом
может обернуться его ответ.
     - Да.  Я  знаю.  Но  вот то,  что вы,  по вашим словам,  человек,
далекий от Селянина,  а так осведомлены о его личной жизни, не кажется
ли вам удивительным,  а? Может быть, вы все-таки держали Юрия Селянина
в поле зрения? Или кто-то информировал вас о нем?
     Если этот  инженер  чист  перед  законом  и  перед  памятью  Юрия
Селянина,  он не скроет своей неприязни к нему,  не станет умалчивать,
что в подробности жизни Юрия посвящала Круглова,  не скроет и ревности
к Селянину, и даже того, что угрожал ему.
     Так решил  Стуков  и  сделал  вид,  что  ответы его не интересуют
совершенно.  Однако  же  заметил,  как  во  взгляде  Постникова  вновь
проступила настороженность, хотя тон не утратил уверенности.
     - Какие информаторы.  Об этом же все в поселке знали.  И про  его
любовь  к  Солдатовой,  и  про  дружбу  с Матвеевым.  И про ссору их в
вечернем кафе.  Ссору  видели  многие.  Сам  Федор  Иннокентьевич  был
свидетелем.
     Постников стал нанизывать подробности происшествия,  которого  не
видел и не мог видеть.
     А Стукова словно бы обожгло:  эти же подробности и теми же самыми
словами приводил ему Федор Иннокентьевич Чумаков.  Прямо-таки смаковал
пьяную ссору Матвеева и Селянина. Эти подробности во многом определили
тогда позицию Стукова.  И другие свидетели тоже самое говорили,  будто
магнитофонную запись речей Чумакова прокручивали...
     И вот  снова  те  же  слова  и  те  же подробности.  Чумакова эта
информация, Чумакова! И ничья другая. Так кому же из них, Чумакову или
Постникову, выгодно обвиноватить Матвеева, навести на него подозрение?
     Стукова кинуло в жар.  Он торопливо утер со лба испарину и уже не
сомневался.  Чумаков  если  и  не суфлировал Постникову,  то кое в чем
наставлял перед отъездом в Шарапово.  Стуков решил исподволь  подвести
Игоря Петровича к признанию этого.
     - А вы от кого узнали о ссоре Селянина и Матвеева?
     - Не помню уже. Весь поселок гудел об этом. Подробности последних
дней умерших обычно известны всем.
     - С кем еще был дружен погибший Селянин?
     - Пожалуй,  не вспомню.  Два года  все-таки.  Компанию  водил  со
многими, но вот чтобы дружить...
     "Ясное дело,  наставлял тебя Чумаков,  - уже утвердился Стуков  в
своей  правоте.  -  Эх,  Федор  Иннокентьевич!  Загадочная вы все-таки
натура. То красуетесь на первом плане, то норовите ускользнуть в тень.
Но мы попробуем вас сейчас высветлить..."
     - А разве с Федором Иннокентьевичем у погибшего Селянина не  было
дружбы?
     Постников долго молчал, обдумывая наиболее удачный ответ. С одной
стороны,  нелепо  отрицать  очевидное.  Была  ведь  дружба  - влечение
начальника ПМК к рядовому снабженцу,  и весь поселок знал об этом. Но,
с  другой  стороны,  подтвердить  этот  факт  Постников не имел права,
потому что,  благословляя на поездку в Шарапово,  Федор  Иннокентьевич
ему  сказал:  "Ты вот что,  Постников...  Оно,  конечно,  вопросы этих
казуистов предусмотреть трудно.  Но мой  тебе  совет:  про  гулянку  у
Жадовой и про то,  что ты пьяный вез Круглову домой, помолчи. И вообще
про Круглову молчи.  Не наводи их на Круглову.  Она с  твоей  Варварой
может  тебе  все  порушить по своей бабьей дури и тебя самого подвести
под монастырь.  А еще просьба - не афишируй,  пожалуйста, мои какие-то
особые отношения к Селянину.  Просто, мол, заботился о его воспитании,
мечтал парня поставить на ноги..."
     Все это помнил Постников,  искренне верил,  что все советы Федора
Иннокентьевича ему на пользу.  И удивлялся:  как проницателен Чумаков.
Но  Игорь Петрович не знал,  что незадолго до его появления в кабинете
Стукова Денис Евгеньевич Щербаков попросил своего коллегу:
     - Вы,  Василий  Николаевич,  когда поведете с ним речь о дорожном
происшествии,  постарайтесь высветлить все,  что касается Чумакова. Не
знаю как вас, а меня он интересует все больше.
     - Так все-таки была или нет  дружба  у  Чумакова  и  Селянина?  -
напомнил вопрос Стуков.
     Кажется, Стуков рассчитал  все  точно.  Постников  не  удержался,
вздрогнул при упоминании имени Чумакова.  Заказано,  видно, Постникову
поминать имя высокого начальства.  И все-таки,  как ни растерян  Игорь
Петрович, а надо отдать ему должное, нашелся быстро:
     - Ну,  что вы,  Василий Николаевич!  Федор  Иннокентьевич,  можно
сказать,  деятель!  В  любой  кабинет  министерства вхож...  и зеленый
парень, почт неуч, рядовой экспедитор: "Достать то, приобрести это..."
Чувствуете дистанцию? Какая между ними может быть дружба?
     "Вот именно,  - мысленно согласился Стуков.  - Не зря этой дружбе
все  в поселке дивились,  и сам я недоумевал.  А тем не менее была эта
дружба,  была.  Бабы чесали языки:  чудит,  мол, Чумаков. То любимчика
своего,  вусмерть  пьяного,  на  персональной  машине  Чумакова  домой
доставят,  то требование  постройкома  о  наказании  Селянина  Чумаков
отведет   своей   властной  рукой.  А  когда  погиб  Юрий,  так  Федор
Иннокентьевич речь на могиле  произнес.  Будто  заслуженного  ветерана
труда оплакивал. И как же вы, Игорь Петрович, позабыли, а вот Касаткин
помнит, как на вечеринке у Жадовой подымали тост за здоровье Чумакова,
а ваша подружка Круглова - о ней вы молчите упорно - предложила выпить
за его верного друга - Юрия Селянина.  И вы,  гражданин Постников,  за
это чуть не избили ее, а Селянина и вовсе грозились убить..."
     - И  все-таки  согласитесь,  Игорь  Петрович,  -  сказал   Стуков
раздумчиво,  -  товарищ  Чумаков  оказывал Юрию Селянину знаки особого
внимания.  А как он убивался  о  Юрии,  как  стремился  помочь  мне  в
следствии своими советами...
     - Разве это необъяснимо?  - с облегчением улыбнулся Постников,  -
Федор Иннокентьевич - человек такси большой души.  Ему каждый работник
- как сын родной. А если говорить о расположении Федора Иннокентьевича
к подчиненным, выходит, ко мне у него двойное расположение. Хотя я был
совсем зелен,  меня он забрал в трест,  а о переводе Селянина не  было
речи.
     "Яблоков эти события толковал совсем по-другому",  - отметил  про
себя Стуков и сказал согласно:
     - Да.  Вы уехали от нас сразу после похорон Юрия.  Вы, вообще-то,
знаете, как он погиб?
     Изумление, проскользнувшее было во взгляде  Постникова  сменилось
настороженностью.  Говорил он хотя и спокойно,  но паузы между словами
затягивались, будто с усилием припоминал давно позабытое:
     - Кто же не знает об этом? Всей округе известно. После скандала с
Матвеевым пьяный Селянин пошел домой,  упал на дороге и проломил  себе
череп... Правда, сначала считали, что на него наехал своей автомашиной
пьяный Касаткин.  Но вы,  Василий Николаевич,  проявили бдительность и
мастерство, распознали, как все было.
     Стуков поморщился, но спросил ласково:
     - А где и с кем напился Касаткин в тот вечер?
     У Постникова  скулы  закаменели.  И  все-таки  хватило  сил  чуть
шевельнуть ими в кособокой ухмылке:
     - Вот уж чего не знаю, того не знаю... Я не был с ним.
     Стуков всю  жизнь  исповедовал  принцип:  даже  самый закоренелый
преступник  -  человек.  А  коли  так,  имеет   право   защищаться   в
единоборстве  со  следователем,  возводить  баррикады контраргументов,
посылать логические доводы в контратаки.  Но  заведомой  лжи,  даже  в
качестве  последней  соломинки,  Стуков не мог простить никому.  В его
глазах  ложь  не  только  втаптывала  в  грязь  остатки  человеческого
достоинства,  но и глубоко оскорбляла следователя.  Коли лжет, значит,
далек от мысли о раскаянии и  во  мне  человека  не  уважает,  считает
круглым дураком...
     И сейчас не сдержался Стуков, повысил голос:
     - Знаете,  гражданин Постников! И нам это известно. А вы темните,
изворачиваетесь!
     Четкие скулы  Постникова  стали вовсе белыми.  Нет на его лице ни
тени улыбки, и губы еле разжимаются, процеживают слова:
     - Что за тон,  товарищ Стуков? Меня совершенно не касаются пьянки
Касаткина.  Он ведь не работал у нас  в  ПМК...  И  позвольте,  почему
"гражданин  Постников"?  Мне  кажется,  я могу быть полезен вам лишь в
качестве свидетеля  и  не  утратил  права  на  общепринятое  обращение
"товарищ"!
     Ох, не надо Постникову  становится  в  эту  позу.  Стуков,  разом
отринув  те  добрые чувства,  которые пытался пробудить в себе к этому
человеку,  такому,  оказывается,  заносчивому и  такому  неискреннему,
холодно проговорил:
     - Пока   свидетель.   Но   не   исключено,   что   можете   стать
подозреваемым...    Я    толкую    с    вами    не    ради   приятного
времяпрепровождения,     я     выясняю     обстоятельства,     имеющие
непосредственное отношение к смерти Юрия Селянина... Мое постановление
о прекращении уголовного дела по факту гибели Селянина отменено...
     Щеки и  подбородок  Постникова стали серо-синими.  Стуков налил в
стакан воды, протянул ему через стол.
     - Что  же это за криминальные обстоятельства?  - с трудом выдавил
Постников.
     "Жидок на расправу,  Игорь Петрович, - уже от души посочувствовал
Стуков.  - Мужику не к  лицу  так  размазываться  по  стенке,  даже  и
виноватому".
     - Ну,  не впадайте в панику,  Игорь Петрович. Подозреваемый - еще
не обвиняемый. Доказать еще надо подозрения...
     - Так чем же я привлек ваше внимание?
     - Тем,  что 10 января 1978 года вы, будучи в нетрезвом состоянии,
управляли грузовой  автомашиной  ГАЗ  с  кузовом,  крытым  брезентовым
тентом,  следовали  по шоссе,  по которому в то же время навстречу вам
двигался Юрий Селянин, могли не справиться с управлением автомашиной и
совершить наезд на любого пешехода, в том числе и на Селянина...
     Постникову показалось,  будто что-то оборвалось у него  внутри  и
сердце остановилось.
     - Позвольте,  позвольте.  Это  злое  недоразумение.  Не  в   моих
правилах  ненастной  ночью,  при  плохой видимости гонять на машине да
еще,  как вы утверждаете,  в нетрезвом состоянии. Так что, уверяю вас,
явное недоразумение.
     Стуков тщательно скрывал охватившую его брезгливость:  нельзя  же
так трусливо и неумно врать.  Ну,  отбивайся,  выдвигай правдоподобные
версии,  но  не  уподобляйся  мальчишке,  который  с  измазанным  ртом
отпирается,  что лазил в банку с вареньем.  Василий Николаевич молчал,
великодушно давая Постникову возможность собраться с мыслями.
     А мысли  Постникова  мешались.  Если  бы сейчас в кабинете рухнул
потолок или с улицы влетела в форточку шаровая молния,  Игорь Петрович
был бы напуган и потрясен куда меньше.
     Такого оборота - отмены устраивавшего всех постановления  Стукова
в  областном  центре  -  не  мог  предвидеть даже Федор Иннокентьевич.
Пожалуй,  одна только Варя,  ни во что не посвященная, предчувствовала
такой кошмарный исход. Любящее сердце - вещун...
     Да еще Лида Круглова давно делала намеки о  каком-то  краешке  их
вины,  о  том,  что они могли бы предотвратить гибель Селянина,  но не
сделали этого...
     Тогда он отмахнулся от этих намеков. И вот расплата...
     Собрав остатки своего мужества, Постников решил попытать судьбу и
сказал:
     - Новость  действительно  ошеломляющая!  Помнится,  вы,   Василий
Николаевич,  и  все  кругом  были уверены в том,  что Селянин - жертва
несчастного случая.  - Он словно бусы на  нитку,  нанизывал  слово  за
словом, оттягивал решающий вопрос. И все-таки настало мгновение, когда
уже нельзя было не задать этот вопрос:  - Только и сейчас  не  могу  я
взять  в  толк:  в  чем  подозревают  меня?  Пусть  смерть  Селянина -
следствие чьего-то злого умысла.  Так ищите убийцу...  Но я-то при чем
тут, если меня даже не было на этой дороге?
     Стуков брезгливо поморщился, но сказал сдержанно:
     - Вы настаиваете, что не проезжали в тот вечер по дороге?
     - Да.  Насколько я помню, так. - Ответ звучал не очень твердо, но
Игорь Петрович решил пойти ва-банк.
     - Может быть, позабыли? - с напускным сочувствием заметил Стуков.
     - Да-да, переезд в трест. Дела, знаете, заботы, занятость...
     - Да,  да,  - понимающе покивал  Стуков.  -  Но  есть  свидетель,
который отлично помнит события того вечера.  Вашу машину с брезентовым
тентом, которую он ясно видел и которой пользовались в тот день только
вы. Видел как раз в тот момент, когда погиб Селянин. И на том месте...
Он даже прикинул скорость - километров за восемьдесят вы гнали. Именно
недозволенная  скорость  привлекла  внимание  этого  человека  к вашей
машине.
     - Свидетель!..   Яблоков  ваш...  Яблоков!..  Только  и  свету  в
окошке...  Все он видел,  все он  знает.  Одно  только  забывает,  что
родственник и Селянину и Касаткину.  Значит,  заинтересованное лицо. -
Тут  бы  Постникову  и  остановиться.  Но  он  не  смог  сдержаться  и
раздраженно продолжал:  - И что он мог рассмотреть с крыльца дежурки -
это же метров триста до шоссе,  да еще в пургу.  Снег  мело  так,  что
света белого не видно.
     Он произнес эти слова и сразу же  пожалел  о  них.  Но  было  уже
поздно. Капитан Стуков заметил с укором:
     - Странно как-то у вас  получается,  Игорь  Петрович,  нелогично.
Поездку свою вы отрицаете, а вот что уличает вас в этой поездке именно
Яблоков,  вам это доподлинно известно.  Еще раз  скажу:  нелогично  и,
простите,  неумно,  Игорь Петрович. Вы же сразу после похорон Селянина
отбыли в область,  а Яблоков впервые заговорил о вашей  поездке  через
месяц  после  возвращения из командировки в Хребтовск.  И погода в тот
вечер вам тоже запомнилась.
     - Что  же тут нелогичного...  Погоду помню,  потому что жил в тот
вечер.  А не запомнить  его,  согласитесь,  невозможно.  Что  касается
наветов  на  меня  Яблокова,  бывал-то я в Таежногорске за два года не
раз,  а здесь, простите, только дворовые собаки о яблоковских догадках
не брешут...
     Стуков не без внутреннего смущения припомнил свои споры и ссоры с
таким настырным Яблоковым, несколько озадаченно сказал:
     - В общем-то,  вы правы и насчет погоды, и, простите, даже насчет
собак... Но все-таки, Игорь Петрович, так сказать, по старой дружбе, я
стучусь к вашей совести,  ехали ведь вы по шоссе. Так соседствовал вам
кто-нибудь в кабине или вы там были один?
     - Простите,  Василий  Николаевич,  но  ваш  вопрос  мне   кажется
провокационным.  Я настаиваю на том, что вообще не садился в тот вечер
за руль, а вы спрашиваете, кто был со мной в кабине?
     - Да полно вам, Игорь Петрович! - строго урезонил Стуков. - Какие
там провокации?  Мне,  право же,  стыдно за вас. Следствие располагает
данными,  что  в  тот  вечер  в  доме  вашей  хорошей знакомой Надежды
Гавриловны Жадовой был богатый ужин.  В нем принимали участие  Пряхин,
Касаткин,   ваша   близкая   подруга  Лидия  Ивановна  Круглова  и  вы
собственной персоной.  Нам известно,  что вы  в  нетрезвом  виде  вели
автомашину,  в  кабине  которой  вместе  с  вами  находилась Круглова.
Кстати,  Лидия Ивановна вскоре после вашего  с  Чумаковым  переезда  в
область  тоже  покинула  поселок.  Перед самым отъездом она призналась
близким ей людям,  что сидела с вами в кабине,  вы ехали по шоссе мимо
ДОЗа.  Она дрожала,  что вы на скорости перевернете машину. Она видела
кого-то на дороге,  но не думала,  не гадала,  что  кончится  все  так
трагично.  Что  виновата  она перед Юрием сильно...  - Стуков смущенно
кашлянул и,  не щадя больше перед  этим  двоедушным  человеком  своего
следовательского самолюбия,  признался с невеселой усмешкой:  - Собаки
об этом,  правда,  как выражаетесь вы, не брехали, но слушок был среди
близких вам с Кругловой лиц.
     Постникову показалось,  что сердце у него  оборвалось  и  рухнуло
куда-то  далеко  вниз.  "Лидия  успела  растрепать свои бредни..." Это
печальное открытие лишило Игоря Петровича не только остатка сил,  но и
дара речи.  Он сознавал,  что молчать самоубийственно, надо немедленно
противопоставить нечто убедительное намекам,  да  что  там  намекам  -
обвинениям Стукова. Но не мог вымолвить ни слова в свою защиту.
     И тут Стуков неожиданно бросил ему спасательный круг:
     - Может  быть,  Круглова перепутала чего-нибудь?  Так вот,  Игорь
Петрович, чтоб у нас с вами тоже не возникло путаницы, вы, пожалуйста,
припомните  тот  вечер,  скажем,  часиков  с шести и до отхода ко сну.
Восстановите, с кем общались, что делали, когда и как вернулись домой.
Напишите все собственноручно. Думаю, вам это не составит труда. Погоду
и ту помните отлично,  а прочие подробности,  конечно, у нас в памяти.
Ночь  та  для  всех памятна.  А потому мы для точности спросим об этом
совместно с вами Круглову и еще кое-кого...  И тогда все станет  ясно.
Мы  оба  изрядно  устали.  Ступайте  отдохните,  подумайте,  а  утром,
пожалуйста, ко мне. Утро вечера мудренее. Продолжим на свежую голову.



     Пока Василий Николаевич Стуков,  все более досадуя на Постникова,
безуспешно  пытался разбудить в нем совесть и искренность,  в соседней
комнате Денис Щербаков встретился с очевидцами событий той ночи.
     Первым был Владимир Семенович Поляков - водитель машины,  которая
10 января 1978 года повезла по  домам  рабочих  вечерней  смены  ДОЗа.
Теперь  Поляков  был на пенсии,  крепко прихварывал.  Вошел,  с трудом
справляясь с одышкой, однако отмахнулся от предложенного Денисом стула
и сказал колюче:
     - Я о ваших правилах, товарищ следователь, кое-что начитался и по
телевизору  насмотрелся.  Знаю,  что  вопросы  задаете  только вы,  но
позвольте и мне задать вам вопрос, поскольку, извиняюсь, гражданская и
человеческая  совесть прямо-таки скребут мне душу.  Повстречал на днях
Степана Касаткина,  козырем,  понимаешь ты,  ходит.  И  права  ему  на
блюдечке поднесли.  Так вот,  интересуюсь я, товарищ следователь, да и
многие   затылки   чешут:   как   же   получается,   где   же    здесь
справедливость!..  - И не без ехидства прищурился на Дениса. - Так что
предупреждаю, куда бы вы следствие ни поворачивали, я от своих прежних
слов  не  отступлюсь ни на шаг.  Я ведь не как некоторые,  у которых в
городе Степан,  а на селе  Селифан.  Да  еще  к  тому  же  собственные
домыслы.  Я рабочий человек,  хотя и пенсионер, и про знак ветерена на
своей груди тоже помню.  Был я  первым  свидетелем  по  этому  делу  и
останусь им. Я не с крыльца ДОЗа шоссейку просматривал. Я самым первым
увидел лежавшего на дороге Селянина,  и на моих  глазах  Касаткин  его
давнул,  а  после  этого из головы Юрия хлынула кровь...  Так какой же
здесь к лешему несчастный случай?..
     Денис, удивляясь   легковерности   иных  обывателей  и  живучести
предрассудков в таких  населенных  пунктах,  как  Таежногорск,  учтиво
сказал:
     - Все правильно,  Владимир Семенович.  Селянин лежал на дороге, и
Касаткин  задел  его  колесом  своей  автомашины,  и кровь после этого
хлынула из головы Юрия...  Так  вот,  чтобы  следствие  не  уклонилось
никуда в сторону,  расскажите все как было тогда, все по порядку. В ту
ночь вы оказались как бы впередсмотрящим...
     Поляков не  без  раздражения  тем,  как  ловко  и  вежливо  отвел
следователь его вопросы, утвердился на стуле, перевел дух и заговорил:
     - Был я, значит, в ту ночь в гараже дежурным. Автобуса у нас нет,
людей развозим на грузовой с будкой в кузове. В одиннадцать пересменок
на заводе,  подал я во двор свою карету. Сели в нее люди, и двинулся я
к Катиному логу.  Там я высаживал Агафью Мохову...  Ехать было тяжело,
видимости никакой.  Тянул я всего километров на сорок.  Проехал минуты
две - это чуть больше километра от ворот завода, и тут показалось мне,
что на дороге что-то чернеет вроде.  Я подумал: уж не березу ли ветром
своротило? Притормозил, направил фары. Нет, береза на месте, а рядом с
ней поперек дороги чернеет не то человек,  не то зверь. Остановился я,
значит,  выскочил из кабины,  стучусь  к  своим  пассажирам  в  будку:
ребята, мол, лежит кто-то на дороге. Ну, повыпрыгивали, присмотрелись:
человек лежит,  прильнул к гравию, как к подушке. Кинулись мы к нему -
и  тут  сзади  бортовой  ГАЗ  с кузовом под тентом.  На такой скорости
шарахнул что нас  всех  только  ветром  обдало,  а  он  -  колесом  по
лежачему. Того беднягу аж вдоль дороги развернуло. Кровь растеклась по
шоссе... Добежали мы до него, ахнули - Селянин Юрий. Пульса нет...
     Поляков с усилием выровнял дыхание,  долго молчал,  видно,  снова
был мысленно на той дороге.
     - Потом  я уже узнал,  что это Степан Касаткин так его...  Только
если по правде,  то у Касаткина хотя и большая вина,  что пьяный  гнал
километров  восемьдесят,  а  есть хоть маленькое да оправдание.  Из-за
моей машины не мог он  видеть  лежавшего  Селянина,  обогнул  он  меня
правильно,  а затормозить уже не поспел,  я ведь до Селянина не доехал
метров десять...
     - Выходит, Владимир Семенович, шоферские права Касаткину, правда,
не на блюдечке,  но вернули не совсем зря, - с усмешкой заметил Денис,
- коли, по вашим же словам, не мог он видеть лежавшего Селянина.
     - Нет!  Виноват Степан,  и крепко.  Нас всех он не мог не видеть.
Гнал с такой скоростью, что половина моих пассажиров могла на шоссейке
остаться.
     - Владимир Семенович,  то,  что могло случиться, но не случилось,
закон в вину не ставит.  Значит,  "скорую"  и  милицию  вызывали  сами
рабочие?
     - Всех  опередил  Федор  Иннокентьевич  Чумаков.  В  ту  ночь  он
какими-то  судьбами  оказался  на заводе.  Он и вызвал.  Только зачем?
Могильщик требовался - и больше никто.
     - А когда вы повезли людей по домам,  видели вы Чумакова во дворе
или в цехе?
     - Нет, не заметил.
     - Не обратили внимания, в кабинете директора вашего завода были в
тот момент освещены окна?
     - Вроде бы нет. Стояла темень.
     - Когда же в тот вечер вы впервые повстречали Чумакова?
     - А когда он прибежал на место происшествия...  Хоть  и  здоровый
мужчина,  а не хуже наших баб,  только что в голос не причитал. Больше
всех суетился над Юрием.  Даже искусственное дыхание  делать  начинал.
Хотя всем ясно было - это без толку.  А потом, когда лейтенант Сомов и
доктор Шилов прибыли,  он все им твердил  про  то,  как  Юрий  Селянин
сильно  пьяным был в вечернем кафе и на ногах не стоял...  А еще очень
злился на Степана Касаткина. Меня в погоню за ним послал и кричал, что
таких мерзавцев,  как Касаткин,  без суда расстреливать надо на месте.
Мне  капитан  Стуков  пенял  потом,  что  не  должен  был  я  с  места
происшествия  уезжать,  поскольку  лейтенант  Сомов  фиксировал  следы
случившегося.
     - Владимир Семенович, дело прошлое, скажите откровенно, лейтенант
Сомов был в нетрезвом состоянии?
     - Да,  припахивало вроде бы от него.  Позже я узнал,  что сына он
женил как раз. Так что вызвали его со свадьбы.
     - Вы подписывали протокол осмотра места происшествия?
     - Вроде подписывал чего-то.
     - Как по-вашему, все в нем точно указал лейтенант Сомов?
     - А чего там указывать-то?  Береза эта и сейчас на  месте.  Я  уж
говорил вам,  Селянин лежал возле нее.  А следы?  На гравии,  да еще в
метель, какие там следы.
     Денис внимательно  слушал Полякова,  но в памяти неожиданно очень
отчетливо прозвучал, казалось, позабытый уже голос сержанта Родченко -
водителя газика в райотделе:
     "Чему тут меняться, да еще сильно? Пожалуй, против того только та
перемена  и  есть,  что  в  заплоте ДОЗа,  вон там,  за кюветом,  дыру
заделали. А тогда торчала, человек в нее свободно пролезть мог, даже и
с плахой".
     Еще не полностью  осознав  важность  этой  неброской,  на  первый
взгляд, подробности, Денис спросил:
     - Значит, никаких особых примет и следов? И заводской забор был в
полном порядке, и снежный наст нигде не нарушен?
     Поляков сначала удивленно,  потом как бы ошарашенно посмотрел  на
следователя и даже ладонью себя по колену прихлопнул:
     - А ведь правильно,  язви тебя!  Напротив той березы в  заводском
заборе  дыра  торчала,  ее  вскорости  после всего заделали.  А что до
наста?  Так был он порушен,  и крепко. Бросилось мне в глаза и мужикам
тоже,  что  в кювете,  опять же аккурат напротив березы,  яма чернела,
ровно в ней медведь кувыркался.  Или застрял человек.  Я еще  подумал,
что  Юрий  Селянин  по  пьянке в кювет свалился,  выбрался и на дороге
отлеживался.
     "Дыра в заборе.  Чернела яма в сугробе... Черные дыры в космосе -
загадки науки",  - вроде бы без связи  с  рассказом  Полякова  подумал
Денис, но спросил деловито:
     - А еще каких-либо следов в кювете не было?
     - Да вроде бы ничего не видел.  Хотя, я вам говорил уже, пуржило,
могло и замести.
     - Одежда Селянина была в снегу?
     - Да нет. Видно, недолго он лежал, запорошить не успело.
     Поляков замолчал,  с  хитренькой  усмешкой  посмотрел  на Дениса,
напомнил подчеркнуто вежливо:
     - А от моего вопроса вы уклонились, товарищ следователь. Я о том,
что кровь из головы покойного хлынула на виду у всех после  того,  как
Касаткин колесом его развернул на дороге. Как же это понимать? Причина
и следствие...
     - Мертвым   был   Юрий  Селянин  к  моменту  толчка  его  машиной
Касаткина.  Мертвым на дороге лежал!  - с грустью ответил Денис. - Вот
так оно было,  Владимир Семенович.  Эксперты отметили, что кровь после
удара Селянина чем-то по голове скопилась в его  шапке,  а  когда  его
машина  Касаткина  резко развернула,  она хлынула на дорогу.  Вот вам,
Владимир Семенович,  и очевидность,  и причина,  и следствие... Логика
говорит:  после  того  -  не  значит вследствие того.  А верующие люди
раньше утверждали:  если что-то кажется тебе - перекрестись. Ну, а мы,
безбожники,  исповедуем:  показалось,  даже увидел,  подумай, и крепко
подумай, что к чему...



     Афанасий Григорьевич Охапкин сидел перед  столом  Дениса,  далеко
выставив перед собой негнущуюся ногу. Был он седоголов, но в движениях
не по-стариковски проворен. А вот на вопросы отвечал раздумчиво, не то
нехотя, не то скрыть пытался что-то.
     - И давно вы в ночных сторожах?
     Даже и на это Охапкин ответил не сразу, прикинул сроки в уме:
     - А с той поры, как объявилась в наших местах ПМК и открылся ДОЗ.
-  Вздохнул  и  признался более словоохотливо:  - Надоело числиться за
собесом с самой войны.  Да и не шибко денежно оно. А тут какой-никакой
приработок, да и на людях.
     - Начальство часто по ночам будит?
     - Начальство  ночами  крепче  нашего спит,  - назидательно сказал
Охапкин.  - А мы, сторожа то есть, на посту согласно инструкции. Спать
нам не положено.  Хотя,  по правде сказать,  на моем объекте - никаких
происшествий.
     - Как же никаких происшествий?  - стал заходить со стороны Денис.
- Два года назад почти напротив вашей сторожки  погиб  при  загадочных
обстоятельствах Юрий Селянин.
     Охапкин посидел молча,  будто даже  это  известное  всему  району
происшествие ему требовалось припомнить:
     - Да, погиб. Царство ему небесное... Это вы, значит, про ту ночь,
когда меня Федор Иннокентьевич навестил.  - И настолько сильным, может
быть,  даже болезненным было в душе Охапкина это воспоминание, что он,
не дожидаясь вопросов следователя,  заговорил пространно: - Обошел я в
ту ночь оба вверенных мне склада, вернулся к себе в сторожку...
     - Не скажете, в котором часу вернулись? - прервал Денис.
     - Часов нет при мне,  но зашел я к себе, должно быть, за полчаса,
как  шум  поднялся  на дороге.  Значит,  в пол-одиннадцатого примерно.
Только взялся я за дратву - валенки подлатать старухе,  вдруг грохот в
дверь, будто миной шарахнуло по землянке, как нас в сорок третьем году
подо Ржевом.  Я  опешил  малость,  замешкался,  доковылял  до  дверей,
открыл,  а  там  сам Федор Иннокентьевич,  будто дед Мороз,  только на
бровях нет снега.  Вообще-то,  он уважительный мужик, всем работягам и
руку  подаст,  и по имени-отчеству величает...  А тут,  видно,  чем-то
сильно был раздосадован.  Даже,  извиняюсь,  матом  меня,  инвалида...
Спишь,  говорит,  старый хрен.  Я,  говорит, все кулаки оббил о дверь,
пока тебя добудился.  Говорит,  я обошел все твои объекты,  в сугробах
досыта накупался,  размести дорожки ленишься.  Я подумал: когда это он
успел объекты обойти,  когда я сам только что в  сторожку  со  складов
явился.   Так-то,   говорит,   ты   охраняешь  вверенную  тебе  ценную
социалистическую собственность. И еще напустился на меня: "Почему дыра
не заделана в заплоте,  через нее не только тесину, а медведь пилораму
уволочь может".  Вроде бы позабыл,  что это  вовсе  не  мое  дело.  Я,
понятно,  объясняю ему,  что уже совершил положенный мне обход и вовсе
не спал. Федор Иннокентьевич в конце концов отмяк душой, человек-то он
отходчивый, выпил ковш воды. Расстались мы с ним по-хорошему, я с него
еще снег голичком немножко обмахнул...





     Она прикрыла за собой дверь бухгалтерии,  приветливо взглянула на
ожидавшего  ее  в  коридоре  Дениса  Щербакова  и  сказала как старому
знакомому:
     - Я знала,  что вы придете.  Слух по поселку:  снова подняли дело
Юрия Селянина.  А я - Татьяна Матвеева,  в прошлом  -  Солдатова.  Вас
интересует только Солдатова...
     Последняя любовь Юрия Селянина не  взяла  бы  приза  на  конкурсе
красоты. И ростом невеличка, и станом полновата, и черты лица вовсе не
классические.  Круглое лицо с ямочками на румяных щеках. Но во взгляде
светло-серых  глаз  -  такая  доброта,  спокойствие и основательность,
которых нельзя не увидать и которые,  скорее всего,  привлекли  к  ней
смятенную душу Юрия Селянина...
     - Я сразу догадалась, что вы из этих... как их... органов.
     - Правоохранительных, - подсказал Денис и представился.
     - Ясно. После гибели Юрия, - лицо ее потемнело, - меня и Колю уже
расспрашивали про тот вечер.  - И забеспокоилась: - Здесь, в коридоре,
все время  ходят  и  хлопают  дверьми.  Не  получится  у  нас  с  вами
разговора.  Если  бы  вы  были комиссар Мэгре или сыщик Пуаро и вообще
жили бы где-нибудь в  Париже  или  в  Риме,  пошли  бы  мы  с  вами  в
какой-нибудь  погребок  и  заказали бы там по чашечке кофе,  а то и по
рюмочке как его...  кальвадоса,  и там бы вы услышали от меня все, что
вас  интересует...  Но  в  Таежногорске  кафе только вечернее,  днем -
обыкновенная столовая, где подают отварную мойву прошлогоднего завоза.
Там  не  поговоришь.  На  улице  еще холодно.  Поэтому вот что,  Денис
Евгеньевич, двинем-ка к нам домой...
     Денис поблагодарил и, обескураженный Таниным позерством, - нет ли
в нем стремления спрятать тревогу?  - покорно дал ей  взять  себя  под
руку и подравнял свой размашистый шаг к ее семенящей походке.



     Николай Матвеев  оказался  русоволосым парнем огромного роста,  с
задубелым от ветра лицом.  Спортивная куртка, казалось, расползется по
швам на его саженных плечах.
     Перехватив недоумевающий    взгляд     мужа,     Таня     сказала
предупредительно:
     - Знакомься,  Коля.  Это товарищ Щербаков, капитан милиции. Ты же
слышал:  опять интересуются, как погиб Юра Селянин, и Денис Евгеньевич
желает поговорить все о том же, о последнем ужине с Юрием...
     Таня, Юрий  и  Николай  повстречались  три года назад в том самом
вечернем кафе, где год спустя провели свой последний вечер.
     Юрий и Николай сидели за столиком, разомлелые от духоты, выпивки,
обильной  еды,  оглушенные  лязгом  музыкального   автомата.   И   оба
одновременно  разглядывали  в  толчее танцующих темноволосую невысокую
девушку.  Танцевала  она  радостно,  самозабвенно.  Всплескивали   над
быстрыми  плечами  струйки  темных  волос,  взлетали над головой руки,
жарко блестели в улыбке глаза и зубы...
     - Вот это девчонка! - ахнул Юрий.
     - Сильна! - поддакнул Николай.
     - Не знаешь кто такая?
     - Вроде бы  Василия  Ивановича  Солдатова  дочка.  Но  раньше  не
встречал ее здесь.
     Юрий, потом Николай пригласили девушку на танец,  а там подсели к
столику,  за  которым  она  сидела со своими подружками.  Юрий завязал
разговор с ней, как со старой знакомой, Николай застенчиво помалкивал.
Вскоре парни узнали, что она действительно Таня Солдатова, заканчивает
в областном центре финансово-экономический техникум,  приехала сюда на
преддипломную  практику  и  уже получила распределение в Таежногорскую
ПМК.
     - Так что,  мальчики, возвращаюсь в родные места, - сказала она с
удивительной своею улыбкой. - И заживем мы все вместе...
     - Вместе-то  чего  хорошего?  -  простодушно возразил Николай.  -
Вдвоем жить надо. Когда вдвоем - семья.
     - Вон  ты куда загадываешь,  не рано ли?  - засмеялась Таня.  - Я
пока не собираюсь замуж. Даже и за тебя... богатырь-красавец...
     - А уж за меня, маломерка, и подавно, - ввернул Юрий.
     - А  может,  маломерки  мне  больше  нравятся.  Я  ведь  и   сама
невеличка. Может, влюблюсь в тебя с первого взгляда...
     Николай заметно помрачнел. А Юрий сказал непонятно:
     - Ненадежная моя любовь, Таня. Нынче - князь, завтра - грязь.
     - Ой,  да ты,  оказывается,  мрачнющий,  - разочарованно заметила
Таня. - Ладно, мальчики, давайте пока просто танцевать...
     Когда парни у ворот Василия Солдатова простились  с  Таней,  Юрий
подождал,  пока  за ней захлопнулась дверь в сени,  ухватил Николая за
локоть и сказал твердо:
     - Вот что, Коля-Николай, я вижу, ты на Татьяну тоже положил глаз.
Все понятно.  Так вот что,  Николай,  чтобы нам не изломать из-за  нее
нашу  дружбу  и  не  стать  врагами  по-страшному,  давай договоримся:
никаких свиданий наедине,  тем более  -  объяснений,  всегда  и  всюду
только  втроем.  И  пусть  она,  как говорят в ООН,  сделает свободный
выбор...
     - Да  вроде  бы так.  Вроде бы правильно.  Все,  как в ООН.  Кому
судьба, тому и фарт.
     - Фарт что,  фарт всегда в наших руках.  Тьфу! Тьфу!.. - вроде бы
покрасовался Юрий перед приятелем.  - А вот судьба? Судьба, Коля, дело
туманное...
     За год никто из них не нарушил уговор.  Если  Николай  работал  в
вечерней  смене,  Юрий  не показывался у Тани.  Если Юрия отправляли в
командировку, Николай всячески уклонялся от встречи с девушкой.
     В тот  непогожий  январский  вечер  они завернули в вечернее кафе
тоже втроем.
     Сели за  столик,  обогрелись.  Николай  внимательно оглядел Юрия,
встревоженно заметил:
     - Ты  сегодня  какой-то  вроде  бы  не такой.  Лицо горит,  глаза
блещут... Вроде бы лихорадка у тебя...
     - И  правда,  Юра,  - согласилась с Николаем Таня.  - Какой-то ты
встопорщенный, что ли.
     - А,  ерунда,  - беспечно отмахнулся Юрий. - Ветром нажгло, вот и
горят щеки.
     Заказывал Юрий ужин с напугавшей Таню жадностью:
     - Куда так много? Будто купец в старину...
     Юрий накрыл   своей   ладонью  лежавшую  на  столе  ладонь  Тани,
искательно заглянул ей в глаза и сказал робко:
     - Догадливая,  Танюша.  -  И  признался  вроде  бы шутливо,  но с
несвойственной ему отчаянностью:  - А вообще-то,  к месту про  купцов.
Сегодня мне охота напиться именно по-купецки.  Так,  чтобы по мордасам
лупить кое-кого, зеркала, посуду...
     - Ничего себе.  Скромное желание, - напряженно засмеялась Таня. -
Может быть,  мы уйдем,  Коля?  Пусть он  один  дерется  и  ломает  все
вдребезги.
     - Вроде уговор же у  нас,  -  возразил  Николай,  -  чтобы  всюду
втроем.
     Едва официантка подала заказанное Юрием,  он,  не притрагиваясь к
еде,  с жадностью опорожнил фужер водки. Посидел, словно бы закаменев,
наполнил фужеры шампанским и сказал глухо:
     - Коля ты мой, Николай! Давно я порывался сказать тебе, как в той
частушке:  сиди дома,  не гуляй.  Да все не поворачивался язык. Уговор
наш,  дружбу нашу с тобой ломать не хотел. Ты знаешь, Коля, слово свое
я держал твердо.  Ни разу Танюшу за руку  не  взял  за  твоей  спиной,
ласкового  слова не шепнул ей.  - Он заслонил ладонью глаза от света и
сказал еще глуше:  - Один я знаю,  чего это стоило мне... Ведь люблю я
Таню больше жизни, больше матери своей люблю...
     - Ты,  парень,  что-то вовсе с тормозов соскочил,  - испуганно  и
осуждающе сказал Николай.  - Видно, сегодня водка тебе не впрок Уговор
же у нас...
     Юрий смотрел прямо перед собой и, казалось, не видел покрасневшей
до слез Тани, но все же уловил мгновение, когда она попыталась встать.
Мягко,  но  властно  накрыл своей ладонью ее ладонь на столе и сказал,
словно они были наедине:
     - Не уходи,  Таня.  Прошу тебя.  Трезвый я. И к тебе со всей моей
душой.  Хочешь,  при всех на колени перед тобой  встану...  Только  ты
одна,  Таня, спасти меня можешь. Уйдешь, значит, все - гибель мне, без
тебя нет для меня ни жизни, ни солнца, ни стариков моих, никого. И сил
моих никаких нет,  не выгрести мне без тебя к берегу... Люблю я тебя и
при нем,  при Николае, прошу тебя, Таня, стать моей женой. А откажешь,
с  любовью  этой  уйду в могилу!..  - И,  точно лишь сейчас вспомнив о
Николае,  всем телом крутанулся к нему и  заговорил  умоляюще:  -  Ты,
Коля,  зла  не держи на меня.  Знаю,  что только ты мой истинный друг,
прочие так...  собутыльники на дармовщинку... Ты пойми меня правильно,
друг единственный, найдешь ты еще свою судьбу и любовь, а мне без Тани
не жить...  -  И,  низко  склонившись  над  столом,  приник  губами  к
дрогнувшей руке Тани.
     Таня растерянно оглянулась  на  соседний  столик,  где  перестали
звенеть рюмками и ножами, прислушиваясь к словам Юрия, сглотнула слезы
и спросила гневно:
     - Ты  что,  артист?  Новую роль репетируешь?  Чувствуется богатый
опыт и навык!  Только я не Лидия Ивановна Круглова,  перед которой все
поселковые кавалеры ползают на коленях и ручки ее целуют!  И не пугай.
И могила тебя минует,  и прочие  страсти...  И  у  нужного  берега  ты
вынырнешь...  А что до твоей необыкновенной любви ко мне,  то спасибо,
конечно.  Только вот беда, нечем мне тебе ответить. Нет у меня любви к
тебе. Нет! - Она словно задохнулась на этой фразе, договорила грустно:
- Ты уж прости меня за это. Но сам понимаешь, разве кто волен в любви.
А если уж честно... Я люблю Николая и пойду замуж только за него, если
он, конечно, возьмет меня...
     - Да   что   ты,  Танечка...  Да  я!  -  Губы  Николая  дрогнули,
покривились, казалось, он заплачет.
     Юрий медленно  и  тяжело,  точно она была перешиблена,  снял свою
руку с руки Тани и сказал:
     - Куда ни кинь - кругом клин.  Может,  ты и права, Танюша. Может,
ясновидица ты! Какой я против Николая жених! У него бульдозер в руках.
И сегодня,  и завтра, и до скончания дней. А я нынче - князь, завтра -
грязь.  Кончилась моя карьера. - Он снова заслонил лицо ладонью, не то
от  света,  не  то  от  любопытных  взглядов,  и  сказал с неожиданной
лихостью:  - А!  Все,  как говорит один мой недобрый знакомый, гримасы
бытия...  Я с вами,  друзья мои, последний нонешний денечек... Нынче -
здесь,  завтра там.  Да  так  далеко,  что  и  в  лупу  это  место  не
рассмотришь  на карте.  А поскольку на свадьбе мне у вас не быть,  вот
тебе,  Таня,  мой свадебный подарок!  - Он быстрым движением извлек из
кармана   коробочку,   раскрыл  ее  и  надел  Тане  на  палец  золотое
кольцо-веточку    с    тремя     крохотными     лепестками     и     с
тычинками-бриллиантиками  посередине.  Сказал  с  горькой усмешкой:  -
Вознесся я в мечтах,  думал,  станет обручальным это колечко, а теперь
вот примите,  как говорят дипломаты, уверения в моем совершенном к вам
почтении...  - Лицо его потемнело,  голос  стал  сдавленным:  -  Между
прочим,  на  кольце,  под лепестками,  буковки Т.  С.  Думал - Татьяне
Селяниной, а сейчас просто Татьяне Солдатовой.
     Таня взглянула на свой палец, этикетку на кольце и сказала мягко,
но решительно:
     - Ты  прав,  Юра.  Коля  мой - обычный бульдозерист,  я - рядовой
бухгалтер. И такие дорогие подарки нам отдаривать нечем.
     - Правильно,  Танюша, - с облегчением сказал Николай. - Не к лицу
нам такие подарки.
     - Стало быть,  и в этом прокол. Что же, на нет и суда нет. - Юрий
сам  снял  с  пальца  Тани  кольцо,  осмотрелся,  обрадованно  крикнул
попавшейся на глаза официантке: - Эй, Тася, ты, кажется, Сергеева. Так
что все буковки сойдутся.  Иди-ка сюда,  озолочу тебя...  На память от
бывшего Юрки Селянина. Может, ты хоть когда вспомнишь, что был такой в
поселке.
     Тут Юрия  властно  крутанула за плечо чья-то сильная рука.  Перед
ним стоял и пепелил его взглядом суженных яростью  черных  глаз  Федор
Иннокентьевич Чумаков.
     - Ты  что  тут   выступаешь,   молокосос!   Устроил,   понимаешь,
спектакль!   То  в  дон  Кихота  играешь  и  Дульсинею  Тобосскую,  то
бижутерией разбрасываешься!  Напились, понимаете, до потери сознания и
ориентировки. Не можете водку, пейте кефир. Безответственность! Только
позорите честь нашего славного рабочего  коллектива.  А  ты,  Тася,  -
начальственно кивнул он поспешившей на зов Юрия официантке, - ступай и
продолжай работать.  И не слушай этого суслика.  Устроили,  понимаешь,
представление!
     Юрий скинул со своего  плеча  руку  Чумакова,  сказал  с  дерзкой
усмешкой:
     - А,  ясновельможный  товарищ  Чумаков!   Собственной   персоной.
Ужинаете,  значит, с народом. Трогательно, аж слеза прошибает... А вот
чужие   разговоры   подслушивать   -   нехорошо!..   Нехорошо,   Федор
Иннокентьевич,  как вы любите говорить, аморально! И не бижутерия это,
а мои деньги и мой каприз.  И никакой я не член  рабочего  коллектива.
Это  вон  Николай  рабочий человек.  А я - порученец,  как говорит мой
отец, Селянин Павел Антонович, при вашей особе.
     Большие выпуклые  глаза  Чумакова  вовсе  сузились,  артистически
поставленный голос стал шипящим:
     - Правильно,  ты, Селянин, не рабочий и не порученец. Ты - просто
шпана и алкоголик! И ты еще пожалеешь о своем дебоше...
     Юрий словно бы от удара отпрянул назад и проговорил сдавленно:
     - Спасибо,  Чумаков,  спасибо за все! Уж коли подслушивал сейчас,
послушай и мой последний сказ.  Сегодня я полдуши друзьям распахнул, а
завтра...  - Он понизил голос почти до шепота.  - Завтра  могу  и  всю
душу...
     - Распахивай!  Если кто ее  рассматривать  станет,  -  усмехнулся
Чумаков. - Чужая душа, как говорится, потемки...
     - Федор  Иннокентьевич,  -  напомнила  о  себе  снова  подошедшая
официантка.  -  Давеча вы заказывали навынос бутылку шампанского.  Так
будете брать?
     - Непременно,  - с готовностью сказал Чумаков. - А этим пропойцам
больше ни грамма!..
     - Слушаюсь, Федор Иннокентьевич, - заверила официантка.
     Держа за горлышко бутылку, точно противотанковую гранату, Чумаков
медленно и грузно двинулся к выходу...
     Юрий осмотрел  зал,  но,  не  уловив  ни  одного   сочувственного
взгляда, вернулся к своему столику и грустно сказал:
     - Не помню,  в чьей-то пьесе  кто-то  говорит:  "Испортил  песню,
какую песню испортил дурак..."
     - Вот и все,  - со вздохом подытожила Таня.  - Выпили  по  рюмке,
Юра, не спрашивая счета, швырнул официантке на стол много денег. Та аж
ахнула...  На улице мы расстались.  В первый раз за год пошли в разные
стороны.  Мы  с  Колей к моему дому.  Юра к себе.  Пошел - и не пришел
никуда...  -  Таня  потупилась,  поскребла  ногтем   на   полированной
столешнице  какое-то пятнышко и сказала тихо:  - Так что я себя и Колю
виню.  Пошли бы мы тогда вместе с Юрой, сейчас бы он был живой... А мы
сильно счастливые были тогда.  Очень обошлись с ним круто, не дошло до
нас,  что маялся он чем-то...  Ведь он же,  подумать только,  даже  на
Федоре  Иннокентьевиче выместил зло.  В тот момент все равно ему было,
кто перед ним.  Он бы и отца родного не пощадил...  Сильно я его тогда
подкосила.  Но  ведь  сердцу  не  прикажешь,  верно?  - она улыбнулась
виновато и грустно.
     - Да,  Таня,  сердцу  не прикажешь,  - подтвердил Денис,  думая о
важных подробностях, какие только что услыхал от Матвеевых, о том, что
Чумаков и другие свидетели, пожалуй, не преувеличили, расписав Стукову
пьяный дебош Селянина,  и  Стуков  на  основе  этих  показаний  сделал
логически верный вывод.  Не задумался только:  дебош ли это был или же
бунт? Бунт! Но против кого и чего?.. - Конечно, можно сказать: роковое
стечение  обстоятельств.  Вы с Николаем были слишком счастливы,  чтобы
думать о нем. Яблоков хотел его проводить, но Селянин отказался. А как
вы считаете: Юрий, когда вы расстались, был сильно пьян?
     - Да как вам сказать?  - Николай пожал плечами.  - В кафе  пришел
трезвым,  выпил умеренно,  говорил связно,  хотя зло и непонятно. А на
ногах держался твердо.
     - А как же дебош? - вспомнил Денис. - Оскорбление Чумакова?
     - Я считаю,  не было никакого дебоша, - убежденно сказала Таня. -
Была просто истерика. Или бунт против чего-то.
     - Или против кого-то?
     - Против меня, наверно, - предположила Таня после долгой паузы. -
Я его тогда обидела сильно.
     Уже убежденный  в  том,  что  версия  об  убийстве  Юрия Николаем
Матвеевым из ревности совершенно беспочвенна, Денис сказал:
     - Вот теперь,  через два года,  и гадай,  что стряслось с ним:  с
отчаяния  сам  лег  под  машину,  пьяным  упал  в  кювет,  как  думают
некоторые,  выбрался  и  отлеживался на дороге или кто-то проломил ему
голову...
     - Может,  - начал Николай,  - ни то, ни другое, ни третье? Просто
на бегу подвернулась нога,  упал,  а вот подняться сил не  хватило.  А
чтобы голову ему проломить...  Кто?! За что?! У него же весь поселок в
друзьях.  Не было врагов у него.  Ну,  а если он стекла кому по пьянке
выхлестал, так за это не убивают...
     - Значит,  вы не были на месте происшествия? Когда же вы узнали о
гибели Юрия?
     - Да утром уже.  Сразу-то мы к моим родителям пошли.  Сказали им,
что  хотим  пожениться.  По-старому,  вроде бы спросили благословения.
Папа с мамой растрогались,  сразу угощение на стол.  Так до  утра  все
вместе и просидели, проговорили о будущей жизни.
     - Таня,  как я понял,  в кафе вы недобрым словом вспомнили  Лидию
Ивановну Круглову. Разве у Юрия с ней были отношения?
     От взгляда Дениса не укрылось,  как быстро переглянулись  супруги
Матвеевы, и Николай, опережая ответ жены, сказал:
     - Откровенничал со мной Юрий.  Лидия Ивановна  заигрывала  с  ним
всячески,  когда  он  на  лесных  делянах  отмеривал  ей положенные по
договору  кубометры.  Ну  а  Круглову  эту,  всему  поселку  известно,
обхаживал  инженер  Постников.  Так  что  между  Постниковым  и  Юрием
пробежала черная кошка... А если правду сказать, то последний год Юрий
на всех шибко злиться начал: и на Круглову, и на Постникова, и даже на
самого Чумакова. Поругивал их частенько. И еще намекал, что судьба его
сразу может сломаться. И надо ему торопиться жить.
     - И что же, он торопился? Сорил деньгами? Делал дорогие покупки?
     - Нет,  жил,  пожалуй, в пределах своей зарплаты, - рассудительно
оказал Николай.  - Ну,  прогрессивки были.  В доме Селяниных  заведено
было,  что свои деньги Юрий держал при себе, не давал на хозяйство. Да
и не было в доме Селяниных никакого богатства. А когда Павел Антонович
на  могилу  Юрия  чуть  не  мавзолей поставил и по поселку слухи пошли
разные,  то он объяснил,  что деньги это  Юрия,  и  наиграл  он  их  в
"Спортлото".
     - А вам Юрий говорил о "Спортлото"?
     - Были  разговоры.  Ездил  он в область,  покупал карточки.  И по
телевизору  всегда  смотрел  тиражи.  Он  ведь,  Юрий-то,  вообще  был
азартный. Но о выигрышах скрытничал.
     И снова перед глазами  Дениса  всплыл  памятник  на  могиле  Юрия
Селянина  на неказистом Таежногорском погосте,  и зашелестели пересуды
по поселку,  и замаячили где-то вдалеке сберегательные книжки. Вклад в
десять тысяч рублей. И не было разумного объяснения происхождению этих
ценностей,  кроме не очень правдоподобного "Спортлото".  А теперь  еще
засверкал  бриллиантовыми  тычинками на золотых лепестках перстень.  И
Денис, не сдержав озабоченности, спросил:
     - А что, Таня, перстень, который дарил вам Селянин, действительно
был бижутерией, как определил Чумаков?
     - Да  нет,  Юрий сам опроверг это.  Федор Иннокентьевич его видел
издалека,  а мы с Колей рассмотрели во всех подробностях. В футлярчике
для перстня была этикетка магазина.  Цена - тысяча семьсот рублей. Так
что настоящие в нем бриллианты.
     - Где теперь этот перстень? У Павла Антоновича?
     - Этого я не знаю, никогда разговора не заходило...



     Едва взглянув на вошедшего к нему капитана Стукова,  Денис  опять
подивился  способности  Василия  Николаевича  преображаться  внешне  в
зависимости от  своих  служебных  обстоятельств.  При  первой  встрече
Стуков  показался  Денису  немощным,  глубоко  уязвленным в самолюбии,
сейчас он смотрелся бравым, не простившимся еще с молодостью офицером,
исполненным достоинства, взгляд его был уверенным и твердым.
     - Что, Василий Николаевич, отрадные новости?
     - Да,  оправдываются наши расчеты.  Постников начал "работать" на
пользу следствию.
     - И что же он "наработал" за два дня?
     - Как мы с вами и предполагали, он кинулся к своим старым связям.
Сначала  заявился  к  Жадовой,  и  примерно  через  полчаса  оба рысью
затрусили  к  Пряхину,  где  провели  весь  вечер.  Не   надо   особой
проницательности,  чтобы  догадаться:  Постников  обеспечивает  себе у
Жадовой и Пряхина алиби:  не был,  мол,  я с вами в тот  вечер,  когда
погиб Селянин.  Но вот дальше...  Дальше начинается, Денис Евгеньевич,
любопытное.  На следующее утро,  вместо того чтобы явиться на  работу,
Пряхин сел в свой "Москвич" и двинулся в соседний райцентр - Еловское.
И представляете,  мимо  почты  проехал,  а  со  станции  отстучал  две
телеграммы.  Вот вам и Валька Пряхин. Все его ветродуем считают, а он,
гляди-ка ты,  - конспиратор.  Ну  да  и  наши  ребята  глазастые...  А
телеграммы     явно    условным    текстом.    Вот    копии:    "Трест
"Электросетьстрой",   Чумакову    Федору    Иннокентьевичу.    Решения
кардинальных   вопросов   перспективного  развития  Таежногорской  ПМК
необходимо ваше присутствие. Постников". Эти "кардинальные" вопросы, -
с   усмешкой   продолжал  Стуков,  -  надо  полагать,  стали  известны
Постникову еще перед отъездом в Шарапово.  Фокус в том,  что,  занятый
своими хлопотами, сей командированный ко времени подачи телеграммы так
и не удосужился явиться в ПМК.
     - Просчет   для  такой  ситуации  непростительный,  -  насмешливо
заметил Денис.  - Неужели Чумаков,  заранее  обговорив  с  Постниковым
условный текст, не дал ему наставлений?
     - Бывает и на старуху проруха...  - усмехнулся  Стуков,  мысленно
удивляясь  тому,  что в первый раз неуважительный намек на Чумакова не
вызвал в нем внутреннего протеста.
     Стуков услышал  фамилию  Чумакова  и  вдруг вспомнил,  как в ходе
предварительного следствия по  делу  Касаткина  внимал  каждому  слову
Федора  Иннокентьевича,  чуть  не  поддакивал  ему  и не задался самым
главным вопросом:  почему,  по какой причине не  очень  пьяный,  пусть
нашумевший в тот вечер в кафе Селянин оказался лежащим на дороге...
     - А  вот  еще  одна  любопытная   телеграмма:   "Ташкент.   Улица
Намаганская,  дом 12,  квартира 9,  Кругловой Лидии Ивановне.  Вспомни
моем дне рождения.  Готовься срочному приезду Шарапово,  Надя". Надя -
это Надежда Гавриловна Жадова...
     - У Надежды Гавриловны,  - засмеялся Денис,  -  прямо  скользящий
график  ее  появления  на  свет.  Два  года  назад  она  отмечала свое
тезоименитство десятого января,  теперь вдруг передвинула на  март.  -
Денис  тепло  улыбнулся  Стукову  и  сказал:  -  Спасибо  вам  и вашим
глазастым  ребятам,  Василий  Николаевич.   Сдается   мне,   что   это
приглашение  на  бал  не  менее важно для нашего дела,  чем даже вопль
Постникова о помощи...  Первый естественный вывод:  мадам Круглова  на
расстоянии  держит  в  поле  зрения все Шараповско-Таежногорские дела.
Доследование  причин  гибели  Юрия  Селянина,  интерес   следствия   к
Постникову  для  всей  компании  небезразличен,  -  Денис  взглянул на
внимательно  слушавшего  Стукова  и  почувствовал,  что  не  может  не
признаться  ему  в  том,  что  отчетливо  нарастало в его сознании:  -
Знаете,  стократ хваленая следовательская интуиция  подсказывает  мне,
что  мы  едва  ли закончим дело о причинах гибели Юрия Селянина,  даже
если там действительно несчастный случай. Хотя едва ли несчастный... И
очень   возможно,   что   дело  о  трагическом  дорожном  происшествии
перерастет в довольно  сложное  разветвленное  дело  о  должностных  и
хозяйственных преступлениях.
     - Чем черт не шутит, когда бог спит, а точнее, местная милиция.
     - И   еще,   Василий  Николаевич,  по-моему  выходит,  что  Федор
Иннокентьевич Чумаков очень заинтересован в исходе дела  Постникова  и
вообще  в  наших  следственных  действиях.  -  Денис остановился перед
Стуковым,  тепло улыбнулся ему:  - В общем, похоже, что вы раскопали в
мякине  полновесное  зерно.  И  если  я  не  совсем  профан - скоро мы
встретимся с главными действующими лицами.





     И снова за стеклами газика мелькали домики Таежногорска. Над ними
из  печных  труб  извивались  сизые  дымки.  Обочь  дороги  из кюветов
вздымались и горбились подтаявшие ноздреватые сугробы.  А за кюветами,
куда ни кинь взгляд, чернела зимняя тайга.
     И сейчас,  в  пути,  и  до  этого  в  гостинице,  и  в  райотделе
надвигалась  на  Дениса лавина вопросов:  почему гордый,  самолюбивый,
всеми почитаемый Чумаков после публичных оскорблений Юрия Селянина  не
вызвал  милицию,  как,  наверное,  поступил  бы  каждый  на его месте?
Почему, купив бутылку шампанского, отправился с нею не к себе домой, а
на ДОЗ,  в поздний час,  когда его там никто не ждал? Да еще пешком, в
метель.  Почему солгал Яблокову,  что его  машина  "на  приколе"?  Где
находился  Чумаков  с  того момента,  когда расстался с Яблоковым,  до
встречи с ним на заводском дворе?  Почему никогда до этого не проверял
сторожевые  посты,  а  перед  переездом затеял обход сторожевых будок?
Почему срочно отправил Яблокова в командировку в Хребтовск сразу после
гибели Селянина, хотя начальник Хребтовского участка Скворцов показал,
что был удивлен  приездом  Яблокова.  Почему  грубо  нарушил  трудовое
законодательство:  задержал  приказ  об увольнении Юрия Селянина,  его
трудовую книжку и расчет?  По какой причине хотел  Селянин  уехать  на
край света?..  Наконец, кто автор явно условной телеграммы Постникова?
Если Чумаков - это значит,  что он так же, как Круглова, держит в поле
зрения  все,  что касается гибели Юрия Селянина...  А из этого следуют
прямо-таки сенсационные выводы - между Чумаковым,  Постниковым и этими
дамами существовала преступная связь. И Постников совершил наезд своей
автомашиной на Юрия Селянина...  по приказанию Чумакова или  с  ведома
его...
     Дойдя до этого ошеломляющего вывода,  Денис начинал спор с  самим
собой.
     Но что могло лежать в основе их  преступной  связи?  Хищения?  Но
чего?  Бетона?  Стальных опор?  Провода? Изоляторов? Запасных частей к
строительным механизмам?  Малоправдоподобно.  В ближайшей  округе  нет
спроса на эти ценности. Что же остается? Лес? При прокладке просек для
высоковольтных  линий  в  здешней  чащобе  вырубаются  десятки   тысяч
кубометров   древесины.   А   Круглова   представляла  здесь  интересы
нескольких среднеазиатских колхозов по закупке леса...  Начальник  ПМК
Чумаков,  экспедитор Юрий Селянин,  автомеханик Постников и "торгпред"
среднеазиатских  колхозов  Круглова  -  вполне  возможная   преступная
группа.  С  внутренним  разделением  труда  и  замкнутой  криминальной
технологией.
     Такая гипотеза объясняет многое. Странную дружбу Чумакова с Юрием
Селяниным,  поведение Чумакова и Юрия Селянина в кафе и в разговоре  с
Яблоковым,  двусмысленные  речи  и тосты за столом у Жадовой.  Кстати,
дружба  Кругловой  и  Жадовой  -  а   телеграмма   Жадовой   полностью
подтвердила  ее  -  тоже  носит "производственный характер".  Вагоны -
дефицитнейшая вещь, а лес в Среднюю Азию везти надо...
     Как всякая гипотеза,  эта выглядит убедительной.  Но,  как многие
гипотезы, может не выдержать проверки реальностью.
     Против Чумакова    -    предприимчивого,   масштабного,   умелого
хозяйственника - нет никаких фактов. Малоправдоподобна и версия о том,
что Чумаков расправился с Юрием Селяниным, почему-то ставшим неугодным
ему,  руками Постникова. Во-первых, зависимость Постникова от Чумакова
должна   быть   поистине   рабской.   А  во-вторых,  как  Чумаков  мог
скоординировать скорость движения Юрия Селянина и  машины  Постникова?
Юрий  Селянин  мог  в ту ночь не пойти домой.  Заночевать,  скажем,  в
дежурке у Яблокова.  Наконец,  если Постников ехал с намерением  сбить
Юрия Селянина, зачем посадил к себе в кабину Круглову?
     Вот тебе и "убедительная гипотеза"!..  Все возвращается на  круги
своя... Несчастный случай - падение с высоты собственного тела... Чего
не исключает и медицинская экспертиза.  А  стойкая  преступная  группа
махинаторов  с  древесиной  - это,  увы,  даже не гипотеза,  а домыслы
следователя, плоды его так называемой профессиональной интуиции...
     Значит, банальный несчастный случай... Да здравствует следователь
Стуков и его здравый житейский  смысл...  Даже  и  полковнику  Макееву
изменила  его  хваленая  интуиция.  И  стало  быть,  придется Григорию
Ивановичу,  как  сам   же   пообещал   сгоряча,   раскошеливаться   за
безрезультатную командировку капитана Щербакова...
     Эти мысли и дискуссии с самим собой,  неотступно  сопутствовавшие
Денису в последние дни,  сейчас вдруг словно бы поблекли, потускнели в
свете набиравшего весеннюю силу солнца  и  в  блеске  выпавшего  ночью
снега.
     Денис спустил боковое стекло газика,  всей грудью  вдохнул  струю
ветра.
     И с умилением,  присущим всем городским  жителям  при  встрече  с
природой,  думал о том,  что кто-то мрачный и напрочь лишенный чувства
красоты высокомерно назвал такие,  теперь  все  более  редкие,  уголки
земли "медвежьими"...
     Вспомнились рассказы  космонавтов  о  том,  какой  нежно-голубой,
прекрасной   и   тревожно-маленькой  смотрится  из  космоса  Земля.  И
припомнилась гипотеза известного астронома об  уникальности  жизни  на
Земле,  неповторимости  ее  нигде в галактике,  а возможно,  и во всей
вселенной... Гипотеза, опять гипотеза...
     Пока нет фактов,  чтобы подтвердить ее.  Но нет пока фактов и для
того,  чтобы   ее   опровергнуть.   Страшно,   немыслимо,   невозможно
согласиться   с   тем,   что   наша   голубая   Земля   -  всего  лишь
микроскопический островок разумной жизни в  межзвездных  безднах,  что
нигде  на пространствах в миллиарды парсеков нет у землян собратьев по
разуму, по формам жизни.
     Как же  дорога  нам  должна быть наша мать-Земля и все на ней:  и
громады городов,  и сельские  избы,  речные  плесы,  таежные  дебри  и
снеговые  завалы...  Как  дорого  все живое,  как бесценна и уникальна
жизнь каждого человека.  А тот, кто посягает на нее - враг всех людей,
он недостоин звания человека...
     Юрия Селянина кто-то или что-то лишило жизни.  Что-то или кто-то?
Несчастный  случай?  Роковое  стечение  обстоятельств?  Или  тщательно
задуманное и искусно исполненное преступление?
     С этой   обретшей  прежнюю  остроту  мыслью  старший  следователь
областного УВД Денис Щербаков вошел в кабинет начальника Таежногорской
ПМК "Электросетьстроя" Дмитрия Степановича Афонина.



     В просторном,  по-современному  обставленном кабинете Афонина при
разговоре со следователем присутствовали трое.  Сам Дмитрий Степанович
-  молодой,  чуть  старше  Дениса,  громогласный  краснолицый  крепыш;
главный  бухгалтер  Нина  Ивановна  Шмелева  -  сухонькая,  седовласая
женщина;  начальник  отдела кадров Семен Потапович Усенко - тщедушный,
лысый, очень болезненный человек.
     Однако после  первых  "пристрелочных"  вопросов у Дениса возникло
ощущение, что с ним беседуют четверо.
     Словно бы  скользнул  тенью  в кабинет и незримо уселся в кресло,
подавал реплики,  своевременно напоминал о  себе  Федор  Иннокентьевич
Чумаков.  Имя, прежняя и новая должности Чумакова звучали едва ли не в
каждой произнесенной собеседниками Дениса фразе.
     Афонин не преминул подчеркнуть,  что Чумаков, при котором Дмитрий
Степанович работал главным  инженером  колонны,  передал  ему  сложное
хозяйство  в  образцовом состоянии.  Планы строительно-монтажных работ
перевыполнялись  из  месяца  в   месяц,   высокими   были   и   другие
экономические показатели.
     А как заботился Федор Иннокентьевич о людях,  о престиже колонны!
Сколько   индивидуальных   домиков   и  общежитии  возвели  в  поселке
хозспособом.  А почему бы и не строить?  Леса вон сколько остается при
прокладке   линий.   Или   о  престиже...  Никогда  не  забывал  Федор
Иннокентьевич ни о материальных,  ни о  моральных  стимулах  повышения
производительности  труда.  Сколько  статей в местную печать написал о
лучших людях колонны,  с представлением к  правительственным  наградам
знатных  строителей  никогда  не  запаздывал.  В  районном центре флаг
трудовой славы в честь  лучших  бригад  подымали  торжественно  каждую
неделю,  а ведь район-то сельскохозяйственный. Словом, десятки, да что
там десятки,  сотни людей в поселке обязаны  Федору  Иннокентьевичу  и
достатком своим, и репутацией.
     - Уж как заботлив он был к рабочим,  - вклинилась в разговор Нина
Ивановна  Шмелева.  - В нашей колонне самые высокие тарифные ставки по
тресту,  а трест едва ни не крупнейший в стране - двенадцать колонн. -
Она  вздохнула,  точно  бы  у  нее  дух  захватило от масштаба треста,
который  теперь  возглавлял  Чумаков,  и  продолжала  с   неподдельной
гордостью:  -  Сколько  внезапных ревизий наезжало:  и трестовских,  и
министерских,  и из областного КРУ. Строгие ревизии, придирчивые... Но
ни  одна  не  вскрыла  ни  одного рубля приписок строительно-монтажных
работ, нарушений финансовой дисциплины. Разве что по моей части мелкие
упущения   в   оформлении   документации.  А  Чумакову  после  ревизии
непременно благодарность.
     - Или вот мелочь,  кажется,  - снова заговорил Афонин,  - кабинет
этот.  Распорядился Федор Иннокентьевич отделать  и  обставить  его  в
соответствии  с  самыми  высокими современными стандартами.  Некоторые
злословили тогда: нескромность, мол.
     Денис лишь   сейчас   оценил   деревянные   панели   вдоль  стен,
полированную мебель, тяжелые портьеры на окнах.
     - В  таком кабинете,  - снова донесся до Дениса голос Афонина,  -
даю вам честное слово,  и ты  сам,  и  тот,  кто  на  прием  приходит,
воспринимает тебя личностью. Так что дальновидно это со стороны Федора
Иннокентьевича. По одежке встречают...
     Афонин не  то  удивленно,  не  то  не  скрывая восхищения покачал
головой и весело,  громко засмеялся,  как смеются дети  да  еще  очень
чистые и спокойные душой люди:
     - По телевизору программа такая есть:  "Делай с нами,  делай  как
мы,  делай  лучше нас".  Так вот,  хочу признаться:  три с лишним года
главным инженером я все делал заодно с  Федором  Иннокентьевичем.  Без
него изо всех сил стремлюсь делать,  как делал бы он сам.  А вот лучше
не получается. - Он опять засмеялся. - Видно, в коленках слабоват. - И
продолжал уже серьезно: - И знаете еще, что в нем очень ценно: Чумаков
- не просто администратор,  талантливый хозяйственный руководитель, но
и не менее талантливый инженер.  Могу свидетельствовать это со знанием
дела,  поскольку возглавлял при нем техническую службу в колонне.  Мы,
инженеры, диву давались, с какой быстротой, легкостью и, не боюсь этих
слов,  инженерным  изяществом  решает  он  специальные  проблемы.  Без
преувеличения   говоря,   может  рассчитать  не  хуже  ЭВМ  технологию
установки опоры ЛЭП-500 и на голой подоблачной  скале,  и  в  болотной
топи.  Да  так  водрузить мачту,  что она как дерево из земли растет и
всегда росла здесь.  Не инженер,  а тончайшая  электроника  последнего
поколения!   Не  зря  в  министерстве  поговаривают,  что  для  Федора
Иннокентьевича готовят там большой кабинет.
     - Стало  быть,  дела  в  колонне  обстоят хорошо,  перспективы ее
работы ясны,  ничего чрезвычайного в последние дни не  стряслось  и  в
срочном  появлении Федора Иннокентьевича нет необходимости?  - заметил
Денис.
     - Да  что вы?!  - разом прозвучали три удивленных голоса.  - Ни о
каких чрезвычайных происшествиях - тьфу,  тьфу, тьфу - не было и речи.
Хотя приезду Федора Иннокентьевича мы, разумеется, всегда рады.
     - Работники  треста  вас  часто  навещают?  Передовой  коллектив.
Передовой опыт...
     - Да не обижают вниманием,  - сказал Афонин.  - На днях  появился
здесь Игорь Петрович Постников.
     - И чем же он интересовался?
     - Ну,   само  собой,  ходом  выполнения  плана.  Потом  по  своей
должности:  состоянием автопарка и строительных механизмов.  Побывал в
гаражах,  в  мастерских,  дал кое-кому разгон.  И засел в постройкоме:
проверял  жалобы  на  разные  бытовые  неурядицы.  -  Афонин   покачал
массивной  головой  и засмеялся:  - Чудеса!  Игорь Постников привыкает
басить. Чувствует себя уже главным инженером треста...
     - Уже  басит?  -  ответно  засмеялся Денис.  - А ведь Постников -
бывший ваш работник?..
     - Да.  Работал  у  нас  после  института,  командовал автопарком,
строительными механизмами.
     - Что,  очень  способный  инженер,  если  прочат  его  на высокую
должность?
     - Приказы  начальства  не  обсуждают,  - усмехнулся Афонин.  - Но
поскольку трудился он под моим руководством,  я бы не дал ему очень уж
блестящей   аттестации.   Обычный  дипломированный  специалист,  каких
десятки тысяч выпускают наши вузы.
     - Чем же тогда он так ценен Федору Иннокентьевичу?
     - Я говорю,  приказы не обсуждают.  А может быть,  Чумаков тоньше
нас проникает в творческие потенции человека.
     - Многих,  кроме Постникова,  работников  колонны  перевел  Федор
Иннокентьевич в трест?
     - Постникова,  значит,  Савельеву из бухгалтерии,  шофера  своего
Шапошникова, секретаря Нину.
     - Очень ценные работники?
     - Савельева - отличный,  растущий товарищ,  - заметила Шмелева. -
Постников - это,  наверное,  каприз Федора Иннокентьевича,  а шофер  и
секретарь - привычка.
     "Ну, каприз,  пожалуй,   слишком   легковесное   объяснение   для
многомудрого  и  многогранного  Федора Иннокентьевича..." - усмехнулся
Денис и спросил:
     - Наверное,   Федор  Иннокентьевич  забрал  бы  с  собой  и  Юрия
Селянина, если бы тот не погиб. Чумаков очень дорожил Селяниным.
     - Не думаю,  чтобы Селянина Федор Иннокентьевич забрал с собой, -
заговорил кадровик Усенко.  - Селянин недели за три до отъезда  Федора
Иннокентьевича подал заявление об уходе по собственному желанию.
     - Оно у вас хранится в архиве? Можно с ним ознакомиться?
     - Конечно. Куда ему деваться? - В тоне Усенко проскользнули нотки
самодовольства.  И стало ясно,  что архивы у него  в  полном  ажуре  и
никакой комар не подточит к ним носа.  Но вдруг он вздохнул и добавил:
- Памятно оно мне,  это заявление...  Когда Селянин, значит, подал его
мне, я, согласно существующего указания о сокращении текучести кадров,
провел  с  Юрием  подробную   беседу   и   уговаривал   остаться.   Но
безрезультатно.  Упрям был покойник.  И чем-то очень озлоблен. А Федор
Иннокентьевич пришел прямо-таки в сильное негодование. Сказал, что это
со  стороны  Селянина  мальчишество  и  пьяный  бред.  Он запретил мне
готовить приказ об его увольнении и выдавать трудовую  книжку.  И  сам
пытался   Селянина  убедить  забрать  заявление.  Федор  Иннокентьевич
выразился в том смысле,  что в интересах всего треста,  чтобы  Селянин
остался...
     - Чем же был так ценен Селянин, да еще для всего треста?
     - Даже затрудняюсь ответить, - белесые ресницы Усенко вспархивали
растерянно,  часто.  -  Федор-то  Иннокентьевич  ведь,   как   хороший
шахматист,  на много ходов смотрел вперед.  А Селянин...  Он, конечно,
экспедитор в отделе  снабжения.  Но  для  Федора  Иннокентьевича  Юрий
Селянин  был  особым  человеком.  Федор Иннокентьевич ему всегда самые
ответственные поручения доверял по части  добывания  запасных  частей.
Ну,  и опять же снисходительность,  терпимость к его грехам прямо-таки
отцовские.
     - А грешки-то серьезные? Или шалости мальчишеские?
     Афонин, Усенко,  особенно  Шмелева,   перебивая   один   другого,
вспоминали Юрия Селянина.
     Их рассказы отнюдь не  разрушали  представления  Дениса  о  Юрии,
каким сложилось оно по воспоминаниям Павла Антоновича,  Яблокова, Тани
и Николая Матвеевых.
     Добрый, компанейский,  веселый парень. Правда, в последний год он
словно чувствовал близкую  гибель,  попивать  стал  частенько.  А  как
говорится,  где  пьют,  там  и  льют...  И  прогулы стал допускать,  и
скандалы  случались.  Поселок  невелик,  слухи  и  сплетни  разносятся
быстро.  Постройком  дважды  просил уволить Юрия за прогулы.  Но Федор
Иннокентьевич заступался и настаивал на своем.
     - Конечно,  оставался,  -  насмешливо  заметил  Денис.  -  Как не
остаться, если Чумаков даже после заявления Селянина видел в нем опору
треста.
     - А вы напрасно иронизируете,  товарищ Щербаков, - с явной обидой
на неуважительный отзыв о Чумакове упрекнул Афонин, - я после того как
потянул эту упряжку,  ни за какие коврижки не  отпустил  бы  с  работы
Селянина.  Ярко выраженная коммерческая жилка была у него. Своего рода
талант.  Кроме своей работы в отделе снабжения занимался он еще сбытом
отходов лесоповала,  которые образуются при прокладке линии. И вот вам
факты:  за три года до отъезда Федора Иннокентьевича было  реализовано
более  пятидесяти  тысяч  кубометров.  Это дало колонне свыше миллиона
рублей дополнительных прибылей.  Отсюда и премии, тринадцатые зарплаты
и  прочие  блага.  Не  говоря  уже  о таких дарах природы,  как вагоны
среднеазиатских яблок,  дынь,  арбузов для наших  орсовских  столовых,
магазинов и детских садов.  Что, к слову сказать, и в областном центре
редкость.  И вся эта благодать по государственным ценам...  А я за два
года при всем старании реализовал почти в десять раз меньше... Вот вам
и Юрий Селянин...
     Денис, как бы только для поддержания разговора, спросил:
     - Судя  по  всему,  тонкомер  шел  туда,  где  произрастают  дары
природы?
     - Точно.  Безлесным районам Средней Азии.  Здесь  даже  постоянно
находилась их представительница Лидия Ивановна Круглова, - рассказывал
Афонин,  всей душою одобряя предприимчивость Чумакова  и  коммерческую
жилку  Селянина.  -  Непосредственно  отпуском леса занимался Селянин,
платежные документы Кругловой оформляла бухгалтер  Савельева,  которая
теперь в тресте.  Федор Иннокентьевич, очень поддерживая эти операции,
говорил,  что большая от них польза государству:  и  отходы  древесины
идут в дело, и казне доход, и крепнет дружба народов, и ПМК выгодно.
     - А что же вы теперь не укрепляете?..
     - Да вот нет такого коммивояжера,  как Селянин. И Круглова уехала
куда-то.  К тому же  на  тонкомер  почему-то  упал  спрос.  А  деловую
древесину   мы   продавать   не   имеем   права.   Обязаны  поставлять
деревообрабатывающей промышленности.
     - И поставляете?
     - Да как вам сказать,  - замялся Афонин.  - Поставляем,  конечно,
но...  до  плановых  уровней далековато.  Сами знаете,  как с рабочими
руками  дела  обстоят  повсеместно.  Ну  и  транспорт,  прежде   всего
специализированный,  лесовозный,  - опять же проблема. Не говоря уже о
вагонах...  Так что чего кривить  душой  -  гибнет  деловой  лесок.  И
много...  -  Он  вздохнул,  жалея этот лес,  и продолжал с откровенной
завистью:  - А вот Федор-то Иннокентьевич и Юрий  Селянин  умели  даже
дровяник обратить в доход государству.
     Денис, как бы не  уловив  его  откровенной  зависти  к  Чумакову,
заинтересованно спросил:
     - А  при  Федоре  Иннокентьевиче  планы  поставок  делового  леса
государству выполнялись успешно?
     - Я бы не сказал,  - покачал головой Афонин.  - И при Чумакове, и
до него, и после меня останутся те же объективные условия, о которых я
рассказывал раньше.  К тому же надо иметь в виду,  с  нас,  строителей
ЛЭП,  практически и спроса нет за этот лес,  идет он совсем по другому
ведомству,  в производственные планы не  засчитывается.  Для  нас  это
своего рода довесок, так сказать, благородное патриотическое дело.
     Хотя у Дениса,  что называется,  на кончике языка была гневная и,
увы,  расхожая филиппика против живучей безхозяйственности,  заговорил
он совсем о другом:
     - Простите,  Дмитрий Степанович, разумеется, я никого ни в чем не
подозреваю, просто как коммунист с коммунистом. Можно, по-вашему, этот
практически бесхозный деловой лес сбывать налево под видом тонкомера?
     - Ну...  при охоте,  можно,  конечно,  - снова замялся Афонин,  -
известно,  что  кошка к салу найдет дорогу.  Только для этого "налево"
отчаянность нужна, грязные руки и грязные помощники. Сильно это против
закона и против совести коммуниста...
     Тут возвысила гневный голос Нина Ивановна Шмелева:
     - Вы это на что же намекаете,  товарищ Щербаков?  Уж не на то ли,
что  в  бытность  начальником  ПМК  всеми   нами   уважаемого   Федора
Иннокентьевича  и  при  моем,  стало  быть,  содействии,  как главного
бухгалтера,   творились   в    колонне    противозаконные    операции?
Разбазаривался ценный и дефицитный деловой лес? Да будет вам известно,
товарищ Щербаков,  прежде чем заключить со среднеазиатскими колхозами,
представителем   которых   была   Круглова,  договор  о  поставках  им
порубочных отходов и тонкомера,  товарищ Чумаков заручился официальным
согласием  райисполкома  и  треста и поставил в известность наш главк.
Более  того,  когда  был   составлен   и   подписан   договор,   Федор
Иннокентьевич  лично пригласил в ПМК прокурора района товарища Власова
и проконсультировался с ним  о  законности  этого  документа.  -  Нина
Ивановна перевела дух и сказала мягче:  - Нет,  Денис Евгеньевич,  все
было совершенно законно.  Ни Федор Иннокентьевич,  ни я не  отпускали,
вернее,   не   выпустили   из   своих  рук  ни  одного  кубометра  без
предварительной оплаты по чековым книжкам.  Какая у кого из нас  могла
быть  корысть,  если расчеты были безналичными,  а деньги существовали
лишь номинально.
     "Черт знает,  может быть,  на самом деле я, не желая того, обидел
хороших и ни в чем не повинных людей,  - смущенно подумал Денис,  - Но
все-таки...  Все-таки  этот  здоровяк  Афонин не исключает возможности
махинаций с лесом".
     - Ну,   хорошо,   я   ни  минуты  не  сомневаюсь,  что  вся  ваша
лесоторговля абсолютно законна,  - Денис улыбнулся Шмелевой. - Но ведь
бревно,  пусть  даже  тонкомерное,  или,  как  это называется на языке
специалистов,   кажется,   хлыст,   -    это    не    груздочек,    не
ягодка-земляничка,  которые  из  леса можно вынести в лукошке.  Как же
осуществлялась эта громоздкая операция,  кем?  Где брались погрузочные
механизмы, лесовозы, рабочая сила, а главное - железнодорожные вагоны?
Кем это оплачивалось?
     - Это  вы  спросите  у  Кругловой.  Договором это не обусловлено.
Никаких обязанностей ПМК на себя не брала.
     - А кто непосредственно отмерял на просеках лесоматериалы?
     - Это была обязанность Селянина. И только его.
     - И какими же документами все оформлялось?
     - Как  положено:  актами  об  отпуске  леса,  которые   составлял
Селянин. Утверждал их Федор Иннокентьевич Чумаков.
     - Сколько же кубометров леса было продано по  этим  договорам  со
среднеазиатскими колхозами?
     - Я уже говорил вам,  - сказал Афонин,  - за предшествующие моему
назначению  три года реализовано более 50 тысяч кубометров.  А сколько
непосредственно по интересующим вас договорам,  Нина Ивановна к вечеру
представит  исчерпывающие данные.  Что касается вагонов - все сведения
об этом на станции,  у Жадовой.  Но считаю своим долгом подчеркнуть: с
нашей стороны все в этих операциях совершенно законно и честно.
     - Я тоже не сомневаюсь,  что с вашей стороны, Дмитрий Степанович,
все совершенно честно и абсолютно законно.



     На обратном  пути  в  Таежногорск  Денис  не думал ни о гипотезах
знаменитых астрономов,  ни о хрупкости жизни на земле... Он мучительно
доискивался  у  себя:  почему,  по какой причине он,  интеллигентный и
вроде бы даже тонко чувствующий и  понимающий  других  людей,  заболел
самой  опасной следовательской болезнью - подозрительностью?  На каком
основании   сделал   из   показаний   Яблокова   и   Матвеевых   такие
оскорбительные   для  Чумакова  выводы?..  Какие  у  него  объективные
доказательства?  По словам Яблокова,  Чумаков отсутствовал в  конторе,
хотя предположительно должен был находиться там.  Явно не криминал.  В
конце концов любой человек,  как говорится,  может выйти  до  ветру...
Одежда была в снегу? Так Охапкин подтвердил, что Чумаков действительно
инспектировал сторожевые будки.
     Что же  остается?  Причастность  к  возможному  преступлению Юрия
Селянина.  Взялись же у того откуда-то эти шальные деньги?  Но пока не
допрошены по лесоторговле Постников,  Пряхин,  Круглова,  Жадова. Рано
говорить и о вине Юрия Селянина.
     Так думал,  убеждал,  корил себя Денис. И снова оживала привычная
мысль  о  срочной   надобности   поменять   следственную   работу   на
преподавательскую. И в то же время где-то глубоко, словно бы тревожный
крик ночной птицы из-за реки,  нарождалась,  крепла мысль о  том,  что
давно канули в Лету мордатые нэпманы с мутными после вчерашней попойки
глазами,  которые  за  мелкие  взятки  добывали  в  молодых  советских
синдикатах  пачки сапожных гвоздей для своих мастерских или дрожжи для
процветающих булочных... Тревожила мысль о том, что нынешний махинатор
респектабелен  и безупречен в своей репутации.  Он не просто в чести у
начальства,  он,  как  говорится,  шествует  впереди   прогресса,   он
генератор смелых инициатив и самых благородных починов...

     Нет, не  парадоксы  разумной  жизни  в  галактике разрывали болью
голову   Дениса.   Парадоксы   нашего   бытия.   Парадоксы   будничной
следственной работы...
     - Парадокс! Денис Евгеньевич, такой парадокс, что, как говорится,
ни  в  сказке сказать...  - с непривычным возбуждением встретил Дениса
капитан Стуков.
     - Что  еще,  Василий Николаевич?  - Денис остановился на пороге и
вдруг поймал себя на том,  что  не  ждет  никаких  отрадных  новостей:
только новые загадки, новые парадоксы...
     - Вот,  ознакомьтесь,  - Стуков подал Денису  чертеж  и  таблицу,
заполненную цифрами.
     - Ничего не понимаю, что за цифирь.
     - Цифирь  эта свидетельствует о том,  что Постников не давил Юрия
Селянина,  -  с  откровенной  гордостью  стал   пояснять   Стуков.   -
Разрабатывая линию Постникова,  я,  так сказать,  дерзнул подвести под
нее теоретическую  базу.  Есть  достоверные  данные  экспериментальной
Ленинградской     научно-исследовательской     лаборатории    судебной
экспертизы,  что молодой  человек  в  возрасте  Селянина  движется  со
скоростью  6,8 километра в час.  А человек пожилой в возрасте Яблокова
пройдет за час лишь 5,3 километра.  Теперь посмотрите на чертеж. Здесь
я пометил ворота ДОЗа, возле которых расстались Селянин и Яблоков. Вот
путь,  который проделал Яблоков от ворот до крыльца дежурки, откуда он
сразу  же  увидел автомашину Постникова.  Путь этот,  а я неоднократно
промерял его вместе с Яблоновым и понятыми с точностью до  сантиметра,
составляет  ровно  двести  метров.  Теперь  давайте  вновь обратимся к
приведенным мною расчетам.  Из них вытекает,  что за  то  время,  пока
Яблоков,  двигаясь  со  скоростью  5,3 километра в час,  прошел двести
метров,  Юрий Селянин должен был пройти по шоссе двести пятьдесят семь
метров.  И если бы его действительно сбила автомашина Постникова, тело
Юрия Селянина было бы обнаружено именно на таком расстоянии, то есть в
двухстах  пятидесяти  семи  метрах  от  ворот  ДОЗа.  Однако труп Юрия
Селянина обнаружен на расстоянии тысячи метров от  ворот.  Получается,
что Селянин после предполагаемого наезда автомашины Постникова,  после
нанесения ему смертельной травмы мертвым еще прошел семьсот сорок  три
метра.  На  что  даже здоровому человеку в возрасте Селянина требуется
шесть  минут  и  тридцать  четыре  секунды.  Или,  округленно  говоря,
получается,  что Селянин после того,  как на него наехал Постников, то
есть после своей гибели,  резво шел по дороге еще  шесть  с  половиной
минут.  Чего не может быть, потому что не может быть никогда. - Стуков
перевел дух после  пространной  тирады  и  заключил:  -  Эти  шесть  с
половиной минут - неопровержимое алиби для Постникова. Он не причастен
к гибели Юрия Селянина. И, видно, нам надо отпускать его с миром...
     Денис, невольно  любуясь  возбужденным,  откровенно  гордым своим
открытием Стуковым, вновь и не без зависти подумал о том, что везет же
старому капитану на добрые дела, но сказал сдержанно:
     - Отпускать его с миром я бы воздержался.  Во  всяком  случае  до
того,   пока   Постников   не  даст  показаний  о  своем  отношении  к
лесоторговле, которая при Чумакове и Селянине процветала в ПМК.
     И Денис стал подробно рассказывать Стукову о своем визите в ПМК.
     - Словом,  складывается у меня  впечатление,  что  погибший  Юрий
Селянин,  реабилитированный  вами  Постников  и  пока еще наши дальние
знакомые Круглова,  Жадова, Пряхин имели немалую корысть от операций с
лесом.   Хотя   внешне   все   обставлено  законно,  с  ведома  и  при
попустительстве,  а то и благословении Чумакова, и не только его. Роль
Федора  Иннокентьевича видится мне крайне двойственной:  не исключено,
что он окажется в положении обманутого супруга,  но  вполне  возможно,
что...
     - Нет,  пожалуй,  дорогой Денис Евгеньевич,  это  невозможно.  Не
видели  вы  Чумакова.  Воплощенный  авторитет и честность...  По части
общения с товарищем Чумаковым опыт у меня  богатый.  И  потому  считаю
долгом  предостеречь  -  не  спешите  с версиями.  На грубое нарушение
закона Чумаков не пойдет.  Да и то имейте  в  виду,  что  это  вам  не
Касаткин, не удовлетворится он нашими с вами извинениями. И ни он сам,
ни его многочисленные покровители в области и в Москве не простят  нам
малейшего  ущемления его достоинства и тем более свободы.  Тут,  Денис
Евгеньевич,  хотите,  не хотите ли,  не только моя седая голова,  но и
ваша  буйная  и  красивая полетит с плеч...
     Как много раз в общении с капитаном  Стуковым  Денис  не  мог  не
отдать   должного   житейской  правоте  и  даже  умудренности  Василия
Николаевича.  За восемь лет следственной работы Денис и в  собственной
практике,  и  в практике своих коллег мог с горечью припомнить случаи,
когда чье-то покровительство оказывалось значимым и заведомые  негодяи
иногда выныривали, что называется, сухими из воды...
     Так, может быть,  стоит  послушаться  Василия  Николаевича  и  не
пытать  лишний  раз  судьбу?  Ведь на работу в университет из УВД надо
переходить по собственному желанию и с незапятнанной репутацией.
     Так чего   проще...   Продублировать   постановление   Стукова  о
прекращении дела по факту гибели Юрия Селянина.  Ведь версия о  наезде
на Селянина автомашины Постникова, для проверки которой и командирован
в Шарапово капитан Щербаков,  рухнула с треском. А версию о несчастном
случае    с    нетрезвым    Селяниным,    упавшем,    согласно    акту
судебномедицинской  экспертизы,  с  высоты  собственного   роста,   не
опровергнет  даже Пленум Верховного Суда СССР.  И никто не предъявит к
нему  никаких  претензий.  В  конце   концов   никто:   ни   начальник
следственного   управления,   ни  начальник  УВД  не  поручали  Денису
Щербакову  расследовать  возможные  преступные  махинации  с  лесом  в
Таежногорской   ПМК   "Электросетьстроя"  и  доискиваться  до  фактов,
набрасывающих  тень  на  безупречный   облик   Федора   Иннокентьевича
Чумакова...
     Может быть,  в эту не единственную для него минуту слабости Денис
и  поколебался бы в своей решимости продлевать командировку,  удлинять
разлуку с отцом и Еленой, но Стуков заметил с усмешкой:
     - Я  вам  еще не все доложил:  наш общий знакомый Пряхин Валентин
Павлович в последние дни  ведет  себя  очень  странно.  Вдруг  надумал
продавать дом,  "Москвич" свой Э 11 - 11, на котором он перекатал всех
здешних  девок.  Отпуск  вдруг  взял  среди  зимы,  гоняет  на   своем
"Москвиче"  по  району.  Родня  у него большая,  развозит ребятишек по
дядькам и теткам.  А между прочим,  каникул в школе  нет.  Может,  это
потому,  что  на  днях  ушла  от  него жена.  Всегда был,  простите за
выражение, жизнерадостным придурком, а сейчас ведет себя очень нервно.
Или у меня сверхбдительность?..
     - По-моему,  никакая это не  сверхбдительность,  а  очень  ценное
сообщение. Давайте-ка, Василий Николаевич, навестим вместе Пряхина. Не
хранит ли его назначенный к  торгам  дом  нить  Ариадны  от  лабиринта
Таежногорской ПМК...
     - Нет, его жену зовут Зинаидой, - засмеялся Стуков.



     Когда Денис со Стуковым миновали просторные сени дома Пряхиных, в
кухне их встретил хозяин столь низкорослый и тщедушный,  что,  если бы
не морщинистое лицо и  лысина  в  седеющих  волосах,  его  можно  было
принять за мальчика.
     Испуганно взглянув на Стукова,  Валентин  Пряхин  попятился,  как
щитом загораживаясь голозадым ребенком на руках,  и вдруг сказал почти
обрадованно:
     - Сами,   значит,   явились!   А  то  ведь  я  из  дому  не  могу
отлучиться...
     - Что  вдруг  в такой восторг вошел,  гражданин Пряхин?  - строго
спросил Стуков. - Или пьян снова?
     - Ни слезинки,  ни капельки во рту с того дня, как ездил в Еловку
с телеграммами...  К тому же исполняю обязанности детной матери. Зинка
опять дверью хлопнула и подолом вильнула.  А ребятню - на меня. А их у
меня  пятеро,  старшему  двенадцать,  -  заглядывая  в  глаза  Денису,
объяснил Пряхин.
     - С очередной любовью накрыла тебя, бедного? - кольнул Стуков.
     - Где   там!   -   с  искренним  сожалением  вздохнул  Пряхин,  -
монашествую,  Василий Николаевич,  который месяц. А Зинку предчувствие
взяло.  "Посадят,  говорит, тебя, Валентин, вместе с твоей толстомясой
Надькой.  А я,  говорит,  не хочу с арестантом иметь дела. Как творили
махинации с Надькой,  так и расхлебывайте". Вот и ушла. Теперь бобылем
живу.  И стал я готовиться,  когда моя милиция, которая меня стережет,
явится за мной... Развез старшеньких по родичам. Даже кум одного взял,
а на малого пока опекуна не  нашлось.  Вот  и  задерживаюсь  к  вам  с
повинной.  Но,  думаю,  войдете  в  мое положение.  Зачтете мне явку с
повинной,  поскольку  все  вещественные  доказательства  налицо.   Вот
котомка,  бельишко в ней,  сухарики,  сальце, сигареты и любимый роман
"Женщина в белом" А вот то,  что преступно нажито, из-за чего пришлось
собирать  котомку...  - Он с неожиданной ловкостью,  как баскетбольный
мяч в  корзину,  кинул  младенца  в  кроватку,  и  тот,  должно  быть,
привыкнув к такому обращению, даже не пикнул...
     Пряхин вынес из комнаты ученический портфель,  с видом  фокусника
встряхнул его и вывалил на стол перевязанные ленточками пачки денег.
     - Вот  они.  Четыре  тыщи  четыреста  сорок  рублей.   Все   свои
нетрудовые доходы возвращаю государству,  - горестно вздохнул и сказал
с неподдельной печалью: - А ведь был Валентин Пряхин человеком высокой
честности  и прозрачной морали.  Пришел на станцию рядовым счетоводом,
вырос до крупного руководителя,  заведовать стал всей лесопогрузкой  и
все платформы под лес сосредоточил в своих руках.
     - А вы не могли бы  яснее  насчет  нетрудовых  доходов,  Валентин
Павлович? - напомнил Щербаков.
     - Так все яснее ясного, - приободрился от его обращения Пряхин. -
Район  у нас,  можно сказать,  сплошь в зеленом золоте.  И государство
здесь лес добывает, и от республик Средней Азии есть леспромхозишки. А
еще  высоковольтники  стали  лесоповальщиками.  И вот товарищ Круглова
Лидия  Ивановна,  а  она,  между  прочим,  хорошая   подруга   Надежды
Гавриловны  Жадовой,  стала  у  высоковольтников лес этот закупать для
среднеазиатских колхозов.  А  вагонов-то  у  нее  нет.  Вот  начальник
станции  Жадова и дала мне указание выделять товарищу Кругловой вагоны
вне очереди и вне плана. Ослушаться я не мог. Приказ начальства.
     - Не безвозмездно, как я вижу, исполнили приказ то...
     - А кто теперь что делает  безвозмездно?  -  горячо,  с  чувством
собственной   правоты   возразил   Пряхин.  -  Я  прошлый  год  был  в
командировке в Москве.  - Он смущенно поскреб лысину.  -  Между  нами,
мужчинами,  откровенно  познакомился  там  с  шикарной дамой,  каких в
Таежногорске и во сне не увидишь.  Решил  быть  на  уровне,  пригласил
ужинать  в ресторан.  Отказа,  понятно,  мне нет.  Перво-наперво,  я в
Сандуновские бани.  Как  консультировал  однажды  Федор  Иннокентьевич
Чумаков,  когда мы,  здешние руководители, парились в местной сауне...
Массаж,  этот  самый  педикюр  сделал.  Оплатил  все,  как   положено.
Обслужили,  правда,  честь  честью.  Аж  обдули  всего.  А потом такую
"благодарность"  потребовали,  что  я  в  этих  Сандунах   ползарплаты
оставил. Рады, говорят, еще вас видеть у себя... Пошел в салон сделать
прическу,  опять должен мастера отблагодарить.  Я  уж  про  официантов
молчу.  Можете мне сказать:  "Поделом тебе,  блажь свою тешил". Но вот
просрочил я с той дамой  командировку,  домой  вылетать  надо  срочно.
Билетов нет.  Бывалый человек шепнул мне:  ты,  мол, десятку в паспорт
сунь и подай кассирше.  Я подал, а она возвращает мне паспорт, смотрит
на меня бесстыжими глазами и говорит:  "Пятнадцать!" Выходит,  такса у
этой кассирши была установлена...  У нас район,  глушь, а вот тоже был
случай.  Поцарапал я свою машину,  срочно нужно отремонтировать,  чтоб
Зинаида ничего не узнала.  Приехал в Автосервис, мне говорят: "Можно и
срочно".  И  такую  цену  заломили,  что  ни  в  одном прейскуранте не
найдешь.  Взяточники нахальные!  Так что, как говорится, хочешь жить -
умей  вертеться.  Вот  и  положил  я  с Кругловой по два червончика за
платформу...
     - Значит,  по принципу:  вы с меня - я с вас,  - начал Денис и не
сдержал печального вздоха.  - Причем когда с меня -  взятка.  А  когда
мне: "Хочешь жить - умей вертеться..."
     Он сказал это и замолк надолго.  Невеселыми были  его  мысли,  да
такими,  что  вслух  не  скажешь.  Пряхину нельзя отказать в житейской
наблюдательности,  известной сметке и даже склонности к  анализу.  Все
обозначенные  им  факты,  как пишут в официальных бумагах,  иногда еще
имеют место... Конечно, можно утешить себя тем, что ловелас и пройдоха
Пряхин поделом был наказан другими такими же пройдохами. Но наша общая
беда в том,  что чужеродную нам тягу к  шикарной  жизни  проявляет  не
только этот сорокапятилетний Валька Пряхин.  А вот ты, Денис Щербаков,
юрист, потенциальный ученый муж?.. Честный человек, который никогда не
возьмет  и  не  даст  никому  взятки...  Разве  ты  не  поощряешь  это
явление?!.  Шофер такси с озабоченным видом очень медленно отсчитывает
сдачу. Так медленно, что тебе становится совестно сидеть и ждать перед
раскрытой дверцей,  ровно водитель дает тебе подаяние.  И ты, невнятно
буркнув  слова благодарности,  выходишь и вздыхаешь с облегчением лишь
после того, как машина вместе с принадлежащими тебе монетками рванет с
места... Солидный гардероб уважаемого учреждения культуры. Седовласый,
похожий  на  английского  лорда  гардеробщик  мягко,   но   настойчиво
отстранит  от  пальто  твою  руку,  с  нежностью  облачит тебя в него,
водрузит тебе на голову шляпу,  благоговейно смахнет с тебя  невидимую
пушинку  и  преданно и благодарно станет засматривать тебе в глаза.  И
твоя  рука  автоматически  скользнет  в  карман,  где  лежит   заранее
приготовленный  на  этот  случай  гривенник,  и  он со звоном упадет в
стоящую за барьером тарелочку...
     И вдруг  из  глубины  памяти,  из далекого детства Дениса наплыли
кинокадры...  Матросы в черных бушлатах под иссеченным пулями знаменем
в  последних  смертных  атаках...  Болезненно  исхудалые  комиссары  в
затертых кожанках на  утлых  островках  трибун  над  бушующим  людским
океаном...
     Так неужели бы они  позволили,  чтобы  священные  эти  кожанки  и
бушлаты  лапали лакейские руки?  И разве поверили,  смирились бы они с
тем,  что их дети и внуки позволят такое?..  Почему же мы,  встречаясь
иногда с подобными фактами нередко забываем о тех бессмертных бушлатах
и кожанках?!..  Почему незаметно выходит из  обихода  хорошее  русское
слово  "спасибо"  и  понятие благодарности для очень многих становится
синонимом денежной или вещевой подачки?!
     - Что  же,  правильно.  Ты  мне,  я  тебе,  -  откуда-то издалека
раздался голос Пряхина. Валентин даже блеснул эрудицией: - Как сказано
в науке,  сумма цен товаров равна сумме их стоимости. Я так понимаю: я
приплачиваю, скажем, банщику, а Круглова компенсирует мне эти расходы.
Государство   не   становится  беднее,  поскольку  деньги,  которые  в
обращении, просто переливаются из кармана в карман.
     - И  сколько  же  вы  презентовали Кругловой платформ?  - спросил
Стуков. - Сколько "перелили" в свои карманы?
     - Я  подытожил точные данные.  Двести двадцать две.  В среднем на
шестьдесят-семьдесят кубиков на платформе.  С Кругловой за это  -  два
червонца. Я не горлохват какой!.. Другие берут дороже.
     - Тоже такса сложилась? - брезгливо спросил Денис.
     - Вроде   бы  так.  Надежда  Гавриловна  разъясняла...  -  Пряхин
вздохнул и продолжал даже с некоторым самодовольством:  - Положа  руку
на  сердце,  граждане  милиция,  не вижу я за собой большой вины.  Без
меня,  то есть без моих платформ и козловых кранов, эта самая Круглова
сидела бы здесь на своих бревнах, а хлопкоробы Средней Азии ютились бы
в глинобитных домиках.
     - Следовательно,   вы   пользовались   современной  техникой  при
погрузке - козловыми кранами,  - заметил Денис.  - Грузили тонкомер  и
порубочные отходы?..
     - Сколько там его было,  тонкомера этого.  Больше деловая,  я  бы
сказал, отборная древесина.
     - А кто подвозил ее на железнодорожную станцию?
     - Лидия  Ивановна  и  сама  договаривалась  с  шоферами,  и Игорь
Петрович Постников помогал ей транспортом.
     - А Постников тоже не брезговал сухой ложкой,  которая,  говорят,
рот дерет? - усмехнулся Стуков.
     - Точных  сведений  не  имею.  Знаю  только,  что  Игорь Петрович
испытывал к Лидии Ивановне возвышенные чувства.
     - А   ваша   начальница,   Надежда  Гавриловна  Жадова,  тоже  не
брезговала "барашком в бумажке"? - спросил Денис.
     - Мне  она не докладывала,  - замялся Пряхин.  - Могло,  конечно,
быть всякое. Но вагонами для Кругловой она распоряжалась сама.
     - А  знала  она  про  ваши  два червонца за платформу?  - спросил
Стуков.
     - Сама установила таксу. И наказывала: не зарывайся, Валентин.
     - Вы давали Жадовой деньги?
     - Нет, у них были свои расчеты с Кругловой.
     - С Постниковым вы были в хороших отношениях?
     - Да  не  в  плохих,  в  общем.  Много раз за одним столом сидели
вместе.
     - Не  можете  припомнить:  не  имел  ли он разрешения от товарища
Чумакова на использование автомашин и автокранов для вывозки Кругловой
леса с просек ПМК?
     - Что вы!  Что вы!  - подпрыгнул на стуле Пряхин.  - Постников  и
заикнуться  бы  не  посмел об этом Федору Иннокентьевичу Уж если кто и
стоит на страже государственных интересов,  так это  товарищ  Чумаков.
Круглова частенько его, в своем кругу, конечно, костерила. Зимой, мол,
снега не выпросишь.  Ни машин,  ни рабочей силы не включил в  договор.
Даже  в  тросе  несчастном  отказал,  пришлось  Постникову трос этот в
городе у какого-то деляги покупать.
     Денису снова,  как  в  кабинете Афонина,  показалось,  что в этой
обставленной на старокрестьянский лад кухне незримо  присутствует  при
разговоре  четвертый  -  Федор Иннокентьевич Чумаков.  Очень мобильный
товарищ:  то выступит на первый план  во  всем  блеске  и  объеме,  то
скроется в такой глубокой тени, что не различишь ни лица, ни фигуры.
     - Котомку-то давно собрал, Павлович? - спросил Стуков.
     Пряхин встал,   повернулся   к  нему  спиной,  взял  из  кроватки
заревевшего густым басом малыша,  покачал его, подождал, пока он затих
и сказал:
     - А как Постников  и  Жадова  известили  меня,  что  вы,  Василий
Николаевич,  шибко  нашими  гостеваниями  у Жадовой интересуетесь,  да
отправили с телеграммами аж в Еловку.  А тут еще запрос пришел от  вас
про  вагоны  на Среднюю Азию.  И понял я,  что погорел Пряхин Валентин
Павлович...
     - Только ли вагоны для Кругловой грызут вам совесть?
     - Только.  Только с них имел я навар.  Остальные шли по графику и
за  ту  зарплату,  которую платило мне мое государство.  Вот и решил я
двинуть с повинной.  Может,  родная милиция войдет в положение. Пятеро
все-таки  на моих руках малолеток,  а Зинка деру дала.  Машину продал,
задаток по расписке получил - четыре тысячи.
     - А дом зачем продавать надумал? - со вздохом спросил Стуков.
     - Если уж по-честному,  так конфисковать ведь можете. Да и Зинке,
стерве,  в отместку.  Меня бросила...  Дом-то мой,  наследственный, от
деда еще... Как хочу, так и ворочу.
     - Ну,  вот что,  Валентин Павлович,  - поднялся со стула Денис. -
Котомку вы собрали не зря.  Она вам пригодится.  Но мы  пока  вас  под
стражу брать не станем,  поскольку вы исполняете обязанности... детной
матери да и ведете себя искренне.  Ограничимся  до  суда  подпиской  о
невыезде. Явитесь завтра утром ко мне в райотдел. А сейчас оформим акт
о сдаче вами денег,  о вашей добровольной явке с повинной.  Думаю, это
не противоречит истине.
     Когда Денис и Стуков вышли из дома  Пряхиных  на  улицу,  Василий
Николаевич спросил:
     - Ну что,  Денис Евгеньевич, нашли вы свою желанную нить Ариадны?
Или это нить Зинаиды?
     - Кажется,  пока только Зинаиды.  А если  всерьез...  Мы  с  вами
установили только то,  что за вагоны Круглова давала взятки Пряхину и,
скорее всего, Жадовой. Видимо, без этой дамы здесь каша не варилась. И
что  вместе  с  тонкомером  грузили  деловой лес.  Но даже и при этом,
вполне  возможно,  Чумаков  действительно  скалой  стоял   на   страже
государственных интересов...
     Они остановились перед газиком, который должен был доставить их в
райотдел.  Денис удержал руку Стукова, потянувшегося открыть дверцу, и
сказал:
     - Василий   Николаевич,  мне  кажется,  пришло  время  писать  по
начальству   рапорт:   "Для   выполнения    неотложных    следственных
действий..."  Словом,  выправляйте литер до солнечного города Ташкента
да ставьте по своим каналам в известность ваших узбекских коллег, чтоб
не спускали глаз с гражданки Кругловой Лидии Ивановны,  если, конечно,
после телеграммы Жадовой она не растаяла в сиянии голубого дня. А сами
вы,  Василий  Николаевич,  первым  же ташкентским авиарейсом навстречу
среднеазиатской весне.  И  на  встречу  с  гражданкой  Кругловой.  Там
организуйте  товарную  экспертизу леса,  поступившего из Таежногорской
ПМК,  если действительно под видом тонкомера  шла  деловая  древесина,
возьмите Круглову под стражу,  этапируйте сюда. Похоже, что это хищная
и крупная птица.





     В райотделе  навстречу  Щербакову  и  Стукову   поднялся   рослый
черноволосый и черноусый мужчина. Одернул форменный китель и доложил:
     - Таежногорский участковый инспектор  старший  лейтенант  милиции
Сомов.
     - А я представлял вас совсем молодым... - сдержанно сказал Денис.
     - Вообще-то  товарищ  Сомов  в  нашем  райотделе  один  из  самых
глазастых участковых,  -  мгновенно  разгадав  подтекст  слов  Дениса,
уважительно подчеркнул Стуков.
     Сомов, пряча смущение, кашлянул в кулак и заговорил:
     - Спасибо,  Василий  Николаевич,  на  добром  слове.  Но  чего уж
теперь...  В песне-то про нас поется правильно: "Служба дни и ночи". А
в жизни нашей,  инспекторской,  да еще на таком вот участке,  служба и
вовсе бессонная...  А ведь участковый тоже человек.  Могут выдаться  у
него и крестины,  и именины,  и свадьбы, и похороны. И хозяйство опять
же требует свое время.  А тебя в любой час и с покоса,  и  с  полка  в
баньке, и из-за свадебного стола призывают к исполнению...
     - С  чем  прибыли,  старший  лейтенант?  -  давая   понять,   что
неприятная для всех троих тема исчерпана, спросил Денис.
     - Воротясь из отпуска,  - с облегчением начал Сомов,  - получил я
указание немедленно информировать райотдел о появлении в поселке новых
лиц.  Так вот, вчера на наш аэродром, не знаю, заинтересует ли вас это
или  нет,  прибыл  товарищ  Чумаков.  Его встречали на машине Афонин и
Постников.  Товарищ Чумаков весь день провел в конторе ПМК,  а вечером
проведал  Павла Селянина и Кузьму Яблокова.  Чудно!  Филиппыч говорит:
раньше его Федор Иннокентьевич не наведывал никогда,  а тут прямо-таки
зазывал  с  собой  на охоту.  После чего выехал в районные руководящие
организации.  - Сомов выжидательно  взглянул  на  Дениса.  Тот  слегка
улыбнулся и сказал:
     - Очень интересует нас ваше сообщение, товарищ Сомов. Несите свою
трудную  службу  и  дальше.  - И,  обращаясь к Стукову,  продолжал:  -
Следовательно,  завтра у меня с Чумаковым  первое  свидание.  Давайте,
Василий  Николаевич,  условимся  так:  о  ваших  выводах  в  отношении
Постникова  никому  ни  слова.  Пусть   Постников   пока   походит   в
подозреваемых, тем более, что его роль в махинациях с лесом неясна.
     - На первое свидание товарища Чумакова  повесткой  известить  или
вызвать по телефону? - спросил Стуков.
     - Ничего не предпринимайте. Он явится сам.



     Он действительно явился и  сразу  заполнил  собой  всю  небольшую
комнату:  рослый,  выхоленный,  словно  бы излучающий основательность,
добротность,  надежность.  И тотчас же почти  ослепил  Дениса  горячим
блеском  темно-серых  выпуклых  глаз  и  сахарно-белых зубов в широкой
улыбке.
     Еще не  здороваясь,  по-хозяйски  скинул со своих плеч и неспешно
водрузил на вешалку пальто с шалевым норковым  воротником  и  норковую
шапку,  делавшие  его  неуловимо  похожим  на  старомосковского барина
прошлого века - либерала, гурмана и члена Английского клуба.
     Вальяжно подошел к столу, с той же ослепительной улыбкой протянул
Денису руку и произнес переливчато:
     - Чумаков Федор Иннокентьевич.
     Денис назвал себя и не без удивления подумал о том, что, кажется,
почти  десятилетняя  следовательская практика и почти бессонная ночь в
ожидании встречи с этим человеком,  за долгие часы которой Денис  один
за   другим   прикидывав   и  браковал  варианты  своего  поведения  в
предстоящем разговоре с Чумаковым,  оказались  совершенно  напрасными.
Правила  игры  в  этой встрече станет задавать не он,  капитан милиции
Денис Щербаков, а этот искусный в житейской дипломатии человек.
     Злясь на себя за излишнюю предупредительность тона. Денис сказал:
     - Садитесь, пожалуйста.
     - Благодарю   вас,   -   с   достоинством  ответствовал  Чумаков,
основательно утвердился на стуле, вновь разулыбался и молвил:
     - Заглянул,  так  сказать,  на  старое пепелище.  Начальник этого
учреждения,  Михаил Григорьевич Нестеров, - давнишний мой сотоварищ по
охоте.  Только  подполковник  сейчас  на  сочинском  солнышке запасает
калории.  Словом,  потоптался я  по  коридору  да  незванно-непрошенно
нагрянул  к  вам.  Исправить  неловкость,  которую  допустил  в  нашем
суматошном телефонном разговоре.  В общем, простите великодушно, Денис
Евгеньевич. И, как говорится, забудем.
     - Забудем, - чуть растерянно повторил Денис.
     Такое начало  разговора  никак  не укладывалось в ночные прогнозы
Дениса.  Ожидал,  что Чумаков с порога  станет  возмущаться  задержкой
Постникова,  а  Чумаков  настроен  на  самый мирный светский разговор,
который может позволить себе человек, уверенный в благополучном исходе
этого   разговора.   На   красивом   диковатой  красотою  лице  Федора
Иннокентьевича нет и тени тревоги.
     - Вот,  значит,  вы  какой,  Денис  Евгеньевич Щербаков - старший
следователь и прочая,  и прочая... - Чумаков щедро обдал Дениса теплом
своего взгляда и вдруг продекламировал:  -Здравствуй,  племя,  младое,
незнакомое!..
     - Незнакомое  -  верно,  -  удивляясь  тому,  с какой легкостью и
непринужденностью уходит Чумаков от  главной  цели  своего  визита,  с
усмешкой подтвердил Денис. - Но такое ли уж младое?
     - И не говорите,  Денис Евгеньевич,  младое,  -  горячо  возразил
Чумаков.   -   Конечно,   если   по   паспорту   считать,   по  меркам
демографической  науки  мы  с  вами,  в  общем-то,  в  рамках   одного
поколения.  Вам,  как  я  понимаю,  тридцать,  мне сорок два.  Но если
помнить  крутые  уроки  истории,  мы  с  вами   представители   разных
поколений. Между нами - война со всеми ее последствиями...
     - Но вас тоже миновала окопная юность,  - довольно сухо  напомнил
Денис, давая понять Чумакову, что тому пора переходить к истинной цели
своего визита.  А истинной целью могли быть лишь судьба  Постникова  и
проявленный  следователем  интерес  к  операциям с лесом в разговоре с
руководством   ПМК.   О   чем,   естественно,   Федор    Иннокентьевич
иноформирован досконально.
     Однако Чумаков вроде бы даже и не заметил  сухости  тона  Дениса.
Лицо его притуманилось скорбью, поостывший взгляд устремился в себя, и
заговорил он очень проникновенно о том,  что, видимо, действительно не
гасло в его душе:
     - Совершенно справедливо заметили:  в окопах не сидел, в атаки не
ходил,  рожей  в  грязь  не  плюхался  под бомбами.  Орденов за ратные
подвиги,  естественно,  не имею...  В июне сорок первого мне было  три
года.  - Чумаков,  не то скрывая волнение,  не то нарочито выплескивая
его,  похлопал себя по карману, извлек пачку сигарет, радушно протянул
ее Денису: - Не угодно?
     - Спасибо,  не курю,  - сказал Денис,  думая  о  том,  что  вроде
случайно предложенный Чумаковым поворот в их разговоре позволит и ему,
Денису, вооружиться любопытными фактами.
     - Кабы  не  проклятый  июнь сорок первого года,  - разгоняя рукой
облачко дыма,  продолжал Чумаков,  - вырос бы я  интеллигентным  сыном
интеллигентных родителей. Ходил бы в музыкальную школу со скрипочкой в
футляре,  учился бы в средней школе с английским,  а то и  французским
языком...  и  был  бы не технарем,  как сейчас,  а наделенным звучными
титулами   комментатором   нетленных   шедевров   мировой    культуры.
Родители-то мои получали зарплату в Московской филармонии. О скрипочке
в футляре вспомнил я не для красного  словца.  Мне  исполнилась  всего
неделя,   когда   отец   с   матерью   получили   дипломы   Московской
консерватории.  По этому случаю  прославленный  профессор  презентовал
отцу  старинной  работы  скрипку,  на футляре которой была монограмма:
"Иннокентию Чумакову и его сыну  Федору  с  искренней  надеждой..."  В
октябре  сорок  первого  отец  и мать - говорят,  она была талантливой
певицей - добровольно отправились  под  Можайск  в  составе  фронтовой
концертной  бригады.  И  погибли  во  время концерта от одной немецкой
бомбы.  В наследство от родителей мне осталась скрипка  с  обязывающей
надписью маэстро на футляре да недописанное письмо отца,  в котором он
восторженно напоминал,  что скрипка  -  лучший  инструмент  на  земле,
основа симфонических оркестров и инструментальных ансамблей. И завещал
мне, чтоб я никогда не изменял скрипке. Словом, призывал к творческому
подвигу...  Однако и скрипку,  и отцовское завещание воспринял я много
позже со слов сестры отца - тети Шуры. Она стала мне опекуном и первым
наставником  в  жизни.  Была  она  человеком не шибко большой грамоты,
крутого   нрава,   отоваривала   продуктовые   карточки   в   закрытом
распределителе.  Так  что  голодуха  военных  лет  нас миновала.  Но в
девятом классе остался я совершенно один.  Померла тетя Шура.  Мешок с
сахаром  подхватила  в  недобрый  час.  Пришлось мне кормиться одному.
Тогда-то, чуть ли не ребенком, на всю жизнь открыл я важную истину: ни
одна  копейка  не  дается даром,  а в рубле копеек этих сто...  Как же
тяжело мне доставались эти рубли-копейки. Случайная работенка, скудные
харчи,  а  чаще  и вовсе впроголодь.  И все-таки хватило сил вырвать в
школе  золотую   медаль   и   двинуть   в   институт.   В   Московский
энергетический!..   Жаждал  строить  линии  высокого  напряжения.  Так
сказать, артерии жизни современной цивилизации.
     Чумаков торжественно,  точно  гимн  услышал,  поднялся  со стула,
размашисто шагнул за спину Дениса,  сделал  второй  шаг,  но  ударился
грудью об угол сейфа. Однако же продолжал с пафосом:
     - А годы-то были романтичнейшие...  Старт широкого наступления на
Сибирь,  Братская  ГЭС,  Красноярская ГЭС,  песню пели:  "ЛЭП-500 - не
простая линия..." Ради будущего диплома я разгружал вагоны на  станции
Москва-Сортировочная,  сторожил  ларьки на Цветном бульваре,  подметал
асфальт на  Садовом  кольце.  Словом,  был,  по  Федору  Достоевскому,
униженным  и  оскорбленным.  И  подобно  его  любимому  герою  Родиону
Раскольникову - в гордости своей уязвлен сильно.  Не  стану  скрывать,
честолюбив  был  тоже не менее его.  Однако же старушку-процентщицу не
убил. - Чумаков усмехнулся. - Хотя страдал от хронического безденежья.
И  завидовал моим однокашникам,  кого в те времена называли стилягами.
Честно вам скажу,  от поисков той процентщицы спасла  меня  повышенная
романтичность в оценке своей профессии.  Виделся я себе этаким Ермаком
Тимофеевичем эпохи НТР во главе дружины высоковольтников на  сибирских
просторах.  В  конце  концов  достиг  кое-чего.  Недавно прикинул - за
семнадцать лет после института я эти "непростые линии" протянул больше
чем на половину земного экватора.  Не обижен по службе.  Ценят в нашем
самом  многопрофильном  в  Союзе  министерстве.  И  ордена  появились.
Словом,  не  зря  жизнь живу:  хотя течет она при ЭВМ и опорах,  а вот
отцовская скрипка  в  футляре  покоится  на  антресолях...  На  черный
день... Знатоки утверждают - целое состояние...
     По мере того как Федор Иннокентьевич нанизывал подробности  своей
далеко  не  прямой  и  не  гладкой жизни,  Денис проникался к нему все
большим сочувствием.  Когда же Чумаков,  пусть несколько  высокопарно,
заговорил о своей романтической профессии,  о том, что проложенными им
высоковольтными линиями  можно  опоясать  половину  земного  экватора,
Денис  почувствовал,  что  близок  к  тому,  чтобы  разделить всеобщее
восхищение этим человеком.  Следователь  Денис  Щербаков  верил,  что,
независимо  от  возможных  конфликтов  Чумакова  с законом,  перед ним
мастер своего нелегкого дела,  человек,  могущий и имеющий право вести
за собой людей.
     А Федор Иннокентьевич вопросительно взглянул на Дениса, улыбнулся
грустно и сказал:
     - Играть на скрипке я так и не научился.  И даже не знаю, есть ли
у меня музыкальный слух. Пою, простите, только на дружеских застольях.
- Чумаков снова разулыбался ослепляюще и радушно:  - Так,  может быть,
мы с вами сочиним его,  застолье-то?  Не до песен,  конечно, а так, по
рюмочке коньячку для приятной беседы.  Время обеденное.  Как  вам  эта
идея?  -  И,  заранее  уверенный в согласии Дениса,  поднялся,  снял с
вешалки шапку.
     "Мелковато, -  оценил  мысленно  Денис.  -  Неужели  только  ради
рюмочки коньячку проведена эта словесная артподготовка?" Но  сказал  с
искренним дружелюбием:
     - На службе ведь я, и коньяк-то нынче...
     - Дороговат,  хотите сказать?  - озорно подхватил Чумаков.  - Так
ведь не дороже жизни,  Денис Евгеньевич. А жизнь-то, она ой как дорога
и   быстротечна.  И  надо  следовать  советам  врачей:  дышать  свежим
воздухом.  А у вас  душновато  здесь  и,  пардон,  очень  уж  неуютно,
казенно.
     - Да, с вашим бывшим кабинетом в ПМК не сравнишь, - радуясь тому,
что Чумаков намерен продолжить разговор,  и, возможно, удастся вывести
его на более близкую к существу дела орбиту, согласился Денис.
     - И  с  нынешним  в  тресте  тоже,  -  как бы мимоходом пробросил
Чумаков. - А здесь, прямо скажу, бедновато.
     - Да,  небогато.  - Денис хотел было ограничиться этим лаконичным
признанием,  но,  мгновенно оценив выгоды для себя  случайно  поднятой
Чумаковым темы, продолжал словоохотливо: - Пока небогато. Но убежден -
не за горами время,  когда построим подлинные Дворцы  юстиции,  Дворцы
правосудия, внушающие гражданам благоговение перед законом.
     - А вы,  Денис Евгеньевич,  простите,  фантаст!  Да  еще  пылкий!
Дворцов культуры покуда не достает.  Жилья,  знаете ли..  А вам Дворцы
правосудия подавай,  и не менее  того...  -  Он  заговорил  горячо,  с
неподдельным  волнением,  как  произносил,  должно быть,  речи с самых
высоких трибун:  - Слышали,  возможно,  в первые годы революции  песня
была:   "Церкви   и  тюрьмы  сровняем  с  землей".  Тоже,  знаете  ли,
фантазировали пылко.  А в реальности-то сегодня и церковный  благовест
слышен,  и  тюрьмы,  как  их там ни называйте "следственный изолятор",
"колония",  функционируют,  и достаточно интенсивно.  И сровнять их  с
землей  время  еще не приспело.  Воруют,  дорогой Денис Евгеньевич,  и
много.  И в пьяном виде физиономии ни за что ни про  что  кровянят.  И
другие совершают более тяжкие эксцессы. А ведь шестьдесят с лишком лет
прошло.  Не сровняли!  Не вышло!  Думаю, и за сто лет не сровняем. Так
сказать, вечная проблема! - закончил он с неожиданным торжеством.
     - Снимем!  Снимем,  Федор Иннокентьевич, эту вечную проблему, как
сняли  многие другие,  не менее жгучие.  Сровняем тюрьмы с землей.  Вы
говорите: не вышло за шестьдесят лет! Они же полны драматизма, борьбы,
лишений.  В  первые  годы  революции решение многих социальных проблем
виделось простым и однозначным.  Считали,  что социализм автоматически
снимает "вечные проблемы".  Но на то они и первые годы... Покончили же
за эти шестьдесят лет - это  факт  и  вместе  с  тем  наша  гордость,-
покончили  с  профессиональной  преступностью.  У нас нет гангстерских
синдикатов  и  всюду  проникающей  мафии.  Но  вот   мелкие   воришки,
карманники  еще есть,  и есть,  так сказать,  более "интеллигентные" -
казнокрады,  взяточники,  спекулянты  -  еще  не  вывелись.   Для   их
скорейшего  искоренения  потребны  и Дворцы правосудия,  и специальные
службы, и названные вами специальные учреждения...
     Чумаков невозмутимо  и  вроде  бы  согласно  кивал  в  лад словам
Дениса. Потом заметил с покровительственной ухмылкой:
     - Вот  спасибо  вам,  просветили  меня,  темного.  Значит,  снова
виноваты во всем пережитки проклятого капитализма?
     - В немалой степени - да! Частнособственническая идеология уходит
корнями в глубокое прошлое.  И она очень живуча. Но списывать все наши
беды,   живучесть  преступности  только  на  пережитки  -  это  крайне
облегченный   ответ.    Тут    множество    аспектов:    нравственные,
экономические,  гражданские и, если хотите, даже биологические. Нельзя
забывать  известных  противоречий  нашей  жизни.  Социализм   еще   не
устраняет имущественного неравенстве граждан. Это порождает у какой-то
части  людей  жажду   стяжательства,   накопительства.   А   различные
диспропорции, дефицит? Это же питательная среда для спекулянтов. Ну, а
пьянство,  безнравственность, моральная распущенность, жестокость иных
субъектов...  Словом, обществу нужны Дворцы правосудия, нужно привитие
каждому гражданину благоговения перед законом...
     Чумаков помолчал,   обдумывая  услышанное,  и  сказал  ухмыляясь,
только ухмылка стала зыбкою - не то  по-прежнему  покровительственной,
не то грустной:
     - В общем-то,  убедительно,  Помогай вам бог в вашем многотрудном
деле.  Осточертела честным людям преступность.  Только, простите, ваша
ли это стезя?  Не в обиду будет сказано,  вы - не  бесстрастный  страж
закона, а скорее проповедник, лектор.
     "И отлично,  -  порадовался  Денис.   -   Похожу   покуда   и   в
проповедниках". А вслух дружелюбно сказал:
     - Вам нельзя отказать в  проницательности.  Перед  отъездом  сюда
была  у  меня  мысль  расстаться  со  следственной  работой и пойти на
кафедру в университет.  Но вот срочная командировка сюда и...  - Денис
взмахнул рукой, намеренно обрывая фразу.
     По мнению Дениса,  Чумаков просто не мог не задать  вопроса,  что
изменило жизненные планы следователя и привело его в Шарапово.
     Однако Чумаков ни о чем не спросил, а как бы мимоходом сказал:
     - Собрались  в  университет?  Так  у  меня  же ректор,  профессор
Медников,  можно сказать, близкий друг. По субботам частенько сходимся
за пулькой. Если будет нужда, готов поспособствовать...
     - Спасибо. Я уж как-нибудь сам.
     - Как  хотите,  - покладисто сказал Чумаков.  И,  против ожидания
Дениса, опять пустился в философствование:
     - Верно сказано:  "Человек предполагает,  а бог располагает". Вы,
стало быть,  на кафедру,  а вам - командировочку  в  Шарапово.  Вот  и
размышляйте  в  этом  Шарапово  о  причинах  живучести преступности да
ворошите прошлое,  в который раз уже проверяйте,  что именно стряслось
два  года назад с Юрием Селяниным.  Нелегок ваш хлеб,  не позавидуешь.
Столько хлопот, и все ради чего? Единственно ради того, чтобы поменять
подследственного Касаткина на подследственного Постникова...
     Наконец-то произнесено имя человека, ради которого, конечно же, и
пришел  сюда Чумаков и,  умело отвлекая Дениса от главной цели визита,
все-таки пришел к ней.  Конечно,  сказать,  что Постников не виноват в
гибели  Селянина,  Денис  счел  преждевременным  и  промолчал,  стойко
выдержав вопрошающий и нетерпеливый взгляд Чумакова.
     Так и не распознав реакции собеседника,  Чумаков продолжал не без
пафоса:
     - Ах,  Постников,  Постников!  И  как  только  я,  старый  волк в
кадровых вопросах,  мог совершить такую ошибку. Я уже приказ заготовил
поставить его главным инженером треста!
     Денис вежливо  улыбнулся  и,  переходя  в   контратаку,   спросил
подчеркнуто равнодушно:
     - И что же помешало вам отдать ваш приказ?
     Чумаков мог безупречно владеть собой и все-таки на мгновение,  на
одно лишь мгновение что-то дрогнуло в его лице.
     - Шутить изволите.  Постников у вас в обвиняемых ходит.  Плакался
мне в жилетку.  И улики против него самые  веские.  Видел  же  рабочий
Яблоков на шоссе его автомашину с брезентовым тентом.  Яблоков и тогда
твердил об этом, но Касаткин спутал все карты и вам, и мне.
     - Но Постников не признает себя виновным,  - подбросил хворосту в
огонь Денис. - Говорит, что в этот вечер безвыходно сидел дома.
     - Это как же дома?! - гневно зарокотал Чумаков. - Он же сам перед
отъездом сюда открылся мне,  что в  тот  вечер  мертвецки  пьяным  вел
машину  и  в  кабине  с  ним была его подружка Круглова.  Кто же кроме
Постникова мог задавить Селянина...
     "А на предварительном следствии вы,  товарищ Чумаков, настаивали,
что всему виной сильное опьянение  Селянина..."  -  отметил  про  себя
Денис.
     - С вами  Постников  откровенничал.  Верил  вам  как  близкому  и
доброжелательному  к  нему  человеку,  а  с  нами запирается.  - Денис
замолк,  снова взвешивал то, что должен был сказать сейчас, уже не мог
не  сказать,  даже,  возможно,  вселив  этим в Чумакова враждебность к
себе.   Враждебность,   которая   будет   сильно   мешать   дальнейшей
следственной   работе  с  этим  очень  искусным  в  житейской  тактике
человеком.  И пробросил как бы мимоходом: - И правильно делает, что не
признает  себя виновным в гибели Селянина.  Надо уметь стоять за себя.
За свою свободу, за свое доброе имя...
     Выпуклые большие глаза Чумакова на мгновение стали еще больше. Но
голос остался спокойным, доброжелательным, даже ироничным.
     - Простите,  не  понимаю  подтекста.  Я  все  время полагал,  что
беседую со следователем. А оказывается, говорю с адвокатом.
     - Нет,  вы  беседуете  именно со следователем,  - сказал Денис и,
стремясь хотя бы в порядке  психологического  эксперимента  поколебать
невозмутимость  собеседника,  побудить  его  к  опрометчивым  словам и
поступкам,  продолжил:  - Со следователем,  коллега которого,  капитан
Стуков,  к  счастью  для Постникова,  для исхода всего дела,  произвел
тщательные расчеты скорости движения по  дороге  Селянина...  -  Денис
подробно  изложил  Чумакову  сущность  этих  расчетов.  - Согласитесь,
выводы Стуков сделал сенсационные.
     - Воистину,  с вами не соскучишься,  - сказал Чумаков без прежней
бархатистости в голосе.  - Прямо-таки шкатулка сюрпризов. Но позвольте
мне, грешному, и попенять вам. Все-таки я руководитель вышеозначенного
Постникова,  могли бы,  как говорится,  поставить в известность о  его
алиби и без внешних эффектов.
     Денис с  удивлением  уловил  глубоко  в  себе  нечто  похожее  на
профессиональную   гордость:  оказывается,  непробиваемый,  неуязвимый
Чумаков,  как и все  люди,  подвержен  и  волнению,  и  растерянности.
Похоже,  что  своим  сообщением  Денис  попал  в самое больное,  самое
уязвимое место этого  человека.  Теперь  Денис  знал  точно:  Чумакову
больше  всего  на  свете  хотелось  обвинить  Постникова,  сделать его
ответственным за смерть Селянина. Почему?
     - Поверьте,  Федор Иннокентьевич,  никаких эффектов, - дружелюбно
сказал Денис и даже руками развел:  виноват,  мол,  что получилось так
нескладно.  - Сказал вам об этом, когда пришлось к слову. До этого я с
удовольствием  слушал  вас.  А  вообще-то,  сообщил   вам   совершенно
доверительно. Тайна следствия не подлежит разглашению.
     - Тогда,  если это не еще более страшная тайна  следствия,  может
быть,  посвятите,  почему  освобожденный от обвинения Постников до сих
пор не знает об этом и ему не разрешен выезд из Таежногорска?
     - Так  он  же в служебной командировке в Таежногорской ПМК и даже
призвал вас прибыть для решения кардинальных  вопросов  перспективного
развития колонны.  - Денис с невозмутимым видом достал папку, вынул из
нее   телеграфный   бланк,   подал   Чумакову.   -   Получали,   Федор
Иннокентьевич?
     - Получал,  - даже не заглянув  в  текст  телеграммы,  подтвердил
Чумаков.   -   Разочарован   я   вами,  товарищ  Щербаков.  Больны  вы
подозрительностью.  Это что же такое получается?  Похоже,  вы даже  за
моей служебной перепиской установили контроль?
     Сделав вид,  что не слышит и не замечает гнева в голосе Чумакова,
Денис заметил спокойно:
     - А между прочим,  по мнению Афонина,  в вашем прибытии  сюда  не
было срочности.
     Длинные, с выхоленными ногтями пальцы Чумакова плотно  сомкнулись
в кулак, и голос, когда он заговорил, был оскорбленным:
     - На это я мог бы  сказать:  никакому  нижестоящему  руководителю
внезапный   приезд   его   начальника   не   в   радость...  Если  вас
заинтересовала целесообразность моего приезда в Шарапово, ознакомьтесь
с  протоколами  совещания,  которое  я вчера провел в ПМК.  Но я скажу
по-другому:  не слишком ли широко понимаете,  товарищ  Щербаков,  свои
служебные  функции?  Или,  говоря  по-старинному,  по  плечу ли своему
рубите дерево?  Я ведь,  простите за банальные слова,  на  самом  деле
номенклатурный работник,  причем не областного, а союзного масштаба. И
знаю дорогу к прокурору области и в другие руководящие инстанции.
     Можно было,  честно говоря, и даже хотелось ответить резкостью. В
скольких лицах предстал в этой комнате Чумаков?  Прямо  маски  Аркадия
Райкина... И все-таки на резкость нет права у представителя закона. Да
и не время,  не время еще... И Денис решил попробовать расширить брешь
в неуязвимой,  на первый взгляд,  круговой обороне Чумакова.  И как бы
пропустив мимо ушей угрозы Федора Иннокентьевича, сказал покладисто:
     - Что касается телеграммы,  то,  право же,  депеша,  отправленная
частным лицом,  да еще из  другого  населенного  пункта,  это  уже  не
служебная  переписка,  а  предмет размышления для следствия.  А что до
запрета Постникову покидать Таежногорск,  то не стану  скрывать...  Мы
подозревали Постникова в двух преступлениях:  в неосторожном,  а может
быть,  даже умышленном наезде на Селянина  и  в  том,  что  Постников,
пользуясь   своим   служебным  положением,  вполне  возможно,  что  не
бескорыстно оказывал Кругловой содействие в вывозе  приобретенного  ею
леса до железнодорожной станции.
     Денис очень  рассчитывал,  что  после  этого  сообщения   Чумаков
сыграет немую сцену из "Ревизора". Но Федор Иннокентьевич лишь покачал
сокрушенно своею массивной головой и сказал с неподдельной печалью:
     - Ну,  Постников!  Скользкий он все-таки человек! Неужели за моей
спиной  мог  с  этой  бабой-торговкой  предоставлять  для  ее  бизнеса
производственный   транспорт,   вступать   в   преступные   сделки   с
подчиненными да еще иметь от этого выгоду?!  Поверьте,  самое горькое,
что за моей спиной. Выходит, я тоже косвенно виноват. Прошляпил. А еще
начальник главка ставит меня в пример коллегам:  ты, говорит, Чумаков,
зоркий хозяин.
     Федор Иннокентьевич сделал долгую паузу:  не то  остужал  в  себе
раздражение  настырностью  следователя,  не  то  свыкался с новостью о
моральной нечистоплотности Постникова,  не то давал возможность Денису
оценить  мнение  о  себе начальника главка.  Потом улыбнулся,  правда,
натянуто, но сказал дружелюбно:
     - И  все-таки  у  вас,  слуг закона и Фемиды,  подозрительность -
болезнь профессиональная.  То,  понимаете,  бедняга Касаткин  за  рупь
двадцать  чуть не угодил валить лес под конвоем,  то Постников чуть не
записан в убийцы,  и никто,  понимаете,  ответственности не  несет  за
слепоту и своеволие следствия!  В общем,  простите за назойливость, но
мне хочется от души выразить вам свое сочувствие.  Заместитель  вашего
главного  шефа  - Николай Николаевич - мой товарищ еще со студенческих
лет.  Ну,  бывает,  пускается со мной во внеслужебную откровенность. И
понял  я  его  в  том смысле,  что самое гадкое для вашего брата - это
когда вы,  проев в командировках государственные  копейки,  не  сыщете
виновного  и  бываете  вынуждены  приостановить дело за необнаружением
преступника, а то и совсем прекратить его. Так вот, примите мой совет.
Денис  Евгеньевич...  Честно  скажу:  несмотря  на  все  ваши выверты,
приглянулись вы мне по-человечески.  Не знаю,  как там с лесом. Не дай
бог!.. А что касается гибели Селянина, так не вступайте в конфронтацию
с очевидностью,  нет виновного  в  его  гибели.  Заурядный  несчастный
случай с пьяным.  На шоссе все произошло.  Грунт мерзлый.  Покачнулся,
упал, и делу конец... Как я понимаю, единственный логический выход для
вас  -  повторная  констатация несчастного случая.  - И,  не дожидаясь
ответа Дениса,  вдруг засобирался:  - Ну,  как говорится,  спасибо  за
привет, за ласку. Поговорили очень содержательно и полезно. Просветили
меня во многом... Едва ли снова сведет судьба.
     Денис, пожимая сильную широкую ладонь Чумакова, сказал:
     - Не исключено,  что я напишу постановление,  в котором  признаю:
Селянин  -  жертва несчастного случая,  но сделаю это после того,  как
полностью исключу версию о его умышленном убийстве.
     - Как говорится, безумству храбрых... - усмехнулся Чумаков.
     Оставшись один,  Денис  торопливо  распахнул  форточку,   глотнул
пронзительный мартовский холодок,  потом долго сидел,  подперев голову
руками, одолевал навалившуюся на него тяжелую усталость и словно бы во
сне думал:  кто же он есть, этот Федор Иннокентьевич Чумаков? На самом
деле - скала на страже государственных интересов?..  Или самый опасный
преступник  из  всех,  с  кем сводила Дениса Щербакова следовательская
судьба?  Но  тогда  трагическое   происшествие   с   Юрием   Селяниным
действительно айсберг...





     О Лидии    Ивановне    Кругловой,   молодой   вдове   тассовского
корреспондента унесенного неизвестно куда и неизвестно зачем, среди ее
ташкентских знакомых ходили легенды.  Женщины откровенно завидовали ей
и судачили о причинах ее популярности.  Мужчины  мечтали  оказаться  в
поле  зрения Лидии Ивановны и проникнуть в ее салон,  как торжественно
именовала  на  старинный  лад  она  свою   трехкомнатную   со   вкусом
обставленную квартиру в кооперативном доме.
     Лидия Ивановна поддерживала славу своего салона и каждую пятницу,
из  уважения  к обычаям местного населения,  сходились в нем избранные
счастливцы.  Молва утверждала,  что в долгих скитаниях со своим мужем,
журналистом-международником,  о  котором,  однако  же,  Лидия Ивановна
воздерживалась распространяться,  освоила  она  чужеземные  обычаи.  И
потому  "кругловские  пятницы"  отмечались  неизменной  чашечкой кофе,
рюмочкой ликера или коньяку и крохотными, как называла Лидия Ивановна,
сандвичами   с  деликатесной  начинкой.  Фрукты  же,  по  ташкентскому
изобилию, не в счет.
     Притягательной силой  для  завсегдатаев "кругловских пятниц" были
не разносолы,  а обаяние и веселый  нрав  хозяйки  да  еще  местные  и
заезжие знаменитости, которых можно было встретить здесь.
     Правда, было загадкой - каким магнитом притягивала она  под  свою
крышу наезжавших в Ташкент именитых гастролеров.
     Женщины изумлялись   стойкости,   с    какою    Лидия    Ивановна
противостояла  гастрономическим  соблазнам,  мужеству  и  терпению,  с
какими выполняла она упражнения гимнастики йогов,  ее готовности  даже
зимой   ежедневно  бывать  в  плавательном  бассейне.  И  конечно  же,
искусству и вкусу ее портных. Шили на Лидию Ивановну только московские
мастера,  и каждый год,  возвращаясь с курорта, потрясала она знакомых
ослепительными нарядами.
     Лидия Ивановна  охотно  принимала  всеобщее  поклонение  и  знаки
внимания,  относилась ко всем ровно,  благожелательно, никого особо не
выделяла.
     Местные или даже заезжие почитатели,  воздавая должное красоте  и
стилю хозяйки,  ее гостеприимству и радушию,  не без удивления слушали
ее  высказывания  о  Станиславском   и   Вахтангове,   Мейерхольде   и
Товстоногове,    Ефремове,   Брехте,   секретах   инструментальной   и
симфонической музыки, законах киномонтажа Куросавы и Феллини. Суждения
ее были непрофессиональны,  но и явных благоглупостей профессионалы не
отмечали.
     И никто,  ни  поклонники,  ни  завистники,  не знали о том,  что,
готовясь "угостить" завсегдатаев салона очередной знаменитостью, Лидия
Ивановна,  как студентка,  не выходила из читальных залов, лихорадочно
перелистывала  энциклопедии,  справочники,   специальные   монографии,
мемуары великих людей.  Ведь в пятницу ей предстояло встретить гостя и
предстать перед ним знатоком и ценителем его искусства,  его  ремесла,
удивить его и своих знакомых эрудицией.
     А назавтра,  позабыв и чужие афоризмы,  и гостя,  который, как не
сомневалась Лидия Ивановна,  тоже позабудет ее,  едва покинет Ташкент,
она  начинала  насыщаться  новыми  афоризмами  для  встречи  очередной
знаменитости.  В  душе  Лидии  Ивановны  теплилась утлая надежда,  что
встреча  с  новым  именитым  гостем  окажется   более   счастливой   и
прославленный маэстро наконец-то введет ее в вожделенный, недосягаемый
мир искусства.  И  тяжелый  театральный  занавес  навсегда  укроет  от
посторонних глаз и саму Лидию Ивановну, и ее тайну.
     Ведь никто,  ни завистники,  ни поклонники,  не знал о том,  что,
проводив гостей, она забьется в уголочек тахты, подожмет под себя ноги
и просидит до утра,  прислушиваясь не  то  к  себе,  не  то  к  тишине
квартиры,  вздрагивая от каждого шороха,  ожидая,  что вот сейчас, сию
секунду,  прогремят на лестничной  площадке  тяжелые  шаги,  раздастся
звонок у дверей...
     И тогда рухнет все:  эти светские сборища,  и  ставшая  привычной
даже для самой легенда о муже - журналисте-международнике, и главное -
ее надежда обрести непробиваемую для властей броню,  за которой  можно
укрыться от своего прошлого и от иссушающего душу страха...
     А прошлое то оживало в памяти,  а то и вовсе непрошенно врывалось
в  ее  дом.  Ведь  как ни скромны были фирменные ужины Лидии Ивановны,
деньги таяли неумолимо.
     Лидия Ивановна  пересчитывала  в  уме  оставшиеся суммы.  А перед
глазами,  будто цветная кинолента,  разматывались таежные просеки... И
по ночной метельной дороге,  низко пригнувшись,  навстречу автомашине,
ветру, навстречу своей гибели брел человек...
     Неужели снова туда?  На поруки к матери,  если только она жива, с
ее вечными ахами и домостроевскими моралями...  В дебри, в глушь!.. За
будущим?  Снова за деньгами?..  Нет,  никогда! На первый раз пронесло.
Вторично  судьбу  пытать  нельзя.  Но  ведь  настанет  день,  когда  в
последний раз захлопнется дверь за последним гостем.  И что же тогда?!
Что делать, когда будет истрачен последний рубль?..
     Работать? Тошнит от одной мысли.  Кем,  куда? Снова билетером или
приемщиком  заказов  в  фотоателье?  Но  разве  насытят,  ублажат   ее
потребности  те  жалкие  несколько десятирублевок каждый месяц.  И это
после жизни,  к которой стремилась с детских  лет,  к  которой  успела
привыкнуть.
     На содержание,  что ли,  напроситься к  кому-нибудь?..  Но  давно
вывелись бароны Нусингены,  осыпавшие своих избранниц драгоценностями.
Нынешние мужчины,  даже и денежные,  прагматичны. Или тоже пребывают в
страхе перед всеведущим ОБХСС?  Потому весь гонорар за тайную любовь -
бутылка шампанского, букет цветов, коробочка с шоколадным набором, ну,
в самом лучшем случае - путевка в сочинений пансионат...
     Последний рубль еще не был истрачен, но впервые за два года Лидия
Ивановна,  сославшись  на  нездоровье,  отменила очередную пятницу.  В
строго  отобранном  кругу  знакомых  Лидия  Ивановна  слыла  предельно
искренней,  даже  излишне  прямолинейной.  Но  на  этот раз она сильно
покривила душой перед знакомыми.
     У Лидии  Ивановны  не было высокой температуры,  как сообщала она
всем по телефону,  и не навещала ее накануне "неотложка". Подурневшая,
с  рассыпавшимися  по  спине  волосами,  она  сидела  на  неприбранной
постели, обхватив руками колени, и с ужасом смотрела на лежавшую перед
ней телеграмму от Надежды Жадовой...
     Лидия Ивановна поймала себя на мысли о том, что телеграфный бланк
кажется  ей похожим на мину с часовым механизмом.  Мины Лидия Ивановна
видела только в кино,  но ей отчетливо слышалось,  что невидимые  часы
неумолимо  отсчитывают секунды.  Мгновение,  еще мгновение.  Сработает
завод,  грянет взрыв - и ничего не останется от ее  созданного  такими
трудами и такими ухищрениями мирка. И эта квартира, столь завидная для
многих  действительных  и  мнимых  друзей,  и  все,  что   связано   с
"кругловскими пятницами", - превратится в прах, и не останется никакой
памяти об этих пятницах,  об их очаровательной устроительнице, которой
в  этих  стенах  было  сказано столько комплиментов.  И ничего,  кроме
гадливости и стыда,  не испытают  при  упоминании  ее  имени  те,  кто
рассыпался здесь в комплиментах.
     Ведь последние     годы     "вдову      трагически      погибшего
журналиста-международника"  окружали  честные люди,  а честные люди не
прощают,  не заслоняют грудью тех,  к числу  которых  пять  лет  назад
примкнула Круглова...
     Может быть,  пока не слишком поздно,  захлопнуть за собой  дверь,
схватить  такси,  ринуться  в аэропорт?  Нет,  в аэропорт нельзя:  там
фиксируют фамилии пассажиров. Лучше на вокзал... Или на автостанцию. И
рейсовым  автобусом в самый дальний,  самый глухой кишлак...  Замуж за
первого попавшегося чабана,  быть ему верной женой и уйти с его отарой
на  дальние  пастбища.  Или  забиться  в  щель,  как тараканы в дни ее
детства в избе матери в Шарапово.  Только какой  во  всем  этом  прок?
Тараканов  вымораживают,  а  в распоряжении тех,  кто ринется по следу
Лидии Ивановны, средства куда более действенные...
     Значит, никакой     надежды    на    таинственное    исчезновение
интеллектуальной  и  прекрасной  хозяйки  популярного   артистического
салона.  Полный  крах  взлелеянной  ее усилиями легенды о себе и своем
супруге,  и еще много  дней  все  ее  "друзья"  будут  сплетничать  об
"арестованной авантюристке"...
     Что же остается ей в  конце  концов?!  Есть  ли  у  нее  хотя  бы
какой-то выбор? Бегство бессмысленно, бегство лишь усугубит положение.
Остается - ждать. И попробовать припомнить в подробностях, что было до
телеграммы...  Долго ли двигалась она к ней? Восемнадцать лет! Неужели
целых восемнадцать лет?! Неужели когда-то ей было семнадцать?..
     Лидия Ивановна  подошла  к  входной  двери,  поставила  замок  на
предохранитель,  словно это могло уберечь ее  от  чего-то.  Вынула  из
штепсельной розетки вилку телефона. Говорить больше было не с кем и не
о чем. Настоящее исчезло. Будущего у нее не было. В ее власти осталось
лишь прошлое...



     В ту  весну  Лида  Круглова получила аттестат зрелости.  И вскоре
стены  родного  домика  в  Шарапово  словно  бы   потемнели,   потолок
потяжелел,  навис  над  головой.  Мать,  Анна Федоровна,  ходит вялая,
спросонок будто, на все углы натыкается, охает, а нет-нет и всплакнет.
     - Бессердечная   ты,   Лидка!  Безмозглая.  В  Москву,  вишь  ли,
навострилась она...
     - Да.  Только  в  Москву,  -  с  вызовом отвечает Лида,  высокая,
статная,  красивая,  на вид много старше своих  семнадцати  лет.  -  В
Москву,  в  театральный  институт или в училище.  Не сидеть же вечно в
этих медвежьих углах.
     - Уж  так-то  и  в медвежьих!  - вскидывается сердито мать.  - Не
только медведи тут живут - людей полно.  Ты вон вымахала в "медвежьем"
углу - в добрый час сказать, в худой помолчать - всем на загляденье...
     - Тем более,  - еще ершистее твердит Лида и  косится  на  себя  в
зеркало.  - Если всем на загляденье,  пусть полюбуются в столице нашей
Родины.  А может, меня в кинофильме сниматься пригласят. Тогда как?! -
Лида  замолкает  и  пытается  смягчить  неумолимость  своего  решения,
подбегает к матери,  начинает кружить ее  и  повторяет:  -  Пусть  вся
страна знает, какая у тебя видная дочка.
     Мать упирается, прерывает это кружение, сердито отмахивается:
     - Правильно  говорят:  "Дурак  мыслями богат..." Одна только ты и
есть красавица писаная,  чтобы снимать тебя в кино...  -  Мать  устало
качает поседевшею головой: - Чем в актрисы рваться, лучше бы поехала в
область и поступила,  как все нормальные люди, учиться на врача или на
инженера.  Чем  плохо?  А  она  аж  в  саму Москву.  Верь материнскому
предчувствию,  несбыточно  это!  А  мне  больно.  Вырастила   я   тебя
одна-одинешенька.  Отца  своего,  солдата  убитого,  ты  не видела и в
глаза.  Все я для тебя...  А теперь и вовсе остаюсь одна.  Да еще  там
пойдешь по рукам...
     Сейчас Лидия Ивановна поняла бы свою мать...  Села бы рядом с ней
на  крылечко  самого  доброго,  самого  уютного  дома  на свете - их с
матерью дома в Шарапово,  - обняла бы мать да и заголосила бы по своей
разлезшейся вкривь и вкось жизни...
     Но тогда Лида не рассмотрела слез матери,  не уловила в ее словах
боли  и  отчаяния,  не расслышала предостережения.  Тогда Лида сказала
самонадеянно:
     - Твои,  маманя,  ахи  и  охи  -  все  это,  как говорит Геннадий
Павлович,  безнадежный провинциализм и домостроевщина.  А еще Геннадий
Павлович говорит,  что у меня самобытный талант,  что он меня на своих
руках внесет  в  мир  искусства.  А  Геннадий  Павлович,  слава  богу,
понимает  в этом.  Режиссер гастрольной бригады Московской филармонии!
Слышал, как я читаю с эстрады стихи Евтушенко.
     Мать поворачивает  к ней заплаканное лицо и произносит слова,  от
которых сейчас Лидии становится жутко:  озарение тогда на мать  сошло,
что ли? Не зря говорится: материнское сердце - вещун.
     А сказала Анна Федоровна так:
     - Попомни мои слова,  Лида.  Внесет тебя,  конечно, на руках твой
Геннадий Павлович, но только в свою постель. И вернешься ты со стыдом,
как с братом.  Школу кончила, вполне взрослая девка, должна сознавать,
по какой-такой причине заезжий, в годах уже семейный мужик рассыпается
перед тобой мелким бесом...
     Не по возрасту яркие и, казалось ей, всегда горячие губы Геннадия
Павловича стали вдруг вялыми. Но голос прозвучал привычно уверенно:
     - К  сожалению,  Лидуся,  в  ГИТИСе  приемная  комиссия  тебя  не
оценила.  Хотя,  видит бог,  как я старался. У тебя же, Лидия, талант,
но,  к сожалению, рекомендации Геннадия Павловича Воеводского - это не
только  входной  билет  в мир искусства,  но и,  как ни парадоксально,
преграда для такого входа.  У меня  же,  как  у  всякого  талантливого
человека,  - масса недругов,  завистников, творческих противников. Вот
их интриги и...  - Он оборвал фразу,  побарабанил пальцами по  ночному
столику у кровати.
     За окном,  внизу, взвыла сирена. Лида вздрогнула. Пожар? Милиция?
Или  "скорая  помощь?" Все равно где-то беда.  И в первый раз обожгло:
беда не где-то,  беда с  ней,  с  Лидией  Кругловой,  семнадцатилетней
выпускницей школы в таежном поселке Шарапово, общепризнанной артисткой
районного Дома культуры.
     Лидия приподнялась  на  локте,  заглянула  в лицо лежавшего рядом
Геннадия Павловича.  И отпрянула: в полусвете гостиничного номера лицо
Воеводского  было землисто-серым,  чернели провалы глазниц...  Вечером
при свете люстры лицо это было,  пожалуй,  даже  привлекательным.  Еще
вчера  она с нежностью и надеждой глядела в его возбужденно блестевшие
глаза. А сейчас не лицо, а посмертная маска...
     - Что  же  мне делать теперь?  - не столько у Геннадия Павловича,
сколько у самой себя спросила Лида.
     - Тебе-то?  Тебе?  -  бормочет Воеводский.  Тоже приподымается на
локте и продолжает звучным,  хорошо поставленным голосом: - Я полагаю,
наилучший выход, детка, возвращаться домой. В Москве без прописки, без
работы пропадешь.
     - А если в твою бригаду, Геннадий? Чтецом, а?
     Он трагически заламывает руки и кричит:
     - О  чем ты говоришь,  детка?!  Разумеется,  если бы все зависело
лишь от меня...  Но все много сложнее. Ты простодушна, доверчива, дитя
природы... Ты не поймешь!.. Опять же эти завистники. Интриги, присущие
миру Мельпомены...  - Он пытается обнять Лиду,  но она отстраняется от
него.  Он  говорит,  будто  монолог  читает  с  эстрады:  - То,  что я
предлагаю  тебе,  вполне  логично  и   единственно   разумно.   Должен
признаться,  только  строго  между  нами,  мои  акции повышаются,  мне
намекнули  по  секрету  верные  люди,  что  скоро  меня  представят  к
заслуженному.  Представляешь?! Тогда и твои акции подскочат в приемной
комиссии. Ты поживешь год дома. А через год я вызову тебя телеграммой.
Нет,  лучше  я  приеду  за  тобой.  И  непременно внесу на руках в мир
искусства...
     Он утомленно   целует   Лиду.   А   та   вдруг   истерически,  со
всхлипыванием хохочет ему в лицо.  Ведь  ей  в  эту  минуту  явственно
слышится голос матери:  "Не в мир искусства он внесет тебя на руках, а
в свою постель..."
     Так закончилось  девичество  Лидии и ее путешествие в заманчивый,
но недосягаемый мир искусства.
     А дальше, как ни силится Лидия Ивановна припомнить нечто цельное,
не получается.  Смешалось, стерлось все. То высветит память стеллажи в
районной библиотеке, где работала Лида после возвращения из Москвы, то
входную дверь в фойе РДК,  возле которой  сидела  билетером  во  время
киносеансов,  то  столик  в районной фотографии,  за которым оформляла
заказы...
     И мужские лица. Будто портреты на фотовитрине: Аркадий - районный
архитектор,  Валерий  -  из  райпотребсоюза,  Кирилл  -  из   районной
сберкассы, нет, кажется, из "Вторсырья"... И злой голос матери:
     - И когда только ты, Лидия, возьмешься за ум?
     - А что мне за него браться. Он всегда при мне.
     - Зубоскалишь еще.  Не больно что-то видать ума твоего.  Школьные
подружки  скоро уж с институтом распрощаются,  самостоятельными людьми
станут.  А ты,  видно,  от большого ума чуть не каждый вечер  с  новым
хахалем  телесами  трясешь  на  танцульках.  Да каждое утро маешься со
своего шампанского...
     Лидия на мгновение,  на одно лишь мгновение наклоняет голову,  но
говорит с вызовом:
     - Пусть подружки грызут грани науки,  а мне зубы беречь надо. Они
хотят эмансипации,  чтобы во всем быть наравне с мужчинами,  а я жажду
порабощения у семейного очага.
     - Тьфу ты,  господи прости!  Выучилась разным словечкам:  очаг ей
подавай. А про то не думаешь, что тут не Москва, где ты путалась с кем
хотела.  Тут Шарапово!  У всех на виду.  Не зря сказано: "Добрая слава
лежит, а худая по дорожке бежит". Мне в хлебный зайти стыдно. Найдется
ли такой слепошарый, кто возьмет тебя к семейному очагу...
     Но на этот раз ошиблось даже чуткое материнское сердце.
     Видно, в счастливый для нее день оказалась  Лида  на  Шараповском
рынке.   На   столе,   слепя  глаза,  горели  груды  румяных  яблок  и
янтарно-прозрачных груш.
     А над    этой   ароматной   благодатью   возвышался   смуглолицый
черноглазый красавец в радужной тюбетейке. Лида, что называется, кожей
почувствовала  на себе восторженный взгляд заезжего торговца фруктами.
И, выпятив свою налитую грудь, подошла к столу и спросила звонко:
     - Почем груши, джигит?
     Черные глаза торговца замаслились. Он поцокал языком, разулыбался
блаженно и ответил осевшим голосом:
     - Ты сама,  ханум, слаще груш, слаще винограда. Тебе отдам даром.
Бери сколько душе надо. Только скажи, где живешь...
     Вечером стол в доме Лидии едва не  ломился  от  обилия  восточных
яств.  Мать  сидела  поджав  губы,  словно воды в рот набрала,  искоса
посматривала на болтавшего без умолку гостя.
     Так в  нудную  районную  жизнь  Лидии  Кругловой  ворвался житель
ташкентского пригорода Рахманкул Нуретдинов.
     Он не  был  сто вторым сыном эмира Бухарского,  как в шутку любил
говорить о себе.  Но имел деньги,  не просто большие,  а  в  понимании
Лидии  -  огромные  деньги.  От  торговли  ранними овощами,  фруктами,
самодельным вином, каракулевыми шкурками.
     О том,  что такая коммерция называется спекуляцией и наказывается
по закону,  ослепленная сладкой жизнью Лидия узнала лишь на  суде  над
Рахманкулом.
     На суде  вместе  со  словом  "спекуляция"  часто  звучало   слово
"преступление".  "Но  какое же это преступление?" - возмущалась Лидия.
Отправляясь в Сибирь с ящиками  овощей  или  фруктов,  Рахманкул  имел
справку,  что все это выращено его трудами на приусадебном участке.  А
то,  что Рахманкул прикупал на местном рынке еще добрую толику товара,
Лидия не брала в расчет. Он возвращался с чемоданчиком денег! Так ведь
не грабил же он банк или сберкассу.  Цены такие  на  сибирских  рынках
устанавливал не Рахманкул.
     Лидия следом за Рахманкулом повторяла,  что сибиряки должны  быть
благодарны  Рахманкулу.  Без  его  дорогой,  но очень нужной продукции
сибиряки вовсе бы захирели без витаминов. И Лидия готова была вместе с
Рахманкулом  возносить  хвалу аллаху за то,  что сибирские потребсоюзы
никак не развернутся скупать овощи и фрукты по местным дешевым ценам в
среднеазиатских колхозах. Молить аллаха, чтобы многие годы у сибирских
деятелей не было надежных овощехранилищ и  чтобы  поскорее  исполнился
головокружительный  проект обводнения всех земель Средней Азии...  Вот
дожить бы до такого дня!  Сколько под  благодатным  узбекским  солнцем
можно   будет   разбить   новых   садов,   сколько   Рахманкул  и  его
предприимчивые дружки выручат денег на сибирских рынках.
     Как завороженная,  слушала  Лидия  Рахманкула  о коране,  вековых
устоях  Востока,  священном  праве  правоверного  мусульманина   иметь
гарем...  Но чаще всего о деньгах,  о всесилии их.  О том,  что только
человек большого ума,  великой настойчивости и беспощадности  способен
изыскивать источники добывания денег, сколько ему хотелось бы их...
     Рахманкул и Лидия были убеждены,  что  о  действительных  доходах
скромного рабочего совхоза знают лишь они.
     Но однажды,  когда Рахманкул  пересчитывал  выручку,  дверь  дома
бесшумно распахнулась и в зашторенную веранду вошли двое в милицейской
форме.
     Минуло еще  несколько  месяцев,  и Рахманкул по приговору суда на
десять лет уехал в очень далекие края,  а  Лидия  осталась  одна,  без
привычных денег.
     Снова, так сказать,  родное  Шарапово.  В  нем  показалось  Лидии
холоднее и глуше,  чем прежде.  Так называемый отчий дом совсем врос в
землю, а праведные речи матери стали еще нуднее:
     - Снова  ты,  Лидка,  восвояси со стыдом,  как с братом...  Вовсе
стала попрыгуньей-стрекозой. Смотри, как бы и тебе не пришлось плясать
на морозце босиком...  Ведь заматерела уже... А ни мужа настоящего, ни
дитенка. Одна только сладостная жизнь на уме.
     Лидия морщилась, отмахивалась сердито от материнских нескончаемых
нравоучений,  а в памяти оживал голос  мудрого  Рахманкула:  "Красивая
женщина  -  драгоценность,  а  драгоценность  нуждается  в  прекрасной
оправе. Прекрасная же оправа - деньги".
     И снова  танцы под пластинки в районной чайной.  По старой памяти
Лидию навещал районный архитектор.  Но прежнего веселья не  было.  Или
это мать своими проповедями спугнула его?  А может,  потому, что никак
не уходит из памяти смуглый человек с хитрыми глазами и неумолимо тают
остатки его денег.
     Районный архитектор,  Аркадий   Лузгин,   отмечал   день   своего
рождения.  В  числе  самых  почетных  гостей была и Лидия.  Уже успели
поднять не один тост за здоровье хлебосольного именинника, когда в зал
столовой,  где  совершалось  торжество,  уверенно  и по-хозяйски вошел
Федор Иннокентьевич Чумаков.
     С радостным  воплем  ринулся из-за стола навстречу высокому гостю
виновник   торжества.   Следом   за   своим   неизменным   поклонником
устремилась,  хотя  и  не  официальная,  но всеми молчаливо признанная
хозяйкой застолья Лидия.
     Пока Аркадий  трепыхался  в медвежьих объятьях рослого,  могучего
Чумакова,  Лидия успела оглядеть и оценить мужские стати известного ей
понаслышке   Чумакова.   Что   и   говорить,  хорош  собою  был  Федор
Иннокентьевич.  Пожалуй, затмит даже незабвенного Рахманкула. И высок,
и дороден,  и в плечах размашист,  и лицом свеж.  А главное - первый в
районе хозяйственник.  У такого и  сила,  и  власть,  и,  конечно  же,
деньги.  И  когда  пришел  ее черед быть представленной Чумакову,  она
взглянула на  него  своим  испытанным  взглядом,  от  которого  мужики
приходили в великое возбуждение, но сказала с рассчитанной простотой:
     - Лидия Ивановна,  -  опустила  глаза  и  добавила  вкрадчиво:  -
Можете, конечно, просто Лида...
     Но уверенный в себе Чумаков даже бровью не повел,  не  рассмотрел
толком  ее,  как  надеялась  на  то  Лидия.  Он  прошествовал к столу,
решительно отказался от "штрафного" стакана  водки  и  в  уважительной
тишине,  воцарившейся  с  его  появлением,  поднял рюмку "за здоровье,
процветание  и  творческие  успехи  многообещающего  нашего   зодчего,
Аркадия  Лузгина".  После  чего  снова облобызал "новорожденного",  не
спеша сел,  не спеша наполнил свою тарелку закусками и стал  не  спеша
жевать, наслаждаясь вкусной едой.
     Игривый беспредметный разговор  за  столом  с  приходом  Чумакова
незаметно пошел по иному руслу.  Заговорили о хозяйственных и торговых
неурядицах,  о дефицитности многих товаров.  Теперь за столом все чаще
слышалось укоризненное слово "бесхозяйственность".
     Федор Иннокентьевич так же с наслаждением ел, не принимал участия
в  застольном  разговоре.  Но вот положил на стол нож и вилку,  протер
салфеткой яркие губы и в воцарившейся сразу тишине сказал, не напрягая
голоса, как говорил, наверное, на совещаниях в своем кабинете:
     - Да, бесхозяйственность есть, только надо самокритично признать,
что  и  мы с вами на местах не всегда активно поддерживаем руководящие
органы.  Как достичь достатка,  тем более изобилия,  когда мы с  вами,
вопреки  многочисленным  руководящим  указаниям,  не  научились ценить
народное добро.  - Он отхлебнул боржоми и заговорил  печальнее:  -  Не
стану кивать на других, скажу о порученном мне государством хозяйстве.
Как известно,  наша передвижная механизированная колонна  прокладывает
линии  электропередач  напряжением  220  и  500 киловольт.  Сооружения
громоздкие,  сложные. Ведем просеки в непроходимой тайге. Естественно,
валим много леса.  По-доброму надо бы разделать древесину,  вывезти на
специализированные  предприятия.  Да  где  взять  для  этого  людей  и
транспорт?  И то и другое у нас, как везде, в дефиците. И лежит по обе
стороны просеки поваленный лес.  Часть его разделываем, а львиная доля
гибнет,   превращается  в  труху,  кормит  разных  короедов,  заражает
окрестную тайгу. - Чумаков низко наклонил над столом массивную голову:
не  то  судьбе тайги соболезновал,  не то лицо прятал.  - А ведь это -
дерево! Сколько в нем всяких полезностей.
     Лидия вздрогнула:  показалось, ленивый и вместе с тем испытующий,
как бы вопрошающий о чем-то взгляд, каким обвел компанию Чумаков, чуть
задержался   на  ней.  Показалось,  Федор  Иннокентьевич  даже  слегка
подмигнул ей, как бы приглашая к чему-то...
     Лидия сидела,  прикрыв  ладонями  разом запылавшие щеки.  А перед
глазами вдруг потянулись  ряды  мазанок  в  кишлаках,  куда  частенько
приходилось  наезжать вместе с Рахманкулом.  И неизменные сетования за
богатыми дастарханами о том,  что надо строить и жилища,  и кошары,  и
другие хозяйственные помещения.
     Незадолго до ареста Рахманкула Лидия услышала такой разговор:
     - Ты,  Рахманкул,  настоящий  батыр  базаров,  -  похвалил  гостя
председатель богатого колхоза.  - Да только не пора ли тебе кончать  с
базарами.  Бери от нас доверенность,  езжай в свою Сибирь, заключи там
договора, добывай лес. Полномочия даем неограниченные. В барыше будешь
больше, чем от груш и винограда.
     Прав, тысячу раз прав этот умнейший,  хозяйственный Чумаков:  там
же каждая доска на вес золота...
     - Вы,  Федор  Иннокентьевич,  согласитесь  продать  бросовый  лес
колхозам Средней Азии? - осмелилась Лидия подать голос.
     - Отчего же  нет?  Если,  конечно,  все  по  закону.  Разумеется,
необходимо,   чтобы   у   представителя  колхозов  имелись  надлежащие
полномочия,  чтобы оплата производилась только предварительно и только
по  чековым  книжкам.  И главное,  чтобы я получил разрешение треста и
местных властей на такую операцию.
     - И  в  таком  случае  продадите строевой лес?  - совсем осмелела
Лидия.
     - О, нет! Только тонкомер, - решительно отрезал Чумаков. Замолк и
сказал раздумчиво:  -  Хотя,  конечно,  могут  быть  обстоятельства...
Дружба народов и прочее... Ну, и разрешение опять же...
     Через неделю Лидия Ивановна была в Ташкенте...





     Все произошло  именно  так,  как  рисовала  в  воображении  Лидия
Ивановна.  Взревел  и  заглох под окном автомобильный мотор,  хлопнула
дверца.
     Лидия Ивановна  выглянула  в  окно...  У подъезда стояла "Волга",
только опоясана она была не красной, а синей полосой. И на этой полосе
четко выделялось слово "милиция".  Она покорно побрела к двери,  сняла
замок с предохранителя. На лестничной площадке загремели тяжелые шаги,
кто-то  остановился  у  двери  напротив,  послышался звонок в соседнюю
квартиру,  негромкий разговор.  Потом  раздался  звонок  у  ее  двери.
Резкий, требовательный, властный.
     Не промедлив и секунды,  Лидия  Ивановна  с  облегчением  открыла
дверь.  На площадке стоял знакомый ей по Шарапово капитан Стуков,  еще
один милицейский лейтенант и соседи-пенсионеры из квартиры напротив.
     - Гражданка Круглова? - официально, но больше для порядка спросил
Стуков. - Лидия Ивановна?
     - Да. Круглова Лидия Ивановна, - ответила она.
     - Ознакомьтесь  с  постановлением  прокурора  на  обыск  в  вашей
квартире.  Прошу  добровольно  выдать  имеющиеся  у вас драгоценности,
деньги, а также оружие, если оно у вас есть.
     - Пройдемте в комнату,  Василий Николаевич, - убито сказала Лидия
Ивановна.  -  Вот  сберегательная  книжка.  Все,   что   осталось.   И
драгоценности есть.  Даже с товарными чеками.  Все куплено в магазинах
"Ювелирторга".  Оружие отродясь не держала.  Да вы же знаете это,  - и
как-то по-ребячьи добавила: - дядя Вася...
     Стуков, тщетно пытаясь  скрыть  проступавшую  в  каждом  движении
неловкость,  перелистнул сберегательную книжку, заглянул в коробочки с
драгоценностями и сказал дрогнувшим голосом:
     - Как же это ты,  Лидия? - прокашлялся и продолжал: - Конечно, по
закону я обязан обращаться только на  "вы"...  Но  ведь  ты  же  наша,
шараповская.  Отца твоего,  Ивана Кузьмича Круглова,  я помню.  Жили и
росли с ним на одной улице, в армию призывались вместе. Я тебя с малых
лет  знаю.  Помню,  как ты в клубе со сцены декламировала:  "Вы всегда
плюете,  люди,  в тех,  кто хочет вам добра..."  Стишки  этого  поэта,
который  песню еще написал про то,  что вальс старый теперь,  а кругом
этот...
     - Твист! - машинально добавила Лидия Ивановна.
     - Во-во,  твист,  - даже обрадовался Стуков.  Чувствовалось,  что
этот  разговор  очень  нужен  капитану  для  того,  чтобы  дать  выход
переполнявшей его горести и бессильному состраданию к этой  непутевой,
сломавшей свою судьбу женщине.  И, продолжая этот разговор, он сказал:
- Раньше-то я только прозу признавал,  думал,  стишки -  так,  забава,
складные  слова,  и только.  А теперь понял:  большой в них,  в стихах
этих, смысл.
     Лидия Ивановна   следила   за   лейтенантом,  который  в  строгом
соответствии с требованиями криминалистики начал  по  часовой  стрелке
осмотр ее жилища, сказала:
     - Да.  "Вы всегда плюете,  люди, в тех, кто хочет вам добра". - И
спросила печально: - Мать-то жива еще?
     - Неужто тебе  и  это  неведомо!  -  ахнул  Стуков,  и  лицо  его
побурело.  - Померла Анна Федоровна прошлой зимой. Схоронили ее соседи
и Заготзерно,  откуда она  ушла  на  пенсию.  -  И  вдруг,  озлившись,
добавил:  - Тебе не давали телеграмму, не знали адреса. Надьке Жадовой
ты вот оставила свой адрес, а родной матери - нет...
     В комнате  воцарилась тишина.  Только слышались шаги милицейского
лейтенанта да приглушенные  перешептывания  понятых.  Но  вот  Стуков,
сидевший  у стола напротив хозяйки,  сказал укоризненно и вместе с тем
соболезнующе:
     - Эх, Лидия, Лидия. Как же это ты ударилась в такую жизнь? Ведь в
каком городе поселилась...  Загляденье,  сказка!  У нас сугробы еще не
сошли,  а  тут  пьянеешь  от весенних цветов.  На базар пришел,  глаза
слепнут от фруктов.  Баба ты красивая, выбрала бы мужа да и жила бы на
радость. Растила детишек, а ты... Ведь тридцать шесть уже...
     - Тридцать пять, - встрепенулась Лидия, но, встретив укоризненный
взгляд Стукова, спросила: - А что со мной будет, Василий Николаевич?
     - Что будет?  - строго начал Стуков.  - Этапируем в Шарапово, где
творила свои художества. Проведем следствие, выявим связи, сообщников.
А там суд отмерит по содеянному тобой. - Он вдруг вскинулся на стуле и
спросил  с  хитроватой  прищурочкой:  -  Что  же  ты не удивляешься ни
приезду моему,  ни обыску, ни тому, что я тебя конвоировать собрался в
родимые твои места. Или знает кошка, чье мясо съела?
     - Знает, - убито подтвердила Лидия.
     - То-то,  что  знаешь,  - укоризненно,  но не без гордости сказал
Стуков.  - Я ведь,  можно сказать, землю перерыл, а все твои договора,
все  накладные прочитал своими глазами,  подсчитал все купленные тобою
кубики.  Прямо иллюзионист  Кио!  Рассчитываешься  в  Таежногорске  за
тонкомер, а здесь, я поглядел, - все понастроено из деловой древесины.
Теперь твой черед подсчитывать все рублики,  которые ты себе в  карман
положила за эти кубики и своим радетелям раздарила.  Учти,  кое-кто из
них  свои  подсчеты  уже  представил  нам.  Ну,  и  сама  знаешь   про
чистосердечное признание...
     Лидия Ивановна прикрыла ладонями разгоревшиеся  щеки  и  сказала,
глядя куда-то в себя:
     - Что  же,  Василий  Николаевич,  чем  в  таком   вечном   страхе
незамужней вдовой дрожать, лучше срок мотать. Да и все, видно, вам все
известно...
     - Да вроде бы знаем кое-чего.  Так вот,  гражданка Круглова Лидия
Ивановна, - уже строго сказал Стуков, когда удалились исполнившие свою
миссию  понятые.  -  Обязан  я  вам  официально предъявить обвинение в
хищении в особо крупных размерах лесоматериалов с просек Таежногорской
ПМК "Электросетьстроя" и в даче взяток должностным лицам. Признаете ли
вы себя виновной в этом?
     Лидия Ивановна набрала в грудь воздух, будто запеть собралась, но
сказала очень тихо:
     - Признаю,  Василий Николаевич. Признаю полностью. Куда денешься,
но подробно все поясню только в присутствии Чумакова.
     - Это что еще за фокусы?  - заворчал Стуков. - Что же, принуждать
не имею права. Обвиняемый - не свидетель, он может вовсе отказаться от
дачи показаний...  - И стал записывать, повторяя вслух: "Виновной себя
признаю  полностью,  но   подробные   пояснения   о   содеянных   мною
преступлениях дам в присутствии товарища Чумакова Ф. И."
     - Все еще товарища? - чуть насмешливо спросила Лидия.
     - А  как  бы ты думала?  Товарищ Чумаков таким товарищам товарищ,
что нам с тобой и во сне их увидеть боязно...



     Василий Николаевич  Стуков  вошел  в  кабинет  Дениса  Щербакова,
должно быть,  прямо с аэродрома,  с дорожным портфелем, не по-здешнему
загорелый.  Молча порылся в раздутом портфеле,  извлек из него румяное
яблоко, положил на стол перед Денисом и улыбнулся:
     - Отведайте, Денис Евгеньевич. Так сказать, гостинец.
     Подсел к столу, хмуро, но не скрывая удовольствия, посмотрел, как
Денис вгрызался  в  сочное  яблоко.  Потом,  отвечая  каким-то  своим,
видимо, не дававшим ему покоя мыслям, сказал:
     - Все-таки трудная у нас работа,  Денис  Евгеньевич,  мучительная
порой.  Правильно  вы  однажды  заметили:  молоко надо выдавать нашему
брату за вредность производства.
     - Что, Василий Николаевич, нелегкая выдалась поездка?
     - Поездка как поездка. Мотался по кишлакам, пролил семь потов под
тамошним  злым,  даже  в  марте,  солнцем.  Трудность в другом,  Денис
Евгеньевич...  Есть у нас,  в Шарапово,  обелиск Вечной славы.  На нем
фамилии  моих  однополчан,  с  которыми  хлебал солдатскую и свинцовую
кашу.  Пятился в активной обороне аж до самой Волги,  а  потом  города
брал  обратно.  Пятьсот  фамилий шараповцев,  не вернувшихся с фронта.
Среди них семеро Стуковых,  отец мой, два родных брата, ну, и, значит,
четверо  более дальних родственников.  В этом же списке и сержант Иван
Кузьмич Круглов.  Вместе с этим Ваньшей Кругловым  мы  на  пересыльном
пункте  грызли  мерзлые  концентраты  и на фронт ушли с одной маршевой
ротой. Дальше уж нас разбросала война. Помню я Ивана Круглова так, что
вижу  его  даже  с  закрытыми глазами.  - Стуков махнул рукой,  провел
ладонью себе по лицу и сказал глухо:  - А теперь вот  этапировал  я  в
Шарапово  арестованную  мною  в  Ташкенте  родную дочь Ивана Круглова,
Лидию.  Вы человек начитанный, интеллигентный... Вот как вы понимаете?
Мне, солдату, службисту, милиционеру легко это?..
     - Трудно,  Василий  Николаевич,  очень  трудно,  -   не   скрывая
волнения,  подтвердил Денис.  - Тяжкий хлеб у нас с вами.  Заместитель
прокурора  области  однажды  в  минуту  откровенности  признался,  что
довелось  ему  давать  санкцию  на арест школьного друга,  который был
уличен в махинациях.  А что делать,  Василий Николаевич?  Еще  древние
греки утверждали:  "Платон мне друг,  но истина дороже".  А тут ведь -
закон!..  А в общем-то,  ох,  как я понимаю вас, Василий Николаевич. И
если так уж трудно, может, мне одному врубаться в эти лесные дебри?
     Блеклые губы Стукова мгновенно поджались, и голос стал таким, как
в самые первые дни их общения:
     - Не обижайте,  Денис Евгеньевич.  В предвзятости и кумовстве  не
повинен...  Говорил я вам уже - солдат я и коммунист... И вам верю: вы
лишку  не  отмерите,  не  возведете  напраслину  и   не   пойдете   на
послабление.   Верьте   и   вы   мне.  Даже  если  передо  мной  дочка
однополчанина...
     - Ну  что  же,  Василий  Николаевич,  - Денис улыбнулся,  - будем
считать,  что  мы  с   вами   полностью   объяснились.   По-мужски   и
профессионально.  Как я понял вас, Лидия Ивановна Круглова находится в
здешней КПЗ.  Следовательно,  мы с вами не ошиблись в допущениях  и  в
командировке у вас появились веские основания для ее ареста...
     - Да есть кое-что,  - уклончиво ответил Стуков. Потом, не скрывая
переполнявшую его гордость,  сказал,  ровно бы о сущем пустяке: - Семь
потов пролил,  но обшарил там всю округу. И сам, и вместе с узбекскими
ребятами  -  джигиты  они  все-таки  -  пересчитали  каждое бревнышко.
Двенадцать тысяч кубиков - тютелька в тютельку. Стоят, вернее, лежат в
различных постройках. В жилых и хозяйственных.
     - И все строевой лес?
     - Почти,  но  сверх  того - около трех тысяч кубометров тонкомер.
Для маскировки.  А свыше двенадцати тысяч кубиков  деловой  древесины.
Правда,  во всех накладных значится только тонкомер.  И отпускная цена
тонкомера.  Провел соответствующие экспертизы - строевой лес.  Станция
отправления - Таежногорск.  Отправительница - Круглова Л.  И. Все даты
отправления...
     Денис несколько   раз  прошелся  по  комнате,  остановился  перед
Стуковым и сказал:
     - Спасибо  вам,  Василий  Николаевич.  Не случайно мне говорили о
вас, как об очень опытном следователе...
     - Круглова  признала  себя  полностью виновной в хищениях деловой
древесины и в даче взяток должностным лицам, но заявила, что подробные
показания она даст лишь в присутствии Федора Иннокентьевича Чумакова.
     - Опять Чумаков!  - сказал Денис. - И на какие же размышления это
вас наводит, Василий Николаевич? Зачем потребовалась ей очная ставка с
Чумаковым?  В чем намерена она его изобличить? Ведь не в неверности же
собственной жене.  Так в чем же? В получении взяток? В попустительстве
хищениям  леса  или  еще  в  каких-то,  мягко  говоря,   неблаговидных
поступках?..
     - А я думаю,  что  Чумаков  для  Кругловой,  -  сумрачно  заметил
Стуков,  - это уловка,  оттяжка времени,  может быть,  поиск той самой
каменной стены,  за которой можно получить меньше оплеух.  Ведь что бы
вы ни говорили, а Чумаков - это Чумаков!..
     Денис резко,  точно  споткнулся,  остановился   перед   Стуковым,
заговорил энергично, убеждая себя и выверяя каждое слово:
     - Сговорились все, что ли, с этаким рабским придыханием: Чумаков!
Федор   Иннокентьевич!..  Только  почему-то  при  этом  забывают,  что
репутация бывает и  дутой,  что  она  не  всегда  адекватна  подлинной
сущности человека,  что человек способен рисоваться, выказывать себя в
выгодном свете,  что механизм общественно-привлекательной  мимикрии  у
отдельных   глубоко   аморальных   субъектов  доведен  до  высочайшего
совершенства, до артистического блеска.
     - Все понимаю, - горестно вздохнул Стуков. - И дутый авторитет, и
рисовку,  и эту  шибко  ученую  мимикрию.  Только  вот  приложить  это
конкретно к Чумакову...
     - Трудно,  -  с  усмешкой  договорил  Денис.  -   Гипноз   имени,
психологическая инерция...
     - Гипноз, инерция... Опять ученые словечки. А я правильно говорю:
трудно...  И  не  то  трудно,  что  поверить не могу,  будто Чумаков к
лесоторговле этой приложил свою вельможную руку...  А  профессионально
говорю:  трудно!  Нам  с  вами,  дорогой  мой  самоуверенный  и пылкий
коллега,  трудно будет доказать причастность вышеназванного Чумакова и
привлечь   его  по  всей  строгости.  И  у  вас,  поди-ка,  случалось.
Доподлинно знаешь,  что перед тобой прохиндей и хапуга... Да множество
уважаемых  и  влиятельных  товарищей  пытаются остановить тебя на всем
скаку.  Сначала по телефону сожалеют о досадном  недоразумении,  потом
высказывают искреннее недоумение,  как это,  мол, хороший, заслуженный
человек ошибся,  попал под влияние,  вляпался  в  неблаговидное  дело.
Может,  оговаривает  кто  или  нажал ты на него и он с испугу берет на
себя лишку...  А дальше  требования:  спустить  на  тормозах,  закрыть
глаза,  мол,  конь о четырех ногах и тот спотыкается.  А дальше уж без
дипломатий: ты, мол, устал, пора тебе на заслуженный отдых...
     Кружишь-кружишь по  этакой  спирали и впрямь сомневаться начнешь,
убеждать собственную душу, что конь о четырех ногах и тот спотыкается.
И  в  конце концов вручаешь этому хапуге или прохиндею постановление о
прекращении  уголовного  дела  за  нецелесообразностью  привлечения  к
уголовной   ответственности   и   о   применении   мер   общественного
воздействия.  Да еще с этакой подленькой улыбкой,  за  которую  самому
стыдно до смерти,  а вручаешь...  Ну ладно, я слаб душой, стар. В этом
Шарапово у меня все корни,  и кроме Шарапово мне и работать негде... А
разве с вами, Денис Евгеньевич, не случалось такого?..
     Денис молчал.  Стуков со своей житейской правотой,  похоже, снова
брал верх над ним. Вспомнились тягостные разговоры в разных кабинетах.
По молодости лет  ему,  правда,  не  предлагали  уйти  на  пенсию,  но
прозрачно  намекнули:  не  лучше  ли  попробовать свои силы в качестве
адвоката или  юрисконсульта.  Но  у  него  хватило  сил  противостоять
натиску...
     - Случалось, - подтвердил Денис.
     - То-то и есть, что случалось, - печально констатировал Стуков. -
Рветесь вы,  Денис Евгеньевич, в бой на Чумакова, а, простите меня, ни
острого оружия,  ни нужных боеприпасов...  - И вдруг заговорил, как бы
читая по-писаному,  должно быть,  повел речь о давно  продуманном  им,
взвешенном,  во что верил прочно:  - Я в свое время проявлял интерес к
истории.  Ну,  к слову сказать,  заглядывал и в  петровскую  табель  о
рангах.  Помните,  четырнадцать  классов?  С  четырнадцатого класса до
первого,  от коллежского регистратора до канцлера, что соответствовало
генерал-фельдмаршалу.  Мы  с  вами  по  этой табели - капитаны - особы
девятого класса, то есть титулярные советники, птички-невелички. Песня
такая  была:  "Он был титулярный советник,  она генеральская дочь,  он
скромно в любви объяснился,  она прогнала его прочь..."  Так  вот,  по
этой  же табели Чумаков - его превосходительство,  статский генерал...
Трест у него,  то есть целая дивизия, и ворочает он ежегодно десятками
миллионов  рублей...  Защитников и покровителей у него добрая рота.  И
давайте  пораскинем  мозгами,  к  чему  Федору  Иннокентьевичу  с  его
достатками и перспективами пускаться в авантюры с какой-то разбитной и
не шибко чистоплотной бабенкой?..
     - Спасибо вам,  Василий Николаевич, - иронично сказал Денис, - за
напоминание про  табель  о  рангах,  но  табель  о  рангах  в  октябре
семнадцатого  года отменен.  И перед лицом закона Чумаковы точно такие
же граждане,  как  все  в  стране.  -  Он  покружил  вокруг  задумчиво
молчавшего  Стукова  и азартно спросил:  - Какие,  по вашему,  Василий
Николаевич, два самых страшных врага человека?
     - Ну,  пьянство,  наверное.  Жестокость.  Глупость.  Уже  не два,
больше получается.  Можно и дальше перечислять: эгоизм, бездуховность,
суперменство...
     - И все-таки это,  пожалуй,  лишь производные от главных  причин,
разъедающих  не  столь  малое число душ человеческих.  Я убежден:  два
самых опасных врага человека - это  властолюбие  и  корыстолюбие.  Они
коварно  подстерегают  нас  на  пути,  как  едва  присыпанный  снежком
гололед.  Одни  осмотрительны,  устойчивы   на   ногах,   благополучно
преодолеют  опасное  место.  Другие послабее духом и ногами,  падают в
полный рост и тотчас же впиваются в них микробы этих злых напастей...
     Достаточно один лишь раз даже не сказать,  а только подумать:  "Я
должен стать превыше всех" или "Я должен иметь  больше,  чем  все".  И
человек  сломан,  душа  его  мертвеет.  Он  превращается  в  пройдоху,
готового на любую низость,  лесть, подлость. Благопристойный гражданин
становится мещанином, стяжателем, скрягой...
     Этой горькой участи,  к несчастью,  не всегда  способны  избежать
даже  потенциально  крупные  личности.  И на свет является беспощадный
тиран.  Либо же, а такое тоже не исключено, смешной в своих потугах на
величие честолюбец...
     - Все верно, Денис Евгеньевич. Только не верится мне, что Чумаков
- богатырь сорока двух лет от роду,  видный хозяйственник,  отмеченный
орденами,  искренне уважаемый и далеко не неимущий, продал душу черту,
растянулся на этом вашем гололеде.
     - Я,  в отличие от вас,  не усматриваю в этом парадокса:  как  же
так,  сам  Чумаков  - и вдруг?..  Боюсь,  Василий Николаевич,  что это
"вдруг"  стряслось  с  ним  много  раньше,  когда  он,  как  сам   мне
исповедовался,  отчетливо  осознал  цену  каждой копейки и понес через
жизнь расхожую истину,  что в рубле этих копеек - сто.  Тогда-то он из
чувства  уязвленного  самолюбия  решил  жить всем на зависть.  То есть
поскользнулся на льду корыстолюбия...
     А дальше...   Дальше   события   развивались   в  соответствии  с
неумолимой  логикой  стяжательства.  Корыстолюбие   неутолимо.   Можно
удовлетворить   самые   обширные   и   самые   изысканные  потребности
чревоугодия.  Но с тем,  что касается денег,  вещей, степени комфорта,
дело куда сложнее.  Всегда найдется некто,  кто по меркам корыстолюбца
живет лучше него.  У  кого  больше  денег,  больше  золотых  колец  на
пальцах,  красивей  обставлена  квартира.  И  такой  субъект  способен
искренне  страдать  от  своей  мнимой  ущербности  и  готов  на  любое
преступление,    чтобы   превзойти   соперника.   И   предела   такому
соперничеству нет.  Всегда появляется нечто,  чего еще нет у тебя. При
этом некоторые теряют голову. Мне случалось вести дела расхитителей, у
которых было  изъято  пятьдесят  костюмов,  сто  двадцать  пар  обуви,
которые имели две дачи,  три автомашины.  Это,  конечно,  уникумы.  Но
глядя на них,  ломаются души у таких,  как  Чумаков.  Рождаются  более
мелкие, но не менее опасные хищники...
     - А причина? - спросил Стуков.
     - Думаю,  что  в  нашу  жизнь вторглось множество привлекательных
вещей  раньше,  чем  успели  воспитать  у  людей  подлинную   культуру
потребления,  привить им меру истинной ценности вещей в быту человека.
Помните у Евтушенко: "Вещи зловещи..."?
     - И  еще,  наверное,  мещанство,  -  брезгливо  сказал Стуков.  -
Мещанин питается вещизмом. Вещизм кормится мещанством.



     Солнце разлеглось на выметенном дочиста мартовскими ветрами небе.
Заискрились заплатки льда на стеклах гостиничных окон.
     Начиналось двадцать первое утро Дениса Щербакова в Шарапово.
     В коридоре райотдела Дениса поджидал Павел Антонович.
     - Здравия желаю, - поприветствовал он следователя.
     - Здравствуйте, Павел Антонович. Рад вас видеть.
     - Какая там  радость,  -  отмахнулся  Селянин,  подавая  тяжелую,
заскорузлую руку.  - Я уже позабыл, когда она была, радость. И от меня
людям только докука.
     В кабинете  окинул  Дениса  испытующим  взглядом,  сказал  с  уже
знакомой ершистостью:
     - Стало быть,  опять зигзагами.  По прямой-то, видно, трудненько.
Касаткина обелили,  теперь,  слыхать,  и Постников ни при  чем.  А  вы
вместо   того,  чтобы  найти  виновников  смерти  Юрия,  вдруг  лесной
торговлей заинтересовались.
     - Говорят, все в жизни взаимосвязано и переплетено.
     - Какое там переплетение: бревна эти и смерть моего сына.
     - А вы от кого узнали,  Павел Антонович, про то, что мы вникаем в
лесные дела?
     - От  самого  авторитетного  и знающего человека.  - Селянин даже
приосанился.  - От Федора Иннокентьевича Чумакова. Посетил он меня, не
побрезговал. Ладно мы с ним вечер посидели. Он мне и сказал: поскольку
государственное следствие лесными делами заинтересовалось, а занимался
ими  в  мехколонне  только твой покойный сын,  то у него об этих делах
какие-нибудь записки остались.  Мало ли  там  что.  Пометил  себе  для
памяти мелочь какую или расчеты. Тебе, говорит, они без надобности, ты
их  можешь  выбросить  запросто,  а  для  следствия  они  могут  стать
документами. Так ты мне их отдай, а я передам следователю, поскольку с
ним хорошо знаком. Порылся я у Юрия в столе, в книгах, никаких записок
нет. Так и доложил Чумакову. Чумаков вроде бы остался доволен.
     - Остался доволен и не  просил  вас  молчать  о  его  визите?  Не
обращался к вам ни с какой просьбой?
     - Да вроде бы ни с какой. Хотя, постойте... Верно, пробросил: ты,
мол,  сильно-то,  Павел Антонович,  не распространяйся о наших с тобой
разговорах.  Сам  знаешь,  могут  истолковать   превратно.   Ненароком
набросят тень и на Юрия. Поскольку власти, похоже, ищут жуликов.
     - Что  же  вы  нарушили  приказ  Чумакова?  Разгласили  мне  ваши
секреты?
     Павел Антонович смутился, но ответил с достоинством:
     - Про вас он не заикался даже. Я ведь не где-нибудь среди кумушек
на базаре.  А в нужном месте.  И  нужному  человеку...  Я  вас,  прошу
прощения, теперь уже почитаю за своего, поскольку разбираться приехали
в причинах гибели Юрия.
     - Спасибо, если так, Павел Антонович, - тепло сказал Денис.
     А Селянин,  удивляясь своему душевному порыву,  а может быть, уже
сожалея о нем, заговорил сумрачно:
     - Век бы мне их не знать,  дел этих лесных. Вы человек городской,
начитанный, может, посмеетесь надо мной. Да только сызмальства я вырос
в понятии,  что не бывает никакой торговли на чистом  сливочном  мюле.
Даже присказка такая есть: не обманешь, не продать... Да зачем куда-то
далеко залетать.  Бывало,  Фрося моя вынесет на базарчик  к  рейсовому
автобусу  редиску.  И  трухлявая  есть  в пучке.  Так ведь она отмоет,
причешет ее, да так, что купят с лету. Или сальце выложит на прилавок,
вывернет его тем боком,  в котором мясные прожилки почаще... А потому,
если говорить прямо, тянуло меня за душу, что сын мой в дела продажные
впутался.  Часто его выспрашивал: все ли, мол, у тебя чисто, не имеешь
ли от  кого  навара,  потому  что  выпивать  стал  частенько.  Лес-то,
понимаете сами,  он кому дрова, кому громадная ценность. А в тайге его
все еще прорва.  Юрка,  бывало,  только усмехнется в  ответ  и  разные
ученые  словечки:  ныне,  мол,  предприимчивость  и ловкость в большом
государственном почете.  Ну,  а главное: не бери, мол, в голову, батя,
Федор  Иннокентьевич  самолично  каждому  бревну ведет счет и с просек
наших не спускает глаз. Покуда Федор Иннокентьевич на своей должности,
со мной все нормально...
     Денис признательно думал о том,  какое важное,  если  не  сказать
сенсационное,  сообщение  сделал  этот  простодушный человек.  И давая
выход неотступно преследовавшей его мысли, спросил:
     - Помните,  вы рассказывали мне,  что Юрий увлекался "Спортлото".
Видели ли вы когда-нибудь у него карточки "Спортлото"?
     - Видел.  Не  раз.  Фрося  даже  выметала  из избы ненужные,  - и
встревожился: - А к чему бы вам это?
     - Да  так,  к  слову.  Известно  вам,  что ваш сын имел не только
крупные сбережения, но еще и приобретал ценные вещи?
     - Помню, за неделю, до того, как с ним получилось, вернулся он из
области и показал мне золотое  кольцо  с  камушками.  Купил,  говорит,
дешево,  по  случаю.  Надену,  сказал,  его на палец своей невесте.  И
похвалился,  что на кольце  мастер  в  магазине  нацарапал  мелконькие
буковки   Т.  С.,  значит,  Татьяне  Солдатовой.  -  Павел  Антонович,
покряхтывая,  поднялся,  постоял у окна, не то смотрел на тихую улицу,
не то прятал навернувшиеся слезы...  Потом заговорил медленно, тяжело:
- Да, Татьяна Солдатова... Не судьба, значит. А крепко она ему зашла в
душу...
     - Павел Антонович, - чувствуя неловкость за такой разговор, начал
виновато Денис. - Могли бы вы показать это кольцо?
     Павел Антонович отошел от окна, растерянно посмотрел на Дениса:
     - Так нет у меня этого кольца.
     - Где же оно? Мне известно, что в свой последний вечер в кафе ваш
сын  надел  это  кольцо  на  палец Солдатовой,  а когда она отказалась
принять подарок,  забрал кольцо и положил к себе во внутренний  карман
пиджака.
     - Одежду Юрия,  в которой он был в тот вечер, мне выдали наутро в
больнице.  Точно по описи.  Кольца при мертвом Юрии не было. - И вдруг
вскинулся от внезапной догадки:  - Так,  может,  за это кольцо и убили
моего сына на дороге? Грабеж получается...
     - А вы могли бы узнать это кольцо?
     - Как сейчас вижу.  Я ведь кроме этого кольца других за всю жизнь
не держал в руках.  Ну, кольцо, значит, обыкновенное, золотое, блещет.
На цветочек похоже.  Камушки сверкают сильно.  И я говорил: буковки Т.
С.
     И снова    Павел   Антонович,   помрачневший,   отрешившийся   от
следователя,  стоял у окна,  смотрел на почернелые сугробы  и  как  бы
раздумывал вслух:
     - Шибко подлую роль эта Танька Солдатова сыграла в судьбе Юрия...
Я  ведь  к  вам  неспроста приехал.  Когда Геннадий,  старший мой,  на
похороны Юрия прилетел,  привез он  с  собой  последнее  письмо  Юрия,
которое тот за два месяца до своей кончины отправил ему. В этом письме
прямо сказано: Татьяна всему горю главная причина.
     Павел Антонович  долго  не  мог  попасть  дрожащими  пальцами  во
внутренний карман пиджака.  Наконец-то  извлек  пожелтевший,  затертый
конверт.
     Денис взял конверт, начал читать:
     "Генка, братан,  здравствуй!  -  и  вдруг  подумал,  что он давно
занимается историей гибели Юрия Селянина, но вот впервые как бы слышит
его самого. - Как там твои сейнеры, траулеры и весь рыболовецкий флот?
Не помню  уж,  сколько  футов  надо  морякам  под  килем  для  полного
спокойствия,  но желаю тебе именно столько,  сколько надо.  А я, брат,
хоть и сухопутный,  хоть и от океана черт-те в каком далеке, а сижу на
мели. Да так прочно, что никакой кран не отдерет задницу от этой мели.
Не подумай,  Генка,  что бедствую или обижен по службе. Живу денежно и
пьяно,  но тошно.  Живу в авторитете, а вот рта не могу раскрыть. Если
тявкну невзначай,  такие кедры в здешней тайге повалятся, что аж земля
затрясется. Словом, срываться мне отсюда надо по-быстрому, а то как бы
меня  не  заглотнула  "зубастая  акула".  Старикам,   сам   понимаешь,
открыться не могу. А тебе, когда увидимся, выложу все без утайки. Отец
все нудит: пора, мол, своим обзаводиться сынком, внуком, значит, Павлу
Антоновичу.  Я б с радостью.  Семья там и прочая прелесть. Да где она,
семья эта?  Есть тут,  правда,  одна золотоволосая... И я, тебе честно
скажу,  готов  душу  свою  прополоскать дочиста и швырнуть к ее ногам,
пусть ходит по ней. Только, видно, и в этом я невезучий.
     Она в сердце и уме держит другого.
     Так что,  Гена,  будь благодетелем,  шли вызов.  Готов там у  вас
быть,  кем скажешь:  хоть палубу,  как ты говоришь, драить, хоть рыбам
обрезать хвосты.  Только бы подальше  от  здешней  благодати:  "акул",
кедров,  разборчивых  девчонок.  И вообще подальше от всех.  Твой брат
Юрий".





     Капитан Стуков впустил в комнату Круглову, прикрыл за собой дверь
и сказал:
     - Вот, знакомьтесь: капитан Щербаков - старший следователь УВД.
     И включил магнитофон.
     Стоявшая перед Денисом женщина была так вызывающе красива  и  так
не  к  месту  элегантно  одета,  что  он  только  хмыкнул смущенно.  В
присутствии красивых женщин старший следователь УВД краснел и терялся.
А  тут  еще  ситуация,  прямо скажем,  своеобразная:  и высказать свое
восхищение нельзя, и глаз отвести невозможно.
     Лидия Ивановна  безошибочным  женским  чутьем  оценила  состояние
молодого следователя, но сказала сердито:
     - Мне кажется,  в этой комнате не хватает еще одного человека.  Я
предупреждала Василия Николаевича,  что  подробно  расскажу  обо  всем
только в присутствии Чумакова.
     Денис стал объяснять,  что ее требование пока невыполнимо:  очную
ставку,   по   закону,   он   может  устроить  лишь  после  того,  как
предварительно  будут  допрошены  оба  ее  участника,  то  есть   она,
Круглова, и Чумаков.
     - Закон,  конечно, что нож острый, - со вздохом сказала Круглова.
-  А я мечтала,  как погляжу в бесстыжие глаза товарища Чумакова.  Как
выложу здесь правду-матку про то,  чего простить себе не  могу  с  той
ночи,  когда  погиб Юра Селянин.  - Пристукнула кулаком по колену и со
слезами выкрикнула:  - Не могу!.. Два года ночь ту проклятую позабыть.
Пусть мне тоже не поздоровится...  Ведь мог Юрий остаться живым. Он же
шел навстречу нам.  Останови я машину,  ухвати Игоря  за  руку,  когда
увидела Юрия, и был бы Юрий живой...
     Денис подал ей стакан с водой и сказал настороженно:
     - Я  не совсем понимаю вас.  Вы с Постниковым встретили на дороге
Селянина. Каким образом могли вы предотвратить его гибель?
     - А  так  вот  и  могла.  Только струсила в ту минуту.  Побоялась
сводить под одной крышей Игоря Постникова и Юрия  Селянина.  Постников
ведь знал, что на Селянина я, втайне от Юрия, не могла наглядеться...
     Денис посмотрел на Стукова и  заметил,  как  тот  пожал  плечами:
бабья, мол, благоглупость.
     - А какая опасность угрожала тогда Селянину?
     - Страшная,  - сказала Круглова твердо.  - Останови я машину, был
бы жив Юрий.  Ведь видела я,  видела ясно, что у березы дожидался Юрия
злодей. - И не сдержалась, всхлипнула.
     - Какой еще злодей?  - сердито спросил Денис, опасаясь, что и эти
слезы,  и  искренние  слова - всего лишь уловка для затяжки следствия,
для направления его на ложный,  никуда не ведущий путь.  И упрекнул: -
"Злодей!" Слово-то выбрали какое...
     - А кто же он еще,  как не злодей?  Да еще самый лютый. - Звонкий
голос  Кругловой как бы надломился и звучал вроде бы откуда-то издали,
и каждое слово давалось ей с великим трудом.
     - Да  кто  же  там  стоял,  в  конце концов,  у той березы?  - не
выдержал Стуков.  - Бандит,  что ли,  уголовник какой,  вам известный?
Может,  Кешка Сморчков - тогдатошная гроза здешних мест? В ту пору как
раз объявлен был на него всесоюзный розыск...
     - Нет,  не  гроза...  А  гордость  и  краса  здешних мест - Федор
Иннокентьевич Чумаков,  который,  по вашим словам, Василий Николаевич,
таким товарищам товарищ, что нам с вами на них и взглянуть боязно.
     - Как Чумаков?! - разом воскликнули Стуков и Денис.
     А Василий Николаевич начал увещевать:
     - А ты,  девка,  не того,  не переложила в тот  вечер  лишку,  не
примерещилось тебе? Соображаешь, кого называешь?
     - Соображаю. Чумаков там был. Это точно.
     Денис быстро   прошелся  по  комнате,  успокаивая  себя,  спросил
настороженно:
     - Прикажете,  Круглова, понимать вас в том смысле, что товарищ, -
он нарочито выделил голосом это уважительное слово,  - товарищ Чумаков
затаился  в  темноте  у  березы  и  дожидался  идущего  по дороге Юрия
Селянина,  чтобы лишить его жизни?  Почему же вы  два  года  назад  не
сказали об этом?
     - Именно так.  Чумаков!  Затаился и подкарауливал  Юрия...  -  ни
секунды не колеблясь, подтвердила Круглова. - А не сказала?.. Так ведь
меня никто не допрашивал.  Все верили:  Юрия задавил Касаткин. Да если
бы  и  спросили,  не сказала бы ни словечка.  Мы с Чумаковым вроде как
заложники один у другого.
     Стуков, часто мигая,  растерянно и подавленно засматривал в глаза
то Лидии Ивановне, то своему коллеге, потом шумно отдуваясь, как после
жаркой бани, достал носовой платок, обмахнул багровое, взопревшее лицо
и сказал хоть и строго, но не очень уверенно:
     - Ты что же, Лидия, своими глазами видела убийство?
     - Вы что,  Василий Николаевич,  или уж вовсе не знаете  Чумакова?
Желаете,  чтоб  такой  пройдоха  и  ловкач убийство совершил на глазах
всего честного народа?
     - Значит,  это  ваши  предположения?  -  с непонятным облегчением
спросил Денис.
     - Уверенность! И полная. Чумаков даже за березу вильнул, когда мы
его осветили фарами. Постников не заметил его. А я усекла и фигуру его
медвежью,  и  шапку  боярскую,  на  всю  округу единственную!  Василий
Николаевич,  когда из Ташкента меня вез,  объяснил,  что Постников  не
наезжал на Юрия.  Да это я и сама знаю.  Но Юрка-то мертвый...  Кто же
мог лишить его жизни?  Сердце мое чует - только Чумаков! С чего бы ему
ночью в метель прятаться за эту березу в километре от ворот завода. Он
и днем мимо нее только на машине проезжал. Таких совпадений не бывает.
Чумаков  прячется  ночью  за  березой  и там же погибает Юрий!..  Мы с
Игорем до центра поселка доехали и кроме Юрия  и  Чумакова  никого  не
встретили.  Разве  это  не  доказательство?  Или  опять  старая песня:
"Товарищ Чумаков таким товарищам товарищ..."
     Денис, свыкаясь с этой ошеломляющей новостью,  снова думал: сколь
велика порой брешь между доводами так называемого  здравого  смысла  и
строгими велениями закона.  И,  наверное,  это очень хорошо, что такая
брешь существует...  Что прежде,  чем доводы здравого  смысла  и  даже
убеждения следователя станут формулировками обвинительного заключения,
будут не раз взвешены неопровержимые  факты,  не  допускающие  никакой
двусмысленности в их толковании.
     Василий Николаевич Стуков,  должно быть,  тоже подумал об этом. И
спросил недоверчиво:
     - Вы что же это,  гражданка Круглова, располагаете данными, что у
товарища Чумакова были важные причины,  чтобы физически устранить Юрия
Селянина?
     Лидия Ивановна  замолкла  надолго.  Разгорелись  на  лице красные
пятна,  будто следы пощечин,  потемнели  кукольные  глаза...  И  голос
изменился, осел, хрипловатым стал...
     - Эх,  не миновать,  видно,  во  всем  колоться...  Были  у  него
причины,  важнейшие из важнейших. Чумаков молится двум богам. Один бог
- власть,  должность.  Другой  -  даже  повыше  первого  -  деньги.  А
получилось так,  что Юрий Селянин мог этих богов заставить отвернуться
от Чумакова.
     Лидия Ивановна  сидела,  подперев руками лицо,  смотрела себе под
ноги, мысленно снова и снова спрашивала себя: неужели последняя черта?
Неужели  нет никакого запасного выхода?  И в первый раз поверила:  да,
последняя,  отступление невозможно.  Вздохнула,  подняла бледное лицо,
кивнула на жужжащий магнитофон и сказала с вызовом:
     - Припасайте побольше пленки, рассказывать буду долго...



     После именин Аркадия Лузгина, когда Чумаков вскользь упомянул про
древесину,  поваленную высоковольтниками,  Лидия Ивановна в первый раз
задумалась: что это?.. Перст судьбы? Благословение Рахманкула?
     Ее не  печалили  баснословные убытки,  какие несло государство от
бессмысленной порчи ценнейшего природного сырья.  Всю  ночь  просидела
Лидия  Ивановна  над  листком  бумаги,  испещренным  столбиками  цифр.
Подсчитывала, зачеркивала столбики, писала новые. Возбужденно потирала
руки.  Выходило,  что прав был тот гостеприимный председатель колхоза:
прибыли от перевозки этого бросового леса  в  среднеазиатские  селения
намного превосходили доходы денежных дел мастера Рахманкула...
     С этой утешительной мыслью и отбыла Лидия Ивановна в Ташкент.
     Не прошло  и  двух  месяцев,  как Лидия Ивановна возвратилась под
крышу родного дома.
     - Я теперь, мама, важный человек. Права мне даны такие большие. -
Она многозначительно кивнула на привезенный с собой тощий портфельчик.
-  Вскоре  передо  мною  всяк  станет  шапку  ломать.  А  ты говоришь,
недоучка, балаболка.
     - "Не хвались, идучи на рать..." - проворчала Анна Федоровна.
     На следующее утро Лидия Ивановна,  приняв самый деловой  вид,  на
какой только была способна, явилась в райисполком.
     - Здравствуйте.  Я - особоуполномоченный  группы  среднеазиатских
колхозов по заготовке для них леса. Вот мои документы.
     И, припомнив застольные речи Чумакова,  пустилась  в  пространные
рассуждения  о  вреде бесхозяйственности,  в результате которой гибнут
тысячи  кубометров   поваленной   строителями   высоковольтных   линий
древесины,  о ее поистине золотой ценности.  И,  конечно же,  о дружбе
народов,  о  долге  сибиряков  помочь   хлопкоробам   в   жилищном   и
хозяйственном строительстве.
     Ответили ей, как того она и ожидала:
     - Езжайте к Чумакову, утрясите детали. С нашей стороны возражений
нет. - И начертали соответствующие резолюции.
     С тем же тощеньким портфельчиком в руках прибыла Лидия Ивановна в
малознакомый ей Таежногорск.  И надо же случиться  такой  приятной,  а
главное - полезной встрече. Не успела Лидия Ивановна сойти с автобуса,
как попала в объятия своей  еще  со  школьных  лет  знакомой,  Надежды
Гавриловны Жадовой.
     - Лидка!
     - Надька!
     - Ой,  какая у тебя шубка миленькая!  - Заплывшие  глаза  Жадовой
поблескивали восхищенно. - Удачная цигейка.
     Лидия Ивановна приосанилась, но сказала почти равнодушно:
     - Нет, натуральный мех.
     Взгляд Жадовой вспыхнул откровенной завистью:
     - Да,  да,  конечно.  Я  не  сразу  вспомнила,  что ты замужем и,
говорят, за денежным тузом.
     - Я приехала сюда одна.
     Жадова, сообразив, что допустила бестактность, попробовала замять
неловкость шуткой:
     - Ты,  Лида,  в  школу,  что  ли,   снова   поступать   с   таким
портфельчиком?
     Но Лидия Ивановна,  холодно глядя на Жадову,  с видимым  усилием,
точно портфель был набит кирпичами, приподняла его и сказала:
     - В этом портфельчике,  Надя,  все  мое  будущее.  -  И  добавила
загадочно:  -  А может быть,  и твое.  Ты ведь,  кажется,  заместитель
начальника станции?
     - Уже начальник. - Теперь Жадова не скрывала гордости.
     - Тогда мы дружим с тобой, Надежда! Моя Надежда!..
     Спустя полчаса,  в  уютном  домике  Жадовой  подруги  шептались о
баснословных барышах, какие можно огрести, если весь поваленный людьми
Чумакова строевой лес переправить в Среднюю Азию...
     - Только  вот  как  его  заполучить,  строевой-то,  -  озабоченно
прикидывала  Лидия  Ивановна.  -  Начальство  Чумакова может разрешить
продажу только тонкомера да разных древесных отходов.
     - Надо   искать   способы.   -  Жадова  выразительно  прищелкнула
пальцами. - Сухая ложка, как говорится, рот дерет...
     Лидия Ивановна только и ожидала такого намека.
     - Ты считаешь,  Надя, что Чумаков... - с напускным испугом начала
Лидия  Ивановна,  но тут же заспорила с собой:  - А что?  Чумаков тоже
человек.  А человек,  известно,  ищет где и что лучше... Время дураков
бессребреников  прошло.  В  цене комфорт.  А даже за маленький комфорт
надо платить большие деньги...
     Лидия Ивановна  говорила и не слышала свои слова.  В эти решающие
мгновения она видела и слышала своего Рахманкула...
     А ее  полузабытая школьная знакомая,  которая,  оказывается,  так
кстати имеет доступ к бесценным вагонам, казалось, давно ожидала Лидию
и этого разговора, подхватила на лету ее мысли.
     - Конечно,  если ты,  Лида,  станешь в разных  сферах  добиваться
нарядов и разрешений на лес да вагоны, так до своей старости, может, и
добьешься.  А если ты,  так  сказать,  подмажешь  телегу,  так  она  и
скрипеть не будет и пойдет куда надо.  И не ты станешь искать наряды и
разрешения - они тебя найдут сами.
     На этих  словах  Надежда  Гавриловна  приостановилась  и спросила
озабоченно:
     - А есть ли чем телегу-то,  в смысле,  подмазать? Или у тебя одни
только полномочия да заклинания про дружбу народов?
     - Есть. Есть и полномочия, и чем подмазать телегу есть...
     Она замолчала.  Думала о том,  что предусмотрительно поступила  в
колхозах,  которые  она  представляла  в  этом поселочке,  поставив им
условие, что за каждый закупленный кубометр леса они будут выплачивать
ей по десять рублей комиссионных.  Хватит, чтобы подмазать и телегу, и
вагоны.  И себе останется, как говорится, на хлеб с маслом да на чай с
сахаром...
     Но говорить об этом даже с доброжелательной и  щедрой  на  советы
Жадовой   все-таки   не  стоит.  Она  компаньонка,  да  в  таком  деле
поостеречься нелишне.
     И Лидия  Ивановна постаралась увести разговор от опасной темы.  И
со вздохом призналась:
     - Права ты,  Надежда... Не подмажешь, не поедешь.. И платить надо
за комфорт,  - и, передавая инициативу разговора Жадовой, сказала: - А
боязно  к  Чумакову  с  таким делом.  Больно он важный и правильный...
Может и в милицию сдать!..
     Жадова суетливо затопталась по комнате,  крыльями взмахивали полы
ее халата.
     - Да,  Чумаков крепкий орешек.  Верно:  и важный, и правильный. К
нему с таким делом не подступишься.  Язык проглотишь со страху.  - Она
метнулась  к  окну,  выглянула  во  двор  и,  словно бы рассмотрев там
кого-то, возбужденно хлопнула себя по лбу:
     - А знаешь, Лида, можно не подступаться к Чумакову, если уж такой
мандраж перед ним.  Есть у меня,  понимаешь,  на примете один  здешний
парень  -  Юрий  Селянин.  Работает  в  отделе  снабжения  в хозяйстве
Чумакова.  И вообще,  говорят,  Федор Иннокентьевич очень  ценит  его.
Приглашу-ка Селянина на пельмени...
     - Ой, Надька, век тебе не забуду такую услугу...
     А увидела  Юрия Селянина и чуть не позабыла про все дела.  Бывают
же такие казусы в бабьей жизни.  Кажется, ничем этот Юрий не взял - ни
ростом,  ни статью,  ни красотою лица.  А как вошел,  как взглянула на
него Лидия Ивановна, так будто жаркой волной окатило ее.
     Не отводила  от него заблестевших глаз и вдруг,  чего уж давно не
случалось с нею, покраснела, поймала в себе желание оплести руками шею
этого парня,  притиснуть его к себе, обжечь поцелуями еще мальчишеское
лицо.  Пусть будет что  будет.  Пусть  судят  и  пересуживают  здешние
кумушки  занятную  новость  про  то,  как  не  первой  молодости  баба
совратила и закружила желторотого юнца...  Надька-то  Жадова  с  какой
ухмылочкой поглядывает.  Почуяла,  стерва!  Бабы на такие тайны ох как
догадливы...
     Будь прокляты эти придуманные во зло нормальным людям бесконечные
"нельзя".  Открыться в любви приглянувшемуся парню  -  нельзя.  Делать
деньги,  как делал их Рахманкул, - нельзя. Жить на эти деньги в полное
удовольствие, жить так, чтобы все лопались от зависти, - опять нельзя.
ОБХСС не дремлет...
     Лидия Ивановна  неприязненно  покосилась  на  Жадову,  потом   на
Селянина, удивленно взиравшего, с чего бы такая гордая и красивая баба
то краснеет, то бледнеет, - и сказала ласково:
     - Будьте нашим гостем.
     Юрий охотно ел  пельмени,  еще  охотнее  прихлебывал  из  рюмочки
коньячок и беседу вел самую интеллигентную:  об изъянах и достоинствах
наших  и  зарубежных  вокально-инструментальных  ансамблей,   фигурном
катании, киноактере Михаиле Боярском...
     А в душе недоумевал:  с чего вдруг затащили  к  себе  в  дом  эти
малознакомые ему старухи,  уставили стол коньяком, дорогими закусками,
кормят,  поят,  слушают будто мудреца, и смотрят такими глазищами, что
аж озноб продирает.
     Лидия Ивановна, всегда уверенная в своей красоте и неотразимости,
чувствовала себя отвергнутой:  милый, но неказистый Селянин не обращал
на нее никакого внимания.
     Лидия Ивановна   пожирала   глазами  этого  птенчика  и  мысленно
клялась:  когда осуществятся ее планы и у нее будет много  денег,  она
непременно купит, что бы это ни стоило, эти руки, эти глаза, эти губы.
Только ради этого и стоит затевать то, что задумала она...
     Наконец Жадова  согнала со своего лица блаженную улыбку,  с какою
слушала излияния Селянина, и сказала озабоченно:
     - Юрий, значит, такое дело. Гостья наша, Лида, значит, сюда не на
побывку приехала,  а по государственной надобности.  И нужна  ей  наша
помощь.
     Юрий положил вилку, отодвинул рюмку:
     - Какой   же  я  в  государственных  делах  помощник?  Я  человек
маленький.
     - Не такой и маленький,  если разобраться,  - назидательно начала
Жадова. - Снабженец! - Она вскинула к потолку пухлую руку. - К тому же
запросто вхож к одному влиятельному человеку.
     - К Федору Иннокентьевичу, что ли? - Юрий приосанился. - Верно, у
нас с товарищем Чумаковым все нормально, все по уму. А чего требуется?
Какая помощь государству?  Экскаватор,  может?  Или кран? Мне запросто
замолвить словечко.
     - Ты  лучше,  Юрий,  замолви,  чтоб  принял  Чумаков  нашу  Лидию
Ивановну.  Да поласковее.  Лес ей, понимаешь, нужен, который валите на
просеках. Не абы какой, а деловая древесина.
     - Лес!   -   Юрий   оживился.  -  Я  обязательно  передам  Федору
Иннокентьевичу.  Обещать ничего не могу,  но товарищ Чумаков частенько
насчет   леса   беспокоится:   как   наладить   его   сбыт,  поскольку
бесхозяйственность и порча народного добра.



     Но или плохо объяснил Юрий Федору Иннокентьевичу нужды Кругловой,
или  основных  дел  у него было невпроворот,  только встретил он Лидию
Ивановну холодно.  Едва кивнул начальственно,  ткнул  пальцем  воздух,
указуя  на  стул.  А  когда  Лидия  Ивановна  с  ослепительной улыбкой
сказала,  что они знакомы:  встречались на  дне  рождения  архитектора
Лузгина, он лишь плечами пожал безразлично, буркнул: "Возможно". Когда
же Лидия Ивановна стала пространно излагать цель приезда в Таежногорск
и,  желая  угодить Федору Иннокентьевичу,  его же словами заговорила о
нетерпимости к бесхозяйственности и о дружбе народов,  помянула о том,
что запаслась разрешением райисполкома, он прервал ее властным тоном:
     - Короче,  гражданочка,  короче.  Селянин,  - Чумаков  кивнул  на
присутствовавшего при их встрече Юрия,  - описал мне вашу миссию.  И в
райисполкоме против  продажи  вам  леса  действительно  не  возражают.
Полагаю,  не возразят и в тресте.  Но я еще на всякий случай свяжусь с
главком. Договоримся сразу с вами так: меня ваша коммерция не касается
совершенно.  Меня  по  этим  вопросам беспокоить не надо.  Для решения
таких непроизводственных задач у нас существует товарищ  Селянин.  Так
что  держите  связь  с  ним.  А вообще...  Он сделал паузу и энергично
пристукнул ладонью по столу: - Я дам только порубочные остатки. А ваше
дело  найти  рабочих  разделать  лес на просеках,  вывезти на станцию,
изыскать вагоны,  погрузить и  отправить  по  адресам.  Нас,  то  есть
механизированную  колонну,  эти  ваши  операции не касаются абсолютно.
Меня интересует только, чтобы все было по закону. Чтобы имелся договор
с колхозами, оплата была предварительная и по чековым книжкам. Вам все
ясно? Деньги на кон - и лес ваш.
     Лидия Ивановна, подавленная жестокостью этих условий и сложностью
разом рухнувших на нее проблем, пролепетала:
     - Ясно, Федор Иннокентьевич.
     - Ну, коли ясно - по рукам, - удовлетворенно подытожил Чумаков. -
Ты,  Селянин,  отвези  гражданку,  покажи  ей  лес  на  Ганиной  гари.
Дальнейшее - ее дело.
     - Ганиной гари?! - привстал опешивший от чего-то Юрий.
     - Именно на Ганиной, - подтвердил Чумаков.

     Вдоль просеки шуршали, встряхивали колючими лохмами красностволые
сосны.  Взвывая  мотором,  газик  подпрыгивал  на  ухабах и оплетавших
просеку корневищах.
     Лидия Ивановна  в  лад  этим  прыжкам  раскачивалась  на переднем
сиденье и через плечо косилась на сидевшего сзади Юрия.
     Да, видно,  не  властна была над Селяниным даже модная телепатия.
Не доходят  до  него  мечты  и  мысли  Лидии  Ивановны.  Сидит,  будто
проглотил аршин, насвистывает что-то и даже бровью не поведет.
     - Ты,  Юрий,  всегда такой?  - игривым голосом осведомилась Лидия
Ивановна.
     - Какой такой?  - Лицо  Юрия  каменное.  Ни  улыбки  на  нем,  ни
оживления.
     - Серьезный.  Угрюмый,  - ответила она.  А так хотелось  сказать:
"Чурбан бесчувственный. Пень равнодушный".
     - Всегда.
     - Да парень ты? Или только так носишь штаны? - зло выпалила Лидия
Ивановна и под смех шофера,  перед самым носом Юрия,  будто в  пляске,
повела открытыми полными плечами.
     А ему все трын-трава. Мямлит, словно спросонок:
     - Говорят, парень.
     - Кто говорит, тот, может, и проверил. А меня берет сомнение...
     Но Юрий то ли сделал вид, что не расслышал ее игривых намеков, то
ли были они ему "до лампочки", сказал деловито:
     - Все. Приехали. Вот Ганина гарь. Выбирайте товар.
     Лидия Ивановна,  разом позабыв об уязвленном  женском  самолюбии,
осмотрелась вокруг и едва не вскрикнула.
     По обе  стороны  просеки  ровно  яростный  ураган   пролетел.   И
выворотил    из    земли    корявые   березы,   тонкостволые   осинки,
кустарник-недоросток.  Свалил,  смешал   все   беспорядочной   грудой,
намертво переплел ветки, раскорячил иссохшие корневища.
     Такой бурелом, завалы этакие не всякий бульдозер осилит, и даже в
безлесной  Средней Азии никому не нужна эта труха.  За такую древесину
колхозы не только  не  оплатят  комиссионных,  но  и  саму  поставщицу
прогонят взашей.
     Лидия Ивановна еще раз обвела взглядом груды  лесных  завалов  и,
разом  позабыв взлелеянную в душе нежность к Селянину,  едва сдерживая
душившие ее гневные слезы, яростно сказала:
     - Ты это куда меня привез, безобразник?!
     - Не ругайтесь.  Привез,  как было при  вас  приказано  товарищем
Чумаковым, на Ганину гарь.
     - А зачем мне эти банные веники? - Лидия Ивановна всхлипнула.
     - Так  это  же тонкомер-дровяник.  Да и не мое это дело.  Товарищ
Чумаков приказал, я исполнил.
     - Исполнил!  - вспылила Лидия Ивановна. - Молод ты, парень, шутки
шутить надо мной. Ты меня не на гарь эту Ганину, ты меня в Красный лог
вези.  Знающие люди говорят,  у вас там лесу этого припасено много. Да
настоящего, строевого, сухонького... Мне такой подавай.
     - Не было указаний насчет Красного лога.
     Лидия Ивановна уловила в  спокойном  ровном  тоне  Юрия  какую-то
неуверенность,  заминку.  Ей даже показалось, что Юрий пытается скрыть
от нее,  что какие-то указания,  причем именно  относительно  Красного
лога,  Чумаков все-таки дал ему. Тогда Лидия Ивановна, страшась в душе
спугнуть везение,  получить отпор от этого увальня,  сделала  решающий
шаг  в  своей  жизни.  Впрочем,  то,  что это был решающий шаг,  Лидия
Ивановна в полной мере осознала лишь сейчас.  А тогда,  отведя Юрия  в
сторону от шофера, сказала:
     - Ты вот что,  Юрий Селянин...  Послушай теперь  мои  указания...
Давай-ка мы с тобой так поладим:  я начинаю отгрузку строевого леса из
Красного лога.  Ты, как представитель мехколонны, оформляешь акт честь
по  форме,  что  это  тонкомер и ничто другое и что взят он из Ганиной
гари.  Столько-то кубометров.  И, как полагается, даешь на утверждение
товарищу  Чумакову.  Я  по  чековым  книжкам  оплачиваю этот лес,  как
тонкомер.  А в благодарность за вашу  любезность  за  каждый  кубометр
товарищу Чумакову по два целковых, а тебе за старание по полтиннику.
     Сказала и попятилась:  вот сейчас этот непробиваемый Юрий Селянин
заорет:  "Вы  что?!  Взятку  предлагаете?!  И  кому?  Самому  товарищу
Чумакову?!" Да еще кулаком даст по физиономии вместо поцелуя...
     Но Юрий  сказал  деловито  и  спокойно,  ровно о решенном давно и
прочно:
     - Товарищу Чумакову - три рубля, мне - рубль.
     - Не  жирно  ли?  -  азартно,  будто  с  торговцем  арбузами   на
ташкентском базаре рядилась, радостно возразила Лидия Ивановна.
     - Дело ваше, - невозмутимо сказал Селянин. - Как говорится, у нас
- товар,  у вас - купец. Жирно - пользуйтесь этой вот Ганиной гарью. У
нас тоже свой риск и свой расчет.  И  на  этот  риск  товарищ  Чумаков
меньше чем за трешку не согласен.
     Через три дня Селянин отвез Лидию Ивановну в Красный лог, отмерил
ей тысячу кубометров строевого леса, деловито пересчитал тысячу рублей
для себя и три тысячи для Чумакова.  Рассовал их по разным карманам  и
сказал:
     - Федор Иннокентьевич велел сверху прикрыть тонкомером.
     Так все и началось...
     - И  как  долго  продолжались  ваши  коммерческие   отношения   с
Чумаковым? - спросил Денис, выслушав исповедь Лидии Ивановны.
     - Три года.  До перевода отсюда  Чумакова.  И  до  убийства  Юрия
Селянина.  Вернее,  до того дня, когда Юрий наотрез отказался провести
последнюю операцию.  Как ни нажимал на него Чумаков, как ни упрашивала
я, Юрий ни в какую. Это обошлось мне в десять тысяч моих комиссионных.
Я ведь предварительно оплачивала покупки,  а  после  смерти  Юрия  его
преемник отмерил мне один дровяник. В полном соответствии с договором.
Я вынуждена была проглотить эту пилюлю: погрузить и отправить тонкомер
адресатам,  тысячу кубометров.  На этом мои полномочия закончились.  В
колхозах мне было сказано,  что такой товар им не нужен. А что я могла
сделать? Ведь не было в Таежногорске ни Селянина, ни Чумакова.
     - Сколько всего вы закупили леса?
     - О,  мы  вели дело с размахом!  - На мгновение в погасших глазах
Лидии Ивановны зажглись искорки былого  азарта.  -  Отгрузили  за  это
время четырнадцать тысяч кубометров.
     - Спасибо, Лидия Ивановна, вы говорите правду, - думая о том, что
жестокой правдой против Чумакова,  должно быть, являются все показания
этой  "деловой  женщины",  сказал  Денис.  -  Привлеченные   капитаном
Стуковым  эксперты  установили,  что  в  числе этих четырнадцати тысяч
свыше двенадцати  тысяч  кубометров  деловой  древесины.  Остальное  -
действительно тонкомер, или, как называют его специалисты, - дровяник.
Материальный ущерб,  нанесенный государству вашей преступной  группой,
составляет свыше ста двадцати тысяч рублей. Согласны вы с этим?
     - Об этом спросите Чумакова.  Он знает цену каждому кубометру.  Я
платила по ценам, указанным в счетах.
     - Следовательно,  Чумаков получил от вас за эти двенадцать  тысяч
кубометров деловой древесины, - начал Денис, но Круглова перебила его:
     - Чумаков получал оптом за всю древесину,  независимо  -  деловая
она или какая. Я передала для него Селянину сорок две тысячи рублей.
     - Послушай,  Лидия, - задвигался на своем стуле Стуков, - а ты не
допускаешь,  что  этот  самый  Юрий  только  работал  под  Чумакова  и
прикарманивал все эти день?
     - Больно  уж  хочется  вам,  Василий  Николаевич,  хоть за уши да
вытащить Чумакова из грязи,  - с усмешкой сказала Круглова. - Конечно,
деньги,  они такие, они липнут к рукам. К тому же Юрия спросить уже ни
о чем нельзя.  Чумаков позаботился об  этом.  Да  только  никак  я  не
допускаю,  чтобы  такой  деляга,  как  Чумаков,  без  всякого  личного
интереса так оплошал и допустил такую халатность, что у него под носом
возили  из  Красного  лога чуть не корабельные сосны,  а он подмахивал
акты Селянина о том,  что возят дровяной осинник из Ганиной гари. Да и
сам  не  раз  наезжал  в  Красный  лог,  видел своими глазами.  Можете
спросить об этом его персонального шофера. - Круглова тяжело вздохнула
и  добавила:  -  Хотя,  наверное,  зря я требовала с ним очную ставку.
Обставил он свою безопасность железно. Я ведь ни разу с рук на руки не
передала  ему  ни  рубля.  И  вообще  виделась с ним редко.  О деньгах
разговора не вели никогда.  А Юрия, через которого делалось все, нет в
живых.  И  выходит,  что  я  перед  таким  высоким  лицом клеветница и
оговорщица.
     Казалось бы,  еще после допроса свидетеля Яблокова, после встречи
в конторе ГШК с Афониным и другими закралась у Дениса  робкая,  но  не
дававшая покоя мысль о том,  что Федор Иннокентьевич Чумаков,  если не
прямо,  то косвенно имеет касательство и к гибели Юрия Селянина,  и  к
загадочному,  на  первый  взгляд,  интересу среднеазиатских колхозов к
лесу-тонкомеру.  Мысль эта не давала покоя, приходилось сопротивляться
ей,  отгонять...  А  после  встречи  в этом кабинете с самим Чумаковым
неловко было даже заподозрить в чем-нибудь такого сильного  и  гордого
своим  делом  человека.  Но  сейчас  эта женщина напрямую подтверждает
самые дерзкие предположения следователя...
     - Лидия   Ивановна,   по  вашему  трудовому  соглашению,  колхозы
выплачивали вам по десять рублей комиссионных за каждый купленный вами
кубометр. За что такая щедрая оплата?
     - Ребенку понятно,  - усмехнулась Круглова.  -  Древесина  эта  в
тайге, обделать ее, хоть бы те же ветки обрубить, погрузить на машины,
доставить на станцию,  погрузить на платформы.  А даром  делать  никто
ничего не станет. Ну, и мне вознаграждение за труды. Я ведь тоже не из
энтузиазма старалась.  Мне тоже  полагается  зарплата.  Мои  заказчики
сказали:  хочешь - всю десятку положи себе в карман и сама на закорках
таскай бревна,  хочешь  -  раздай  до  копейки.  Но  доставь  нам  эти
кубометры. Распоряжайся комиссионными по своему усмотрению.
     - Ну,  и как же вы ими распорядились?  Документами  подтверждено,
что вы получили от колхозов сто двадцать тысяч рублей.
     - Правильно,  больше ста двадцати тысяч,  - кивнула Круглова. - А
должна  была  получить сто сорок.  Подкузьмил Селянин...  А куда ушли?
Считайте...  Чумакову,  как я уже сказала,  больше сорока двух  тысяч.
Селянину - больше двенадцати, Пряхину и Жадовой - больше восьми, тысяч
двадцать пять на круг за разделку и за погрузочные работы. Сколько там
остается? Около сорока тысяч. Это, значит, мне. Все-таки кооперативная
квартира, колечки, сережки, ну и светская жизнь. Словом, ребятишкам на
молочишко...  -  Тяжело  вздохнула  и призналась:  - Только это пустые
слова... Нету у меня ребятишек. А деньги как пришли, так и ушли...
     - А  вам  не  кажется,  что вы позабыли упомянуть Игоря Петровича
Постникова,  - напомнил Денис.  - Ведь немалая часть погрузочных работ
осуществлялась с помощью Постникова.
     - Этого голубка не припутывайте сюда,  - почти  умоляюще  сказала
Круглова.  -  Чистый  голубок  он.  Не  получал он ни копейки.  Как-то
заикнулась,  что,  мол,  колхозы могут ему  сверх  оклада  выплачивать
премиальные,   так   он   прямо   рассвирепел:   "Не   вздумай  Федору
Иннокентьевичу заикнуться об этом. За такие премии судить будут и тебя
и меня".  Тогда я к нему с другой стороны... Ко дню рождения браслет к
часам презентовала. Потом и не рада была. Игорь мне его чуть в лицо не
швырнул  и закричал:  ты что меня за Альфонса принимаешь?!  Чудной он,
Игорь этот,  как в церкви говорят:  невинный  отрок.  И  откуда  такие
берутся?..  Месяц  я после этого браслета избегала его,  к телефону не
подходила.  А с вывозкой  леса  прижало.  Но  тут  Игорь  сам  пришел.
Простила  я  его  за  невежество  с  радостью.  Не  за деньги старался
Постников.  Мне стоило только бровью повести - и он бы сам на загорбке
бревна эти с просеки на станцию поволок и уложил на платформу.
     Василий Николаевич Стуков,  все это  время  задумчиво  молчавший,
сказал грубовато:
     - Ты вот что,  Лидия,  ты уж извини на резком  слове.  Да  только
объясни  начистоту:  ты вот здесь свою любовь с первого взгляда к Юрию
Селянину расписывала. Так, может, эта любовь такая же, как твоя любовь
к Постникову?  Чтобы,  значит,  тебе бровью повести,  а он за тебя и в
огонь,  и в воду?  Может, все для того, чтобы сберечь лишний рублик на
кубометре?
     Разом побагровевшая  Круглова  с  усилием  заглотнула  слезы,  но
сказала твердо:
     - Конечно,  я виновата.  Да только оскорблять меня не положено. И
вы  это знаете.  Но раз уж вы,  дядя Вася,  запустили такой вопрос,  я
отвечу,  как земляку...  Верно,  мужиков в моей жизни  было  много.  И
молодых,  и постарше.  А вот Селянин Юрий, хоть и не был моим, один он
такой в моем сердце.  И поведи он бровью,  только  намекни  мне:  мол,
брось,  Лидия,  свое поганое ремесло, уедем с тобой на край света... Я
бы с ним прямо от Надьки Жадовой,  еще  при  первой  встрече,  хоть  в
тундру, хоть в пустыню, и от денег отказалась бы бешеных...
     Она посидела, подперев руками лицо, потом сказала Денису:
     - Могла  бы  я потянуть резину,  поломаться,  покуда бы вы искали
доказательства.  Нашли  бы,  конечно,  я  понимаю.  Но  я   сама   все
рассказала.  А почему сама, спросите?.. Есть у меня три причины: страх
сжирал меня за коммерцию,  и даже в  жарком  Ташкенте  колотил  озноб.
Понимала,  что  не миновать расплаты.  Знала и другое:  не остановится
Чумаков.  Вкусил сладкой  жизни.  Она  ведь  как  паутина...  Со  мной
обошлось, с другими наколется. Значит, размотается клубок, и меня тоже
к ответу!..  Вторая причина - смерть Юрия простить  себе  не  могу.  А
третья - главная:  не могу, чтоб Чумаков процветал на чужих костях. До
меня ведь в Ташкент слух дошел, будто совсем уже решено забрать его на
работу  в Москву.  Значит,  будет он и в больших чинах,  и при больших
деньгах, и не захлебнется Юркиной кровью. А это, граждане следователи,
не по-человечески. Земля остановится, если случится так...
     - И все-таки,  Лидия Ивановна,- почти сочувственно начал Денис, -
что же стало,  по-вашему, решающим мотивом для Чумакова в расправе над
Селяниным?  Его хозяйственное  преступление,  допустим,  мне  понятно:
решил стать подпольным миллионером, втянулся в аферы, обуяла жадность,
не мог остановиться...  Но  убить  человека  -  это  уже  совсем  иная
психология,   крайняя  мера  жестокости,  тем  более  убить  человека,
которого он любил...
     - Любил!  -  засмеялась Круглова.  - Покуда Селянин прикрывал его
своей спиной  да  мошну  ему  набивал  моими  трешками.  Чумаков,  как
рассказывал Селянин,  так планировал:  его переведут в трест,  Селянин
останется здесь,  а трешки эти с каждого кубометра,  хоть и пореже, но
потекут к нему.  Ну,  а если какой прокол,  в ответе за все Селянин. А
Юрий,  на свою беду, в последние месяцы взбунтовался. Может, страх его
настиг,  может,  совесть.  Только Чумакову он отказал наотрез провести
последнюю со мной операцию,  да еще  пригрозил  Чумакову  и  мне,  что
заложит  всю  кодлу.  Я поверила:  заложит.  И впору было самой бежать
отсюда...  А Чумакову ведь некуда бежать. Боялся он тогда Селянина. От
одного  слова  Юрия  могла рухнуть вся судьба Чумакова.  Вот и решился
Чумаков.  -  Круглова,  как  бы  ища  согласия  и  поддержки,   обвела
вопрошающим взглядом Стукова и Дениса и заключила печально: - Вполне я
сознаю, кто Чумаков и кто я. И понимаю, что цена моим словам грошовая.
Станете  вы  их еще проверять да примерять,  но Чумаков вместе со мной
сядет на скамью подсудимых...  Так вот,  чтобы получилось это  скорее,
хочу  я  вам  назвать  одно  местечко.  Поскольку Юрий Селянин был для
Чумакова не только золотой жилой,  но и золотой  рыбкой  на  посылках,
доверял Чумаков ему и свои амурные дела.  Ему одному. В дачном поселке
под  городом,  на  улице  Лесной,  номер  дачи  не  знаю,  есть  такой
терем-теремок,  как  пасхальное  яичко.  Подъезжала  я к нему вместе с
Юрием.  Он поклажу доставлял от Чумакова.  Я дожидалась его в  машине.
Юрий  потом шепнул мне,  что хозяйкой в тереме Тамара Владимировна.  А
фамилию не назвал.  И намекнул,  что Чумакову эта хозяйка ближе родной
жены. А еще Юрий говорил, что покуда к Чумакову не потекли мои трешки,
терема этого у Чумакова не было.  Жил с женой в обычной квартире,  как
все прочие труженики... Туда Юрий, хотя и реже, но тоже возил поклажи.
     Когда конвойный  вывел  из  кабинета  Круглову,  Денис  энергично
растер свою раскалывавшуюся от боли голову и сказал устало:
     - Вот вам,  Василий Николаевич,  его превосходительство  статский
генерал Чумаков.
     Стуков ответил почти умоляюще:
     - Погодите,  Денис  Евгеньевич.  Свыкнуться  мне  надобно со всем
этим. Но и не верить Лидии не могу. Смысла не вижу для нее в обмане. И
какою  бы  тяжелой  ни  была  ее  вина,  я помню,  что эта самая Лидка
Круглова - моего однополчанина дочка. А стало быть, солдатская совесть
велит  мне  тщательно вникнуть во все,  о чем она толковала здесь,  и,
если это правда,  то костьми лечь, но снять с этого статского генерала
его погоны!..





     Денис представлял Постникова самоуверенным, склонным порисоваться
человеком.
     Однако сейчас   перед  Денисом  сидел  гражданин  с  осунувшимся,
усталым лицом...  И Денис подумал:  "Общение со следствием ни для кого
не проходит бесследно".
     Стараясь ободрить Постникова,  видно,  не верившего в  поворот  к
лучшему в своей судьбе, Денис сказал сочувственно:
     - Устали, Игорь Петрович, изнервничались?
     - Ясно понял:  самое страшное - жить в подвешенном состоянии,  не
зная,  в чем виновен и чем обернется завтрашний день.  Да еще тоска по
жене,  по  дочке.  Всего какой-то час лету,  но ваш коллега лишил меня
права на этот час...
     - Капитан Стуков сделал,  Игорь Петрович,  все для того, чтобы не
просто вернуть вам право на встречу с вашей семьей,  но и вернуть  вам
право на свободу,  на доброе имя и добрую репутацию.  - Денис вынул из
папки расчеты Стукова и,  как несколько дней назад Чумакову,  протянул
их   Постникову.   -  Вот  математически  точное  свидетельство  вашей
невиновности в наезде на Селянина.
     На порозовевшем  лице  Постникова  проступили смятение и радость.
Когда он взял листок, пальцы его дрогнули.
     - А,  это  те  спасительные  для меня шесть с половиной минут,  о
которых  рассказывал  мне  Федор  Иннокентьевич.  -  И  не  удержался,
кольнул: - Так сказать, научный подвиг капитана милиции Стукова.
     - Вы напрасно иронизируете.  Это не научный подвиг,  а проявление
следовательской  честности,  высокого  профессионализма,  я бы сказал,
следовательской удачливости.  Без этих расчетов ваша судьба  и  судьба
всего дела о гибели Селянина могли завершиться иначе.
     - Может быть,  капитан Стуков и честен,  и профессионален, только
мне   от   этого   не   легче.   Какими   профессиональными   мотивами
руководствуется он, когда эти расчеты не доводит до моего сведения и я
продолжаю  пребывать  в  незавидном положении подозреваемого без права
выехать к месту жительства.
     "Следовательно, словоохотливый Чумаков посвятил Постникова лишь в
часть нашего разговора.  О расследовании лесных дел умолчал".  Отметив
про   себя,   что   обстоятельство   это,   правда,   опять  косвенно,
свидетельствует против Чумакова, Денис сказал:
     - Напрасно  вы  сетуете  на  Стукова.  Выезда  из Таежногорска не
разрешали вам по моему настоянию.  В ходе  доследования  обстоятельств
гибели  Селянина  нас  заинтересовала  торговля  лесом,  которую  вела
Таежногорская  ПМК  со  среднеазиатскими  колхозами.   Установлена   и
частично обезврежена группа расхитителей.
     - Прикажете понимать вас в том смысле,  - убито сказал Постников,
- что я имею честь принадлежать к этой группе?
     - А как вы полагаете, положа руку на сердце?
     - Ну, если положа руку на сердце, позвольте еще вопрос.
     - Задавайте.
     - Лида Круглова тоже обезврежена?
     - Да. Но почему вы сразу заговорили об этой женщине?
     Постников с опаской взглянул на Дениса,  прикидывал в уме:  какой
новой бедой обернется его откровенность.
     - Во-первых,   все  знали,  что  лес  в  ПМК  закупает  Круглова,
во-вторых, хотя это грозит моему семейному очагу, я любил эту женщину.
В-третьих,  у  меня  есть  основания  думать,  что  Лидия  Ивановна не
простила мне разрыва с  ней  и  в  отместку  за  мою  скорую  женитьбу
оговорит  меня  в  чем  угодно.  Не знаю,  как на ваш взгляд,  но есть
достоверное свидетельство моей непричастности к махинациям,  если  они
были,  конечно.  Любящий  мужчина никогда не разменяет своих чувств на
денежные, тем более с любимой женщиной.
     - В  общем-то,  логично,  - подбодрил Постникова Денис.  - Хотя в
жизни бывают всякие аномалии...  Но вы  напрасно  не  доверяете  вашей
бывшей подруге. Она встала за вас стенай.
     - Спасибо ей за правдивость,  - облегченно вздохнул Постников.  -
Но   есть   более   авторитетное   мнение  обо  мне.  Спросите  Федора
Иннокентьевича  Чумакова.  Он  подтвердит,  что  помогал  Кругловой  в
грузовых  операциях  я  лишь  по  его  просьбам,  в интересах ПМК,  и,
естественно,  не имел ни малейшей корысти.  Тому,  что скажет обо  мне
Федор Иннокентьевич, можно верить.
     Скрывая удовлетворение поворотом  беседы,  Денис  сказал  не  без
иронии:
     - В таком случае,  Игорь Петрович,  следствию,  вопреки  научному
подвигу  капитана  Стукова,  пришлось бы поверить Чумакову и брать вас
под стражу.  Поверить в то, что вы и только вы сбили своей автомашиной
идущего  по дороге Селянина,  что вы,  отнюдь не бескорыстно,  в обход
письменного   запрета   начальника   ПМК,   злоупотребляли   служебным
положением,   использовали   ведомственный   автотранспорт,   краны  и
подчиненных вам людей для оказания помощи расхитителям леса.
     Лицо Постникова стало изжелта-бледным. В глазах проступил ужас:
     - Так показал Федор Иннокентьевич?
     - А  кто  же  еще?  - стараясь внушить хотя бы толику спокойствия
Постникову, сказал Денис. - Именно Федор Иннокентьевич, сидя на том же
стуле, на котором вы сидите сейчас.
     Постников вскочил,  словно ему стало нестерпимо сидеть на  стуле,
на котором недавно сидел Чумаков и оговаривал его,  своего любимца,  в
преступлениях немыслимых,  никогда им не совершенных.  Постников налил
из графина стакан воды, залпом осушил его и сказал запальчиво:
     - Как же так?  Федор  Иннокентьевич?!  Ведь  заготовил  приказ  о
назначении  меня  главным инженером!..  И это "вопреки его письменному
запрещению" да еще не бескорыстно?! - Постников уселся напротив Дениса
на другой стул и заговорил спокойнее:  - Действительно,  Чумаков отдал
письменное распоряжение не  отвлекать  ни  одной  машины  или  другого
какого-нибудь  механизма  и  ни одного человека для непроизводственных
нужд. Но месяца через два-три Чумаков вызвал меня к себе и сказал, что
у него есть личная просьба:  в нерабочее время в интересах ПМК оказать
содействие Кругловой в транспортировке леса до станции. Естественно, я
не  мог ослушаться и стал договариваться с подчиненными,  чтобы они за
отдельную  плату  выполняли  работу  для  Кругловой.   Потом   Чумаков
несколько   раз   повторял   эту  просьбу.  Ссылался  на  то,  что  из
среднеазиатских колхозов в порядке шефства поступают овощи и фрукты.
     - А лично Чумаков присутствовал при погрузочных операциях?
     - Нет,  он был очень занят. Припоминаю единственный раз. Приехали
мы  по  производственным надобностям с Чумаковым в Красный лог.  А там
Круглова чуть не плачет:  остановилась погрузка леса из-за  отсутствия
троса. Она к Чумакову. Тот отказал, но потом велел мне выдать ей трос.
Только оформить отдельным счетом.
     - Вы,  Игорь Петрович, хорошо помните, что это происходило именно
в Красном логу?
     - Хорошо.   В   Красном   логу   техника   была   в   тот  момент
сконцентрирована.
     - Какой лес грузили там - деловую древесину или дровяник?
     - Из Красного  лога  грузили  только  сосновые  и  даже  кедровые
бревна. Строевой лес...
     - Мне хочется возвратить вас к событиям того вечера,  когда погиб
Селянин.  Почему на первом допросе вы скрывали,  что ехали с Кругловой
по той дороге?
     Постников сказал, как бы преодолев что-то в себе:
     - Так советовал мне Чумаков. Я считал: из симпатии ко мне.
     - Не можете припомнить, кого встретили на шоссе?
     - Шел навстречу Селянин возле самого ДОЗа. Лидия потом твердила о
каком-то краешке вины.  Я видел вину в том, что мы не взяли Селянина в
кабину. Наверное, он бы остался жив.
     - А возле березы не встретили никого?
     - Мелькнул кто-то.  Но кто - не рассмотрел. Был сильно пьян и вел
машину.
     Оставшись один,  Денис вызвал по  телефону  секретаря  начальника
Таежогорской   ПМК   и   попросил   пригласить   к   телефону   Федора
Иннокентьевича Чумакова.  Секретарша ответила,  что  он  уже  отбыл  в
областной центр. Денис положил трубку и сказал:
     - Придется,  Федор Иннокентьевич,  побеспокоить вас  в  областном
центре...



     На этот  раз  Чумаков  не  ослеплял Дениса блеском горячих глаз и
белых зубов в дружеской улыбке.  Выхоленное  лицо  и  дородная  фигура
источали  оскорбленное  достоинство  и  то  смирение,  о котором метко
говорят, что оно паче гордости.
     С плохо скрытой неприязнью взглянул на Дениса и наклонил голову -
не то злость  прятал,  не  то  отменную  вежливость  проявлял,  не  то
намекал, что повинную голову меч не сечет.
     - Вот, значит, как довелось нам во второй раз...
     Он произнес это с искренним сожалением и положил на стол повестку
с таким скорбным видом,  что следователь невольно подумал: наверное, с
таким же видом возлагал свой венок на могилу Селянина.
     И все-таки Чумаков оставался Чумаковым.  Без  приглашения  прочно
уселся на стул, улыбнулся грустно и, указав на повестку, сказал.
     - Воистину,  от сумы да от тюрьмы...  - Вопросительно взглянул на
Дениса.   Теплилась   еще   в  глубине  Чумаковой  души  надежда,  что
говорун-проповедник,  в общем-то  свойский  парень,  каким  постарался
предстать   Денис   при   первой   встрече,   рассеет  тревоги  Федора
Иннокентьевича, и их отношения вернутся в ровное и доброе русло.
     Но Денис  молчал  холодно  и  выжидательно.  И Чумаков,  глядя на
повестку, продолжал горестно:
     - Изменчивость судьбы. Я вам рассказывал: прошел путь от грузчика
до  руководителя  треста.  Победителем  соревнования   во   всесоюзном
масштабе  был,  особо ответственные задания выполнял,  в коллегиальных
органах состоял и состою,  а вот подозреваемым  -  бог  миловал...  Не
скажу, что очень приятное состояние. - Сделал паузу и пробросил как бы
между прочим:  - Поэтому направляясь к вам,  я поставил в  известность
кое-кого  из товарищей,  от которых зависит кое-что в этой жизни,  где
меня искать,  если вдруг потеряюсь...  Вдруг  да  вы  с  присущим  вам
служебным  рвением  велите  прямо в кабинете заковать меня в кандалы и
отправить в холодную...
     Все это  было сказано как бы полушутя,  но Денис уловил и скрытую
угрозу,  и глубокое презрение к нему,  Денису Щербакову, крайне мелкой
сошке,  по мнению Чумакова,  и растерянно подумал: "Что это? Привычная
для Чумакова поза? Суперменство, ставшее второй его натурой, приведшее
в конце концов его в этот кабинет,  пересилившее в душе этого человека
и память о завещанной отцом-солдатом старинной скрипке  в  футляре,  и
романтический  ореол  вокруг своей профессии,  и все добрые порывы..."
Денис был поражен цинизмом Чумакова,  упрекавшего  его  в  жестокости.
Ведь  в  отношении  Юрия  Селянина этот респектабельный человек дважды
проявил изощренную жестокость.  Сначала растлил неокрепшую душу парня,
посеял  в  ней  ядовитые  семена стяжательства и языческого поклонения
деньгам,  а  потом  физически  уничтожил,   растоптал   вышедшего   из
повиновения раба.
     Эти очень горькие и  очень  справедливые  слова  Денису  хотелось
выкрикнуть  в  лицо Чумакову,  но надо соблюдать процессуальные нормы,
надо помнить о неписаном кодексе этики  следователя.  Этот  кодекс  не
позволяет допускать грубость, резкость, окрик по отношению к человеку,
сидящему по другую сторону стола,  в какой бы глубочайший конфликт  не
вступил  тот  с  законом.  Тот,  кто  по  другую сторону стола,  лишен
возможности ответить следователю на резкость. Силы не равны. Грубость,
окрик следователя - это проявление неуверенности и слабости.  А сейчас
по другую сторону стола следователя сидел Чумаков и всем  своим  видом
требовал  извинений  за его нарушенное повесткой спокойствие,  человек
очень сильный,  умеющий рассчитывать слова и поступки на  много  ходов
вперед,  беспощадный,  уверенный в себе, в непробиваемости и прочности
своих заслуг и званий.  В поединке с ним  нельзя  поддаться  слабости,
раньше  времени  выказать  истинное к нему отношение,  дать ему оружие
против себя.
     Денис, сделав над собой немалое усилие, сказал почти дружелюбно:
     - Ну,  отчего  же  сразу  в  кандалы.  Подозреваемый  не   всегда
становится обвиняемым.
     - Надеюсь,  и меня минует чаша сия.  Не возьму в толк,  в чем  вы
меня заподозрили?
     - В деле,  о котором я вам рассказывал при первой  нашей  с  вами
встрече,  - Денис старательно выравнивал голос, - возникли неожиданные
обстоятельства,  и потому у меня появилась надобность допросить вас  в
качестве   подозреваемого   в   хищениях   в  особо  крупных  размерах
государственного  имущества   -   деловой   древесины,   неоднократном
получении вами взяток при вашем ответственном положении, а следователь
прокуратуры допросит вас об умышленном убийстве Юрия Селянина с  целью
сокрытия  другого  тяжкого  преступления,  то  есть  в  преступлениях,
предусмотренных статьями девяносто третьей прим частью  второй  статьи
сто  семьдесят  третьей  и  пунктом  "е"  статьи сто второй Уголовного
Кодекса РСФСР.
     Всякий человек,  услыхав  такое  сообщение,  изменился бы в лице,
покрылся испариной,  попросил воды,  а то и валерьянки.  Чумаков  лишь
облизнул   все  же  пересохшие  губы,  но  даже  позы  не  изменил.  В
заледенелом взгляде его не проскользнуло ни ужаса, ни потрясения.
     И Денис  невольно  вспомнил  о  том,  что  вот  также бесстрастно
выслушал  формулу  обвинения  сидевший  на  стуле,  где  сидел  сейчас
Чумаков,   бежавший  из  мест  лишения  свободы  Михаил  Корякин,  уже
признанный  судом  особо  опасным  рецидивистом,  еще  при  задержании
готовый  к  тому,  что  его  за  очередное  преступление  приговорят к
исключительной мере наказания - расстрелу.  Но у Михаила  Корякина  за
плечами  было  почти  два  десятка  лет  пребывания  в  исправительных
колониях,  побеги,  прозябание по воровским "малинам". За сорок лет он
не завел семьи, не постиг никакого ремесла и не чтил в своей беспутной
жизни ничего, кроме воровского "закона".
     И вот  Чумаков - респектабельный,  действительно заслуженный,  не
бывший под следствием и судом.  Что  это?  Снова  суперменская  маска?
Крайняя   эмоциональная   тупость?  Бесстрастность  робота?  Результат
многолетней тренировки,  тайной готовности к тому, что рано или поздно
его настигнет возмездие!..
     - И что же мне грозит  по  этим  частям,  статьям  и  пунктам?  -
осведомился Чумаков и даже вежливо улыбнулся.
     - Меру наказания определяет суд. Названные статьи предусматривают
длительные   сроки   лишения   свободы,   а   при   особо   отягчающих
обстоятельствах - исключительную меру наказания.  -  С  этими  словами
Денис подал Чумакову Уголовный кодекс.
     Самообладанию Чумакова мог позавидовать даже  индийский  йог.  Он
подержал на ладони, будто взвесил кодекс и, не раскрыв его, положил на
стол.
     - В  чем  конкретно  я повинен?  Может быть,  вы расшифруете ваши
сногсшибательные формулировки?
     Денис, невольно  подстраивая свой тон к подчеркнуто безразличному
тону Чумакова,  стал излагать,  конечно же,  отлично известную  Федору
Иннокентьевичу печальную и постыдную историю о том, как его стараниями
с просек Таежногорской механизированной колонны  под  видом  бросового
дровяника   похитили   свыше   двенадцати   тысяч  кубометров  деловой
древесины,  чем причинили государству ущерб на сумму более  ста  тысяч
рублей.   В   благодарность   Чумаков   получил   от   так  называемой
представительницы среднеазиатских колхозов Кругловой свыше сорока двух
тысяч  рублей.  И  хотя  это была компетенция следователя прокуратуры,
капитан милиции Щербаков не умолчал о том,  что когда  в  январе  1978
года  активный  участник  преступной  группы  Юрий  Селянин  отказался
совершить  очередное  преступление  и  угрожал  разоблачить  Чумакова,
последний убил Селянина...
     Чумаков выслушал Дениса  с  подчеркнутым  интересом,  словно  тот
поведал  ему  занятные  подробности о совершенно постороннем человеке.
Усмехнулся криво и спросил:
     - А  в  прошлогоднем  лунном затмении над Парасельскими островами
или в убийстве братьев Кеннеди вы не обвиняете меня? - И стекло в окне
звенькнуло от его хохота.
     Денис плотнее прислонился к спинке стула и сказал:
     - Не надо,  Чумаков,  этих вывертов.  Невменяемого вам сыграть не
удастся.
     На твердых   скулах   Чумакова   проступили   красные   пятна,  а
бархатистый просторный голос наполнился такой лютой ненавистью,  что у
Дениса холодок пробежал по спине.
     - Правильно,  Щербаков,  я в здравом уме и твердой  памяти.  И  я
займу круговую оборону.  Защищаться буду до последнего зуба во рту, до
последнего ногтя на пальце.  Вы позабавили  меня  пикантной  историей.
Уверен,  что  авторы  детективных  романов щедро бы заплатили за такой
сюжет.  Но  ведь  сюжет-то,  Щербаков,  голый.   Я   подозреваю,   что
доказательств у вас к нему - с гулькин нос.  В законах наших советских
я, хотя и не так, как вы, но все-таки подкован и знаю основополагающий
принцип:  не  обвиняемый  должен  доказать  свою  невиновность,  а вы,
товарищ,  гражданин или как вас там...  следователь - мою вину.  И  не
только мне, но и высокому советскому суду и общественным организациям,
которые до суда станут решать мою участь...
     Мартовский день  выдался  мглистым,  ненастным.  Но  сейчас ветер
раздвинул облака, приоткрыл дорогу солнечному лучу. В свете этого луча
ярко   заблестел   на   лацкане   добротного   пиджака  Чумакова  знак
заслуженного энергетика,  а  над  грудным  карманом  планка  наградных
ленточек...
     Денис опустил взгляд, сказал грустно:
     - Вы  правы,  Чумаков,  моя  обязанность  доказывать  вашу  вину.
Постараюсь исполнить свой долг. Наберитесь терпения. Но прежде вопрос:
вы помните голос Кругловой?
     - Откуда мне его помнить?  Она не пела мне соло и не было  у  нас
дуэтов.
     - Я познакомлю вас с магнитофонной записью  показаний  Кругловой,
данных  ею два дня назад в Шараповском районном отделе внутренних дел.
Вот идентичный  записи  протокол  допроса  Кругловой,  собственноручно
подписанный ею.
     Вращались головки  магнитофона.  С  легким  шуршанием   двигалась
пленка.  Звучал голос Кругловой.  Чумаков,  развалясь на стуле,  как в
кресле,  сидел,  расстегнув пиджак,  будто  в  президиуме  на  скучном
совещании  слушал  скучный  доклад...  На  мгновение  показалось,  что
Чумаков,  вопреки  здравому  смыслу,  вопреки   всему   происходящему,
задремал.   Денис   собрался   было   окликнуть   этого  непостижимого
подозреваемого...
     "...Ведь видела  я,  видела  ясно,  что  у  березы дожидался Юрия
злодей...
     - Да кто же там стоял,  в конце концов, у березы? Бандит, что ли,
уголовник какой,  вам известный?  Может,  Кешка Сморчков - тогдатошная
гроза здешних мест?  В ту пору как раз объявлен был на него всесоюзный
розыск.
     - Нет,  не  гроза...  А  гордость  и  краса  здешних мест - Федор
Иннокентьевич Чумаков..."
     Голос Кругловой,  казалось,  набрал  силу и заполнил всю комнату.
Денис заметил,  как напряглись,  будто свинцом налились  мускулы  лица
Чумакова,  отвердели и разом обмякли.  И по его холеному, закаменелому
сейчас лицу,  морща кожу, волной проскользнула дрожь. Денис понял, как
жутко этому человеку, какой невероятной ценою дается ему его напускное
спокойствие.
     Но ни  упоминание  о  взятках,  ни  сделанные экспертами подсчеты
ущерба,  нанесенного   государству,   не   поколебали   невозмутимости
Чумакова...  А  когда  затих  в  динамике магнитофона голос Кругловой,
Чумаков,  словно бы и на самом деле очнувшись от забытья,  потер рукою
веки, усмешливо посмотрел на Дениса и сказал также усмешливо:
     - Я говорил вам уже, что авторы детективов оторвут с руками у вас
этот  сюжет.  Вы  даже  Чехова  превзошли.  Помните  у него "Сюжет для
небольшого рассказа"?  Вы создали сюжет для небольшого романа. По всем
канонам.  Женщина  -  вамп.  Роковая страсть к растленному юнцу,  а за
спиной у них не то,  как изволила  она  выразиться,  "злодей",  не  то
благородный  обманутый  слепец.  - Он вопрошающе посмотрел на Дениса и
продолжал напористо:  - Прелюбопытнейшая получается картина.  Дама без
определенных  занятий  и,  мягко говоря,  не самых строгих правил,  не
затрудняя себя ни фактами,  ни  логикой,  обвиняет  во  всех  смертных
грехах  человека,  имеющего  определенные заслуги и перед областью,  и
перед нашей энергетикой.  А старший следователь областного УВД - некто
Щербаков, не затрудняя себя анализом объективности и достоверности так
называемых показаний Кругловой,  высказывает мне черт  знает  какие-то
подозрения.  Право  же,  при  нашей  первой  встрече вы показались мне
порядочнее и, простите за такую наивность, умнее.
     "Действительно, молоко   надо   выдавать   за   вредность  такого
производства,  - подумал Денис.  Вот сидит  по  другую  сторону  стола
напыщенный, благородно негодующий человек, уверенный в себе, уверенный
в том,  что может безнаказанно поносить кого угодно, что его заслуги -
гарантия его неуязвимости. Неужели этот самонадеянный гражданин забыл,
выжег из памяти,  из своего сердца предсмертный вопль  Юрия  Селянина.
Или  тот  рухнул  молча  на  мерзлый гравий от тяжкого удара по голове
бутылкой с шампанским.  Забыл  безутешные  слезы  Павла  Антоновича  и
безвременную  смерть  Ефросиньи Макаровны Селяниной.  Забыл завещанную
отцом-солдатом скрипку,  о которой распинался так трогательно... И два
с  лишним  года,  двадцать  шесть  месяцев,  платил  партийные взносы,
вальяжно  восседал  в   президиумах,   произносит   правильные   речи,
незамутненно   смотрел   в   глаза   жене,   сыну  и  этой...  хозяйке
терема-теремка Тамаре Владимировне!..
     Чумаков говорил назидательно и возмущенно:
     - Видно, уроки истории не пошли вам впрок, Щербаков! Мне кажется,
вам  даже  неведомы  такие  термины,  как  "фабрикация уголовных дел и
клеветнических обвинений",  "произвол",  "беззаконие", "вымогательство
показаний с помощью запрещенных приемов следствия".  Между прочим, эти
чуждые духу советской юриспруденции методы давно и решительно осуждены
нашей партией,  и возврат к ним совершенно исключен. Так почему же, по
какому праву вы,  Щербаков, воскрешаете позорные методы и делаете меня
жертвой своих карьеристских ухищрений?!
     Как ни убеждал,  как ни требовал от себя Денис  выдержки,  но  на
такое  обвинение  он не мог не ответить,  сказал горячо,  даже с места
встал:
     - Не кощунствуйте,  Чумаков!  Не поминайте всуе те горькие факты,
не вам ворошить печальное прошлое.  Да еще манипулировать святыми  для
нас понятиями...  Вы прекрасно знаете,  что уголовное дело против себя
старательно фабриковали  вы  сами.  И  учтите:  я  требую  от  вас  не
рассуждений  о  нормах  закона  и  права,  а  конкретных  пояснений по
существу высказанных мною подозрений.
     Денис сознавал, что после этой тирады Чумаков навсегда станет его
беспощадным врагом.  Что Чумаков  использует  все  способы,  чтобы  не
просто защитить себя,  но и сломать, растоптать его, Дениса Щербакова.
Но сказать  по-другому  Денис  не  мог.  Это  было  бы  изменой  Павлу
Антоновичу Селянину,  поверившему в то, что он найдет убийцу его сына,
и старому солдату закона - Василию Николаевичу Стукову, его солдатской
клятве: вывести Чумакова на чистую воду. Было бы изменой самому себе.
     Чумаков почувствовал  перемену  в  настроении  следователя,   его
убежденность  в  правоте  и  силе  своей  позиции.  Застегнул  пиджак,
подтянул к столу ноги и сказал с неприкрытой ненавистью:
     - А что мне,  собственно,  пояснять? Известная неразборчивостью в
своих интимных связях дама неоднократно домогалась  моего  внимания  и
намекала мне об этом даже через Селянина. Не добившись желаемой цели и
оказавшись под следствием и арестом  за  махинации  с  государственным
лесом,  то  есть,  говоря  языком  тридцатых годов,  за "экономическую
контрреволюцию",  она ищет того,  кто называется на языке  этих  деляг
"паровозом",    то   есть   человека,   который   понес   бы   главную
ответственность.  Расчет при этом  у  нее  точный  и  умный:  надеется
прикрыться моей широкой спиной,  надеется,  что я вытащу ее из дерьма,
что к максимальной мере меня, с учетом моей личности, не приговорят. И
она,   как   второстепенная  фигура,  отделается  сравнительно  легким
испугом. Мечтает, что я с лихвой из своего кармана покрою подсчитанные
вами  убытки в сто двадцать тысяч рублей.  - Замолк,  мысленно взвесив
эти  убытки,  и  воинственно   предложил   Денису:   -   Опровергайте,
следователь Щербаков!
     Представить Круглову отвергнутой возлюбленной было  для  Чумакова
самым  простым  и  выгодным.  Денис  предвидел  это и,  честно говоря,
побаивался такого  выпада  Федора  Иннокентьевича.  Слишком  тонкая  и
хрупкая  сфера,  тем  более,  не  исключена  известная доля правды.  А
правдоподобие опровергается много труднее, чем заведомая ложь.
     - А  зачем  опровергать.  Мы  постараемся заглянуть в сферу ваших
сугубо  деловых  отношений  с  Кругловой.  Но  сначала  вы,   Чумаков,
объясните,  какими  сказочными  путями  с  просек  ПМК перекочевали на
просторы Средней Азии двенадцать тысяч кубометров деловой древесины? А
вы  утверждали  представленные  Селяниным  акты  об отпуске тонкомера.
Круглова  рассчитывалась  с  вами   за   тонкомер,   вследствие   чего
государство и понесло убытки более ста двадцати тысяч.
     - Вот именно:  представленные Селяниным,  - подчеркнул Чумаков. -
Ваша  главная свидетельница обвинения ясно изложила мое требование при
заключении договора:  не беспокоить меня по вопросам  лесоторговли,  а
иметь  дело  только  со снабженцем Селяниным.  - Он вздохнул и добавил
печально:  - Но вот Селянин,  в силу тех или иных причини,  ушел в мир
иной.  Мертвые же,  как известно,  сраму не имут. Известно также и то,
что, по канонам вашей морали, если совершено преступление, должен быть
виновный.  За  отсутствием  реального  виновника  вы делаете ставку на
меня.
     - О причинах гибели Селянина мы еще поговорим.  А пока вернемся к
лесоторговле.  Вы не отрицаете,  что настойчиво искали покупателей  на
этот лес?
     - Не искал бы или не нашел - сгнил бы этот лес и  государство  не
имело  бы  за него ни рубля компенсации.  - Чумаков горестно вздохнул,
соболезнуя судьбе леса, и сказал не без гордости: - К вашему сведению,
за  свою  предприимчивость в реализации бросового в сибирских условиях
дровяника в безлесные районы  Средней  Азии  я  получил  благодарность
начальника   главка.   Это   было   отмечено,  как  проявление  ценной
хозяйственной  инициативы,  ПМК  имела  дополнительную  прибыль.  Смею
утверждать, наши торговые операции имели не только хозяйственное, но и
политическое значение,  и мое  мнение  разделяют  начальник  главка  и
курирующий нашу подотрасль заместитель министра...
     - Помните,  Чумаков,  - сказал Денис,  - у Ленина есть  выражение
"формально  правильно,  а  по  существу издевательство".  Ни начальник
главка,  ни  зам.   министра,   поощряющие   вас   за   инициативу   и
предприимчивость,  еще  не знают об этих двенадцати тысячах кубометров
деловой  древесины.  Вы  перечисляете  свои  действительные  и  мнимые
заслуги  и  ускользаете  от  ответа на вопрос.  Вы знали,  не могли не
знать,  что Селянин отгружает лес не с Ганиной гари, где действительно
свален дровяник,  а грузит строевой лес из Красного лога. Вы же бывали
там.  Круглова в  вашем  присутствии  грузила  первоклассный  лес,  мы
располагаем по этим фактам свидетельскими показаниями.  Вспомните хотя
бы случай с тросом.
     Нет, Чумаков,   на   самом   деле  тщательно  готовился  к  этому
неизбежному  разговору   со   следователем,   к   этому   вопросу   об
обстоятельствах,  прямо уличающих его в причастности к махинациям.  Он
снова расстегнул пиджак,  сел вольготнее, покровительственно улыбнулся
и стал назидательно втолковывать:
     - Денис  Евгеньевич,  простите,  но  думаю,  что  в  любом   моем
положении   я   имею   право  на  такое  обращение...  Не  сочтите  за
оскорбление,  но сдается  мне,  что,  взявшись  за  это  дело,  вы  не
представляете  себе  круг  обязанностей  начальника  ПМК.  -  Едва  он
произнес эти слова,  как,  точно по волшебству,  преобразился и  снова
стал тем гордым своей профессией высоковольтником,  каким предстал при
первой их встрече:  - ЛЭП-500 Шарапово-Хребтовск  -  действительно  не
простая  линия.  Двести  одиннадцать километров.  Но что за километры?
Почти  три  десятка  рек,  лога,  скалы,  сто   семьдесят   километров
первозданной тайги, десятки километров болотных трясин. Словом, лунный
пейзаж!  Это вам не директор завода, у которого и цеха в кулаке да еще
АСУП  с  ЭВМ  третьего  поколения.  Мы  -  высоковольтники,  строители
железных дорог, газопроводчики, нефтепроводчики - великие кочевники. У
нас машиной воспользуешься не всегда.  У нас,  вопреки песне, помните:
"В этот край таежный только самолетом можно долететь..." У  нас  много
таких мест,  куда и на вертолете не доберешься. А я ведь обязан своими
глазами увидеть, своими ножками пройти каждый километр. Опоры вроде бы
все одинаковые.  Да у них,  будто у людей,  у каждой своя биография. И
фундамент у каждой на свой манер,  и монтаж.  На  просеках,  помнится,
мелькала  Круглова.  И  довольно  часто.  В том числе и в Красном логу
встречал ее.  Мне действительно бывать  там  приходилось  многократно.
Почва  там  оказалась  проектом  не  предусмотренная:  топь,  плывуны.
Пришлось  и  мне,  и  Афонину  крепко  мудрить  с  фундаментами.   Так
рассудите,  Денис  Евгеньевич,  мог ли я присматриваться к тому,  что,
куда и зачем грузит Круглова?  Да я,  при всех ее  бабских  стараниях,
воспринимал  ее  боковым  зрением.  А  что касается троса...  Мог дать
распоряжение.  Но,  право же,  не помню. А линию Шарапово-Хребтовск не
забуду   до   конца   жизни,   сдали   ее  досрочно.  Получил  за  нее
правительственную награду,  повышение по службе.  И в страшном сне  не
снилось  мне,  что  за  эту  линию,  за  гордость  мою  -  попаду  под
следствие...
     Денис снова с горечью думал о том,  как ловко, умело, бессовестно
сплетает Чумаков  поистине  высокую  правду  и  подлую,  низкую  ложь.
Сплетает  так  умело  именно  потому,  что заранее взвесил,  рассчитал
каждое слово,  каждый факт,  каждую  улыбку,  позу  и  даже  одежду  с
наградной планкой и знаком заслуженного энергетика.
     - Под следствием,  Федор Иннокентьевич,  - сказал Денис  с  плохо
скрытой  горечью  за  бессилие  или  неумение пробить брешь в круговой
обороне Чумакова,  - под следствием вы оказались не за прокладку  этой
прекрасной  и нужной множеству людей линии,  а за то,  что,  позабыв о
своем  долге  руководителя  и  гражданина,  преступно  воспользовались
самыми низменными душевными качествами Селянина,  его раболепием перед
вами,  сделали его орудием преступления, с его помощью нанесли крупный
ущерб  государству  и получили за свои вместе с Селяниным преступления
более пятидесяти тысяч рублей взяток.
     - Мне известно,  что я вправе вообще отказаться давать показания.
Но с учетом нашей с вами первой приятной встречи я повторю вам  то  же
самое,  что в свое время говорил Кругловой:  "По всем недоразумениям с
погрузкой леса и по так называемым взяткам,  которые,  судя по  всему,
Селянин бессовестно брал у доверчивой, обожавшей его Кругловой под мое
имя и под мое положение, обращайтесь к Юрию Павловичу Селянину..."
     Снова надо   было   изо   всех   сил  сдерживать  себя  в  рамках
благопристойности  и  втайне  жалеть  о  том,  что  нет  на  столе  ни
старомодного массивного чернильного прибора,  ни тяжелого пресс-папье,
приходится  пользоваться  обыкновенной  шариковой  ручкой.  И   нечего
двинуть  по  столу,  уронить на пол.  А ведь нужна же,  нужна какая-то
разрядка для перенапряженных  следовательских  нервов.  Тут  Денис,  к
своему  ужасу  и  стыду,  почувствовал,  как  шариковая ручка бесшумно
переломилась в его пальцах.  Денис с сожалением посмотрел на обломки и
сказал сурово:
     - Не потому ли вы отсылаете меня к  Селянину  и  живописуете  его
преступления,  что  я  ни о чем не могу спросить у Селянина,  о чем вы
позаботились предусмотрительно и жестоко.
     - Это каким же образом? - осведомился Чумаков.
     С трудом подавляя нахлынувшую ненависть к  сидящему  напротив  со
скучающим    лицом    человеку,    Денис    стал   излагать   не   раз
проанализированные им факты о ссоре Чумакова с  Селяниным  в  вечернем
кафе,  о  публичной угрозе Селянина разоблачить Чумакова и об ответной
угрозе Чумакова припомнить Селянину этот бунт.  Денис говорил о крайне
экстравагантной для Чумакова ночной,  да еще в метель,  пешей прогулке
от кафе до деревообрабатывающего завода,  о его встрече с Яблоковым  и
об  обещании Чумакова встретиться с директором ДОЗа и поинтересоваться
работой ночной смены,  о замеченном Яблоковым отсутствии  Чумакова  не
только  в  конторе,  но  и  на заводском дворе,  о появлении его через
пролом в заборе в сторожке Охапкина.  Привел решающий,  с точки зрения
Дениса,  довод  о  том,  что,  проезжая в машине Постникова,  Круглова
видела Чумакова возле березы, у которой был найден труп Юрия.
     - А  летающую  тарелку или папу римского Павла-Иоанна Круглова не
видела?  Пьяна же она была в стельку вместе с Постниковым!  А на почве
пьянства возникают галлюцинации.
     - Но чем вы объясните ваш более чем странный маршрут в тот вечер?
Почему  вы  миновали  ворота  ДОЗа и появились на его территории через
пролом в заборе? Да еще весь в снегу.
     - Этого  вам  никто не подтвердит.  Вошел я на заводской двор как
всегда - в ворота.  Миновал территорию и  пошел  не  в  контору,  а  к
сторожу Охапкину,  с трудом его добудился.  Может быть,  действительно
был в снегу.  Виноват,  упал во дворе, хотя и был трезвым. В проломы в
заборах  не  лазил  ни разу в жизни.  Хожу только прямыми дорогами.  -
Чумаков  замолк,  не  скрывая  торжества,  обозрел  Дениса,  привстал,
коснулся руки следователя и сказал с напускным сочувствием:  - Словом,
Денис Евгеньевич,  хотя вы и громко возвещали мне аж  смертную  казнь,
сильно  не  сходятся  у  вас концы с концами.  Все это психологические
мотивы да подоплеки. Прямо следователь Порфирий Петрович из известного
романа   Достоевского.   Только   я   ведь,   к  вашему  сведению,  не
Раскольников,  не убивал  старуху-процентщицу  и  нет  рядом  со  мной
кроткой страстотерпицы Сони, которая побудила Раскольникова к покаянию
и принятию мученического венца...
     - Между прочим, гражданин Чумаков, - злясь на себя, на то, что не
сумел заронить в  душу  Чумакова  искру  раскаяния,  не  разбудил  его
совести,  не  поколебал веру в неуязвимость его,  Чумаковой,  позиции,
сказал Денис. - Между прочим, гражданин Чумаков, роман этот называется
"Преступление и наказание"...





     Григорий Иванович  Макеев,  болезненно  худой,  с  бледным лицом,
сидел за массивным письменным столом сумрачный  и  усталый.  При  виде
Дениса   Щербакова   начальник  следственного  управления  УВД  слегка
шевельнул светлыми густыми бровями  и,  видимо,  счел  на  этом  обмен
приветствиями законченным. Поморщился и спросил совсем не служебно:
     - Кишечник у тебя как, ничего?
     - Ничего. Даже при командировочном меню.
     - А вот у меня болит,  проклятый.  Даже  и  на  домашних  харчах.
Совсем  было  собрался  вызвать врача,  отлежаться с неделю,  потешить
брюхо диетой, попить травки. - Вздохнул и сказал с явным сожалением: -
Да  помешала  твоя  обоюдоострая  ситуация.  -  Опять  вздохнул и,  не
пускаясь в объяснения,  полюбопытствовал с живейшим интересом:  -  Что
же,  он у тебя и селедку приемлет,  и соленое сальце, и водочку, когда
случается?
     - Кто приемлет?
     - Да все он же - кишечник, говорю.
     - Приемлет,  -  ответил Денис,  настораживаясь:  всему управлению
было известно, ежели полковник начинал с медицинских тем, значит, дела
его собеседника были незавидны.
     А Макеев, продолжая ту же тему, вдруг возликовал:
     - Вот   что   значит   молодость  -  все  приемлет!  А  с  годами
обзаводишься  печеночными,  почечными,  кишечными  коликами  и  прочей
дрянью.  Плешину  обретаешь  во  всю  башку.  - Он погладил рукою свою
напрочь лишенную растительности голову.  - Правда,  с годами, говорят,
под черепом прибавляется извилин. Хотя наука утверждает, что еще никто
из людей не использовал  полностью  энергию  отпущенных  нам  природой
нейронов.  - Он посидел, уперев подбородок в положенные один на другой
кулаки,  оглядел Дениса и сказал вроде бы опять невпопад:  -  Хотя,  в
общем-то, годы не гарантия.
     - Что случилось, товарищ полковник? - не выдержал Денис.
     - Что случилось? - Макеев, что водилось за ним крайне редко, увел
взгляд в сторону.  -  Случилось,  наверное,  то,  что  и  должно  было
случиться,  в  соответствии  с  внутренней  логикой  событий и логикой
поведения  человеческих  индивидуальностей.  -  Макеев  прокашлялся  и
продолжал хладнокровно, но в каждом слове сквозило глубокое недоумение
и недовольство:  - В общем, вчера вечером, поддавшись твоему натиску и
начитавшись  реляций  о  добытых тобою уликах и доказательствах против
Чумакова,  отправился я к прокурору  области,  Петру  Михайловичу,  за
санкцией  на  арест  гражданина  Чумакова.  Ну,  ты  Петра Михайловича
знаешь.  Он санкцию на арест даже задержанного на  месте  преступления
карманника  не  дает  без неопровержимых доказательств вины.  В полном
соответствии с законом,  между прочим.  А тут -  Чумаков!  Субъект,  и
верно, не без заслуг. Оседлый, не из тех, кто ударится в бега... Сидим
мы с Петром Михайловичем,  беседуем, не скажу, чтобы очень дружелюбно.
Взвешиваем,  пробуем на глаз и на зуб каждый твой довод.  Клониться он
уже стал к  нашим  позициям.  Постановление  на  арест  положил  перед
собой...  И вдруг вбегает дежурный прокурор и докладывает: управляющий
трестом  "Электросетьстрой"  Федор  Иннокентьевич  Чумаков   в   своем
служебном кабинете покончил жизнь самоубийством.
     Петр Михайлович   аж   побелел:    "Дорасследовались,    говорит,
Пинкертоны. Санкцию на него дал сам господь бог..."
     Макеев умолк,  переживая тот горький  момент,  сказал  с  мрачной
усмешкой:
     - Как сказали бы верующие,  предстал перед судом всевышнего...  А
проще  говоря,  покуда мы обговаривали да согласовывали водворение его
высокой особы в следственный изолятор, ускользнул от народного суда...
     Денису показалось:  яркий мартовский день за окном погас, как при
полном солнечном затмении.  Уняв рухнувшее куда-то вниз сердце,  Денис
невольно  оглянулся на выключатель.  Так хотелось зажечь электрическую
лампочку. Макеев по-своему истолковал его движение и сказал:
     - Не озирайся.  Призраки не являются днем. - Вздохнул и продолжал
печально:  - Но это  не  весь  сказ.  Вот  сейчас  тебе  действительно
придется  повертеться.  Дежурный  прокурор привез с места происшествия
предсмертное письмо Чумакова,  а  сегодня  утром  легло  мне  на  стол
заявление   сына   Чумакова,   Егора   Чумакова-младшего,   требование
продолжать расследование в отношении Чумакова Федора Иннокентьевича  с
целью полной его реабилитации.
     - То есть как реабилитации?!  - воскликнул Денис и  услыхал  свой
голос, будто из соседней комнаты.
     - То,  что слышишь.  Такое ведь возможно  по  закону,  -  грустно
сказал Макеев, потом протянул Денису распечатанный конверт и сказал: -
Вот,  почитай.  Поймешь все сам.  По-моему,  как раз тот случай, когда
мертвый хватает живого...
     "Прокурору области,  государственному советнику юстиции  третьего
класса...  -  пробегал Денис глазами строчки,  исписанные размашистым,
угловатым, трудно воспринимаемым почерком. -
     Глубокоуважаемый Петр Михайлович!
     Надеюсь, не позабыли меня и  тех  добрых  слов,  которые  не  раз
звучали в мой адрес в вашем присутствии на различных совещаниях.
     И вот,  Петр Михайлович,  конец всему -  любимому  делу,  любимой
семье,  уважению  людей,  не  побоюсь  этих  слов  -  известной славе.
Следователь местного УВД, капитан Щербаков, по совершенно непостижимым
причинам  избрал  меня  жертвой  своих  карьеристских  устремлений.  О
существе дела писать нет ни времени,  ни желания, ни сил. Полагаю, что
теперь  вы  будете вынуждены познакомиться с делом и убедитесь,  сколь
чудовищны и нелепы обвинения,  возведенные на меня.  Убедитесь,  что у
Щербакова нет доводов и доказательств,  чтобы обвинить меня.  Но самое
страшное в том,  что у меня нет сил и аргументов,  чтобы  опровергнуть
напраслину.
     Я прекрасно отдаю себе отчет,  чем  может  обернуться  это  ловко
сфабрикованное Щербаковым дело.
     "Клевета как уголь,  не обожжет,  так замарает".  Невыносимо, что
Щербаков   обрекает   меня   на  постыдную  и  унизительную  процедуру
следствия,  допросов,  обвинений,  очных ставок, а может быть, и суда.
Разве   можно  после  этого  жить,  смотреть  в  глаза  людям,  семье,
товарищам?
     Не скрою,  я привык к почету,  известному комфорту, масштабному и
громкому делу. И вот из-за произвола Щербакова - всему конец.
     Уношу с  собою  в могилу свое честное и доброе,  как мне верится,
имя. Ухожу из жизни человеком и гражданином.
                                                       Федор Чумаков".
     Денис медленно,  бережно -  пальцы  невольно  вздрагивали,  и  он
боялся  выронить  листок на пол - положил его на стол и вопреки всему,
что он знал, передумал, перечувствовал за время общения с Чумаковым, у
него  словно  бы  вспыхнул вопрос:  неужели я стал жертвой пресловутой
очевидности,  не вдумался, не постиг рокового стечения обстоятельств и
своими   оскорбительными   вопросами,  нотациями  и  подозрением  убил
достойного человека?!
     Но в  ответ  на этот мучительный вопрос,  заглушая,  осуждая его,
зазвучали голоса.  Недоумевающий,  почти оскорбленный - начальника ПМК
Афонина:
     "Можно и строевой лес продавать,  только ведь это  сильно  против
закона и совести коммуниста".
     Потрясенный - Постникова,  который сознался,  что лгать следствию
его учил Чумаков,  и Постников верил,  что делал это Чумаков из лучших
побуждений.
     Перехваченный гневом и слезами - Кругловой:
     "Не могу, чтобы Чумаков процветал на чужих костях, что будет он в
больших   чинах  и  при  больших  деньгах  и  не  захлебнется  Юркиной
кровью..."
     Суровый, сдержанный, будто в присяге - голос капитана Стукова:
     "Если это правда,  костьми лягу,  чтобы снять с  этого  статского
генерала его погоны".
     Размытый горем - голос Павла Антоновича Селянина:
     "Неужто не найдете убийцу моего Юрки?"
     Неужели удачливый во всем Чумаков перехитрил,  обошел этих людей?
Сделал самый страшный,  но и самый ловкий ход в своей жизни? И выстрел
в служебном кабинете навсегда останется тайной следствия.  А в  газете
появится  проникновенный  некролог  с выразительной фотографией Федора
Иннокентьевича  Чумакова,  в  котором  с  глубоким  прискорбием  будет
извещено о его безвременной кончине.
     И тысячи   высоковольтников,   искренне   влюбленных   в   своего
обаятельного  начальника,  поверят,  что  от переутомления и забот его
внезапно настиг столь распространенный в наши дни инфаркт миокарда...
     Денис брезгливо  поморщился  и с какой-то особой ясностью постиг,
что Чумаков перехитрил и обошел прежде  всего  его,  капитана  милиции
Дениса   Щербакова,  на  какое-то  время  перечеркнул  его  репутацию,
жизненные планы.  Генерал,  конечно,  отстранит его от ведения дела. И
ему  много  раз  придется  отвечать на вопросы разных официальных лиц,
ловить  на  себе  косые,  осуждающие  взгляды   товарищей,   тягостное
сочувствие отца и Елены.
     - Ну как,  прочувствовал?  - с натянутой усмешкой спросил Макеев.
Уловив утвердительный кивок Дениса, продолжил: - А вот неопровержимые,
с точки зрения Егора Чумакова, доводы в пользу посмертной реабилитации
его  отца.  Аж  школьное  сочинение  принес парень.  Написано пять лет
назад, то есть в самый разгар интересующих нас событий. - Макеев бегло
перелистал ученическую тетрадь и признался с искренним недоумением:  -
Не могу, понимаешь, Щербаков, взять в толк: сыновняя ослепленность тут
или  сверхмаскировка  отца.  Ты,  естественно,  не  раз займешься этим
сочинением.  Но я хочу привлечь твое внимание к некоторым  деталям.  -
Макеев  прокашлялся:  -  Тема:  "Каков  он,  наш современник".  Или по
Маяковскому:  "Делать жизнь с кого?" Так вот Егор Чумаков,  как  пишет
он,  в  отличие  своих  однокашников,  не  мечтает  быть похожим ни на
космонавтов,  ни даже на Сергея Павловича Королева,  ни на покорителей
Антарктиды.  Не  завидует ни их славе,  ни их наградам.  Он хочет быть
похожим только на своего отца. Чумаков был счастливым отцом. Он привил
подлинное  поклонение к себе сына.  Сын знает весь его жизненный путь,
присутствовал  при   вручении   ему   всех   наград.   Верит   в   его
непогрешимость, гордится его инженерным талантом, его трудолюбием, его
честностью.  У меня сложилось впечатление,  что Егор Чумаков,  кстати,
сейчас  он учится на факультете журналистики,  плечом к плечу прошел с
отцом все километры  его  линий  электропередач.  Парня,  естественно,
восхищает  героизм  отца.  Но  в  его  сочинении есть немало бытовых и
психологических подробностей. Вот тебе информация к размышлению. Когда
юный   Егор   Чумаков  решил  "потерять"  библиотечный  томик  братьев
Стругацких,  Чумаков-отец подверг малолетнего сына подлинному бойкоту,
полмесяца  не  общался  с  ним.  А потом раз и навсегда объяснил,  что
главное душевное качество советского человека -  абсолютная  честность
во всем.  А сколько раз Егор Чумаков был свидетелем горячих слов отца,
обращенных к матери, о пользе скромности и даже аскетизма в жизни.
     Вот уже  действительно  волнующий факт.  Оказывается,  семилетний
Егорка,  сам не ведая того,  спас жизнь трехлетней незнакомой девочке,
которая  ухватилась  за  электрический  провод  под напряжением.  Егор
попытался оттащить ее,  естественно,  принял разряд на себя. Опомнился
через  много  дней  в больнице на руках отца.  И первые слова,  что он
услыхал: "Спасибо, сын, что вернулся к жизни и спасибо тебе за то, что
ты  настоящий человек".  Тут действительно задумаешься,  кто есть кто.
Кто он, твой Чумаков? - задумчиво подытожил Макеев.
     Но для   Дениса,   особенно   после   рассказа  Макеева,  уже  не
существовало этого другого вопроса.  Он слушал  Григория  Ивановича  и
думал  о  горе и потрясении Егора Чумакова,  примчавшегося чуть свет в
прокуратуру в поисках справедливости со школьным сочинением  в  руках.
Егора,   бескомпромиссно   верящего  в  честность,  гражданственность,
человечность отца,  по вине какого-то Щербакова трагически оборвавшего
свою жизнь.  Страшно подумать,  парню предстоит узнать тяжкую правду о
своем  отце,  в  совершенстве  владевшем   искусством   лжи,   наживы,
демагогии, мимикрии.
     Денис знал и раньше:  убийца,  взяточник, казнокрад готов на все.
Конец  Чумакова вполне логичен.  Он продиктован отчаянием,  бессилием,
безысходностью и страхом.  Но даже наедине с собою Денис не  допускал,
что растленный внутренне Чумаков постарается превратить свою смерть не
только в жалкий фарс, но и в орудие страшной мести живым.
     - О чем задумался, детина? - нарушил молчание Макеев.
     - О многом.  Наверное,  с таких, как Чумаков, ни на минуту нельзя
спускать глаз.  Мы-то знаем,  кто он на самом деле,  какова цена и его
предсмертному письму и представлению о нем сына.
     На лбу Макеева выступили капельки пота. Должно быть, у полковника
снова начинались боли.  Он великим усилием сдерживал  себя,  чтобы  не
застонать. Но отдышался и сказал:
     - Мы-то с тобой знаем всю подноготную, но ведь прокурору области,
тем  более суду,  нужны не наши эмоции,  а доказательные,  объективные
данные,  факты.  Там же,  Денис Евгеньевич, юристы милостью божьей, не
плоше и не глупее нас с тобой,  грешных. А после окончания следствия и
в суде вступят в действие еще и адвокаты. Среди них же, признаюсь тебе
по своему опыту, есть такие зубры... Словом, тут криком - убийца, вор,
держи его,  вяжи его - не проймешь  никого.  А  потому  езжай-ка,  как
вознамерился,  в  названный  тебе Кругловой терем-теремок.  И вот тебе
последнее слово мое и нашего генерала:  докажешь  умышленное  убийство
Чумаковым  Селянина  -  круг  замкнется.  Не  докажешь - придется тебе
поискать более легкую и менее ответственную юридическую работу...  Сам
понимаешь...  Так  что займись-ка этой дамой.  Авось да сыщутся факты,
которые представят проблему реабилитации  Чумакова  в  несколько  ином
свете.



     Денис Щербаков   считал,   что   он   в   полной   мере  обладает
профессиональной зрительной памятью.  И все-таки с  трудом  признал  в
вошедшей  к  нему  женщине Тамару Владимировну Фирсову - хозяйку метко
названного Кругловой терема-теремка в дачном поселке.
     С Тамарой  Владимировной  Денис  встречался  в  первое утро после
самоубийства Чумакова...
     Служебная машина  остановилась  возле  ворот  дачи.  И едва затих
скрип тормозов,  распахнулась калитка, и в ее проем ринулась женщина с
вскинутыми  руками,  рассмотрела машину,  вышедшего из нее незнакомого
человека в форме, и руки ее обвисли.
     Потом Денис  шел  следом за этой женщиной по нескончаемо длинной,
тщательно  расчищенной  от   снега   дорожке   к   высокому   крыльцу,
напоминавшему резными перилами крыльцо терема.
     В то утро он не рассмотрел, а скорее всего не посмел заглянуть ей
в  лицо,  когда  сухо  известил  о самоубийстве Чумакова.  Долго потом
звучал в его ушах исторгнутый глубинным отчаянием вопль,  помнились ее
трясущиеся руки. Они указывали за плечо Дениса, на дверь...
     Сейчас она вошла без стука,  уверенная в своем праве войти сюда и
высказать ему, Денису Щербакову, нечто сокровенное.
     Так же,  как Федор Иннокентьевич Чумаков, она сняла и по-хозяйски
утвердила  на  плечиках  светло-серое  пальто  с  меховой  опушкой  по
воротнику и манжетам.  И Денис  впервые  воспринял  ее  бледное  лицо,
черные волосы,  сколотые на затылке тяжелым жгутом, подумал о том, что
она кажется сошедшей с портретов русских мастеров восемнадцатого века,
что  ценители женской красоты не смогут не увидеть в ней элегантности.
Еще Денис подивился переменчивости ее больших светло-серых глаз.  Едва
она опускала ресницы, по лицу ее разливалось удивительное спокойствие,
но вот ресницы вспархивали и открывалась такая глубина  в  ее  глазах,
что трудно было отвести глаза от ее лица.
     Она подошла к вставшему  при  ее  появлении  Денису,  с  грустной
улыбкой протянула ему узкую, прохладную руку и сказала:
     - Простите меня.  В прошлый раз я наговорила вам  много  злого  и
лишнего.
     - Пустое.  Не смертельно.  - И  осекся:  в  доме  повешенного  не
говорят о веревке.
     Она села на тот же стул,  на котором за  несколько  дней  до  нее
восседал  Чумаков.  И  хотя  Денису  было  не  по  себе  от этого,  он
промолчал, щадя ее и передавая ей инициативу в их разговоре.
     - Сегодня девять дней с кончины, - она слегка споткнулась на этом
слове,  и губы ее задрожали, - Федора Иннокентьевича. - И призналась с
поразившей  Дениса  искренностью:  -  По  русскому обычаю,  полагается
поминальный обед.  Но, понимаете, страшно ложное положение. Я ведь для
многих его знакомых - фантом,  человек-невидимка.  Все-таки пристойнее
поминать его в доме Маргариты Игнатьевны Чумаковой.
     Денис соглашался:  действительно, она была при Чумакове фантомом,
женщиной-невидимкой. Какие причины, какое душевное влечение, какая его
власть  над  ней  заставили ее согласиться с такою ролью,  постыдной и
мучительной для женщины.
     Денис уже  имел  представление  о  некоторых  привычках  и складе
характера Тамары Владимировны, о том, что не очень проницательные люди
осуждающе   именуют  гордостью  и  даже  высокомерием,  о  ее  крайней
щепетильности во всем,  что касалось  отношений  с  сослуживцами.  Это
Денис  успел узнать,  осторожно побеседовав о Тамаре Владимировне с ее
коллегами по отделу иностранной литературы областной библиотеки и с ее
соседями по дачному поселку.
     Денис думал о том,  сколь изобретательна жизнь  на  разного  рода
бытовые драмы и психологические дилеммы:  долг, обязанность и душевное
влечение,  страсть...  Наверное, эти коллизии сохранятся, пока жив сам
род людской.
     - Не знаю, как насчет поминального обеда, но по старому русскому,
точнее,  по  православному  обычаю,  самоубийц  даже  не  хоронили  на
кладбищах.
     И тут  же  пожалел о своих словах:  они были слишком ранящими ее.
Однако при всей осведомленности об этой слабой на вид  женщине  Денис,
оказывается,  не  представлял истинной меры ее душевных сил.  И потому
искренне удивился,  когда она заговорила бесслезно, раздумчиво поверяя
нечто выстраданное ею:
     - Да, самоубийство... Величайшая тайна человеческого духа. Вечная
загадка. Повод для споров церковников и моралистов. Мама рассказывала,
что  в  ее  пионерское  время,  в  тридцатые-сороковые  годы,   вообще
категорически  отрицалось  право  человека  распорядиться  собственной
жизнью.  А ведь именно в это время ушли из жизни Есенин и  Маяковский.
На  все  трагические  случаи  следовал  однозначный  ответ:  испугался
трудностей. Этим объяснялось все. Мама вспоминала: когда она училась в
восьмом  классе,  покончил  с  собой  ее  одноклассник.  Неразделенная
любовь.  И вот... Так это тоже объяснили страхом перед трудностями. И,
что  действительно  страшно,  классный  руководитель  запретил ребятам
хоронить  этого  беднягу...  Теперь,  слава  богу,  взгляд  и  на  эту
сложнейшую  проблему и на многое другое в нашей жизни стал много шире.
Мы поняли,  что за этой страшной решимостью  далеко  не  всегда  стоит
боязнь   трудностей   и   уж,   конечно,   не   социальный   разлад  с
действительностью,  а  множество  других,  известных   только   самому
ушедшему из жизни причин:  отвергнутая любовь,  рухнувшие честолюбивые
планы...  Да разве вспомнишь и перечислишь все!  Между прочим, русская
классическая  литератур"  держала  эту  проблему в поле своего зрения.
Вспомним Островского Чехова, Толстого, Горького.
     Денис не  без смущения поймал себя на том,  что почти завороженно
слушает ее  и  смотрит  в  удивительные  ее  глаза.  Хотя  и  понимал:
пространные  "просветительские",  как  определил  их  про  себя Денис,
размышления  о   проблеме   самоубийства   продиктованы   единственным
намерением:  приподнять  нравственно  Чумакова,  найти  оправдание его
смерти.  Но это значило бы найти и оправдание его жизни. А этого Денис
не  мог  позволить  этой  женщине  не  только в силу своего служебного
долга,  но и движимый тревогой за ее будущее. Ведь Тамаре Владимировне
Фирсовой,  независимо от того, станет ли она хранить память о Чумакове
или вычеркнет его из своего прошлого,  жить и  жить  и  держать  ответ
перед своей трехлетней дочкой.  Денис досадовал на эту такую непростую
служебную и человеческую необходимость, но сказал твердо:
     - Я прекрасно понимаю,  Тамара Владимировна, подтекст вашей речи.
Сознаю и,  поверьте,  уважаю все ваши мотивы.  Но я  не  осмелился  бы
поставить знак равенства между Катериной Островского и Чумаковым.  Там
трагические  обстоятельства,  которые   оказались   выше   и   сильнее
незаурядной  личности.  В  нашем  случае - незаурядный человек,  своею
волею поставивший себя в трагические  обстоятельства,  замкнувшийся  в
порочном круге.
     - Вы до  сих  пор  злы  на  него,  -  с  горечью  сказала  Тамара
Владимировна.  - Не можете простить ему предсмертного письма.  Кстати,
как ваши дела в этом?
     - Боюсь,   вы   и   в   этом  несколько  субъективны.  У  нас,  у
следователей,  есть один из основополагающих принципов:  ненавидеть не
самого преступника,  а преступление,  которое он совершил. Вы правы, я
зол на Чумакова.  Но не за то, что перед смертью он попытался погубить
меня,  а за то,  что разменял свой талант инженера, жар сердца, а ведь
все это  было  отпущено  ему  щедро,  -  на  какой-то  эрзац,  подобие
сиюминутного успеха,  разбудил в себе самые страшные,  самые низменные
инстинкты и сам же рухнул их  жертвой.  Что  же  до  обвинений  против
меня...  Он не оригинален.  Преступник, в душе которого не пробудилось
раскаяние,  который не осудил себя судом собственной  совести,  всегда
считает виновником несчастий следователя или судью.  И жалуется на них
куда  только  возможно.  Письмо  Чумакова  не  возымело  желаемого  им
эффекта.  За  восемь  с  лишним лет моей работы в УВД мои руководители
достаточно  присмотрелись  ко  мне  и  способны  отличить  правду   от
напраслины. Как ни печально вам слышать об этом, большинство товарищей
разделяют мою позицию в отношении Чумакова.
     Густые ресницы   Тамары  Владимировны  поникли.  Лицо  ее  дышало
спокойствием, но какие-то неуловимые признаки свидетельствовали о том,
что в душе этой женщины клокочет,  противоборствует намерение ответить
резкостью на слишком официальное заявление  следователя  с  решимостью
постичь для самой себя,  для своей дочери,  измерить истинную правду о
дорогом для нее человеке.
     - Да,  действительно, - сказала она, все также полуприкрыв глаза.
- Для меня это невыносимо печально.  Я все еще не могу поверить  в  те
страшные   преступления   Федора   Иннокентьевича,   которые   вы  ему
инкриминируете.  И в то же время я  не  могу  отринуть  их.  Не  стану
скрывать:  часто, ах, как часто, он был непостижим для меня, как тесно
было сплавлено в его  душе  прекрасное  и  нечто  отвратительное,  что
пугало  меня,  вынуждало  бояться  за него и за себя даже в минуты его
наивысшего триумфа.  В общем,  я не намерена ни обличать,  ни защищать
Федора Иннокентьевича. Просто я считаю долгом приоткрыть краешек нашей
с ним жизни и совсем не простые отношения...





     Дом Прасковьи  Ивановны  Чижовой,  в  котором  прошли  почти  все
студенческие   годы   Тамары   Фирсовой,  она  не  просто  любила,  но
поэтизировала и готова была доказывать,  что на всей  окраинной  улице
города  нет  другого дома с такими светлыми окнами,  такой причудливой
резьбой и такой яркой крышей.  Она любила его весной и  ранним  летом,
когда  распахнутые  оконные  створки  обстреливали прохожих солнечными
зайчиками,  в  комнату  тянулись  тугие  гроздья  черемухи  и  сирени,
наполняли ее таким ароматом, что кружилась голова и клонило в дремоту.
Любила осенью,  когда затяжные дожди не затеняли ни белизны  стен,  ни
сочной  голубизны ставен.  Любила зимой,  когда над снеговой шапкой на
крыше вздрагивали завитки дыма.  В комнатах становилось прохладно,  но
можно  закутаться  в  старый  оренбургский  платок Прасковьи Ивановны,
подсесть поближе к голландке, услышать потрескивание горящих поленьев.
По телу разливалась истома,  а душа наполнялась отважным спокойствием,
какое бывает лишь в безмятежном детстве.
     В этом  домике  студентка  факультета иностранных языков местного
пединститута,  Тамара  Фирсова,  поселилась  вскоре   после   приемных
экзаменов.  Не оказалось места в общежитии.  А вскоре Тамару навестили
родители,  учителя начальных классов в районном городке  Сосновске,  и
единодушно  определили,  что  под  надзором  одинокой  и  очень доброй
Прасковьи Ивановны,  дальней их  родственницы,  их  единственная  дочь
будет  надежно  защищена  от  возможного  дурного  влияния и вообще от
всяческих житейских соблазнов.
     Старушке подкатывало  под  восемьдесят,  но,  несмотря  на  столь
почтенный возраст,  она не приседала целый день. Полола грядки у дома,
старательно смахивала пыль с небогатой обстановки, хлопотала на кухне,
чтобы повкуснее накормить жиличку.  Суетилась  и  частенько  напевала:
"Капитан,  капитан,  улыбнитесь!  Ведь  улыбка  -  это флаг корабля...
Картину про этих самых детей капитана Гранта,  - не раз объясняла  она
Тамаре,  -  мы  смотрели  с  Витенькой и Катей,  школьниками они тогда
были".
     Фотографии Виктора    в    необношенной   гимнастерке   с   двумя
треугольниками на петлицах и Кати в пилотке и с сумкой медсестры через
плечо  теперь  висели  по обе стороны образа Казанской божьей матери в
переднем углу залы.
     Тамара ночами  часто  слышала  доносившийся  оттуда горячий шепот
Прасковьи Ивановны:  "Упокой,  господи, души убиенных воинов Виктора и
Катерины..."
     О своем благополучии и  здравии  Прасковья  Ивановна  никогда  не
просила небо.
     А когда наступало утро,  из  кухни  снова  доносилось:  "Капитан,
капитан, улыбнитесь..."
     Прасковья Ивановна ревностно относилась ко всему,  что напоминало
о минувшей войне.  Часами сидела перед маленьким, еще первых выпусков,
телевизором,  если показывали фильм о войне.  Водрузив  на  нос  очки,
шевеля губами и шепча наиболее понравившиеся ей слова,  читала военные
книги.
     Тамара была  на  четвертом курсе,  когда в институте организовали
коллективный выход в театр на инсценировку романа Бориса Васильева  "А
зори  здесь тихие..." Тамара торжественно объявила Прасковье Ивановне,
что приглашает ее в театр.
     Представление кончилось.   Отшумели   аплодисменты,   откланялись
благодарным  зрителям  воскресшие  из   мертвых   героини   спектакля.
Сомкнулись полы тяжелого занавеса,  в зрительном зале зажглись люстры.
Тамара вывела всхлипывавшую старушку  в  фойе,  усадила  на  низенький
бархатный диванчик и сама устроилась рядом с ней.
     Тамара тоже не могла сдержать слез и не заметила, как притушили в
фойе свет,  как поредела толпа перед гардеробом, в распахнутой двери в
зрительный зал было видно,  как  служители  театра  в  синей  униформе
бережно   натягивали  чехлы  на  новенькие  кресла.  Тамара  думала  о
трагической судьбе девушек.  Думала об этих чудом  искусства  обретших
плоть  и  кровь незнакомых людях и уголком глаза косилась на Прасковью
Ивановну,  которая в этот момент,  конечно же, оплакивала своих Витю и
Катю.
     - Девушка плачет,  -  раздался  над  головой  Тамары  бархатистый
уверенный голос. - Догадываюсь о причине: жалко Женьку Камелькову?
     Тамара подняла лицо. Перед ней стоял высокий черноволосый мужчина
и  смотрел  на нее участливо с едва скрытым любопытством.  От ласковой
участливости этого незнакомого, но, наверное, такого чуткого человека,
от  горячего  блеска  его  глаз  Тамара  заплакала  еще сильнее и,  не
стесняясь его, всхлипывала и шмыгала носом.
     - У-у!  Целый  поток!  -  заметил  он  с  искренним  сочувствием,
заслонил своей спиной Тамару от любопытных взглядов и, не то утверждая
свое  право на такое с ней обращение,  не то еще завоевывая это право,
достал из своего кармана носовой платок,  уверенным движением отца или
старшего  брата  приподнял за подбородок лицо Тамары,  приблизил его к
себе, бережно обтер слезы.
     Потом опустил платок себе в карман, осмотрелся и улыбнулся озорно
и щедро, блеснув великолепными зубами:
     - Нет,  я  понимаю,  конечно,  великая  сила  искусства,  но  так
надрывать свое юное сердце!..  Оплакиваете навзрыд эту самую Женьку...
А она...  Вон она, то есть не она, конечно, а артистка Рюмина, которая
играла ее,  жива и здоровехонька шествует  к  выходу,  И  думает,  чем
кормить на ужин мужа и отпрысков.
     К дверям направлялась скромно одетая женщина,  и ничто  -  ни  ее
утомленное  лицо,  ни  усталая находка - не напоминало об ослепительно
красивой, искрометной Женьке Камельковой.
     - Бабусе, мне кажется, тоже пора осушить глаза, - уверенно сказал
он Прасковье Ивановне.
     Прасковья Ивановна  тыльной  стороной  ладони смахнула слезинки и
сказала неожиданно для Тамары сварливо:
     - Я  вам,  гражданин,  не  бабуся.  Нет у меня такого внука.  Я -
Прасковья Ивановна.
     - Ах, вот как, - улыбнулся он на ее отповедь. - В таком случае, с
вашего  позволения,  я  -  Чумаков  Федор,  сын  Иннокентьев.   -   И,
по-прежнему  утверждая  свое,  видимо,  бесспорное  для  него право на
покровительство,  фамильярное обращение с Тамарой,  ласково, но твердо
взял ее за локоть и спросил, как у старой знакомой:
     - Каким транспортом предпочитаете добираться домой?
     - Пойдем  на  троллейбус,  потом пересядем на автобус,  - сказала
Тамара,  напуганная  и  вместе  с  тем  почему-то  обрадованная   этим
натиском.
     - Головоломная рокировка,  - непонятно для Тамары  сказал  он,  и
продолжал ласково:  - Могу предложить четыре служебных колеса. Автобус
Таежногорской ПМК.  Есть,  знаете,  такая  на  свете.  Сегодня  у  нас
коллективный выезд на спектакль о героическом прошлом.
     Тамара не знала,  что такое ПМК.  Но в  этом  странном  слове  ей
чудилось нечто привлекательное и вместе с тем могучее, и она подумала,
что этот Чумаков Федор  сын  Иннокентьев,  должно  быть,  занят  очень
важным и очень нужным делом,  которое умеет делать мастерски, в полную
меру своей излучаемой каждым его  движением  энергии  и  силы.  Тамара
подосадовала   на   заворчавшую   Прасковью   Ивановну  и  не  посмела
протестовать,  когда Чумаков властным движением взял  ее  и  Прасковью
Ивановну под руки и,  подравнивая свой размашистый шаг к мелким шажкам
старушки, повлек к гардеробу.
     Чумаков заботливо  помог  подняться  в  автобус сначала Прасковье
Ивановне,  потом Тамаре,  вошел сам. Тамара сразу почувствовала, что в
этом переполненном суматошном автобусе ожидали Чумакова и что он здесь
главный,  потому что диванчик за спиной шофера был свободным и Чумаков
уверенно  опустился  на  него.  Потянул  за  руку  'Тамару,  пригласил
Прасковью Ивановну.
     Прасковья Ивановна  церемонно села,  и сразу из-за спины Чумакова
раздался молодой насмешливый голос:
     - Что  Федор Иннокентьевич,  подобрали себе нового заместителя по
общим вопросам или... по лесоповалу?
     - Помолчи,  Селянин!  -  оборвал Чумаков.  - Уступи лучше девушке
место. Прояви раз в жизни джентльменство
     - Раз  в  жизни  согласен.  Постоянно  не  обещаю.  Ноги  затекут
стоявши.
     С этими  словами со второго диванчика поднялся невысокий,  должно
быть,  озорной парень в лохматой шапке,  расшаркался перед  Тамарой  и
сказал:
     - Прошу, мадемуазель.
     Чумаков обернулся к Тамаре, заботливо спросил:
     - Вам удобно? Назовите ваш адрес. - Повторил шоферу улицу и номер
дома, отвернулся от Тамары и, кажется, забыл о ней.
     Дорога до дому Тамаре показалась в  тот  вечер  обидно  короткой.
Когда настало время прощаться, Чумаков сказал назидательно:
     - Не забывайте о театральной условности.  Если  каждый  спектакль
воспринимать как реальную жизнь, не хватит сердца и слез.
     В этих  словах  не  было  никакого  откровения,  но  Тамара  была
благодарна  ему  за  то,  что  эти  слова он обратил к ней.  И едва не
надерзила  Прасковье  Ивановне   когда   та   сказала,   глядя   вслед
удалявшемуся голубому автобусу:
     - Ох,  и чистохватчик! Положишь палец в рот, отхватит всю руку...
Слава богу, хоть в гости не напросился!..
     Он не спросил ее имени, не сказал ни одного ласкового слова, лишь
успокаивающим  жестом  отца или старшего брата подняв за подбородок ее
лицо,  приблизил к своему лицу, как бы внимательно вглядываясь в него,
и  вытер  ей  слезы.  И  права  Прасковья  Ивановна:  он действительно
чистохватчик. Тамара не знала точного смысла этого слова, но угадывала
в нем что-то недоброжелательное.  И,  вопреки здравому смыслу, вопреки
строгим  наставлениям  матери   о   девичьей   гордости,   чистоте   и
стыдливости, ждала чуда.
     Она поймала  себя  на  том,  что  стала  прислушиваться  к   шуму
автомашин  за  окнами.  Спорила  с  собою,  даже издевалась над своими
фантазиями,  но все-таки верила,  что однажды - почему-то ей казалось,
что  это  будет в солнечный воскресный полдень,  - у ворот остановится
знакомый голубой автобус, из него выйдет этот загадочный самоуверенный
человек.   Поднимется  на  крыльцо,  появится  в  доме,  и  ее  жизнь,
неизвестно почему и каким образом,  изменится к лучшему,  станет такою
полной и счастливой, о какой она только читала в хороших книгах...
     Был канун  нового,  1976  года.  Тамаре   нездоровилось   и   она
уклонилась от студенческой вечеринки.  Было решено встретить Новый год
вдвоем с Прасковьей Ивановной.
     Была ли тому виной небольшая температура или Тамара за эти месяцы
устала ждать чуда и убедила  себя,  что  в  ее  жизни  не  предвидится
никаких перемен:  только она,  полусонная,  сидела перед телевизором и
безучастно следила  за  мелькавшими  на  экране  силуэтами.  Прасковья
Ивановна,  как бы священнодействуя,  накрывала на стол, даже выставила
заветную бутылочку домашней настойки.
     И шум автомобильного мотора на лице не привлек внимания Тамары: к
соседям кто-то, решила она.
     Но новогодняя  ночь  -  это действительно ночь чудес.  Потому что
через минуту кто-то осторожно, как бы просительно, постучал в ставень.
     - Кого там бог дает? - удивилась Прасковья Ивановна.
     А Тамара, повинуясь вдруг воскресшему предчувствию чуда, уже веря
и  ликуя,  лихорадочно  набросила  на плечи платок Прасковьи Ивановны,
сунула ноги в валенки,  и,  позабыв о простуде,  о температуре, о том,
что  на  дворе  студеная  декабрьская  ночь,  ринулась навстречу этому
стуку.
     Задрожавшими руками Тамара отбросила щеколду, распахнула калитку.
Перед калиткой стоял он.
     - Ну,  здравствуй!  С  Новым годом.  Сумасшедшая!' Простынешь,  -
сказал Чумаков почему-то осевшим голосом и,  каким-то шестым  чувством
ощутив  нервный  озноб,  сотрясавший ее,  одним взмахом распахнул свою
шубу,  бережно привлек к себе Тамару,  бережно укутал  полами  шубы  и
сказал властно: - Едем!
     - Вы, как дед Мороз, - стуча зубами, выдавила Тамара.
     - Нет, я еще не волшебник, я только учусь, - серьезно ответил он.
     Потом все  было  суматошно  и  радостно,   как   на   праздничном
карнавале.  Испуганный,  потом  осуждающий,  наконец,  совсем сердитый
взгляд Прасковьи Ивановны,  когда они появились в  домике,  и  Тамара,
ничего не объясняя,  начала лихорадочно одеваться. Торопливо поцеловав
ошеломленную старушку, Тамара выскользнула вместе с гостем за дверь.
     Мотор "Волги"  пел  какую то понятную лишь им двоим веселую песню
без слов.  Мелькали огрузневшие от снега ветки деревьев на бульварах и
скверах, разноцветные елки в окнах домов, мелькнула городская огромная
переливчато-разноцветная  елка,  тени  человечков   у   ее   подножия.
Наверное,  это  были  очень  несчастные,  очень  одинокие люди.  Потом
замелькали  живые  елки.  Они  тянулись  к  ветровому  стеклу,  словно
засматривали  в  лицо  Тамаре,  и  она  клонила,  прятала  лицо  от их
взглядов.  А еще на ветровое стекло сыпались осколки  разгоравшихся  в
небе звезд. Тамаре казалось, что они даже постукивают по стеклу, не то
просятся к ним в машину, не то предостерегают ее: куда, зачем, с кем?
     А он  -  загадочный,  далекий  и  уже близкий,  сидел,  как в том
стареньком голубом автобусе, казалось, совсем позабыв о Тамаре. Крепко
держал  в  руках  рулевое  колесо,  не отводил глаз от дороги.  Тамара
вспомнила,  как почти полгода мучительно  ожидала  этого  человека  и,
вопреки всему,  верила в его появление. Ей стало знобко и страшно. Она
качнулась и доверчиво прислонилась к его чуть дрогнувшему плечу.
     "Волга" свернула  в распахнутые ворота какой-то дачи.  Света в ее
окнах не было, но все-таки Тамара определила, что дача большая и очень
красивая.  Чумаков  заботливо запер дверцу машины,  твердо взял Тамару
под руку,  помог взойти  на  высокое  крыльцо.  Отпер  дверь,  щелкнул
выключателем:  Тамару обдало устоявшимся теплом, и перед нею открылась
крутая лестница вверх.  Чумаков склонился  к  лицу  Тамары  и  сказал,
наверное, самым ласковым и добрым на свете голосом:
     - Ну,  еще раз с  Новым  годом.  Как  твое  имя?  Входи,  будущая
маленькая хозяйка этого большого дома...
     Когда Тамара вернулась в домик Прасковьи Ивановны, та внимательно
оглядела ее красными от слез глазами, сказала грустно:
     - Ох,  девка,  закружит  он  тебя  до  гибели.   Двоедушный   он,
фальшивый. Признался хоть, что женат?
     - Да,  - чуть слышно сказала Тамара, оправдывая про себя резкость
Прасковьи Ивановны тем,  что старушке пришлось в одиночестве встречать
Новый год, да еще волноваться за нее, за Тамару.
     - Вот видишь,  - торжествующе подчеркнула Прасковья Ивановна. - И
дети, поди-ка?
     - Сын десятиклассник. Да только мне это совершенно все равно.



     Близилась ночь  встречи  нового,  1977,  года.  Тамара  закончила
институт и теперь постоянно  жила  в  той  даче,  где  провели  они  с
Чумаковым  самую  первую  и самую незабываемою ночь.  Жила не одна.  В
крохотной кроватке уже третий месяц  спала,  плакала,  марала  пеленки
Ксюша. Ксюша Чумакова.
     Теперь для  Тамары  существовали  два  звука,  которые  она,  как
локатор,  улавливала  издалека:  голос  Ксюши  и шум мотора автомашины
Федора Иннокентьевича.
     Чумаков тогда вошел раскрасневшийся,  возбужденный. Тамару обдало
сладким морозным воздухом, запахом загородного девственного снега.
     - Осторожнее,  Федор  Иннокентьевич,  -  сказала Тамара.  - Ксюше
будет холодно.  - Она поймала себя на официальном обращении к нему,  с
горечью и удивлением подумала о том,  что за год так и не привыкла, не
посмела называть его на "ты" и просто Федором.
     А в самые святые,  самые потаенные их минуты,  целуя его в жаркой
темноте, она горячо шептала: "Мой Федор, сын Иннокентьев..."
     - Ничего,  пусть  закаляется,  - весело сказал Чумаков,  подкинул
дочку к потолку и торжественно возвестил:
     - Отныне  вы,  Тамара  Владимировна,  и эта вот,  значит,  Ксения
Федоровна Чумакова - полноправные хозяйки этого терема  и  прилегающей
усадьбы.  -  Он  положил Ксюшу в кроватку,  жестом фокусника извлек из
кармана пачку документов,  протянул Тамаре, стал деловито объяснять: -
Вдова   профессора   Горлышкина  наконец  то  рассталась  с  фамильным
владением.  - Обвел  торжествующим  взглядом  стены  комнаты  и  тоном
завзятого  игрока  азартно признался:  - А ты еще не решалась оформить
доверенность на совершение этой  сделки.  Договор  мы  составили,  как
многие  умные  люди.  Поставили в нем цену - десять тысяч.  Фактически
старушка получила пятнадцать.  Сэкономили полторы сотни на госпошлине.
Ксюшке  на игрушки.  А если уж положа руку на сердце,  стоит эта дачка
все двадцать.  Убедил я  бабушку,  что  износ  строения  большой,  что
нуждается дом в срочном капитальном ремонте...
     - Но  ведь  она  вдова  вашего,  вы  же  сами  говорили,  старого
приятеля? - напомнила Тамара.
     - Э, Томик, - весело воскликнул Чумаков, - книжные томики царят в
твоей хорошенькой головке.  А жизнь - штука жестокая, беспощадная. Как
кость обгложет  дочиста.  В  ней  без  комбинаций  и  компромиссов  не
проживешь.   Давай-ка   условимся:   я  буду  противостоять  эксцессам
естественного отбора,  вести борьбу за существование, ты - растить мою
дочку.  И  не бери в голову,  почему купчая оформлена на тебя.  В моем
деле много риска. Вдруг да рухнет на голову какая-нибудь лесина. У нас
вон  березу  у  самого  поселка  молнией  опалило.  То и диво,  что не
подоблачную сосну,  а присадистую березу.  Поэтому в  полном  сознании
суровых  жизненных реальностей я хочу,  если и меня молнией,  то чтобы
моему так называемому законному семейству - никакого наследства... Ну,
не хмурься,  они тоже не обижены.  И знаешь,  с соседями о том,  что у
дачи переменилась хозяйка, не пускайся в откровенности...



     Лето 1978 года было самым памятным в их жизни.  Ксюшу  отвезли  к
бабушке на домашнее молоко. А Тамара с Федором Иннокентьевичем улетели
на Рижское  взморье.  Сняли  комнатку  в  чистеньком  домике  стариков
латышей. С утра, набрав в саду в кулек клубники, отправлялись к морю.
     Погода стояла отличная, и они часами нежились на горячих дюнах, а
потом,  взявшись  за  руки,  медленно  брели у берега по песчаному дну
такого ласкового моря.
     Единственным, что тревожило Тамару,  была расточительность Федора
Иннокентьевича.  К двухлетию Ксюши он обычным жестом фокусника  извлек
из кармана и выложил две коробочки:
     - Это тебе за дочь,  Тома, - сказал Чумаков и торжественно открыл
коробочки.
     Тамара ахнула.  В одной сверкали бриллиантовые серьги, в другой -
золотое кольцо с бриллиантом.
     - Но это, наверное, стоит уйму денег, - испуганно сказала Тамара.
     - А  почему  ты думаешь,  что у меня нет этой уймы?  Как говорили
раньше: слава богу, при должности. Как добавят теперь: слава богу, при
зарплате, при премиях и прочих поощрениях...
     На Рижском взморье,  в Юрмале, Чумаков старательно приучал Тамару
к  тому,  что уважающий себя человек на отдыхе должен обедать только в
ресторане. Причем по самому изысканному меню.
     В один  из  пасмурных  вечеров  Тамара с Федором Иннокентьевичем,
которому,  как давнему и дорогому знакомому, почтительно поклонились и
швейцар у входа, и старик гардеробщик, и величественный, как иноземный
посол,  метрдотель,  минуя длинную очередь у входной  двери,  вошли  в
переполненный зал и проследовали к столику с табличкой "занято".
     Чумаков утвердился  на  стуле,  обвел  взглядом   зал   и   вдруг
подтолкнул под локоть Тамару:
     - Посмотри,  вон  туда,  налево.  Мне  кажется,  наглядный   урок
истинных и мнимых жизненных ценностей.
     За столиком,  куда указал  Чумаков,  сидел  немолодой  человек  с
усталым лицом.
     - Ты видишь, Тома, что у него на груди?
     - Конечно. "Золотая Звезда" Но что тут особенного?..
     - А то,  - незнакомо жестко процедил Чумаков,  - что  этот  Герой
Труда,  как ты видишь, потребляет комплексный обед. - И, не вдаваясь в
дальнейшие объяснения,  переключился на подошедшего к  ним  официанта,
медленно   перелистывал   меню,   придирчиво  выспрашивал  о  вкусовых
качествах и особенностях приготовления блюд,  потом  стал  заказывать,
как бы специально выбирая самые дорогие,  самые экзотические. С редкой
эрудицией  гурмана  наставлял,  что  надобно  подольше  подержать   на
вертеле,  что  подать  полусырым,  что  пощедрее  сдобрить  уксусом  и
специями.  И уже совсем ошеломил Тамару,  когда потребовал от угодливо
кивавшего официанта доставить порцию устриц.
     - Не всегда в наличии, - уклончиво прокинул официант.
     - Найти!  Доставить из Франции!  - подмигнул официанту Чумаков. -
Доставку оплатим.
     Проводив взглядом рысцой удалявшегося на кухню официанта, Чумаков
налил большую рюмку водки, залпом выпил ее, густо намазал ломтик хлеба
горчицей,  жадно затолкал его в рот,  зажмурился, прожевал и сказал не
столько Тамаре, сколько самому себе:
     - Вот  так.  В кавалерах "Золотой Звезды" мы покуда не состоим...
Хотя, может, и сподобимся... Еще парочка таких ЛЭП, как Таежногорская,
и,  чем черт не шутит,  заблестит,  засверкает... Но пока находим свою
дорогу  без  звезд.  И,  прямо   скажем,   живем   вкуснее   некоторых
звездоносцев.  - И вдруг возмущенно посмотрел в сторону Героя,  словно
тот сорвал с лацкана модного пиджака Чумакова эту "Золотую Звезду".
     Перед людьми  с  "Золотыми  Звездами" на груди Тамара со школьных
лет испытывала благоговение и потому спросила испуганно и,  пожалуй, с
осуждением:
     - Что  с  вами,  Федор  Иннокентьевич?!  Что  вы  напустились  на
неизвестного вам человека. Ведь он совершил подвиг...
     - Наверное,  совершил, - покладисто сказал Чумаков. - И получил в
награду чисто моральное удовлетворение.
     Тамара с испугом взглянула на  него.  Впервые  в  их  безоблачной
жизни  он  говорил такие странные,  такие чудовищные слова.  Наверное,
потому, что в обед выпил больше обычного и вот опять наполнил рюмку.
     - Ах,  вы  о  деньгах,  -  разочарованно  сказала  Тамара  и даже
осмелилась отодвинуть от него  рюмку.  -  У  нас  в  доме  всегда  был
скромный достаток. Мои родители не боготворили деньги.
     - И  совершенно  напрасно,  -  веско  изрек  Чумаков  и  с  силой
придвинул  к себе рюмку.  Выпил,  аппетитно закусил,  протер салфеткой
губы,  закурил,  сел поудобнее. Тамара знала: такая расслабленная поза
свидетельствовала о желании завести обстоятельный разговор.
     - Ты знаешь, Тома, - начал Чумаков, - как я люблю тебя и Ксюшу. Я
молодею рядом с тобой,  расслабляюсь от перегрузок.  И потому ведем мы
себя,  как новобрачные в пору медового месяца.  Я ни разу не говорил с
тобой серьезно...
     Он еще ничего не сказал,  но Тамаре вдруг стало страшно.  Страшно
было услышать то, что собирался сказать Федор Иннокентьевич, и страшно
было не узнать об этом.  И  Тамара  с  женской  хитростью  попробовала
сманеврировать:
     - А что тут,  собственно,  знать, Федор Иннокентьевич? Ваша жизнь
три года проходит у меня на глазах - опоры электропередач,  заседания,
поощрения, ваши триумфы.
     - Все  правильно,  -  сумрачно усмехнулся Чумаков.  - И опоры,  и
заседания. Но что, по-твоему, главное для человека?
     - Любимое дело, любимая семья, - уверенно сказала Тамара.
     - Конечно. И все-таки, я думаю, главное - две вещи, два качества.
Когда у тебя все в подчинении,  все боятся тебя, и когда ты можешь все
купить!..
     - Но разве это хорошо, когда все боятся?
     - Да не в этом смысле,  Тома,  - поморщился Чумаков. - Я говорю о
власти,  о  диапазоне,  влиянии,  о роли данного человека среди прочих
индивидуумов. - Он опять опорожнил рюмку и заговорил, приглушая голос:
-  Я  никогда  не беседовал с тобой об этом.  И ни с кем не беседовал.
Потому что люди - человеки,  они ведь разные.  Они  улыбаются  тебе  в
лицо,  а  за  пазухой  держат  камень.  И только поскользнись...  - Он
взмахнул рукой,  как бы хватаясь рукой за что-то при падении. - А тебе
скажу,  потому  что верю:  любишь,  значит,  поймешь,  не осудишь и не
продашь...  Сейчас мне сорок.  Ты знаешь,  мои служебные  дела,  -  он
суеверно  постучал пальцами по столу,  - идут неплохо.  Не думай,  что
пьяная похвальба,  я вполне допускаю,  что  лет  через  двадцать  могу
скакнуть аж в министры. Хочу ли я этого? Не стану кривить душой: хочу!
И власть,  и почет,  сама понимаешь...  А вот буду ли я  счастлив  эти
двадцать лет,  пока,  обламывая ногти,  стану карабкаться по служебным
ступенькам, - это большой вопрос. За эти двадцать лет, чтобы не просто
сносно существовать,  а гордиться собой, счастливым себя чувствовать и
тебя видеть счастливой,  мне ой как много надобно!  И тут я,  при всем
почтении к твоим старикам,  согласиться с их бессеребничеством не могу
никак. Может быть, потому, что запомнил с самого раннего моего детства
от многомудрой тети Шуры... Я рассказывал тебе: после гибели родителей
переслали слушатели  последнего  концерта  отца  старинную  скрипку  в
футляре с надписью.  Повертела ее тетка,  повертела в руках,  поцокала
языком,  потом  говорит:  "Дорогая,  должно  быть,  вещь.  Только  без
надобности  она.  За  нее  на Тищинском рынке ведро картошки разве что
дадут".  И лежит эта скрипка с тех пор в уголках  шифоньеров,  пылится
футляр,  темнеют буквы на металлической накладке,  бесполезная вещь. Я
так и не вышел в Паганини и,  наверное, к лучшему... Так вот, эта тетя
Шура   вернется,   бывало,   из   своего  распределителя  для  научных
работников,  осушит маленькую с устатку и пустится в  философию:  "Ты,
говорит,  запомни,  Федька, главное в жизни - сытный да смачный кусок.
Вот в распреде у нас стоит перед твоим прилавком будь он там хоть  сам
профессор,  хоть самый заслуженный, хоть кто. А я, неграмотная баба, у
весов.  Вешаю тому профессору,  допустим,  печенку.  И если я  ему  по
доброте своей лишние полкило отвалю, он и улыбнется мне, и Александрой
Фоминишной повеличает, и шляпу вежливенько снимает, и поклонится своей
лысой  умной  головой,  и  спасибо  семь  раз скажет.  - Чумаков снова
потянулся  к  рюмке,  но  передумал  и  продолжил  с  пугающей  Тамару
обнаженностью:  - Ладно,  ладно,  Тома,  не морщись. Чувствую, коробит
тебя.  Меня по мальчишеской наивности тоже коробило.  А тут еще разные
школьные прописи: "Бедность - не порок", "Не в деньгах счастье". Вот я
подумал,  подумал,  когда  мурцовки   хватил,   своими   руками   стал
зарабатывать копейку, и понял, почему "люди гибнут за металл".
     Медленно пуская к потолку колечки сигаретного дыма,  он продолжал
говорить. И Тамаре сделалось страшно, поняла: говорит о сокровенном, а
главное,  как по писаному...  Значит,  давно это  выстрадал,  обдумал,
принял...
     - Ты знаешь,  конечно,  в годы гражданской войны и  вскоре  после
нее, когда миллионам горячих голов казалось, что остался один лишь шаг
до мировой революции,  многие грозились отправить деньги в небытие. Но
вот за нашими плечами больше шести десятилетий после тех огненных лет,
а деньги не только не сгинули в  тумане  истории,  но,  сумею  уверить
тебя, обретают новую силу. Нет, конечно, в нашей действительности даже
самые большие деньги не дают  права  положить  себе  в  карман  завод,
рудник  или  строительную  фирму вроде моей.  Но и прошло безвозвратно
время бессмертного подпольного миллионера Корейки в холщовых  портках,
который страшился свою любимую пригласить в ресторан. Нынешние Корейки
покупают на имя двоюродного дяди своей троюродной  сестры  палаццо  на
берегу Черного или вот этого благословенного Балтийского моря, осыпают
избранниц драгоценностями,  ставят у своего подъезда на круглосуточное
дежурство  такси,  а  то  и держат в собственном гараже "Мерседес" или
"Шевроле".  Заказывают в ресторанах заморские яства...  -  Он  замолк,
принимая  из  рук  подобострастно  улыбавшегося  официанта  блюдо,  на
котором на диковинных  листьях  лежали  никогда  не  виданные  Тамарой
устрицы.
     - И что  же,  так  до  бесконечности?  -  убито  сказала  Тамара,
отстраняя от себя блюдо с устрицами.
     - Как  повезет...  -  ответил  Чумаков.   -   Пока   какой-нибудь
бдительный  инспектор  ОБХСС не заинтересуется размерами и источниками
доходов этих  современных  Кореек.  А  пока  не  заинтересуются,  этим
Корейкам, теперь их называют денежными или даже деловыми людьми, им, в
общем-то, принадлежит жизнь: номера-люкс в лучших отелях, каюты-люкс в
океанских лайнерах, любовь самых красивых женщин...
     Тамара с трудом преодолевала мучительное желание встать  и  уйти:
так  страшен  был  ей  сейчас  обнажившийся  вдруг Чумаков,  и впервые
кольнула стыдная мысль:  а не купил ли он ее любовь,  пусть  не  ценою
палаццо  в Сочи,  а всего лишь дачей в Сибири и этими драгоценностями,
которых она до сих пор стеснялась и надевала лишь по его настоянию.
     Но она  тут  же  заспорила  с  собой:  разве  Федор Иннокентьевич
покупал  ее  чувство?  Она  сама,  ослепленная  влюбленностью,  очертя
голову,  не зная даже,  кто он, кинулась ему на шею. И все-таки Тамара
сказала обиженно:
     - Что   же,   Федор  Иннокентьевич,  по-вашему,  всюду  одни  эти
пресловутые Корейки? Вы-то ведь не Корейко?
     - Да,  не  Корейко,  -  твердо и вместе с тем с сожалением сказал
Чумаков.  - Я только хочу открыть тебе глаза на то,  что в нашей жизни
всюду,  в этом зале тоже,  - он обвел руками переполненный ресторанный
зал,  - существуют две категории людей: деловые люди, о которых я тебе
говорил,  и  люди,  которые  в  душе молятся деньгам,  страстно жаждут
обладать ими,  но по лености,  тупости,  трусости не умеют их  делать.
Смертно  завидуют  деловым  людям,  но  всюду  громко  проклинают их и
клянутся в своем бескорыстии.  Эти  никчемные  неудачники  изловчаются
жить  на  умеренную зарплату,  обуздывают свои потребности,  но каждую
ночь перед засыпанием страстно  вожделеют:  угадать  шесть  номеров  в
очередном  тираже "Спортлото",  а наутро,  наспех выпив стакан кефира,
снова заводят гимны бескорыстию...  Я не верую в непорочную честность.
Деньги решают все...
     Заметив протестующее движение Тамары,  он накрыл своею  рукой  ее
лежавшую на столе руку и сказал:
     - Я  часто  вспоминаю  Алексея  из  "Оптимистической   трагедии".
Помнишь,  он  делится  с Комиссаром опасениями в том смысле,  чтобы не
поскользнуться нам на понятии "мое".  Ну, что-то вроде - моя баба, моя
гармонь,  моя  вобла...  К  сожалению,  поскользнулись.  И  долго еще,
наверное, будем скользить. Пока не научимся быть не деловыми людьми, а
людьми  дела,  действительно  рачительными хозяевами...  - с печальной
усмешкой закончил он.
     Ночь после  этого ужина у Тамары была бессонной.  Сон на короткие
минуты навещал ее,  и тогда,  как пушкинская Татьяна  своего  Онегина,
видела Тамара перед собой Чумакова, но у него не было привычного лица.
На его плечах была  голова  неведомого  доисторического  зверя.  Зверь
шарил  в  пустоте  длинными когтистыми лапами и рычал:  "Мое".  Тамара
вздрагивала  и  просыпалась.  А  наутро  ее  ожидало   новое   тяжелое
испытание.
     Чумаков в углу комнаты тщательно брился перед настенным зеркалом.
Тамара в легоньком сарафанчике, прижимая ладони к вискам, слонялась по
веранде.  Вдруг настойчиво застучали  в  дверь.  Чумаков,  решив,  что
кто-то   из  квартирных  хозяев,  не  поворачивая  головы,  отозвался:
"Войдите!"
     - Так вот ты где, Федя. Насилу разыскала тебя, - прозвучал у него
за спиной голос такой знакомый ему, что он вздрогнул, уронил бритву на
туалетный столик.
     Перед ним стояла Маргарита Игнатьевна,  законная и  единственная,
как писал он в своих анкетах, жена Чумакова.
     Когда-то она была красива.  Сейчас же стояла перед ним  поблекшая
сорокалетняя  женщина  с  утомленным  лицом,  выжидательно и удивленно
смотрела то на него,  то на электробритву,  надрывающуюся в  надсадном
жужжании.
     - О,  Маргоша!  - наконец выдавил из себя Чумаков.  И в радостном
порыве руки к ней простер и взял ее за плечи.
     Тамара не слышала их разговора,  но через стекло  веранды  видела
каждое  их  движение  и  угадывала  каждое  их слово.  Впервые за годы
отношений с  Чумаковым  Тамаре  стало  так  больно  и  стыдно  за  эти
отношения, за свое нестерпимо фальшивое положение на даче Чумакова, на
этой веранде.  С трудом переступая ногами,  Тамара  с  пылающим  лицом
шагнула в комнату.
     Чумаков воровато смахнул свои руки с плеч жены и  сказал  первое,
что пришло ему в голову:
     - Хозяйская дочь Вия.
     В это   мгновение   Тамара  постигла  глубинный  смысл  выражения
"провалиться сквозь землю".  Она готова была провалиться в  тартарары,
только  не  покрывать  его  постыдную ложь.  Потому шагнув к Маргарите
Игнатьевне, протянула ей свою дрогнувшую руку и сказала твердо:
     - Тамара Фирсова.
     - Маргарита Игнатьевна Чумакова.  - Она понимающе и страдальчески
улыбнулась  и  добавила:  - Я вас,  Тамара Владимировна,  представляла
старше и более уверенной в себе...



     В тот  же  день  Тамара  покинула  Ригу.  В  Сосновске   родители
обрадовались внезапному приезду дочери, но встретили ее настороженно:
     - Что вдруг  прервала  приятное  времяпрепровождение?  -  спросил
отец. - И без мил-сердешного друга?
     Тамара знала:  отец  и  мать  с  неодобрением  относятся   к   ее
взаимоотношениям с Чумаковым. Отец, тяготясь тем, что не может назвать
Федора Иннокентьевича мужем дочери и своим зятем,  придумал  для  него
насмешливое   и,  как  казалось  Тамаре,  пренебрежительное  прозвище:
"мил-сердешный друг".  Хотя у  Тамары  до  сих  пор  горели  щеки  при
воспоминании  о  встрече  с  Маргаритой  Игнатьевной  и  звучал в ушах
постыдно заискивающий голос Чумакова: "Хозяйская дочь Вия", она, глядя
на весело прыгающую вокруг нее Ксюшу,  удивительно повторившую лицом и
фигурой отца, сказала не без вызова:
     - Он действительно для меня сердечный друг.
     - Что  же,  не  нами  сказано:  "Понравится  сатана  лучше   ясна
сокола"... - И оборвал разговор с дочерью.
     Две недели Тамара прожила в их доме. Она устала от не отпускающих
ее  взглядов  стариков,  от  постоянной  необходимости выказывать свое
незамутненное  настроение.  Она  вдосталь  наплескалась  с  Ксюшей   в
узенькой  тиховодной речке Сосновке,  обе приохотились к выдернутой из
грядки морковке,  к густому  и  сладкому,  не  в  пример  магазинному,
молоку, к сметане такой плотной, что ее можно было резать.
     Тамара играла с Ксюшей,  на разные  голоса  читала  ей  сказки  и
старательно  приглушала,  отгоняла  от  себя  тлевшую в сознании,  как
упрямый уголек,  мысль:  что же дальше?  Порою ей  казалось,  что  она
приняла окончательное решение порвать с Чумаковым. Немыслимо сохранять
это фальшивое положение и оставаться для  Федора  Иннокентьевича,  для
его   не   очень  многочисленных  друзей,  а  как  выяснилось,  и  для
проницательной, умной и тактичной жены "мил-сердешным другом"...
     И приходили  горькие  сравнения  с  героинями  книг классиков,  в
которых повествовалось о незаконной, с точки зрения церкви и общества,
любви. Повествовалось то с состраданием, то с осуждением, но неизменно
подчеркивалось,  насколько мучительна и тягостна такая любовь.  Тамара
совсем  было  отважилась высказать это Чумакову при встрече и навсегда
отвергнуть его...
     Стояла теплая   августовская  ночь.  Тамара  сидела  на  крыльце,
закутавшись в старенькое,  еще школьных лет,  пальтишко.  И  чтобы  не
уноситься  мыслями в такое туманное и такое пугающее будущее с Федором
Иннокентьевичем или без него,  Тамара заставляла себя прислушиваться к
тревожному   шелесту   листьев,   тоскливой  перекличке  ночных  птиц,
тягостным вздохам коровы в хлеву.
     Где-то вдалеке застучал автомобильный мотор.  Тамара вздрогнула и
стала прислушиваться  к  приближавшемуся  рокоту.  А  когда  свет  фар
полоснул по черным макушкам яблонь и ударил ей в лицо,  она,  радостно
вскрикнув, что есть духу помчалась к воротам и опомнилась уже в цепких
объятиях Чумакова.
     И снова, как в первую их ночь, мелькали по обочинам дороги спящие
ели,  снова стучали в ветровое стекло осколки сыпавшихся с неба щедрых
августовских  звезд.  Только  теперь  на  руках   Тамары   посапывала,
улыбалась чему-то во сне Ксюша.
     Дыхание дочери,  ласковый  голос  Чумакова,   перестук   звездных
осколков  по  ветровому  стеклу были такими убаюкивающими,  что Тамара
даже не вникала в слова Федора Иннокентьевича.  Ей было все  равно,  о
чем он говорил. Главное, он был рядом.
     А он  просил  у  нее  прощения  за  свою,   как   выразился   он,
спасительную  для  них  ложь в Риге и убеждал Тамару,  что ей осталось
совсем  недолго  таиться  в  загородном  гнездышке:  очень  скоро  его
переведут на работу в столицу. Но могут и не перевести, если возникнет
персональное  дело  о  бытовом  разложении.  А  потому  надо  избегать
скандалов,  потерпеть несколько месяцев эту двойственность. Тем более,
что уже виден конец.  У него был  откровенный  разговор  с  Маргаритой
Игнатьевной, она сказала, что ей давно известно о существовании Тамары
и Ксюши.  Маргарита понимает,  что они с Федором Иннокентьевичем чужие
друг  другу.  Она  обещала  сама  подумать  над  ситуацией в их семье.
Поэтому им с Тамарой остается одно:  любить друг друга и ждать,  когда
отвергнутая жена развяжет им руки и уйдет.  Уйдет сама! Тогда в Москву
они приедут с чистой совестью, мужем и женой перед богом и людьми.
     Заставив себя  поверить  Чумакову,  Тамара впервые отмахнулась от
его уговоров и устроилась на работу  в  отдел  иностранной  литературы
областной библиотеки. Тогда она еще не знала, что это был первый шаг к
освобождению от сладкой Чумаковской каторги.



     И вот последняя их встреча.  Тогда  ей  было  неведомо,  что  эта
встреча последняя, что Федору Иннокентьевичу оставалось лишь несколько
часов жизни.  Он приехал домой среди дня.  Вошел необычно бледный,  не
снял  в  передней  пальто.  Всегда  безукоризненно  причесанные волосы
топорщились острыми тугими вихрами.
     Вошел и,  чего  за  ним не водилось никогда,  даже не взглянул на
спящую Ксюшу.
     - Тамара!  -  первый  раз он назвал ее полным именем.  - Послушай
меня внимательно.  Это очень важно для нас двоих...  - Он оглянулся на
Ксюшу и поправился:  - Для нас троих.  Ты знаешь, я много лет жил, как
говорится,  у бога за пазухой.  Рос по службе, получал поощрения, мы с
тобой  не  знали нужды.  И вот у меня крупные неприятности.  Наверное,
потому,  что  впервые  я,  кажется,   теряю   голову.   Даже   начинаю
паниковать...  Но самое страшное:  начинаю верить в то, что повинен...
Дело в том, что у меня за спиной, когда я работал в Таежногорской ПМК,
орудовала шайка преступников.  Они воровали лес, сбывали его в Среднюю
Азию и наживали огромные барыши. А сейчас, когда их настигла расплата,
они,  будто утопленники,  хватаются за соломинку,  называют меня своим
главарем и даже обвиняют меня в том,  будто я,  Тамара,  - это я-то! -
убил человека...  - У Чумакова вдруг дрогнули и подогнулись колени. Он
почти упал на стул.  Посидел, прикрыв руками лицо, отвел от лица руки,
пытливо  посмотрел  на  Тамару  и  сказал  тоном  гипнотизера,  как бы
вколачивая в ее сознание каждое слово:  - Поверь,  Тамара, я ни в чем,
совершенно ни в чем не виноват,  на меня клевещут хапуги и завистники.
Но  ты  понимаешь:  следствие  есть  следствие.  Могут  быть   крупные
неприятности  и  всякие неожиданности,  вплоть до обысков,  допросов и
прочих "прелестей".  Я не боюсь,  но ведь всего лишь шаг отделяет меня
от Москвы. Я должен вынырнуть чистым из этой грязи, избежать сплетен и
злопыхательств.  Я  прошу  тебя,  Тамара,  помочь  мне,  принять  меры
предосторожности. Ты должна сегодня же сделать два дела: спрятать хотя
бы у Прасковьи Ивановны твои драгоценности.  Конечно, я мог бы вынести
их из дома сам,  но за мной может быть слежка... И сегодня же уехать в
Сосновск,  договориться со своими стариками о том,  чтобы они твердили
любому следователю: дача куплена на твое имя на их сбережения, которые
они делали всю жизнь...  Извини,  Тамара,  что возлагаю на тебя  столь
неделикатную  миссию.  Пойми  меня  правильно:  сейчас до копеек будут
пересчитывать заработную плату,  все премии, которые я получал, и даже
гонорары  за мои статьи в областной газете.  И хотя,  поверь мне,  мои
доходы значительно превышают стоимость дачи  и  твоих  побрякушек,  но
доказывать  все это для меня,  с моим характером,  с моими привычками,
моим служебным и общественным положением крайне унизительно,  если  не
убийственно. Поэтому прошу тебя сейчас же отправляться в Сосновск.
     Теперь пришла очередь Тамары как подкошенной опуститься на  стул.
Она   едва   удержалась,  чтобы  не  закричать  от  нестерпимой  боли,
захлестнувшей ее тело.  В первую минуту она усилием воли удержала себя
от  желания  кинуться  к  Федору Иннокентьевичу,  рухнуть перед ним на
колени, целовать руки. Ведь Тамара чувствовала: сейчас ее любимому, ее
Федору, сыну Иннокентьеву, отцу ее Ксюши, было больно и страшно - так,
как в  ту  незабываемую  ночь  в  Юрмале,  когда  Федор  Иннокентьевич
грезился ей в виде доисторического зверя...
     Это воспоминание мигом воскресило в ее душе  другое:  подвыпивший
самодовольный   речистый  Федор  Иннокентьевич  над  блюдом  устриц  в
Юрмальском ресторане, его уверенный голос: "Я, Тома, вообще не верую в
прирожденную честность. Деньги решают все..." От этого воспоминания по
телу Тамары  пробежала  знобкая  дрожь.  И  каким-то  подспудным,  еще
неведомым  науке  чувством  любящей  женщины  и  матери  она постигла:
Чумаков,  давая  ей  клятву  в  своей  честности,   гражданственности,
безгрешности,  бессовестно  лжет.  Лжет,  как  лгал  все  эти годы ей,
Тамаре,  как лгал своей жене,  когда обнимал ее за плечи в  домике  на
Рижском  взморье,  зная,  что  Тамара  не может не видеть через стекло
веранды эту сцену,  как лгал,  глядя в доверчивые глаза Ксюши,  а  еще
раньше,  глядя  в  глаза своему первенцу Егору,  когда втолковывал ему
святые понятия порядочности, честности, достоинства.
     Так неужели  проницательнее  ее,  начитанной,  свободно владеющей
двумя иностранными языками, оказалась полуграмотная Прасковья Ивановна
Чижова,   которая  при  первом  знакомстве  с  Чумаковым  нарекла  его
фальшивым и двоедушным?!
     Она сейчас  постигла,  что  в  разное  время  и по разным поводам
стучались в душу сомнения в правдивости и праведности слов и поступков
Чумакова,   всегда   такого   приверженного  своему  непростому  делу,
увлеченному,  красноречивому. Тамара потрясенно думала: неужели любовь
- прекраснейшее из чувств,  воспеваемое поэтами и композиторами, может
быть такой стыдной?!
     Тамара нашла в себе силы подняться со стула и подойти к Чумакову.
Она не рухнула перед ним на колени и не поцеловала,  как  рвалась  это
сделать   минуту  назад.  Избегая  умоляющего  взгляда  Чумакова,  она
сказала:
     - Как  тебе  это  не горестно,  Федор,  я не могу выполнить твоих
просьб.  Я воспитана в понятиях,  прямо противоположных твоим.  Отец и
мать  с  детства  внушали  мне,  что  честность  и чистая совесть выше
наворованного богатства.  К тому же  мои  родители  никогда  не  имели
сбережений  и  ни за какие мольбы не согласятся солгать и объявить эти
хоромы принадлежащими им.  И я никогда не посмею просить их об этом. -
Тамара,  страшась, что неожиданная решимость может оставить ее в любую
секунду,  набрала в грудь воздуха и почти выкрикнула:  - Поэтому пусть
следствие  идет  своим  чередом.  А если спросят меня,  я скажу только
правду. - И зарыдала, будто по покойнику.
     Но сквозь  слезы она увидела исказившееся яростью лицо Чумакова и
заплакала еще горше и громче,  потому что поверила:  человек  с  таким
лицом не остановится ни перед чем, даже и перед убийством.
     С потрясшей ее отрешенностью она подумала:  кого и  за  что  убил
Чумаков?  И  с  ужасом  осознала,  что в эту секунду сама готова стать
жертвой Чумакова:  умереть,  чтобы никогда не узнать  правды  об  этом
человеке.
     - Скажешь правду и будешь полной дурой! - орал над ней Чумаков. -
Ты наивное дитя.  Все, что есть у нас, конфискуют. Тебе придется снова
тащиться в комнату за печкой к твоей старухе и жить  на  свои  копейки
библиотекаря. Ты навсегда потеряешь меня, Ксюша потеряет отца. Если ты
сейчас же не  поедешь  в  Сосновск,  значит,  ты  предала  меня,  нашу
любовь...
     В душе Тамары шевельнулась жалость к Чумакову, но в это мгновение
она  услышала покряхтывание Ксюши и,  обретя неожиданное спокойствие и
твердость, сказала:
     - Я не поеду,  Федор.  Мне очень жаль тебя, но сейчас я поняла: в
жизни бывают вещи выше даже любви.
     Чумаков откинул голову,  будто задохнулся.  У Федора Чумакова всю
жизнь были три  тайные  карты:  деньги,  власть,  рабская  преданность
любящей женщины.  Сейчас он физически ощутил, как эти три карты выпали
из его рук и у него не было сил поднять их...



     Денис внимательно,  не  перебив  ни   единым   словом,   выслушал
откровенную,   обезоруживающую   своей  искренностью  исповедь  Тамары
Владимировны.  И невольно вспомнил,  как несколько дней  назад  слушал
вместе с Василием Николаевичем Стуковым исповедь Кругловой.
     Денис думал о том,  что эти  две  несхожие  между  собой  женщины
вместе с тем чем-то и похожи одна на другую. И в то же время, глядя на
Тамару Владимировну,  Денис думал о том,  что эта хрупкая женщина,  не
знавшая  до  встречи  с  Чумаковым  жизни,  оказалась  душевно намного
сильнее не только  Лидии  Кругловой,  заворожено  пошедшей  по  стопам
сломавшего  ее  Рахманкула.  но  и  старого  солдата  Павла Антоновича
Селянина,  вопреки  здравому   смыслу,   жизненному   опыту,   вопреки
мучительным  подозрениям  убедившего  себя в том,  что Юрий нажил свое
богатство счастливыми  выигрышами  в  "Спортлото".  Так  неужели,  как
сказала  сейчас Тамара Владимировна,  действительно прекрасное чувство
любви становится  порой  слепым  и  постыдным,  даже  опасным.  Любовь
женская...  Любовь родительская... Или дело тут вовсе не в любви, не в
ослепленности  ею,  а  в  замшелости  души,  равнодушии,   глухоте   к
общественным  проблемам,  в  нежелании  трезво  и  зорко  взглянуть на
поведение близкого человека,  когда оно  выходит  за  рамки  привычных
норм?  Страусиная позиция,  когда уже очевидно,  что близкий и дорогой
человек катится в бездну.
     В не  меньшей  степени  ослепляет  иных и увлеченность масштабным
делом...  Тот же Афонин,  преемник Чумакова в Таежногорской  ПМК,  или
Нина Ивановна Шмелева,  главный бухгалтер... Восторгались водруженными
Чумаковым опорами  электропередач,  сотни  раз  бывали  у  этих  опор,
радовались  внеплановым  прибылям  и не замечали,  не видели,  а может
быть, не хотели видеть автопоездов с краденой древесиной.
     - Спасибо  вам,  Тамара Владимировна.  Вы помогли нам заглянуть в
потаенные уголки души Чумакова.
     - Поверьте,  Денис Евгеньевич, мне было очень больно сделать это.
Ведь где-то в глубине души кровоточит зароненная им мысль о том, что я
предала его.  Может быть,  это на самом деле так? Может быть, я просто
женщина, неблагодарная к любившему меня человеку...
     Денис отчетливо  ощущал  переполнявшие ее боль и тревогу и сказал
подчеркнуто:
     - Не истязайте себя,  пожалуйста, этими мыслями. У вас достаточно
образования и ума,  чтобы понять:  вас и  вашу  дочь,  вашу  любовь  и
доверчивость  предал,  воспользовался ими во зло многим людям Чумаков.
Простите за откровенность,  Тамара  Владимировна,  но  думаю,  что  вы
поступили  не  лучшим  образом  по  отношению к дорогому вам человеку,
когда позволили оформить на ваше имя дачу,  не пришли к близким людям,
не рассказали им о страшной исповеди в рижском ресторане,  не ударили,
что называется, в набат.
     - Может быть, вы и правы, - печально согласилась она и продолжала
уже  веселее:  -  Попробую  как-то  жить  без  него.  Пока   сбываются
пророчества Федора Иннокентьевича:  перебралась в комнатку к Прасковье
Ивановне,  привыкаю до работы выстаивать за молоком для  Ксюши,  учусь
сводить  концы  с  концами  на  зарплату библиотекаря.  Вообще многому
приходится учиться.  Но каждый день убеждаюсь в правоте моих родителей
и  Прасковьи  Ивановны:  честная  и  чистая  совесть выше неправедного
богатства.  - Тамара Владимировна замолкла,  прислушиваясь к  себе,  и
продолжала:  -  Но вообще-то я к вам пришла не только с исповедью.  Уж
если жечь за собой мосты,  так жечь... Купчая на дачу, которую Чумаков
просил прикрыть именем моих родителей,  конечно,  уже у вас. А вот то,
что он называл побрякушками...
     С этими  словами она выложила на стол перед Денисом коробочки для
ювелирных изделий. Когда Денис раскрыл одну из них, то увидел серьги с
крупными бриллиантами,  раскрыв другую,  Денис едва не выронил ее.  На
черном  бархатном  дне  лежало  кольцо  с  веточкой  из  трех  золотых
лепестков с тычинками-бриллиантиками...
     Дрогнувшей рукой Денис поднес перстень поближе к своим  очкам.  И
ясно увидел выгравированные на внутренней стороне буквы Т.  С.  - Тане
Солдатовой.
     - Что   означает  эта  гравировка?  Она  не  совпадает  с  вашими
инициалами.
     - Чумаков уверял,  что купил этот перстень по случаю,  и попросил
выгравировать на нем буквы,  удивившие и меня.  Чумаков  объяснил,  он
ведь  был  щедр на фантазии,  что это означает многое:  Тамара - свет,
Тамара - солнышко,  Тамара - счастье...  Словом,  читай и понимай, как
знаешь...
     Денис все сжимал в кулаке перстень,  потрясенно думал о том,  что
взяточник,  казнокрад,  убийца Чумаков к тому же еще и мародер.  И это
звенья единой цепи безудержного падения  человеческой  души  в  бездну
преступлений, измены самому себе, измены всем, кто его любил и кто ему
верил.



     Есть неподалеку от поселка Таежногорск затерянное в дебрях озеро.
Стеной  обступили  его  пихтач да ельник.  И глубокие воды озера часто
бывают совсем черными. Окрестные жители давно прозвали озеро Темным.
     Из поселка,   из   большой   жизни,  кажется,  давно  и  навсегда
отвернувшейся от озера,  ведет к  нему  узкая,  сплетенная  древесными
корневищами, проросшая травой, а зимой придавленная снеговыми завалами
дорога.
     Пустует дорога.   Лишь  иногда  проскочит  по  ней  мотоцикл  или
многотерпеливая "Нива". Кто-то двинулся попытать рыбацкого счастья.
     В эту летнюю ночь,  взвывая на ухабах грунтовки,  пятился к озеру
самосвал.  Сидевший за рулем Павел Антонович Селянин прикинул,  что на
узком и обрывистом берегу озера машину не развернуть и осторожно,  как
бы на ощупь, пятил ее к урезу воды.
     Шестым шоферским  чувством  Павел  Антонович  ощутил,  что задние
колеса самосвала  захлюпали  по  отмели.  Затормозил  и  выпрыгнул  из
кабины.
     И сразу вздрогнул,  съежился  от  пронзительно  холодной  мокрети
дыхания озера, от стона тайги, такого тоскливого, что Павла Антоновича
мороз продирал по коже.
     Ночь была ветреной, светлой. Озеро всплескивало невысокой волной.
Волны раскачивали, силились загасить, разорвать лунную дорожку, но она
лишь  вздрагивала,  морщилась  и снова натягивалась от берега к берегу
зыбким переливчатым мостиком.  В лунном голубом  свете  вода  утратила
обычную   черноту  у  берега.  И  проступило  дно,  ощеренное  острыми
каменюками.
     Павел Антонович  посмотрел  на  эти зубья и поймал себя на мысли,
будто видит мерзлый гравий на шоссе,  черное пятно  крови.  Крови  его
Юрки... "Знать бы тогда, кто и за что пролил эту кровь!.."
     Эти слова Павел Антонович сказал  областному  следователю  Денису
Евгеньевичу Щербакову после того, как строгий судья огласил приговор.
     Павел Антонович ускользнул в темный уголок поселкового клуба, где
выездная  сессия  областного  суда  неделю  слушала  уголовное дело по
обвинению Кругловой,  Жадовой,  Пряхина, дождался, пока опустел зал. В
ушах пулеметными очередями звучали слова:
     "Селянин Юрий Павлович,  вступив в  преступный  сговор  с  бывшим
начальником  Таежногорской  ПМК  Чумаковым  Федором  Иннокентьевичем и
представительницей   среднеазиатских   колхозов    Кругловой    Лидией
Ивановной,  в  1974-1978  годах  совершили  хищение деловой древесины,
нанесли ущерб государству в  особо  крупных  размерах...  Кроме  того,
Селянин  систематически  получал  от  Кругловой  для  себя  и Чумакова
крупные суммы взяток..."
     Низко наклонив    голову,    Павел    Антонович,    разом   вдруг
почувствовавший и свое одиночество,  и свои  немалые  уже  годы,  брел
после  суда  по  улице.  Он  услыхал  за  собой  чьи-то быстрые шаги и
почувствовал,  что кто-то ободряюще сжал его локоть.  Павел  Антонович
сердито дернулся, покосился. Рядом с ним стояли и внимательно смотрели
на него два  майора  милиции:  Денис  Евгеньевич  Щербаков  и  Василий
Николаевич Стуков.
     Павел Антонович,  не расставаясь с одолевшими его  в  эту  минуту
мыслями, сказал:
     - Добился я на свою  голову  переследствия,  доискался  правды...
Хорошо  еще,  что Фрося не дожила до такого срама.  - Затряс головой и
запричитал: - Эх, Юрка! Мой сын!.. Балованный, слабодушный... Знать бы
мне  тогда,  кто  и за что размазал твою кровь по шоссейке...  - Павел
Антонович горько усмехнулся.  - Я-то еще,  старый  дурень,  грешил  на
Степана   Касаткина.   А   Касаткин   сам   зашиблен   этим  праведным
краснобаем...
     Денис, принимая приглашение к разговору, сказал:
     - Да, зашиб он многих. И Юрия вашего. И Касаткина. И сына своего.
И двух очень несчастных женщин.  И тысячи честных трудяг,  которые так
верили своему Чумакову. Будто от камня тяжелого, круги по воде...
     - Правильно  камень  в  воду  - и все концы...  - непонятно о чем
сказал Павел Антонович.
     - А уж что краснобай праведный - этого Чумакову не занимать...  -
усмехнулся Стуков.  - Я его, так сказать, сочинениями поинтересовался.
Он,  как  известно,  был  в  чести.  Любил напоминать о себе и поэтому
частенько выступал то в  местной,  то  в  областной  газетах.  Что  ни
статейка,   то  "готовя  достойную  встречу...",  "следуя  программным
указаниям...",  "еще выше  поднимем  трудовую  активность".  -  Стуков
вздохнул  и  заключил  вроде бы невпопад:  - Если бы все эти клятвы да
искренние...  А ведь мог стать достойным сыном своих родителей. Но так
и  не  извлек из футляра отцовскую скрипку.  Услышал и запомнил на всю
жизнь только тетю Шуру...
     Павел Антонович,  все также раздумывая о своем, покосился на него
и заметил хмуро:
     - Правильные  слова  восклицать,  рубахи  драть  на  себе,  чтобы
правильность твоя видна была всем, в этом многие поднаторели крепко.
     - Правильными   словами,  наверное,  Енисей  запрудить  можно,  -
согласился Денис.  -  Правильных  гражданственных  мыслей,  поступков,
особенно  наедине  с  собой,  куда как меньше.  - Денис усмехнулся.  -
Когда-то было в быту выражение: "О душе думать надо". Потом кое-кто из
наших  ярых  безбожников  поспешил  термин  "душа"  зачислить в разряд
поповщины.  А  ничего  поповского  в  понятии  "душа"  нет.   Естество
человека,  истинная  его  сущность  -  вот что это...  И надо всячески
будить в человеке душу. Тогда и Чумаковых не станет...
     Павел Антонович  вздрогнул,  посмотрел  на  Стукова,  на Дениса и
проговорил:
     - Правильно.  Каждый сам себе ставит предел дозволенному. А стало
быть,  верно,  душа...  - Он вопрошающе  вперился  в  Дениса  и  вдруг
всхлипнул: - Как же это я, старый хрыч... Жизнью тертый. Вроде бы умею
отличать белое от черного,  правду от кривды.  И про душу помню. Такой
недогляд  с  Юркой...  Куда  укрыться от срама...  Разные были у нас в
роду...  И солдаты,  и пахари,  и работяги. Казнокрадов и лихоимцев не
было.
     Павел Антонович вспомнил все  это,  сглотнул  слезы,  со  скрипом
вдавливая сапогами гальку,  подошел к машине,  влез в кабину, нажал на
стартер.
     Послушный его воле самосвал дрогнул,  попятился к воде. Дрогнул и
резко  накренился  кузов.  В  лунном  свете   холодно   блеснул   край
отполированного гранита и позолоченные слова:  "Селянин Юрий Павлович.
1953-1978. Помню и чту вечно".
     Тяжелый всплеск   потряс   приозерную   тишину.  По  воде,  сразу
почерневшей,  расходились тугими петлями волны.  Где-то в  чаще  ухнул
филин, стоном откликнулись ночные сосны.
     Павел Антонович стоял на берегу,  смотрел на воду,  где  навсегда
упокоилось  богатое  Юркино  надгробие.  В  стоне  сосен  ему слышался
жалобный и укоризненный Юркин голос.  На душе Павла  Антоновича  стало
жутко. Успокаивая себя, он тихо сказал:
     - Помнить буду. Чтить не могу...










                            Сибирцев И. И.
     С34 Отцовская скрипка в футляре: Романы. - Красноярск: Кн. изд-во
1984  Новый  роман  красноярского  писателя Ивана Сибирцева "Отцовская
скрипка в футляре" в основе своей содержит детективную историю.  Автор
прослеживает  причины бездуховности,  вещизма,  подчас проявляющиеся в
нашем обществе,  показывает борьбу с ними  правовых  органов,  рабочих
коллективов, сознательных граждан.
     Роман "Золотая цепочка",  ранее издававшийся,  посвящен трудной и
упорной  борьбе  советской  милиции  с  нарушителями  социалистической
законности.

                        Иван Иванович Сибирцев



                        Редактор В. И. Ермаков
               Художественный редактор Е. П. Нехорошкин
                       Художник В. Е. Кобытева
                 Технический редактор Т. Е. Ильющенко
                      Корректор С. В. Павловский
                     OCR - Андрей из Архангельска

                  Красноярское книжное издательство,
                  660049,г. Красноярск пр. Мира 98.
                  Типография "Красноярский рабочий",
                  660017 г. Красноярск, пр. Мира 91.

Last-modified: Tue, 06 Sep 2005 18:24:04 GMT

Оцените этот текст: